Посланец небес

Глава 14 ПОД КОЛЬЦЕВЫМ ХРЕБТОМ

Две ночи Тревельян провел в лесу. Днем ехал вдоль дороги по просекам и полянам, перебирался через ручьи и мелкие речки, огибал утесы и нагромождения каменных глыб и слушал, что говорят барабаны и трубы на сигнальных вышках. В Империи и сопредельных странах был принят универсальный код для передачи сообщений, однако имелись и секретные, не все из которых расшифровали и описали эксперты Фонда. Но таких посланий Тревельян не уловил; все были понятны, все касались повседневных дел, и ни в одном не прозвучал приказ поймать сбежавшего рапсода. Видно, Тасман не ошибся: Ночное Око решало проблемы по-тихому, не сообщая о них всему миру грохотом барабанов.

На третий день, когда до Мад Дегги оставалось километров сто двадцать, Тревельян выехал к большому селению, окруженному полями, плантациями пряных трав и рыбными садками, целой системой водоемов, соединенных с довольно полноводной речкой. Дорога тут взбиралась на мост, за которым нашелся постоялый двор с харчевней, а поблизости – неизменная сигнальная вышка с двумя десятками солдат под командой туана. Решившись рискнуть, Тревельян снял со своего скакуна седло и упряжь, разыскал в седельной сумке плащ, сделал тючок и, набросив уздечку на шею Даута, вывел его на дорогу. Воины, наемники-безволосые в легких панцирях и шлемах, даже не поглядели на него, офицер покосился на коня, но не окликнул и не велел подойти. Миновав ворота постоялого двора, Тревельян оставил лошадь у коновязи и сел на лавку под полосатым тентом. Кроме него, тут ожидали трапезы два хмурых нобиля, ехавших, очевидно, по делам службы – оба при мечах и кинжалах; их колесница с каурым жеребчиком стояла неподалеку. Жеребчик был так себе. Даут покосился на него, раздул ноздри и презрительно фыркнул.

Не прошло и минуты, как появился хозяин с подносом, оделил нобилей яствами и кувшином пибальского и шагнул к Тревельяну:

– Чего желаешь, почтенный?

– Того же, что у тех господ. – Перед нобилями дымилась горка свежих пирожков. – Еще зерна для моей лошади, а мне – вина, только не пибальского, а торвальского. Да, и свежих фруктов моему шерру!

Последнее нобили, кажется, расслышали. Выглядевший постарше повернул голову, окинул Тревельяна пристальным взглядом, поглядел на Даута и раскрыл рот. Затем уставился на Грея, дремавшего на хозяйском плече.

«Похоже, тебя ожидали, малыш, и уже признали, – проинформировал командор. – Лошадка их смутила. Рапсод с лошадкой им не нужен, а нужен тот, который со зверюшкой».

«Думаешь, эти из Ночного Ока?»

«Не исключаю. Боевые ребята, и с оружием! На ликвидаторов похожи».

Обслуживали в харчевне с похвальной быстротой: не успел Тревельян и глазом моргнуть, как во двор выскочил парень с корытом зерна, миловидная девица подала фрукты, оранжевые паа, а хозяин притащил кувшин с вином, серебряную чашу и пирожки. Унюхав еду, Грей проснулся, перебрался с плеча на стол и сел там на задних лапках, поводя мохнатой мордочкой и, вероятно, решая, с чего начать, с пирожков или с фруктов. Нобили, не скрываясь, разглядывали Тревельяна с его зверьком и шептались. У того, что постарше, были резкие хищные черты и необычное ушное украшение – свернувшаяся кольцом змея из малахита.

Тревельян, оголодавший после лесной сухомятки, навалился на пирожки. Приготовили их отменно.

– У тебя, почтенный, хороший конь, – молвил хозяин. – Что же ты идешь пешком?

– Хороший, но с норовом. Озлился, понес, разбил возок! Пришлось бросить. Сам едва жив остался.

– С таким жеребцом не всякий справится, – кивнул хозяин, глядя, как Даут хрупает зерно.

– Не всякий, – согласился Тревельян. – А я возничий неопытный.

Он выпил вина из серебряной чаши и решил, что это все-таки торвальское, хотя не лучший сорт. Хозяин собрался что-то сказать, но тут его окликнул нобиль с малахитовой змеей:

– Ты, сын черепахи! Почему мы пьем из глиняных чаш, а этот рапсод – из серебряной?

– Потому, мой господин, что он заказал торвальское, которое втрое дороже пибальского.

Лицо нобиля налилось кровью.

– Ты уверен, что этот бродяга заплатит за вино?

Не говоря ни слова, Тревельян полез в кошелек, вытащил золотой, поглядел на него, бросил обратно и достал два серебряка. Царская плата! Бык в Семи Провинциях стоил восемь серебряных монет.

– Этого хватит, почтенный хозяин?

– О, ты щедр, мой господин! Клянусь богами!

Нобиль яростно дернул бакенбарду и сказал, обращаясь к приятелю:

– Мир рушится! Бродяга-рапсод пьет из серебряной чаши и золотом бренчит, а у знатных людей вино в глиняных кружках… Чтоб ему в бездну провалиться! Эй, потомок паца! Неси нам тоже серебряные кубки!

Хозяин подмигнул Тревельяну, затем с постной рожей повернулся к соседнему столу:

– Прости, благородный, но я бедный человек, и у меня одна серебряная чаша. Для тех, кто пьет торвальское.

