Полночный путь

Глава 7

После того, как спустили ладью на воду, Горчак сказал:

— Ну, што, пора задание Реута исполнять… Вчетвером пойдем, кормчий за ладьей присмотрит.

Шарап проговорил:

— Надо найти матерого воина, и поспрошать как следует…

Звяга проворчал:

— Каленым железом в задницу… А потом бегать, как зайцы…

Шарап ухмыльнулся:

— Што еще лучше, чем каленое железо, языки развязывает?

Горчак задумчиво пробормотал:

— Правильно мыслишь, Шарап… — и решительно добавил: — Пошли в корчму!

Они шли мимо пустынной деревянной пристани. Караваны с верховьев давно прошли, а с низовьев должны вот-вот пойти. Серик спросил:

— Горчак, а откуда они лес берут? Пять дней ехали, я ни единого дерева, кроме ив на берегу, не заметил?

— Дак с верховьев плоты гонят. Прибыльное дело, сказывают. Здесь не купят, можно до Асторокани гнать; там персы каждый сучок купят… Слыхал я от одного ученого человека из половцев, будто раньше Асторокань Тмутороканью называлась, и вокруг лежали земли русского, Тмутороканского княжества. Но когда пришли половцы, отобрали они Тмуторокань, потому как в ней целый пучок торговых путей сходятся. Обратно отобрать, и отстаивать — у русичей силенок не хватает…

Горчак уверенно повел их по пыльным, узким улочкам, и вскоре они подошли к заведению, каких и в Киеве полно было. Горчак проговорил задумчиво:

— Я тут последний раз годов шесть назад был; тут тогда любили пировать половецкие воины…

Они вошли в горницу, Горчак окинул взором помещение; время было еще раннее, столы были заняты на треть. Что-то углядев, Горчак направился в дальний конец горницы, остальные потянулись за ним. Там сидел в одиночестве могучий человек, лет сорока, и грустно смотрел перед собой на девственно чистый, недавно выскобленный стол.

Горчак вежливо спросил по-половецки:

— Не побрезгует ли достопочтенный воин великого дуче недостойной компанией русского купца и его караванной стражи?

Воин поднял голову, оглядел всех цепким взглядом, буркнул по-русски:

— Не побрезгует…

Корчмарь уже бежал с кувшином и глиняными кружками.

— Наливая вино в кружки, Горчак спросил, по-русски:

— А чего это воин так безобразно трезв?

Воин поглядел на Горчака, и в глазах его зажглась надежда. Он осторожно сказал:

— Да вот, корчмарь в долг не верит…

— А почему ж он не верит в долг столь благородному человеку?! — с неподдельным изумлением воскликнул Горчак, и тут же заорал: — Корчмарь! Еще одну кружку!

Пока Горчак наливал вино, воин проговорил:

— Скоро в степь за Итиль уходим, так корчмарь боится, что не вернусь из степи…

Горчак изумился:

— Как я помню, вам жалованье по весне выдают, на полгода вперед?..

Воин вздохнул:

— Проигрался в пух и пропился… Где ж в степи жалованье тратить?

Горчак покачал головой осуждающе, но, тем не менее, сочувственно обронил:

— Эк, тебя угораздило… Ну, давай, за встречу…

Еще на крыльце уговорились, чтоб пить не по полной, а лишь отпивать, а потом Горчак будет доливать до полной, чтобы воин думал, будто все пьют наравне. Серик отпил из кружки душистого фряжского вина, с любопытством повнимательнее оглядел воина; с виду сильный мужик, лицо загорелое до черноты, подстриженная борода с проседью, взгляд твердый, спокойный. Не раз, видать, в лицо смерти смотрел.

Разливая, Горчак сказал:

— А теперь за знакомство; меня Горчаком кличут, а это вот — зна-атные воины, у князя Романа в старшей дружине служили; Шарап, Звяга и Серик.

Поднимая кружку, воин сказал:

— За знакомство! Меня Георгом зовут.

