Полуденная буря

Глава 4

Бессон почесал затылок:

— Что за название дурацкое? Щучий Плес.

— А волк его знает, — пожал плечами Крыжак. — Может, рыбка клюет знатно?

— А по мне, так не Щучий, а Сучий Плес. Не глянется деревня. Ну никак не глянется. Так бы петуха красного и подпустил.

— Окстись, Бессон. Ты ж не остроух какой — лють над безвинными тешить. — Крыжак потрепал коня по шее, поправил прядку гривы, выбивающуюся из-под потника.

Третий всадник, застывший на пологом пригорке, молчал. Думал о чем-то своем. Каштановая борода отросла на зависть даже веселинам. Нестриженые и давно не чесанные кудри удерживались от падения на глаза широкой вышитой лентой, сложенной вдвое, — на манер арданских воинов. Жители Повесья предпочитали заплетать на висках косички. Трейги стриглись коротко. Самая распространенная прическа как у благородных воителей, так и у поселян-землепашцев — под горшок.

Парень, прозванный Живоломом, сочетал во внешности приметы всех трех народов, населявших Север материка. Масть трейговская — темная, борода веселинская — пониже ключиц, повязка на голове — арданская. С виду — наемник наемником, перекати-поле бесприютное, привыкший силу рук и клинок за звонкую монету продавать тому, кто дороже предложит. Вот только башка варила у него вовсе не как у простого наемника. И местность вдоль трейговской стороны Ауд Мора он знал прекрасно. Так что уже к яблочнику Бессон понял — обходиться без Живолома ватага не сможет никак. Ну ни под каким видом.

— Что молчишь-то? — буркнул главарь лесных молодцев задумавшемуся парню.

— А что болтать попусту? Деревня как деревня. Не бедная. Можно сказать, богатая. Гляди. Вон трактир. Не иначе как для купцов, в Ард'э'Клуэн путь держащих, построен. Значит, выгоду поселяне имеют с него, и немалую. Фураж, людской харч… А вон глянь, чуток правее — кузня. Тоже не в каждой деревеньке ее построят. Телеги чинить, коней ковать. Нет, деревня богатая.

— Сказать хочешь, разживемся? — осклабился светлобородый, коренастый Крыжак.

— Тебе на жизнь мало? — вскинул бровь Живолом.

— Не, ну… — замялся веселин.

— Фураж возьмем, харч людям возьмем, — сказал, как отрезал, парень, — а больше не вздумай. Мало селян утесняют?

— Ты что-то сильно о землепашцах печешься, — хохотнул Бессон. — Мы ж всё-таки разбойники, лесные молодцы. Нам убивать и грабить полагается.

— А оно тебе надо? Убивать и грабить? Корову зарезать можно и сожрать, а можно доить. Так ведь? — Живолом улыбался во весь рот. — Да что я тебе рассказываю? Ты ж, Бессон, сам хвастался — по понятиям живешь, лишнего зла не творишь.

— Верно, — кивнул главарь. — Ни к чему зло плодить. Пускай его богатеи плодят — им не привыкать. Но деревня эта мне не нравится.

И три пары глаз всадников вновь принялись обшаривать расстелившуюся перед ними деревеньку. Щучий Плес имел форму широкой подковы — левое крыло следовало вдоль бегущего рядом с опушкой тракта, а правое спускалось к самому краю заливного луга у реки. Внутри подковы укрывались огороды, обнесенные невысокими плетнями, и выгон. Однако ни коров, ни овец что-то не наблюдалось. Не бегала меж домами и птица, не сновали ребятишки. Тихой и безлюдной выглядела деревенька Щучий Плес — полтора десятка домишек, трактир и кузня. Только над крышей небольшого, чисто беленного трактира вился слабенький столбик дыма.

— Поразбежались, что ли? — рассуждал вслух Бессон. — Может, их кто предупредил?

— Об нас, что ли? — протянул Крыжак.

— Об нас, об нас.

— А кто? Вырвиглаз, что ли? Этот мог, сука арданская.

— Думаешь, ему делать нечего больше, как вперед нас по тракту бежать и селян будоражить?

— А то?

— Да нет, он уже к Фан-Беллу подгребает грязными пятками.

— Зря ты так людям веришь, Бессон, — заметил светлобородый Крыжак. — Люди, они хуже волков встречаются.

— Верно. Бывают хуже волков, — процедил сквозь зубы Живолом. — Только, если Вырвиглаз надумает на нас кого навести, он не к поселянам побежит, а в баронский замок или форт какой.

— Точно, — согласился Бессон. — Ближайший форт далеко ли?

— Турий Рог. Полдня езды верхом, — откликнулся трейг.

— Мог поспеть?

— Мог.

— Значится, мог навести ищеек на наш след?

— Не мог.

— Это еще почему?

— Конницы у них нету, в Турьем Роге. Лучники да копейщики. Пехом не поспеют так быстро. Разве что к вечеру. А где мы к вечеру будем?

— Во-во! Ищи ветра в поле! — усмехнулся Крыжак. Бессон снова почесал затылок, глянул прямо в глаза Живолому:

— И откуда ты на мою голову такой умник выискался? Ну всё знаешь! И про форты, и про замки баронские… Да, скажи, друг разлюбезный мой, местного барона замок далече отсель? Али нет?

— Пару дней как мимо ехали.

— К нему Вырвиглаз заскочить мог?

— Мог. Только не попрет барон в одиночку против твоей силы, Бессон. В заднице у него не кругло. Вот если б двое-трое объединились, тогда — да, тогда наши дела плохи.

— Не, ну откудова ты все знаешь? — Главарь ватаги пристукнул кулаком по коленке. — Слушай! А, часом, ты не того… Не твоего папаши замок проезжали?

— Я ж тебе говорил, не баронский я сын.

— Ясно дело, — подначил тут же Крыжак, — самое малое, графский. Оттого и знает всё. Кто у нас местный граф?

— Тебе не всё едино? — отмахнулся трейг.

— Как так — всё едино? Любопытство меня прет. Можешь ты мое сердце болящее успокоить ответом?

— Гляди, за лишнее любопытство без носа можно остаться, как та баба из сказки.

— Ну вот. Он уже и обиделся. Ровно королевна. Из такой же сказки. — Бессон поудобнее перехватил ременный повод уздечки. — Скажи, кто граф. Без подначки спрашиваю.

— Ага, без подначки. А после поллуны зубы скалить будете.

— Не буду. Конем клянусь.

— Что ж мы, нелюди? — поддержал главаря Крыжак. — Али арданы какие?

— А ну вас. Ведь не отвязнете всё едино. — Живолом махнул рукой. — Грейн Седьмой, на черненом щите шестнадцать серебряных копейных наконечников.

— Не, ну откудова ты все знаешь? — Бессон не смеялся, не до смеху в самом-то деле. — Вроде как за ручку с ними со всеми.

— Я ж говорил тебе. Наемник я. То у одного послужу, то у другого. Вот и запомнил всех.

— Молодой ты для наемника. Не, мечом ты машешь — мама не горюй. Тут и спорить не о чем. Каждый барон, да что там барон, каждый граф тебя в своей дружине с дорогой душой примет. Да я не о том. Не успел бы ты у многих послужить. Молодой еще.

— Так и про то я тебе говорил. Война-то сидская всех перемешала. И графов, и баронов. И наемников. Думаешь, откуда я того барона из Восходной марки знаю? Красная рыба на щите. Всё оттудова. С войны. Я при графе Палене в дружине состоял. Слышал про такого? Коннетабль. Над всем войском старший.

— Чудные вы, трейги, — удивился в который раз Бессон. — У нас король над всеми войсками старший. Как же иначе быть может? Раз король, значит, первый боец.

Живолом хмыкнул:

— Видал я вашего Властомира. Как он пятками от Мак Дабхты с Мак Кехтой нарезал.

— И как же ты мог это видеть, наемник? — насупился Бессон.

Крыжак тоже обиделся за родного повесского владыку и пробурчал под нос что-то в адрес всех трейгов вместе взятых, а в адрес болтающего бескостным языком соседа — отдельно.

— Вот, уже обиделись, — покачал головой Живолом. — Просто вас, веселинов, до расстройства довести. Сами первые начали. Или нет? А видел Властомира потому, как в том отряде был, что его отбивал. Не подоспели б петельщики трегетренские, здоровущий курган насыпать в Весеграде пришлось бы.

— Ну, уел, уел, — примирительно пробормотал вожак. — Когда б не трейги, победили бы остроухие у Кровавой Лощины? К этому ведешь?

— Да нет. С чего бы. Вместе бились. Я к тому веду, что наш король вперед в бою не лезет, грудь под бельты да под дротики не подставляет. Коннетабль на то поставлен, чтоб войска в бой вести. А король на войне тоже не последний человек. И обоз, и тыл на нем… А случись так, что коннетабля порешат, — король может сам командовать, пока нового не назначит. Вот и выгода.

— Ото ж ваш король накомандовал, — съехидничал Крыжак. — В телеге на сене.

— Пускай и на сене, да петельщикам его у остроухих отбивать не пришлось.

— Во! И петельщиков вспомнил, не к ночи будь помянуты. Ты их сильно любишь?

— Не за что мне их любить, — нахмурился трейг, — только я честно вам говорил — сам в петельщиках состоял. Недолго.

— Да помню-помню. — Бессон еще раз пристально вгляделся в притулившиеся в низинке под холмом домики. — При случае замолвишь словечко за меня перед Валланом.

— Вот этим клинком, — Живолом прикоснулся к торчащей над правым плечом рукоятке полутораручного меча, — я с ним говорить буду. Так что на словечко не рассчитывай.

Крыжак захохотал. Улыбнулся и Бессон.

— Что ты там еще углядел? — умерил его веселье Живолом.

— А что мне глядеть? Я так думаю: в деревне засады нет.

— Согласен. Негде там отряд спрятать.

— Не, ну десяток по овинам рассовать можно, — снова затеребил бороду Крыжак.

— Десятка я не боюсь. — Бессон снова стал серьезен. — Пущай сунутся — так перья и полетят. Большого отряда не спрячешь.

— Верно, — поддержал трейг. — Если кто и удумает на нас ударить, то на броде.

Он показал пальцем туда, где тракт, обогнув поселение, сбегал по пологому берегу и нырял в реку. Мостов в этих краях не наводили — накладно поддерживать в исправном состоянии. Всё больше бродами пользовались.

На противоположном берегу дорога уходила под полог леса. Между опушкой и водой — не больше половины выстрела из доброго лука.

— Толковый командир, — продолжил Живолом, — сделает засаду в лесу. Сразу за бродом. Когда мы растянемся — кто в воде еще, кто уже на берегу — ударит. Сперва из луков, а потом конницей. Сбросит назад в реку и разделает, как цыплят.

— Из луков, потом конницей, — повторил веселин. — Ты никак армии целой ждешь по свою душу?

— А кто его знает? Только я, если бы хотел шайку изничтожить, так бы поступил.

Бессон тряхнул слегка поседелым чубом:

— А ведь прав ты, закусай тебя стрыгай! Вот за то ты и дорог мне. Дороже казны остроушьего короля.

— Эохо Бекх его зовут.

— Да хоть Козел, Козлов сын — мне всё едино! В лесу ждать будут? А вот хрена им лысого!

— Да погоди ты. Я ж так, разговор поддержать, сказал. Может, и нет там никого, и не предупреждал деревню никто.

— Ага, не предупреждал! А что затихарились-то так?

— А может, у них понос кровавый разгулялся? — встрял Крыжак. — И сидят по кустам, выглянуть некогда.

— Тьфу на тебя! «Понос»! Молчал бы уж да за конями следил.

— А у меня что, Бессон, кони неухоженные?

— Да ладно, — отмахнулся вожак. — Ухоженные.

— Нет, ты уж погляди! Бока лоснятся, гривы-хвосты по волоску разобраны! И это в походе, не на зимнике!

— Добрые у тебя кони, — успокоил веселина Живолом. — Не кипятись. Кто ж спорит? Сам следишь и другим спуску не даешь.

— А то!

— Только у моего подкова на левой передней разболталась.

— Ну, я ж тебе не коваль! Какой ублюдок, козлом целованный, придумал в лесу коней ковать! Кому оно надо!

— Так из-под петельщика конь, — напомнил Бессон.

— Во, петельщики! Волки б их маму нюхали! У них разве ж понятия про коней?

— Да ладно тебе, — попытался утихомирить Крыжака Живолом. — Я так, к слову сказал.

— А вот не надо мне про коней к слову говорить! Видишь кузню?

— Ну, вижу.

— Войдем в деревню, перво-наперво дуй туда. Кузнец твоему горю поможет.

— Вот и я, братки, думаю, — прервал Бессон, — не пора нам, часом, в деревню-то? А то простоим тут на эгиле, как три дуба на распутье, до вечера.

— И правда, пора, — легко согласился трейг. — только ты Гуляйку пошли сперва на разведку. А то вы одно тут напридумывали, а они сотню дружинников в сене зароют. Будет как в песенке: а мы не ждали вас, а вы приперлися.

Крыжак даже крякнул. Как-то так получилось, что последних дней жнивца жизненно важные вопросы тактики и стратегии решал в ватаге не Бессон, а молодой, отбитый у петельщиков, трейг. И никто, включая вожака, не возражал. Даже наоборот. Удача, девка ветренная и вся себе на уме, теперь так и липла к лесным злодцам. Гуляйка, широкоплечий лупоглазый парень с мягкой, чуть тронутой рыжинкой бородой, выслушал распоряжения вожака и лихо поднял буланого в галоп. Стремительно пронесшись по тракту, он ворвался на тесную площадь — не площадь, пустырь перед харчевней. Осадил коня, да так, что тот аж заржал, приседая на задние ноги.

— От выпендрежник! — улыбнулся Бессон. — А как в седле сидит. А, трейг? Вашим такое не снилось, верно?

Живолом пожал плечами, наблюдая за притихшими домишками:

— Мало ты наших видел.

Буланый с Гуляйкой на хребте приплясывающим шагом, бочком подвинулся к трактиру. Лесной молодец грянул кулаком в ставень.

— Если засада есть, то сейчас обнаружат себя, — пробормотал трейг. — Или не обнаружат совсем.

— То есть как? — не понял Бессон.

— Пока нас резать не начнут, — пояснил Живолом.

— А! Оно верно. Оно так.

Гуляйка тем временем что-то прокричал. Ветер сносил слова…

— Грозится петуха подпустить, — почесал шею Крыжак.

Угроза сразу возымела действие. На пороге трактира возникла коренастая фигура в расшитом переднике. Надо думать, хозяин. Торопливо поклонившись, трактирщик попытался вновь юркнуть в темную утробу постройки, но лупоглазый веселин ловко оттеснил его пританцовывающим скакуном, склонился с седла, о чем-то спрашивая.

Поселянин энергично закивал. Потом замахал руками, показывая то направо в сторону холма, где стояли разбойники, то на брод и высящуюся за ним зеленую громаду леса.

— Толкует что-то, — продолжал пояснять Крыжак. Будто в его словах кто-то нуждался.

Бессон с Живоломом даже не обратили на него внимания, пристально наблюдая за разведчиком.

А Гуляйка, отпустив трактирщика, привстал в стременах и вовсю замахал сдернутой с головы шапкой.

— Чисто. Поехали, — облегченно вздохнул Бессон.

— Поехали! — Крыжак развернулся к толпящимся у подножия холма вокруг четырех груженых подвод всадникам.

Уже въехав в деревню, Живолом понял, что обманулся первоначальной тишиной. Поселение не покинуто. Просто жители здорово кем-то напуганы и так попрятались, что впору с собаками искать. К слову сказать, собаки у поселян тоже оказались ученые. И не добром и ласкою, а горьким опытом. Издали на всадников не брехали, не рисовались на видном месте. Только рычали настороженно из-за плетней. Еще бы! Край пограничный. Войны всего с десяток лет как утихли. А мелких стычек и по сей день в избытке. Ни солдаты-наемники, ни бродяги-разбойники псов не жаловали. На клацающие у стремени или конских бабок зубы реагировали схоже — стрелой или арбалетным бельтом в бок. Потому и выучились собаки без нужды нa глаза всяким-разным находникам не лезть. Хоть и тварь лохматая и о четырех ногах, а понятия не меньшe, чем у иного двуногого. А может, и больше. Но жизнь в деревушке со странным названием Щучий Плес была. Опытный слух лесного молодца различал то здесь, то там квохтанье запертых кур. Глухо и сдавленно промычала корова. Добро еще, что мешок буренке на морду не натянули трусоватые землеробы. Кое-где в щели неплотно притворенного ставня мелькал любопытный детский глаз или настороженный женский.

Жизнь была. Но тщательно скрывала свое присутствие.

Разбойники спешились у трактирной вывески — три длинные полосатые рыбины приоткрыли зубастые пасти. Телеги составили тут же. Рядком, не распрягая коней.

— Где этот байбак жирный? — Бессон кивком указал на дверь харчевни. — Тащи его сюда. Разговор есть.

Гуляйка нырнул во чрево трактира и вернулся почти в сей же момент. Видать, затравленно озирающийся хозяин уже не прятался, а подслушивал под дверью. «Жирный байбак» оказался на деле мосластым мужичком средних лет со сломанным носом и глубокими залысинами на вспотевшем черепе. Он подобострастно кланялся, но глядел исподлобья без малейшего намека на смирение. Бывший солдат? Или выслужившийся баронский дружинник…

— Собирай народ, — скомандовал Бессон поселянину. — Говорить буду.

Веселины тем временем потянулись к колодезному «журавлю» — поить лошадей.

— Тебя как кличут? — Живолом придержал трактирщика за рукав.

— Сденом. Сденом Кривоносом.

Сломанный в двух местах угреватый нос красноречиво подтверждал правильность прозвища.

— Копейщик? Лучник?

— Копейщик. Три нашивки за ранения.

— Здесь служил?

— Здеся, а где же еще?

— Ладно, Сден. Передай людям — сундуки потрошить и насильничать не будем. За фураж и харчи расплатимся. Понял?

Трактирщик глянул ошалело, мотнул головой:

— Понял. Передам.

Живолом хмыкнул ему вслед, отвернулся, распуская подпругу под брюхом темно-гнедого коня.

— Экий ты добрый, — ухмыльнулся вожак. — Селян не забижаешь. А мы ж всё-таки разбойники.

— Ну, так и что?

— Не, ну если мы разбойники, мы грабить должны? Нет, ты ответь мне. Должны али нет?

— Наверное, должны.

— Так что ж ты ведешь себя ровно граф какой на прогулке?

— А тебе над слабыми покуражиться восхотелось, а? — Парень склонил щеку к плечу. — Найдем сборщика подати королевского, я ему первый кровь пущу и мошну вытрясу.

— Ага, найдешь ты его! — подвинулся к ним Крыжак. — Коли и был, так теперь ищи-свищи. С казной вместе.

— Я не про то, — отмахнулся Бессон. — Мне обидно, что я, лесной молодец, землепашцам платить должен. Вот объясни мне…

— Успокойся. — Трейг посуровел. — Обеднеешь, если пару локтей сукна за мешок муки отдашь?

— Что мне тряпки! Я ж не барахольщик!

— Так что ж ерепенишься? Серебром платить не понуждаю. Селянам сунешь мелочевку, они и рады будут. Еще девки следом увяжутся. Мол, герои из легенды. А сядет на хвост дружина баронская, в другой бок укажут. Или гонца пошлют упредить. Тебе это важнее или охапка вышитых юбок на возу?

Бессон рассмеялся, поднимая похожие на лопаты ладони вверх:

— Всё. Уел. Молчу.

— Ну дык, — многозначительно помотал корявым пальцем Крыжак. — Коннетабль.

— Чего?!

— Коннетабль, — скалясь, повторил веселин. — Главнокомандующий, значит. По-трейговски.

