Последний единорог

XI

Из похода на губившего девиц великана Принц Лир возвратился через три дня. Великий Топор Герцога Альбанского висел у него за спиной, голова великана билась о луку седла. Он не понес приз Леди Амальтее и не пытался ее отыскать с руками, перепачканными кровью чудовища. Он решил, как объяснил он Молли на кухне вечером того же дня, не докучать более Леди Амальтее своим вниманием, а просто жить, думая о ней, усердно служить ей в одиночестве до самой смерти, но не искать ни ее общества, ни ее восхищения, ни ее любви.

— Я буду безымянным, как воздух, которым она дышит, и невидимым, как сила, что держит ее на земле. — Подумав немного, он добавил: — Время от времени я могу написать для нее поэму, подсунуть ее под дверь Леди Амальтеи или оставить там, где она бывает. Но я даже не подпишу свои стихи.

— Это будет очень благородно, — сказала Молли. Решение принца оставить ухаживание вызвало у нее и облегчение, и удивление, и некоторую печаль. — Девушки больше любят стихи, чем волшебные мечи и мертвых драконов. Во всяком случае, со мной в молодости было именно так. И с Калли я убежала только потому…

Но Принц Лир твердо прервал ее:

— Нет, не вселяй в меня надежду. Я должен научиться жить без нее, как мой отец, и, может быть, мы с ним наконец поймем друг друга. — Он покопался в карманах, и Молли услышала хруст бумаги. — Дело в том, что я уже написал несколько поэм об этом: о ней, о надежде и прочем. Если хочешь, можешь взглянуть.

— Мне будет очень приятно, — сказала Молли. — Но неужели вы никогда больше не вступите в бой с черными рыцарями и не ринетесь сквозь кольцо огня? — Она хотела поддразнить принца, но вдруг поняла, что, если это в самом деле случится, ей будет слегка жаль, ведь приключения сделали его красивее, согнали лишний жирок и, кроме того, теперь Принца окружал мускусный аромат смерти, свойственный всем героям. Но Принц медленно покачал головой.

— Нет, наверно, я не заброшу это дело, — пробормотал он. — Но буду делать все не напоказ, а так, чтобы она не узнала. Сперва я старался для нее, но ведь так привыкаешь спасать людей, рассеивать злые чары, вызывать коварных графов на честный бой — трудно перестать быть героем, если ты уже привык к этому. Как тебе первая поэма?

— Что говорить, в ней бездна чувства, — ответила она. — Но неужели вы в самом деле можете рифмовать «цветущий» и «гибнущий»?

— Необходима некоторая доработка, — согласился Принц Лир. — Особенно меня тревожит «чувство».

— А не пойдет ли «искусство»?

— А сколько в нем «с»? Одно или два?

— По-моему, два, — сказала Молли. — Шмендрик! — обратилась она к появившемуся на пороге волшебнику. — Сколько «с» в «искусстве»?

Тот устало ответил:

— Одно. От слова «кус».

Молли выставила ему миску похлебки, и он уселся за стол. Глаза его были печальны и туманны как яшма, одно веко подергивалось.

— Я больше не могу, — устало заговорил он. — Дело не в этом ужасном месте и не в том, что приходится все время его слушать, я уже почти привык к этому, дело в той дешевой чепухе, которую он заставляет меня представлять часами, да что там — ночами напролет. И если бы он требовал настоящей магии или хоть простого колдовства, так нет — вечные кольца, и золотые рыбки, и карты, и шарфы, и веревочки, в точности, как в «Полночном карнавале». Больше я не могу совсем.

— Но ведь именно поэтому он предпочел тебя, — запротестовала Молли. — Если бы ему нужна была настоящая магия, он оставил бы старого Мабрака. — Шмендрик поднял голову и почти с удивлением посмотрел на нее. — Я не хотела тебя обидеть, — сказала она. — Потерпи немного, пока мы не найдем того хода к Красному Быку, о котором мне рассказал кот.