Снова выпили; друзья лишь отпили, а новый знакомец до дна осушил свою кружку, но хмель его все не разбирал. Однако Горчак осторожно спросил:

— А что, и правда, из-за Итили можно не вернуться? Мы вот, когда шли, от восьми десятков касогов отбились, хоть нас всего пятнадцать было, притом, что настоящих воинов всего четверо…

Георг пренебрежительно махнул рукой:

— Что местные касоги… Им тут разгуляться негде. Дуче, поди, уже донесли, что они на волоке шалят. Скоро из Азова прибудут корабли с войском, прошерстят все кочевья, заодно и ушкуйникам новгородским хвосты прищемят. Тутошних касогов мало, тех, которые кочуют; остальные на земле сидят, южнее, перед горами живут. А вот касоги из-за Итили — эт посерьезнее. Им есть куда откочевывать. Так что, никак не удается им хвосты прищемить; вот и ездим в дальние дозоры аж на тридцать дней пути на восход… В позапрошлом году проморгали трехсотенную касожскую ватагу, они два больших каравана ограбили, так купцы сговорились — целый год пошлину не платили! А что, резонно; берешь пошлину — обеспечь безопасность и удобство пути!

После двух кружек язык Георга уже заметно развязался. Горчак налил третью, отпил сам, подождал, пока выпьет воин, спросил, как бы равнодушно:

— А на полуночь далеко ходите? До Урал-камня доходили?

Половец вдруг резко вскинул голову, глянул на Горчака трезвым взглядом, и спросил медленно:

— А чего это ты интересуешься? Это тайна великая есть, куда и докуда мы дозорами ходим… И какие там земли лежат, и какие люди живут…

Горчак равнодушно пожал плечами:

— Да просто, интересно… Сам я много стран повидал, бывал и в Индии, и в стране серов… — и принялся невозмутимо наливать вино в кружки, украдкой мигнул Шарапу со Звягой.

Те сделали вид, будто их совсем разобрало; придвинулись к Георгу, принялись хлопать по плечам, наперебой рассказывать веселые истории из своей богатой приключениями воинской и разбойничьей жизни. Тут уж им пришлось пить наравне с Георгом; сидя рядом не сжульничаешь. Серику пришлось совсем прекратить пить. Однако сколько ни бились, матерый вояка ловко сворачивал к историям о своих воинских подвигах, да по части женщин. А сколько нового и неведомого Серик узнал о своих старых друзьях, в компании которых с детства крутился! После пятого кувшина Шарап со Звягой уж и забыли, зачем требовалось Георга напоить — вовсю обнимались, братались. Горчак сидел напротив них обескураженный до крайности, и машинально допивал пятую кружку. Еще одну кружку, и он кинется тоже брататься в обливающуюся пьяными слезами компанию, подумал Серик. Плюнул про себя, налил из кувшина, и одним духом опорожнил кружку до дна.

Из корчмы вывалились далеко за полночь. Шли по улице и во всю глотку распевали песни, каждый свою. Георг что-то орал по-половецки, Горчак со Звягой тянули на два голоса длинную, тягучую песню, про какого-то добра молодца. Серик песен не знал, но от полноты душевной подвывал во всю глотку. Горчак тоже что-то орал, но Серик понимал только, что это на франкском языке. Возле пристани долго-долго прощались, после чего четверка друзей поплелась к своей ладье, а Георг, пошатываясь, побрел куда-то дальше вдоль берега, заплетающимся языком объяснив, что там живет вдова, которой очень не хватает мужской заботы. Правда, утром он обнаружился спящим неподалеку от ладьи, на вязанках сена, припасенных для быков, таскающих телеги с ладьями. Как выяснилось, вдова его не пустила, помня, что во хмелю от него всего можно ожидать, и он отправился в казармы, но по дороге наткнулся на этакую уютную кучу сена, и решил, что от добра искать добра не следует. Видя его унылую рожу, и помятые физиономии Шарапа со Звягой, Горчак выкатил из-под лавки жбан с медом. После доброго ковша всем стало не так уныло, а после второго — и вовсе весело. Но тут в крепости гнусаво заревел рог, и Георг заторопился.