«Сейчас они к тебе прицепятся, – заметил командор. – Из-за вина, из-за чаши или…»

У коновязи жалобно взвизгнул жеребчик. Он полез к корыту с зерном, но Даут не любил таких вольностей и цапнул его за холку. Потом добавил передним копытом. Хорошо добавил – каурый шарахнулся в сторону и дернул колесницу. Из нее посыпалось всякое имущество, арбалеты, связки стрел и небольшой сундучок.

Младший нобиль бросился успокаивать лошадь, старший медленно поднялся, положив ладонь на рукоять меча. Кажется, он был доволен – по его лицу блуждала улыбка.

– Эй, рапсод! Твоя кляча изуродовала моего коня! А еще я вижу, что мой сундук треснул!

– Ну, и чего ты хочешь? – спросил Тревельян, доедая пирожки.

– Ровным счетом ничего. Просто заберу твоего мерина, в компенсацию за убытки.

– Я заплачу. Сколько?

Он вытащил кошелек, который, заботами Тасмана, чуть не лопался от денег. Глаза нобиля жадно блеснули.

– Можешь заплатить, но мерина я все равно заберу.

– Тогда не получишь ничего. – Последний пирожок исчез во рту Тревельяна. Он глотнул вина и сказал хозяину: – Ты мудрый человек, раз держишь серебряную чашу для достойных людей, для тех, кто пьет торвальское и может за него платить. А нищим сгодятся глиняные кружки.

«Не круто ли берешь?» – полюбопытствовал командор.

«В самый раз. Хвост мне не нужен, и эти двое отсюда не уедут».

Нобиль с малахитовой змеей осмотрел Тревельяна, задержавшись взглядом на его кинжале. Затем презрительно сощурился, сбросил накидку и снял перевязь с мечом.

– Надо проучить наглого рапсода, – сказал он будто бы самому себе. – У тебя острый язык, страж справедливости, но не острее моего клинка. Хочешь потанцевать со мной?

Это было формальным вызовом. Здесь, на Осиере, дуэль не являлась прерогативой одного лишь благородного сословия; всякий мог защищать свою честь с оружием в руках. Но по правилам и при свидетелях.

– Не откажусь. – Тревельян поднялся. – Но я один, а у тебя есть спутник. Скажет потом, что я зарезал нобиля подло, из-за угла… – Он кивнул хозяину: – Пусть твой парень сбегает к солдатам и позовет туана. Чем больше свидетелей, тем лучше.

– Согласен. – Нобиль, разминаясь, покрутил правой кистью, потом левой. Его товарищ, успокоив лошадь, встал у ворот со скучающим видом. Но глаза у него бегали, осматривая площадку посреди двора, каждую выбоину на ней и каждый камешек. Тревельян не сомневался, что с этим типом тоже придется скрестить клинки.

Явился туан, мужчина средних лет в кожаном доспехе с имперским гербом. Осанкой и выражением лица он напоминал Альгейфа с его офицерами – та же привычка к власти читалась в глазах, и руки привычно лежали на рукоятях меча и кинжала.

– Из-за чего спор? – спросил он зычным голосом.

Противник Тревельяна ухмыльнулся:

– Мы не сошлись во мнениях, чья лошадь лучше.

– Это любой заднице понятно. – Офицер, повернувшись всем корпусом, оглядел Даута и каурого жеребчика. – Ну, дело ваше… кого помилует Заступница, тот и прав… Биться будете с кинжалами? Тогда клинки вон из ножен, и сходитесь!

Нобиль выхватил кинжал и, оказавшись в три шага рядом с Тревельяном, тут же ударил снизу, нацелившись в живот. Лязгнули клинки, на секунду оба дуэлянта замерли, пытаясь пересилить друг друга, потом отскочили, снова сошлись, и над двором поплыл звон и скрежет стали. Но продолжалось это недолго – после обмена дюжиной выпадов Тревельян отступил к столам и скамьям, а его противник – к коновязи.

Теперь они знали силу друг друга. Нобиль оказался настоящим мастером, и если он в самом деле был из Ночного Ока, то поручались ему задания особые, такие, где надо упокоить слишком прытких, которым не сидится в тихой камере. Фехтовал он в пейтахской манере, держа клинок острием к себе и перебрасывая его из руки в руку, но это могло быть обманом; наверняка такой искусник знал приемы многих школ, как западных, так и восточных. Но на легкую победу он уже не надеялся. Это выдавали глаза – презрение в них сменилось настороженностью.

«Ловкий головорез, – заметил командор. – Ты уж, мальчуган, поаккуратней… Глотку проткнет, имплант не поможет».

Сблизившись на пару шагов, они начали кружить по двору, слегка согнувшись и делая плавные жесты, то опуская клинки, то отводя их в сторону, то направляя с угрозой к противнику. Солнце играло на блестящих серебристых лезвиях. Зрители молчали, но каждый по-своему: нобиль у ворот как будто скучал, туан следил за поединком с видом знатока, а содержатель харчевни и его домашние, высыпавшие во двор, глядели на редкий спектакль со страхом и тайным ожиданием, когда же наконец прольется кровь.

