Последняя битва

Глава 6 Май 1410 г. Великое Рязанское Княжество. Сборы

…лишь бы!

Савва захотел; правда, пришлось для начала поуговаривать. Его самого, не Захара Раскудряка, уж тот-то просто бы приказал, как и сам Раничев вполне мог поступить – эко дело, у собственных бобылей-оброчников спрашивать, сказал – поедешь! – и все тут. Нет, поступать так не хотел Иван, и не по доброте вовсе, а по расчету: одно дело, когда человек сам по себе старается, из собственных, так сказать, интересов, и совсем другое – когда из-под палки, тут глаз да глаз нужен. Вот и с приказчиком так – не очень-то сильный энтузиазм вызвало у него неожиданное боярское предложение, что и понятно: в лавке-то торговать, может, и не так выгодно, зато куда как безопаснее.

Не добившись нужного результата сразу, хитрый Раничев зашел исподволь. В общем-то, он и не сомневался в успехе: ну-ка, сравнить в споре умудренного жизнью мужика с высшим гуманитарным образованием и пятнадцатилетнего подростка, окромя рядка и каких-то там средневековых ливонских городов, ничего больше не видавшего. Хотя, конечно, да – в эти времена взрослели рано, и какой-нибудь пятнадцатилетний отрок из начала пятнадцатого века – эко, какой каламбур сложился, не хотел, ну да ладно – по своим морально-деловым качествам ничем иному двадцатипятилетнему парню из начала двадцать первого века не уступит. Взрослость, она ведь не в пьянстве и не в траханье, и не в том, чтоб по ночным дикотекам-клубам шастать, как многие подростки в глупости своей искренне полагают, не в том даже, чтобы деньги самим зарабатывать, с этим проблем нет, а в том, как их, эти деньги потратить, как жизнь свою распланировать. А распланировал – отвечай, никто за тебя отвечать не будет, ни папа с мамой, ни бабушка с дедушкой. Сам! Если же наоборот – никакой ты не взрослый. По такому принципу, если порассуждать, и иных заматерелых мужиков взрослыми уж никак не воспримешь: получку жене отдали – и голова не болит, пускай родная супружница с деньгами что хочет, то и делает: жратву да шмотки покупает, откладывает, коммунальные платежи платит. В общем, вся ответственность – на хрупких женских плечах. А зачем самому платить-отвечать – это ж скучно! Куда как интересней и веселей в игрушечки поиграться – в рыбалочку там, в машинки. Уйти на все выходные в гараж – и черт с ними со всеми. Любо! А денег не хватит, кто виноват? Жена – она растратила. А сами-то что? Еще и куражатся – я, мол, в семье добытчик. Так добыть-то – не самое главное дело, ты добытое с умом потратить сумей! Слабо? Тогда какой же ты мужик? Так, мальчик сорокалетний, ни за что в жизни не отвечающий. Да, это очень удобно, когда поменьше ответственности, комфортно и голова не болит, как вот и в пятнадцатом веке у холопов, за которых хозяин – дворянин да боярин – думает. Тоже ведь вполне комфортно, и так привыкают, заразы, что попробуй из из холопства выгони! Да что говорить, многие небогатые землевладельцы – дворяне да дети боярские с охотой в боевые холопы верстаются: в поход с хозяином походить, сабелькой помахать – а о том, на что жить, пусть хозяин думает! Вот хозяин-то среди своих холопов – единственный взрослый… как и супруга во многих – слишком многих – семьях.

Савватий к холопам не относился, однако все же был феодально зависим, поскольку, как и его хозяин, Захар Раскудряк, проживал в раничевской вотчине. Но торговый приказчик – это не холоп, купец за всем не уследит – тут и самому думать приходится: что, кому да за сколько продать. Да еще б и заманить в лавку. Хорошо тому, у кого просто рядок – прилавок – весь товар издалека виден. А в лавку-то ты еще покупателя зазови попробуй!

Вот и стояли приказчики с раннего утра, кричали, связки юные надрывая:

– А вот сукно доброе, немецкое, а вот аксамит, парча, байберек узорчатый, налетай, пока не скупили!

– Замки, замки – запоры от любого вора, не хуже нюренбергских, с ключами, из самолучшего железа искованные!

– Сабли востры, копья втульчатые, мечи харалужные!

Ну в последнем случае, конечно, кричали меньше – больше на заказ работали.

Иван, прежде чем говорить с Савватием, все про него у Захара за разговором вызнал. Посидели на Ирину-Рассадницу, песен попели, пива-браги выпили – Иван все с интересом на Агафью, Захарову старшую дочку, посматривал – та кувшины да закуски с поклонами гостю дорогому носила. Ничего девица – красива, строга, серьезна – хорошая из ней жена дл Проньки получится. Вот только отдаст ли Захар дочь за военного слугу? А это уж пускай сам Прошка решает, как свой статус повысить, сам пусть и с тестем будущим сговаривается, родителей-то нет, больше некому, разве что вот, Ивану Петровичу, боярину-батюшке. Ну наверное, к осени, к свадьбам, ближе и обратится парень. Пока же у Ивана о другом голова болела. Выпив, как бы меж делом, о Савве-приказчике завел разговор, дескать, разумен ли, изворотлив, храбр? Да как с Захаром себя ведет, с покупателями, с девками, да можно ли ему важное дело доверить – все Раничева интересовало, не просто так шел на беседу, готовился.