Через мгновение ржали уже втроем. Веселье передалось и молодцам вокруг колодца. Кого-то уже не обрызгали, а от души окатили водицей. От крика шарахнулись кони.

— Слушай, парень, — Бессон дружески хлопнул трейга меж лопаток, — может, тебе и ватагой командовать?

— Ты чо? — уставился на него Крыжак.

— А чё? Парень башковитый. Еще рожь не заколосится, а он уже себе королевство сварганит. Чуток у арданов, клаптик у Витгольда… А я при нем коморником могу. Слушай, Живолом, у Витека, талуна ихэренского, дочка на выданье. Давай мотанем к Железному Кулаку. Так, мол, и так. У вас товар, у нас купец. А с таким тестюшкой и жнивца ждать не надо — к травнику королевство справим. Как думаешь, а?

Трейг пожал плечами:

— На что мне арданская невеста? — Легко коснулся рукояти меча: — Вот моя невеста.

— Ладно, не обижайся. — Главарь повторно похлопал помощника по спине. — Я ж шуткую.

— понял. Ты лучше води ватагу сам, хорошо? Чем смогу, помогу. А женить на Витековой дочке и тебя можно.

Крыжак хохотал от души, едва не задохнувшись:

— Ну, дает паря! Бессона да на талунской дочке!

— А чем я не жених? — приосанился главарь. — Не старый еще. И даже не лысый.

Тут он заметил, что на площади потихоньку скопился народ — мужики да бабы средних лет, а то и вовсе старухи. Девок всё же попрятали. Вооруженным людям по давно укоренившейся привычке доверяли мало. Коротким окриком Бессон успокоил разгулявшихся ватажников и пошел в трактир, коротко кивнув: давайте меняйтесь, мол.

Веселины полезли в подводы, извлекая на солнечный свет мотки ниток, скрученную в тугие узлы ткань — всё больше лен и сукно, несколько пар сапог и всякую разную мелочевку.

Живолом присел на ступицу тележного колеса — сам торг его интересовал мало. Главное, чтобы разбойники шалить не вздумали.

— Железа лишнего не найдется? — Низкий голос прозвучал над головой.

Здоровущий мужик! Пожалуй, на полголовы выше Бессона, отличавшегося богатырским телосложением. Кожа на огромных ладонях — каждая в полставца, с какого кормится обычная деревенская семья, — припалена и задубела подошвой. Черную, тронутую сединою бороду тоже не раз лизнуло пламя. И без слов ясно — кузнец.

— Это смотря какого, — ответил Живолом. — Кандальное возьмешь в переделку?

В одной из телег еще валялись цепи и оковы работорговцев, перебитых в Восходной марке. Памятное дело. Главным образом, встречей со старым знакомцем — Доргом, красная рыба на лазоревом щите.

— Мне любое сгодится. Чем кандальное хуже? — ответил кузнец и встрепенулся. — Это где вы такого набрали?

— Далеко. Отсюда не увидишь. Тебе не всё едино?

— Наверное, всё. А и то правда — кто я такой, чтоб вопросы спрашивать?

— Вот видишь. Вот и договорились. — Кузнец порылся пятерней в бороде:

— Еще не совсем. Что возьмешь?

— За железо-то?

— Ага.

— Погоди, дай подумать. Как бы с тебя барыша поболее срубить… О! Придумал!

— Придумал, так не томи. — Кузнец свел кустистые брови. — Давай выкладывай, чего надо.

— Подковы у коней проверь. Где надо, расчистишь. Где потребуется, перекуешь. Годится?

Мужик снова поскреб бороду:

— Сколько голов?

— Два десятка наберется.

— На передок кованы?

— Ну, так! Спрашиваешь!

— До темноты не управлюсь.

— Наши помогут.

— Очень надо! Бородачи напортачат, а скажут, Тарк-кузнец плохо работает.

— А ты, Тарк, привык хорошо работать?

— А то?

— Тогда давай так. Проверишь всех, а перекуешь тех, кого сам решишь. Годится?

— Это больше мне по нутру. — Кузнец покивал лобастой башкой. Договорились, почитай.

— Так чего ждем?

Сквозь густую бородищу кузнеца блеснули крепкие, ровные зубы — хоть гвозди перекусывай.

— С моря погоды, как поморяне говорят. Пошли поманеньку.

У кузни пахло разогретым железом и древесным углем. Живолом сноровисто расседлал коня, завел в станок. Тарк, напяливший к тому времени кожаный фартук, огромной лапищей захватил скакуна за бабку, зажал ногу меж колен.

— Болтается.

— Это я и без тебя знал. Работай давай. — Кузнец горько вздохнул:

— Ох, если у остальных так же, то, выходит, нажухал ты меня, лесовичок.

— Я чего-то не понял. Тебе железо надо?

— Надо.

— Так работай.

— Да я работаю, не боись за меня, лесовичок.

Ковочный молоток легкими ударами прошелся по кромке подковы. Со стороны могло показаться, что кузнец не снять подкову норовит, а, наоборот, покрепче прибить к копыту. На самом деле он старался малость расшатать крепящие подкову к копыту гвозди-ухнали.

— А где же управляющий ваш? Или сбежал? — продолжал беседу разбойник.

— Ага.

— Что «ага»? Сбежал?

— Сбежал.

— Экий ты стал разговорчивый. С чего бы?

В левой руке кузнеца возникла похожая на широкое зубило с прикрепленной сбоку ручкой обсечка.

— Ты думаешь, — хмыкнул Тарк, — из-за управляющего?

— А то нет?

— Нет. Просто не люблю, когда под руку тявкают. — Живолом посуровел:

— А я, выходит, тявкаю?

— Ну, не тявкаешь. А всё едино под руку болтаешь.

Приставляя острый край обсечки к загнутым головкам гвоздей — «барашкам» — кузнец ловко разгибал их.

— Ну, я не буду.

Лесовик нарочито отвернулся и, прислонившись плечом к стенке кузни, принялся наблюдать, как грызутся Жила и горластая старуха-поселянка. Бабка норовила выторговать за полмешка муки — гарнцев восемь на первый взгляд — четыре мотка ярко-желтой, крашенной восковником, пряжи. Этот широколистый невысокий кустарник, покрывающийся к концу лета мелкими терпкими ягодами, на левом берегу Ауд Мора не рос — слишком тепло, видно. Арданы собирали молодые побеги далеко на севере — почти в Лесогорье. Потому краска из восковника и вещи, ею обработанные, ценились не меньше, чем из дикой гречихи, добываемой на южном побережье Озера — аж под Вальоной. Так вот, поселянка хотела четыре мотка, Жила соглашался отдавать только два. Торговались от души. Крик — хоть уши затыкай. Сошлись на трех мотках.

— Слышь, паря, — пробасил кузнец. — Ты это… Не обижайся. Ты чего там спросить хотел?

— Что ж там спрашивать, опять под руку попаду.

— Да не боись, я уже за клещи взялся. Что спросить хотел?

В самом деле, Тарк, отложив молоток и обсечку, расшатывал подкову здоровущими клещами. Разболтанная подкова поддавалась.

— Управляющий от казны королевской где ваш? Сбежал?

— Ага, сбежал.

— А как про нас узнал?

— Да уж нашлись доброхоты, рассказали.

— А они как узнали?

— Ну, брат лесовичок, о том не спрашивай — не знаю.

— А кто такие?

— Да проезжали тут вчера.

— Торгаши?

— Не сказал бы. — Кузнец вновь взялся за молоток. Теперь он простукивал подкову так, что плоские шляпки ухналей, прячущиеся до того в пазах, вылезли наружу.

— Опять мешаю?

— Да нет.

— А что ж из тебя всякое слово тянуть приходится, ровно цирюльнику гнилые зубы?

— Прости. Я, когда работаю, больше о деле думаю.

— Так мне молчать?

— Да нет. Ты спрашивай, спрашивай.

— Если не торговцы, то кто?

— А не поймешь. С оружием люди. Вроде армия. — Живолом присвистнул:

— Большая?

— Десятка три-четыре.

— Так три или четыре?

— Я ж не считал. Может, так, а может, и эдак.

— Так ваши девки со вчера в лесу прячутся? — ухмыльнулся разбойник.

— Ага, — в тон ему отвечал кузнец, при этом выдергивая освобожденные гвозди. — Видишь, удачно как вышло. Два раза не бегать.

Последнее движение клещей — и копыто оказалось свободным. Тарк пощупал край рога, покачал головой неодобрительно и взялся за копытный нож.

— А управляющий с ними, значит, отправился?

— Ага. Сбежал, попросту говоря.

— Ясно. А если знали, что мы идем, что ж армейские засаду не устроили? Хоть трегетренская армия была, а?

— Трегетренская, трегетренская… Какая еще? Арданы пока сюда носу не кажут.

Кузнец неожиданно отпустил копыто. Выпрямился, потер кулаком поясницу:

— А кто тебе говорил, что засаду не сделали?

— Никто. Это я так…

Тарк хмыкнул презрительно. Мол, совсем безголовые у нас разбойнички по лесам расплодились.

— Ждут вас, лесовичок, ждут.

Живолом не показал удивления. Спросил нарочито беспечно:

— В лесу за бродом?

— Почем знаешь?

— Коли я таких, как сам, ждал бы, сам бы за бродом засел.

— Ох, не простой ты лесовичок, не простой, — погрозил ему почернелым пальцем кузнец. — И что делать думаешь?

— Не я вожак. Не мне решать.

— Знаю. Видел. — Тарк опять принялся за копыто, выравнивая и зачищая край. — Однако видел, как он тебя слушается.

— Наблюдательный ты, коваль.

— А то!

— Ну, ежели такой наблюдательный, скажи точнее — что за отряд вчерась проезжал? Конные или пешие, с луками или без…

— Как не помочь хорошему человеку, — почти ласково произнес кузнец. — С луками десятка два, не больше. Десяток щитоносцев с копьями. И еще десяток конных — на кольчугах накидки с огнем вышитым и веревки вот тут. — Толстый палец Тарка прикоснулся к левому плечу.

— Гвардия? Откуда?

— Мне не ведомо. Передо мной не отчитывались. Может, гвардия, а может, и не гвардия, а так, погулять вышли.

— Да нет, гвардия. — Живолом не на шутку встревожился. — Откуда здесь? До Трегетройма суток пять пути… Командира не запомнил? Не лысый?

— Чего? Кто лысый?

— Командовал отрядом кто? Здоровый лоб такой с башкой бритой?

— Да нет. Обычный мужичонка. Мелкий, седенький. Моих годков, пожалуй.

— Мелкий, седенький?

— Ага. Усишки невеликие. А, еще! В седле — что на шкворень посаженный сидит, не шелохнется.

— Шрам есть?

— У кого?

— Слушай, Тарк-кузнец, хорош дурня из себя корчить. Не похож ты на дурня. У мужичонки седенького с усишками невеликими шрам есть?

Кузнец немного подумал.

— Был. На щеке. Вроде как от ожога. Старый.

— Лабон! — звучно ляснул кулаком о ладонь разбойник.

— Чего?

— Нет, ничего…

— Знакомца старого встретил?

— Еще не встретил. Но встречу, будь уверен. Соскучился я за ним.

— Так тебе коня ковать или уже не надо? К знакомцу на некованом помчишь?

— А? Нет, ты заканчивай работу-то, — бросил через плечо Живолом и быстрым шагом направился к трактиру, где давно скопилась вся шайка.

От реки тянуло сыростью и тиной.

Лабон спрыгнул с нижней ветки на усыпанный прошлогодней листвой дерн.

— Что ж они не торопятся к нам-то?

Поправил перевязь и уставился на Бургаса, удравшего из Щучьего Плеса, едва прослышал о приближении разбойников, управляющего.

— А я почем знаю? — Тот засопел пупырчатым носом, гриб-строчок. — Грабят, должно быть.

— Хе! Грабят! Да они там скоро хоровод водить начнут, даром столб беллен-тейдовский не разукрашенный стоит. Ты бы слазил и поглядел…

Управляющий открыл было рот, чтобы привычно возразить, но Лабон уже махнул рукой:

— А, куда тебе, сухорукому. Всё равно не влезешь. Меня слушай. Они там с утра вроде как торг затеяли. Не грабят, понимаешь. Первый раз таких лесных молодцев вижу. Им людишки сами харч тащат. Коней перековывают.

— Да ну?

— Баранки гну! Соображаешь, к чему веду?

— Соображаю! Сухорукий-то сухорукий, а всё ж не баран!

— И к чему же?

— А что предупредили их давно. О засаде нашей. И отряд твой расписали, как на картинке, — что да как. Не дождемся мы тут никого. Не на ту добычу ты, полусотенник, капкан снарядил.

Лабон глянул на уставших торчать наготове с самого утра пехотинцев, на невозмутимых, готовых в огонь и в воду за своего командира петельщиков, на растрепанных и как-то не по-военному выглядевших помощников управляющего. Проговорил неуверенно:

— Другой дорогой уходить будут — в спину ударим. Догоним.

— Если догонишь. У них все оконь, а у тебя? С десятком воевать кинешься?

— А хоть и с десятком! Тебе-то что? Мне или приказ выполнить, или голову сложить. Понял, как оно?

— Тьфу на тебя! А на дурня не похож. С первого взгляда.

Лабон неприязненно глянул на кривобокого растрепанного трейга, отчаянно пытающегося держать фасон в крайне неприятной для него ситуации.

— Не боись, сухорукий, я перво-наперво постараюсь приказ исполнить. Голову сложить — мне не к спеху.

— Командир, командир! — сдавленным голосом прокричал с дерева наблюдатель. — Заметушились что-то!

— А ну, Жердяй, подсади! — Лабон повернулся к высокому петельщику, переминающемуся с ноги на ногу в двух шагах от них. Оперся на подставленные ладони коленом, толкнулся. Подброшенный рывком, полусотенник взлетел на нижний сук, умостился поудобнее и глянул за реку.

Со стороны деревеньки с дурацким названием Щучий Плес к броду двигались четыре груженные всякой всячиной телеги.

— Ну что? Пошли? — нетерпеливо проскулил снизу Бургас. Его-то на дерево никто не подсаживал. Что толку? Всё равно сверзится.

— А, не лезь пока! — Петельщик пристально всматривался в приближающиеся повозки.

Казалось, радоваться надо! Вот она, долгожданная схватка! Да только повода для радости никакого.

Не походной колонной шли повозки лесных молодцев. Веером разворачивались, как клинья рыцарской конницы на поле битвы. И двигались вроде сами по себе. По крайней мере, запряженных коней видно нигде не было. Матерый волк Лабон сразу догадался — веселины решили не рисковать жизнями скакунов и толкают телеги руками.

Позади груженых возов, низко пригибаясь, тут и там перебегали человеческие фигурки. Не десяток и не два.

Вот повозки коснулись колесами раскисшей земли на левом берегу безымянной реки и тут же развернулись к лесу боком. Лабон сумел рассмотреть заполнявший их груз — вязанки хвороста, старые, топорщащиеся сухой лозой корзины, драные мешки, набитые не иначе соломой.

«Что ж там за трейг такой к ним попал? Видно, что не новичок на войне. Да и Валлан со жрецом кого ни попадя не испугаются, а они боялись. Лопни мои глаза, боялись. Потому и голову его затребовали».

Между повозками замелькали прикрывающиеся круглыми щитами люди, а над кучами барахла появились верхушки луков. Мощных, веселинских. Такие ни в чем не уступают трейговским, которыми вооружены два десятка приданных гвардейцам лучников.

— Смотри, Рогоз, во все глаза, — скомандовал полусотенник. — Что увидишь — кричи!

А сам ужом соскользнул по стволу и побежал к своим.

Чего греха таить, положение создалось аховое. Из лесу не выйдешь — опушка под прицелом бородачей, которые надежно укрылись за возами, но готовы всадить стрелу в любую движущуюся мишень. Из подлеска стрелять глупо. Тонкие ветки, листва и прицел собьют, и стрелу отклонят. Можно попытаться дать залп из самострелов, их у петельщиков с полдюжины. Самострельным бельтам ветки нипочем… Дать-то залп можно. А что потом?

— Копейщики, вперед! — Голос Лабона подстегнул солдат, словно хлыст — ленивого коня. — Держать линию, из-за щитов не высовываться!

Десяток щитоносцев, ведомый усатым низеньким ветераном по кличке Одеяло, осторожно пошел вперед. Лабон в сердцах плюнул на прелую листву:

— Мало, мало бойцов! — Но тут же поторопил лучников: — Дыг, Рябчик — за ними! Помаленьку, полегоньку…

Едва размалеванные в коричневую и оранжевую клетку щиты стали различимы сквозь густую зелень, с деревенского берега ударили стрелы. Залпами. Как на учениях. Будто не разбойники луки держали, а регулярная, обученная армия.

С глухим стуком каленые наконечники втыкались в раскрашенную древесину. С такого расстояния — словно кувалдой в середку щита. Копейщики сразу сбились с шага. Строй разорвался. Охнул, опускаясь на землю, раненый. Потом еще один. И еще…

— Стоять! — Лабон понял, что еще два-три залпа, и пехоты у него весьма поубавится. — Назад! Строй держать!

Линия копейщиков медленно поползла назад. Лучники остановились, не дожидаясь команды.

— Как же так, как же так? — суетливо тараторил подоспевший Бургас. — Прозевали, упустили! Как теперь быть?

— Да пошел ты… — зло отмахнулся Лабон. — Без тебя тошно! Заткнись, сказал! И не мешайся! — Управляющий попятился, скрылся за широкими плечами растерянных помощников.

— Там и сиди! — буркнул полусотенник и в полный голос позвал: — Жердяй!

— Тута, командир!

— Самострелы раздать лучникам.

— Понял!

— Тогда бегом!.. Малой!

— Тута я!

— Наших всех — на конь! Зайдешь подальше вправо, за излучину. Реку — вплавь. И в тыл. Ясно?

— Так точно, сделаем. Не сумлевайся, командир. — Гвардеец отсалютовал сжатым кулаком.

— Брик!

— Здесь я!

— Охраняешь ардана.

— Командир… — обиженно протянул бровастый, тонкогубый Брик. Уже оправился от ушибов, полученных во внезапно завалившейся штольне, и рвался в бой. — Может, они? — кивнул в сторону Бургаса со товарищи.

— Я им невинность твоей прапрабабушки охранять не доверю! Вояки! — рыкнул Лабон. — Исполнять приказ!

— Слушаюсь, командир! Будет сполнено!

Ведомый Малым десяток гвардейцев прохрустел копытами по сушняку и растворился в зеленом мареве чащобы.

Лабон подбежал к цепи лучников:

— Жердяй!

— Здесь!

— Самострелы готовы?

— Так точно.

— А ну, пощекочите их, рябяты! Бельту ветки не помеха. Поглядим еще, кто кого.

На арбалетный залп, не давший заметного результата, веселины ответили тремя ответными. Сразу видно, что стрел разбойники жалеть не привыкли.

Лабон поднял руку:

— Самострелы! Цельсь!

Внезапно из-за телег выскочил человек. Нет, не выскочил, вышел спокойной, уверенной походкой, будто хозяин на тысячу раз исхоженное подворье. Высокий, стройный. Темно-каштановая борода и патлы до плеч. На голове — цветная тряпка, а в правой ладони — меч-полутораручник.

Пренебрегая нацеленными на него луками и самострелами, разбойник приблизился к кромке воды. Остановился, замочив носки дорогих, мягкой кожи кавалерийских сапог.

— Гей, Лабон! Разговор есть! — Полусотенник хотел было кликнуть Брика, чтоб тот приволок связанного ардана. Как его там? Вырвиглаз вроде бы. Но передумал. На кой ляд ему сдался этот Вырвиглаз? Он узнал бородача с замотанной лентой-вышиванкой головой. И понял, чего забоялись Валлан и Квартул.

— Погодьте, не стреляйте. — Лабон плавно опустил руку, прошел между лучниками, раздвинул плечом сомкнувших щиты копейщиков.

