Потомок седьмой богини

Глава 5

Лето на Солианских островах казалось беспощадным, но мольбы земледельцев, ежеминутно плачущих над погибающим под солнцем урожаем, все же добрались до слуха небожителей. Власть над природными явлениями не приписывали какому-то конкретному богу – считалось, что нечто столь простое и естественное под силу любому из них, – но в это время года люди забывали о том, что существовал хоть кто-то помимо добряка Миохра. Разумеется, если по воле королей и Редрами их родные не погибали на поле боя.

Дожди не прекращались ни ночью, ни днем, и плотная завеса не позволяла разглядеть ничего дальше вытянутой руки. В замке было настолько влажно, что даже стены покрывались испариной, заставляя несчастных слуг не выпускать из рук тряпки, а воздух в подземелье делался столь тяжелым, что исправить это могла лишь магия. Это сыграло мне на руку: на протяжении двух недель почти никто не спускался в темные тоннели, а осмелившиеся все же были не настолько храбры, чтобы мешать моей работе.

Я наведывался к виверне дважды в день, в периоды ее наименьшей и наибольшей активности, но приемы раз за разом не становились теплее. Попытки испепелить – этап отношений, который мы давно прошли, – превратились в проявления неутолимого голода и жажды мести. Я тысячу раз демонстрировал, что не трогал ее потомство, и дважды она даже вдыхала мой запах, чтобы убедиться в этом, но все проблески сознания с ее стороны рано или поздно кончались пастью, клацающей в сантиметре над моей головой.

Привычная магия, даже исходящая от Верховного, не имела на виверн никакого воздействия. Эти существа населяли мир задолго до появления людей, появившись, если верить исследователям, едва ли не раньше драконов. И хоть их осталось не так много, они все еще были заметно сильнее всех людских изобретений, а вымирание и истребление драконов пережили без особого труда. Для того чтобы пробить их толстую шкуру, недостаточно силы луков, копий и арбалетов, а для подчинения их сложноустроенного разума не хватало заклинаний, которым учили в чародейских школах.

К счастью, я давно перестал быть учеником.

В очередной раз вернувшись в лабораторию, спрятанную от чужих глаз в подвале Ателлы, я глубоко вдохнул. Холодный воздух, свободно гуляющий по ее просторам, показался мне долгожданным глотком свежести, пусть и изобиловал плесневелыми оттенками. Ощущение необъяснимого счастья быстро разрушил резкий удар по порядку, который я тщательно хранил: книги на полках оказались переставлены, травы – перемешаны, а несколько колб – разбиты. Я внимательно оглядел комнату, не понимая, зачем было обращаться с ней столь безжалостно. Если кто-то пытался найти в ней нечто спрятанное, то наивно было полагать, что я оставлю ценные вещи на видном месте. Впрочем, вероятно, кто-то захотел пополнить запасы зелий, но оказался слишком неумел, чтобы сделать это как следует, – и этим кем-то мог быть любой из чародеев, находившихся этажами выше.

Я направился к дальнему, самому темному углу лаборатории. Там, в стене, за запечатанным магией камнем хранились записи, которые не должны были попасть в руки случайных гостей или временных хозяев этой комнаты. Некоторые из них Кьяра вручила мне лично, зная, как трепетно я отношусь к разного рода редкостям и ценным документам; некоторые я отыскал сам, скитаясь по миру как до становления одним из Верховных, так и после, принимая сведения взамен золота в качестве оплаты. Невзрачная стопка бумаг, пожелтевших и хрупких от времени, содержала различного рода информацию: способы убийства Верховных, варианты жесточайших магических пыток, которым можно подвергнуть человека, заклинание Вуарре, чудом всплывшее в моей памяти в другом мире… и сведения о подчинении воли виверны.