– Савва-то? – Захар почесал рыжеватую бороду. – Врать не буду, недавно он у меня – да ты знаешь. И двух лет не прошло.

Иван улыбнулся:

– И за такое время можно было присмотреться.

– Можно… – исподволь глянул на гостя Захар. Чувствовал – не зря тот спрашивает, ой, не зря!

В общем, выяснилось, что Савва вполне умен и торговые дела ведет, как надо. На рядке появился позапрошлой осенью, прямо к Захару и подошел, попросился в люди.

– Да сам припомни, к тебе ведь тогда с парнем и приходили… А, не к тебе, к боярыне твоей, ты в отъезде был. Так боярыня Евдокия, прежде чем рядную запись писать, с дотошностию великой расспрашивала, видать, не очень-то ей и нужен был в вотчине беглый. Но, в общем, сладили.

– А ты-то с чего решил залетного взять?

– Так как же! – Захар усмехнулся. – У меня ж, сам знаешь, все девки, дочери – их ни в лавку, ни к рядку не поставишь. Помощник нужен! А тут как раз этот… Возьми, говорит, торговать, дяденька, я, мол, много чего умею. И ведь не обманул – и счет знает, и цены, и как деньги московские в гроши немецкие перевести. И у меня торгует, и, что случись, Хевронию в лавке помогает.

– Понятно, – кивнул Иван. – Ценный кадр оказался.

– Да ведь еще вышло так, что вроде как я его от обители Ферапонтовой сманил.

– Да ну? – Раничев удивился. – И как же так получилось?

– Парень-то в послушники шел, а рядок случайно увидел. Дай, подумал, зайду – постриг-то принять никогда не поздно.

– Рассудительный малый… Выходит, шел в монахи, а вышел в торговцы?

– Выходит, так.

– А где он живет? На твоем подворье?

– Где ж еще-то? Скромен, но за себя постоять может, на дочку мою заглядывается, не на старшую, та уж серьезна больно, на среднюю, Аглаюшку. Да ты, боярин, чего плохого не подумай! Так просто, сбегают иногда на посиделки или на луг, на реку. Аглая-то у меня тоже не дура – работящая, умная.

– Да у тебя все дочки такие, Захар! Наливай-ка, за них и выпьем.

Выпили – вкусна, забориста бражица, на ржаных сухарях, на медку, на чернике сушеной настоянная.

– Так, выходит, глянется тебе приказчик?

– Хороший парень.

– Слушай, Захар, а ты, часом, не зятя себе выращиваешь?

Раскудряк расхохотался:

– Об том еще говорить рано. Год-другой – пускай поработает, себя покажет, а уж там поглядим… если других женихов не будет.

– Вообще ж, конечно, лучше б тебе самостоятельного жениха найти, – улыбнулся Иван. – Или этого поскорей в деле проверить.

– Ага. – Захар покусал ус. – Вон ты куда, боярин-батюшка, клонишь! Чего удумал – не спрашиваю, захочешь – и сам расскажешь.

– Верно, дело одно замыслил, для княжества важное, – негромко ответил Раничев. – Оттого прибыток великий всем нам может статься. А можно и голову сложить.

– А у тебя, не гневись, господине, все дела такие!

Иван притворно вздохнул:

– Так не у одного меня.

– Ехать куда придется?

– Далече, в немецкие земли.

– Вон что! Понимаю, зачем Савватий понадобился – немецкую речь ведает, то так.

– Отпустишь?

– Савватий ж оброчник твой!

– Понимаешь, не хочу приказывать.

Захар молча кивнул:

– Так позвать парня-то?

– Нет. Лучше завтра в лавку зайду.

Домой Раничев вернулся поздно. Бросив поводья слугам, спешился, окинул хозяйским глазом освещаемый яркой луною двор – везде чистота, порядок. Амбар с утра чинили да на бане меняли венцы – ни одной щепочки не валялось, все подметено, чисто. Иван улыбнулся: супружница за хозяйством следила! И все же – свой глаз, есть свой глаз. Как и пристало именитому вотчиннику, Раничев неспешно прошелся по пустому двору, заглянул и на заднедворье: увидав навозную кучу, поморщился – почему раньше, до сева, на поле не вывезли? Не успели или забыли? Неладно.

Покачав головой, Иван направился обратно к хоромам. Поднявшись на крыльцо, осторожно толкнул дверь… и услыхал музыку. Тихую, льющуюся откуда-то издалека. Ага – сверху, из светлицы.

Иван улыбнулся, стараясь не топать сапогами, поднялся по лестнице, застыл на пороге: интересная открылась картина. На небольшом, придвинутом к окну светлицы столе стоял обтянутый бордовым бархатом патефон производства завода имени Молотова. Напротив, на короткой скамеечке, спиной к двери, подперев голову рукою, сидела Евдокся. Поскрипывая, крутилась пластинка – оркестр Глена Миллера играл «Серенаду лунного света». В тему!

Блестящие темно-русые волосы струились по телогрее, закрывая почти всю спину. Боярыня – несмотря на негласный запрет церкви – волосы подстригала, ведала – длинная коса девичья краса не очень-то супругу нравится, тот предпочитал прически посовременнее, и Евдокся хорошо знала – какие.