На этих словах она понизила голос до шепота, оба они взглянули в сторону Принца Лира, но тот, сидя в углу на стуле, явно сочинял очередную поэму.

— Газель, — бормотал он, уперев кончик пера в нижнюю губу. — Мадемуазель, цитадель, асфодель, филомель, параллель… — Он выбрал «метель» и быстро записал.

— Мы никогда не найдем хода, — рассудительно сказал Шмендрик. — Даже если кот, в чем я сомневаюсь, сказал правду, Хаггард не позволит нам разобраться с черепом и часами. Почему, ты думаешь, он заставляет меня представлять эти карнавальные трюки? Да наконец, почему он сделал меня своим волшебником? Молли, он все знает, я в этом уверен! Он знает, кто она, хотя еще не вполне верит этому, но когда он поверит, он будет знать, что делать. Он знает. Иногда это видно по его лицу.

— Тоска страданья и удар потери, — бормотал Принц Лир. — И горечь трам-пам-пам-пам-ери. Двери, звери, пери. Черт побери.

Шмендрик перегнулся через стол:

— Мы не можем оставаться здесь и ждать, пока он первым нанесет удар. Наша единственная надежда — бежать ночью, морем, если я где-нибудь отыщу лодку. Стражники будут искать в другой стороне, а ворота…

— А остальные! — тихо воскликнула Молли. — Как можем мы бежать, зная, что она пришла, чтобы отыскать остальных единорогов, и они здесь? — И все же какой-то малой частью своей натуры, слабой и трусливой, она вдруг захотела, чтобы Шмендрик убедил ее в провале их поисков. Она поняла это и рассердилась на него. — Ну, а как насчет твоей магии? — спросила она. — Как насчет твоих скромных собственных розысков? Ты собираешься отказаться и от них? И она умрет человеком, а ты будешь жить вечно? В таком случае уж лучше бы ты оставил ее Быку.

Бледный и морщинистый, как пальцы прачки, волшебник покачнулся.

— Так или иначе, это ничего не значит, — прошептал он самому себе. — Сейчас она более не единорог, а смертная женщина, вполне достойная вздохов и стихов этой деревенщины. В конце концов, может быть, Хаггард ни о чем и не догадывается. Она станет его дочерью, и он никогда не узнает правды. Забавно. — Он отставил в сторону свой нетронутый суп и, склонив голову, закрыл лицо руками. — Даже если бы мы сейчас нашли остальных, я не смог бы превратить ее в единорога, — сказал он. — Магия меня оставила.

— Шмендрик… — начала она, но в этот момент он вскочил и выбежал из кухни. Зова Короля она не слышала. Принц Лир, не поднимая взгляда, бубнил свое. Молли повесила над огнем котелок, чтобы вскипятить чай для стражников.

— Ну все, — вздохнул Принц Лир. — Остался только последний куплет. Как ты хочешь — послушать сейчас или все вместе потом?

— Как вам угодно, — ответила она, и он прочел все. Но Молли не слыхала ни слова. К счастью, прежде чем он закончил, вошли стражники, спрашивать же о ее мнении при них Лир постеснялся. Когда они ушли, он уже трудился над новым опусом. Принц пожелал ей спокойной ночи, когда было уже довольно поздно. Молли сидела на столе, держа на руках своего крапчатого котика.

Новое стихотворение было задумано как секстина. В голове Лира что-то нестройно звенело, когда он, жонглируя рифмами, подымался по лестнице в свою палату. «Первое я оставлю у ее двери, — думал он, — а остальные приберегу на завтра». Он подумывал о том, чтобы все-таки подписать стихи, и сравнивал достоинства таких псевдонимов, как «Рыцарь теней» или «Шевалье Маль-Эмэ», когда, завернув за угол, встретил Леди Амальтею. Она быстро спускалась в темноте по лестнице; увидев его, девушка издала странный звук, чем-то похожий на блеянье, и замерла тремя ступеньками выше Лира.