Над бродом воцарилась тишина.

Полусотенник неслышной тенью выскользнул из густой поросли ясеневых побегов. Если хотел, он мог двигаться бесшумно, как кот или скрадывающий добычу клыкан. Прошагал настороженным шагом, ожидая каждый миг разбойничьей стрелы в упор, к реке. Замер, прищуренным взглядом скептически оценивая противника.

— Узнал, Лабон? — Живолом ничем не выдал охватившего его бешенства. Лишь щеки над бородой побелели больше обычного. — Молчи, не отвечай. Я вижу, что узнал.

— Так вот ты куда делся. — Полусотенник искривил губы в полуулыбке-полуоскале. — Твои друзья скучают по тебе.

— Ты думаешь?

— Я знаю.

— Тебя не было среди гвардейцев в ту ночь, Лабон. — Они разговаривали через неширокую гладь, не повышая голоса, — не было нужды. Даже птицы, казалось, не смели прервать столь задушевную беседу.

— Это так.

— Значит ли это, что ты не скурвился, как остальные?

— Это значит, что у меня были другие дела.

— Хочешь теперь наверстать?

— Исполняю приказ.

— Чей?

— Твоего будущего сродственника. Жаль, на свадьбе ты не погуляешь.

— Много говоришь, полусотенник. — Лабон только пожал плечами.

«Где ж Малой с десятком гвардейцев?» Словно в ответ на немой вопрос за излучиной защелкали тетивы. Жалобно, срываясь на визг, заржал конь. Закричал человек, захлебываясь.

— Возомнил себя полководцем, Лабон? — Живолом покрепче перехватил рукоять полутораручника. — Вспомни, кто ты, а кто я. Твоих «рябят» сейчас добивают. Тех, кто не утонул.

Петельщик зарычал в бессильной ярости:

— Ответишь за каждого…

— Не перед тобой ли?

— Перед моим клинком. — Меч Лабона выскочил из ножен, нацелясь разбойнику в грудь. — Поединка!

Живолом на миг показал белые зубы:

— Вспомни, кто ты, а кто я.

— Поединка!

— Экий ты горячий, сын углежога, ровно поморянин.

— Поединка! Трус…

— Зря ты так сказал.

— Поединка!

— Ладно. Ты сам хотел.

— Условия?

— Какие условия? Ты сдохнешь.

— Если я погибну, ты отпустишь моих людей?

— Кто захочет, уйдет.

— Если победа будет за мной?

— Ты думаешь?

— Ответь мне.

— Мои уйдут без боя.

— Они сложат оружие.

— Они просто не станут мстить, Лабон, — твердо проговорил Живолом. — И отбивать мое тело. Уяснил?

— Уяснил. — Петельщик повел плечами, разминаясь. Кивнул на реку: — Ты ко мне или я к тебе?

— На середке, Лабон. Или там глубоко?

— Сойдет. В самый раз.

— Годится, — согласился разбойник. Бросил через плечо: — Все слышал, Крыжак? Просто уйдете… — и пошел навстречу врагу.

Поединщики медленно сближались. Живолом держал меч перед собой — правая ладонь и три пальца левой на рукояти, клинок чуть наклонен. Лабон играл своим более легким оружием — рисовал острием в воздухе круги и восьмерки, менял хваты. В правой руке поблескивало широкое лезвие вытащенного из-за голенища ножа.

Брод через безымянную речку не отличался особой глубиной, но невысокий петельщик всё же поморщился, когда холодная вода хлынула через край сапог. Разбойник, заметив это, быстрым движением согнул колени, впуская влагу к себе за голенище. Ни к чему потом отвлекаться — Лабона так вот запросто не одолеешь.

На самой стремнине они сошлись. Замерли, сцепившись взглядами. Кто рискнет атаковать?

Лабон не выдержал первым. Его клинок рогатой гадюкой прянул вперед. Наискось, слева вправо-вверх.

Живолом принял удар серединой меча, шагнул влево, уходя от жаждущего крови острия ножа. Завел свой клинок сверху и толкнул оружие петельщика к земле. Вернее, к воде.

Лабон присел, окунаясь до пояса, выдернул меч и над самой поверхностью воды попытался поразить противника в колено.

Разбойник отступил, широким взмахом полутораручника отогнал гвардейца. Прыгнул вперед, сокращая дистанцию, рубанул сверху и промахнулся.

Лабон, успев поменять хват на обратный, ударил снизу, в пах.

Живолом спасся, заступив правой ногой далеко назад, и саданул локтем петельщика в лицо.

Лабон скрылся под водой, а его противник дважды ширнул острием меча в бурлящую поверхность реки, но тщетно. Полусотенник был слишком опытным бойцом, чтоб дать себя приткнуть, как поросенка. Он вынырнул на пару шагов левее и рубанул дважды. Первый раз целя в шею, а возвратным горизонтальным движением — в бедро.

От первого удара Живолом уклонился, второй, выворачивая кисти, остановил. Пнул петельщика в колено, вынудив отступить, и сам ударил косо, срывая острием клинка брызги с воды.

Из-за неудобного положения удар вышел не слишком быстрым, и петельщик, скрестив меч и нож, поймал лезвие полутораручника, толкнул, прибавляя скорости развороту лесного молодца, а сам, крутанувшись противосолонь, пырнул ножом мимо себя, за спину.

Лезвие заскрежетало по звеньям кольчуги. Живолом охнул. Несмотря на броню, ребро заныло — похоже, треснуло.

Завершая разворот, противники оказались лицом к лицу. Лабон боднул разбойника в подбородок, но пропустил смачный пинок в пах. Согнулся. Отскочил, закрываясь мечом… Слишком медленно.

Клинок Живолома врезался петельщику в плечо на ладонь выше локтя; почти не задержавшись, ударил в бок. Лабон выронил оружие и упал на колени, окрашивая взмученную воду алым. Волком глянул исподлобья на победителя.

Лесной молодец сплюнул кровь из рассеченной губы и замахнулся:

— Молись!

— Хрена с два! — каркнул Лабон, пытаясь зажать пальцами рану. — Бей!

Меч медленно опустился, уперся острием в глинистое дно.

— Вставай. Пошли… Рану перевязать надо.

— Мне твоя забота — что мертвому припарка.

— Сдохнуть в сырости захотел? — Живолом, не оглядываясь, зашагал к своему берегу. Выбрался. Уселся на кочку, стянул левый сапог и потряс, выливая воду. — Ну, дело твое.

Побелевший лицом Лабон подошел к нему неверным шагом. Видно было, из последних сил держится.

— Гей, Некрас! — возвысил голос Живолом. — Давай сюда! Перевязать надо. — И добавил для гвардейца: — Скажи своим, пускай выходят.

Лабон кивнул обреченно:

— Одеяло, Дыг! Выводите людей!

Подлесок зашевелился. Послышался короткий шум борьбы, вскрик. Из скопления листвы появился Жердяй, согнувшийся почти вдвое, чтобы пройти под низкой веткой. Он демонстративно вытер нож о штанину. Пояснил:

— Бургаса прирезал. Не пущал, скандалить вздумал…

Следом за гвардейцем из лесу потянулись копейщики и лучники.

— Ты обещал их отпустить, — прохрипел, стискивая зубы, Лабон — Некрас без всякой жалости стянул ему культю тонким ремешком, останавливая кровь.

— Только тех, кто захочет.

— Что ты задумал?

— Какое твое дело? — Живолом рывком вскочил на ноги, расправил плечи. — Трейги! Кто из вас узнал меня?

Жердяй попытался перехватить взгляд полусотенника, но безуспешно.

— Кто служит короне больше полугода? — повторил вопрос лесной молодец.

— Так, это… — шагнул вперед Дыг. — Узнали мы… — Выбравшиеся из-за телег веселины нестройно загомонили.

— Скажи ты! — Живолом властно указал мечом на длинного петельщика. — Кто я?

— Принц Кейлин, твое высочество…

В толпе разбойников кто-то охнул, кто-то смачно выругался.

— Чё, правда, что ли? — шепнул Некрас на ухо белому, как покойник, полусотеннику.

— Уж куда правдивее. Собственной персоной.

— Да! Я — принц Кейлин. Законный наследник трегетренской короны, — выкрикнул Живолом и обвел всех взглядом, ожидая возражений. Не дождался.

— Ты не серчай, твое высочество. Чего уж там, — пожал плечами Жердяй. — Откудова ж мы знали…

— Никто вас не винит. Каждый может заслужить прощение, сражаясь рядом со мною против моих врагов.

Трейги переминались в нерешительности. Бессон, протолкавшись вперед, пробасил:

— Что гляделки вылупили? Айда на нашу сторону! — Замахнулся хлопнуть Живолома по плечу, но вовремя отдернул руку. — Ты… это… звиняй, ежели что не так, твое высочество. Нас бросишь теперь?

— С чего бы это? — вскинул бровь Кейлин.

— Ну дык… У тебя ж свое теперь войско будет.

— Что ж. — Принц вздохнул. — Я многим обязан тебе, Бессон, и вам всем. Спасибо! Вы вправе уйти, но я предлагаю остаться. Хочешь стать коннетаблем, Бессон? — Кейлин хитро прищурился.

Первым, тыкая пальцем в отвисшую челюсть вожака разбойников, заржал Крыжак. Через мгновение смех подхватили почти все веселины, за исключением тугодумного Гуляйки и озабоченного перевязкой Некраса.

Жердяй, стоявший впереди трейговского строя, крепился, но его губы сами собой расползлись в широкой ухмылке, и, махнув рукой, долговязый петельщик ступил в брод. На половине дороги он сорвал с плеча аксельбант и швырнул в стремнину.

— Они как хотят, а я с тобой, твое высочество! — Дыг и Одеяло медлили, но Рябчик громко, срывающимся от волнения голосом скомандовал:

— Десяток! Справа по два за мной! — И, не боясь замочить сапоги, последовал за Жердяем.

— Мы с тобой, Живолом! — смахивая с уголка глаза слезу и с трудом переводя дыхание, проговорил Крыжак. Ткнул Бессона кулаком в бок: — Ну? Орясина лесная, скажи!

— Да с тобой, с тобой, — подтвердил главарь. — Я ж еще утречком предлагал тебе водить ватагу.

Хохот снова вихрем промчал над водной гладью, отразился от зеленой ширмы леса и вернулся к телегам.

— Поздравляю, принц, — себе под нос пробурчал Лабон.

Но Кейлин, несмотря на шум, услышал его.

— Ты, — острие меча уперлось в заляпанный кровью, мокрый табард полусотенника, — ты отправишься к Валлану… и к моей дорогой сестренке, возжелавшей короны сверх всякой меры. И скажешь им… Просто опиши им сегодняшний день. Пусть порадуются. Ведь они всегда говорили, что мои успехи — их успехи. Понял меня?

Лабон нахмурился:

— Лучше б ты сразу зарубил меня. Мне теперь к Валлану — верная смерть.

— А это уж не моя беда, — отрезал принц. — Неужто он своего самого верного пса не помилует?

— Пса-то помилует, а человека… — Гвардеец тряхнул головой и с усилием поднялся, опираясь на плечо Некраса. — Моего коня отдашь?

— Отдам, — кивнул Кейлин и погрозил пальцем скривившемуся Крыжаку: — Смотри мне, какого скажет…

— Каракового.

— Слыхал?

— Дык я чё? — развел руками веселии. — Я ничё…

— Знаю я тебя! Слышишь, Лабон, ты не спеши. Отдохни денька три. Слаб ты еще верхом мотаться.

— Спасибо, твое высочество. И за коня, и за заботу. Я запомню. Спасибо.

— Не за что. Другой раз не попадайся — порешу.

— И за предупреждение спасибо. Что ж, твое высочество, услуга за услугу.

— Ну?

— Сказать, откель Валлан знает, что ты живой?

— Ну?

— Перебежчик был. От ваших.

— Рыжий такой? — вмешался Крыжак.

— Рыжий. Ровно лисовин.

— Вырвиглаз, сука! — сжал кулаки Бессон.

— Может, и так его звали, — дернул плечом Лабон. — Он вас заложил. Да не за серебро — я понял бы, а за удовольствие.

— Так он же с нами был, — негромко проговорил Жердяй. — Твою голову опознать должен был, твое высочество. — Веселины гневно зарычали, над головами взметнулись сжатые кулаки и ножи.

— Рожа арданская, — выразил общее мнение Крыжак. — Вот сволочной народ!

— Сюда тащи его. Зараз камень на шею и в омут, — набычился Бессон и вдруг опомнился: — Позволяешь, твое высочество?

— А то! — осклабился принц. — И хорош «высочеством» меня кликать.

— Добрец, Щербак, приведите знакомца, — распорядился Бессон глянул на Жердяя: — Покажешь?

— Об чем разговор! — Бывший петельщик стремительно вошел в реку.

Провожая взглядом спины товарищей, Бессон спросил принца:

— Как же тебя теперь звать? «Высочеством» — не хочешь, Живоломом — не с руки.

— Зови просто Кейлином. Как матушка-покойница нарекла.

— А как же?..

— Титулы на потом оставим. — Кейлин улыбнулся. — Может, ты бароном к березозолу станешь?

— Я? Бароном? — Бессон заржал.

Охочие как до драки, так и до веселья лесные молодцы с удовольствием поддержали его. Трейги, вначале несмело, а потом всё более и более раскованно последовали их примеру.

— Погодь-ка, — дернул вдруг Крыжака за рукав полусотенник. Он единственный не смеялся, а следил за опушкой. — Глянь, что делается.

Хохочущие смолкали. Добрец и Щербак волочили за руки, за ноги безжизненное тело человека. Жердяй, лихо отмахивая рукой, шагал рядом.

— Его Брик сторожил, — процедил Лабон. Убитого — а зияющая вместо левого глаза кровавая дыра не оставляла в этом сомнений — уложили на примятую сапогами травку. Смуглое лицо, черные с проседью усы.

— Брик, — склонив голову, подтвердил Жердяй. Лабон зарычал, словно к его обрубку приложили раскаленную кочергу.

— Дык Вырвиглазу пальца в рот не клади, — буркнул Крыжак. — Даром что подлюга и морда арданская. ушел, видать.

— Ушел, — хрустнул пальцами Кейлин. — Ничего. Еще свидимся, Вырвиглаз. Обязательно свидимся.

— Что делать будем, командир? — подтянулся Бессон, показывая пример прочим.

— День-ночь отдыхаем. Завтра с утра уходим на север. В Ихэрен.

— В Ихэрен?

— Туда. К Витеку Железный Кулак. Мы с ним теперь вроде как товарищи по несчастью. Помогать должны друг другу. Сговоримся, а там видно будет. Начну баронов поднимать…

Северный ветер гнал по бескрайней сини неба череду комковатых облаков. Горбатые, с искрящими спинами и серо-сиреневыми подбрюшьями, они несясь, едва не цепляя ветви ясеней и буков, меняя на ходу очертания, вытягиваясь, теряя клочья, исчезали, растворяясь в пространстве, словно жизни людей, втянутых в кровавую круговерть войн и междоусобиц, на смену им, ежась под бесстрастными и безжалостными пальцами ветра, приходили другие, такие же гордые и непримиримые, чтобы вновь мчаться, таять уходить в небытие.

Примул Соль-Эльрина всегда удивлялся аскетизму утреннего убранства личных покоев императора, да живет он вечно! Длинные, кажущиеся бесконечными ряды книжных полок. Ложе с кипой набитых конским волосом подушек. Огромный стол, заваленный листами пергамента и чертежными инструментами. И никакой золотой, серебряной утвари, тончайшего фарфора, который привозят торговцы с Отпорных гор, прикрывающих южные провинции Озерной империи от морового поветрия Великой топи, да и от набегов кровожадных дикарей, населяющих плавучие деревни, тоже. Никаких драгоценных мехов — черных шкурок соболей, седых лис, белых горностаев и черно-бурых пещерных медведей. Никаких кубков и ларцов, сверкающих самоцветами, кои доставлялись с далекого-предалекого Облачного кряжа, из владений перворожденных сидов. Впрочем, самоцветы были. Но не для украшения кабинета, а в виде коллекции. Самая большая коллекция в Империи. Предмет постоянной зависти ученых из Вальонской Академии. В последнее свое посещение города-на-озере государь император снизошел до постоянных просьб профессуры и пообещал не забыть Академию в завещании.

Сам Примул, невысокий, круглолицый, как кусочек вареного теста со шкваркой внутри — любимое блюдо веселинов, понимал необходимость аскезы членов Священного Синклита и подчиненных им жрецов-чародеев. Умерщвление плоти способствует укреплению духа, без чего нельзя начинать работу с Силой. Но император?! Глава светской власти в стране мог позволить себе хотя бы незначительные вольности. Какое-нибудь увлечение из простых и понятных любому обывателю. Соколиную или гепардовую охоту, коллекционирование оружия и доспехов, одну-две наложницы помимо законной супруги. Скаковые лошади или охотничьи собаки… Хоть бы что-нибудь! Ведь тогда сам император Луций стал бы простым и обычным, доступным для понимания. Но до сих пор, несмотря на более чем десятилетнее знакомство, повелитель Озерной империи представлял для Примула Соль-Эльрина загадку.

Командир телохранителей Динарх провел священнослужителя через два кольца бдительной охраны и, поклонившись, оставил одного в кабинете. На прощание Примул окинул цепким взглядом высоченную широкоплечую фигуру бойца. Поговаривали, южанин Динарх был наполовину пригорянином. По отцу. Кто знает? Может, и так. Во всяком случае, в бою на холодном оружии ему не находилось пока достойного соперника ни в армии, ни среди дворцовой стражи. Командир телохранителей не любил никого и ничего, кроме своей службы. Все попытки Примула завести с ним более близкое знакомство встречал ледяным презрением. Так что глава Соль-Эльринского капитула вынужден был отступиться. Еще немного, и его приглашения Динарху на обед или в амфитеатр на новую трагедию начали бы испускать не совсем приличный запашок. А такой славы его преосвященство не желал.

За телохранителем захлопнулась дверь, а Примул подошел к столу. Задумчиво поворошил пальцем гору пергаментов. Чертеж сорокавесельного дромона с уменьшением в пятьдесят раз. Подробный план сидского замка — прошлой весной дезертир-трейг провел долгое время за беседами с повелителем Южной империи, излагая ему подробности вооружения и быта перворожденных. Набросок расправившего крылья грифона с подробным указанием отдельных частей амуниции — седла и уздечки. Нельзя не признать, рисовал Луций весьма неплохо. И чертил, и вырезал из дерева, и лепил из глины. Потеряет трон — не пропадет.

Только зачем, скажите на милость, императору величайшего государства на материке все эти умения? Для дела? Для завоевания новых земель, усмирения недовольных, расширения сферы влияния Империи на Север и на Юг, на закат и на восход?

Как бы не так!

Луций создавал игрушечные армии. Моделировал величайшие сражения прошлого и настоящего, посвящая увлечению всё свободное время. Благо, свободного времени у него хватало. Значительную часть императорского дворца, тысяч пять квадратных локтей площади, занимали рукотворные ландшафты, крепости, поля сражений. Четыре вольноотпущенника постоянно помогали повелителю изготавливать крошечных — в полпальца взрослого мужчины длиной — человечков. Лучшая глина, самые дорогие краски доставлялись почти с края света — с другого берега Озера, от поселений у подножия Восходного кряжа.

