Последний трофей Ганнибала

Тайна власти, или Император

повествование фантастическое и фантасмагорическое из римской жизни, с предисловием, послесловием, примечаниями и приложениями, сохранённое и дополненное заботой и трудами ревностными современников и отдалённых потомков

"<…> вскоре оказалось, что сенаторы, народ и расположенные в городе войска испытывают одни чувства, а легионы и полководцы — совсем другие; ибо разглашенной оказалась тайна, окутывавшая приход нового принцепса к власти, и стало ясно, что им можно сделаться не только в Риме".

Корнелий Тацит.

Предисловие Марка Юния Севера

Эта рукопись, а точнее беспорядочная кипа листов, досталась мне от моего товарища, префекта X когорты, VII Эдесского легиона Эгнация Кассиана, павшего в сражении близ Адрианополя [1] в числе тысяч несчастных, полегших под копытами готской конницы. День тот был днем ужасающего поражения, нанесенного римскому оружию свирепыми варварами. Избиение бегущих в панике солдат прекратилось только с наступлением ночи. Император Валент, командовавший римской армией, пропал без вести.

Я обнаружил их среди вещей, переданных мне одним из бывших сослуживцев Эгнация, уцелевшем в том бою. Удивительно, но мой друг, словно заранее предчувствуя свою смерть, оставил наиболее ценные, с его точки зрения, предметы городскому нотарию, приложив их к предусмотрительно составленному завещанию и просил в случае его смерти передать свое скромное наследство мне. Что и было в точности исполнено. Потратив несколько дней для того, чтобы привести их в относительный порядок, я смог, наконец, прочесть то, что считал необходимым сохранить несчастный Кассиан. Это были обрывки истории правления императора Цельса. К сожалению, значительная часть её была безвозвратно утрачена.

Описанию исторического периода, названного впоследствии "эпохой солдатских императоров", был предпослан отрывок из произведений Луция Аннея Сенеки [2]:

"<…> И предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки остаются теми же и будут оставаться, подвергаясь только незначительному изменению, подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега.

Порою станут более предаваться прелюбодеяниям, чем другим порокам, и разорвут узы целомудрия, порою будут процветать безумные пиры и кулинарное искусство — позорнейшая пагуба для богатств.

Порою будет распространяться чрезмерный уход за телом и попечение о внешности, прикрывающее собой духовное безобразие. Будет время, когда худо управляемая свобода перейдет в нахальство и дерзость.

По временам станет распространяться жестокость в частных и общественных отношениях и неистовые междуусобные войны, во время которых подвергнется профанации все великое и святое.

Будет время, когда войдет в честь пьянство и будет считаться достоинством пить вино в самом большом количестве. Пороки не ждут в одном месте: подвижные и разнообразные, они пребывают в смятении, подстрекают и подгоняют друг друга.

Впрочем, мы всегда должны заявлять о себе одно и то же: мы злы, злыми были и, с неохотой добавлю, злыми будем. Будут убийцы, тираны, воры, любодейцы, грабители, святотатцы и предатели; ниже их всех неблагодарный, если не признать того, что все пороки, о которых шла речь, происходят от неблагодарной души, без которой едва ли возросло бы какое — нибудь крупное преступление".

Рассказ о событиях, связанных с жизнью императора Цельса, перемежается хроникой правления пяти принцепсов [3], так или иначе возведённых на престол либо армией, либо преторианской гвардией.

26 сентября 398 года. Равенна.

Примечания:

[1] О битве при Адрианополе — в приложении.

[2] Луций Анней Сенека (ок. 4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) Родился в Цельсубе, Испания. Отец Сенека — Старший был известен как ритор и теоретик ораторского искусства. Сенека — Младший был последователем стоического учения, принадлежал к философской школе младшей стои. Учитель будущего императора Нерона. После провозглашения Нерона императором стал наиболее влиятельным человеком в Римском государстве, определяя, по существу, его внешнюю и внутреннюю политику. Щедрость императора делает Сенеку самым богатым человеком Империи. После смерти друга — префекта претория Афрания Бурра, благодаря которому Нерон был признан солдатами цезарем, отошел от политики и удалился в своё загородное имение. В 65 году по подозрению в причастности к заговору Пизона получил от Нерона приказ покончить жизнь самоубийством, который и исполнил. Среди его произведений можно назвать следующие: "Нравственные письма к Луцилию", "О счастливой жизни", "О благодеяниях", "Отыквление божественного Клавдия" и др.

[3] Принцепс (princeps — первый). Во время Республики так называли сенаторов, бывших первыми в списке сената и первыми голосовавших. В Империи — именование императора. Отсюда — принципат (principatus).

Лист первый

"21 марта 276 года легионы армии Верхнего Рейна провозгласили императором легата IX Волчьего легиона Гая Максима Катула Цельса. Волчьим этот легион прозвали по двум причинам: во-первых, потому что все знаменосцы [1] носили поверх доспехов волчьи шкуры с накинутыми на голову оскаленными мордами и во-вторых, оттого, что в нем служили германцы, среди которых были и такие, кто мог впадать в воинское безумие, становясь поистине неуязвимым для врага [2]. Варвары искренне считают, что в этот момент в них вселяется душа зверя, с которым воины себя и отождествляют.

К тому времени, помимо Цельса в Империи было несколько претендентов на престол. В Сирии расквартированные там войска поддерживали наместника провинции Марка Габиния, в Македонии управление государством взял на себя центурион пограничной когорты Марций Минуций, из Африки слал эдикты бывший сенатор Анций Кальпурний, в одночасье превратившийся в Цезаря Гая Юлия Октавиана Августа II.

В Риме правил Валерий, ставленник сенатской партии…"

Примечания:

[1] Знамена легиона в виде орлов ввёл в войсках Гай Марий. Орёл по латински — аквила. Отсюда авилифер — то есть знаменосец. Во времена Республики орлы были серебряные, при Империи — золотые. Император Траян, по примеру парфян и даков, у которых боевыми знамёнами были драконы, изготовленные из разноцветной ткани и прикреплённые к древкам, ввёл в римской армии подобные знаки воинских подразделений. Знаменосцы, носящие драконов, назывались драконариями. Знаменосцы поверх доспехов носили шкуры хищных зверей, обычно львов и др. Помимо легионных знаков, свои значки имели и манипулы. У преторианской гвардии значки имела каждая когорта. На древке боевого значка укреплялся медальон с поясным рельефным изображением императора. В легионах на боевых значках крепились также медальоны с рельефными изображениями Марса, Миневры, Беллоны (богини войны, сестры бога Марса).

[2] Точнее, во вспомогательных когортах, приданных IX легиону.

Лист второй

Бесконечность войны, переходящая в бесконечность дождя — вот что такое судьба. Легионеры нестройными шеренгами проходили мимо императора. Намокшие плащи, покрывающие чешуйчатые доспехи, щиты в чехлах, перекинутые за спину, тусклые серые шлемы, неровный пунктир остро отточенных наконечников дротиков. Лица солдат терялись, утрачивая индивидуальность, сливались в одну застывшую маску войны, полную отчаяния и усталости. Знамёна легионов, гордые золотые орлы, казалось поникли крыльями, значки когорт и манипулов сиротливо ежились, подавленные безграничностью галльских чащоб. Мир был полон дождя и пропитан обреченностью.

— Солдаты устали, Флавий. В легионах зреет бунт. Когда мы остановимся, они потребуют денег. Мои осведомители не смогли пока установить зачинщиков. Но их и незачем искать. Они все зачинщики.

Цельс промолчал, только крепче сжал повод. Руф [1] не сказал ничего нового. Любой мог сказать ему то же. Даже последняя собака, оставшаяся в обозе, если бы она умела говорить. Рим был далеко, провинции, поддержавшие его, дали всё и даже больше, оставшееся он вытряс сам, обещая в будущем возместить потери сполна.

— Если мы не заплатим сегодня, то погибнем. Завтра.

— Мы не можем заплатить им, Манлий. У нас нет денег. Нет денег сегодня, не будет денег завтра. И послезавтра денег тоже не будет. Золото не падает с неба, Руф. Всё, что я могу предложить, умещается в моём кошельке. Пять монет. Думаешь, это их остановит?

— Осведомители сообщают из Города, что Валерий перебросил к Риму легион из Паннонии, четыре вспомогательные когорты из Фракии и несколько отрядов скифской конницы. Говорят, что он хочет направить их к Бельгу.

— И что ты мне предлагаешь? Бежать, пока есть возможность? А может, решил бежать сам? Бросить проигранное дело, вернуться в Рим, вымолить прощение у Валерия? Тогда будет лучше, если ты меня убьёшь. Притащишь мою голову в грязном мешке, покажешь её августу, сенату и народу. Отцы-сенаторы прослезятся, император удостоит награды за спасение отечества…

— Я думал об этом, Марк. Возможно, даже и поступлю так. Но только тогда, когда пойму, что уже ничего изменить нельзя. А сейчас тебе необходимо решить, делать дальше. Пока ты наш император.

— Да… Честно и прямо, как и полагается солдату… Руф, Руф, оглянись, посмотри вокруг… Разве здесь кто — то уже может что — то решать? Мы не свободны в выборе, выбор делают за нас. Хотя, если ты настаиваешь, то я сообщу тебе о своем решении. Позже.

— Поторопись, Марк. Я могу ждать, солдаты нет, они ждать не будут…

Желваки на лице императора взбугрились, но он ничего не сказал в ответ. Отвернулся и махнул рукой, отпуская трибуна. Руф отсалютовал и, поворотив лошадь, погнал ее в конец колонны.

Примечания:

[1] Тит Манлий Опций Руф. Военный трибун, друг и соратник Марка Флавия Цельса. После провозглашения Цельса императором стал префектом города Рима и регентом Италии. Пытался захватить престол Империи, в последний момент заговор был раскрыт. Убит по приказу императора.

Лист третий

"… Так завершился относительно спокойный период существования Римской империи, начавшийся с приходом к власти Гнея Сальвия Домиция [1]. Ему удалось остановить распад государства, реорганизовать армию, отразить наступление парфян на восточные границы и, ликвидировав внешнюю угрозу, обратиться к внутренним проблемам. В течение нескольких месяцев он вернул Империи отделившиеся провинции, жестоко подавив сепаратистские движения. Его войска действовали так, словно перед ними был чужеземный враг, безжалостно и беспощадно расправляясь с провинциалами. Домиций вернулся в Рим, получил от сената право на триумф и почетный титул Спасителя Империи. Римские граждане шли за его колесницей в цепях и оковах, после чего были проданы в рабство, как последние варвары. Народ прозвал Домиция за его жестокость Душкой Сальвием.

Правда, плодами своих побед Сальвий Домиций наслаждался недолго. Летом в Городе взбунтовались преторианцы. Они были недовольны снижением жалованья и отказом императора выплатить обещанное вознаграждение за германский поход, в котором им пришлось принять участие. Домиций сначала пытался договориться с восставшей гвардией, посылая к ней сенаторов и наиболее уважаемых командиров, но мятеж не угасал. Освободившиеся от пут дисциплины солдаты превратились в диких зверей, опьяненных возможностью поступать так как им заблагорассудиться. Поняв, что уговорами и уступками преторианцев не успокоить, Домиций приказал подавить восстание с помощью городских когорт [2]. Но тут выяснилось, что зловредные семена бунта проникли и в городские части. Их командиры собрали солдат на сходку и обратились к ним с вопросом, как следует поступить. Солдаты большинством решили, что следует пока остаться в стороне и подождать, чья сила возьмет верх. Они отправили центуриона Муция Гортана к императору с тем, чтобы Гортан сообщил августу об отказе городских когорт участвовать в междоусобице, тем более что преторианцы не сделали им ничего дурного. Императору же следует договориться со своей гвардией. Когда посыльный закончил свою речь, разъяренный Домиций швырнул на пол диадему [3] и воскликнул в сердцах:

— О, боги! До чего дошел непобедимый народ, если теперь солдаты советуют собственному императору не карать бунтовщиков, а наградить их за измену верховному командующему.

Посыльный молча удалился. Видя расширяющийся мятеж, император решил покинуть Рим. Рядом с Городом находились так называемые Марсовы лагеря, где стояли два легиона: III Горлицы и XI Квадов Губитель. Домиций рассчитывал принять над ними командование, вернуться в столицу и подавить восстание. Однако кто — то из солдат, охранявших дворец, снесся с преторианцами и сообщил им о том, что август примет их требования, пообещает выплатить причитающиеся им награды, а потом, когда гвардия успокоится, схватит всех зачинщиков и предаст казни.

Взбудораженные этим сообщением, разъяренные преторианцы направились к императорскому дворцу, ворвались в него и встретили Цезаря Домиция, собирающегося ехать в Марсовы лагеря. Толпа солдат, обнажив мечи, набросилась на августа, который, остановившись, молча распахнул плащ, показывая, что на нем нет панциря. Бунтовщики повалили его на пол и закололи.