На ней было платье, которое стражники короля украли для нее в Хагсгейте. Ее волосы были распущены, ноги босы, и от одного только взгляда на нее, стоящую на темной лестнице, такая печаль скользнула по его костям, что он готов был бежать, бросив и свои стихи и свои претензии. Но он был героем во всем и, взяв себя в руки, спокойно и галантно приветствовал ее:

— Да будет ваш вечер добрым, миледи.

Леди Амальтея, не отрывая взгляда, протянула к нему из темноты руку и отдернула ее, не коснувшись Лира.

— Кто ты? — прошептала она. — Ты Ракх?

— Я — Лир, — отвечал он с внезапным испугом. — Разве вы не знаете меня? — Но она отшатнулась с легкостью дикого зверя, по-оленьи нагнув голову. Он повторил:

— Я — Лир.

— Старуха, — сказала Леди Амальтея. — Луна ушла за тучи. Ах! — Она задрожала, и тут глаза ее узнали Принца. Но диким оставалось ее тело, она не хотела подходить к нему.

— Вы спали, миледи, — вновь обретя тон, достойный рыцаря, сказал он. — А не поведаете ли вы мне ваш сон?

— Он снился мне раньше, — медленно отвечала она. — Я была в клетке, и вокруг меня в клетках были звери. Но не буду тревожить вас, милорд. Я уже не первый раз вижу этот сон.

Сказав это, она хотела уйти, но Принц обратился к ней голосом, присущим только героям, — это такой же особый голос, как, скажем, голос матери:

— Сон, что возвращается так часто, — это весть о том, что было, или о том, что будет, или напоминание того, что было преждевременно забыто. Расскажите мне ваш сон, и я попробую разгадать его.

Она остановилась, слегка повернув к нему голову, похожая на выглядывающего из чащи гибкого пушистого зверька. Но в ее глазах была потеря, словно ей не хватало чего-то нужного или словно она вдруг поняла, что этого-то, нужного, у нее никогда не было. Если бы он моргнул, она ушла бы, но он, не моргая, взглядом удерживал ее на месте — так, как он привык сковывать пристальным взором химер и драконов. Ее босые ноги ранили его сильнее, чем все виданные им клыки и когти, но он был истинным героем. Леди Амальтея сказала:

— Еще во сне были черные фургоны с решетками, и звери, которые есть и которых нет, и крылатое существо, звенящее медью в лунном свете. Высокий зеленоглазый человек с кровавыми руками.

— Должно быть, это ваш дядя волшебник, — размышлял Принц Лир. — Это ясно, и окровавленные руки меня не удивляют. Прошу простить меня, но ему я никогда не доверял. Это все?

— Все рассказать я не могу, — ответила она. — Сон никогда не кончается. — Страх упал в ее глаза, словно камень в воду, возмутив и взбудоражив их спокойную глубину. Она сказала: — Я бегу оттуда, где я была в безопасности, и ночь горит вокруг меня. Но это и день, я иду под буками под приятным теплым дождем, там и бабочки, и медовый звук, и пестрые дороги, и похожие на рыбьи кости города, и крылатое существо, убивающее старуху. И куда бы я ни повернула, я бегу в обжигающий холодом огонь, и мои ноги — ноги зверя…

— Леди, — прервал ее Принц Лир, — миледи, с вашего разрешения — ни слова больше. — Ее сон мрачной тенью лег меж ними, и вдруг ему расхотелось знать его смысл. — Ни слова, — повторил Лир.

— Но я должна продолжать, — сказала Леди Амальтея. — Ведь он никогда не кончается. Даже когда я просыпаюсь, хожу, говорю и ем, я не могу отличить сна от яви. Я помню то, что не могло произойти, и забываю, что происходит со мной. Люди смотрят на меня, ожидая, что я узнаю их, и мне снится, что я их знаю, и пламя все ближе, хоть я и не сплю.