Мнения в Священном Синклите, касательно увлечения императора, разделились. Одни примулы считали, что Луций проявляет преступную беспечность в управлении государством в отличие от проводивших образовательные, политические и военные реформы предков. Взять, к примеру, Марциала Просветителя, стремившегося выучить грамоте не только свободных граждан Империи, но и вольноотпущенников. Или, скажем, Катулла Сурового, всю жизнь положившего на борьбу с пиратскими гнездами на островах в северной части Озера, неподалеку от места истока Отца Рек. Ну и кому какое дело, что инициативу Марциала замяли на местах те же храмовые писари и чиновники, а после смерти Катулла прошло всего полгода, и нападения на купеческие суда не просто возобновились, а стали такими яростными, что потребовалось законодательным образом обязать трибунов выделять дромоны в охранение купеческих караванов? Зато эти императоры радели за державу. Другие жрецы первой ступени склонны были закрывать глаза на чудачества Луция, руководствуясь принципом: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы пальцы в огонь не совало. Строит император игрушечные крепости, лепит из глины солдатиков, водит раскрашенные армии в бой? И ладно, и пускай. Зато в дела Храма не вмешивается. При таком владыке жречество может жить, не тужить, укрепиться, приобретая еще большее влияние. Хотя куда уж больше…

Хлопнула дверь.

Император Луций стремительно ворвался в кабинет. Пальцы в глине и краске, даже кончик носа умудрился испачкать, за ухом — перо.

— А! Твое преосвященство! С чем пожаловал? — резким движением руки отверг почтительный поклон, промчался наискось через комнату и замер перед столом, опершись ладонями.

— Прежде всего, позвольте пожелать долгих лет жизни и поистине неисчерпаемых запасов здоровья вашему императорскому величеству…

— Что? Здоровья? Ну-ну…

— Я рад видеть вас все таким же неунывающим…

— А не хочешь лучше мой чертеж дромона поглядеть, а? Интереснее, поверь мне на слово.

— Почту за честь…

— Гляди. — Луций выхватил из-за уха перо, ткнул им в пергамент. — Флагман Гонорий самого опытного корабела приводил. Вот сделаем игрушку — залюбуешься.

— Не сомневаюсь, ваше императорское величество.

— У меня уже есть девять дромонов. Это будет десятый. А потом я посажу мастеров резать пиратские суденышки. Хочу повторить кампанию императора Катулла. Заранее приглашаю полюбоваться.

— Благодарю, ваше императорское величество. — Примул внутренне поежился, не показывая, впрочем, явного недовольства. Как же можно тратить отведенные Сущим Вовне краткие годы жизни на такую ерунду?

— Но это потом. А пока у меня главная задумка — война северных варваров с перворожденными.

Император вздохнул, плеснул в кубок воды из серебряного кувшина. Вина он не употреблял никогда в жизни. Еще одно чудачество владыки огромной и могучей державы. Также не ел он жирного мяса, избегал острых приправ и пересоленных блюд. Кое-кто считал, что Луций стремится таким образом обезопасить себя от возможного покушения — в прошлом немало богатых, знатных и сильных людей распрощались с жизнью из-за маленькой гранулы яда. Примул Соль-Эльрина эти убеждения не разделял. Почему-то ему казалось, что император просто такими несложными методами пытается продлить годы жизни. Ведь если сравнить количество его предков, отравленных и преставившихся от ожирения, водянки или печеночной хвори, то число умерших насильственной смертью окажется ничтожно малым. А возможно, дело в привычном аскетизме Луция, обходившегося всегда и во всём самой малой малостью.

— Ладно, твое преосвященство. Вижу, недоволен ты моими играми. Правильно. Делу время — потехе час. А тут, гляди, император, а всё не наиграется. Нет бы страной управлять… Так думаешь?

— Ваше императорское величество…

— Ладно-ладно. Ведь знаю, что так. Не спорь.

— Я, конечно, считаю занятия вашего императорского величество весьма поучительными и… — Примул откашлялся, — увлекательными. В фигурках, изготовленных вами, нашла отражение вся история Приозерной империи. А когда-нибудь наследников соль-эльринского престола будут учить всемирной истории по вашим моделям.

Луций одобрительно кивнул. Мол, складно врешь, приятно послушать. Уселся в жесткое кресло, указав жрецу присесть напротив:

— Ну, давай, твое преосвященство, рассказывай, с чем пожаловал.

Примул чинно присел. Выдержал торжественную паузу.

— Ваше императорское величество, Священный Синклит поручил мне довести до вашего сведения последние решения, принятые нами в отношении северных королевств.

— Слушаю, слушаю.

— Наша политика торговой блокады северян не принесла пока ничего, кроме убытков. Вот уже больше полугода торговля приостановлена, страна оказалась лишена трегетренского железа и леса, ард'э'клуэнских мехов, меда и воска, веселинских пеньки и коней. Это не считая мелких и не главных, но весьма ценных товаров — самоцветов, горного воска, безоара, козьего пуха, резной кости, медвежьей желчи…

— Довольно! Обо всём этом мне уже докладывали. И не раз.

— Как будет угодно вашему императорскому величеству. Позволю себе всего лишь напомнить, что вышеупомянутые товары продолжают поступать в северные провинции через контрабандистов. Однако прибыли с их трудов государство, как известно, не получает. Сейчас же назрела настоятельная необходимость ремонта главного Храма Соль-Эльрина с расширением библиотеки, восстановления дорог в провинции Нума… Потом — постройка четырех новых фортов на восточных границах, в связи с увеличившейся опасностью нападения кочевников. Набор тридцать третьего легиона. Помощь ветеранам пригорянских кампаний… Я имею в виду не только увеличение пенсионного пособия, но и…

— Довольно, довольно… — нетерпеливо взмахнул рукой император. — Я прекрасно знаю, что государство постоянно нуждается в деньгах. Всегда есть необходимость покупать новые штаны и латать прорехи на старых. И заметь, я даже не требую, чтоб вы своим Священным Синклитом наколдовали десяток телег золота.

Примул улыбнулся, давая понять, что оценил шутку властителя.

— Ситуация с северными соседями, — продолжал Луций, — действительно сложилась не совсем хорошая. Но не Синклит ли убеждал меня отправить Витгольду, Экхарду и Властомиру ноты протеста? Выразить возмущение агрессией против перворожденных, а главное, варварскими методами ведения войны и чрезмерной жестокостью, превзошедшей все меры понимания.

— Синклит не менял своего мнения, ваше императорское величество.

— Каким же образом вы надеетесь изменить финансовое положение страны к лучшему? С таким же упорством и азартом будете убеждать меня взять свои слова назад?

— Нет. Ни в коей мере. Улучшить взаимоотношения нашей, благословенной Сущим Вовне, Империи и северных королевств помог бы договор вассальной зависимости…

— Мысль интересная, — усмехнулся Луций. — А главное, свежая и незатасканная. Лет двести тому назад, помнится, император Домециан попытался покорить тогда еще слабый Трегетрен. К чему это привело?

— Я помню, ваше императорское величество. Замерзших в снегах, погибших в чащобах легионеров… Четыре легиона целиком и полностью, до последнего бойца.

— Вот именно. Таких потерь мы не терпели даже во время пригорянского нашествия, даже когда кочевники подступили к Вальоне! Кстати, напомни мне после, твое преосвященство, я покажу, как я изобразил истребление четвертого Северного легиона в лесах Черного нагорья.

— Благодарю, ваше императорское величество. Боюсь, сегодня у меня недостанет свободного времени. Возможно, в другой раз.

— Как пожелаешь. Но вернемся к нашей теме. Что предлагает Священный Синклит для захвата северных королевств?

— Ваше императорское величество! — всплеснул руками Примул. — Кто говорит о захвате? Синклит решительно возражал и возражает против использования грубой военной мощи в решении дипломатических вопросов. К чему нам непокорные, вечно бунтующие данники? Как наместникам управлять такими провинциями? Нет! Решительно, нет. Глав северных королевств нужно склонить к добровольному принятию договора вассальной зависимости.

— Здравая мысль. Я тоже противник насилия. Хороши же мы были бы! Выступая против жестокости людей в войне с перворожденными, проявить не меньшую жестокость по отношению к тем же самым людям! Таким же, как и мы!.. Итак, что предлагает Священный Синклит?

— Священный Синклит уже давно начал засылать миссионеров, стремящихся проронить в пустынные души северян зерна веры в Сущего Вовне. Мы понимаем, конечно, что их языческие божества не что иное, как ипостаси единого Бога, которому поклоняются истинно верующие в нашей Империи, да и большинство наших соседей — пригоряне, например.

— И как идет приближение варваров к свету истинной веры?

— Признаться, не очень успешно, — вздохнул Примул. — Язычники ни за что не желают расставаться со своими темными культами. Но мы не торопимся. Наше оружие — Божье слово и кротость. Миссионерам вменяется в обязанность не спорить и убеждать, а рассказывать и подавать благостный пример.

— Что ж, верно рассуждаете.

— Я счастлив, что ваше императорское величество одобряет наш скромный труд на благо страны и веры.

— Но явился ты сюда явно не за моим одобрением, не так ли? — усмехнулся Луций.

— Ваше императорское величество превосходит проницательностью всех…

— Прекращай, твое преосвященство. Ведь знаешь, не люблю я словоблудия.

— Как будет угодно вашему императорскому величеству…

Луций вздохнул, вознося взор к потолку, раскрашенному под звездное небо. Да, Примул Соль-Эльрина не льстец и не дурак. Только почему-то невысокому плотному человечку с круглыми щеками и глубокими залысинами нравилось играть роль придворного болвана-лизоблюда. Может, потому, что повелителя это бесило? Хоть как-то досадить…

Император встретил нынешним летом — семнадцатого дня месяца липоцвета — тридцать восьмую годину рождения. Из этих лет чуть больше двенадцати — на престоле. Последние лет пять он часто задавал себе вопрос: а почему Священный Синклит терпит двоевластие в стране? Огромные деньги расходовались на содержание императорского дворца, соизмеримого с парой легионов штата прислуги, охрану, богатые приемы, финансовую поддержку многочисленных родственников и младших ветвей правящего дома. Не говоря уже о бесчисленных прихотях и причудах восседающих на троне императоров.

Сам Луций считал свои маленькие увлечения едва ли не самыми безобидными — по сравнению с упоминаниями о развлечениях коронованных предков, пришедшими из глубины веков. Чего только стоит организованный лет сто пятьдесят назад зверинец? Пол-лиги в ширину и лига в длину, рукотворные озера, реки и ручьи, насыпные горы и насаженные леса и рощи. Не из маленьких да тонких деревцев, нет. Не из саженцев. Для создания ландшафтов, привычных северным зверям, возили обхватные буки, грабы, падубы, в телегах доставляли готовый подлесок — лещина, терн, дикий вишняк. Сколько серебряных империалов ухнуло в бездну монаршей тяги к диковинному зверью? Одному Сущему Вовне ведома истинная сумма. Вначале парки заселили обычной дичью — оленями и косулями, турами и зубрами, барсуками и лисами. Потом начали закупать всякие диковины. С южного кряжа Крыша Мира доставили грифона — на том спасибо, что не крупного, не такого, как северные, способные везти на хребте взрослого сида. Из Лесогорья привезли клыкана, покалечившего по дороге двух служителей, считавших себя опытными укротителями. Откуда-то с веселинских берегов Ауд Мора прикатили огромную клетку на колесах, в которой ворочался и фыркал космач. Этот похожий на вепря-переростка зверь в первые же дни пребывания в зверинце подкопал широким рылом ограду и удрал, вызвав небывалый переполох по окрестным селениям. Космачи — животные всеядные. Удалось нарыть морковки с репой — хорошо. Не удалось — сгодится и припозднившийся с поля арендатор. До сих пор в Соль-Эльрине няньки пугают детей «косматой свиньей», рыщущей по ночам в поисках непослушных. Пришлось бросить на поимку чудовища две манипулы элитного Золотого легиона. Потеряв полтора десятка человек убитыми и ранеными, легионеры прикончили космача, забросав его копьями. Но и это происшествие не охладило пыл дальнего предка Луция. Была еще попытка доставить с Облачного кряжа стрыгая. Как его собирались удержать в вольере? Разве что крылья подрезать… В болотистых плавнях среднего течения Ауд Мора, неподалеку от Железных гор, поймали кикимору. Тут уж, видно, чаша терпения Сущего Вовне переполнилась. При водворении хищника в назначенную ему для жилья искусственную старицу он вырвался, а император, на свою беду, оказался преградой на пути к бегству. С клыками и когтями кикиморы не шутят.

Преемник — кстати, им был тот самый Марциал Просветитель — едва взошел на престол, тут же распорядился: зверинец ликвидировать. Лет двадцать леса и лужайки пропадали впустую, пока очередной владыка не отдал их под загородные охотничьи угодья. Он оказался заядлым любителем псовой охоты и тратил огромные средства из казны на собак и лошадей.

У следующего императора увлечение было более благородным — дорогое и экзотическое оружие со всего мира. Пройдохи-купцы делали огромные состояния, обеспечивали свои семьи до седьмого колена, доставив ко двору его императорского величества всего одну саблю именитого вождя кочевников из восточных степей или настоящий кхукри — кривой тесак горцев-кхампа из заснеженных высокогорий Крыши Мира.

И хоть бы один из достойных предков собирал книги и свитки! Пополнял бы дворцовую библиотеку!

Нет. Крупнейшим книгохранилищем Озерной империи продолжала оставаться Храмовая библиотека. Вторым по величине — библиотека Вальонской Академии. И теперь Луцию всякий раз, возжелав уточнить имеющуюся информацию об оружии, доспехах или боевых машинах, требовалось обращаться с просьбой в Священный Синклит. Конечно, Примулы с радостью оказывали императору эту небольшую услугу. Любой фолиант или пергамент доставлялся в течение суток, и отказа не было ни единого раза. Но Луцию хотелось иметь свою библиотеку, достойную конкурировать с храмовой и академической.

А может быть, мелькнула вдруг мысль, жрецам просто удобно иметь рядом с собой недалекую, расточительную и малопопулярную в народе светскую власть? Эдакого мальчика для битья? Ведь нобили рвут друг другу горла, чтобы отправить сыновей в Храмовую Школу, а не в легионы императорской панцирной пехоты. В легионеры идут те, кто не сгодился быть жрецом. Плевел. А зерна оседают за длинными скамьями в одинаковых светло-серых балахонах послушников. А потом надевают мантии Квинтулов, Квартулов, Терциелов, Секундулов и, наконец, белые облачения Примулов, высшей ступени посвящения Соль-Эльринского Храма. Вот так-то. Сразу видно, что в духовной сфере приложения интересов и умений престиж побольше, чем в военной, или, скажем, у ученых, или в области изящных искусств, или в другом каком светском роде занятий.

Ведь всё равно, как ни крути, а присутствуют ставленники Храма везде, куда ни глянь. При наместниках провинций — советниками, у нобилей — духовниками. В каждом легионе, на всяком дромоне… Во всех городских школах для детей свободных граждан, в купеческих гильдиях, даже в городе ученых, Вальоне, присутствует входящий в совет деканов Секундул. Признаться, не очень его там любят, но против Храма не попрешь. Да и, положа руку на сердце, во внутренние дела подопечных жрецы не сильно и лезли. Не было случая, чтобы приданный войскам чародей противоречил легату или ставил под сомнение приказ капитана корабля. Не навязывали своего мнения ученым, что изучать, когда и для чего использовать полученные знания. Главное, чтобы интерес Храма не был ущемлен, а кто же станет копать под жрецов, находясь в здравом уме и трезвой памяти?

Но, на взгляд императора, было в такой отстраненности что-то не вполне хорошее. Нечестное, что ли? Будто умудренные опытом взрослые наблюдают за играми малышей на куче песка или в саду. Не лезут с советами, не навязывают своих правил игры, а если ребенок норовит себе палец оттяпать или огонь ладошкой поймать — остановят, мягко пожурят и опять играть отпустят. Что с несмышленыша возьмешь?

Иногда Луцию казалось, что Приозерная империя живет сама по себе, а Храм сам по себе. Государство, конечно, нужно жрецам. Но скорее как питательный субстрат, чем как полноценный партнер. Живут чародеи, решают свои проблемы, самосовершенствуются в магии, а на все потуги светской власти провести хоть сколь-нибудь полезную реформу взирают свысока. Получится — и хорошо. Не получится — еще лучше. Всегда можно сказать: что ж без нас полезли, совета мудрого не спросили?

За это нынешний император Храм не любил. А он и не обязан всех подданных любить. Защищать, опекать, обеспечивать справедливым судом — да, обязан. А любить — нет.

Но Примул Соль-Эльрина, похоже, догадывался, что повелитель Империи не питает к нему теплых чувств, и, не превышая границ почтительности, мстил. Раздражал навязчивой лестью и скрупулезным соблюдением этикета. Изредка подпускал тщательно, очень тщательно завуалированные шпильки. В таких случаях Луций ощущал себя полным идиотом. Но не будешь же из-за таких мелочей портить отношения с Храмом! Он утешал себя мыслью, что тоже использует чародеев, да только утешение выходило слабое.

— Итак? — Император поднял глаза от выделанного чередующимися светлыми и темными деревянными шестиугольниками пола и внимательно посмотрел в круглощекое, лоснящееся лицо Примула. — Излагай, твое преосвященство.

— Благодарю ваше императорское величество за любезное соизволение…

Луций с трудом не поморщился. Всё-таки сегодня Соль-Эльринскому прелату удалось поколебать его терпение.

— Итак, ваше императорское величество, я пришел сюда, оторвав ваше величество от несомненно полезных для блага государства дел, с тем чтобы доложить некоторые результаты миссионерской деятельности наших братьев.

Император кивнул. Давай, мол, скорее уже.

— Посланный в Ард'э'Клуэн Терциел сообщает, что вошел в доверие к принцу Хардвару, сменившему безвременно ушедшего короля Экхарда. После смерти Экхарда принц так стремился завладеть батюшкиной короной, что не принял во внимание охраняющего отеческую опочивальню пса. Следует заметить, что боевые собаки арданов ведут родословную от сидских ловчих псов…

— Я знаю, твое преосвященство. И уже второй год прошу, чтобы мне доставили парочку щенков арданской боевой породы. Желательно, с опытным проводником. И всё безрезультатно, заметь.

— Я думаю, ваше императорское величество, по окончании миссии Терциела ваше желание легко осуществится.

— Хочется верить.

— Будем верить и молиться Сущему Вовне. Так вот, с вашего позволения, я продолжаю, ваше императорское величество. Арданские боевые собаки на всю жизнь сохраняют преданность одному хозяину. И если король Экхард перед смертью приказал псу сторожить корону, он ее сторожил. Честно сторожил. Даже от наследника. Откуда несчастному псу знать, кто наследник, а кто нет? В итоге кобель был убит, а Хардвар, вступая на престол, вынужденно пользовался только левой рукой. Правую основательно покалечили собачьи клыки. Местные лекари сходились во мнении, что Экхарду Второму, а именно под таким именем начал править принц, больше не придется пользоваться правой рукой. Тут-то и предложил свои скромные услуги, вместе с молитвами Сущему, Терциел, что терпеливо дожидался удобного случая в пригороде Фан-Белла. Теперь Экхард Второй владеет обеими руками почти одинаково и очень уважительно относится к советам своего лекаря. Также Терциелу удалось распространить влияние на капитана конных егерей — гвардии Ард'э'Клуэна. Это оказалось не очень сложно. Капитан Брицелл — уроженец нашей благословенной Сущим Вовне Империи…

— Хорошо, — одобрил император, — я вполне удовлетворен действиями жрецов в Ард'э'Клуэне. Что можешь сообщить об остальных королевствах?