Шарап уныло пробурчал:

— Придется для верности повыше забраться вверх по течению — это лишних двести-триста верст верхами…

Горчак подумал, после чего, просветлев лицом, проговорил:

— А все не так плохо, браты… Итиль выше сильно на восход загибает до самого впадения речки Самарки. А докуда Самарка дотягивается — никто не ведает. Купцы больше по Белой ходят за Урал-камень. Сказывают, риск большой, но и прибыток стоит того риска… А мы по Самарке сходим, сколько получится на сорок дней пути, а там поглядим… Пошли, припасу закупим, чтобы на охоту время не терять…

День за днем шли по Итили вверх, пустынна была река; караваны сверху уже прошли, снизу — еще не подошли. Раз только встретилась припозднившаяся вереница плотов. Плотовщики были казанцы с верховьев; народ лукавый и хитроумный, покричали что-то непонятное, то ли насмехались, то ли какой-то торг предлагали. Горчак велел не отвечать; это дело князей, то брататься с казанцами, то воевать. Попутный ветерок только пару дней порадовал путников, остальное время гребли. По правую руку тянулся пустынный берег, только раза три видели каких-то всадников на вершинах курганов. Горчак ворчал:

— Вишь, половцы дозорами ходят…

По правому берегу изредка попадались становища кочующих касогов. Завидев ладью, те выскакивали на берег, призывно махали руками. Горчак ворчал:

— Ишь, зазывают, а у самих, поди, и продать нечего; только краденое. Осенью у них еще можно кое-что купить… Шкуры, шерсть…

На двенадцатый день пути, когда руки уже еле-еле весло поднимали, кормчий, долго вглядывавшийся в берег, вдруг сказал:

— На закате в устье Самарки будем…

Помимо воли у всех вырвался могучий вздох облегчения. Вскоре потянулись возделанные поля даже и по левому берегу. Сухая, соленая пустыня осталась позади. Изредка на берегу ютились селеньица, в десяток-полтора изб. Веселые березовые перелески тут и там украшали пейзаж. Солнце еще не успело коснуться гребня кручи правого берега, как завиднелась небольшая бревенчатая крепостца, а вокруг нее в беспорядке были разбросаны домишки посада.

Кормчий сказал:

— Ну, вот и Самарка… — и направил ладью к берегу.

Серик спросил у всезнающего Шарапа:

— А чего они посад хотя бы тыном не огородили?

— А чего им тут бояться? Касогам выгоднее, чтобы они тут в целости и сохранности сидели. А половцам тут вовсе делать нечего.

Ладью встречал толстый до изумления ногаец. Как он вправил свою тушу в необъятную кольчугу, было вовсе непонятно. Может, как в молодости надел ее, когда был еще стройным и худым, да так с тех пор и не снимал. Судя по серому от грязи подолу длинной рубахи, видневшемуся из-под кольчуги, так оно и было. Меч у него почему-то висел на пузе. Когда ладья ткнулась в берег рядом с ним, он зевнул, да так, что, казалось, сейчас челюсть отвалится вместе с бородой, и запутавшимися в ней соломинками. Зевнув, лениво и равнодушно поглядел на ладью.

— Ты кто? — подозрительно спросил Горчак.

— Воевода здешний, Туркан, — ответил толстяк. — Переночевать, что ль, завернули?.. Большой торг у нас тут только осенью случается. В эту пору купцы все больше мимо плывут…

— Переночевать… И еще кое-чего… — проговорил Горчак осторожно.

— Чего еще? — глаза толстяка вдруг остро блеснули.

Серик подумал: — "А не вступает ли иногда в долю с ушкуйниками Господин Очень Большой Воевода? Как тот достопамятный корчмарь? А что, очень может быть; прятаться в Самарке между набегами — лучше не придумаешь…"

Горчак осторожно сказал:

— Да хочется по Самарке сходить… Путь разведать, то, се… Аль не пустишь? — и Горчак насмешливо прищурился.

Воевода пожал плечами, сказал:

— А чего вы там не видали? Касоги сами пригоняют осенью свои стада, привозят кожи, шерсть…

— Да есть кое-какой интерес… — протянул осторожно Горчак.