— Не надо! — в отчаянии воскликнул он. — Этот замок построила ведьма, и, рассказывая здесь о кошмарах, можно вызвать их к жизни. — Не ее сон оледенил сердце Принца, а то, что, рассказывая, она не плакала. Будучи героем, Принц разбирался в женских слезах и знал, как их остановить — ну, скажем, убить кого-нибудь, — но ее тихий ужас потряс его и лишил мужества, а красота ее сокрушала все то отрешенное достоинство, которое он, казалось, обрел. Когда он вновь заговорил, его голос был юн и неуверен.

— Мне хотелось бы ухаживать за вами с большим изяществом, — сказал он, — но я не знаю, как это сделать. Мои драконы и подвиги утомляют вас, однако, кроме них, мне нечего предложить. Я стал героем не так уж давно, а до того был вовсе никем — скучным изнеженным сыном своего отца. Быть может, теперь я всего лишь скучен по-другому, но я здесь, и вы должны располагать мною. Я бы хотел, чтобы вы поручили мне что-нибудь, не обязательно героическое, просто что-нибудь полезное.

И тогда Леди Амальтея улыбнулась ему в первый раз с тех пор, как она появилась в замке Хаггарда. Улыбка была незаметной, словно новорожденная луна — серпик света, окаймляющий невидимое, но Лира потянуло к ней, чтобы согреться. Если бы Лир осмелился, он раздул бы эту улыбку как уголек, сомкнув возле нее ладони.

— Спойте мне, — сказала она. — Чтобы подать голос в этом мрачном и одиноком месте, нужно большое мужество; кроме того, это будет полезно. Спойте мне, спойте громко — прогоните мои сны, помогите мне забыть то, что не хочет уйти из памяти. Спойте мне, милорд, если это будет угодно вам. Может быть, для героя это пустяк, но мне будет приятно.

И Принц жадно запел на холодной лестнице, и, спасаясь от дневного света его голоса, по лестнице в поисках убежища, шелестя и плюхаясь, разбегались какие-то невидимые мокрые твари. Он запел первое, что пришло в голову:

Он закончил, и Леди Амальтея рассмеялась, смех ее, казалось, заставил гнездящуюся в замке старую-престарую тьму зашипеть на них обоих.

— Это было полезно, — сказала она. — Спасибо, милорд.

— Я не знаю, почему так получилось, — застенчиво сказал Принц Лир. — Один из людей моего отца часто пел мне эту песню. Я не верю ей. По-моему, любовь сильнее привычек и обстоятельств. Я думаю, что можно ждать кого-то долго и помнить, почему ты ждешь, когда она наконец придет. — Леди Амальтея вновь улыбнулась, но не ответила. Удивляясь своей храбрости, Принц тихо сказал: — Если бы я мог, я бы вошел в ваши сны, чтобы охранять вас, чтобы сразить то, что преследует вас, как я сделал бы это наяву. Но я не могу этого сделать — ведь я не снюсь вам.

Но прежде чем она смогла произнести слово, они услышали внизу винтовой лестницы шаги и приглушенный голос Хаггарда:

— Я слыхал, что он пел. Какое имел он право петь?

В ответ прозвучал поспешный и кроткий голос Шмендрика, придворного волшебника:

— Сир, это была некая героическая баллада, так сказать chanson de geste, из тех, что он часто поет, выезжая на подвиг или возвращаясь с победой. Уверяю вас, ваше величество.

— Он никогда не поет здесь, — отвечал Король. — Убежден, он всегда поет в своих дурацких скитаниях, поскольку именно так поступают герои. Но он пел здесь, и не о битвах и подвигах, а о любви. Где она? Я понял, что он поет о любви, еще не расслышав слов, — сами камни дрожали, как от движений Быка. Где она?

Принц и Леди Амальтея стояли в темноте плечом к плечу. Они посмотрели друг на друга, но не шелохнулись. Потом пришел страх, ведь происшедшее с ними могло быть тем, чего добивался Хаггард. На лестничную площадку чуть выше выходил коридор. Они побежали по нему, обгоняя дыхание. Поступь ее была тиха, как обещание, данное ею Принцу, но его тяжелые сапоги стучали по каменному полу именно так, как должны стучать сапоги. Король Хаггард не преследовал их, но где-то вдали шелестел его голос, переплетаясь со словами волшебника:

— Мыши, милорд, вне сомнения, мыши, я знаю совершенно исключительное заклинание…

— Пусть бегут, — сказал Король. — Меня это вполне устраивает.