После смерти Домиция власть перешла в руки восставших, предавшихся самому отвратительному разгулу. Преторианцы принялись грабить Город, словно он был ими захвачен. Сенат спешно собрался на заседание, но сенаторы были так напуганы, что не могли предложить ничего дельного. Тут к ним обратился с речью Юлий Домициан [4], родственник погибшего Цезаря. Начав говорить, он неожиданно для всех предложил избрать августа из своих рядов, первым назвав имя Магна Валерия, бывшего командующего испанскими легионами, прославленного воина, ставшего после выхода в отставку крупным землевладельцем в Галлии. Сенаторы большинством голосов одобрили предложение Юлия Домициана, и Магн Валерий [5] стал новым императором.

Получив императорский титул, он, не тратя понапрасну времени на пустые речи, тайно покинул Рим. Прибыв в Марсовы лагеря, Валерий собрал командиров, сообщил им о происходящем в Городе, о гибели императора Домиция и спросил, с кем теперь будет армия. Командиры единодушно признали власть нового августа и разошлись, созывая солдат на сходку. Когда все собрались на площади перед трибуналом, вперед вышел Валерий, и сказал:

— Солдаты! Волею беспринципных людей государство вновь стоит на краю гибели. Еще недавно бесконечная череда узурпаторов сотрясала наше отечество, домогаясь высшей власти и, совершенно не заботясь о судьбе империи, искала лишь мгновенной выгоды для себя. Потребовалась железная воля августа Домиция, чтобы полностью искоренить причины упадка государства и вновь придать должное величие древним институтам и установлениям. Но вот мир опять нарушен теми, кто хотел бы, ввергнув нас в хаос и анархию, приобрести, используя бедственное положение отечества, титулы и богатство.

Солдаты! Я прибыл из города, бывшего центром могущественного государства, ныне же заполненного бесчинствующей толпой, обратившей оружие против отечества и творящей насилие на улицах Рима. Солдаты! Ваш император убит преторианцами, поднявшими мятеж и тем презревшими закон, основанную на нем власть, и данную государю присягу. Видя такое положение дел, сенат именем римского народа предоставил мне всю полноту власти в государстве, избрав меня августом и императором. В другое время я бы просто потребовал беспрекословного исполнения своих приказов, но теперь, в силу сложившихся обстоятельств я хочу быть твёрдо уверен в людях, которые мне подчиняются. Поэтому, прежде чем вы услышите мое первое распоряжения, я спрашиваю вас: — Согласны ли вы признать меня вашим императором и присягнуть мне, как своему верховному вождю?

Завершив этим вопросом свою речь, Валерий стал ждать решения легионеров. Длительное молчание повисло над площадью, солдаты переглядывались и перешептывались, пока один из центурионов не выкрикнул:

— Да здравствует император Валерий!

Остальные подхватили этот крик, потрясая дротиками и ударяя мечами о щиты. Командиры забегали между солдатами, вперед выступили знаменосцы и вскоре легионы, построившись каждое подразделение под своим значком, принесли присягу новому августу. После этого Валерий отдал приказ, и войска вошли в Город.

Наведя порядок, август незамедлительно информировал провинциальные власти о произошедших в Империи переменах, потребовав от наместников немедля привести к присяге войска, находящиеся на подчиненных им территориях. Однако самое худшее уже произошло, и вскоре Империя испытала новые потрясения. <…>"

Примечания:

[1] Провозглашен императором испанскими легионами. В начале декабря 272 года, разгромив армию Петра Мавра, захватившего после смерти Корнелия Витрувия III опустевший трон, был признан законным правителем Империи. Официальное имя: император Цезарь Гней Сальвий Домиций Клавдий Юний Август Германский, Испанский, Парфянский, Божественный и Непобедимый, Спаситель Империи.

[2] Городские когорты были созданы императором Августом Октавианом. Выполняли полицейские и охранные функции. Сальвий Домиций для обеспечения собственной безопасности разместил в Городе I Италийский легион, переведя его на положение городских частей. Таким образом, в его распоряжении находилось около восьми тысяч человек, помимо шести номерных когорт.

[3] Диадема. Головная повязка. Украшенная драгоценными камнями и расшитая золотом диадема на Востоке и в Империи была знаком высшей власти царей и императоров.

[4] Юлий Домициан приходился сводным братом Сальвию Домицию, усыновлен отцом Домиция Титом Домицием Готом.

[5] Магн Валерий был провозглашен императором сенатом 16 июня 275 года. Официальное имя: император Цезарь Домиций Магн Валерий Клавдий Юний Август Германский, Парфянский и Сарматский.

Лист четвёртый

Примипил [1] Авл Бруктер, командир передового охранения, прислал посыльного, сообщившего о том, что найдено удобное место для лагеря. Солдат — тессерарий [2], передавший деревянную вощёную дощечку, с нацарапанным на ней донесением, смотрел хмуро, отводил взгляд и постоянно хлюпал носом. Глядя на него, Цельс вдруг вспомнил как Фурий Либон в своей "Хронике гражданских войн" предупреждал о необходимости снисходительного отношения к солдатам во время междоусобий. Тессерарий словно бы прочел мысли императора и дерзко посмотрел ему в лицо.

— Можно идти, август? — спросил воин хрипло и в обращении "Август" Цельс уловил откровенную издевку.

— Скажи Авлу, пусть начинает разметку лагеря. Передай также от моего имени трибуну Муцию приказ о направлении когорты в помощь.

— Слушаюсь, император. — Солдат повернулся и побрел не спеша обратно.

Примечания:

[1] Примипил или примипилярий. Центурион первой центурии первого манипула первой когорты легиона. Трибунами и центурионами первых центурий первого манипула первой когорты становились наиболее заслуженные командиры. Среди всех центурионов легиона он единственный входил в состав военного совета. В имперской армии примипил отвечал за целость и сохранность легионного орла.

[2] Тессерарий. Солдат передававший от командующего пароль. Получил своё название от тессеры — деревянной таблички с нанесенным на её поверхность слоем воска, на которой специальной заострённой палочкой для письма — стилом и был написан пароль.

Лист пятый

"… В то время наместником провинции Сирия был пропретор Марк Габиний. Он происходил из древнего и знатного рода Габиниев, первые из которых были, как передает легенда, соратниками и друзьями основателя Города Ромула. Позже они прославились как хорошие администраторы и полководцы. В их роду было несколько консулов, два цензора, множество раз они занимали другие высшие должности в государстве. Во время диктатуры Суллы один из Габиниев, будучи народным трибуном, попал в проскрипционные списки [1] и, преданный собственным рабом, лишился головы.

В молодости Марк был достаточно привлекательным юношей, отличавшимся к тому же благородством души и природной скромностью. Однажды он попал на глаза императору Витрувию, старому распутнику и душегубу. Этот увядший сатир воспылал вдруг неимоверной страстью к Марку, словно тот был прелестной девушкой. Сначала влюбленный действовал весьма осторожно, как бы обхаживая неприступную красавицу, он присылал подарки и часто появлялся сам в родовом доме Габиниев. Через некоторое время, устроив так, чтобы они остались наедине, он сделал Марку весьма лестное, с точки зрения этого чудовища предложение и получил вежливый, но достаточно твердый отказ. Молодой человек ясно дал понять императору, что он стремится быть полезным государству на поле брани, а не в постели. Речь Габиния привела императора в неописуемую ярость, молча он выскочил из комнаты и бросился прочь из дома. Но отказ только ожесточил и распалил его еще больше. Он стал преследовать молодого Габиния открыто, и дошел в своей похоти до того, что похитив предмет вожделенных желаний, взял Марка силой.

Не могу сказать почему, но через некоторое время Габинию понравилось [2] быть любовником императора и он предался разврату открыто, без стеснения принимая от Витрувия дорогие подарки за оказываемые августу известные услуги. Так продолжалось достаточно долго. Габиний занял первое место среди "друзей" и "подруг" Витрувия, составивших со временем огромный гарем, наподобие тех, что собирали вокруг себя восточные цари, и того развратного скопища, что оставил после себя император Тиберий [3]. Но постепенно деятельная натура отпрыска рода Габиниев заставила Марка требовать для себя нечто большее, чем положение императорского любовника. Он начал досаждать Витрувию требованиями предоставить ему возможность отличиться на государственном поприще. Старый сластолюбец долго сопротивлялся желаниям своего любимчика. Как рассказывают очевидцы, они устраивали даже скандалы, похожие на те, что происходят между супругами.

В конце концов, Габиний одержал верх, вынудив Витрувия назначить его наместником Сирии в звании пропретора [4]. Расставаясь с любовником, император устроил неописуемый спектакль, оплакивая Габиния так словно бы он отправлялся в последний путь. Когда Габиния несли в открытой лектике по улицам, он был разодет, нарумянен и надушен не хуже римских матрон, пришедших его проводить.

Тем удивительнее были изменения, произошедшие после того, как кортеж пересек черту Города. Говорят, Габиний мгновенно спрыгнул с носилок, стер с себя всю косметику, сорвал все одежды, делающие его похожим на женщину. Затем он приказал солдату конвоя, схожего с ним телосложением, раздеться, и облачился в доспехи. После этого он потребовал вина, и когда принесли небольшую амфору, выхватил ее из рук раба и стал пить прямо из горлышка, не разбавляя водой.

Он разогнал толпу проституток и проститутов, сопровождавшую его и потребовал себе коня, как подобает военачальнику в походе. И все время, когда Габиний делал то, что, видимо, давно уже хотел сделать, из его уст раздавались проклятья в адрес императора, да такие, что оставшиеся с ним внутренне содрогались, страшась за свою судьбу. Когда солдаты исполнили все, чего он требовал от них, Габиний, вскочив на коня, обратился к ним с краткой речью.

Он заявил, что всякий, сболтнувший лишнего о его прошлом, рискует умереть смертью ужасной и мучительной. При этом у бедолаги будет достаточно времени, чтобы пожалеть о том, что он вообще появился на свет. Взгляд Габиния пылал такой злобой, что солдаты хором поклялись никогда не допускать подобных промахов и сообщать проконсулу обо всех нарушителях данного приказа. Они были так напуганы, что сами не заметили, как назвали проконсула императором. Позже многие сочтут эту оговорку предзнаменованием значительных перемен в судьбе Габиния.

После того как солдаты обязались под страхом смерти хранить молчание, Габиний выхватил меч, и с силой ударив им по крупу коня, помчался по дороге прочь от Рима, словно бы подгоняемый неистовыми фуриями.

Он был уже достаточно далеко от Города, когда толпа ничтожных извращенцев, изгнанная им, добралась до дворца. Представ перед императором, они повалились ему в ноги, плача и причитая, протягивали к нему руки, показывая разорванные одежды, стертые в кровь ноги, рубцы от ударов, которыми вдоволь попотчевали их солдаты Габиния. Ползая перед троном, они рассказали, что с ними сделал императорский любимец, и что говорил он о своем господине. Выслушав их, император впал сначала в оцепенение, потеряв дар речи, а затем пришел в состояние необузданной ярости. Он бегал по залу, нечленораздельно вопя, брызгал слюной, потом вдруг резко остановился и повалился замертво…"

Примечания:

[1] Проскрипции. Списки лиц, объявленных вне закона и физическое уничтожение поименованных в них граждан. Впервые были введены диктатором Суллой. Проскрипции обычно сопровождались массовыми убийствами.

[2] Такое поведение Марка Габиния впоследствии дало повод недоброжелателям утверждать, что он имел далеко идущие планы, в которых "соблазнение" Витрувия было ключевым моментом. Некоторые прямо заявляли, что он постоянно вертелся на тех улицах, по которым обычно передвигался император, стараясь попасть тому на глаза. Рассказывают, что Габиний уже тогда не отличался в одежде и поведении от женщины.

[3] Вот что об этой страсти Тиберия пишет Гай Светоний Транквилл: "<…> на Капри, оказавшись в уединении, он дошёл до того, что завёл особые постельные комнаты, гнёзда потаённого разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки — среди них были те изобретатели чудовищных сладострастий, которых он называл "спинтриями" - наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книги Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукою предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах и между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф. За это его уже везде и открыто стали называть "козлищем", переиначивая название острова". (Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Книга третья. Тиберий., 43, 1 — 2).

[4] В составе Империи были императорские и сенатские провинции. Императорскими провинциями управляли наместники в звании пропреторов, сенатскими — в звании проконсулов.

Лист шестой

…Его фортуна была жестоко втоптана в грязь копытами сарматских клибанариев. Цельс вспоминал это полное мрачной красоты движение множества закованных в железо всадников, их гортанные выкрики, длинные копья с бешено бьющимися разноцветными флажками, лязг сталкивающегося металла, грозное пение германцев, идущих плотным клином, стоящих за его спиной телохранители, поддавшихся безумию схватки и требующих вести их в бой. Наступил пик битвы, когда напряжение противоборствующих сил достигло равновесия и достаточно одного крохотного толчка, чтобы решить исход сражения. У него оставалась только преторианская когорта и несколько батавских отрядов [1], а командующий валерианцами Луций Бельг не поскупился на более веские аргументы, склонившие чашу весов на его сторону.