Новая атака была внезапной, и, хотя Тревельян успел отпрыгнуть, лезвие полоснуло его чуть выше локтя. Царапина! Он толкнул противника плечом (правилами это дозволялось), и тот, не выдержав напора, покатился по земле. Но тут же стремительно вскочил, ощерился, заметив кровь, и стал мелкими шагами приближаться к Тревельяну. На лбу его выступила испарина, грудь вздымалась часто и неровно, бакенбарды слиплись от пота. Бойцы выглядели одинаково рослыми, с длинными руками и крепкими мышцами, но Тревельян был явно посильнее и более вынослив – его дыхание не сбилось, и утомления он не ощущал. В этой схватке время и жаркие лучи Ренура были ему верными союзниками.

Его враг был опытен и это понимал. Сделав несколько ложных выпадов, он снова ринулся в атаку, поднырнул у Тревельяна под рукой, зашел со спины и резко ударил кинжалом, целясь под лопатку, но пронзил лишь пустоту. Усмехнувшись, Тревельян отступил на шаг и, глядя в лицо соперника, буркнул: «Похоже, мой конь все-таки лучше!» Щеки нобиля побагровели. Со свистом выдохнув воздух, он двинулся направо, заставив Тревельяна развернуться – так, что ворота оказались теперь позади него, а солнце светило в затылок. Смысл этого маневра был непонятен; возможно, враг терял контроль и уверенность в собственных силах.

– Когда ты умрешь, – сказал Тревельян, – я сложу балладу об этом поединке и назову ее «Торвальское против пибальского». Или лучше «Серебро против глины»? Тебе как больше нравится?

Он стоял, спрятав кинжал за спиной, перебрасывая его из руки в руку и наблюдая за глазами противника. Когда в них вспыхнуло и разгорелось пламя ярости, он был готов. Нобиль рванулся в нему, грозя оружием, острие коснулось кожи у горла, и в ту же секунду клинок Тревельяна пронзил его сердце. Оттолкнув труп, он наклонился, потянул рукоять на себя, услышал, как что-то свистнуло у самого уха, почувствовал, как всколыхнулся воздух, и тут же приник к земле. Сзади раздалось отрывистое «Х-ха!». Тревельян вскочил, сжимая кинжал, обернулся и увидел, как обезглавленное тело второго нобиля валится вниз. Пронзительно, с ужасом, взвизгнула девушка – та, что подавала ему фрукты.

– Это отродье паца бросил в тебя нож, – сказал туан, вытирая лезвие меча о накидку убитого. Он осмотрел клинок, убедился, что на нем нет следов крови, и сунул его в ножны. Потом поднял руку: – Именем Светлого Дома! Я, Альдер, благородный туан, свидетельствую, что рапсод… как твое имя?… Тен-Урхи?… что рапсод Тен-Урхи убил нобиля, чье имя мне неизвестно, в честном поединке. Я забираю коня, тела убитых и все их имущество, дабы передать родичам покойных, если они появятся и докажут, как положено, родство. – Повернувшись затем к коновязи, офицер взглянул на жеребцов и ухмыльнулся: – Еще я свидетельствую, что конь рапсода могуч, как дракон нагу, и в сравнении с ним лошадь спорившего – жалкая кляча.

Тревельян поклонился:

– Благодарю тебя, мой господин. Ты спас мне жизнь.

– Благодари Заступницу. Если ты доплывешь до Оправы раньше меня, расскажи ей, как туан Альдер тебе помог, и пусть это зачтется во искупление моих грехов. Я пришлю солдат за телами, конем и повозкой.

С этими словами туан Альдер направился к воротам и вышел со двора.

– Достойный человек! – сказал хозяин харчевни. – Он тут уже три сезона и всегда платит за свое вино. А мог бы и не платить!

– Достойный, – согласился Тревельян, зачерпнул, не считая, монеты из кошеля и высыпал их в ладонь хозяина. – Наливай ему теперь только торвальское и купи для него самый красивый серебряный кубок.

Хозяин остолбенел, увидев пять или шесть золотых, потом начал благодарить и кланяться и, наконец, предложил:

– Твоя повозка разбита, так, может, возьмешь одну из моих? Я человек небогатый, но кое-что у меня найдется, и для тебя я выберу самую лучшую, мой щедрый господин! Она легка, как птичье перышко, колеса у нее большие, прочные, сиденье мягкое, передок украшен бронзой, и сбруя при ней из толстой бычьей кожи, выкрашенной пурпуром. Прошу тебя, окажи мне честь, приняв ее! Как иначе ты отправишься в дорогу? Пойдешь пешком, имея такого коня? Боги меня не простят, если я допущу такое! А ты человек божий, ибо им угодна щедрость!

– Я согласен, – сказал Тревельян. – Только объясни мне, откуда у человека небогатого такая роскошная колесница.

– От молодого знатного нобиля, который пропил в моей харчевне и колесницу, и пару лошадей, и меч свой, и все запасное платье.

– Это сколько надо выпить! – восхитился Тревельян. – Он что же, провел у тебя целый год?

– Нет, четыре дня, но пил не один, поил солдат и всех прохожих и проезжих. А потом… да будет милостива к нему Таванна-Шихи… – хозяин описал над сердцем круг, – потом забрался на сигнальную башню и спрыгнул вниз. Говорят, от несчастной любви.

– Хорошая история для песни, – молвил Тревельян, тоже рисуя круг. – Ну, выводи свою колесницу!