— Благодарю, ваше императорское величество, за столь высокую оценку скромных трудов нашего брата в Ард'э'Клуэне. Позволю себе продолжить. В Трегетрене миссионерская деятельность представителя Храма Квартула натолкнулась на резкое неприятие со стороны короля Витгольда. Общеизвестно, что престарелый монарх серьезно болен. По всей видимости, печеночная хворь. Так или иначе, а дни его сочтены. Но от любой помощи со стороны нашего брата он отказывался. Причем в весьма резкой форме. Принц Кейлин, наследник трегетренского престола, также не питал добрых чувств к посланцу Храма. Но принц исчез в середине липоцвета. Исчез неожиданно и бесследно. Квартулу пришлось искать дружбы и благоволения у принцессы Селины, которая, по законам Трегетрена, должна унаследовать корону. А ее жених — капитан петельщиков гвардии Трегетрена Валлан, барон Берсан. С середины жнивца, к глубочайшему волнению Священного Синклита, голубиная почта с Квартулом прервалась. Мы не знали, что и думать, но вот вчера получено сообщение. Короткая записка, в которой говорится, что король Витгольд умер и принцесса Селина готовится принять корону. Валлан в таком случае будет принцем-консортом, а значит, принимая во внимание его хорошее отношение непосредственно к Квартулу, а тем самым и ко всему Храму, есть надежда на укрепление наших позиций и в Трегетрене.

— Не слишком ли часто последнее время мрут короли северян? — Луций побарабанил пальцами по столешнице.

— Неисповедимы пути Сущего Вовне, — развел пухлые ладошки Примул. — Я отнес бы это, во-первых, к совпадениям, а во-вторых, к проклятиям обиженных покойными королями перворожденных. Ведь столь жестокими методами боевые действия велись лишь во время Войны Обретения.

— Хорошо, — едва заметно улыбнулся повелитель. — Будем относить венценосных покойников за счет совпадений и колдовства филидов. А как обстоят дела у Властомира? Не собирается ли и он в один прекрасный день осиротить свой народ?

— Не знаю, ваше императорское величество. Ничего не могу сказать. В Повесье мы послали также Терциела, опытного миссионера, проверенного тяжкими испытаниями в Восходной степи. Но, к сожалению, — ни одного голубя с начала нынешнего лета. В настоящее время к Весеграду собрано еще одно посольство. Как только появятся хоть какие-нибудь, хоть самые ничтожные результаты, ваше императорское величество немедленно будет поставлено в известность. — Примул поднялся, поклонился, прижав пальцы к сердцу.

Луций небрежно махнул рукой, давая понять, что аудиенция закончена. Столько новых сведений… Их нужно как-то применить для подготовки задуманной грандиозной панорамы — кампании северных королевств на южных отрогах Облачного Кряжа. Может, кто-либо из вернувшихся жрецов-миссионеров станет надежным консультантом по одежде и вооружению Последней войны? Эта мысль заставила императора улыбнуться. Всё-таки в миссионерской деятельности Священного Синклита есть определенная польза.

Муйрхейтах своего имени не любил. Да и как можно любить подобное страшилище! Вот удружила мамаша-покойница! Не могла сыну простое и легко произносимое имя подобрать. Нужно обязательно выпендриться. Назвать в честь героя бардовских сказаний. Его подвиги воспевали во многих балладах. Муйрхейтах Водитель Тысяч. Один из прославленных воителей позднего периода Войны Обретения. Нанес остроухим немало поражений, заложил государство на берегах Ауд Мора — примерно от тала Ихэрен до Восточной марки Трегетрена. А еще он запомнился дурацкой безответной любовью к магичке-южанке из озерников.

Смешно! Сейчас в Империи бабам строго-настрого запрещено баловаться чародейством. В Школу при главном Храме Соль-Эльрина набирают только мальчишек. И лишь барды вспоминают, и то несмело, что первыми магией овладели женщины. А уж потом научили волшебству и мужчин.

Но Муйрхейтаху от этого легче не становилось. Имечко воителя древности, изнывавшего из-за неразделенной страсти в замке где-то вблизи нынешнего трейговского форта Турий Рог, висело над ним тяжким грузом от самого сопливого детства. Каких унижений не натерпелся младший сын мелкопоместного талуна из юго-восточного тала Дром-Кнок от сверстников и более старших ребят, товарищей по играм! Позднее батюшка, тоже покойный, совершенно бессовестно обошел подростка с наследством в пользу троих старших братьев. Мол, и так дробить крохотный лен дальше некуда, а тебе славное имя от предков достанется. Гордись, сынок, и не подведи старика-родителя. Как будто не всё едино, на три части делить наследство или на четыре! Той земли — кот наплакал. Муйрхейтах не подвел. Ушел, пристал к отряду наемников, бродивших по югам Ард'э'Клуэна. Учился истово. Учился владеть мечом — легким, каким принято управляться в легионах Приозерной империи; полутораручником, излюбленным оружием трегетренских баронов. До двуручного дело не дошло. Не сыскал достойного учителя, да и щупловат наследник славы древнего героя вырос. Весом не больше десяти стонов. И то с сапогами и перевязью. А ростом — без двух пальцев шесть стоп. Эдакий богатырь двуручником не помашет. Потому и с рогатым копьем у Муйрхейтаха не заладилось. Хотя при случае, коли любое другое оружие недоступно, мог и им ворочать. Но ничего выдающегося, на уровне средненького бойца. А вот с мечом равных в отряде вскорости у него не осталось. Превзошел и товарищей-ровесников, и учителей. Двумя мечами тоже выучился махать, веерную защиту строить, разными хватами работать. Освоил паренек, лишенный наследства, кистень — короткий и с длинной цепью, бой малым клинком — будь то охотничий нож или корд, метание дротиков, ножей, стрельбу из самострела и из лука. Правда, с луком та же история вышла, что и с копьем или двуручным мечом: веселинский и трейговский оказались туговаты. А вот южный, используемый в Пригорье, в самый раз.

Так или иначе, к двадцати семи годкам стал Муйрхейтах в отряде за главного. Товарищи не сильно протестовали — другого такого бойца пойди поищи. Не раз в самых безнадежных ситуациях мастерство и воинская удача малорослого щуплого талунского сынка выручали остальных.

Уважение собратьев по оружию и неплохой доход должны бы утешить самолюбие молодого мастера клинка, но, видно, так уж с юных лет повелось, не радовало его ничего. Ни сладкая, жирная еда, ни терпкие, крепкие вина, ни хороводами кружащие вокруг него красотки, ни число поверженных в единоборстве врагов, ни тугая мошна. Нос и верхняя губа Муйрхейтаха, казалось, навеки остались сморщенными в презрительной гримасе. И то не так, и се не эдак.

Вот за извечное неудовольствие окружающим миром и схлопотал он второе имя, а точнее, кличку-прозвище — Кисель. И не в честь того вкусного и полезного напитка, который с легкой руки веселинов начал распространяться по всему Северу, завоевав любовь и арданов, и трейгов. А в память об известной поговорке: поглядел, и молоко скисло.

Вначале в отряде прозвище использовали несмело. А ну как не по нраву главарю придется? Даром что морда смурная — на расправу быстрый. Кишки выпустит да в лесочке прикопать прикажет. Но кличка пришлась Муйрхейтаху по нраву больше, чем данное при наречении имечко. А чем плоха кличка? Не хуже и не лучше, чем у других. Прибился на время к наемникам один трейг, так его и вовсе Засранцем звали — за непробиваемую нечистоплотность и смрадный дух, что изо рта, что от порток. Кисель даже неплохо звучит. Во всяком случае, любой выговорить может и не запнуться перед вторым слогом. Так прозвище и прижилось.

Муйрхейтах-Кисель водил свой отряд далеко на Юг, нанимался к дюжине градоправителей Йоля, бродил в поисках добычи по границам Великой Топи, пытался сделать рейд-другой в Пригорье, но получил крепко по носу — еле выбрался, потеряв половину людей. Тогда отправился в северные королевства и долгое время промышлял контрабандой на рубежах Приозерной империи. Доходы с беспошлинной торговли оказались на диво высоки. К чему рисковать жизнью, охраняя караваны и богачей или, наоборот, стараясь убрать неугодных и непокорных сильным мира сего, если непыльная работка, где когда-никогда столкнешься с особо ретивым пограничным дозором или невесть что возомнившими о себе конкурентами, дает возможность жить не бедствуя?

Кисель уже прикидывал выкупить у любого разорившегося талуна замок с парой-тройкой деревенек побогаче, придумать свой герб и жить безбедной жизнью уважаемого человека. Тем более что близился к завершению четвертый десяток из отпущенных Пастырем Оленей лет, а семьи мастер меча так и не завел. Прижитые на стороне дети, само собой, не в счет.

Но тут вмешался случай. Сдуру, иначе не скажешь, Кисель согласился переправить вместительную плоскодонку, груженную лучшими железными чушками с Железных гор, влиятельному и богатому нобилю из Курталии, взявшему весьма выгодный подряд на обеспечение имперских легионов оружием. Разумеется, ни ихэренский талун Витек, ни тегетренский монарх Витгольд даже не подозревали о поставляемой партии железа, не говоря о том, чтобы иметь с нее прибыль. То же самое, не ошибаясь ни на йоту, можно было сказать об императоре озерников и его многочисленных наместниках провинций.

Дело шло хорошо, сулило немалую выгоду, как вдруг на широком плесе Ауд Мора плоскодонку Киселя повстречали две лодьи «речных ястребов» — речной стражи Ард'э'Клуэна. Сражаться глупо — больше восьмидесяти злых и охочих до драки бойцов против неполных двух десятков людей Киселя. Удирать бесполезно — что скорость плоскодонки в сравнении с многовесельным боевым судном? Решить дело миром и мздой? Эх, хорошо бы, и даже получилось бы. Только в одной из лодей оказался сам Брохан Крыло Чайки, командир и любимец ард'э'клуэнских речников. Брохан Крыло Чайки мзды не брал. И за одно предложение таковой обижался жестоко. Единственное, что смог Кисель сделать для своих людей, — это приказал направить плоскодонку носом в прибрежные заросли очерета. А дальше — спасайся кто может. И как может. Контрабандисты, за исключением подневольных гребцов, которым всяко наказание не светило, бросились врассыпную. И вот тут главарю не повезло. Шальная стрела клюнула в бедро. Кость не затронула, но кровь хлестала так, что даже тугой жгут, скрученный из оторванного рукава подкольчужной куртки, не помогал. Ослабевший от кровопотери Кисель провалялся в реке весь день до вечера, дыша через тростинку, когда неподалеку пробегали неутомимые в поисках сбежавших нарушителей речники. В сумерках пополз прочь, подальше от воды, опасаясь уже не людей, а голодных кикимор и водяного деда.

Подобравшим и выходившим его поселянам Муйрхейтах посулил золотые горы и сдержал бы слово, но оказалось, что тайник, где он держал скапливаемые на черный день богатства, начисто ограблен. Видать, кто-то из его помощников решил, что главарь сгинул и земные блага ему уж не понадобятся больше. А что до горних, так это заботы Пастыря Оленей.

Поиски обокравшего его мерзавца результата не дали. Скорее всего, его следы нужно искать где-нибудь в южных провинциях Империи.

Киселю пришлось наживать богатство заново. Но, на свою беду, однажды он забрел в новомодный игорный дом, который открыла в Фан-Белле спутница капитана конных егерей Эвана. И понеслось! Кисель играл в кости, в грубо намалеванные карты, бил о стену и об стол круглые фишки-битки… Иногда ему везло, и карман отягощался полновесными империалами, экхардовскими «оленьками», гнутыми коронами Трегетрена и всяческими медяками. Но чаще Кисель оставлял в игорном зале всё, кроме одежды и клинков, и отправлялся на заработки, чтобы погасить долги по распискам. Порой он с тоской вспоминал прежнюю вольную жизнь, ругал себя последними словами, но потом отправлялся всё в ту же «Каменную курочку». Ишь, название-то какое придумала, стерва! Кто ж видел каменных кур? Куры, они живые и в перьях. А еще картинку намалевали, спаси Пастырь Оленей, коли ночью приснится…

Задержавшись на крыльце, Кисель бросил взгляд вверх на большую — два на три локтя — вывеску. На ней, наклонив голову, присматривалась к прохожим странная птица. Рябчик не рябчик, куропатка не куропатка. Кургузое толстое тело сверху голубовато-серое, снизу солнечное, как желток, на горле — белое пятно. Арданы таких птиц сроду не видели, и невдомек им было, что за тысячи лиг к югу от их лесов и лугов каменистые ущелья и плато высочайших гор Крыша Мира кишмя кишат такими курочками. На них охотятся все кому не лень — и краснохвостый коршун, и орел-бородач, и барсы, и оголодавшие грифоны, и люди, само собой. Охотятся, охотятся, а перебить всё равно не могут.

Подруга капитана Эвана весьма уважала каменных курочек. Считала их символом жизнелюбия, а потому и выбрала своим талисманом на счастье и вывеской игорного дома, принесшего ей успех и богатство. Теперь леди-канцлер Вейона появлялась здесь редко, уступив руководство делами толковому управляющему, старому Вересу.

Муйрхейтах привычно толкнул дверь и очутился в знакомой обстановке. Тщательно выскобленные столы ярко освещены масляными лампами. Сгорбившиеся за ними люди не орут, не буянят — ровный сдержанный говор лишь изредка прерывается восклицанием. Значит, кто-то сорвал куш. Или крупно проигрался. Между столами снуют молодые пригожие девки-разносчицы. Подают пиво, реже дорогое вино, легкие закуски — сухарики, соленые орешки, сушеные рыбьи спинки. В «Каменной курочке» обжираться не принято — не за тем люди сюда приходят.

Братья-вышибалы, Клыч и Клыч Меньшой, поприветствовали Киселя как старого знакомого. Братья заслуживали отдельного слова: здоровяки, способные вдвоем поднять коня, и вместе с тем быстрые и подвижные, расположились — один у входа, а другой в глубине зала, у стойки. С мастером клинка они разговаривали подчеркнуто вежливо. Конечно, без висящего у пояса легкого меча Кисель не годился ни одному из братьев даже в подметки. Справились бы одной левой. Но вот с мечом он расставаться не собирался ни днем, ни ночью. А потому внушал почтение и уважение.

Впрочем, Кисель не наглел и повода возмущаться своим поведением не давал. Он церемонно раскланялся вначале со старшим Клычом, чья рожа с дважды переломанным носом расплылась в довольной улыбке, а потом и с младшим, игравшим короткой дубинкой. Отполированная деревяшка так и летала в ловких, сильных пальцах.

— Доброй ночи, господин Кисель, — проворковала пробегающая мимо девка-разносчица, игриво улыбнулась, за что была удостоена легкого шлепка пониже спины.

— Беги-беги, Пчелка, у нас еще будет время поговорить по душам.

Девка подмигнула подведенным угольком глазом и помчалась наискось через зал, высоко подняв поднос, заполненный пустыми кружками.

Муйрхейтах направился к одному из столиков, где шла оживленная игра в «три карты». Каждый из игроков получал от банкомета три здоровенные — в две ладони величиной — карты, щедро размалеванные золотой, алой, серебряной и черной краской. А потом они оценивали «силу и стоимость» полученных рисунков и, если присутствовал шанс на победу, торговались между собой до одури. Оставшиеся сравнивали имеющиеся на руках картинки. Кто-то один побеждал. Кисель всегда начинал ночь с «трех карт» — для разминки и чтоб определить грядущее везение.

За столом его узнали. Косой наемник в меховой безрукавке, которого так все и звали Косым, приветливо помахал рукой, приглашая занять место на лавке рядом.

Но до лавки Муйрхейтах не добрался.

На его пути возник пожилой, сутулый ардан. Темно-рыжие, почти бурые волосы побила густая седина. Веснушки на костистом лице потемнели от старости и сомкнулись между собой краями, превращая физиономию Вереса — а это был не кто иной, как управляющий «Каменной курочки», — в диковинную маску.

— Прошу прощения, господин Кисель. — Управляющий с достоинством поклонился. — Есть разговор.

— Да ну? — поразился Муйрхейтах. Верес никогда не баловал его беседами.

— Пойдем со мной.

— Вот прямо так?

— Прошу, пожалуйста, пойдем со мной.

— Ну пошли.

Они прошагали мимо столов, окруженных картежниками, игроками в кости и фишки, и ступили на лестницу. На втором этаже «Каменной курочки» располагались комнаты, в которых соскучившиеся и уставшие просаживать деньги гости могли запросто уединиться с разносчицами пива или прибиральщицами. Десяток украшенных резьбой дверей, в кованых подставках — плошки с горящим маслом, на стенах — пучки полыни и чабреца от сглаза. Обгоняя Муйрхейтаха и Вереса, пробежала еще одна знакомая мастеру клинка девка, маленькая, черноволосая, явно не арданских кровей. С трейгом мамаша подгуляла, не иначе.

— Доброго здоровья, господин Кисель.

— И тебе поздорову, Галчонок, — отозвался Муйрхейтах.

А управляющий нахмурился и пробурчал:

— Меньше бегай, больше о работе думай. — Девка хихикнула и убежала.

«Куда это мы? — гадал Кисель. — Что за дело у Вереса ко мне? Долг есть, правда. Небольшой. Можно сказать, маленький. Дюжина „оленьков“ — это не деньги».

У последней справа двери управляющий остановился:

— Прошу входить, господин Кисель. — Тот скривился и шагнул через порог.

Обычная комната. В таких Кисель бывал не раз и даже не десяток раз. Четыре шага на пять, скошенный потолок мансарды, в дальней стене крохотное окошко, закрытое ставнями с прорезанным сердечком. Ничего примечательного. Вот только ожидаемой в подобных местах кровати, которая, как правило, занимала главенствующее положение, не оказалось. Вместо нее — простенький столик и два табурета. В бронзовом канделябре горели три свечи. Редкие, белого воска. А за столом — черноволосая женщина в дорогом платье. Темно-синем, бархатном, отделанном серебряной тесьмой у горла и на манжетах.

Кисель узнал ее. Бейона, бывшая подружка капитана гвардейцев, а ныне леди-канцлер. Глаза цвета спелой вишни впились в него, и мастер клинка впервые за сегодняшний вечер почувствовал себя неловко. Он переступил с ноги на ногу, оглянулся через плечо в поисках поддержки, но Верес уже исчез, бесшумно притворив дверь.

— Муйрхейтах, если я не ошибаюсь? — грудным голосом проговорила Бейона.

Кисель скрестил руки на груди:

— Да, так звала меня матушка. Чем обязан?

Хозяйка «Каменной курочки» помолчала, разглядывая застывшего перед ней бойца оценивающе, словно коня на рынке.

— Что-то в тебе есть, Муйрхейтах.

Во дает!.. У мастера клинка промелькнула совершенно бредовая мысль: ей что, Экхард надоел? А было бы даже забавно — прыгнуть в постель к королевской любовнице…

— У вас, кобелей, все помыслы об одном, — приподняла бровь Бейона. По глазам прочла, что ли?

Кисель шагнул вперед, нависая над столом:

— А что, вы, бабы, не о том думаете? Зачем меня вызвала?

Чем стрыгай не шутит? В любом случае, попытка — не пытка. Меч при нем. А при таком раскладе бояться некого. Не Клычей же с их дубинками! Не Вереса, урода конопатого!

— Не для того ли? — Сильные пальцы мечника кольцом сжались вокруг запястья женщины, потянули над столом к себе.

— Только рыпнись, ублюдок шелудивого пса. — Тонко очерченная верхняя губа Бейоны приподнялась, обнажив влажно блеснувшие зубы.

Тут Муйрхейтах почувствовал, как в пах ему упирается что-то острое. Опустил взгляд и увидел тонкое лезвие корда, уверенно зажатое в ладони женщины.

— Только рыпнись, — повторила Бейона. — Жизнь я тебе оставлю, но не думаю, что такая жизнь тебе понравится.

Кисть Киселя разжалась сама собой. Он судорожно сглотнул.

— Правильно. Толковый ты мужик, — проворковала Бейона, но клинок не убрала.

— Я — не мужик, я — талун, — прорычал Муйрхейтах, продолжая сохранять неподвижность.

— Знаю. Безземельный талун. А точнее, младший сын полунищего, но многодетного талуна из Дром-Кнок. А еще бандит, контрабандист, убийца и насильник.

— Что тебе нужно, женщина?

— При королевском дворе меня называют леди Бейона.