Остановившись, беглецы вновь посмотрели друг на друга.

Зима скулила и плелась не к весне, а к короткому, губительному лету страны Хаггарда. Жизнь в замке продолжалась в молчании, царящем там, где никто ни на что не надеется. Молли Отрава готовила и стирала, оттирала камни, чинила броню и точила мечи; она колола дрова, молола муку, ходила за лошадьми и чистила их стойла, плавила украденное золото и серебро для сундуков Короля и делала кирпичи без соломы. А вечерами, перед сном, она обычно просматривала новые стихи Принца Лира, посвященные Леди Амальтее, хвалила их и исправляла ошибки.

Шмендрик дурачился, показывал Королю фокусы и трюки, ненавидя это занятие и зная, что Хаггард тоже знает это и от того получает удовольствие. Он никогда больше не предлагал Молли бежать из замка, прежде чем Хаггард узнает правду о Леди Амальтее, но он и не пытался теперь искать тайный ход к Красному Быку, даже когда у него и было время для этого. Казалось, он сдался, но не Королю, а другому, куда более старому и жестокому врагу, поймавшему его наконец этой зимой в этом замке.

Леди Амальтея с каждым днем становилась все прекрасней, тем более прекрасней, чем мрачнее предыдущего был новый день. Возвращавшиеся после краж или промерзшие и промокшие на карауле старые стражники расцветали словно бутоны, встречая ее на лестницах и в залах. Она улыбалась и ласково отвечала им, но, когда уходила, замок казался еще темнее, а ветер снаружи трепал набухшее небо, как простыню на веревке. Ведь красота ее была смертной и человечной, и она не давала утешения старикам. Они натягивали плотнее свои промокшие плащи и ковыляли к огоньку на кухню.

Но Леди Амальтея и Принц Лир бродили, разговаривали, пели так блаженно, будто замок Хаггарда стал зеленым лесом, весенним, диким и тенистым. Они взбирались на изогнутые башни, как на горы, устраивали пикники на каменных лужайках под каменным небом и шлепали взад и вперед по текущим словно ручьи лестницам. Он рассказал ей все, что знал сам и что он думал об этом, придумал ей жизнь и мнения, а она помогала ему молчанием. Она не обманывала его — ведь она и в самом деле не помнила ничего, что было до замка и до него самого. Ее жизнь начиналась и кончалась на Принце Лире — вся, кроме снов, которые скоро потускнели, как он и обещал ей. Они редко слышали рев охотящегося Красного Быка, по ночам он больше не выходил. Но когда голодный рев доносился до ее ушей, она пугалась, стены и зима вновь окружали их, как будто вся эта весна была только ее созданием, даром ее радости Принцу. В такие моменты ему хотелось обнять ее, но он уже давно знал, что она боится прикосновения.

Однажды днем Леди Амальтея стояла на самой высокой башне замка, ожидая возвращения Принца Лира из похода против зятя того самого людоеда — время от времени он выбирался в такие поездки, как и обещал Молли. Над долиной Хагсгейта мыльной пеной грудились тучи, но дождя не было. Внизу жесткими серебряными, зелеными и гнедыми лентами, уходящими в туманную даль, змеилось море. Уродливые птицы то и дело взлетали поодиночке, парами и по трое, быстро делали круг над водой и возвращались снова важно расхаживать по песку, фыркая и кивая в сторону замка Короля Хаггарда: «Вот как. Вот как». Вода стояла низко, начинался прилив.

Леди Амальтея запела, и ее голос птицей парил и взмывал в тихом холодном воздухе:

Она не помнила, что слыхала когда-то эти слова, но они щипали и толкали ее как дети, пытающиеся затянуть взрослого в нужное им место. Чтобы отогнать их, она пошевелила плечами.