В этом возке он на следующий день добрался до окраины Мад Дегги. Возок и правда был отличный, так что Тревельян не раз помянул несчастного влюбленного добрым словом. Его история казалась романтичной и заставляла вспомнить земную старину, Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту, Лейлу и Меджнуна. Что-то искреннее, трогательное было в ней: все пропить, всех напоить и сигануть с высокой башни в любовном исступлении… Бесспорное свидетельство душевной широты! В текущую эпоху так на Земле не поступали, предпочитая ментотерапию, телепатическую чистку и другие методы, что избавляли от причинявшей горе страсти с полной гарантией. Впрочем, думал Тревельян, женщины тоже стали не в пример добрее, и теперь никто не гибнет от любви. Опять же, и наука не стоит на месте… Если совсем уж край и к недотроге никак не подобраться, можно компьютерную копию соорудить. Хоть в виртуальном пространстве, а все-таки любовь!

Когда такие размышления надоедали, он совершенствовал свое искусство колесничего. Азы были ему известны: щелкнешь бичом слева – левый поворот, щелкнешь справа – правый, огреешь по крупу – значит, жми, лошадка, побыстрей, а если поводья взять на себя, то это означает остановку. Но, кроме этих основных сигналов, имелись и другие, которые он знал в теории, а Даут – на практике. Лошади ценились здесь не только за красоту, выносливость и скорость бега, но также за ум; хорошо обученный конь понимал до тридцати сигналов, подаваемых голосом, щелканьем бича и натяжением поводьев. Похоже, Даут был с ними знаком и милостиво разрешал Тревельяну поудивляться его способностям.

Так час за часом они мчались вперед и вперед, обгоняя тяжелые, громоздкие, запряженные шестеркой фаэтоны, крестьянские телеги и торговые караваны с повозками, груженными тканью и бочками вина, посудой и амфорами с маслом для светильников, изделиями из бронзы и деревом ценных пород. Мимо проносились деревушки среди зелени полей, пилоны с древней мудростью, сигнальные башни, постоялые дворы с конюшнями, кузницами и водопоями; однажды попался большой воинский лагерь, окруженный высокими валами, рвами и площадками с утоптанной землей для тренировки солдат. Случалось, копыта Даута грохотали по мостам, переброшенным над реками и ручьями, многочисленными, но неширокими; по-настоящему крупные реки текли на западе и востоке, отделяя Полуденную Провинцию от соседних. Наконец впереди, между зеленой землей и синим небом, показалось что-то похожее на грозовую темную тучу. Вначале она выглядела узкой, размытой вдоль линии горизонта, но постепенно росла, тянулась к небесам, выбрасывала вверх остроконечные пики, подпиравшие облака. То был Кольцевой хребет, за которым лежали северные страны, обширный, дикий и лесистый Рингвар, простиравшийся до зоны полярных болот, и маленькая Пейтаха с ее железными рудниками и мастерскими, где делали лучшее в этом мире оружие.

Дорога пошла вверх, и вскоре показался город, стоявший на плоском отроге хребта – скопище белых, серых и розовых домиков, будто притулившихся на великаньей ладони. Над черепичными крышами возносились башенки дворца правителя, купол храма Трех Богов и еще какие-то башни и шпили, казавшиеся совсем крохотными на фоне величия гор. В среднем Кольцевой хребет достигал трех-четырех километров, но отдельные вершины дотягивались до пяти и даже шести, причем каких-либо дорог в горах, проходящих по ущельям и перевалам, не было ни сейчас, ни в древности. Возможно, их удалось бы построить, затратив на это столетия, но природа решила эту проблему: в гигантской стене хребта было шесть столь же гигантских разломов, каньонов, пробитых реками и тянувшихся из Семи Провинций к другим обитаемым территориям. Первый Разлом располагался на востоке, соединяя Провинцию Восхода с Нанди, Горру, Пибалом и дальше со странами Пятипалого моря; Второй, Третий и Четвертый лежали в северной части хребта, и через них можно было попасть в Анз, Рингвар, Пейтаху и Онинда-Ро; Пятый и Шестой вели к западным странам, Шии, Пятиречью, Сотаре, Тилиму и берегам Мерцающего моря. Каждый из имперских трактов, проложенных в разломах, был защищен крепостями и воинскими лагерями с многочисленными гарнизонами; остальная часть хребта считалась недоступной ни конному, ни пешему и потому не охранялась.

Мад Дегги стоял восточнее Третьего Разлома и реки Пантары, что отделяла Полуденную Провинцию от Дневной. С дороги город казался компактным и небольшим; вряд ли в нем насчитывалось больше пятнадцати тысяч жителей. Но обитель Братства в нем, разумеется, была; все же Мад Дегги служил торговым центром на пути к Пейтахе, а к тому же являлся местом, выбранным для постоянной резиденции Великого Наставника. Видимо, Аххи-Сек, как говорили Тревельяну, был неравнодушен к горным видам; и правда, тут открывались великолепные пейзажи.

В обитель Тревельян не поехал, а, миновав город, нашел на северной окраине постоялый двор с кабачком, выпил вина и осведомился у хозяина, как добраться до мудрейшего учителя. Оказалось, что к его жилищу ведет тропинка, по которой в колеснице не проедешь, а идти пешком придется половину времени Полудня, то есть около двух часов. Узнав об этом, Тревельян велел распрячь и покормить Даута и, оставив коня с возком на попечение трактирщика, взял мешок, посадил Грея на плечо и направился в горы. Полдень давно миновал, но он надеялся, что будет у мудрейшего еще до заката.