— Что тебе нужно, леди Бейона? — с усилием выговорил Кисель. «Ну ее к Пастырю Оленей… Или кому там эта ведьма молится? В любом случае лучше ее не злить».

— Вообще-то я хотела поговорить с тобой и предложить малость заработать.

— А для этого обязательно выхолостить меня, будто кабанчика, откармливаемого к Халлан-Тейду?

— Ты сам напросился.

— Так уж и напросился…

— Ладно, садись. — Бейона, подавая пример, опустилась на табурет. Острие убралось.

Муйрхейтах прикинул, не лучше ли сразу уйти от греха подальше. Сумасшедшей бабы ему только и не хватало. Но предложение заработать удержало его. Мастер клинка сел на свободный табурет, закинул ногу за ногу, поглаживая рукоятку меча.

— Ты поступил опрометчиво, Муйрхейтах… Или лучше говорить — Кисель? — Леди-канцлер сцепила пальцы и опустила на них подбородок.

Она что, полная дура? Не понимает, как мужчин заводит? Да нет, на дуру не похожа. Верно, нарочно это делает. Из всего норовит выгоду извлечь. Знает Кисель таких!

— Зови меня Киселем. — Он оперся локтем на стол, против воли подкрутил правый ус.

— Так вот, Кисель, ты сделал ошибку, протянув ко мне руки. Или тебе мало девок внизу? Или на них тебе не хватает «оленьков»?

Муйрхейтах гордо промолчал. Денег действительно всё время не хватало, но какое ей до этого дело?

— Так вот, запомни, Кисель, заруби себе на носу — у нас, в Пригорье, женщина сама выбирает, с кем ей спать. А ты не в моем вкусе. Щупловат.

Кисель скривился, словно цвелый орех раскусил:

— Ты звала меня, чтоб всё это рассказать?

— Нет, не для этого. Но теперь считаю необходимым определить наши взаимоотношения. Запомни, Кисель. Я даю распоряжения и плачу, а ты выполняешь мои распоряжения. Слово в слово.

— А если я откажусь?

— Твое право. Найду другого. Хотя, признаться, я расспросила кое-кого и считаю — ты подходишь мне больше других.

Муйрхейтах промолчал. Негоже самого себя хвалить. Но в душе порадовался. Коли слава добрая идет, значит, можно еще из болота к солнцу вырваться, человеком стать. Тут же перед глазами возник вожделенный замок, герб, смерды, ломающие шапки при виде талуна.

— Это хорошо, что ты молчишь. Не люблю хвастунов-пустобрехов.

— Знаешь что, леди Бейона, давай ближе к делу. — Кисель положил ладонь на стол, словно прихлопнул листок с договором.

— Давай, — легко согласилась леди-канцлер. — Сможешь быстро собрать отряд опытных бойцов?

— Сколько человек?

— Тебе решать. Десять-двенадцать бойцов. Больше, думаю, не надо. Да ты и сам не захочешь делить прибыль на многих.

— Десять-двенадцать? — Кисель потер подбородок. — За день. Самое долгое — за два.

— Это хорошо. Вам предстоит отправиться на Север. К Лесогорью и границам ничьих земель.

— Еще два дня на закупку снаряжения.

— Дельно. Оружие и припасы полностью на твое усмотрение.

— Понятное дело. А что мы делаем в Лесогорье? Грабим караван? Убираем недовольного талуна? Хотя… Какие талуны в Лесогорье! Неужто трапперы на северных рубежах бунтуют? Злоумышляют против короны?

— Закрой рот, — одернула Бейона. — Молчащим ты мне нравишься больше… Слушай внимательно и только попробуй заржать или скорчить рожу, будто с дурочкой блаженной разговариваешь. — Ее рука нырнула под стол, где, Кисель не сомневался, вцепилась в рукоять корда. — Что-то приближается к нам с Севера. Злое или доброе, не знаю. Пожалуй, злое. А может, и нет… Я просто чувствую.

Ведьма! Как есть ведьма!.. К собственному удивлению, мастер клинка подумал об этом без ужаса, а скорее как о грядущих в златолисте заморозках.

— Молчишь? И рожу не воротишь? Уже хорошо, — продолжала Бейона. — Я не знаю, что это. Человек, наделенный великой силой волшбы, или могущественный талисман. Вполне возможно, и то и другое разом. А вдруг малый отряд остроухих? Не добились победы силой оружия и решили попытаться колдовством поганым. Да, по правде говоря, может быть что угодно. Но я хочу точно знать, что именно. И ты, Муйрхейтах, должен выяснить это для меня.

— Только выяснить?

— Можешь ограничиться разведкой. Донесешь мне, чего или кого ждать. Но если привезешь источник моей тревоги в мешке, оплата удвоится.

— Хорошо, что напомнила, леди Бейона. — Кисель ощутил собранность и сосредоточенность, как всегда в преддверии долгой торговли за оплату выгодного заказа. — Сколько положишь?

— Полтораста «оленьков» за доклад. Три сотни за доставку.

Муйрхейтаху удалось сохранить хладнокровие. На сотню серебряных монет, имевших хождение не только в Ард'э'Клуэне, а и по всем северным королевствам, можно снарядить хороший отряд взамен разогнанного «речными ястребами» Брохана. На три сотни — прикупить не слишком богатый замок и деревню душ на двадцать. И пускай тогда хоть одна сволочь назовет его безземельным талуном!

— По рукам. — Только бы сдержать предательскую дрожь в голосе, признак алчности. — Годится.

— По рукам. — Бейона владела эмоциями не хуже. Ни радости, ни разочарования не выказала. — Задаток?

Муйрхейтах подумал и кивнул. На что-то же нужно снаряжать отряд. А в голове уже крутились имена бойцов, на которых можно положиться. Кегрек из Кобыльей Ляжки, Тусан Рябой, Эверек Твердорук… Хотя, нет. Эверека, кажется, пришили. То ли в пограничной заварушке, то ли в дурацкой драке в трактире — слухи разнились. Ничего. Десяток надежных людей всяко наберем.

— Здесь полста монет. — Бейона выложила на столешницу пузатый мешочек. — Хватит?

— Должно. Да, еще, леди Бейона… Оставалась самая главная проблема.

— Что?

— Как я узнаю, кого или чего мне хватать? — Она вздохнула:

— Если бы всё было так просто, я послала бы десяток конных егерей. Не убудет от Брицеллового войска, пусть Ихэрен хоть весь избунтуется. А я посылаю тебя. За очень неплохую плату.

— И всё-таки. Как мне узнать? Я — воин, не колдун и не книгочей.

— Ищи подозрительные компании, Муйрхейтах. Я не о пьяных лесорубах, готовых обломать бока любому просто ради разминки, и не о лесных молодцах. Ищи необычных людей. Понятно, на охотника за головами из Великой Топи тебе не наткнуться. А вот купец, раздающий товар забесплатно, — это повод задуматься. Траппер, хвалящий остроухих, — тоже. Особое внимание тем, кто прибыл или прибывает с Севера, с приисков, с отрогов Облачного кряжа, с правобережья Аен Махи. Толкайся по трактирам, проверяй караваны, делай засады на перекрестках торговых дорог. Не мне тебя учить.

— А если возьмем не того или не то?

— А ты уж постарайся, — усмехнулась уголками губ Бейона. — Две ошибки я, так и быть, прощу. А после обойдешься задатком.

— А я думал, тебе это дело важнее, чем мне.

— А ты меньше думай, безземельный талун Муйрхейтах. У лошади голова большая — пускай она думает. Или те, кому это занятие не в диковинку. Всё понял?

— Понял. — Кисель сгреб мешочек с «оленьками». — Я пойду?

— Иди. Только, гляди мне, не просади задаток в карты. Второго не будет.

Мастер клинка едва не зарычал от ярости. За кого эта сука его принимает!.. Но сдержался. В который уже раз за вечер.

— Я теперь на службе, леди Бейона. Не просажу.

— Тогда удачи тебе, Муйрхейтах.

— Твои бы слова да Пастырю Оленей в уши. Я постараюсь. Очень постараюсь. До встречи.

Поклонился и вышел.

В коридоре крутилась Пчелка — губки бантиком, томный взгляд из-под ресниц:

— А я заждалась тебя, господин Кисель.

«В карты играть и впрямь не стоит, — подумал Муйрхейтах. — А про девок она мне ничего не говорила. Даже любопытно выходит. Вроде как за счет заведения. Первый раз в жизни».

Я сидел у почти прогоревшего костра и поглядывал на возникающие время от времени в просветах между тучами звезды. Когда голубоватый глаз Скачущего Коня прикоснется к вытянувшейся в сторону ветке вяза, пора будить Сотника.

Пригорянин лежал на левом боку, натянув полу куртки на лицо. От комаров, понятное дело. К концу яблочника холодало, но еще не настолько, чтобы загнать на зимовку навязчивых кровососов. Да и вообще в прошлые годы осень вступала в свои права гораздо раньше. Должно быть, сказываются постоянно дующие с Севера сухие жаркие ветры. Но даже они не смогли разогнать дождевые тучи, проливающиеся на землю мелким дождиком. Пока еще ночевка под навесом древесных ветвей спасала нас, одиноких, усталых путников, от сырости, но это пока. Вскоре будет хуже.

Вот такой погодкой встретила нас северная окраина Ард'э'Клуэна, именуемая среди народа Лесогорьем. Невысокие — не чета Облачному кряжу — заросшие бучинами и ельником горы. Обиталище охотников и трапперов. А удивляться нечему — яблочник на исходе, первый осенний месяц. Наоборот, нужно радоваться хоть каким-то крохам тепла. Придет златолист, и того не будет.

После наполненной кошмарами ночи я, признаюсь честно, опасался засыпать. Но, Сущий защитил, больше подобных сновидений не приходило. Были обрывочные, плохо запоминающиеся картинки из далекого прошлого. По крайней мере, я так считал, что из прошлого. Какие-то малопонятные обряды и ритуалы филидов, высадка грифоноголовых кораблей в заливе Надежды, перворожденный в богатой одежде, мчащийся сквозь лес на буланом коне, битвы, штурмы… Учитель Кофон многое отдал бы, чтоб оказаться на моем месте. Но меня увиденное не радовало. Мир, окружавший меня с детства, суровый, но привычный и родной, начинал казаться злым, кровавым кошмаром. И это всё больше и больше тяготило сердце, хотя и укрепляло решимость попытаться выправить его, вернув артефакт на причитающееся место.

Спутники мои на кошмары не жаловались. Может, на меня одного так влияет Пята Силы? Или вовсе не в ней дело? Тогда в чем? Эх, Молчун, Молчун, когда же ты научишься не задавать глупых вопросов? Видно, никогда. Таким уж дурнем уродился. Таким и помру, когда срок выйдет.

Неподалеку от пригорянина — руку протяни — спали Гелка и Мак Кехта. Больших трудов нам с Гланом стоило уговорить девчушку согласиться с тем, что охранять лагерь должны мужчины. Уж очень она старается быть всем полезной. В отместку Гелка напрочь отстранила нас от готовки еды. Вскакивала с рассветом и хлопотала у огня. Тут у меня возражений не нашлось — похлебку она варила вкуснейшую и вроде как из ничего.

Сида своей помощи никому не предлагала. Всю дорогу хранила гордое молчание, обмениваясь со мной двумя-тремя словами на старшей речи только в самом крайнем случае. Напрасно думалось мне, что в душе Мак Кехты произошли какие-то сдвиги к лучшему. После убийства траппера и нашего поспешного отступления с фактории я понял — показалось. Наверное, свойственно мне выдавать желаемое за действительное. Так, придумываешь себе дружбу, доброе отношение соседей по прииску, а жизнь тебе — на, получи! Мордой в грязь. И хорошо, если только в грязь. Казалось бы, чего уж строить иллюзии в отношении высокомерной феанни? Нет, начал придумывать, искать и находить сочувствие, рассудительность, благодарность в душе перворожденной. А жизнь расставила точки. Как над руной «нор». Показала мне, дурню, что Мак Кехта какой была по ходившей в народе молве «кровопийцей, бешеной сидкой, сумасшедшей ведьмой», такой и осталась. А нас она просто терпит, выискивая какую-то свою, нами не постижимую выгоду. И как, скажите на милость, с нею пробираться по обжитым землям? Там, где нужна скрытность и осторожность, получим кровавый след, по которому нас найдут и уничтожат, словно взбесившихся псов. А как же тогда обещание, данное Волгу?

Ладно… Что рассуждать без толку? Вначале до обжитых мест нужно добраться, а там поглядим.

Ехали мы после переправы через Аен Маху уже десять… нет, пока еще девять дней. Скоро и яблочнику конец, вступит в свои права златолист, а там и до заморозков недолго. Все надежды на то, что лошади существенно ускорят передвижение, пошли прахом, у меня, по крайней мере. В первые дни путешествия по левобережью Аен Махи я вообще разочаровался в верховой езде.

О самой переправе и вспоминать не хочется. Ну, были бы пешком, разыскали ардана-рыбачка подобрее — или пожаднее, это уж как получится, — ненадолго воспользовались бы его лодкой. Туда-сюда, две ходки — и мы уже в левобережье. А кони? Где найти такую лодку, чтобы такого зверя здоровущего запихать? Вот между Восточной маркой и Трегетреном есть один паром. Ходит он через Ауд Мор, и мне доводилось как-то им воспользоваться. Туда, конечно, хоть табун загони. Так он на то и рассчитан: на караваны купеческие, поезда баронские да графские, армейские части на марше. В безлюдных землях к западу от Лесогорья никто такой паром строить и поддерживать не собирался. Да и соберется ли в ближайшую сотню лет? Какая выгода? Кто платить за перевозы будет? Отряды сидов? Наши, человеческие, разбойники? Они заплатят — кошель шустрей развязывай. Стрелой в глаз и копьем в живот.

Но задача переправы, которая казалась мне неразрешимой, Сотником была решена в один момент. По-моему, он даже не задумался, предлагая свой способ. В общем, перебирались мы на левый берег, держась за конские хвосты. Удовольствие на любителя. После безумной тряски в седле — с непривычки я еще и ногу растер о перекрутившееся путлище, а уж сколько раз терял стремя, хватаясь за спасительную переднюю луку, и говорить не хочется, — окунувшись в холодную воду, я пожалел, что Мак Кехта не приколола меня на площади перед «Рудокопом», как грозилась, что стуканец выбрал Этлена, что нож Желвака слишком уж быстро попал мне под руку… Аен Маха никогда не слыла теплой рекой. Она начинала свой путь далеко. Как принято считать, севернее северной оконечности Облачного кряжа, в пустошах, покрытых не тающим даже летом снегом, льдом и круглыми, безупречно окатанными валунами. Впрочем, до ее истоков не добирался никто. Незачем, да и не выживет ни одно живое существо на том лютом холоде. Так что даже в самую жаркую погоду воды Аен Махи несли освежающую прохладу. А тут волей-неволей пришлось искупаться прямо в одежде.

Я терпел, хоть и был готов послать всех и всё подальше. Гелка терпела, но, думаю, восторга от омовения не испытывала. Мак Кехта шипела сквозь стиснутые зубы и тоже терпела. Один Сотник-Глан посмеивался в кудлатую бородищу. А если задуматься, где бы ему набрать привычки через такие водные преграды вплавь переправляться? У них в Пригорье речки узкие и неглубокие, несмотря на то, что холодные и быстрые. Хороший конь с разбегу перепрыгивает. Вот и о конях вспомнил… И до них в моем рассказе черед дойдет.

После переправы мы целый день сушились. Не будешь же в мокрой одежде по лесу ездить. Обогрелись у костров и поехали дальше. Видимо, из жалости к Гелке и мне, совсем никудышному наезднику, Сотник вел отряд шагом.

И слава Сущему Вовне! Полдня рыси — свои первые полдня верховой езды — я буду вспоминать долго. Болели спина и ноги, ломило шею, саднили коленки и почти до крови растертая голень. Кстати, голень мою Сотник назвал мудреным словом — шенкель, а потом долго цокал языком, дескать, как же ты теперь ездить будешь? Ничего. Ногу я себе полечил. Благо наткнулся на редкую в этих местах сосенку и набрал пару пригоршней иголок. На привале заварил их в котелке и после первой же примочки почувствовал облегчение. Боль из прочих частей тела со временем ушла сама. Я понимаю, так бывает после любой непривычной работы, и езда на лошади в этом отношении ничуть не хуже и не лучше рытья ям, например, или рубки леса.

Так или иначе, постепенно мы начали втягиваться в непривычный способ передвижения. Гелка училась с удовольствием, а я всё-таки предпочел бы ноги. Это потому, что забот и хлопот с лошадьми оказалось — как снега в суровую зиму — выше крыши. Достаточно упомянуть постоянные остановки, чтобы они могли пощипать скудную, высушенную летним зноем траву. Вечером лагерь разбивали задолго до сумерек и по той же причине. Коней нужно было охранять от зверей. Не раз и не два неподалеку выли волки, и Сотник приказывал приготовить по несколько факелов — отбиваться. Пронесло. И счастье еще, что клыкан в этих краях — зверь редкий. С его-то силой и прыгучестью плевать он хотел и на наши факелы, и на дротик Глана. Кроме кормежки, лошадей нужно было расседлывать и обратно седлать, спутывать на ночь ноги, чтоб не ушли куда ни попадя, или привязывать длинными веревками (чембурами, как сказал Сотник). А чистка перед седловкой? А ежедневная проверка спин и холок в поисках потертостей и ссадин? Все эти ухищрения делали из меня с каждым днем всё более и более убежденного пехотинца. Пусть говорят, что конница — благородный род войск. Баронская — да. Охотно верю. Там к каждому конному бойцу пара-тройка слуг приставлена. Есть кому о скакунах заботиться. Но это я ворчу скорее по привычке. Через пять деньков втянулся я и в езду, и в уход за лошадьми. Без всякого удовольствия, но вполне исправно выполнял распоряжения Глана. А этих всех: «Спину ровнее», «Стремя на носок», «Пятку вниз» — хватало с избытком. Как же тогда гоняют новобранцев в армии — у петельщиков или, скажем, у конных егерей ард'э'клуэнских? Хотя, пожалуй, нехватки желающих записаться в гвардию нет. Можно выбрать изначально умелых наездников.

Так или иначе, в седле держаться я более-менее сносно наловчился, можно бы и побыстрее поехать. Но тут оказалось, что харчей, купленных у Меткого, надолго не хватит. А если растягивать, придется жить впроголодь. Вот мы и решили каждый третий день делать полную дневку и посвящать его охоте. Или рыбалке, это как получится.

Вот и скорость, с которой мы продвигались к обжитым землям, не намного превышала скорость пешехода. Но поскольку моих спутников такой ход событий устраивал, я не роптал. Надо — значит, надо. Вообще не люблю навязывать кому бы то ни было свое мнение.

Задумался я и сам не заметил, как сон сморил незадачливого сторожа. Будто пелена упала на глаза и отсекла темный сырой лес. А взамен его…

Низкие облака медленно плыли, едва не цепляясь бугристыми брюхами за верхушки длинноиглых сосен. В воздухе пахло сыростью, хвоей и близкой грозой. Светало.

Перед моими глазами возвышались тщательно отшлифованные гранитные монолиты, установленные стоймя, по кругу. Один, два, три… Дюжина играющих блестками слюды, серовато-розовых камней.

Что я тут делаю? Чьими глазами вижу мир и укрытое в лесу капище?

Справа легкое движение. Скашиваю взгляд.

Изящный силуэт в коричневой куртке, украшенной на рукавах бахромой. Серебристые волосы собраны на затылке в длинный хвост. Острый кончик уха виднеется из-под небрежно выпущенной пряди. А в руке зажат хищно поблескивающий наконечником дротик.

Перворожденный?

Истину говорят — только во сне можно оказаться в такой компании…

Слева тоже прижался к земле, вглядываясь в сумрак, настороженный, готовый к схватке сид.