«Но я не стара, — сказала она себе, — и я не в тюрьме. Я — Леди Амальтея, возлюбленная Лира, который вошел в мои сны, так что я не сомневаюсь в себе даже во сне. Где могла я услышать эту печальную песню? Я — Леди Амальтея, и я знаю только песни, которым меня научил Принц Лир».

Она подняла руку, чтобы прикоснуться к отметине на лбу. Спокойное как зодиак, море катило мимо, уродливые птицы кричали. Ее немного беспокоило, что пятно на лбу все не сходит.

— Ваше величество, — сказала она, хотя за спиной ее не было слышно ни звука. Услышав в ответ ржавый смешок Короля, она повернулась к нему. Поверх брони на Короле был серый плащ, голова его была не покрыта. Когти времени избороздили жесткую кожу его лица, но он казался сильнее и неукротимее своего сына.

— Для такой, какая вы теперь, вы слишком быстры, — сказал он, — но для той, какой вы были, пожалуй, наоборот. Говорят, что любовь делает мужчин быстрыми, а женщин медлительными. Если вы влюбитесь еще сильнее, я вас поймаю.

Не отвечая, она улыбнулась ему. Она никогда не знала, что говорить этому человеку с бледными глазами, которого она видела так редко, что он казался ей колыханием на краю одиночества, которое она делила с Принцем Лиром. Вдали, предупреждая, звякнула броня, она услышала неровный цокот копыт.

— Ваш сын возвращается домой, — сказала она. — Давайте подождем его вместе.

Король Хаггард, медленно подойдя к парапету, где она стояла, почти не взглянул на поблескивающую вдали фигурку возвращающегося домой Принца.

— Ну в самом деле, что вам или мне до Принца Лира? — спросил он. — Он не мой ни по рождению, ни по духу. Я подобрал его там, где его кто-то бросил, потому что мне казалось, что я несчастен, раз у меня нет сына. Вначале это было довольно приятно, но скоре все прошло. Все умирает в моих руках. Я не знаю, почему так происходит, но так было всегда, все умерло, все стало тусклым и холодным, все, кроме одного, самого дорогого, единственного, что когда-либо было моим. — Его мрачное лицо внезапно напряглось, как голодный настороженный капкан. — И Лир не поможет вам, — сказал он. — Он никогда и не знал, что это такое.

Без предупреждения замок запел натянутой струной, когда спящий у его корней зверь шевельнул своим ужасным телом. Леди Амальтея привычно легко восстановила равновесие и беспечно сказала:

— Красный Бык. Ну почему вы думаете, что я пришла украсть Быка? У меня нет королевства, которое надо охранять, я не хочу ничего завоевывать. Для чего он мне? Сколько он ест?

— Не смейтесь надо мной! — отвечал Король. — Красный Бык столь же мой, сколь и мальчишка, он не ест, его нельзя украсть. Он служит любому, у кого нет страха, а страха у меня не больше, чем всего остального. — И все же Леди Амальтея видела, как по длинному серому лицу скользят предчувствия, прячась в тени бровей и выступах черепа. — Не смейтесь надо мной. Не прикидывайтесь, что забыли свою цель. Я ли должен напоминать вам о ней? Я знаю, что вы ищете, а вы знаете, что я обладаю ими. Отнимите их, отнимите их у меня, если сможете, но не смейте сдаваться сейчас! — Морщины черными ножами рассекали его лицо.

Принц Лир пел, но Леди Амальтея еще не разбирала слов. Она спокойно сказала Королю:

— Милорд, во всем вашем замке, во всей вашей стране, во всех королевствах, которые может покорить для вас Красный Бык, мне нужно только одно, и вы только что сказали, что дать это не в вашей власти. Каково бы ни было ваше сокровище, желаю вам насладиться им. До свидания, ваше величество.