Сарматские клибанарии [2], обойдя с тыла, ударили по левому флангу его войска, остановив тем самым победный натиск его правого фланга. Попав в столь неблагоприятные обстоятельства пехота стала отступать, сначала медленно, шаг за шагом, так, как обычно отступала римская пехота, не показывая спины, и сохраняя порядок. Казалось, поражения еще можно будет избежать, но нет, сначала один боец, отбросив щит, кинулся назад, ломая строй, за ним, не выдержав, другой, и вскоре армия превратилась в толпу людей, спасающих свою жизнь. Разгром был сокрушительным, но не окончательным. Цельсу удалось собрать остатки армии и отступить в галльские леса.

…Откинув полог шатра, вошли офицеры и старшие центурионы легионов, составлявшие совет полководца [3]. За ними следовал секретарь. Они собрались у стола, шуршали картами, секретарь выложил из сумки свитки с поименными списками уцелевших подразделений. Все молчали. Горели светильники, шипело масло, потрескивали фитили. Император подошел к столу, бросил коротко: "Я слушаю". Руф ответил, глядя императору прямо в глаза:

— Из пяти легионов осталось чуть больше двух. Вспомогательных когорт полного состава две и еще около трехсот человек разрозненно. Из конницы … У нас больше нет конницы, император [4]. Метательные машины потеряны. Бросили все. Разведчики сообщают, Первая Галльская дорога перекрыта валерианцами. Если бы мы не свернули то наткнулись бы на них.

Придвинув карту, к себе, он стал показывать расположение частей противника.

— Мы почти полностью окружены. Позади нас Луций Бельг, впереди Армия Нижнего Рейна. Неподалеку был замечен конный отряд. Судя по вымпелам на копьях, германцы из вспомогательной алы Августы Треверов. Пока они нас не обнаружили, но это дело времени.

Цельс оглядел стоящих перед ним, долго и пристально всматриваясь в лица командиров. Одни встречали его взгляд твердо, другие опускали глаза, скрывая отчаяние, усталость и безразличие.

— Вы можете быть свободны, господа, — наконец произнес он. — Мне нечего вам сказать. Прошу до утра меня не тревожить. Если только не появятся валерианцы или у моих солдат не возникнет желание увидеть своего императора.

Отсалютовав, офицеры покинули шатер командующего. Манлий, задержался на мгновение, но не остался. Полог опустился.

Примечания:

[1] Батавы. Одно из германских племён. Было завоёвано римлянами. Получив статус союзников римского народа, батавы должны были оказывать римской армии военную помощь. Тацит пишет о них следующее: "Из всех этих племён самые доблестные батавы, в малом числе обитающие на берегу реки Рейна, но главным образом на образуемом ею острове; эта народность, бывшая некогда ветвью хаттов, из-за внутренних распрей перешла на новые места обитания, где и подпала власти Римской империи. Но батавам по-прежнему воздается почёт, и они продолжают жить на положении давних союзников: они не унижены уплатою податей и не утесняются откупщиком; освобождённых от налогов и чрезвычайных сборов, из предназначают только для боевых действий, подобно тому как на случай войны приберегаются оружие и доспехи".

[2] О клибанариях — в приложении.

[3] В военный совет обычно входили: наместники провинций, легаты легионов, военные трибуны и примипилы (примипилярии).

[4] Император. Первоначально почетное звание, которое давали солдаты полководцу, одержавшему победу. Позднее один из титулов верховного правителя Римской империи.

Лист седьмой

"<…> Придворные подхватили бесчувственное тело Витрувия и перенесли его в спальню. Вызвали врача. Осмотрев императора, врач заявил, что жилы августа полны дурной крови и требуется очищение организма путем кровопускания, что и было незамедлительно сделано. Действительно, лечение, предложенное врачом, оказало благотворное влияние на Витрувия. Вскоре он пришел в себя, но был еще слишком слаб, чтобы говорить, а тем более отдавать приказы. Однако никто не сомневался в том, что после окончательного выздоровления августа, Габиний поплатиться за свое поведение. Чувства злорадства, ненависти, самой черной зависти, наконец-то прорвались и демонстрировались открыто. Все ждали, наслаждаясь падением фаворита…

…Тем временем Габиний, сопровождаемый воинами, прибыл в подвластную ему провинцию. Заняв дворец наместника, он первым делом собрал должностных лиц и потребовал от них обстоятельного доклада, на дав им времени на подготовку. Не привыкшие к такому порядку ведения дел многие чиновники проявили полное незнание существа порученной им работы. Действительно, они давно переложили ежедневную заботу о делах на своих подчиненных. Видя такое отношение к порученной работе, Габиний приказал многих арестовать и посадить в тюрьму. Правда, вскоре он распорядился выпустить их обратно, но предупредил, что если они и дальше будут уклоняться от исполнения возложенных на них обязанностей, то он, наместник Империи, любезно предоставит им возможность провести остаток своей никчемной жизни в обществе крыс и преступников.

Пусть эти несколько дней послужат вам предостережением, — заявил Габиний, отпуская провинившихся, — а воспоминания о часах, проведенных в грязных, вонючих камерах, на подстилке из гниющей соломы не позволят вам забыть о работе на благо государства.

Желая в дальнейшем своевременно получать информацию о деятельности магистратов, Габиний обязал трибуна когорты телохранителей, бывшего одновременно и начальником тайной полиции, наблюдать за деятельностью магистратов. После этого он стал объезжать провинцию, проводя смотры расквартированным в ней частям, вникая в мельчайшие подробности службы легионеров и восстанавливая там, где это было необходимо, должную дисциплину старинными способами, всегда достаточно суровыми. Необходимо заметить, что длительные гражданские войны, в течение которых наступала пора безвластия, развратили солдат, ведь именно в эти периоды они оказывались фактически вершителями судеб Империи. Поэтому меры, предпринимаемые Габинием, должны были бы вызвать всеобщее недовольство, однако, проконсул сумел привлечь на свою сторону значительное число солдат. Габиний снискал искреннее уважение и любовь простых воинов и их командиров, ибо он был строг, но справедлив и по-отечески заботился о войсках. При нем жалованье солдатам выплачивалось вовремя и провиант поступал без перебоев.

Витрувий, казалось, забыл о существовании Габиния. Окрепнув, он зажил привычной жизнью, не обращая внимания на настойчивые просьбы врачей, призывавших его к умеренности, сполна вознаграждая себя за все те дни, когда он, больной, вынужден был молча сносить их назойливое присутствие.

Когда в сенате докладывали о происходящем в провинциях, и речь заходила о Сирии и её наместнике, сенаторы пристально всматривались в лицо императора, ища на нем проявления чувств, грозящих неминуемой гибелью бывшему любимцу. Но нет, никаких намеков на скорую опалу и смерть отступника не находили опытные в таких делах сенаторы, по самым мельчайшим признакам распознающие будущность человека. А однажды Витрувий даже поставил в пример деятельного администратора, твердой рукой управляющего стратегически важной частью Империи, в последнее время часто подвергавшейся нападениям со стороны варваров. Постепенно все пришли к выводу, что Август проявил в этой ситуации гораздо больше выдержки и здравого смысла, чем можно было бы ожидать от такой необузданной натуры. В действительности же Витрувий ни о чем не забыл и лишь ждал удобного случая для исполнения втайне обдуманного им плана мести.

Понимая, что открытое столкновение с Габинием может привести к гражданской войне, Витрувий решил заманить проконсула в Рим и уничтожить. Пользуясь тем, что Марк Габиний в свое время отказался получить звание сенатора, считая его незаслуженным, император просил курию исправить несправедливость, допущенную в отношении Габиния, приняв наместника в число сенаторов. Когда соответствующее решение было вынесено, Витрувий направил в Сирию легата с письмом.

"Признаться, мой друг, — писал Витрувий, — я не ожидал от тебя серьезного отношения к исполнению многочисленных и часто просто утомительных обязанностей, коими полон каждый день наместника. Тем приятнее для меня похвалы, источаемые сенатом и двором, тем более крепнет во мне чувство законной гордости оттого, что я, снизойдя до твоих настойчивых просьб, исполнил их. Теперь я вижу, что не ошибся в тебе. Хотя, если быть до конца честным, мой дорогой Габиний, даже дав свое согласие, я испытывал чувство сожаления, и не верил тому, что ты справишься с возлагаемыми на наместника обязанностями. Согласись, пропретор, школа дворцовой жизни, которую ты прошел, полная бесконечных празднеств и увеселений, мало годиться для будущего администратора, а ты, надо отдать должное, любил повеселиться. Управителю же провинции скорее надлежало бы спать в палатке и проводить время среди солдат в лагере, на учебном плацу и в самой гуще сражения.

Еще раз повторю, дорогой Габиний, что я рад был ошибиться в тебе. Видимо, славное прошлое твоего рода нашло свое достойное продолжение. Прими же мои искренние поздравления и наилучшие пожелания. Позволь также просить тебя исполнить мою настоятельную просьбу. Я хочу видеть тебя в Риме, чтобы лично поприветствовать новоизбранного члена римской курии…"

Такое послание направил бывшему любовнику мстительный принцепс, сопроводив его дорогими подарками, а также некой вещью, тщательно упакованной, приказав посланцу передать сверток лично в руки пропретору.

Получив письмо и подарки, Габиний учтиво поблагодарил вестника, велел его накормить, предоставил покои в собственном дворце для того, чтобы тот смог спокойно отдохнуть после долгого и трудного путешествия, и сказал, что завтра передаст свой ответ императору. Отпустив посла и всех, находившихся в зале приемов, он развернул таинственный подарок и обнаружил в нём великолепный женский наряд и записку, в которой говорилось, что он может распорядиться платьем по своему усмотрению: подарить его супруге, либо любимой женщине, если таковая у него есть, либо носить самому.

Намек на прошлое Габиния был более чем откровенный. Император, издеваясь над пропретором, напоминал ему, кем тот был недавно.

На следующий день Габиний передал посланнику письменный ответ, составленный в учтивых и верноподданных выражениях. Выразив благодарность за оказанную честь, Габиний вежливо извинился за то, что не сможет быть в Риме, ибо сложившиеся обстоятельства требуют его присутствия в провинции. Поэтому он просил посла передать императору свиток с составленной благодарственной речью, с тем, чтобы она была зачитана на заседании сената перед императором.

В течение всего приема он ни одним словом, ни одним неосторожным жестом не выдал своих чувств, был весел, приветлив, улыбался, к месту шутил и сам первый смеялся над своими и чужими шутками. Завершив обязательный в таких случаях обед, он проводил посланника, снабдив его и свиту всем необходимым для обратного пути, оказав ему все положенные знаки внимания, чтобы у императора не осталось ни капли сомнения в преданности Габиния.

В то время как посланник, довольный оказанным приемом, возвращался в Рим, парфяне, собрав значительные силы, вторглись в пределы Империи. Легат Деций Силан, имевший под командованием II Фракийский легион с приданными к нему вспомогательными когортами, общей численностью 9 тысяч человек, получив сообщение от постов, расставленных по границе, выступил навстречу парфянам.

По пути он присоединил к своей армии несколько отрядов сирийской конницы. Нельзя сказать, что Силан был слишком самонадеян, но в этой ситуации ему следовало бы задержаться и подождать подхода основных сил. Однако он не стал останавливаться и скорым шагом продвигался вперед. Сейчас уже достаточно трудно установить, что же произошло на самом деле, так как уцелевшие свидетели сообщали весьма противоречивые подробности. Ясно одно, легат недооценил противника и слишком доверился сообщениям разведчиков, путаным и неточным. Враги сошлись друг с другом неожиданно. Римляне, не успев перестроиться из походной колонны в боевые порядки, были атакованы тяжелой конницей парфян. Возникшая неразбериха усугубилась начавшейся паникой. Сирийские всадники, попытавшиеся помочь пехоте, были сразу же рассеяны и обратились в бегство. По крайней мере, их участь оказалась более счастливой, чем у солдат, имевших две ноги против четырех лошадиных.

Сражение, не успев начаться, превратилось в избиение охваченных паникой людей. Из-за того, что столкновение произошло на равнине, солдатам негде было укрыться. Всего римлян погибло около пяти тысяч, много раненых осталось на поле боя, остальные попали в плен, но были и те, кто сумел вырваться из окружения. Таких оказалось около тысячи человек. Честь их спасения принадлежит префекту вспомогательной когорты Юлию Бланду. Удержав солдат под значком, он провел когорту сквозь ряды парфян, присоединяя по пути беглецов, потерявших от страха всякий разум и обретающих утраченную было храбрость при виде людей, уверенно идущих под твердым командованием.

Парфяне имели около пятнадцати тысяч конницы, как тяжёлой копьеносной, так и конных лучников. На каждого всадника приходилось по одному оруженосцу, вооруженному луком. Они выполняли обязанности слуг, снаряжали своих хозяев и помогали своим господам садиться на коней, готовили им еду, оказывали помощь при болезнях и ранениях, ухаживали за лошадями, а также участвовали в битвах, прикрывая всадников и вытаскивая раненых с поля боя.

Это поражение позже сравнивали с разгромом римлян у Тразименского озера и при Каннах, а также с потерей трех легионов под командованием несчастного Вара в Тевтобургском лесу в правление Божественного Августа. Деция Силана узнали только по доспехам, бывшим на нём. Орел легиона был захвачен варварами.