Так оно и вышло. Тропинка извивалась среди скал, но неизменно вела наверх, и, наконец, обогнув очередной утес, он увидел лощину с небольшим горным озером в кольце огромных сосен, холм на его берегу и уединенную усадьбу из белого камня, врезанную в склон возвышенности. Солнце плавало над хребтом еще довольно высоко, освещая эту идиллическую, полную тишины и покоя картину. С места, где стоял Тревельян, была видна ограда из каких-то каменных изваяний, за нею – небольшой, но пышный сад с прудом, а дальше – приземистое квадратное здание с внутренним двориком. Постройка была в том же старопибальском стиле, что и дворец Раббана в Этланде, только намного меньше. О людях, живших с Великим Наставником, Тревельяну не рассказывали ничего, но вряд ли их было больше трех-пяти человек. И вряд ли они представляли опасность.

Однако, глядя на мирный пейзаж у озера, он ощутил внезапный внутренний трепет и холодок под сердцем. Это тревожное ощущение тут же передалось Грею, зверек запищал, привстал на задних лапках, цепляясь передними за волосы Тревельяна, и расправил крылья, словно желая защитить хозяина от неприятностей и бед. А тот стоял и думал, что здесь, на тихом озерном берегу, на далеком Осиере, он встретится с чем-то еще неведомым землянам, с цивилизацией, не уступавшей им в могуществе, с расой, которая может стать союзником или врагом. Страшным врагом, если она способна предвидеть будущее! Правда, прогноз его судьбы не оправдался, но…

«…но твоя жизнь еще не закончилась, – напомнил командор. – Не обманывай себя, малыш, ты еще можешь угодить в ту самую яму, которую тебе нарисовали. Ты вылез из нее, но кто знает, что с тобой случится завтра или послезавтра? Возможно, тот первый случай был предостережением. Так сказать, пробой пера».

«Я знаю, – молвил Тревельян в ответ, – я знаю». Затем он вытер пот с висков и твердыми шагами направился к усадьбе.

Добравшись до ограды, он вздрогнул и остановился в изумлении. Барьер, отделявший усадьбу от внешнего мира, представлял собой стенку метровой высоты, сложенную из тесаных камней, на которой, точно на пьедестале, высились статуи пацев втрое больше натуральной величины. Тут были пацы стоящие и сидящие, хмурые, грустные и скалившие зубы в чем-то напоминавшем улыбку, пацы-самки, пацы-самцы и пацы-детеныши, пацы, жующие орехи или глядящие задумчиво вдаль; словом, тут были пацы в разнообразных видах, причем все они держались друг за друга верхними и нижними лапами, образуя, с одной стороны, единую композицию, а с другой – преграду, которую трудно одолеть. Кроме того, изваяния, высеченные из охристого и буроватого камня, являлись поразительно правдоподобными; искусство мастера – или, скорее, мастеров, – внушало искреннее восхищение.

Только зачем эти умельцы изваяли пацев? Повсюду на Осиере, как в восточных и западных странах, так и в Семи Провинциях и даже на юге, у безволосых дикарей, они считались животными нечистыми, тварями жадными, мерзкими, вонючими и безусловно враждебными людям. Они воровали мелкий скот и птицу, зерно и овощи из амбаров и фрукты из плодовых рощ, они могли загрызть ребенка или женщину, а стая пацев была опасна даже для вооруженного мужчины, в чем Тревельян убедился еще в лесах Хай-Та, в первый же день прибытия на материк. Иногда циркачи и фокусники, коллеги покойного Тинитаура, приручали пацев, учили их всяким забавным ужимкам – довольно редкий случай, ибо дрессировке поддавалось одно из ста животных; этим, да еще клеткой в Висельных Покоях, и ограничивалось их практическое использование. В местном фольклоре они всегда играли отрицательную роль глупых и хищных прощелыг, коими брезговал любой приличный зверь, от грозных драконов нагу до древесных кроликов. Словом, пацы были малодостойными созданиями.

– Пц-пц-пц, – сказал Тревельян, покачал головой и не спеша двинулся вдоль странной ограды. Она привела его к вратам, двум статуям совсем уж гигантской величины, протянутые лапы которых образовывали арку. Он вошел в сад и, стараясь превозмочь волнение, зашагал по засыпанной гравием дорожке. Если не считать скрипа камней под ногами, монотонного жужжания насекомых и шелеста листьев, вокруг царила тишина. Тишина и безлюдье – он не увидел ни женщины, ни мужчины, ни помощника-рапсода или пастуха, ни слуги или служанки. Никто не окликнул его, не пожелал разделить дыхание, не спросил, зачем он явился и по какому праву тревожит Великого Наставника.

Так, в тишине и молчании, Тревельян добрался до небольшого овального пруда перед входом в дом. В нем колыхались нежные кувшинки, ветер чуть рябил поверхность прозрачной воды, а на берегу, на зеленой траве, расположился сухонький старец в белой просторной хламиде. Судя по жидким седым бакенбардам и пигментным пятнам цвета зрелого каштана, было ему порядком за восемьдесят – возможно, все сто с хорошим гаком. Однако его маленькое личико казалось гладким, почти лишенным морщин, а безмятежный взгляд подсказывал, что свойственные старости недуги его не беспокоят. Ни ломота в костях, ни учащенное сердцебиение, ни неприятности с желудком и прочие хворобы.