— Интерес денег стоит… — осторожно закинул удочку воевода.

— Ну, маленький интерес — маленьких денег стоит… — попытался снизить ставку Горчак. — Гривны, пожалуй, хватит…

— Две! — быстро выговорил воевода, и добавил медленно и раздельно: — Две гривны, — и разъяснил важно: — Итиль — дорога общая, ходите, сколько душе угодно. А за Самарку платить надобно…

Горчак сделал вид, будто раздумывает. Наконец, махнул рукой, решительно воскликнул:

— Ладно, по рукам! — перемахнув через борт, подошел к воеводе, заранее занося руку. Воевода подставил свою ладонь, похожую на лопату, которой мать Серика хлебы в печь закладывает, и хлопок, закрепивший договор, далеко разнесся над вечерней рекой.

Видать, в этом захолустном городишке скука была смертная; коли воевода тут же, сходу, позвал их в гости, кроме, разумеется, Реутовых работников. Знатного кормчего, он особо пригласил. Кормило это принял как должное, видать знали его на путях-дорогах, и уважали, даже воеводы таких вот захолустных городков. Воевода ушел в ворота, переваливаясь на толстых ногах, как гусь, а друзья кое-как приоделись; не богато, но добротно, в гости не собирались, готовились к долгому и тяжкому пути.

Пройдя невеликий посад, друзья подошли к воротному проему, в котором дремал страж, прислонившись спиной к стене, и вытянув ноги прямо на проезд. Шарап проговорил, остановившись над стражником:

— Это ж надо… Приходи, и бери голыми руками…

— Рукавички не забудь надеть… — пробурчал страж из-под личины. — Проходите, воевода ждать долго не будет — сам все слопает…

Серик с любопытством разглядывал крепостцу; стены строены совсем по-русски — срубы шириной в две сажени, заполненные землей и каменьями. Стрельницы добротные, из вековых дубов, и видно, что крепостца строена давным-давно. Значит, давно тут не воевали, и стоит она, исключительно для устрашения касогов, чтоб по невежеству своему не подумали, будто княжество Казанское можно пощипать голыми руками.

Терем воеводы узнали сразу, как только вышли на центральную площадь; он выделялся среди других теремов так же, как выделялся бы в любой толпе сам воевода. Горчак сдвинул шапку на нос, почесал в затылке, сказал раздумчиво:

— И с чего это так богатеет воевода захолустной крепостцы? Пошлину ему никто платить не обязан… По Самарке лишь весной, по высокой воде, плавают торговать мелкие купчики, да и те казанцы. С них мзды не возьмешь; быстренько нажалуются князю, и висеть воеводе на виселице, специально воздвигнутой на высоком берегу.

Воевода встречал их у высокого крыльца, уже без кольчуги, приодетый в белую рубаху, расшитую узорами в красную нитку. Увидев мечи на поясах у друзей, поцокал языком, сказал:

— Зачем мечи? У нас тут спокойно. Который год ни смуты, ни войны не докатываются.

Шарап с достоинством ответил:

— Мы воины, и ходить без мечей нам как-то невместно.

Воевода радушно пригласил:

— Прошу к столу…

По случаю жаркого вечера, стол был накрыт во дворе, под двумя раскидистыми яблонями. Все чинно расселись. Прислуживали за столом шесть женщин; одной было лет примерно столько же, сколько воеводе, другие — помоложе, а одна и совсем девчонка, лет пятнадцати. Пока женщины наливали вино в высокие половецкие кубки, Серик спросил шепотом у бывалого Шарапа:

— А чего это у него служанок столько?

Шарап так же шепотом ответил:

— А это не служанки — это его жены. Казанцы ж поголовно многобожники, у них многоженство. Мне дед рассказывал, еще при его деде, многие русичи, што побогаче, имели по две-три жены…

Серик недоверчиво поглядел на Шарапа, — не шутит ли? — но тот был серьезен. Воевода поднял кубок, провозгласил:

— Я пью этот кубок сладкого фряжского вина за моих гостей, русских купцов! Да пошлют нам боги радость сходиться за столом, а не на бранных сечах!