Бланд, отведя остатки войска к старым Веспасиановым лагерям, отправил Марку Габинию донесение. Сообщив лаконично о полном разгроме, учиненном варварами, префект подробнейшим образом информировал наместника о количестве, вооружении и направлении движения парфянской армии. …"

Лист восьмой

Цельс забылся тяжелым, неспокойным сном, словно провалился в вязкую, обволакивающую душу тьму, полную кошмаров. Обрывки зыбких видений проплывали во мраке, грудясь, порождали чудовищный хаос, захлестывая мозг мешаниной образов и звуков. Вдруг призрачный свет заполнил пространство. Внезапно он очутился в комнате, перед пустой скамьей. В центре помещения был небольшой фонтан. Тихое журчание воды приносило облегчение и покой.

Цельс огляделся, рассматривая помещение, стараясь определить, где он находится, но в этот момент его привлек посторонний звук, вторгшийся в тишину дома. Он резко обернулся. На скамье сидела женщина, одетая в темный хитон, прикрыв лицо пепельной накидкой. Перед ней стояла прялка и тонкая серебристая нить уходила, исчезала в бесконечности. Женщина работала, негромко напевая, и незатейливая мелодия наполняла душу щемящей тоской. [1]

— Марк Флавий Цельс, — произнесла женщина, оторвавшись от работы. — Что хочешь найти ты в Стране Теней? Что стремишься узнать, не желая подчиняться воле богов?

Он молчал, охваченный страхом и волнением.

— Смотри же, вот нить твоей жизни. Ещё не пришло время ее оборвать. Боги благосклонны и терпеливы, чаша их гнева пока пуста, они заняты более важными делами. Поэтому делай, что замыслил и не терзай свой ум бесплодными сомнениями. Но помни об одном: "Торопливость будет стоить тебе жизни". Теперь же иди и не оглядывайся, иначе все сказанное мною будет сказано напрасно.

Женщина повелительно махнула рукой, отсылая незваного посетителя. Стены дома медленно растаяли, и император вновь оказался на пустой равнине, заполненной призрачным светом.

— Флавий, проснись! — донеслось, откуда — то издалека, — Да проснись же, в лагере бунт…

Земля содрогнулась, горизонт стремительно пошел вверх, император сделал безуспешную попытку удержаться, но сорвался и полетел в бездну.

— Да просыпайся же, — Его настойчиво трясли за плечо, — Солдаты требуют тебя.

Цельс открыл глаза и резко сел, мало что понимая спросонья. Руф быстро двигался по палатке, хватая панцирь, шлем, меч. С грохотом кинув их на стол, он бросился к Цельсу:

— Быстрее, Флавий, еще можно исправить положение. Одевайся. Их еще можно уговорить. Обещай исполнить все их требования, отдай последние деньги…

— Хватит бегать, Руф. Если они еще склонны слушать, пойди и скажи им, что я, их император, сейчас выйду и выслушаю всё, что они захотят мне сказать. Скажи им, пусть они немного подождут, я должен привести себя в порядок.

Руф посмотрел на Цельса, взглянул на плащ, оставшийся в его руках и швырнул палудамент [2] под ноги императору.

— Иди и скажи им это сам, — посоветовал он мрачно. И пошёл к выходу.

— Позови Апра, — бросил ему вслед император, — Пусть принесет мне воды.

Апр вошел, неся битый оловянный таз, наполненный до краев водой. Император скинул теплую шерстяную тунику, набрал пригоршнями холодную воду, плеснул её на мускулистое, крепкое тело. Он не мог сказать, почему сразу не бросился к солдатам, чтобы уговорами, лестью и обещаниями вновь выпросить для себя очередную отсрочку, но странная уверенность в том, что именно так и следует поступать, не покидала его. Возможно, происходило это под влиянием необычного сна. Вещего сна. Спешка будет стоить ему жизни. Нет, он не спешил умирать. Одевался он также не торопясь; тщательно затянул ремни панциря, проверил остроту меча, поправил перевязь, надел шлем, застегнул фибулой плащ.

Площадь перед трибуналом была полна кричащей, улюлюкающей, сквернословящей толпой. Преторианцы и телохранители, растянувшись цепочкой, еле сдерживали напирающих на них солдат. Офицеры стояли за хлипким заслоном, обнажив мечи. Когда появился император, шум начал стихать, офицеры стали оборачиваться, но тут из толпы кто-то крикнул: "На мечи их!". И все снова заорали. К Цельсу подскочил примипил Луций Гельвий, заговорил быстро, стремясь поскорее объяснить сложившееся положение. Император перебил: "Хватит. Сам вижу". Спросил в свою очередь: "Кто зачинщик?"

— Началось с шестой когорты Виктора Германика. Разговоры среди солдат ходили давно, но никто не решался выступить первым.

— Назови поименно.

— Прости, император, не знаю.

Цельс отстранил центуриона и легко вспрыгнул на невысокую площадку трибунала [3]. Вскинул руку, призывая к тишине. Шум не стихал, казалось, никто и не заметил жеста императора. Офицеры окружили трибунал, выставив вперед мечи. Преторианцев теснили назад. Толпа напирала. Еще немного и она разорвет оцепление, заполнит остававшееся свободным пространство площади и поглотит императора вместе с его немногочисленными защитниками.

Однако настроение людей незаметно меняется, крики постепенно стихают и вдруг кто-то зычным голосом советует всем заткнуть пасти и послушать, что скажет август. Это требование подхватывают остальные и вскоре в разных концах площади уже слышны призывы к тишине. То тут, то там возникают небольшие потасовки. Не добившись добром, солдаты силой заставляют наиболее рьяных крикунов замолчать. Площадь затихает.

Цельс опускает руку, оглядывает толпу и, напрягая связки, начинает говорить, почти кричит:

— Солдаты! Соратники! Я не могу назвать вас гражданами, как назвал восставших против него воинов Юлий Цезарь только потому, что вы все уже являетесь гражданами Рима. Но я могу назвать вас соратниками и братьями по оружию, ведь мы вместе проливали кровь на полях сражений. Я вел вас в бой, будучи сначала трибуном, потом легатом, а теперь и императором. Мы вместе совершали переходы, строили лагеря, ночевали в продуваемых ветром палатках. Я ел вместе с вами, я вместе с вами пил прогнившую воду, вместе с вами я стоял в строю под стрелами варваров, вместе с вами я ходил в атаки и вместе с вами испытывал горечь поражений. Вы избрали меня своим императором, вы единодушно выкрикнули мое имя, вы требовали принять этот титул, даже когда я отказывался, вы лили слезы и умоляли меня, когда я просил вас присягнуть Валерию, вы падали на колени и обнажали свои многочисленные рубцы, следы прошлых ран, призывая меня быть более милосердным к вам, моим бедным подданным, вы клялись идти со мной до конца, не предавать и не обвинять меня в том случае, если дело, на которое вы меня подвигли, будет иметь несчастный конец. Я принял из ваших рук диадему римских цезарей, я поверил вашим обещаниям, я полностью положился на вашу верность, я искренне думал, что слова присяги, которыми вы связали свою честь, не будут пустым сотрясением воздуха. И что же я получил взамен? Когда вы начинали это дело, вы должны были понимать, что победа, возможно, не будет столь легкой. Или об этом знал только я? А вы лишь догадывались или же вообще не представляли всех трудностей нашего предприятия?

Вы можете убить меня прямо здесь, если посчитаете, что я обращаюсь с вами, как с трусливыми женщинами, а не как с храбрыми мужчинами, знающими, для чего они носят оружие. Но что я еще могу сказать, если одно серьезное поражение превратило вас в стадо трусливых скотов, думающих лишь о том, что хорошо было бы получать обещанное жалованье, не жертвую ничем, а в случае, если из этого ничего не выйдет, предать того, кто был избран вами добровольно, без всякого с его стороны принуждения, и переметнуться к победителю. Что ж, если таково ваше решение, я подчинюсь ему. С этого момента вы вольны делать всё, что сочтете нужным.

Вы можете уйти, можете остаться, можете убить меня, а можете выдать врагу так легко провозглашенного и с такой же легкостью преданного императора и с помощью этого дара купить себе прощение. Я отдаю свою жизнь, свое будущее в ваши руки, солдаты, но перед тем, как вы решите действовать, я хочу сказать следующее. Мы разбиты, но не уничтожены. Противник, одержав победу, считает, что нам уже некуда деваться. Расчёт врага прост: мы окружены, все дороги перекрыты, мы загнаны в непроходимую чащу. Что остается делать в подобной ситуации? Или сдаваться, или подыхать с голоду. Но мы не сложим оружия и не будем сидеть посреди германских лесов, трусливо ожидая решения своей участи. Нет и нет, солдаты! Мы возвращаемся и идем на Рим. Невозможно, скажете вы, и будете правы. Ибо так думают и полководцы Валерия. Они не торопятся нанести последний удар. Да и зачем спешить. Голод и чувство безысходности завершат прекрасно начатое дело. Остается просто немного подождать. Они ждут, когда вы приползёте к ним и обхватив их колени, будете молить о пощаде. Что будет с вами потом? Где закончите вы свои дни? Подумайте о своём будущем. Что вы выберете: жалкое прозябание или борьбу? Рабство или победу?

"В тот момент, когда Флавий Цельс произнес последние слова, — бесстрастно отметил историк, — над лагерем появился орел. Снизившись, он сделал несколько кругов и, пролетев над головой императора, взмыл ввысь и исчез. Столь явный знак, свидетельствующий о милости богов, вселил в души людей уверенность в успехе начатого ими дела. Никто больше не помышлял о предательстве, никто больше не вспоминал о невыплаченных деньгах и наградах, все словно забыли о тех требованиях, которые только что выдвигали. Тут же начинается поиск возмутителей порядка. Толпа колышется, в ее недрах возникают мгновенные водовороты, вперед выталкивают зачинщиков мятежа. Вот они стоят перед императором; всего восемь человек. Одни затравленно озираются, словно дикие звери, попавшие в незнакомую, таящую в себе угрозу обстановку, другие озлоблены и напряжены, третьи безразличны. Император, обвиняюще простирая руку, указывает на них.

— Неужели эта жалкая горстка неудачников и отщепенцев, — гремит его голос, — смогла возмутить дух тысяч храбрецов, составляющих мою армию? Я спрашиваю вас, о боги, за какие прегрешения вы решили наказать меня таким образом? Что сделал я недостойного вашей милости, когда и где я не оказал вам подобающего внимания, если вы решили погубить меня столь мерзким способом? О, Марс-Победитель, я клянусь почтить тебя храмом, какого еще не было в Риме, о, Юпитер, Сильнейший и Величайший, почитаемый нами издавна, обязуюсь поднести к твоим стопам дары столь многочисленные и великолепные, число и вид которых затмит все даримое тебе в прошлом. Митра-Непобедимый, тебе будет принесено в жертву столько прекрасно-мощных быков, сколько будет найдено их в пределах Империи. С преступниками же я поступлю следующим образом. Отныне они всегда будут идти в бой первыми, кровью смывая свои преступления. Оставшиеся в живых не будут обойдены в наградах.

Последние слова Максима Цельса солдаты встречают бурей восторга. Кругом кричат: "Да здравствует Цельс, Любимец Богов, Марс Мстительный!", "Император, веди нас!", "Смерть узурпатору Валерию!".

Тотчас офицеры спешат в толпу, отдавая команды. Подчиняясь их приказам, солдаты строятся в обычном порядке. Вскоре это уже не подверженная страстям и мимолетным прихотям неуправляемая масса ослепленных ненавистью людей, но дисциплинированное войско, всецело подчиняющееся воле полководца. Лагерь свернут, и армия выступает в поход. …" [4]

Примечания:

[1] У римлян богини судьбы назывались Парками. Они — аналог греческих богинь судьбы, называвшихся Мойрами (доля, участь, судьба). Мойры или парки определяли срок жизни человека, могли изображаться и в образе старух. Одна из богинь — Клото пряла жизненную нить, Лахесис определяла участь человека, Атропос перерезала нить жизни.

[2] Палудамент (paludamentum) — длинный плащ, который носили полководцы. Солдатский плащ — сагум (sagum) был короче полудамена.

[3] Трибунал. В римской армии трибуналом называлось небольшое возвышение, с которого командующий обращался к солдатам. Трибунал находился на одной площадке с алтарём.

[4] Здесь цитата из "Жизнеописания августов" Фурия Камилла (Книга XII "Божественный Цельс")

Лист девятый

"<…> Столь ужасное поражение вселило страх в сердца многих и породило разнообразные слухи. Численность противника, и так достаточно многочисленного, невообразимым образом преувеличивалась, сразу же отыскались очевидцы необычайных явлений, с фанатичным блеском в глазах предрекающие скорое наступление самых черных времен, мор, глад и поголовное истребление рода человеческого.

Жрецы тихо ликовали. Молящиеся толпами устремлялись в широко распахнутые двери храмов, желая покаяться в своих грехах и умилостивить разгневанных богов, богатые подарки и подношения текли в храмовые сокровищницы полноводной рекой.