Она повернулась к лестнице, но Король загородил ей дорогу, она остановилась, глядя на него глазами, глубокими, как отпечатки копыт в снегу. Седой Король улыбнулся, и на мгновение ее обдала холодом странная нежность к нему — ей вдруг представилось, что они чем-то похожи. Но он сказал:

— Я знаю, кто вы. Я узнал вас почти сразу тогда на дороге, когда вы в плаще шли со своим шутом к моему порогу. С тех пор вас выдавало каждое движение. Походка, взгляд, поворот головы, подрагивание жилки на шее, даже ваша привычка стоять совсем неподвижно — все выдавало вас. Вы заставили меня какое-то время удивляться, и за это я вам по-своему благодарен. Но ваше время кончилось.

Он глянул через плечо в сторону моря и внезапно шагнул к парапету с бездумной легкостью юноши.

— Начинается прилив, — сказал он. — Посмотрим. Идите сюда. — Он говорил очень мягко, но его голос вдруг стал похож на крики уродливых птиц на берегу. — Идите сюда, — лютым голосом приказал он. — Идите сюда, я не прикоснусь к вам.

Принц Лир пел:

Притороченная к седлу страшная голова вторила низким фальцетом. Леди Амальтея подошла к Королю.

Под низким вихрящимся небом вздымались волны, медленно как деревья выраставшие по мере приближения к берегу. Вблизи него они изгибались, все круче выгибая спину, и яростно бросались на песок, словно пойманные звери на стенку клетки, откатываясь назад с рыдающим рычанием, чтобы броситься вновь, не щадя разбитых когтей. Уродливые птицы печально кричали. Серо-сизые как голуби волны разбивались о берег и возвращались в море потоками того же цвета, что и волосы, скользящие по ее лицу.

— Там, — произнес рядом с ней странный высокий голос, — они там. — Король Хаггард, ухмыляясь, показывал вниз на белую воду. — Они там, — повторил он, смеясь, словно испуганный ребенок. — Они там. Скажите, что это не ваш народ, что не в поисках его вы пришли сюда. Скажите, что вы оставались всю зиму в моем замке лишь ради любви.

Не ожидая ответа, он нетерпеливо повернулся к волнам. Его лицо удивительно изменилось: восхищение расцветило мрачную кожу, сгладило скулы, ослабило тетиву рта.

— Они мои, — тихо сказал он, — они принадлежат мне. Красный Бык по одному собирал их, а я велел ему загонять их в море. Где еще можно держать единорогов и какая клетка их удержит? Ведь Бык сторожит их — спит ли он или бодрствует. И он сломил их сердца давным-давно. Теперь они живут в море, и каждый прилив приносит их к берегу. Один шаг, но они не осмелятся его сделать, не осмелятся выйти из воды. Они боятся Красного Быка.

Неподалеку Принц Лир пел:

Леди Амальтея сомкнула руки на парапете и ей вдруг захотелось, чтобы Лир оказался рядом — ведь теперь она поняла, что Король Хаггард сошел с ума. Внизу были скалы, болезненно желтая полоска песка, надвигающийся прилив и больше ничего.

— Я люблю смотреть на них. Их вид наполняет меня счастьем, — пел рядом детский голос, — я уверен, что это счастье. Когда я почувствовал это впервые, я подумал, что умираю. Их было двое в утреннем тумане. Он пил из ручья, а она положила голову ему на спину. И я сказал Красному Быку: «Они мои, я должен обладать ими всеми — ведь моя нужда велика». И Бык переловил их по одному. Ведь он хотел того же. И он хотел бы того же, будь то жук-щелкун или крокодил. Он различает лишь то, чего я хочу, а чего — нет.