– Люба моя. – Подойдя на цыпочках, Иван обнял супругу за плечи. – Чего не спишь-то?

– Тебя жду. – Боярыня шмыгнула носом. – Песни вот, слушаю.

– А что такая грустная?

– Да так…

Раничев сел рядом, погладил жену по плечу.

– Знаешь, в том, твоем мире, мы частенько вместе в гости хаживали. Песни веселые пели, плясали – до того славно! Да и раньше бывало, с подружками… А сейчас, здесь? Сижу вот, как сыч, одна.

– Одна, говоришь? – Иван неожиданно улыбнулся. – А знаешь что? Завтра ведь праздник в Обидове.

– Да знаю, день праведника Иова Многострадального. Молиться все будут, в колокола бить.

– Да нет, – качнул головой Раничев. – Я не про этот праздник. Староста Никодим Рыба сыну своему, Михряю, помог избу срубить, женится Михряй по осени.

– Быстро срубили.

– Так сруб-то давно уж был. Крыши вот навели, полы настелили. Добрая вышла изба, высокая, на подклети.

Евдокся посмотрела на мужа:

– И на ком же Михряй женится? Кого ему сосватали-то?

– Не знаю точно. Кого-то из Гумнова. Говорят, хорошая девка.

– Из Гумнова?! Так гумновские испокон веков с обидовскими дралися!

– Вот то-то и оно… Всех бы их переженить, чтоб не дрались, – Иван немного помолчал и с хитрецой взглянул на супругу. – Так пойдем завтра на новоселье? Никодим с поклонами звал, рад будет.

– А люди что скажут? Мужняя жена по чужим избам шастает? Грех это.

Раничев вдруг разозлился:

– Да кто это тебе сказал, что грех? Чернецы-расстриги пьяницы? Дьячок – импотент плешивый? Пойдем, и все тут. Я сказал!

– Да пойдем, пойдем, разве ж я против? Пластинку-то переверни, заело.

– Это качество иголок заело. Придется сызнова Мефодию-кузнецу заказывать.

Чмокнув жену в щеку, Иван перевернул диск и завел пружину. Легкая грусть на миг промелькнула в глазах именитого боярина, вспомнилась вдруг ранняя юность, как экономили деньги на магнитофонные пленки, переписывали друг у друга «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Kiss»; «AC/DC» с «Iron Maiden». В магазинах-то ничего подобного не было, Раничев такие пласты только в Ленинграде-городе в «Мелодии» на Невском у фарцов видел, по сорок рублей – самое малое. Эх, жаль здесь таких нет! Не захватил, не догадался, да и, честно сказать, не до того было. Патефон вот из сорок девятого прихватить сподобился – и то славно. До сих пор ведь работает, пружину только меняли пару раз кузнецы да иголки.

– Красивый какой вальс. – Иван улыбнулся.

– Что-то устал сегодня, милый, – удивленно приподняла брови боярыня. – Какой же у Глена Миллера вальс? Слоу-фокс – это фокстрот – только медленный.

– Продвинутая ты у меня. – Раничев прижал супругу к себе. – А ну-ка, давай, потанцуем!

Евдокся с улыбкой сбросила телогрею, оставшись в нежно-голубом сарафане, застегнутом сверху донизу маленькими серебряными пуговичками. Иван обнял жену за талию, закружил… Слов нет, хорошо танцевала боярыня – не зря учил когда-то. Вот только пуговички на сарафане, заразы, расстегивались медленно, больно уж мелкие. Но ничего, справился, расстегнул, распустил и ворот рубахи, оголив атласные женские плечи, грудь, которую тут же принялся целовать, словно безумный.

– Пусти, пусти… – тяжело дыша, притворно отбивалась боярыня. – Тут ведь, чай, не жарко…

В светлице и не могло быть жарко, это комнатка летняя, верхняя, с большими, как и в сенях, окнами, естественно, неотапливаемая.

– Ничего, – торопливо скидывая кафтан и рубаху, шептал Раничев. – Сейчас дадим жару!

Скамейка оказалось коротенькой, жесткой, пришлось супружницу развернуть, нагнуть к столу…

В общем, дали жару!

Пришли в себя, сами и рассмеялись, особенно Евдокся расхахатывалась:

– Ну ты у меня, батюшка, ненасытный.

– Так это ж хорошо, люба!

– А кто ж говорит, что плохо?

Боярыня снова залилась хохотом, хоть вроде и не с чего было, но бывает, попадет в рот смешинка, потом не отцепишься – по этой причине – общей смешливости – Раничеву в детстве не доверяли стихи про Владимира Ильича Ленина читать, боялись, что испохабит, и не зря, между прочим, боялись, бывали случаи.

– У-у-у! – Евдокся взъерошила мужу шевелюру. – Ненасытец, чистый султан турецкий!

– Султан? Сулейман, что ли? Да куда ему до меня! – Раничев хохотнул и, пропев:

снова пристал к супруге.

Наконец, умиротворенные, оба уселись на скамью, одевались.

– Брр! – Иван передернул плечами. – Холодина. И чего ты в светелку забралась? Рановато еще здесь сидеть.

– Днем-то хорошо, жарко даже… А к ночи… Тебе не было, думаю, дай послушаю музыку. Отсюда ведь в горницах плохо слышно, детей не разбудишь.