«Ну и фокус!» – подумал Тревельян при виде этой благостной картины. Все было в точности так, как ему описали: бодрый старичок совершенных лет сидит у водоема с кувшинками и размышляет о судьбах мира. Наверно, десять дней уже не ест, не пьет и под кусты не бегает… К тому же на вид человек, а не пришелец. Не просто человек, а настоящий гуру! Мудрый, безобидный, добрый… Правда, может послать медальон, где получатель висит на крюке или гниет в темнице.

Он склонил голову.

– Моя кровь – твоя кровь, отец мой. Я рапсод Тен-Урхи. Извини за вторжение… Чтобы увидеть тебя, я прошел, проехал и проплыл половину мира.

– Моя кровь – твоя кровь, рапсод Тен-Урхи, – неторопливо произнес старик. – Тен-Урхи, странствующий с шерром на плече от берегов Жемчужного моря… Тен-Урхи, свершивший в Этланде суд справедливости… Тен-Урхи, похищенный в Манкане и побывавший на Дальнем Юге… Тен-Урхи, вернувшийся в Фейнланд и переплывший море Треш… Большое путешествие, много событий, клянусь Тремя! Ты в самом деле прошел, проехал и проплыл половину мира. Ну, садись! – Он хлопнул по траве изящной маленькой ладонью.

– Ты много обо мне знаешь, почтенный, – сказал Тревельян, опускаясь на землю.

– Меньше, чем хотелось бы, сын мой. Юноша таких достоинств давно прославился бы в нашем Братстве, а о тебе узнали лишь пару сезонов назад. Где ты был, Тен-Урхи, что ты делал, до того как появился в Хай-Та? Кажется, в Бенгоде? А потом в Рори, у дарующего кров Шуттарна? Прежде я о тебе не слыхал.

«Неплохо у него поставлена разведка, – заметил призрачный Советник Тревельяна. – Ну, как выкрутишься? Только не рассказывай ему про несчастную любовь или казненного прадедушку. Все равно не поверит».

– Конечно, ты не слышал обо мне, – молвил Тревельян. – В мире такое множество людей! А я прежде не был рапсодом. Я был… ээ… ловцом птиц.

– Для птицелова ты неплохо владеешь арбалетом и мечом.

– В лесах, где водятся птицы, много опасностей. Вдруг наскочишь на клыкача или дикую кошку…

Старик, усмехнувшись, покивал седовласой головой:

– Ну, ладно, ладно. Значит, ты ловил птичек, а потом стал рапсодом. Прорезался талант, я думаю?

– Вроде того, отец мой.

– И велик ли твой дар, юноша? Хорош ли голос? Проворны ли пальцы, скользящие по струнам?

– Об этом лучше судить тебе самому. – Тревельян раскрыл мешок, вытащил лютню, откашлялся и во все горло запел: – Бывали дни веселые, гулял я, молодец…

Великий Наставник слушал, склонив голову к плечу и закрыв глаза. Веки у него были точно из желтоватого пергамента.

– Прекрасный голос, чудная мелодия, – похвалил он, когда песня отзвучала. – Но я не понял ни слова. На каком языке ты пел? И что это за песнопение?

– Это песня южных дикарей, – пояснил Тревельян. – Поют ее во время пира, когда два бочонка с вином уже опустели, а два еще остались. Ну а язык… Это наречие племени, вождь которого носит имя Пьяные Глаза.

– Велик Таван-Гез! – Старец описал круг над сердцем. – Каких чудес не бывает на свете! Каких странных имен! Взять хотя бы тебя… Имя у тебя обычное для Семи Провинций, но в остальном ты чудо из чудес. Был птицеловом, стал рапсодом… А ведь рапсодов учат с детства! Чьим же ты был учеником? Кто твой наставник? Кто привел тебя в наше Братство и посвятил в рапсоды? Кто дал тебе в руки лютню, набросил на плечи голубой плащ и принял твои клятвы? Где это было?

Тревельян смущенно потупился:

– Сказать по правде, отец мой, я самоучка. Но учился я усердно и, кроме искусств пения и битв, копил все крохи мудрости, какие нашлись в пергаментах и речах людей достойных, вроде магистра Питханы из Помо. Так что теперь я умею не только петь, играть на лютне и сражаться. Я даже постиг законы С’Трелла Основателя.

– Вот как? – Старик прищурился. – Если ты так много знаешь, то зачем пришел сюда?

– Потому, что желаю знать больше. Почтенный магистр Питхана не смог ответить на все мои вопросы, но посоветовал…

Великий Наставник прервал его, махнув тонкой, изящной рукой.

– Я знаю, что посоветовал магистр Питхана, и знаю, какие вопросы ты задавал ему. Но почему ты думаешь, что я смогу на них ответить?

– Если не ты, то кто же? – Тревельян сделал жест почтения. – Тебе, отец мой, ведомы судьбы человеческие, желания богов и тайны этого мира. Ты все познал! Пути китов в океане и число небесных звезд в ночном глазу Таван-Геза, места, где таятся в земле рудные залежи, мысли владык, повелевающих людьми, и шепот деревьев и трав. Ты – мудрейший! Ты глава Братства Рапсодов, Великий Наставник Аххи-Сек…

«Так его, так! – язвительно поощрил командор. – Оближи как следует, мудрецы это любят! Спереди оближи и сзади!»