Лист казался пустым: в целях безопасности на каждый из них я накладывал чары, не позволяющие видеть следы чернил. Но, коснувшись его, я или любой другой Верховный ощущал, как содержимое впитывается в кожу, направляясь прямиком к разуму. К несчастью, силы шестерых из нас были неравны, и даже если бы я сумел защитить тайны записей от Тристрама или Томико, то до уровня Кьяры дотянуть не смог бы. Впрочем, она не имела права проникать в мою голову, а потому не нашла бы то, что я прячу, без уверенности в том, где следует искать.

В воображение проник образ капающей с руки крови. Казалось, будто я провел по ладони лезвием, затем сжал ее в кулак, чтобы усилить поток, и держал руку вытянутой перед собой, несмотря на возникшую дрожь. Прямо под окровавленной ладонью расположилась виверна, распахнувшая пасть и с жадностью и упоением наполняющая желудок вязкой железистой жидкостью. Я с нетерпением вглядывался, ожидая, что перед глазами пронесутся текст заклинания, череда сложных приготовлений и выматывающий ритуал, чтобы привязать виверну, заставив ее считать меня хозяином, но образ рассеялся, а каменная стена напротив не сулила ничего, кроме грядущей насмешки над чародеем, бездумно в нее уставившимся.

– И все? – разочарованно выпалил я.

– Мне стоило привести весь Гептагон?

Я беззвучно выругался, подавив инстинктивное желание вздрогнуть. Лорелеи, и без того невесомой и воздушной, будто подсвеченное солнцем облако тумана, часто не было там, где лицезрели ее лик. Мастерица иллюзий в совершенстве овладела способностью пребывать в нескольких местах одновременно. Отличить ее телесное воплощение от проекции удавалось не всегда – звук ее шагов в обоих случаях был почти неслышен, – и лишь прикоснувшись, а делать это смели немногие, можно было подтвердить свои догадки.

Я не спеша запечатал тайник, вернув заветный лист на место, и отправился к книжному шкафу, в котором возжелал немедленно навести порядок.

– Что вы тут устроили? – причитал я, разглядывая корешки. – Неужто успели истощить мои запасы?

– Ты не оставил нам ни капли зелья для Посвящения, хотя должен был сделать его задолго до отъезда. Я устала напоминать, – с укором произнесла Лорелея. – Больше оттягивать нельзя. У нас появились новые ученики.

Дыхание сперло, и я гулко сглотнул.

– Много?

– Двенадцать.

– Двенадцать? – переспросил я, закашлявшись не то от удивления, не то от витавшей в воздухе пыли. – Вы что, лишили деревню целого поколения?

– Близ Кетрингтона есть дом на отшибе. Их нашли там запертых, голодных, еле живых… – В голосе Лорелеи слышалась жалость. Однако она знала, через что придется пройти этим детям, и все равно обрекала их на это, так что подобные чувства должны быть ей чужды. – Отец ушел на охоту и не вернулся.

– Даже если сейчас вы мните себя спасителями, позже они…

– Они не вспомнят, Эгельдор.

– На их месте я предпочел бы не забывать.

Чародейка опустила взгляд, но не потому, что стыдилась принимаемых Гептагоном решений, а лишь чтобы изобразить поражение, призванное закончить обсуждение. Любой спор с моим участием неизбежно затягивался до рассвета. Около полувека назад Гептагон – на одном из тех советов, что я намеренно пропустил, – внес в устав школы новый пункт: «Прошедшие Посвящение да получат силу, не отягощенную болью потерь и страданий, да будут их души счастливы и свободны». Более отвратительного проявления самолюбия нельзя было и придумать: совет подвергал детей такому, через что был способен пройти не каждый взрослый, а затем забирал у них возможность помнить, чем они заслужили свои силы. Ученики считали, что дар им вручили боги, а учителя – их безгрешные посланники. Однако я помнил каждое мгновение своих мучений и ни за что не позволил бы кому-то отобрать их у меня.

– Глава недовольна, что ты отчитался лишь раз.

Я открыл портал, ведущий в тэлфордскую лабораторию, и напоследок оглянулся на Лорелею. Она была неподвижна, но образ дрогнул, словно связь с телом на мгновение ослабла.