– Это верно. – Поцеловав жену, Раничев, вспомнив, поинтересовался приказчиком Саввой: – Раскудряк сказывал – к тебе его приводил.

Евдокся задумчиво кивнула:

– Приводил, было дело. Давненько… Кажется… Да, осенью позапрошлой. Я и взяла – отрок умен показался. А что беглый… Так не из наших земель, с севера.

– Поверила?

– Нет, говорит он не по-нашему. Наши-то люди слова произносят не торопясь, распевно, все больше на «а» напирает, а этот, наоборот, тараторит, «окает».

– Сейчас уже не «окает».

– Навострился… Ты, никак, с собой его хочешь взять? – Умная боярыня враз просекла все вопросы мужа. – Что, больше некого?

– Немецкой речи знатоков здесь немного.

– Ах да, он же по-немецки болтать умеет. Так ты ж говорил, Хвостин тебе двоих толмачей сподобил?

– Сподобил, – согласился Иван. – Только, считай, не сам Хвостин. Одного – Авраамий, дьяк, второго я сам надыбал.

– Авраам, – с улыбкой повторила Евдокся. – Как он там?

– В старших дьяках. Поклон передавал.

– Не женился еще?

– Такой разве женится! Все книжицы одни на уме, учености да премудрости всякие. Это мы академиев не кончали… гм… не считая института имени Герцена. Как тебе приказчик-то показался?

– Да никак. Юн был больно.

– Поня-а-атно… Так что не скажешь, стоит ли его брать?

– Не скажу… Тебе куда третий толмач-то?

Раничев вздохнул:

– Ох, люба! Не толмачи мне нужны – люди верные, на которых бы положиться смог. Савву-то я хоть немного знаю, остальных же… – Иван махнул рукой.

Еще немного поболтали, попили квасу да спустились в опочивальню. Спать? Ну не сразу…

Поутру Иван и поехал на рядок, в лавку. Зашел, посмотрел для виду товар – ткани – да принялся за приказчика. Мол, как тот смотрит, чтоб в иные земли странствовать пуститься, не за так – честь себе снискать, богатство да славу. Савва слушал почтительно, глазами моргал, кланялся, но, видно было, что не хочется ему никуда. И здесь хорошо: тепло, светло и мухи не кусают. Да еще и девчонка, Аглая, рядом. Чем не жизнь?

Ладно… Раничев пожал плечами. Не вышло мытьем, придется катаньем – боярским велением! Только не сегодня, завтра. Сегодня неудобно как-то, вроде только что с парнем по душам говорили, и вот… Ладно.

– Ой, какие люди у нас! Сам господине боярин. – В лавку зашел хозяин, Захар Раскудряк, шапку сняв, поклонился.

– К Никодиму сегодня идешь? – повернулся Раничев. – На Михряево новоселье.

– Иду, конечно. – Захар кивнул. – Ты-то сам, господине, окажешь честь?

– Приду. – Иван улыбнулся. – И не один, с боярынею своею.

Сказать, что Захар Раскудряк после таких слов выпал в осадок, значит, ничего не сказать. Знал, конечно, Захар, что боярин у них чудной, да и все знали. Но не настолько же, чтоб супругу по чужим избам водить! Мужики – оно понятно, но бабы?!

– Хочешь, и ты свою супружницу приводи, – ухмыльнулся Раничев. – Чего ей в праздник-то дома сидеть? Чай, успеет еще, насидится.

– Не знаю. – Раскудряк покачал головой. – Навряд ли она и пойдет. Чего ей среди мужиков-то делать?

– А мы их за один стол и не посадим, – махнул рукой Иван. – Пусть своим углом гулеванят.

– Ну если так…

И все равно в глазах Захара таилось сомнение: жену с собой брать – больно уж радикально.

– Пойди-ка. – Лавочник подозвал Савву. – Отмеряй сукна аршин сколь надо да неси на усадьбу – девкам на сарафаны. Инда лето – новые пошить надобно.

Простившись, Раничев вышел на улицу. Вскочил в седло, посмотрел в синее весеннее небо, оглянувшись, подмигнул свите – в этот раз малым числом взял, всего-то троих, меньше нельзя, не поймут – боярин ведь. Иван посидел немного, подумал. Да махнул рукой – поехали. Тронулись в обратный путь неспешно. Проезжая мимо вспаханных нив, Раничев улыбался, глядя, как кланяются, здороваясь, крестьяне. Уже посеяли рожь да пшеницу, теперь, на яблоневое цветение, сеяли просо. Пора было садить и ячмень – можжевельник уже цвел по лесам, облетал светло-зеленоватой пылью. Что и говорить, весна в этом году выдалась ранняя.

– Бог в помощь, работнички! – приветствовал сеятелей Иван.

Те, на миг бросив работу, кланялись:

– Здрав будь, боярин-батюшка!

Еще б не кланяться, если б не Иван, так не пахали б, не сеяли – давно бы всех пограбили, поубивали, в татарский полон увели. Одна у них защита – Иване Петрович. Куда без него? Впрочем, как и ему без крестьян.

Трое девиц встретились на пути, с ведрами спускались к речке. Завидев боярина, остановились, поставили ведра, поклонились до самой землицы:

– Да хранит тя Господь, господине!

Раничев улыбнулся:

– И вас, и вас, дщери. Чьих будете-то?

– Захария Раскудряка дочки.