Ответный тост говорил Горчак; долго что-то выписывал, будто узоры на рубахе воеводы. Серик половины не понял, о чем речь, но воевода остался доволен. После третьего кубка, воевода решил, что пора и половить рыбку в мутной воде, он осторожно спросил:

— А не везет ли уважаемый Горчак чего-нибудь запретного?

Горчак поднял брови, удивленно спросил:

— С каких это пор воеводы спрашивают, чем купец торгует?

Воевода медленно, с намеком в голосе, сказал:

— Видишь ли, уважаемый, ты с касогами не торгуешь, не знаешь, а наши князья уже лет сто держат запрет на торговлю оружием. Нет, ножи и топоры продавать можно, наконечники для стрел и рогатин, но сабли, кольчуги — ни-ни…

Горчак кашлянул, опустил голову пониже, отпил из кубка, спросил:

— И что же, обратно везти?

Глаза воеводы радостно блеснули, он весело сказал:

— Зачем везти? Я куплю! Хорошую цену дам…

Горчак медленно выговорил:

— Ты купца, Хромого Казарина знаешь?

Воевода помедлил, сказал:

— Кто ж Казарина не знает?.. Богатейший купец в Казани…

— Как думаешь, если он шепнет пару слов князю насчет воеводы Туркана, долго еще тут просидит оный воевода?

Воевода посерел, даже щеки его как-то разом опали, будто бычий пузырь проткнули. Он схватил кубок, залпом опорожнил, спросил хриплым полушепотом:

— Так это что, русские и казанские купцы одно дело затеяли?!

Горчак медленно выговорил:

— Зачем я иду по Самарке — о том тебе знать не положено. Знай только: Хромой Казарин в доле. Да и князь ваш об этом деле знает, как и наш, князь Роман.

Дальше застолье скисло; хозяин пил мало, видимо боясь сболтнуть что-то лишнее. А Горчак то и дело взглядывал на него нарочито многозначительно. Так что, в сумерках поднялись из-за стола, раскланялись, и отправились на ладью. Когда вышли из ворот, Серик спросил Горчака:

— А чего это воевода так скис?

Горчак пренебрежительно хмыкнул:

— Слыхал? Князья казанские уже сотню лет запрет на продажу оружия касогам держат?

— Ну и што? — Серик непонимающе смотрел на Горчака.

— Через воеводу этот запрет вовсю нарушается, вот и сидит тут эдакий Соловей-разбойник… Тут бы поискать неприметного купчика… Не наше это дело! — оборвал себя Горчак. — То дело князей казанских.

Навстречу шел припозднившийся житель; судя по добротной одежонке — небедный ремесленник. Горчак остановил его, учтиво обратившись:

— Послушай, уважаемый… — тот остановился, выжидательно поглядел на Горчака, а тот достал две половецкие серебрушки, подкинул на ладони, спросил: — Далеко ли вверх по Самарке казанские поселения тянутся?

Мужик заворожено следил за монетками, подлетающими вверх-вниз на ладони Горчака. Видно было, что внутри него идет какая-то борьба; видимо между страхом нарушить запрет воеводы, и желанием получить дармовое серебро? Наконец, любовь к серебру победила страх перед воеводой, и он, воровато оглянувшись вокруг, проговорил:

— Я в тех местах не был, но люди сказывают, в трехстах верстах вверх по Самарке стоит последний городок. Дальше вовсе дикие места тянутся.

— И кто в тех диких местах проживает, касоги?

— Не-е… Касоги кочуют южнее, в степях. А там леса. Ну, не шибко дремучие, но особо там не покочуешь. Лесной народец там живет; сами себя они называют башкирами… Мирные, незлобивые люди, охотятся на зверя всякого, бортничают. Мед из тех мест — страсть как сладок и вкусен!

Горчак протянул ему монетки, житель быстро схватил их, и сунул за пазуху, еще раз воровато оглянувшись. После чего заторопился к воротам. Страж уже закрыл одну створку, и нетерпеливо поглядывал на него, держась за вторую.