Стремясь обогатиться еще больше, самые изобретательные служители богов стали тайно нанимать профессиональных кликуш и плакальщиков, распространяющих чудовищные небылицы о невероятных событиях, свидетелями которых последние якобы были. Дело дошло до того, что целые селенья снимались с насиженных мест и бежали, куда глаза глядят. Парфяне между тем разоряли провинцию.

Смятение достигло таких размеров, что возникла реальная угроза основам управления. Необходимо было действовать быстро и решительно.

Прежде всего, Габиний издал постановление об аресте всех распространителей слухов и преданию их смертной казни как изменников государства. После этого он созвал к себе жрецов и предупредил их о том, что ему известны все способы и уловки, которые они используют для привлечения людей в храмы. Поэтому, если жрецы будут продолжать таким образом заманивать к себе верующих, способствуя дальнейшему разрастанию паники, то он поступит с ними так же, как и с нанятыми ими мошенниками. Кроме того, Марк Габиний разослал по провинции своих людей, призванных успокоить население и информировать жителей о принимаемых властью мерах по наведению порядка.

Энергичные действия, предпринятые проконсулом, способствовали восстановлению спокойствия. Не опасаясь более за тыл, Габиний обратился к отражению неприятельского вторжения.

После гибели II Фракийского легиона, на подчинённой ему территории из регулярных войск оставался III Железный и XX Дополнительный легионы, расквартированные в Лициниевых лагерях, а также XVII Пальмирский и X Верный. Два последних находились в нескольких днях пути от столицы. Кроме того, около города стоял неполный легион, состоявший из солдат, сосланных после подавления мятежа претора Гатерия Норбана подальше от метрополии. Помимо этих сил Габиний имел в городе несколько когорт, следивших за соблюдением порядка и отряд сирийской конницы.

Парфяне в это время находились уже вблизи столицы провинции, грабя окрестности. Объединив III и XX легионы, присовокупив к ним четыре из пяти вспомогательных когорт, оставив одну для сохранения спокойствия в городе, взяв всю оставшуюся у него конницу и боевые машины, Габиний направился навстречу неприятелю. Солдат, запятнавших себя изменой, он оставил на месте, объяснив, что не доверяет тем, кто уже раз изменял государству и народу, ибо ничто не может помешать им предаться исконному врагу римлян так же легко, как решиться на участие в раздорах внутри отечества.

Всего у Марка Габиния насчитывалось 16 тысяч человек: из них 12 тысяч тяжелой пехоты, 2400 человек вспомогательных войск и 600 всадников; помимо этого различные метательные машины. Когда войско выступило, прибыл гонец с вестью, что еще около 10 тысяч парфянской конницы вошли в пределы провинции, направляясь к основным силам неприятеля. Габиний приказал ускорить движение, не обращая внимания на усталость солдат.

Так как римлян теперь было меньше, чем парфян, и они не смогли бы устоять в прямом столкновении с броненосной конницей, проконсул решил пойти на хитрость. Он направил сирийских всадников и отряд пехоты, численностью в 1200 человек вперед, с приказом войти в соприкосновение с противником, завязать бой и после непродолжительной схватки начать притворное отступление, ведя парфян за собой. Перед тем как отправить эти силы, он нашел удобную долину, окруженную холмами, имевшую вид сужающегося клинка, расположенную рядом с лагерем варваров. По холмам он распорядился расставить боевые машины, а также лучников, пращников и отряды тяжелой пехоты. Остальные войска он расположил в глубине, распорядившись вырыть перед фронтом глубокие ямы и вбить в дно заострённые колья, а затем замаскировать эти ловушки. Между стоящими подразделениями установили треножники, поддерживающие такие же колья, направленные остриями вперед.

Подготовившись таким образом, он приказал избранным для этого дела всадникам и пехоте выступать. Парфяне только начали просыпаться, когда римляне атаковали их и переполошили весь вражеский лагерь. Варварам показалось, что на них напало вся римская армия. Однако парфянский полководец оказался более хладнокровным, чем его подчиненные и быстро построив воинов в боевой порядок, набросился на римлян.

Те, как и было задумано, после недолгого сопротивления отступают. Видя, что их враг отходит, парфяне начинают его преследовать, причем к тем, кто бился вначале, присоединяется остальное войско. Римляне не выдерживают натиск и отступают поспешнее, чем предусматривалось. Вскоре становится так туго, что отступление превращается в бегство и к назначенному месту устремляется уже беспорядочная толпа. Парфяне бросаются вслед за беглецами; всей массой они вторгаются в долину и видят римлян, выстроенных для боя. Не останавливаясь, варвары несутся на легионы. Увлеченные погоней, они думают, что и здесь их ждёт лёгкая победа. План Габиния срабатывает. Первые ряды неприятельской конницы со всего размаху вдруг проваливаются в ямы. Раздается неистовое ржание лошадей, ломающих ноги и шеи; вопли бойцов, на которых валятся скакавшие за ними.

Возникает давка, ряды смешиваются, но большинству все же удается отвернуть и, огибая свалку, они грозной тучей мчатся на римлян, осыпая римлян стрелами.

Когда расстояние между противниками сокращается настолько, что столкновения не избежать, Габиний подает знак, и солдаты быстро отходят назад, открывая заостренные стволы деревьев, установленные на треножники. Парфяне снова, теперь по всему фронту, врезаются в преграду из торчащих кольев. В этот момент открывают огонь расставленные по холмам боевые машины. Баллисты выбрасывают огромные камни и сосуды, наполненные горящей нефтью, катапульты пускают огромные копья, скорпионы мечут копья поменьше. К ним присоединяются многочисленные стрелки, воздух наполняется гудящими стрелами, дротиками и свинцовыми пулями, щедро отпускаемыми пращниками. Атака парфян захлебывается окончательно, передние бойцы сброшены с лошадей, задние напирают, и каждый в отдельности мечтает только о спасении. Отдельным воинам удается вырваться из этого хаоса, и они без оглядки мчатся к выходу из долины, вновь испытывая свою удачу, потому что в спины им летят смертоносные снаряды, пущенные опытной и безжалостной рукой.

Габиний посылает вслед бегущему врагу остатки сирийской конницы, а сам в это время перестраивает войско и кидается в погоню. Воодушевление солдат столь велико, что они словно бы забывают о доспехах, отягощающих их тела и скорым шагом, больше похожим на бег, устремляются вперед.

Лагерь парфян находился не так далеко от долины, и римляне преодолели этот путь достаточно быстро. Варвары бежали, не останавливаясь, бросив имущество, пленных и захваченные трофеи, в том числе и легионного орла.

Победа, последовавшая вслед за поражением, возвращение утраченного знамени, освобождение плененных товарищей, бегство врага, казавшегося непобедимым, все эти события, произошедшие за столь короткий промежуток времени, наполнили ликованием сердца людей и возвысили вождя, восстановившего честь римского оружия. Все восхваляют душевные качества Габиния, восхищаются его талантом полководца, отдают должное его уму, отмечают его храбрость и предусмотрительность, превозносят его заслуги как воина и администратора.

Впоследствии очевидцы с восхищением рассказывали, как солдаты подняли его на своих щитах посреди вражеского лагеря, провозгласили императором и спасителем отечества, после чего трижды пронесли вокруг поверженного шатра парфянского полководца, швыряя под ноги золото и дорогие ткани.

Взгромоздив затем огромную кучу драгоценностей, они заявили, что всем этим добром Габиний может распоряжаться по своему усмотрению, а они отказываются получать причитающуюся им часть добычи.

После того, как радость от победы несколько поутихла, Габиний, созвав солдат на сходку, поблагодарил их от лица отечества за проявленную стойкость и отказался от предоставленного ему права бесконтрольного распоряжения трофеями.

— Каждый из вас, стоящий здесь, достоин своей доли, — сказал наместник воинам, — ибо он жертвовал самым драгоценным, что только есть у него — самой жизнью. Поэтому та часть богатства, которая сегодня достанется вам, будет лишь незначительной компенсацией за вашу службу. Было бы непростительно для меня, вашего командира, если бы я воспользовался предложением, высказанным под влиянием душевного порыва, связанного с восторгом от блистательной победы, и стал производить траты, совершенно забыв о тех, кто проливал свою кровь ради её достижения.

Все, принимавшие участие в битве, получат вдвое от обычного вознаграждения, а центурионы и другие командиры впятеро от того, что им бы причиталось. Оставшуюся часть я обращу в деньги с тем, чтобы компенсировать собственникам их потери.

Речь Габиния была встречена гулом одобрения. Так он окончательно завоевал сердца солдат и мог теперь делать всё, что ему заблагорассудиться, опираясь на войско, верно преданное ему.

Возвратившись в Антиохию во главе победоносной армии, Марк Габиний отправил императору подробный отчет о всех предпринятых администрацией мерах, способствовавших восстановлению мира, порядка и спокойствия на части территории Империи, вверенной его надзору, усыпав послание к месту и не к месту чрезвычайно льстивыми выражениями и хвалебными славословиями в адрес августа. Вместе с тем, он, однако, в весьма жестких выражениях отстаивал свое право распределения военной добычи, минуя императорский фиск, ссылаясь при этом на необходимость укрепления доверия к провинциальной власти, неизбежно ослабевающей в периоды смут и потрясений.

Вызов был брошен. Наместник, столь явно игнорирующий законы Империи, ясно давал понять Риму, что его планы более амбициозны, чем простое обворовывание провинции в предвкушении сладкой жизни после возвращения в Город.

Витрувий отнесся к этому событию на удивление спокойно. Прочтя отчет, он заметил, что негоже держать столь выдающегося полководца вдали от Рима пусть на ответственной, но не отвечающей в полной мере его талантам и добродетелям должности, когда Империя, словно одинокий остров посреди бушующего Океана, окружена многочисленными врагами, постоянно угрожающими отечеству разрушением и гибелью. По поводу распределения захваченных трофеев август сказал, что Рим от этого не станет беднее, лишь бы подобное решение было скорее исключениям, чем правилом. Двор недоумевал и терялся в догадках. Император тем временем направил к Марку Габинию преторианского центуриона Аттия Силана с личным посланием, в котором поздравлял наместника с одержанной победой, столь значительной и славной, что, несмотря на определенные разногласия, возникшие между Римом и провинциальной властью, он решил наградить счастливого полководца триумфом, который и назначил своим эдиктом на 15 сентября.

"Дорогой Марк, — писал Витрувий, — Надеюсь, ты не будешь возражать против этого числа, ведь именно 15 сентября твой отец был облечен консульской властью, и если ты еще не страдаешь старческой забывчивостью, он был обязан этим возвышением мне.

Желая видеть тебя при дворе, я также питаю надежду на разрешение возникших между нами разногласий. Думаю, что твой приезд в Рим позволит нам найти приемлемое решение, ведь, в противном случае, будущее Империи вновь будет зависеть от воли случая и алчных самозванцев, в изобилии появляющихся в периоды смут. Зная же тебя, я не могу даже предположить, что ты желаешь своему отечеству такую судьбу. Думаю, что ты не ищешь для себя иную славу, нежели воинскую.

Я пишу это потому, что многие, весьма уважаемые и добропорядочные граждане, к которым я в своей частной жизни старался и стараюсь прислушиваться, настойчиво предупреждают меня о твоих якобы существующих честолюбивых замыслах, простирающихся вплоть до императорской диадемы".

Тут необходимо добавить, что Аттий Силан был доверенным лицом императора, поднаторевшим в тайных преступлениях, поэтому нет сомнений, что центурион, помимо письма, получил также соответствующие инструкции насчет дальнейшей судьбы строптивого наместника.

Итак, Силан отправился в путь, оставив Витрувия в ожидании радостного для него известия и здесь мы на время покинем их, обратившись к событиям, сделавшим миссию Силана бесполезной.

В ближайшем окружении императора Витрувия находился Никомед, бывший раб сенатора Луция Флора, возвысившийся благодаря тому, что обвинил своего хозяина в подготовке покушения на принцепса и активном участии в заговоре, составленном наиболее влиятельными патрициями с целью посадить на императорский трон своего протеже, командира преторианских когорт, префекта Руббелия Вокулу, по происхождению фракийца.

Искушенные в политической интриге люди утверждали, что никакого заговора в действительности не было, а Никомед действовал либо самостоятельно, рассчитывая поживиться в результате последующих проскрипций, либо с одобрения августа, время от времени прибегавшего к такому способу пополнения личной казны. Однако лица, непосредственно связанные с расследованием этого дела, уверяли, что угроза царствующему дому была более чем реальной и что основным доводом в пользу государственного переворота служило утверждение о стремительно нараставшей опасности для благополучия Империи в случае оставления у власти представителей династии Латиниев-Витрувиев, быстро вырождавшейся.

Так или иначе, Никомед получил свободу и большую часть имущества бывшего господина. Он повел свои дела так искусно, что скоро завоевал расположение императора, был приближен ко двору, получив место советника. К тому времени он увеличил состояние во много раз различными способами, не брезгуя любыми возможностями, даже самыми мерзкими. Впрочем, это и не удивительно, ведь сам август не отличался в этом отношении от последнего своего вольноотпущенника.

Постепенно Никомед приобрел огромную власть и распоряжался ею в собственных интересах, причем старался всё обставить так, что, казалось, будто решения принимаются императором, а он лишь является старательным исполнителем воли верховного правителя. Поначалу эта роль устраивала хитрого вольноотпущенника, но постепенно он стал желать большего.