Склонившись над низким парапетом, он на момент позабыл о ней, и она смогла бы убежать. Но она осталась на месте — в свете дня ее вновь обволакивал тот же старый забытый сон. Прибой разбивался о скалы и откатывался, чтобы накатиться вновь. Принц Лир, приближаясь, пел:

— Наверно, я был молод, когда увидел их впервые, — сказал Король Хаггард. — Сейчас я, должно быть, стар — по крайней мере с тех пор я перепробовал многое и многое мне надоело. Но я всегда знал, что сердце не стоит вкладывать ни во что, ведь ничто не вечно, и я был прав, и потому я всегда был стар. И все-таки каждый раз, когда я гляжу на моих единорогов, во мне просыпается что-то похожее на утро в лесу, и я по-настоящему молод, и все может случиться в мире, полном такой красоты.

«Во сне у меня было четыре белых ноги, я чувствовала податливую землю под раздвоенными копытами. На моем лбу было сияние, и я ощущаю его теперь, — грезила наяву Леди Амальтея. — Но в приливе нет единорогов. Король лишился рассудка, он сказал: „Интересно, что станет с ними, когда я уйду. Я знаю, Красный Бык их немедленно забудет и отправится на поиски нового хозяина. Но я не знаю, решатся ли они вновь обрести свободу. Я надеюсь, что нет, ведь тогда они навечно останутся моими“».

Потом он вновь повернулся к ней, и его глаза стали такими же мягкими и жадными, как у Принца Лира.

— Вы последняя, — сказал он. — Бык не увидел вас в теле женщины, но я всегда знал это. Кстати, как получилось это превращение? Ваш волшебник не мог сделать этого. Не думаю, чтобы он сумел превратить и сливки в масло.

Отпустив парапет, она упала бы, но голос ее был спокоен:

— Милорд, я не понимаю. Я ничего не вижу в воде.

Лицо Короля задрожало, словно она смотрела на него сквозь пламя.

— Вы все еще отрицаете? — прошептал он. — Как вы осмеливаетесь отрекаться от себя? Это подло и трусливо, и пристало лишь человеку. Я своими руками сброшу вас вниз к вашему народу, если вы отречетесь от себя. — Он шагнул к ней, она смотрела на него, широко открыв глаза и не имея сил пошевелиться.

Шум моря наполнил ее голову, смешавшись с Песней Лира и слезливым предсмертным криком человека по имени Ракх. Серое лицо Хаггарда молотом нависло над ней, бормоча:

— Это должно быть так, я не могу ошибаться. И все же ее глаза теперь столь же глупы, как и глаза юнца, как любые глаза, ни разу не видевшие единорогов, а созерцавшие в зеркале только себя. Откуда в них этот обман, как могло это случиться? Теперь в ее глазах нет зеленых листьев.

Тогда она закрыла глаза, но не для того, чтобы не видеть, а для того, чтобы удержать в себе… Существо с бронзовыми крыльями и лицом ведьмы, смеясь, порхало вокруг, и мотылек сложил крылья, чтобы упасть на жертву. Красный Бык молчаливо двигался по лесу, раздвигая сучья бледными рогами. Она почувствовала, когда ушел Король Хаггард, но не открыла глаз.

Через мгновенье или через вечность она услышала за собой голос волшебника.

— Успокойтесь, успокойтесь, все кончилось. Они в море, — сказал Шмендрик, — в море. Ну, это, пожалуй, не так плохо. Я тоже не могу увидеть их, ни сейчас, ни в другое время. Но он видит, а если Хаггард что-нибудь видит, значит так оно и есть. — Смех волшебника был похож на стук топора. — Это неплохо. В заколдованном замке трудно увидеть что-нибудь. Чтобы увидеть, недостаточно быть готовым, надо смотреть все время. — Он рассмеялся вновь, но более мягко. — Хорошо, — сказал он. — Теперь мы их найдем. Пойдемте, пойдемте со мной.

Она повернулась к нему, пытаясь промолвить что-то, но рот не повиновался ей. Волшебник внимательно всматривался в ее лицо своими зелеными глазами.

— Ваше лицо влажно, — озабоченно сказал он. — Надеюсь, что это морская пена. Если вы стали человеком настолько, чтобы плакать, то никакая магия в мире… Нет, это, должно быть, пена. Пойдемте со мной. Пусть лучше это будет пена.