Быть этого не может!

И тут я заметил белый балахон на моих собственных плечах. При попытке получше рассмотреть диковинную одежду на глаза упал золотой локон. Вот уж никогда у меня волос такой масти не было!

Аж зашипел от удивления…

Сид справа укоризненно покачал головой и прижал палец к губам. Дескать, тихо, дурень.

Дурень и есть, коль с перворожденными заодно напасть на кого-то замыслил. Пусть даже и во сне. Дурень ты, Молчун, полнейший. Да еще и старый дурень.

Э, погодите-ка…

Я точно знаю, кто я. Вовсе не Молчун, ничтожный старатель. Нет.

Я — Руган Утренний Туман, ученик филидов из Уэсэл-Клох-Балэ, и Айлиль Черный Буревестник недавно хвалил меня за успехи в исцелении рваных ран. Справа от меня Эйте Лох Дуг — непревзойденная разведчица и следопыт, гордость клана Мак Тетба. Слева — Кухан Мак Тьорл, младший сын ярла Риена, главы одного из старейших родов, явившегося в Дохьес Траа с Эохо Бекхом.

Дальше, и в этом нет ни малейшего сомнения, скрываются в подлеске еще девять — разведчики-следопыты, искусные во владении любым оружием, и способнейшие из молодых филидов.

Вот тут я и ощутил Силу. Странное чувство. Много раз я собирал и использовал магическую энергию, но ощущал ее по-другому. Будучи человеком, собирал Силу, словно холодную ключевую воду в пригоршню. И удерживал, напряженно сжимая невидимые пальцы, стремясь не дать ей просочиться в мельчайшую щелку. С тем, чтобы потом выплеснуть в нужное время в нужном месте. Здесь Сила больше походила на сгусток живого упругого ветра, скрученного в замысловатый узел. Она не стремилась убежать, напротив, льнула ко мне, ластилась, словно щенок. Невольно примериваясь, что бы такого с Силой удумать, я с удивлением уяснил — ничего такого, чему в Школе учили. А вот уроки Уэсэл-Клох-Балэ всплыли в памяти сами собой. «Разворот ветра», «призрачная вуаль», «обводящий щит», «туман сна»… И много чего еще.

Как интересно!

Впору бросить жалеть о пропавшем отдыхе и начинать учиться. Учиться и запоминать. В жизни пригодится. А если и не пригодится, то просто интересно. Новое знание, оно всегда интересно. Это лодыри выдумки выдумывают: зачем мне то, зачем мне это, мне моего до погребального костра хватит — и весь сказ. Кто в силах жизнь свою не то что на десяток лет, всего бы на пару месяцев вперед увидеть? Никто. Человек предполагает, а Сущий Вовне располагает. Какие он тебе испытания тела и духа завтра преподнесет?

Но разобраться с магией перворожденных я не успел.

Откуда-то издалека — мне показалось, чуть ли не из-под земли, — донеслось протяжное низкое гудение. Слуха у меня музыкального никакого, а поди ты, разобрал, что всего в две-три ноты мелодия. Да и можно ли такой заунывный вой мелодией назвать?

Вначале подумал — рог корабельный. Таким мореходы и озерники в тумане перекликаются, чтобы судно на судно не налетело. Потом почудилось — гайда. Это у веселинов инструмент навроде дудки с козьим мехом есть такой. Сперва игрок мех надувает, а потом дырочки в трубке открывает-закрывает. А она ревет — спасу нет. Будто жилы из тебя тянет через уши. Не один случай знаю, когда веселинам, удумавшим где-нибудь на ярмарке трегетренской свои танцы завести, по загривкам народ настучал. За удивительное благозвучие.

Звук близился, и я понял — не гайда и не рог. Голос. Чья же глотка такое выдать способна?!

Лох Дуг напряглась, приподнимаясь над кустами. Покрепче сжала в кулаке дротик.

Проследив за ее взглядом, я увидел процессию, неторопливо вступающую в очерченный каменными монолитами круг. Болги. Точнее, фир-болг. Уничтоженный сидами народ. Болгов было трое. Внешне мало чем отличные от нашего недавнего знакомца, они шли по неприметной тропке меж сосен. Плотная, короткая шерсть, покрывавшая тучные тела, отливала серебром. Они были стары, очень стары. Даже проживший больше тысячи лет наш Болг не был седым. Ниже объемистых, колыхавшихся на каждом шагу животов свисали махонькие переднички из неизвестной мне ткани. Не кожа и не мех. Больше похоже на грубое посконное полотно.

Фир-болг точно рассчитали время появления в капище. Когда первый вступил в круг, розовые лучи появившегося солнечного диска отразились от гранита, заиграв радугой в иголочках обманки и пластинках слюды.

Так. Заявились, певуны…

В глубине души я сочувствовал неповоротливым великанам из народа мудрецов и ученых, но, оказавшись в теле сида, слившись воедино с разумом перворожденного, невольно проникаешься его взглядами на мир.

И в том мире место для фир-болг не оставалось.

Процессия неспешно приблизилась к центральному, тринадцатому, камню. Плоскому и низкому. Больше похожему на алтарь.

Тьфу ты! Алтарь и есть. Причем тот самый, про который Болг толковал.

Вот куда меня занесло!

По мере приближения болговских жрецов-старейшин к алтарю их пение становилось всё громче и громче. При этом рта никто из них не открывал. А когда трое болгов, взявшись за руки, окружили плоский камень, звук взвился к прояснившемуся небу, набирая необоримую силу.

Отполированная поверхность алтаря дрогнула и — я не поверил своим глазам — пошла легкой рябью. Словно лужа, в которую упала капля дождя.

А потом камень открылся подобно распускающемуся поутру цветку. Нет, без волшебства тут уж точно не обошлось.

Посреди каменного цветка, там, где живому полагается иметь пестики и тычинки, лежала Пята Силы. М'акэн Н'арт. Невзрачная коричневато-белая деревяшка. На первый взгляд полная ерунда и безделка.

— Бюэль!! Бей!!

Мак Тьорл взвился в прыжке, какому позавидовала бы и кабарга, спасающаяся от волков на скальном карнизе.

— Баас, ан'хеа!!! Сдохните, звери!!! — тонким голосом выкрикнула Эйте Лох Дуг, и ее дротик воткнулся ближайшему фир-болг между лопаток.

Помимо воли я оказался на ногах. Пальцы сложились в причудливый знак. И тут же Сила из играющего щенка превратилась в грозного цепного кобеля. Незримая сеть опустилась на плечи серых великанов, сковывая движения до дрожи скрученными струями воздуха.

Что же я делаю?! Как можно?!

Но Руган Утренний Туман жил своей жизнью, нисколечко не озабоченный думами и чувствами не родившегося еще да и попросту неизвестного в те далекие времена салэх.

Прочие сиды тоже не теряли времени даром. По седой шерсти болгов побежали голубоватые сполохи искр. Один из жрецов вскинул лапы к горлу — невидимая удавка перекрыла ему дыхание, выдавливая остатки жизни. Остатки потому, что в туловище каждого фир-болг торчало уже не менее десятка легких копий — любимого оружия перворожденных.

— Бюэль! Баас! — От боевых кличей сидов звенело в ушах.

И я понял, что ору наравне со всеми:

— Бюэль! Баас!

И наравне со всеми швыряю заклинание за заклинанием в агонизирующих старейшин.

— Эмах! Вперед! — скомандовал Кухан Мак Тьорл. Видно, он был здесь за старшего.

Следопыты и воины бросились в капище, выхватывая на ходу короткие мечи. Усилием воли я попытался отвести взгляд Ругана — свой взгляд — от кровавой сцены. Но не смог, не справился.

Называвшие фир-болг зверями сиды сами уподобились перемазанным горячей алой влагой стрыгаям. Клинки взлетали и опускались, с чавканьем втыкаясь в дергающиеся тела. Иногда удар сопровождал сухой стук — надо думать, сталь встречалась с костью. А когда мечи вновь вздымались вверх, с них срывались клочья слипшейся, почерневшей, некогда седовато-серой шерсти…

Всё это я отмечал видением Молчуна. Потому что Руган Утренний Туман, вместе с прочими филидами и учениками филидов, не терял времени даром, накидывая на капище и всё, что в нем творилось, скрывающую завесу. Народу фир-болг не полагалось раньше времени узнать о свершившемся разорении святыни.

— Гол'ор! Довольно!

Повинуясь команде Мак Тьорла, сиды остановились.

Перепрыгнув через бесформенный обезображенный труп жреца, Кухан снял с алтаря Пяту Силы. Снял двумя руками. Опасливо и осторожно. Так я сам брал бы в руки рогатую гадюку, возникни крайняя необходимость.

— М'акэн Н'арт, — с дрожью в голосе проговорил перворожденный. — Д'ер'э! Лаан бюэ… Кончено! Великая победа…

Знал бы ты, глупый, чем обернется твоя «великая» победа.

Но Мак Тьорл этого не знал. Да и знать не захотел бы. Как и все прочие, согласно подхватившие восклицание предводителя сиды. Мой голос, вернее, голос Ругана звучал в этом хоре наравне с остальными.

Кухан уложил Пяту Силы в сумку из тонко выделанной замши, почтительно склонившись, передал сумку надменно глядящей по сторонам сиде. На руке перворожденной слабо блеснул мельком виденный мною браслет — остроносые морские рыбины с высокими спинными плавниками сплелись то ли в схватке, то ли в брачном танце Я знал ее имя — Грайне Соленый Ветер. Шесть позолоченных колокольчиков в волосах — немалый ранг в иерархии филидов.

— Оф'эг д'ээн! Дело сделано! — произнесла она, перебрасывая лямку через плечо. — С'алэ эр бьохаа. Пора в дорогу.

— Шеа, филидэ. Да, мудрая. — Мак Тьорл взмахнул окровавленным клинком. — Эмах, ши! Гота! Вперед, сиды! За мной!

И мы побежали. Гуськом, след в след. Глаза в затылок впереди идущего. Пока еще так нужно. Мы еще разведчики в тылу врага. Непонятного, сильного, самоуверенного. Но вскоре пробьет час, когда величие расы сидов восторжествует одновременно по всей земле. От залива Дохьес Траа до скалистых гор, из-за которых восходит солнце. От Облачного кряжа до неприступных пиков Юга.

Тропинка ныряла с уступа на уступ, из-под валуна на валун. Ноги не замечали препятствий. Дело сделано! Теперь Большой Совет и Эохо Бекх могут начинать войну, могут поставить зарвавшихся одноглазых уродов на место. А лучше стереть мерзкое племя с лица земли, чтобы солнце не осквернялось, раз за разом прикасаясь лучами к отвратительным животным.

Вот и берег. Темно-синяя гладь Озера, чуть слышный плеск волн под нагромождением камней и отдаленные крики черноголовых серебристокрылых чаек.

Вот и узкие длинные лодки, вытащенные острыми носами на берег.

Мы расселись по трое. Грайне Соленый Ветер и Кухан Мак Тьорл вместе. Остальные — как придется. Со мной оказались Матах Мак Кли с Белых холмов и Эй-те Лох Дуг. Теперь я вспомнил — разведчица постоянно оказывала мне знаки внимания. Жаль, филиды дают обет безбрачия. Или подыскать себе другое занятие в жизни? Да нет, что может быть почетнее дела филидов? Кто из перворожденных не слыхал имен Утехайра Семь Звезд, Мораны Пенный Клык, Айлиля Черный Буревестник? Стать хотя бы на одну ступень ближе к ним, величайшим из великих…

Пока я слушал размышления Ругана — теряясь уже, где мои слова, где его, где грань между нашими сознаниями? — короткие весла с широкими лопатками лопастей вспенили воду. Челны стремительно понеслись между скоплениями островов по направлению на северо-запад — взошедшее солнце грело мне затылок и правое ухо.

Лица гребущих перворожденных стали сосредоточенными, каменно-непробиваемыми. Ни улыбок, ни веселых подначек. Не так, ох не так вели бы себя люди, одержи они столь важную победу. Ну, так то ж люди — дикие, грязные салэх.

А вот и открытая вода. Руган Утренний Туман успел утомиться, украдкой смахнул капельку пота плечом, обряженным в белую хламиду. А вот Эйте выглядела свежей и отдохнувшей. Понятно, с ее-то выучкой. Грести в удобной, обдуваемой прохладным ветерком лодке — совсем не то, что выслеживать берлоги космачей да клыканов в чащобах Лесогорья или карабкаться за детенышами грифонов по кручам Облачного кряжа.

Ощутив на себе взгляд, Эйте обернулась и послала Ругану ободряющую улыбку. Держись, мол, слабачок.

Стремительным клином лодки неслись к истоку Ауд Мора, как вдруг…

Первой опасность почувствовала Грайне Соленый Ветер. Еще бы! Опыт работы со стихиями что-то да значит. Она встрепенулась и словно посмотрела сквозь толщу воды. И то, что она там увидела, ей явно не понравилось.

— Д'рас! Д'рас гьер! Сворачивай! Сворачивай быстро!

Лодки развернулись почти на месте и рванули на закат, прочь от наливающегося теплом светила.

Недостаточно быстро, к сожалению.

Вначале я почувствовал приближение сгустка живой мощи, не очень-то дружелюбной. Нечто огромное, голодное и злое неумолимо мчалось под водой к лодкам.

Выглянув за борт, я увидел сквозь насыщенно-синюю, подернутую легкой рябью воду белесое пятно размером не больше ладони, которое стремительно увеличивалось. Так быстро, что даже помыслить о спасении невозможно.

Поверхность Озера вскипела белой пеной.

На считанные мгновения появилась широченная — не меньше стуканцового лаза — толстогубая пасть, украшенная по углам четырьмя попарно росшими усищами. Сверкнули, отразив солнечный лучик, черные с золотым ободком глазищи — каждый с два моих кулака.

Хватун-рыба! Ужас неосторожных мореплавателей. Сейчас-то их почти не осталось, а в те далекие времена…

Челюсти с глухим стуком сомкнулись поперек нашей лодки. Эйте Лох Дуг отчаянно закричала, забилась в мгновенно окрасившейся кровью воде.

Руган замахнулся веслом и, потеряв равновесие, шлепнулся навзничь, больно ударившись о неожиданно твердую гладь.

Холод.

Промокшая одежда прилипает к телу, сапоги тянут вниз, как железные кандалы.

Беспокойное мельтешение солнечных зайчиков над головой сменяется радужными кругами.

Вода давит на грудь.

Тьма сгущается…

Воздуха!

ВОЗДУХА!!!

Тьма…

От ужаса я проснулся, сел и долго еще не мог успокоить вздымающуюся, словно кузнечные мехи, грудь. Сердце загнанным зверем колотилось о ребра.

Не приведи Сущий пережить вот так воочию собственную погибель. Пусть даже это и не моя смерть, а какого-то Ругана Утренний Туман, перворожденного, ученика филидов из Уэсэл-Клох-Балэ. Всё равно оторопь берет.

Что же получается?

Во сне привиделся мне отряд сидов, который выкрал Пяту Силы из островного капища, положив тем самым начало истребления народа фир-болг. Болг говорил, что все перворожденные, участвовавшие в том дерзком походе, погибли, так и не достигнув Облачного кряжа и главной святыни сидов. Похоже на правду. Ох как похоже. Одна такая хватун-рыба могла запросто изничтожить их всех. Но, видно, не справилась. Не захотела или не дали. Были в отряде филиды поопытнее Ругана и бойцы посильнее Лох Дуг. Надо думать, отогнали хищницу. А что же с ними потом приключилось?

Так никогда и не узнать, кроме того последнего завершающего события, связанного с падением сида, вернее, сиды — Грайне Соленый Ветер — в пещеру.

Водицы бы испить после такого потрясения. Отвар сушеной земляники и мяты в котелке, не снятом с рогульки, уже остыл. Как ни крути, а всё же осень начинается. Того и гляди, задождит, повеет холодным ветром с недалеких гор. Успеть бы до Лесогорья добраться. Там кажущиеся непроходимыми чащобы да буреломы самую малость, но защищают от стужи, не дают ледяным ветрам прорваться.

Когда я пил, отхлебывая прямо из котелка, зубы стучали по металлу. Надо же! До сих пор в себя прийти не могу…

А что же мои спутники? Как я раньше о них не вспомнил? Хорош, нечего сказать, одни свои кошмары и беспокоят.

Я огляделся.

Они еще спали, но, судя по всему, тоже находились во власти неприятных сновидений.

Гелка, свернувшись клубочком, тихонько поскуливала и дергала плечами. Бедный ребенок! Сотник, задрав вверх бороду, что-то несвязно бормотал. Отрывистые слова, похожие на команды. Похоже, руководит какой-то схваткой, но смысла не понять. Что там происходит с Мак Кехтой, по другую сторону костра, не видно, но приглушенные полой плаща хриплые вздохи говорили всё о том же.

Я хлопнул в ладоши:

— Эй, подъем! — И еще раз, погромче: — Хватит спать!

Пригорянин и сида отреагировали моментально. Еще бы! Походная выучка! Да я и сам был бы рад, когда бы кто вырвал меня из недавнего сновидения.

— Ас'кэн'э! Проклятие! — Мак Кехта вытащила до половины один из мечей. — Баас эр шив'… Смерть на вас…

Сотник тряхнул головой, как застоявшийся конь.

— Мор и глад! Что это было?

Толкая упрямо не желавшую просыпаться Гелку в плечо, я ответил:

— Сон, всего лишь сон. — И добавил: — Ни ас'пе клив, феанни. Нет нужды в оружии, госпожа.

— Ну и ну! Вот тебе и сон! — Глан схватил котелок, приложился, проливая отвар на бороду. — Мор и глад!

Куда девалась его обычная сдержанность? Впрочем, что мне известно о человеке, прожившем зиму по соседству? Ничего почти. Даже настоящее имя узнал два дня назад.

Мак Кехта сжала виски ладонями, шепча что-то одними губами, без голоса. И ее проняло. Интересно, мы один кошмар все видели или каждый свой?

И тут проснулась Гелка. Увидела нас, всполошенных, с перекошенными лицами, и беззвучно расплакалась. Слезы ручьем.

Утешальщик из меня, как из липы рукоять для кайла.

— Тише, белочка, тише. Всё хорошо. Мы здесь… — Она кивала и всхлипывала.

— Да что ж ты плачешь? Это был сон. Всего-то… Она опять кивнула. Пришлось прибегнуть к старому доброму средству — дать отпить из котелка.

Девка зацокотала зубами о край. Больше расплескала, чем выпила. Но помогло. Вот уже и всхлипывания тише стали. Потом Гелка перевела дух, выговорила с трудом:

— Я не от страху плачу. Вот те и нате!

— А от чего же, белочка?

— От радости. Думала, не увижу вас больше.

— Ну, разве можно так? Куда ж мы денемся?

— Так-то оно так, а боязно… — И добавила совсем робко, а потому еле слышно: — Молчун… А я сидом была…

— Да ну?!

— Угу. Во сне. Это плохо? Меня Пастырь Оленей накажет теперь?

Вот дуреха. Против воли собственные страхи исчезают, когда слышишь такие наивные суждения.

— Не бойся. За что тебя наказывать? Если б Сущий за сны карал, спасенных бы не было.

Гелка вытерла нос рукавом.

— Что ты видела? — спросил я и осекся. А ну как, вспоминая, вновь разрыдается?

— Я сидом была. Мы в лесу этих, как их… болгов поубивали. Корень забрали. Тот самый. Пяту…

— Пяту Силы?

— Угу.

— Ты, белочка, если не хочешь, не рассказывай.