– Ого! И как же это я вас сразу-то не узнал? Не иначе, богатыми будете!

– Слова б твои, да Богу в уши, боярин-батюшка.

Еще раз поклонившись, девчонки пошли дальше. Славные такие – все трое темноглазые, со светлыми – в мать – волосами, заплетенными в длинные косы, перевитые атласными алыми лентами. На головах – перевязи вышитые, в ушах – серьги серебряные, поверх льняных рубах – сарафаны синие, простые, не с пуговицами, с завязками… Красивые девки. Крайняя, высокая, – старшая, Агафья, уж по осени, верно, отец замуж выдавать будет. Наверное, за Проньку, если тот родителям девы поглянется. С другого краю сестрица совсем молоденькая, младшая – мордашка румяная, лет двенадцать на вид, совсем дите. А вот посередине сестрица средняя, Аглая, приказчикова зазнобушка…

Иван обернулся в седле: оба-на! Вон и приказчик с сукном под мышкой. Остановился, видать, завел беседу. Ага… Ну-ка, ну-ка… Сестры – старшая и младшая – дальше, к реке пошли, а средняя. Аглая, осталася! Вот оно как! Интересно…

– Напротив рощицы подождете меня, – приказал свите Иван. – Скачите.

Всадники унеслись, подняв пыль, а Раничев, спешившись, быстро завел коня в кусты, привязал, погладил по шее – жди, мол – да за кусточками-то и подобрался к влюбленным, если, конечно, можно было их так называть. Спрятался в малиннике, затаился. Сюда, на усыпанный желтыми цветками луг, и подались оба – Аглая и Савва. Уселись рядком на траву, как раз за малинником, вытянули ноги…

– Ну? – Девушка начала беседу первой. – Чего звал?

– Сказать… – Савва опустил голову и, вдруг резко вскинув, вскричал: – Скажи, Аглаюшка, люб я тебе?

Девушка ничего не ответила, но, видать, улыбнулась – поскольку лицо парня тоже озарилось улыбкой – это-то Иван хорошо видел.

– Люб, вижу… И ты мне люба… Скажи, отдаст ли за меня тятенька твой?

О! Раничев одобрительно кивнул – сразу быка за рога! Вот это по-нашему, по-бразильски! Молодец юноша, не теряется. Интересно, что ему ответят?

А ответила девчонка уклончиво:

– Тятенька тебя хвалит… Жарко как! Словно лето.

– Хочешь, подую на тебя?

– Подуй…

Раздув щеки, Савва принялся что есть мочи дуть на Аглаю – та смеялась:

– Щекотно!

– А ты закрой-ка глаза.

Опа! Едва девушка послушно смежила веки, как юный приказчик, оглянувшись, быстро поцеловал ее в губы. Аглая дернулась было… но так, для вида, а вот, когда рука Саввы полезла под сарафан, парень тут же огреб шлепок. Не очень сильный, но вполне понятный, видать, блюла себя девка. Поднялась, оправила одежку:

– Пора мне, Савушка. Сестры, небось, ждут.

Савва тоже вскочил, схватил девчонку за талию:

– Вечерочком сегодня встретимся?

– Знамо дело, на дворе-то.

– Да я не про двор, – вздохнул юноша. – Давай – за околицей, у старого дуба, а?

– У старого дуба? Давай, что с тобой делать…

Простились. Приказчик, с кипой сукна под мышкою, быстро зашагал в Чернохватово, а Аглая, подхватив ведра, отправилась к реке. По пути ее и догнал Раничев:

– Савватий-приказчик тут не пробегал ли?

– Пробегал. – Девчонка поставила ведра. – К нам на усадьбу сукно понес. А… А зачем он тебе нужен, боярин-батюшка?

– Так… Ты, дева, как думаешь, достоин Савватий хорошую деньгу заимети?

– Деньгу? – Аглая явно обрадовалась. – Конечно, достоин! Он, Савватий-то, ведь не дурак… Ой. А чего ему делать-то придется?

– В дальнюю сторонушку съездить, – прямо ответил Иван. – Не одному, с отрядцем, толмачом – он ведь немецкую речь ведает.

– Это верно, ведает. А не опасно ли ехать?

– Да не очень. Зато покровительство мое обретет да к тому ж – заработает. – Раничев улыбнулся. – Правда, не очень-то он пока хочет куда-то там ехать, видать, зазнобушка держит. Того ведь не понимает парень – разве ж какой отец дщерь свою за голь-шмоль отдаст? Ну да ладно, задержал тебя. Прощевай, дева!

Аглая закусила губу и, на прощание поклонившись боярину, молча взяла ведра. Иван, посмотрев ей вслед, ухмыльнулся: ага, задумалась! А чего тут думать – коль любят друг друга, нет у них с Саввой другого выхода. Девчонка умна, вечером живо настропалит своего парня.

Раничев не ошибся. Юный приказчик появился на просторном дворе его усадьбы буквально на следующий же день с утра. Правда, сам-то Иван рано на улице не показывался – отдыхая после вчерашнего веселья. Таки ходили ведь в гости к Никодиму Рыбе!