Став могущественным, он не мог повелевать сам, будучи властелином, вынужден был играть роль верного слуги; обладая незаурядным умом, принужден был скрывать это.

Видя на престоле похотливого старика, обремененного многочисленными болезнями, донельзя развратного, он исходил ненавистью к этому ничтожеству, попущением судьбы достигшему вершин власти, втайне мечтая об императорском венце. Впрочем, Никомед обладал вещами гораздо более ценными, нежели происхождение. В наше время золото открывает двери туда, куда не могут войти даже люди, в домах которых все стены увешаны масками прославленных своими добродетелями предков.

Действуя сначала осторожно, а потом все более и более нагло, презренный вольноотпущенник стал плести нити заговора, вовлекая в него в первую очередь людей проверенных, связанных друг с другом одними преступлениями и страшными тайнами. Одни предлагали ему свои услуги в обмен на быстрое продвижение по служебной лестнице, другие оказывались ему должны и вынуждены были отрабатывать долги, третьи попадались в его сети, став жертвами своего прошлого, соглашаясь на сотрудничество под давлением компрометирующих их фактов.

Но все они были в некоторой степени жертвами Никомеда, так как вздумай кто-нибудь из них донести о заговоре императору, то вместо награды он был бы умерщвлен вместе с главным организатором, ибо предусмотрительный Никомед на каждого из подельщиков имел изобличающие материалы и угрожал в случае предательства обнародовать их. Однако не только кнут был в руках вероломного советника. Все услуги он оплачивал и оплачивал достаточно щедро.

Число участников заговора быстро разрасталось. В ход шли угрозы, лесть, обещания, подкуп прямой и опосредованный. Окружение Витрувия постепенно менялось, преданные ему люди под разными предлогами удалялись и на их место ставились подручные Никомеда.

Особый успех имела пропаганда смены власти среди солдат преторианской гвардии. Следует признать, что они всегда были готовы к бунту, даже несмотря на то, что император был весьма щедр по отношению к ним, одаривал подарками и увеличивал жалованье в ущерб остальной армии Империи.

Сильное недовольство преторианцев вызвало решение Марка Габиния выплатить повышенное жалованье сирийским легионам, но что касается фактического отпадения провинции от Империи, то на это гвардейцы смотрели вполне равнодушно. Предметом их зависти были деньги, деньги и только деньги.

Высказать прямо свои претензии Витрувию они не решались, но зато в казармах в выражениях не стеснялись, давая выход своему раздражению. Поэтому, когда среди них появились агенты Никомеда, им не пришлось долго уговаривать гвардейцев. Семена мятежа упали на хорошо унавоженную почву. Последним шагом заговорщиков было перемещение воинских частей, не втянутых в заговор, подальше от Рима. Делалось это под разными предлогами. Одних отправили на учения, других для выполнения строительных работ.

Наконец всё было готово. Смерть императора должна была выглядеть естественной, поэтому его решили отравить. Витрувий вел себя крайне подозрительно, и никогда не ел пищу, если прежде её не пробовали. Удачей для заговорщиков было то, что доверял он это дело Никомеду. Следовательно, основным исполнителем становился сам организатор заговора. Это обстоятельство не явилось препятствием для вольноотпущенника.

В начале своей карьеры он спас от неминуемой смерти Филострата, выдававшего себя за врача, но на самом деле бывшего изготовителем ядов. Надо отдать Филострату должное, в этом деле он был весьма искусен и предусмотрителен, поэтому долгое время на него ничего не было, кроме подозрений. Попался же он следующим образом.

Родственники одной из жертв его искусства, стремясь наказать преступника, несколько раз возбуждали против него следствие, но все судебные разбирательства заканчивались безрезультатно, так как истцы не могли представить серьезных доказательств того, что несчастный скончался от яда, а не от болезни почек.

Тогда они, горя желанием отомстить, решили спровоцировать Филострата, чтобы поймать злодея с поличным. Был найден молодой человек, согласившийся сыграть роль светского повесы, прокутившего все деньги и для выправления пошатнувшихся дел решившегося отправить на тот свет своего богатого дядюшку. Мнимый племянник посещал самые злачные места Рима, якобы с целью найти хорошего отравителя. Долго от него не было никаких положительных известий, пока однажды посыльный не принес записку, в которой "племянник" сообщал, что его свели с посредником, обещавшим ему встречу с весьма опытным врачевателем, знающим и науку изготовления смертельных зелий. Прошло несколько дней и посыльный появился вновь, передав письмо с указанием времени, места и имени исполнителя заказа. Преступник был схвачен в момент передачи яда "племяннику" и, к несчастью для Филострата, рядом оказалось слишком много свидетелей, видевших как он это делал.

Судья вынес суровый, но справедливый приговор, по которому Филострату предстояло покинуть этот мир, испробовав собственноручно изготовленный им яд. От неминуемой смерти его спасло то, что на суде присутствовал тайный осведомитель Никомеда, не преминувший донести хозяину о несчастном лекаре, пострадавшем от желания оказать помощь ближнему за весьма умеренную плату.

Никомед спас беднягу, устроив Филострату мнимую казнь, а затем скрыл его в одном из тайных убежищ, предварительно проверив, насколько искусен грек в своей профессии.

Несколько рабов умерли, кто в страшных мучениях, кто тихо и быстро, убедив императорского советника в том, что он приобрел изрядного специалиста. С этого момента Филострату, потерявшему не только свободу, но и имя, пришлось работать на всесильного вольноотпущенника, с трепетом ожидая рокового часа, когда Никомед или перестанет нуждаться в его услугах, или найдет нового исполнителя для подобных дел.

Жизнь Филострата была отравлена томительным ожиданием, и не раз в тоскливые ночные часы он проклинал то мгновение, когда, желая иметь еще больше денег, встал на преступный путь и навсегда погубил собственную жизнь. В то же время он был слишком труслив, чтобы прекратить эту пытку и, боясь гнева Никомеда, выполнял его приказы слишком усердно, подобно собаке, чрезмерно ластящейся к злобному хозяину, с тем, чтобы он обходился с ней поласковей.

Исполняя волю господина, Филострат изготовил яд, вызывающий смерть не сразу, а через некоторый промежуток времени, причем действие отравы было таково, что казалось, будто человек умирал от внезапного сердечного приступа. Яд имел вид порошка и был столь силен, что для смерти достаточно было одной крупицы.

Получив его, Никомед не стал медлить и отравил августа во время утренней трапезы. Несколько кристаллов яда он спрятал под специально отращенным ногтем указательного пальца правой руки и после того как опробовал вино, предназначенное принцепсу, ловко и незаметно выдавил их в чашу, передавая её Витрувию. Ничего не подозревающий император выпил вино и к концу следующего дня скончался. Едва только это известие успело распространиться, преторианские части, щедро оплаченные никомедовым золотом, провозгласили бывшего раба августом Римской Империи, Отцом отечества, Спасителем нации.

Никомед милостиво согласился занять опустевший трон, и возложил на себя диадему, скромно отказавшись от почетных титулов, мотивировав свой отказ тем, что он-де пока недостоин носить не заслуженные им отличия.

Небольшие разногласия возникли у нового августа с Сенатом, недовольным быстрым появлением очередного правителя, но мечи солдат, извлеченные из ножен в ответ на робкие протесты, мигом отрезвили зарвавшихся сенаторов и вернули заседание курии в деловое русло.

Большинство, напуганное решительным видом преторианцев, одобрило избрание Никомеда императором и постановило впредь именовать его Цезарем Гаем Латинием Витрувием Августом. Стремясь задобрить население Рима, Витрувий II провел широкую раздачу хлеба, устроил грандиозные празднества, бесплатные для зрителей, всех без исключения, будь то бедный или богатый. Более того, всякому пришедшему в цирк, от имени императора вручалась приличная денежная сумма, и его кормили и поили в течение всего представления. Надо ли говорить, что чернь безоговорочно поддержала узурпатора-цареубийцу.

Если в Риме дела Витрувия II складывались удачно, то в провинциях не спешили с выражением верности новому августу. Армия также явно была в замешательстве. Высшие командиры проявляли нерешительность, и, несмотря на то, что Витрувий-Никомед сразу же направил в войска своих доверенных людей, должных разъяснять происходящее в столице и требовать присягнуть ему как императору, исподволь тормозили процесс признания легионами нового государя.

Беспрекословно присягнули Витрувию II войска, расположенные непосредственно в Италии и италийских городах, Армия Нижнего Рейна, часть войск Иберийской группировки и Британский оккупационный корпус. Армия Верхнего Рейна, легионы обеих Панноний, Верхней и Нижней Мезии, Фракийская войсковая группа, Сирийская армия, Африканский корпус, Корпус пограничной стражи формально признали факт смены власти, заменив штандарты с именем Витрувия на штандарты с именем Витрувия II, но присягали ему неохотно.

Некоторые старшие офицеры прямо заявляли, что для римского солдата позорно давать клятву верности вольноотпущеннику. А если сенат и народ римский совершили такую оплошность, то у честных воинов, истинных патриотов, не жалеющих ни сил, ни здоровья, ни самой жизни ради Отечества, найдутся возможности для того, чтобы переубедить заблуждающихся.

Такое поведение командиров развращающе действовало на их подчиненных и разрушало дисциплину. Солдаты, видевшие изо дня в день, с каким пренебрежением их начальники относятся к приказам и распоряжениям верховной власти, постепенно приходили к мысли, что и они имеют право предъявлять свои претензии и требовать их исполнения.

Наиболее сильно они были недовольны условиями службы, необходимостью работы помимо непосредственного исполнения установленных обязанностей, плохим питанием и обеспечением, суровым обхождением центурионов и старших солдат, призванных поддерживать твердый порядок. Раздражение копилось, прорываясь изредка неорганизованными выступлениями, впрочем, быстро подавляемыми.

Состояние армии не осталось незамеченным для провинциальных властей, не спешивших определиться в отношении нового принципата. С некоторого времени представители Витрувия-Никомеда стали доносить в Рим об оживленной переписке между командованием отдельных войсковых частей и провинциальными администрациями, а также частыми встречами чиновников и военных, но август не предпринимал никаких ответных действий, несмотря на требования соратников, одинаково с ним замешанных в гнусном преступлении, применить силу и уничтожить врага не медля, пока он представляет лишь потенциальную угрозу царствованию Витрувия II.

Тайный страх разъедал никомедову душу, он боялся, что правда о смерти Витрувия станет известной народу и он лишится всего, к чему успел уже привыкнуть, став правителем Римской Империи.

Мысль о том, что он может потерять: восторг черни; толпу придворных лизоблюдов, восхваляющих его мудрость, скромность и терпение, превозносящих его добродетель, славящих его справедливость, восхищающихся его неустанной заботой о бедняках и снисходительным отношением к врагам; рев толпы в цирке, приветствующей своего господина; услужливую суету сенаторов, стремящихся перещеголять друг друга в самоуничижении; громкие звания и почетные титулы, присваиваемые ему по поводу и без оного, сопровождаемые неумеренными почестями; статуи, алтари и храмы, воздвигаемые ему как живому божеству; право распоряжения настоящим и будущим покоренных государств и народов — сводила Никомеда с ума.

Он стал болезненно подозрительным, однако пока это чувство распространялось в основном на тех, кто знал, каким образом Никомед занял престол. Его поразило своего рода ослепление, он искал врагов среди тех, кто служил ему верно, уже в силу того, что был соучастником преступления или продвинулся благодаря протекции императора, и не замечал угрозы там, где она была наиболее реальна.

Неуверенность лишала Никомеда мужества, поэтому, вместо того, чтобы действовать твердо и безжалостно, он старался склонить недовольных на свою сторону, раздавая им золото и привилегии.

Так, он издал эдикт, которым сокращал срок службы в полевых войсках: солдатам с двадцати до шестнадцати лет, командирам с щестнадцати до двенадцати. Выходящие в отставку воины получали наградные полностью, в том числе и за не отслуженные годы; все офицеры, достигшие чина легата, становились сенаторами из признания заслуг и могли претендовать на занятие места в сенате.

Увеличивалась плата за службу в легионах; наиболее отличившимся мог предоставляться земельный участок с рабами для обработки пашни.

Провинциям он предоставил дополнительные льготы, а наместникам расширил полномочия, разрешив им иметь личных телохранителей. Здесь, однако, Никомед просто узаконил фактически существующий порядок дел, ведь наместники, пользуясь тем, что могут осуществлять воинский набор на подчиненной им территории, под видом исполнения общегосударственной задачи создавали отряды для защиты своей жизни, оплачивая частное дело из средств имперской казны. Теперь же они могли содержать таких людей вполне легально. Так было положено начало личным армиям, подчинявшимся только провинциальным начальникам.

Рим был ввергнут Никомедом в пучину бесконечных развлечений. Среди публики особенно выделялись своим гордым видом, заносчивым поведением и богатством одеяний преторианцы. Император буквально обрушил на них водопад монаршей милости. Солдаты ели с драгоценных блюд, доспехи их были покрыты золотом, все, от последнего рядового до префекта, оделись в пурпурные плащи-палудаменты и были названы "друзьями принцепса".