Старец усмехнулся с легкой насмешкой:

– Ну, познал я не все – ведь язык того племени, где вождем Пьяные Глаза, мне неизвестен. Но дело не в том, что я знаю и чего не знаю, совсем не в том, рапсод Тен-Урхи.

– А в чем же?

– С чего ты взял, что я – Великий Наставник Аххи-Сек?

Ночевал Тревельян в уютной небольшой опочивальне, окна которой выходили к озеру. Сразу уснуть не удалось; больше часа он ворочался на ложе, слушал, как плещет вода и шумят деревья, глядел на звездное небо за окном, на изумруд Ближней звезды и сапфир Дальней, думал и вспоминал, вспоминал…

Старец оказался гостеприимным хозяином: от пруда с кувшинками они перебрались во внутренний дворик, к столу с вечерней трапезой. В доме вдруг обнаружились люди, несколько крепких шустрых молодцов, то ли служители, то ли ученики. Но разговору они не мешали; подали отварную птицу с приправами, мед, сыр, вино, лепешки, а затем исчезли, словно их ветром сдуло. Престарелый хозяин, которого, как выяснилось, звали Орри-Шаном, пригубил из чаши, одобрительно причмокнул и сказал:

– Кажется, ты удивлен, Тен-Урхи.

– Да, – подтвердил Тревельян, – удивлен. И сильно!

– Но почему? Ты ведь рапсод, хоть не прошел посвящения! Ты настоящий рапсод, ибо долгие годы ученичества и положенные обряды не делают певца певцом, сказителя сказителем; для этого нужно иметь то, что есть у тебя – фантазию, дар играть словами, приятный голос и ловкие пальцы. И, будучи рапсодом, ты должен знать мощь легенд и силу слов. Люди обычно верят не тому, что существует на самом деле, а рассказанному и записанному, особенно если речь идет о событиях давних, соизмеримых сроком с жизнью поколений. Люди хотят, чтобы где-то – ну, например, в горах за Мад Дегги – сидел у пруда старый мудрец, смотрел на цветущие кувшинки и размышлял о вечном. Пусть! Раз хотят, пусть так и будет! Разве трудно пойти им навстречу и сделать так, чтобы маленький кусочек мира походил на сказку? – Орри-Шан сделал еще глоток из чаши и добавил: – Согласись, что это вдохновляет. А вдохновение так необходимо! И певцам-рапсодам, и пастухам-наставникам.

– Ну, и давно их вдохновляют такими сказками? – поинтересовался Тревельян.

– Ты видел деревья у озера? Им больше тысячи лет, и, думаю, этому дому не меньше. Сад, конечно, приходится обновлять.

Тревельян прожевал мясо, запил вином и задал следующий вопрос:

– Кто-нибудь знает правду?

Старец лукаво прищурился:

– Какую правду?

– О том, что нет никакого Аххи-Сека.

– Кто сказал, что его нет? Аххи-Сек существует и живет на острове в Западном океане, около побережья Удзени, а я живу здесь, как его посланец и представитель. Об этом знают… знают те, кому положено. Теперь знаешь и ты.

Конечно, существует, подумал Тревельян. Еще как существует! Иначе кто бы рассылал эти медальоны-голограммы? Кто упек его в тюрьму, а Тасмана – в цветущий парадиз с красотками-гуриями? Явно не Орри-Шан! Он всего лишь ширма, исполнитель повелений…

– Ты встречался с Аххи-Секом?

– Нет. Видишь ли, юноша, Великий Наставник в некотором роде символ, а символ должен быть недосягаем и окружен таинственностью. Если кто-то и видел Аххи-Сека, то лишь по собственной его воле и желанию. А я… я получаю от него советы и послания.

– В запечатанных шкатулках?

– Иногда это довольно большие ларцы, иногда шкатулки, иногда пергаментные свитки. Одни я могу распечатать, другие обязан передать по назначению не вскрывая. Бывает и так, что я сохраняю послание несколько дней, чтобы потом отправить его или уничтожить. Вот, недавно…

Он умолк, но Тревельян продолжил про себя недоговоренное:

«Недавно ты получил шкатулку, украшенную янтарем, а еще письмо, пергаментный свиток или пакет. Шкатулку ты отослал в столичную обитель, где Нурам-Син, дарующий кров, вручил ее рапсоду по имени Тен-Урхи. Что до письма, то и оно отправилось в столицу, в Ночное Око, и было в нем такое повеление: если рапсод Тен-Урхи поедет на восток, ни в чем ему не препятствовать, а ежели на север, засадить в кутузку. И держать там до трупного окоченения!»

Получалось, что за ним следят, следят за каждым телодвижением и шагом, но как? Каким образом? Этого Тревельян не понимал. Ясно, что о событиях в Хай-Та и Этланде могли сообщить коллеги по профессии, но в Манкане их не было, и ни одна душа в Братстве Рапсодов не знала, что его похитили. А Орри-Шану об этом известно!

Есть над чем подумать, решил он и зашел с другого конца:

– Аххи-Сек шлет советы не только членам Братства?