– Мало того что она не сочла этот разговор достаточно важным, чтобы явиться самой, даже ты не соизволила притащить в подземелье свое чудесное тельце, – раздраженно процедил я, и руки чародейки начали лихорадочно поправлять юбки, словно она пыталась скрыть свои очертания от моего взгляда. – В следующий раз не утруждайтесь. Я сообщу, когда что-нибудь отыщу.

– Но, Эгельдор…

Ее слова потонули в треске стягивающихся краев пространственного разлома.

Ателла, 678 год от Седьмого Вознесения

Чародейская школа была странным местом. Я радовался тому, что меня вытащили из болот Офлена, где я едва не сгинул с голода, но прижиться в этой каменной громадине оказалось непросто. Ученики моего возраста, как оказалось, уже умели бегло читать, тогда как я видел буквы только на вывесках всевозможных лавок и уж точно не знал, как складывать их в слова на бумаге. Я снова был белой вороной, но отныне не умником среди неучей, а наоборот.

В первую же ночь я попытался сбежать. Во вторую ограбил какого-то ученика постарше, который спал в соседней комнате, потому что проснулся от боли в животе и по привычке списал ее на голод. А в третью впервые задумался о том, чтобы остаться.

Компания из нескольких учеников – они были чуть старше, но к учебе приступили в этом же году, на пару месяцев раньше, – приняла меня под крыло. Объяснили, каким учителям лучше беспрекословно подчиняться, а у каких можно похулиганить, понадеявшись на их благосклонность. Рассказали, где находятся кабинеты, – приходилось запоминать, какой по счету от лестницы была та или иная дверь, чтобы не выдать то, насколько плох я в грамоте. Я не мог поверить своему счастью: у меня появились друзья, это ли не чудо? Прежде меня обходили стороной: боялись болезней, что я, как уличная крыса, мог переносить, и стыдили за то, что матушка не наградила меня красотой. Даже ребенком я был людям не мил, и вдруг – друзья.

Мне следовало заподозрить, что что-то не так.

– На зельеварении бывает интересно, – подбодрил Холден, заметив, как я замялся перед входом в кабинет. – Можно что-нибудь взорвать!

Я кивнул, уже смелее переступая через порог.

– И читать там нечего, – буркнул он за моей спиной.

Я едва набрался сил, чтобы не оцепенеть, и занял место за столом у дальней стены. Конечно, он знал о моей слабости. Нужно быть слепым, чтобы не заметить.

Его приятели дружно загоготали.

Холден был лидером этой скромной группы и определенно желал большего. Все усилия он направлял на то, чтобы поставить себя выше прочих, и со временем это все больше бросалось в глаза: мелкие упреки других в том, в чем он хорош, постоянные насмешки, громкие речи и заразительный смех. Он собирал людей вокруг себя сознательно, но делал вид, будто это происходит естественно – их просто притягивает его сила, мощь которой не ставилась под сомнение. Когда-нибудь все откроют глаза и поймут, что жилистые ноги Холдена болтаются на их плечах.

Но мое время еще не наступило. Тогда я все еще был слеп.

Преподаватель степенно и старательно объяснял нам порядок действий – травинка за травинкой, корешок за корешком. Занятие меня увлекло. В Офлене я иногда ночевал у дома лекаря и часто засматривался, как он создает снадобья. Что-то в словах Верховного казалось смутно знакомым, что-то я уже определенно слышал, а чему-то учился, открывая в себе прежде незнакомую жажду знаний. К концу занятия, когда преподаватель принялся оценивать результаты учеников, я не мог бороться с воодушевлением, испытываемым при взгляде на получившееся зелье. Казалось, вот оно, никакой грамоты и слов, только ловкость рук – то, что нужно! И учитель разделял мой восторг.

– А вы умел, юноша! – прогрохотал он, придерживая внушительный живот. – И правда новичок?

Я смущенно потупил взгляд.