Устраивая для них пиры, Никомед вел себя так, чтобы не слишком отличаться от вновь приобретенных "друзей". Он упивался до смерти, сквернословил, рассказывал сальные истории, выблевывал съеденное, освобождая желудок для того, чтобы вновь набить его деликатесами, подаваемыми щедрой рукой с императорских кухонь, он занимался развратом, не гнушаясь и противоестественных связей. Часто эти оргии заканчивались тем, что собутыльники, сами едва держащиеся на ногах, тащили принцепса в спальню, горланя похабные песни. Иногда, не желая сдерживаться, они бросали державную ношу и, осквернив понравившиеся углы своей мочой, волокли сраженного насмерть Бахусом Никомеда дальше.

Не забывал император и о нуждах народа. Здесь примером ему служили деяния великих предшественников: Калигулы, Нерона, Гелиогабала. [1] Со всех концов Империи в столицу свозились разнообразные звери для участия в бестиариях [2], каждый из городов Италии обязан был выставить полностью экипированный отряд гладиаторов, отправить его в Рим и полностью содержать.

На потребу пресытившимся бездельникам было сооружено несколько временных цирков, окружавших рукотворные озера, на которых разыгрывались морские сражения.

Однажды император, пожелавший быть ближе к простым римским гражданам, в поте лица своего добывающим хлеб насущный, загнал на корабли большую часть двора и устроил показательный бой. Начало сражения было вялым. Отъевшиеся челядинцы старались всячески уклониться от столкновения, пока, наконец, принцепс не приказал рабам, находившимся на каждом корабле в качестве надзирателей, подстегнуть храбрость "подлых дармоедов" бичами. Невольники, которым было обещано повышение до "друзей принцепса", с удовольствием принялись за работу и дело пошло веселей. Через некоторое время участников сражения охватило ожесточение и разразилось нешуточное побоище. Никомед, стоя на специально возведенном у кромки озера помосте, командовал подчиненным ему флотом. Указывая длинной суковатой палкой, он заставлял капитанов пентер [3], совершать бессмысленные эволюции, разрушавшие строй и вносившие сумятицу. Впадая в бешенство, ругал на чем свет стоит тупиц, не понимающих простых команд и постоянно прикладывался к чаше с крепким греческим вином.

Ужасающий гул повис над озером. Всякое столкновение судов, удачный выстрел из катапульты, падение людей в воду, взятие на абордаж вражеского корабля встречалось неистовым ревом зрителей.

Над всем этим хаосом возвышалась мрачная фигура Никомеда, исступленно размахивающего палкой.

Внезапно камень, неудачно пущенный с какого-то корабля, проломил опорные стойки, и помост рухнул вместе с императором. Крик ужаса пронесся над трибунами. Охрана, бросившаяся спасать августа, увидела Никомеда, лежащего без сознания, среди обломков досок, остатков еды, в одеждах, залитых вином. Подоспевшие дворцовые слуги подняли принцепса и перенесли его в императорскую ложу, где придворные врачи принялись оказывать первую помощь венценосному пациенту.

Это происшествие послужило знаком к завершению боя. Яростное ослепление противников пошло на убыль, корабли стали расходиться, подбирая из воды счастливчиков, не успевших утонуть. Народ был в восторге. Император отделался несколькими ушибами и огромной шишкой на лбу, видимым результатом удара массивным серебряным подносом.

Второй префект претория Евсевий, по совместительству начальник имперской тайной службы, просил высочайшего дозволения начать следствие с целью выявления и примерного наказания злоумышленников, злонамеренно воспользовавшихся устроенными играми для покушения на благословенную особу императора.

Никомед, воодушевленный собственным героизмом, отказал ему в этом. Более того, не желая оставлять право на объективное суждение о деяниях прошедших поколений отдаленным потомкам, он решил сам взяться за эту неблагодарную работу. Считая свое поведение во время сражения беспримерным проявлением отваги, он наградил себя золотым кованым копьем, густо усыпанным драгоценными камнями.

Знак отличия был вручен ему на Форуме престарелым Гранием Лентулом, героем дунайских и парфянских походов, при огромном стечении народа, ожидавшего обычных в таких случаях подарков. После торжественного награждения Никомед, сопровождаемый толпой, прошествовал в сенат, где произнес пространную речь.

Красочно описав подробности совершенного им подвига, он скромно просил сохранить память о сём замечательном событии, добавив к триумфальным званиям Счастливого и Благочестивого, Отца нации, Защитника Республики, Ревнителя законов, Покровителя Искусств титулы Усмирителя морских стихий, Избранника Божественной Удачи.

Сенаторы, рыдая от умиления, единодушно приняли соответствующее постановление. Римляне рукоплескали Никомеду, Никомед осыпал римлян золотом.

Верность купленная, в отличие от искреннего чувства признательности, должна всегда подкрепляться материальными благами, без наличия которых она быстро переходит в равнодушие, а то и презрение. От наемника невозможно требовать беспрекословного исполнения долга, он служит до тех пор, пока доволен тем, сколько и когда ему платят за службу, и всегда готов к предательству. Помня об этом, Никомед не скупился, и вскоре, растратив собственные средства, вынужден был залезть в государственную казну. Здесь его ожидало жестокое разочарование, ибо Витрувий не отличался бережливостью, а Никомед, будучи советником и ближайшим другом покойного императора, предпочитал обогащать самого себя.

Казна была почти пуста, а на те деньги, которые в ней еще оставались, можно было сформировать и недолго содержать только один легион. В ближайшем будущем августа ждала нерадостная перспектива серьезных объяснений с привыкшими к дармовщине преторианцами. А если к раздосадованным гвардейцам, возмущенным отсрочкой выплаты жалованья, примкнет оскорбленный в лучших чувствах римский плебс, лишенный привычных развлечений, то смерть от меча неверного солдата будет просто счастьем. Ведь в истории Рима иногда бывало и так, что свергнутые принцепсы, перед тем как умереть, подвергались длительным мучениям и унизительным издевательствам.

Никомед не стал долго думать, решив одним ударом убить двух зайцев разом.

Однажды, ранним утром, самые богатые граждане Рима были разбужены громким стуком и отборной руганью преторианцев. Городской эдил, сопровождавший гвардейцев, зачитывал ничего не понимающим богачам распоряжение дворцовой канцелярии об их аресте и конфискации принадлежащего им имущества. Солдаты хватали ничего не понимающих патрициев [4] и волокли в повозки.

Всех арестованных свезли в преторий и заперли в грязном сыром подвале. Три дня несчастные просидели в темнице, питаясь черствым хлебом и сырой водой, после чего их по одному стали уводить из подвала. Остававшиеся в застенке патриции окончательно пали духом и только жалобно стенали, проклиная судьбу, причитали о погубленной жизни и клялись в безграничной любви к императору.

Они думали, что их товарищи по несчастью уже пали под ударами жестоких палачей, но, на самом деле, мнимые жертвы оказывались в покоях Никомеда, где их принимал сам император, извинявшийся за действия подчиненных, слишком ретиво исполнявших свои обязанности и потому допустивших досадные ошибки, арестовав по недоразумению непричастных к заговору граждан.

Никомед всячески сокрушался по поводу несчастий, постигших благородных мужей, грозился досконально разобраться и примерно наказать виновных. Пока же, в виде небольшой компенсации за причиненные неудобства, он предлагал пострадавшим отобедать вместе с ним.

Богачи, чье положение за какие-то мгновения вдруг резко менялось, с радостью принимали предложение принцепса. Однако, перед тем как возлечь за пиршественные столы, император, смущенно улыбаясь, просил у обрадованных патрициев помощи в разрешении одной ничтожной проблемы, давно занимающей ум правителя Империи и мешающей ему полностью отдаться служению на благо отечеству. После этой речи, произнесенной с соответствующими ужимками, Никомед передавал не подозревающим подвоха жертвам свиток с текстом следующего содержания: "Я (такой-то) сообразуясь с высшей целью — дальнейшем процветанием державы Римской, желая всячески содействовать всемерному укреплению Империи, после непродолжительных размышлений о конкретном характере помощи, преподношу в дар государству половину всего имеющегося у меня имущества: движимого и недвижимого, земли, садов и виноградников, вилл и хозяйственных построек, расположенных как в Риме, так и за его пределами, а также половину всех денежных средств в золоте (слитками и монетами), серебре (слитками и монетами), драгоценных и полудрагоценных камнях, произведениях искусства, предметах быта. Это решение принято мной без внешнего принуждения, введения в заблуждение и преднамеренного обмана. …числа …месяца …года и подтверждено личной императорской канцелярией".

Благородные мужи, подвергшиеся столь наглому вымогательству, не протестовали, справедливо полагая, что сумеют возместить материальные потери, если сохранят себе жизнь, свободу и здоровье. Все пострадавшие совершенно искренне благодарили августа. Ведь ничто не мешало ему просто конфисковать всё их богатство.

Конечно, Никомед не остановился на этом. Вскоре искусство Филострата вновь потребовалось его бессовестному хозяину. Август вернулся к давнему обычаю завещания всего имущества принцепсу. Он принуждал к этому многих, чтобы затем отравить их и завладеть наследством умерших.

Продолжая злодейства, Никомед дал выход терзавшему душу безумию и принялся уничтожать соучастников и свидетелей совершенного им преступления. Он не стал даже придумывать формальный повод для репрессий. Он лично составил проскрипционный список и приказал префекту претория Виттелию Каске уничтожить всех поименованных в нем, где бы они ни находились, вместе с семьями и родственниками. Каска исполнил распоряжение принцепса в тот же день, перебив только в Риме более трёх тысяч человек. Отправленные в разные части Империи специальные отряды продолжили начатое в столице истребление.

Обезопасив себя таким образом, Никомед поставил на освободившиеся места ничем не проявивших себя людей, единственным достоинством которых была рабская преданность господину, позволившему им занять столь высокое положение. Недостаточно смелые для того, чтобы составить заговор, они были достаточно умны для того, чтобы понять, что, угождая императору, они продляют время своего существования в этом мире. Но даже эти ничтожества не могли завоевать полного доверия Никомеда. Некоторые из них бесследно исчезали, а на их места приходили другие, столь же ничтожные, как и пропавшие.

Пока Никомед свирепствовал в Риме, мятеж, подобно фурункулу, созрел окончательно. Основная роль в нем была отведена мезийским легионам, так как среди них нашелся деятельный руководитель, обладавший твердым характером и сильной волей, сумевший собрать воедино всех недовольных правлением бывшего вольноотпущенника. Он был жесток и без лишних размышлений уничтожал посмевших встать на его пути. Солдаты любили его за справедливость и оправдывали его строгость. Его звали Гай Кассий Дак. Выходец из провинции Дакия, он добровольцем вступил в легионы и очень быстро поднялся, дослужившись до чина центуриона.

Легат IV Дакийского легиона отметил рвение молодого человека, назначив его префектом VII когорты. Через некоторое время освободилось место командира II когорты, и Кассий Дак поднялся на одну ступеньку вверх по служебной лестнице — он стал военным трибуном.

Это звание давало право на получение римского гражданства. Наместник провинции ходатайствовал перед императором, и дакиец получил возможность именовать себя квиритом. Он участвовал в войне с германцами, начавшейся почти сразу после провозглашения Витрувия императором. Отличившись в сражении при переправе через Рейн, был замечен принцепсом.

Смелость трибуна, бросившегося в гущу схватки и увлекшего за собой солдат, теснимых варварами и готовых обратиться в бегство, привлекла внимание Витрувия. Он назначил Кассия Дака командиром отряда вексиллариев (ветеранов), охранявших ставку императора. После окончания войны Кассия вернули к месту службы с повышением, он стал легатом вновь набранного легиона — XXXIV, названного Витрувиевым, Сокрушителем варваров.

…Тем временем Никомед, расправившись со всеми, кто знал его тайну, решил, что теперь уже никто в Риме не помешает ему править столько, сколько он сам пожелает. Уверенность в своем положении придала узурпатору смелости, и он задумал расправиться с заговорщиками прежде, чем они доберутся до него. Через своих осведомителей он нашел людей достаточно беспринципных и потому готовых взяться за любое грязное дело, лишь бы оно было хорошо оплачено. Все эти подлые людишки в силу занимаемых ими постов имели доступ к избранным августом жертвам.

Все они после принесения страшных клятв в верности получили яд, подобный тому, что Никомед дал Витрувию.

Естественно, что видимые причины смерти в каждом случае были различны. Всем исполнителям обещали деньги, значительные земельные участки, рабов, виллы, должности, звания и перевод в Рим. Бедолаги, они не догадывались, что судьба их предопределена и недолго они будут наслаждаться богатством, приобретенным столь гнусным образом.

Однако Никомеду не дано было испытать чувство мстительной радости от известий о гибели наиболее значительных заговорщиков, ибо к тому времени, когда это произошло, он был мертв. После смерти Никомеда на престоле сменилось несколько августов, ставленников различных партий.

Войска, провозгласившие императором Кассия Дака, неотвратимо приближались к воротам Рима.