Иван, как и обещал, заявился не один – с супругою. Приехали чинно – в возке, обитом зеленым бархатом, запряженном тройкой вороных лошадей с красными лентами, вплетенными в гривы. На облучке сидел кучер – один из дворовых парней, позади возка, поднимая дорожную пыль, скакала свита. Ехали, правда недолго, меньше чем с полверсты – однако ехали, блюли боярскую честь – хоть и близко, да нельзя именитому вотчиннику в гости пешком ходить, на то он и боярин, а не какой-нибудь шпынь. Хорошо ехали, весело – у новой избы Михряя остановились. Иван вышел из возка первый, помог выбраться боярыне. Обидовский староста Никодим Рыба, плотный, осанистый, темнобородый, и сын его Михряй, принаряженные, встретили боярскую чету глубоким поклоном, как, впрочем, и все собравшиеся гости, в числе которых был и Захар Раскудряк, и цыганистого вида тиун Хевроний Охлупень. Какой-то малец лет шести-семи, расталкивая других, пролез пол ногами взрослых, заканючил:

– Дайте, дайте на болярина-батюшку посмотрети! Ну хоть одним глазком глянуть.

– Нешто не видел? – Кто-то из ребят постарше ловко отвесил мальцу леща. – Ладно, смотри, тюря!

– Господи! – Мальчуган засиял и восхищенно перекрестился. – Красота-то какая! Оба – ровно солнышки – светятся.

И в самом деле, Иван и Евдокся оделись, как и подобает сиятельной боярской чете. На Раничеве красовался байберековый кафтан – желтый, с шитыми серебряными узорами, поверх кафтана – опашень темно-голубого бархата с маленькими золотыми пуговицами, украшенный тоненькой плющеной проволочкой – битью. Поверх опашня была небрежно накинута темно-красная однорядка с завязками из желтого шнура. Наряд довершали зеленые сафьяновые сапоги и алый шелковый пояс.

Боярыня, естественно, выглядела ничуть не хуже мужа: поверх алого, до самых пят, саяна, меховой торлоп, украшенный бисером и золоченым шитьем, на голове – небольшая стеганая шапочка – шлык, волосы же убраны под убрус – широкий цветной платок-покрывало. Не очень-то хотела Евдокся надевать и торлоп и убрус – жарко, а все же пришлось, традиции есть традиции. Негоже непокрытой головою да приталенным саяном народ шокировать, тем более не простая дева – боярыня!

Выйдя из возка, Евдокся улыбнулась и, ответив на поклоны, порыскала глазами в толпе.

– Здрав будь, батюшка боярин, и ты, боярыня-матушка! – Подойдя ближе, еще раз поклонились хозяева новой избы – староста Никодим и сын его, Михряй, здоровенный – в отца – детина, один из лучших Ивановых воинов. Смущенно улыбаясь, стоявшая рядом с ним васильковоглазая красавица дева в синем нарядном сарафане и жемчужной кике с поклоном протянула дорогим гостям хлеб-соль. Иван отломил от каравая кусочек, пожевал, усмехнулся:

– Ну так и будем на пороге стоять, кланяться? Давай, Михряй, хозяин младой, веди, показывай свои хоромы!

Здоровяк покраснел, засмущался, а отец его, Никодим, давно уже не скрывал радость – не каждого так вот боярин жалует!

– Прошу, прошу, проходите! Эвон, сени – мы там столы накрыли, ну а для женщин – в горнице. – Староста светился, как молодой месяц. – Супружница моя там хозяйничает да жены иные – Захара Раскудряка, Хеврония…

– Вот это правильно! – одобрил Раничев. – Нечего женам по домам сидеть, прятаться. Чай, тоже люди – пообщаться да повеселиться охота.

– Для веселья и скоморохи позваны!

– Скоморохи? Отлично! – Усаживаясь за стол, Иван потер руки. – Ну, Никодиме, наливай-ка зелена вина!

– Уже налито, боярин-батюшка! Эвон, в кубках да в братине.

– В братине? – Раничев с удивлением осмотрел изрядных размеров корец. – Это кто ж такую осилит?

– А тот, чья изба.

Иван расхохотался:

– Ну, Михряю-то этого еще мало будет.

Сели, выпили, закусили. Не сказать, чтоб на столе особые изыски были – откуда они у простых крестьян, пусть даже и не далеко не бедных? – так, имелось кое-чего покушать. Каши – просяная, да полбяная, да гречишная, кислым молоком заправленные; кисели – овсяный, пшеничный, ржаной: соленья капустные, огуречные, грибные – бочонок груздей, бочонок белых, бочонок рыжиков; щи капустные да крапивные с мясом, холодец-студень, уха налимья, уха осетровая, уха-белорыбица, калачи, блины с медом, пироги-рыбники, пироги-зайчатники, пироги-утятники, дичь – зайцы, утки, тетерева-рябчики – жареные, пареные, печеные… Все ли перечислил? Конечно, не Бог весть что, но закусить хватало. Да и выпить – две корчаги пива, корчага хмельного кваса, корчага бражицы, плюс ведро березовицы пьяной да с полведра – для дорогих гостей – заморского вина-мальвазеи. Иван попробовал – да незаметно выплюнул – кисло! Так, правда и есть – сколько можно хранить-то? Поди, еще по осени куплено.

Когда гости более-менее напились-наелись, Никодим Рыба поднялся с лавки:

– А ну-ка, Михряй, покличь со двора скоморохов!

А тех-то уж звать долго ненадобно было – только кликни!