– Конечно, сын мой. Иногда я должен передать послание нобилю или купцу, чиновнику или простолюдину, иногда кому-то из Восьмисот и даже… – Старец показал глазами вверх. – Светлый Дом очень ценит советы мудрейшего.

– А если совету не последовать?

Лицо Орри-Шана омрачилось, глаза посуровели.

– Это прискорбный случай, Тен-Урхи, очень прискорбный! И он ведет к большой беде! Возможно, к такой, какая случилась с небезызвестным тебе Аладжа-Цором, или к иному несчастью. Знаешь, правил некогда в Семи Провинциях мудрый император Пау-Тун, и сказал он однажды слова назидания, и были те слова такими: пренебрегающий добрым советом достоин смерти в куче навоза.

– Полностью с ним согласен. – Тревельян, сытый и довольный, вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Все же он узнал немало, хотя кое-какие сведения – например, об острове у берегов Удзени – казались с точки зрения местной географии чистой фантастикой. С этим еще предстояло разбираться, а сейчас… Он сделал жест почтения, выдавил виноватую улыбку и сказал: – Прости, отец мой, что мучаю тебя вопросами, но они уже иссякают – осталось только два. Позволишь ли спросить?

– Любопытство не входит в число смертных грехов, – произнес Орри-Шан. – Спрашивай.

– Как приходят к тебе послания Великого Наставника? Ведь кто-то должен привозить все эти ларцы, шкатулки и свитки с острова у берегов Удзени… А путь оттуда далек! Надо ехать много дней, через земли Понса, Пятиречье, Онинда-Ро и Пейтаху.

– Нет, нет, все много проще, – старец покачал головой. – Ты не поверишь, но послания вдруг возникают прямо здесь, на этом вот столе, словно сотканные из воздуха и света… или из воздуха и тьмы, если они появляются ночью. Чудо? – Он выдержал паузу. – Но что есть чудо? Нечто странное и непривычное, а я уже привык. Привык и к вещим снам, которые иногда посылает мне Наставник. Тоже чудо! Чудо для тебя, а для меня – лишь свидетельство его мудрости.

Телепортация, подумал Тревельян, старательно изображая удивление. В принципе через беспредельность Лимба допускался мгновенный переброс любых объектов, но для этого был нужен агрегат, сравнимый по сложности и мощности с контурным двигателем «Пилигрима». Ну, раз пришельцы добрались сюда, значит, имелась у них нужная машинерия – и, возможно, в более миниатюрном и экономичном исполнении, чем у землян.

– Если Аххи-Сек так мудр, – сказал он, – то над ним не властны сами боги и даже смерть. Поистине он равен Таван-Гезу и может сесть вместе с Тремя у Оправы Мира!

– Это неверно, Тен-Урхи. Боги есть боги, они не подвластны времени и вечности, а Аххи-Сек когда-нибудь умрет, как умерли его предшественники. И тогда у нас будет новый Великий Наставник, указанный им перед смертью и посвященный во все его тайны. – Орри-Шан хихикнул: – Может быть, я или ты… Скорее ты, ибо я слишком стар.

«Он не знает, что Аххи-Сек приговорил меня к изгнанию с планеты, – решил Тревельян. – Значит, не вскрывал шкатулку и не замешан в историю с Ночным Оком. Хорошо, если так. Старикан симпатичный». – «Но, возможно, лукавый, – напомнил о себе командор. – И, возможно, сам не знает правды. Не обманывайся, малыш!»

Прикрыв глаза, Тревельян задумался. Потом услышал:

– Кажется, ты утомлен, Тен-Урхи. Отправишься спать? Или у тебя есть еще вопросы?

– Только один, почтенный, только один. Скажи, почему у твоего жилища такая странная ограда? Не грозные дауты, не благородные кони, а твари вонючие и грязные… Пацы!

– Не внешний облик важен, но внутренняя суть, – ответил старец. – Ты ведь читал записки С’Трелла Основателя? Пацы живут в согласии с его законом и никуда не торопятся, в отличие от даутов и лошадей. Возможно, их неспешное существование – лучший путь к мудрости.

Лежа в темноте опочивальни, озаренной лишь светом звезд, Тревельян размышлял над этими словами. Потом его мысли переключились на обитель Аххи-Сека, чье местоположение было загадкой или нелепым вымыслом. Возможно, верны подозрения командора, и Орри-Шан лукавил либо сам не знал всей правды. Картирование планеты осуществлялось с низкоорбитальных спутников и было детальным, точным и безошибочным, как любая из рутинных операций, порученных компьютеру. От объективов голокамер мог укрыться какой-нибудь лесной ручей в два метра ширины, домик в дремучей чащобе, но уж никак не остров! Конечно, в Западном океане имелись острова, какой же без них океан! Был целый архипелаг у необитаемого континента и еще один остров, Фадр, лежавший у входа в Мерцающее море – огромный, вытянутый наконечником стрелы, что целилась в Княжества Шо-Инга на восточном морском берегу. Сам же Фадр являлся территорией Островного Королевства, обширной и древней морской державы, а к северу от него, за сорокакилометровой полосою вод, стояли торговые города Запроливья. Удзени, снабжавшая их верфи лесом и рабочей силой, лежала еще севернее – последний форпост цивилизации перед полярными болотами, тайгой и льдами.

И у ее неприветливых скалистых берегов не было ни единого острова.