…Убил Никомеда преторианец Корнелий Туск, крупно проигравшийся в кости и поставивший на кон исполнение им любого желания своих партнеров по игре, каким бы дурацким это желание не было.

Подробности этого преступления таковы. Корнелий Туск с двумя товарищами заступил в ночной караул во дворце. Чтобы скоротать скучные часы дежурства, они, как обычно, принялись играть в кости, взбадривая себя время от времени хорошими порциями вина. Туск и два его приятеля состояли в личной охране Никомеда, носили титулы "друзей принцепса", а потому не боялись гнева проверявшего караулы центуриона и делали все, что им вздумается. К тому же, Никомед выделял Корнелия Туска за его буйные выходки, в которых сам не раз принимал деятельное участие.

В тот раз Туску не везло. Он проиграл все деньги, которые были при нем в ту ночь, он проиграл перевязь, расшитую золотом и украшенную драгоценными камнями, парадный плащ из шелка, серебряный шлем и панцирь. Оставшись без ничего, он собрался было играть на долговые расписки, но приятели отказались принимать их в качестве ставок.

Тогда Корнелий предложил сыграть на любое желание, которое в случае проигрыша он исполнит, взамен на возвращение ему проигранного. Предложение было принято. Надо сказать, что к тому времени Корнелий остался один на один с Кальпурнием Постумом. Граний Капитон, отказался от игры, сославшись на то, что он устал.

Первым кинул кости Корнелий. Выпало семь. За ним Кальпурний. Выпало одиннадцать.

— Я проиграл, — спокойно сказал Туск, — Требуй что хочешь. Я всё исполню.

Недолго думая, Постум отодвинул в сторону выигрыш, кучу золотых денариев и, бросив перед Корнелием его же меч, произнес:

— Убей августа, Корнелий.

Ничуть не удивившись, Корнелий берет меч и идет к выходу. Капитон, охваченный ужасом, вскакивает и пытается бежать, но падает, сваленный на землю ударом Кальпурния. Постум связывает Грания и спешит за Туском. Он не верит Корнелию и боится, что Корнелий его предаст. Когда Постум выбегает в коридор, там уже никого нет.

В это время Корнелий беспрепятственно поднимается в спальню императора, предусмотрительно скрывая меч под плащом. Охране он говорит, что Никомед желает его видеть. Часовые, уже привыкшие к ночным похождениям императора, беспрекословно пропускают убийцу. Корнелий входит в спальню. Никомед, мучимый бессонницей, слышит звук шагов и, приподнявшись, громко спрашивает:

— Кто здесь?

Корнелий возникает перед ним с занесенным над головой мечом. Испуганный император, потеряв от неожиданности дар речи, только мычит что-то нечленораздельное, а Корнелий, привычным движением, без промедления бьет сверху вниз, вонзая лезвие Никомеду в шею. Тот с хрипом валится на подушки. Корнелий выдергивает меч. Из широкой раны фонтаном бьет кровь, заливая все вокруг. Убийца находит диадему, надев ее, идет к выходу. В таком виде он и предстает перед Кальпурнием — с окровавленным мечом в руке и диадемой, надетой наискось…"

Примечания:

[1] Римские императоры. Упоминаются в сочинениях многих авторов. Отличались необузданным характером, потакали своим низменным желаниям. Запятнали себя многочисленными преступлениями, в том числе и убийствами близких родственников. a) Калигула. Император Гай Цезарь Август Германский (31.08.12 — 24.01.41). Император с 18 марта 37 года. Сын Германика и Агриппины. Воспитывался в основном в военных лагерях Германии, т. к. отец был полководцем Империи. Прозвище Калигула получил от солдатских сапог — калиг (caligae), в которые его облачали родители. Правление Калигулы было отмечено произволом, проскрипциями, неконтролируемой тратой государственных средств. Решив, что он живой бог, требовал от всех, чтобы ему оказывали соответствующие почести. Два заговора против его жизни были раскрыты. Убит участниками третьего заговора, руководили которым трибуны преторианской гвардии. b) Нерон. Император Нерон Клавдий Цезарь Август Германский (15.12.37 — 09.06.68) Родители: Гней Домиций Агенобарб (Рыжебородый) и Агриппина Младшая (дочь императора Тиберия и Агриппины Старшей). Получил имя Луция Домиция Агенобарба. После рождения ребенка отец его пророчески изрёк, что у него и Агриппины не может родиться ничего, кроме ужаса и горя для человечества. О характере матери можно судить по такому факту: когда ей предсказали, что Нерон будет царствовать, но убьёт свою мать, она воскликнула: "Пусть убьёт, лишь бы царствовал". Нерон был усыновлён Клавдием под именем: Тиберий Клавдий Друз Германский Цезарь. Император с 13 октября 54 года. Взошел на престол Империи при поддержке преторианцев после отравления Клавдия Агриппиной. Длительное время оставался под влиянием своего учителя стоика Сенеки и префекта претория Афрания Бурра. После смерти Бурра новый префект претория Тигеллин способствовал началу деспотического правления Нерона. Нерон убил свою мать, сослал и убил жену Октавию, восстановил практику осуждения за оскорбление величия. Считал себя выдающимся актёром, участвовал во многих состязаниях и одерживал победы. После раскрытия заговора 65 года, руководителем которого был Пизон, заставил покончить самоубийством Сенеку, своего ближайшего друга Петрония Арбитра, поэта Лукана. При Нероне полководец Империи Гней Домиций Корбулон установил господство Рима над Арменией. Правление Нерона вызвало восстания Боудикки в Британии, Юлия Виндекса в Галлии, Гальбы в Испании. В конце концов от Нерона отвернулась гвардия, сенат и народ. Спасаясь бегством Нерон покончил с собой на загородной вилле. Последними словами императора были: "Какой артист гибнет". c) Элагабал (Elagabalus) или Гелиогабал. Император Цезарь Марк Аврелий Антонин Август (204 — 222). Император с 8 июня 218 года. Настоящее имя: Варий Авит Бассиан. Родился в семье жрецов г. Эмес. Продолжил семейную традицию, став жрецом бога Солнца Элагабала, за что и получил своё прозвище. Именем Марк Аврелий Антонин был назван солдатами. Стал императором благодаря поддержке бабки Юлии Мезы, приходившейся сестрой Юлии Домне, супруге императора Септимия Севера. Пытался сделать религию Солнца официальной религией Империи. Вел крайне распущенный образ жизни, ведение государственных дел отдал на откуп фаворитам, что породило всеобщее недовольство. Убит вместе со своей матерью Соэмитой. Труп сброшен в Тибр. Постановлением сената память о нём была уничтожена, а имя Антонин предано забвению. Было запрещено его употребление, т. к. оно оказалось запятнано. При Элгабале императоров стали именовать Благочестивыми Счастливыми Августами или Благочестивыми Счастливыми Непобедимыми Августами.

[2] Бестиарии. Здесь бои гладиаторов с дикими зверями, либо зверей между собой.

[3] Пентера. Боевой корабль с пятью рядами вёсел.

[4] В данном случае под патрициями следует понимать вообще состоятельных и влиятельных граждан. Никакого отношения к древним патрициям, то есть потомкам родов, составлявших царский сенат они не имеют, так как ко времени Империи древние патрицианские роды уже в основном не существовали. Сословие патрициев пополнялось за счет выходцев из других групп населения, представители которых возводились в патрицианское достоинство императорами. Титул патриция был одним из высших титулов в государстве, однако он теперь не связывался с определённой должностью, являясь почётным званием.

Лист десятый

Луций Бельг, командующий правительственной армией, расположился лагерем у Ястребиного моста, выдвинув вперед одну когорту, занявшую предмостные укрепления.

Уверенность валерианцев в своей победе была такова, что солдаты несли службу без должного рвения и предусмотрительности. Ворота лагеря днем не закрывались, командиры не следили за порядком, потворствуя безделью подчиненных, часовые совершенно не заботились об исполнении возложенных на них обязанностей.

Командующий смотрел на все эти безобразия, творящиеся на его глазах, сквозь пальцы. Когда к нему подошли несколько старших офицеров с требованием навести в лагере и вокруг него порядок, он ответил, что солдаты, вышедшие недавно победителями из жестокой битвы, достойны тех небольших поблажек, которые он, Луций Бельг, им великодушно предоставил.

После этих слов вперед выступил военный трибун Секст Милон и обвинил Бельга в потакании преступным настроениям, могущим привести к большой беде:

— Слишком рано Луций, ты посчитал, что мы добились окончательной победы. Флавий Цельс окружен, но это еще ничего не значит, ведь часто случается так, что раненый зверь оказывается вдвойне опаснее, чем здоровый. Скрываясь, он преследует охотника, гордого собой, и беспощадно поражает последнего, становящегося в одночасье жертвой.

— Не тебе, Секст, обвинять меня в пренебрежении обязанностями командующего, — отвечал ему Луций Бельг, — но я последую твоему разумному совету. Поэтому, чтобы не случилось беды, я передаю тебе под командование когорту, охраняющую подходы к мосту. Если ты решишь, что этого количества солдат недостаточно для обеспечения нашей безопасности, то можешь взять столько людей, сколько сочтёшь нужным. И знай, что судьба войска отныне в твоих руках, — сухо закончил разговор командующий.

…Лихорадочное состояние духа, в котором находился Цельс, и его горячечная энергия, казалось, заразила всех, пребывавших рядом с ним, питала их волю и придавала силы уставшим. Стремясь ускорить передвижение, он приказал бросить обозы и оставить всех раненых и больных. В конце дневного перехода он дал воинам всего несколько часов отдыха и повел армию дальше.

К утру войско вышло к Ястребиному мосту, и здесь был устроен длительный привал. Находясь в опасной близости от неприятеля, Цельс распорядился соблюдать предельную осторожность. Вперед были выслана разведка, которая вскоре доложила, что противник ведёт себя крайне неосмотрительно, пренебрегая мерами безопасности. Выслушав разведчиков, Марк Флавий решил воспользоваться небрежностью, допущенной валерианцами. Для того, чтобы незаметно захватить мост, он придумал следующую хитрость. Ночью реку переплыли несколько воинов, сумевших днем проникнуть в лагерь, незаметно смешавшись с вражескими солдатами, вышедшими утром за ворота. Благодаря царящей там неразберихе, им удалось узнать необходимые пароли и вечером беспрепятственно покинуть вражеский лагерь.

Укрывшись в небольшой ложбинке, они дождались ночи, а затем тем же путем вернулись в расположение собственной армии.

После этого на другой берег переправились две когорты, командирам которых были сообщены новые пароли. Стараясь передвигаться как можно тише, они прошли между лагерем и берегом и, выйдя на дорогу, направились к мосту.

— Стой, кто идет? — окликнули их часовые.

— Четвертая и десятая когорты. — отвечали им флавианцы. — Посланы сменить вас.

— Назовите пароль.

— Ромул и орёл.

— Рем и волчица.

Подошедшие часовые, не успев понять, что происходит, тут же были разоружены и скручены. Когорты двинулись дальше, достигли укреплений и беспрепятственно захватили их, после чего подали основным силам условленный знак, что вылазка удачно завершилась.

Таким вот образом был захвачен Ястребиный мост.

На следующее утро валерианцы, ни о чем не догадываясь, раскрыли ворота лагеря, выпуская воинов, которые, как обычно, разбрелись по равнине и занялись собственными делами.

Каково же было их удивление, перешедшее вскоре в панический ужас, когда из леса неожиданно вышла колонна войск, спокойно преодолела мост, не встретив отпора, и, перейдя на скорый шаг, устремилась в лагерь. Все произошло так быстро, что часовые не успели затворить ворота прежде, чем солдаты Цельса ворвались внутрь.

Бой сразу же превратился в беспощадную резню. Валерианцы, ошалевшие от такого поворота дел, защищались слабо. Некоторые бросали оружие, показывая, что сдаются в плен, но это их не спасало. Они гибли под мечами озверевших воинов-максимианцев, вымещающих свою злость за выпавшие на их долю лишения и невзгоды.

Жестокая схватка разгорелась у шатра Луция Бельга, где сражались, возглавляемые самим командующим, преторианцы и вексилларии. Луций Бельг дрался расчетливо и хладнокровно. Прикрываясь от вражеских ударов щитом, он работал своим мечом словно мясник, разделывающий коровьи туши. Каждый его выпад достигал цели. Сплоченные примером своего командира солдаты так же бесстрашно устремлялись на врага. Цельс, видя, что вокруг Бельга начинают собираться воины, и сопротивление становится все более и более упорным, бросился к месту схватки, на бегу крича:

— Берегись, Бельг, я иду!

— Марк Флавий, — отвечал ему Бельг, — предатель, я давно тебя жду!

Они столкнулись щитами, обменялись быстрыми ударами, отскочили друг от друга и закружились, подобно хищным зверям, готовые в любой момент кинуться в атаку или отразить нападение. Бой вокруг них сам собой прекратился, воины противоборствующих сторон образовали большой круг, напряженно наблюдая за поединком своих предводителей. Оба полководца не выделялись в снаряжении от солдат. Простые шлемы, железные панцири, надетые поверх шерстяных туник, прямоугольные пехотные щиты не имели никаких отличительных знаков, свидетельствующих о высоком положении их владельцев.