Забренчали костяные бренчалки, засопели сопелки, засвистели свистульки, забили бубны, загромыхали погремушки, колотушки, трещотки! Опа! Ввалились!

Прошлись колесом – в красных рубахах – на лицах маски-личины. Старший скоморох, тот самый, здоровый, с руками, что грабли: Онцифер Гусля, увидав Ивана, поклонился в пояс. Пока остальные кувыркались, играли, подошел сзади к боярину, маску сняв, шепнул на ухо:

– Знал бы, что ты, господине, здесь главным гостем будешь, ни за что бы платы не взял! Не ты бы – сгинули б мы все в узилище.

Раничев повернул голову, усмехнулся:

– Рад, Онцифер, что ты добро помнишь. Словом бы с тобой перекинуться… Не сейчас, к ночи ближе.

– Поговорим, – серьезно кивнул скоморох. – Дай только знать когда.

– А насчет денег, не переживай, Онцифер, – улыбнулся Иван. – Каждый труд должен быть оплачен – не нами сказано! Ну ступай, весели гостей.

И пошло-поехало веселье, с плясками, песнями, прибаутками. Гости без устали хлопали в ладоши, подпевали, а кто – так, не выдержав, скинул кафтан да пошел выделывать такие коленца – куда там и скоморохам!

Даже Иван… Как увидал в руках у одного из скоморохов коробчатые гусли, так во рту пересохло вдруг. Вспомнились друзья-музыканты: скоморохи Ефим Гудок, Селуян, Авдотий Клешня… соло-гитарист Вадик, Венька-клавишник, ударник Михаил Иваныч. Эх, игрывали когда-то в школьном ансамбле, да и потом не разошлись насовсем, иногда собирались, давали гвоздя – сам Иван пел да дергал толстые струны баса. Эх…

– Гусельки дай, скомороше!

Скоморох – кажется, Кряжа – с поклоном протянул Раничеву инструмент и, вскочив на скамью, возопил громко:

– Эй, цыть всем! Боярин играть будет!

Раничев вышел из-за стола, расправил плечи и, сев на почтительно подставленную кем-то из скоморохов скамейку, положил на колени гусли и задумчиво тронул струны… Хороший пошел резонанс – не хуже какого-нибудь «Корвета» или «Амфитона». Эх, что б еще спеть-то? Что забацать? Какой-нибудь рок-н-ролл, блюз, «Машину времени»? Или вот…

негромко затянул Иван.

Народ вокруг притих, слушал, многие украдкой вытирали рукавами слезы – песня-то грустная.

Закончив последний куплет, Раничев завершающим аккордом ударил по струнам, да так, что две из них порвались, зазвенели… Точно так же, как когда-то пятнадцать лет назад порвалось время.

Иван еще посидел, поговорил с Никодимом, потом зашел в горницу, выпил да поболтал с женщинами – впрочем, не он один оказался вдруг таким вежливым: двери меж сенями и горницами не закрывались, многие туда-сюда шастали, многие… Ну да Бог с ними. Пригладив волосы, Раничев намахнул чарку березовицы и, мигнув Онциферу Гусле, вышел во двор.

На улице было прохладно, темно, одуряющее пахло черемухой и еще чем-то таким же притягательно-детским. Иван уселся на завалинку, кивнув идущему за ним скомороху:

– Садись, Онцифер. Разговор важным будет.

Гусля, молча кивнув, уселся.

Раничев не стал крутить, начиная издалека, а сразу, напрямик, спросил – не собираются ли скоморохи в Литву.

– Собираемся, – усмехнулся Онцифер. – В Литву или куда-нибудь еще – покуда не думали, нам бы побыстрей отсюда убраться, а уж куда… – Скоморох внимательно посмотрел на Ивана. – А тебе, господине, надо, чтобы в Литву?

– Надо, – не стал отрицать Иван.

– А куда именно? В Киев, Чернигов, Путивль? Литва большая.

– Чуть южнее Жмуди.

Гусля понятливо кивнул:

– Значит, Минск, Вильно, Гродно. На Черную Русь?

– Пожалуй, что так… Орден оттуда близко?

– Немцы-то? Да рукой подать. Правда, мы к ним не хаживали…

– Мне и моим людям главное побыстрее добраться до западных литовских границ. На Черную Русь, как ты говоришь. И – хочу тебя попросить, чтобы все было тайно. Велика ли ватага?

– От ватаги той одни слезки остались, – сумрачно покачал головой скоморох. – Покуда в узилище был – разбежались все. Полтора десятка человек и осталось, да ты их видел – все здесь.

– Ну и мы к вам пристанем. – Раничев хохотнул. – Сойдем за скоморохов?

– Ты – вполне сойдешь, господине, – со всей серьезностью заверил Онцифер. – Играешь хорошо, поешь – и того лучше. Только вот взгляд прячь, больно уж он у тебя гордый.

– Спрячу, – так же серьезно ответил Иван. – А ежели что, и личину можно надеть.

Скоморох кивнул:

– Можно. Самсон с Кряжей тебя в лицо запомнили, но они люди верные. Остальным про то, что ты боярин, не скажем. Так, скоморох местный прибился с малой ватажкою. Сколь у тебя людей-то?

– Человек пять, а то и меньше возьму. Большим числом мое дело не сделать, скорее наоборот – погубить. За помощь свою получишь плату щедрую – и сейчас, и потом, после.