– Учись, Холден! – Верховный прозвучал строго, словно устал повторять одно и то же. – Даже новенькие тебя обходят.

Все в классе захохотали, кто-то толкнул меня в плечо в знак одобрения, но я смотрел лишь на нового друга, и тот был совсем не рад сравнению. Наверное, даже счел его оскорблением. Разве тот, кто не мог даже прочесть название трав в рецепте зелья, смел быть лучше него? Смел ставить под сомнение его превосходство? Я не хотел этого, но от меня это и не зависело.

После занятия Холден сделал вид, что ничего не произошло, и общался со мной как обычно, пусть другие ребята и посматривали на меня с несвойственным им прищуром. Я ощущал нечто странное, угрозу, исходящую от вечно улыбающихся голубых глаз, и весь день избегал Холдена, ссылаясь то на расстройство живота, то на желание позаниматься, однако ближе к ночи он все же меня нашел – перехватил по пути из умывальни к общей спальне.

– Эгельдор, подожди, – окликнул он меня, будто не поджидал за углом. Я увидел его еще на подходе к умывальне и потому нарочно там задержался. – Ты чего, прятался от меня?

– Нет, – твердо ответил я. – А что?

– Хотел поговорить.

– Говори.

Холден вскинул брови. Верно, не ожидал такой реакции от мальчишки, что поначалу едва складывал слова в предложения, но я был не так прост, как заставлял всех думать. Так уж вышло, что обычно люди меня отталкивали – понадобилось чуток притвориться невинной овечкой, чтобы проникнуть в чей-то круг. Но раз уж и это перестало работать так скоро, видно, следовало вернуться к более привычной манере. Быть ненавидимым за то, что остаешься самим собой, не так обидно, как когда прилагаешь усилия для обратного.

Холден, видно, тоже бросил сдерживаться.

– Еще раз выкинешь что-то подобное, и вся школа будет думать, что у тебя какая-нибудь дурная болячка, понял? – Он почти шипел, приблизившись ко мне вплотную. – Тебя вышвырнут, чтобы всех не заразил.

– Попробуй лучше учиться, обиженный, тогда учителя и тебя заметят.

Холден со свистом втянул воздух, но не нашел слов достаточно едких, чтобы перекрыть мои, и врезал мне так сильно, что я рухнул на пол и съежился от звона в ушах.

– Не смей так говорить с тем, кто по праву рождения выше! – прошептал он, пиная меня в живот. – И обращайся ко мне «ваше благородие»!

Я едва успевал хватать ртом воздух, но зачем-то выдал в ответ:

– А ты ко мне – «ваше сиятельство».

Холден рассмеялся низко, злорадно, будто ждал, что я попытаюсь солгать о своем происхождении, и получил то, чего желал.

– Ну конечно! – Еще раз пнул, выбив из легких весь воздух. – Мы еще посмотрим…

В коридоре послышались тяжелые шаги, явно принадлежавшие кому-то из старших, и Холден мгновенно скрылся за углом, оставив меня лежать на холодном камне. Когда госпожа Томико подняла меня на ноги и спросила, кто со мной это сделал, я не ответил. Не потому что не хотел выдавать Холдена – скорее был слишком занят мыслями о том, как однажды ему отомщу. К тому же… это моя первая драка с чародеем! Будущим, правда, но кто знает – может, когда он станет известным, за историю об ущемленном самолюбии мне неплохо заплатят? Такие сведения в цене у лазутчиков вроде тех, для кого в Офлене я воровал письма. Впрочем, если доживу, наверняка и не вспомню об этом мелком задире.

В Ателле слишком сильно чувство общности: дети вместе едят, спят, учатся, даже мысли в их головы закладываются одни и те же, и оттого они становятся похожими на стадо. Да и Верховные сидят в здании школы веками, объединяя силы для обучения студентов, хотя мне казалось, что их задницам так просто теплее и безопаснее.

Быть одиночкой – значит отделять себя от всех. Но все иначе, когда люди ограждаются от тебя сами.