— Нет, чего ж. Я уже не боюсь. Жалко болгов. Они не трогали никого. Песню пели. А их…

Я бросил косой взгляд в сторону Мак Кехты. Пусть попробует ляпнуть что-нибудь навроде: мохнатые твари, высшая раса, благородные цели… Не погляжу, что ярлесса, по шее накостыляю. И за мечи взяться не успеет. Перед глазами воочию предстали окровавленные бесформенные туши… Нет, не туши. Туши у зверей. Тела болгов. И злобная радость в глазах сидов, кромсающих их плоть острой сталью. Странная раса. Всех иных за зверей держит, слова доброго не скажет, а сами что творят? Ни один зверь такого не удумает. Сидов зверями назвать — всем хищникам лесным оскорбление.

Мак Кехта молчала. Продолжала держаться за голову, будто страшась, что лопнет черепушка. Вот и молчи. Всё одно, сказать тебе нечего. Не оправдаешься никак.

— Потом мы на лодочках плыли, — вела Гелка дальше. — Чудные такие лодочки. Маленькие, ровно игрушки. А потом рыбина выскочила. Из-под воды. Страшенная. Ротище-то… Во! — раскинула руки, стремясь показать величину поразившей ее воображение пасти.

— Верно, белочка, верно. Это хватун-рыба. У нас ими детей пугают. Не ходи на пруд — хватун-рыба утащит.

— И утаскивала?

— Случалось, — не стал я кривить душой. — Только давно это было. Еще моему отцу его дед сказывал. Теперь их мало осталось, а может, и нет вовсе. И в прудах они не водились.

— Это хорошо. А то я в реку не пойду — боюсь.

— Да она и в реке не водится. Только в Озере. Далеко-далеко, на Юге.

— Постой, Молчун, ты ровно знал всё про рыбу и про лодочки?

— Знал, белочка, знал.

— Как так?

— Я тоже сон видел. И сидом был. В той лодке, что рыба разбила, я сидел.

— Бедненький…

— Ну, уж и бедненький. Это ж во сне.

— Всё равно. Жалко. А Мак Тьорл сказал, что надо быстрее плыть. И никого спасать из воды не стал. А Грайне ту рыбу пуганула мороком…

Что ж такого нужно показать хватун-рыбе, чтоб ее напугать?

— А потом мы к лошадям выбрались. Поскакали. На Север. В это, как его… Уэсэл-Клох-Балэ. У Ройга конь ногу сломал. Его бросили. Эле Утренняя Заря зверюга страшный из седла выбил. Зубы такие длинные. Полруки. Сам рыжий, как дядька Ловор…

— Клыкан. Их, сказывают, тоже сейчас не осталось. Почти…

Убедительно говоришь, Молчун, а веришь сам тому, что сказал? Наверняка клыканы с космачами еще не перевелись. Особенно здесь, в диких землях правобережья.

— Это хорошо. Страсть какой злой. Его пока убили, он еще одного успел покалечить — Ойсина из… не помню.

— Ничего. Не помнишь, и не надо.

— А потом на нас стая стрыгаев слетела. Я раньше про стрыг да стрыгаев в сказках слышала. Ох страшные…

И про стрыгаев не уверен я, что пропали, сгинули. Слишком много раз слыхал про беды, ими чинимые.

— Мак Тьорл обещал их увести… — Гелка запнулась, видно было, что и сочувствует она перворожденному, пожертвовавшему жизнью ради своих сородичей, и ненавидит его же за кровь болгов и за то, что других погибающих братьев выручить не пожелал.

— Мак Тьорлом был я, — глухо проговорил Сотник. — Не скажу, что это красивая смерть. Лучше бы… — не закончил, махнул рукой.

— Выходит, мы все один сон видели, — высказал догадку я.

— Выходит, что так, — согласился пригорянин. Любопытно, а Мак Кехта тоже была в сновидении в этом походе? Уж ей-то не привыкать кровь невинных лить. Сама как…

Полно тебе, Молчун. Не нужно. Ее и так уже жизнь наказала сполна. Лишила всех, кого она любила. Полностью сломала жизненный уклад. Да что там говорить!

— Феанни… — позвал я.

Сида не отвечала, сохраняя прежнюю позу.

— Феанни!

Зеленые глаза, отразив блики костра, сверкнули яростно и неукротимо. Я и раньше замечал, что Мак Кехта великолепно говорит на человеческой речи. Чисто, правильно и без акцента.

— Не трожь меня, салэх. Ничего вам не скажу.

Значит, слышала всё, о чем мы говорили. Догадалась, зачем с расспросами пристаю. И, надо думать, стыдно за своих стало. Хорошо, не буду ее трогать. К чему в душу лезть, теребить раны? Пусть ее…

Другое меня волнует. Как могли мы, четверо таких разных существ, разных по возрасту, по жизненному опыту, расовой принадлежности — девочка-подросток, четырехсотлетняя сида, воин-пригорянин и старатель бесталанный… как могли увидеть одно и то же сновидение? Даже, пожалуй, не сновидение, а воочию прошлое узрели. Причем не со стороны, а глазами очевидцев, участников событий. Видеть их глазами, чувствовать их боль, умирать вместе с ними.

Что за способности в нас пробуждаются? И уж не Пята Силы ли тому виной?

— Укладывайся спать, — проворчал Сотник. — Мой черед.

— Ну, уж нет. Если б я сторожил, тогда да, а так…

— Что «так»?

— До утра поохраняю.

— Потом в седле уснешь и сверзишься.

— Ничего. Уж как-нибудь…

Мне действительно было очень стыдно за то, что позволил сну одолеть себя. Не поддался бы — глядишь, и к спутникам моим кошмар не пришел бы. Почему-то меня не оставляла уверенность, что первопричиной этих снов являюсь всё же я.

— Как хочешь. — Глан пожал плечами. — Рядом посижу.

— Вот и славно! — Я обернулся к Гелке: — Спи, белочка. Завтра дорога трудная.

— Да мне не хочется, — жалобно отозвалась она.

— Нужно. Не отдохнешь — в пути вдвое тяжелее покажется. Не хочешь спать, так полежи.

Она вздохнула. Прилегла на бок, укрылась полой плаща.

Мак Кехта давно уже утихла. Дышала ровно и почти неслышно. Спала. А может, и нет, но виду не подавала. Как в ее душе отразилось сновидение? Заставило задуматься о жестокости и вероломстве собственной расы или только утвердило в осознании превосходства перворожденных над прочими живыми существами. Странное дело, впечатления тупой и кровожадной бестии феанни не производила, хотя иногда совершала поступки, понуждавшие ужаснуться. Имею ли я право ее судить? Переносил ли я те испытания, что выпали на ее долю? Нет и еще раз нет. Значит, не суди, и сам не будешь осужден…

Вот таким раздумьям я и предавался, сидя напротив Сотника у погасшего костра. В тени раскидистого вяза шумно вздыхали и переступали с ноги на ногу кони. Что ни говори, а лошадь — животное умное, красивое, благородное. Ну и пускай мне ходить ногами больше нравится. Это не повод не восхищаться грацией и сообразительностью коней.

Лес жил своей жизнью. Сполохи прогорающих углей в костре не давали видеть что-либо за пределами освещенного круга, но вовсе не мешали слышать.

Ухали совы, перекликаясь перед охотой. Их протяжное «пугу-ух, пугу-ух» гулко проносилось меж ветвей, распугивая мелких зверьков и птиц. Неопытный человек тоже может испугаться, заслышав подобный клич. Не зря среди трапперов Восточной марки бытует название сов и филинов — пугач. По мне, так очень метко.

Прочих птиц слышно не было. Где уж там — осень на дворе. Уважающие себя певуны, вроде бурокрылок, услаждавших слух путников всё лето, отправились восвояси, в теплые края. Зимуют они у нас, в Приозерной империи. И то не везде, а южнее Вальоны, почти у рубежей Пригорья.

А вот звери приходили проверить, что за существа жгут огонь посреди их вотчины. Правда, какие именно звери, я так и не понял. Просто зашуршало в кустарнике, хрустнул сучок, фыркнул чей-то любопытный нос. Барсук? Зверь любопытный, хотя и в меру осторожный. А кому еще могло понадобиться пошарить в кустах у нашего лагеря? Лиса? Она прошмыгнула бы незаметно. Я, во всяком случае, не услышал бы. Волк? Лошади почуяли бы. Но нет. Лошади продолжали стоять спокойно.

За размышлениями я и не заметил, как Ночное Око, блеклым пятном просвечивающее сквозь облака, склонилось к верхушкам вязов и буков. Ветер слабел. Хотелось бы от всего сердца, чтобы совсем пропал. Подумать только — северный суховей! Если буду на старости лет внукам рассказывать, ведь не поверят, на смех дедушку беззубого поднимут… Что-то принесет нам смена погоды? Дожди после летней засухи? Туман с моросью? Или сразу морозы? Я уже ничему не удивлюсь, любой каприз природы приму как должное.

Протяжный, жалобный стон заставил меня вскочить прежде, чем разум осознал необычность звука.

Что еще за напасть?!

И Глан вскинулся, словно дворовой пес, ужаленный шершнем в ухо.

Кому неймется в чащобе стонать?

Стон повторился, переходя во всхлипывание.

Уж не изюбр ли меня на испуг взять вздумал? А заодно и соперников рогатых постращать? Время сейчас такое — самый гон у оленей. Одна неувязка — они на зорьке ревут, а солнце еще и не думает вставать. И еще… Оленей я слышал. Их рев больше на вздохи похож, а не на стоны и заканчивается утробным низким мычанием, а не рыданиями, какие услыхал я в третий раз.

Пальцы сомкнулись на рукоятке топорика. Тоже мне, вояка! Из тебя, Молчун, боец, как из березового сока — творог.

А невидимый плакальщик заголосил уже из-за ближайших деревьев. Захрапели, затоптались на месте, прижимая уши, кони. На сей раз в крике слышалось нечто довольно близко напоминающее ночные рулады котов в трущобах Соль-Эльрина в разгар березозола.

Рывком села Мак Кехта, заозиралась по сторонам.

Я сделал единственное, что посчитал возможным. Подкинул хвороста в огонь. Языки пламени присели, а потом взвились, пожирая отсыревшее, а потому недовольно шипящее топливо.

Плакальщик взвыл вновь, странным образом смешивая в едином крике и стон, и рыдание, и кошачий ор.

— Мор и глад! — Сотник вцепился в дротик. Странно видеть его если не испуганным, то по крайней мере растерянным.

— Мор и глад! — повторил Сотник. — Держи коней!

Можно и подержать. Правда, особой необходимости я в этом не видел. Спутанные с вечера передние ноги всё равно ускакать с перепугу им не дадут. А существо, пугающее нас из кустов, похоже, нападать не собирается.

— Что это? — обратился я сразу ко всем. Глядишь, кто-то сообразит и ответит.

Пригорянин только плечами пожал. Мол, кто его знает.

А вот Мак Кехта поднялась на ноги с выражением ужаса на лице. Такой я ее не видел ни во время схватки с петельщиками на прииске, ни в момент нападения стуканца.

Побелевшие губы сиды выговорили в голос, но за общей сумятицей я едва расслышал:

— Шкиил э'мар'… Легенда ожила… — О чем-то догадалась?

— Кад ан, феанни? Что такое, госпожа?

Мак Кехта, будто очарованная звуками, прошла мимо меня, шагнула к лесу.

— Киин'э, тарэнг'эр'эхт баас. Плакальщик, предвещающий смерть.

Да неужели? Плакальщик, предвещающий смерть — это же…

Запугивающее меня существо показалось призрачной тенью из тьмы между стволами, тьмы, казавшейся еще более густой и плотной за пределами освещенного костром круга.

Тонкая фигурка — по виду женщина или подросток лет пятнадцати от роду, спутанные серебристые космы до колен, на плечах рваная-драная накидка — не поймешь даже, какой частью платья она была раньше. А из-под грязной, утыканной сосновыми иглами и сухими травинками челки — пронзительно-ясный взгляд. Взгляд, пронзающий до спинного мозга. Безжалостный и злорадный. Руки (или лапы?) с длинными когтями существо держало перед грудью — пальцы скрючены, словно у неведомой хищной птицы.

Кажется, я понял, с кем нас столкнула моя извечная привычка притягивать неудачи. А когда плакальщик, вернее сказать, плакальщица открыла рот, обнажая острые, неестественно длинные клыки, всякие сомнения развеялись окончательно. Бэньши!

Летописи и сборники исторических сказаний утверждают: услышал крик бэньши — кто-то из близких вскорости помрет, увидел бэньши воочию — к своей скорой смерти. И, глядя на когти-крючья и клыки-иглы, я, кажется, догадался почему.

Вот как нелепо заканчивается наше путешествие. А ведь вознамерился мир спасти, положить конец тысячелетней межрасовой вражде. Человек предполагает, а Сущий Вовне располагает… Гелку жалко. Ей бы жить да жить.

Плакальщица заголосила вновь, запрокидывая голову к выглянувшей из-за тучи луне. Откуда они такие берутся, интересно знать? С хищниками и так всё понятно, загадку тролля мы совсем недавно разгадали. А бэньши?

Тьфу ты! Спасаться надо, что-то делать надо, а я рассуждаю, как книгочей ученый в музее. Будто по гравюрам нежить изучаю, а не нос к носу в ночном лесу столкнулся!

Сотник сгорбился и пошел вперед. Уж он-то свою жизнь задешево не отдаст. Дротик в правой, опущенной ниже колена руке, наконечник в землю. Походка чудная. Такая вихляющая, что и не знаешь, в какую сторону следующий раз шагнет.

Попытаться Силу собрать? Жаль, артефакт далеко лежит — в сумке в головах моего одеяла. Без него надежда на успех у меня ой какая слабая. А сбегать бэньши не даст.

Мак Кехта опередила нас всех. Три стремительных шага — и она стоит перед незваной гостьей. Лица мне не видно. Только напряженно выпрямленная спина. Безоружные ладони простерты вперед и развернуты в сторону нежити. Бешеная сидка — и вдруг пытается дело миром уладить?

— Фан! Фан, бохт д'эр'эфююр м'э! — звонко выкрикнула Мак Кехта. И я не поверил своим ушам. — Стой! Стой, несчастная сестра моя!

Или я перестал понимать старшую речь? Да нет, слова все понятные, тем более что сида продолжала:

— С'киил' шо салэх, д'эр'эфююр м'э! Отпусти этих людей, сестра моя! Сэа ни науд. Они не враги.

Ну, спасибо и на том, что я не враг. И Сотник, и Гелка.

Бэньши разжала тонкие бескровные губы, заклокотала луженой глоткой. Опять кричать вознамерилась?

— Гэ д'охар тьеп нил эр ме, — скороговоркой выговорила Мак Кехта. — Пусть беда падет лишь на меня. Мах ме, д'эр'эфююр м'э! Прости меня, сестра моя! — И гордая сида поклонилась лесному чудовищу. Не в пояс, конечно, не как крестьянин барону, но всё равно вполне смиренным поклоном.

Затаив дыхание, я — да и не я один — ждал ответа плакальщицы.

И он последовал. Горло твари забулькало, зашипело и исторгло несколько звуков.

Загрызи меня стрыгай, если это не слова на старшей речи! Вот только смысл их ускользнул от меня. Уж очень непривычно слышать осмысленные фразы от существа, которое привык считать ночным кошмаром. Так же необычно, как и принимать спасение от того, кого привык считать бессердечной убийцей. Но каков бы ни был смысл произнесенного, бэньши ответила кивком головы на поклон Мак Кехты и скрылась во тьме, просто шагнув назад.

Я смахнул со лба обильные капельки пота — жарко стало, несмотря на прохладную довольно-таки ночь. И не успел заметить начала движения Сотника, подхватившего на руки обмякшую сиду.

— Что с ней?

— Я ж откуда знаю? — Глан осторожно уложил феанни возле костра.

Гелка, пришедшая в себя после пережитого ужаса, на четвереньках подползла к нам. Взяла Мак Кехту за руку:

— Горячая какая! Ровно печь-каменка.

Я прикоснулся ко лбу феанни. В самом деле, она просто пылала. Как в горячке.

— Ты ж колдуешь малость. — Сотник тронул меня за рукав. — Что за беда случилась?

— Да когда б знал… Бэньши не могла?

— Кто?

— Бэньши. Мы так называем ночную плакальщицу. Говорят, она предвещает смерть.

Судя по бесчувственному телу Мак Кехты, рассказчики, пугавшие честной народ встречей с бэньши, не врали.

— Что она ей говорила? — вмешалась Гелка и тут же прибавила: — Может, ей тряпку мокрую на лоб?

— А вода есть еще?

— Да было в котелке на донышке.

— Тогда давай.

Девчонка кинулась к мешкам в поисках лоскутка почище. А Сотник вперил в меня единственный глаз:

— Так что она ей говорила?

— Просила не трогать нас. Просила, чтоб беда пала только на нее…

— Бона как. Так, может?..

Не высказанный им вопрос и у меня в голове крутился. Не ударила ли бэньши на прощание по нашей спутнице каким черным колдовством?

— Эх, если бы я знал.

— А поглядеть можешь? Как там у вас, чародеев, заведено.

Горе мне, горе. И этот туда же!

— Пшик из меня, а не колдун, Глан. Недоучка я. Если б мог, поглядел бы.

— Ясно…

— И еще, — скорее для собственного оправдания добавил я. — Перворожденные — не люди. Их лечить по-другому надо. Я не уверен, что справился бы, даже если бы Сила далась.

Вернулась Гелка, наложила феанни на лоб смоченный водой и отжатый лоскут. Котелок поставила рядом.

— Значит, от нас беду отвела, — пробормотал себе под нос Сотник.

Больше ни он, ни я не проронили ни слова. Да уж, говорливыми мы и на Красной Лошади не были. А тут что попусту языком молоть?

Так в молчании просидели до рассвета. Гелка то и дело меняла компресс на голове сиды.

Жар у феанни не уменьшился, но и не рос, хвала Сущему, как бывает при простуженных легких или сильном отравлении. Да и обморочное состояние пошло вроде как на убыль. Она даже пошевелилась, когда я нащупал жилку на ее горле — проверить сердцебиение. Живчик бился часто. Но кто знает, может, для сидов это обычно?

— Малины бы собрать. На простуду похоже…

— Была малина. В мешочке, — немедленно отозвалась Гелка. — Я заварю?

— Завари… Или нет, погоди, белочка! — Неужто я нашел причину недомогания?!

— Гляди, — показал я на округлое бледно-розовое пятнышко на щеке сиды. Рядом было еще одно, и еще… Казалось, пятна появляются буквально на глазах.

— Что это? — испуганно прошептала Гелка. Я позволил себе улыбнуться:

— Помнишь детишек на фактории, чистотелом мазанных?

— Помню…

— Думаешь, зачем они мазались?

— Так это… Ветрянка?

— Мор и глад! — воскликнул Сотник. — Ветрянка!

— Она. Ветряная хворь. Мы-то все наверняка в детстве переболели. А сиды в замках живут. У них наших, звериных, болезней нет. А на фактории заразилась. Тут многого не надо — ветром надуло, и всего делов.

— Что ж она так мучается, — недоверчиво протянула девочка. — Мы с сестрами, когда болели, даже по харчевне убираться не бросали.

— Вы в детстве болели, — строго сказал Глан. — Взрослых ветряная хворь не в пример злее крутит.

— Так что, она и помереть может? — опять дрожащим голосом проговорила Гелка.

— Может. Может… Но мы еще поборемся.

Стоит ли говорить, что задерживаться на месте из-за внезапной болезни Мак Кехты мы не стали? Не хватало еще какое-нибудь чудище приманить запахом костра, голосами… А то и того хуже — людей лихих.

Сотник научил меня делать конные носилки. Подобно тем, на каких, по его словам, частенько перевозят раненых воинов. Две тонкие березки связали ремнями, потом закрепили на седлах двух лошадей — Гелкиной и той, на которой ехала прежде сида. Meжду жердинками плащ натянули. Мак Кехту уложили поверх плаща и для верности ремнем через пояс прихватили. Так и в путь тронулись, двигаясь скоро и споро.