Горчак сошел на берег, быстро разделся, и с блаженным стоном рухнул в воду у самого берега, лежал, раскинув руки и ноги. Серик тоже разделся, и улегся рядом с Горчаком в теплую, парную воду. Горчак сказал:

— Ну вот, начало пути нам известно; на триста верст вверх по Самарке все легко и просто. В этом последнем городке купим коней, и отмерим ровно тридцать дней пути на восход.

— Мы ж хотели купить коней у касогов?.. — заикнулся Серик.

— Хотели… Дак што с того? Касожские кони мелковаты, нести человека в полном доспехе они долго не могут, а казанские — в самый раз…

— Горчак, а почему касогов касогами зовут?

— А почему вятичей зовут вятичами? На касожском языке, слово касог то и означает, что всадник. Лошадиные люди, стало быть… А што? Резонно, они ж только лошадьми и живут… — Горчак зевнул, проговорил: — Придется стражу стоять… Не доверяю я этому борову… Хитрова-ан… Ох, хитрова-ан…

Они вылезли из воды, забрались в ладью. Шарап и Звяга уже вовсю храпели на лавках. Горчак растянулся на лавке, а Серик с тяжким вздохом, надел подкольчужную рубаху, кольчугу, повесил меч на пояс, и с луком в руках сел на переднюю лавку; здесь его неожиданно никак не возьмешь, даже если кто сумеет подкрасться совсем неслышно. С кормы сидеть вовсе глупо, можно совсем бесшумно подплыть под водой. Ночь опустилась жаркая, ни ветерка, даже с воды не тянуло прохладой. Стеганая из льняной пряжи подкольчужная рубаха быстро напитывалась потом. Серик подумал, что неплохо бы купить германский панцирь, чтобы в жару не надевать подкольчужную рубаху. Нет, зимой русский доспех — самое то. Даже без шубы поверх кольчуги, никакой мороз не прошибает. Но вот летом…

Он чутко прислушивался, но в казанском граде даже собаки не брехали; видать лень было в такую жару. Думать и отвлекаться на всякие мечты Серику не хотелось; тревожно было как-то на душе, страшненьким веяло от нелепой жирной туши воеводы, на вид, казалось бы, такой безобидной…

Горчак зашевелился, поднялся с лавки, проворчал:

— За полночь перевалило — а никакой свежести… — и зазвенел кольчугой.

Серик спросил, вылезая из кольчуги:

— Горчак, а правда, что Хромой Казарин такую силу имеет?

— Не то слово… — протянул Горчак. — То же самое, что Реут на Киеве… Он может дружину нанять, побольше княжеской…

— Так, может, воевода не рискнет?..

— Может, и не рискнет… Ты спи…

Укладываясь на лавку, Серик спросил:

— Горчак, а как ты чуешь, когда просыпаться на смену пора?

— А ты походи с мое по дальним странам, еще и не такому научишься… — и тихонько рассмеялся.

Серик проснулся от звука хряского удара, короткого вопля. Миг — и он уже стоит на лавке с мечом в руке. Коротко два раза прозвенела тетива. На передней лавке стоял Шарап с луком, и вглядывался куда-то в предрассветный сумрак. Повернувшись к Горчаку, уже занявшему позицию с мечом у левого борта, сказал:

— Двоих положил, но остальные их с собой уволокли…

Горчак сказал:

— Вот видишь, Серик, а ты говорил; может, не нападут…

— Ничего я не говорил… — хмуро пробурчал Серик. — Мне с самого начала этот пузан каким-то страшненьким показался… Знаешь, как матерый боров? Может и рылом исподтишка поддеть, может и за ногу цапнуть…

Горчак вложил меч в ножны, сказал:

— Ладно, завтра отоспимся. Пока завтракаем, и светать начнет.