– Я ведь должник твой, боярин, – напомнил Онцифер. – Однако ты сам сказал: каждый труд должен быть оплачен.

– То не я, то, кажется, в Библии сказано.

– Ну не суть.

– Значит, сговорились?

– Заметано! Когда в путь?

– Послезавтра, на Иоанна Богослова и выйдем.

– Добро.

Назавтра собрать всех с раннего утречка у Раничева не получилось – просто не проснулся. Вышел на крыльцо, когда вовсю уже сверкало солнце. Усмотрев скромно сидевшего у поленницы приказчика Савву, ухмыльнулся – провела, значит, Аглая, требуемую работу. Молодец, девка!

Углядев вышедшего из хором боярина, приказчик быстро подбежал к крыльцу, поклонился:

– Здрав будь, боярин-батюшка.

– И тебе здравствовать. Почто явился?

– Так это… Согласный я, господине, с тобой в немецкие земли…

– Согласен? – Раничев хмыкнул. – Я, может, тебя и не возьму.

Парня аж бросило в жар от этих слов. Задрожав, он закусил губу и жалобно попросил:

– Уж, пожалуй, возьми, господине. Язм умный и речь немецкую вельми знаю.

– Ладно. – Спустившись, Иван хлопнул юношу по плечу. – Поживем – увидим. Да не журись, завтра поутру едем! Вернее, идем.

– Идем?

– А что, тебе авто подать? «Мерседес», «Роллс-Ройс», «Линконльн»? Или, может быть, «Испано-Сюизу»?

Вконец запутавшийся парнишка не знал, что и сказать. А Раничеву что? Издевался бы над бедным отроком и дальше, да во дворе появились новые лица: сутулый писец Глеб Милютин и рыжая оторва Осип Рваное Ухо.

Подошли, поклонились чинно и молча уставились на боярина.

– Ну вот что, – Иван обвел их пристальным взглядом. – На заднедворье пошли.

На заднем дворе Раничев завел парней за амбар, где была устроена перекладина – турник. Прищурился:

– Ну начнем с тебя, Рыжий. Скидывай кафтан да лезь на турник.

– Куда-куда? – выпучил глаза Осип.

– На перекладину – и подтягиваться, сколько сможешь. А ладно, сейчас покажу как…

Иван лихо подтянулся разков с десяток, не запыхался даже, спрыгнул, ухмыльнулся:

– Теперь ты.

Осип Рваное Ухо, сбросив кафтан на поленницу, поплевал на руки… Подпрыгнул…

– Раз… Два… Четыре… – вслух считал Раничев. – Не халтурь, не халтурь – до конца поднимайся, тяни подбородочек… Во-от… Четырнадцать… Ну давай, давай… Пятнадцать. Что ж, для первого раза неплохо.

Рыжий горделиво оглядел остальных.

– Давай ты, Глеб, – распорядился Иван.

Глеб – худой и сутулый – откинув с лица прядь черных волос, ухватился руками за перекладину… Вертелся, извивался, словно налим – а смог всего-то три раза… ну три с половиной.

Иван лишь горестно махнул рукой да ткнул пальцем Савву:

– Ты.

Савва подтянулся чуть больше – целых семь раз – покраснел от натуги, бедняга. Вспотел.

Раничев покачал головой:

– Да-а, ребята… Плохие вы солдатушки.

– Кто-кто? – не понял Осип.

– Не вникай, рыжая голова. Сбегай-ка лучше в сени за инструментами. Там, на лавке, лежат – что увидишь, тащи.

Теперь следовало определить, есть ли у парней слух – а то что же они за скоморохи, коли ни на чем играть не сумеют? А вот здесь-то все произошло наоборот – Осип Рваное Ухо, по грубому определению Ивана, слуха не имел напрочь, а вот писец с приказчиком все ж таки подавали определенные надежды.

– На лютнях играть будете. – Раничев ухмыльнулся. – В пути научу. А ты… – Он сумрачно посмотрел на Осипа. – Даже и не знаю, на чем…

– Колотушками колотить могу… – не очень уверенно заявил тот.

– «Колотушками»! – передразнил Иван. – Перкуссия, дорогой ты мой, четкого слуха требует. Ладно, и с тобой придумаем что-нибудь. Что ж, идите покуда, отдыхайте да попрощайтеся, ежели есть с кем… А завтра с утра – в путь, помолясь!

Раничев перекрестился. Следом за ним перекрестились и парни.

Игумен Ферапонтова монастыря архимандрит Феофан – желчный желтолицый старик с седой бородой и маленькими, глубоко запавшими глазками – перекрестился на висевшие в красном углу иконы в тяжелых золотых окладах, и, повернувшись, положил руки на голову стоявшего на коленях юноши:

– Благословляю тебя, сыне. На опасное дело идешь! Бояришко сей – хитер, аки диавол. Но да воздастся за все сторицею. Дело сделаешь, не обижу. Помни, нельзя просто так порешить – надобно сперва оговор сделать. Будто он не во благо князю, а вопреки, будто бы предал. Да, так. Чтоб все – и князь, и бояре, и дьяки – узнали – предатель боярин Иванко! Вот тогда… Ну о том тебе знать ненадобно. Главное – исполни все, как я сказал.

Юноша кивнул:

– Исполню.

Колокола обители звонили…