Воевода появился на берегу, когда они уже заканчивали завтрак. Он подошел к ладье, оперся о борт жирной ручищей, повздыхал; на него никто не обратил внимания. Наконец, он открыл рот, что-то собираясь сказать, но Горчак тут же пресек это:

— Только не говори, что это не твои люди пытались нас перерезать! Мы дальше пойдем, а ты начинай копить злато да серебро; столько, во сколько ты свою шкуру оцениваешь. К зиме чтоб накопил! Да тебе и копить-то не надо, достаточно пошарить по подвалам своего терема. Не мало, поди, нагреб богатств, в обход княжеских запретов оружие касогам продавая?.. То-то в позапрошлом году трехсотенная ватага касогов, которая купчишек на Итили пограбила, была очень неплохо вооружена…

Воевода с лютой ненавистью смотрел на Горчака, а тот только широко ухмылялся, в упор разглядывая воеводу. Тем временем Реутовы работники попрыгали на песок, спихнули ладью на воду, и погребли не спеша, по тихой рассветной реке. А воевода все стоял на берегу, и смотрел вслед. Шарап сказал:

— Поди, думает, послать или не послать нам вслед дружину?

— А хоть и пошлет, по берегу не догонят, — пробурчал Горчак, и уверенно добавил: — Не пошлет! Скорее откупаться надумает. На этом месте он быстро убытки восполнит, а свяжется с Казарином — так вовсе может жизни лишиться.

Течение было небыстрое, по берегам тянулись березовые перелески, перемежаемые то ли осколками степи, то ли обширными полянами; ну чисто родные места на полдень от Киева. Изредка попадались возделанные поля, окружавшие небольшие селеньица, прячущиеся за высокими тынами. Жара стояла удушающая, но к ней мало-мальски притерпелись. Под вечер кормчий вдруг сказал:

— Авось завтра под парусом пойдем…

— А чего такое?.. — прохрипел Серик, с натугой подтягивая отяжелевшее к вечеру весло.

— Ночью гроза соберется, а завтра ветерок свежий потянет. Может, с заката…

Перед сумерками попалась тихая заводь, окруженная густыми ивняками. Ладью загнали туда. Парочку тонких ив пригнули к воде, прикрыв ладейную корму от посторонних глаз. Наскоро выхлебав приготовленный половчанкой кулеш, завалились спать. Гроза разразилась еще в Серикову стражу. Но ладья была заранее затянута провощенной холстиной, так что, никто не то что не вымок, но даже никто не проснулся. Сразу потянуло свежестью. А вскоре и нешуточный ветерок разгулялся. Ивы шелестели так, что заглушили бы приближение целого полка. А потому Серик, накрывшись козьей шкурой, встал во весь рост на корме, прислонившись к драконьему хвосту, и принялся всматриваться в заросли. Как обычно бывает в ненастье, ночь была не непроглядно черная, а серая, без резких теней. Так что, подкрадывающихся врагов разглядеть было можно.

Он вздрогнул, когда Горчак тронул его за ногу, а потом и сам выполз из-под холстины, спросил:

— Ну что, все спокойно?

— Да вроде никого… — пробормотал Серик.

Горчак широко зевнул, сказал:

— Ты кольчугу на всякий случай не снимай. Вдруг у воеводы жадность ум затмила?

Однако ночь прошла спокойно. На рассвете кормчий растолкал Серика первым. Тот выполз из кольчуги, как улитка из раковины, только после этого протер глаза. Половчанка, легкая и грациозная, как бабочка, выпорхнула из ладьи, легко перепрыгнув полоску воды до заросшего травой бережка. Вскоре потянуло дымком. Остальные сворачивали холстину. Кормчий повертел головой, проговорил:

— Хоть ветерок не совсем попутный, но кормилом отжиматься можно, хоть и попотеть придется…

Сытно позавтракав, вывели ладью из заводи, подняли парус и побежали. Речка была настолько узкая, что, то и дело приходилось налегать на весло, отжимаясь от берегов. Кормчий орал беспрестанно, но Серик никак не мог приноровиться, и все время запаздывал. В конце концов, кормчий приказал встать ему в помощь Шарапу, но толку от этого больше не стало. Ветер был довольно свежий; прибрежные ивняки сплошь были белыми, из-за вывернутых по ветру листьев, белевших своей изнаночной опушкой. И все-таки, за весь день они ни разу не налетели ни на берег, ни на мель. На следующий день ветер улегся, а потому пришлось грести. Речка сузилась до того, что весла чуть оба берега не цепляли. Кормчий ворчал:

— Скоро придется бечевой идти…

Однако городок открылся раньше, чем ладья мертво села на мель. Квадратный острог, с четырьмя стрельницами по углам, бревна тына врыты в землю одним концом, верхний — заострен. Шарап проворчал:

— Бедноват городок… Русичи давно уже этак стен не строят…

При виде ладьи, все население высыпало за ворота. Серик машинально прикинул, что тут не менее пяти десятков мужиков, способных носить оружие, да еще дюжина воинов; стоят в сторонке, будто происходящее их не касается. Вперед вышел седобородый старик, спросил:

— Торговать пришли? Али как?

— Али как! — неприветливо бросил Горчак. — Мимо пойдем…

Старик разочарованно покивал головой, но тут же воспрянул духом, потому как Горчак спросил его:

— Не подскажешь ли, старый, у кого можно добрых коней купить?

Старик расплылся в радостной улыбке, поспешно затараторил:

— У меня, у меня и можно! Сколько? На всех?..

— Да нет, не на всех… — медленно, раздумчиво выговорил Горчак. — По три на человека, итого — пятнадцать…

Старик чуть не подскочил на месте, было сорвался, куда-то бежать, но Горчак задержал его:

— Э-э-эй! Погоди! — тот повернулся, Горчак добавил: — Проводник еще нам нужен…

— Это Унчу проси… — и старик, несмотря на преклонные годы, умчался с юношеской прытью.

Горчак пожал плечами, обратился к быстро истаивающей толпе:

— Эй, кто Унчу знает?

Из толпы выпутался маленький, кривоногий человечек, с лицом, плоским, как блин, и как блин, будто лоснящимся от масла.

Горчак спросил:

— Ты Унчу знаешь?

Человечек писклявым, гортанным голосом пропищал:

— Я Унча…

— Проводником пойдешь с нами? — спросил Горчак напрямую.

Глаза Унчи вовсе обратились в узенькие щелочки. Он раздумчиво почесал в затылке, протянул:

— Дикие места… Опасные… Дикие касоги шалят… Дикие башкиры шалят…

— Десять динаров! — выпалил Горчак.

К несказанному изумлению Серика, маленький, жалкий, одетый в потрепанную, давно не стираную, одежонку человечек разочарованно протянул:

— У-у-у… За десять динаров я лучше на печке полежу, старые кости погрею… — и повернулся, уходить.

Горчак, разинув рот, смотрел ему вслед. А тот, скорым шагом уже подходил к воротам. Наконец, Горчак опамятовал, заорал:

— Кошель!

Унча замедлил шаг, будто колеблясь. Наконец, остановился, повернулся, посмотрел на небо, посмотрел в землю, не спеша вернулся, сказал веско:

— Два кошеля!

Горчак протянул:

— Ну-у… Ты вовсе спятил… Иль, цены деньгам не знаешь…

Унча пожал плечами, проговорил:

— Я в тех местах бывал, а ты нет. Вот и думай, сколько мое знание стоит? Может, твое незнание тебе жизни будет стоить? — и повернулся уходить.

Горчак в сердцах плюнул, рявкнул:

— По рукам! Завтра выступаем.

— Послезавтра… — быстро выговорил Унча. — Собраться надо… Давай серебро… — и требовательно протянул маленькую, не мытую ручонку.

Горчак отвязал от пояса кошель, вложил его Унче в руку, сказал:

— Это задаток. Остальное — как выступим…

Унча подумал, обронил:

— Ладно… — и пошел прочь, подбрасывая кошель на руке.

Горчак мстительно выговорил:

— Щас дружинники налетят, и твое серебро промеж себя поделят…

Но дружинники делали вид, будто их тут ничто не касается; равнодушно поглядывали на речку, на Сериковых спутников, перебрасывались между собой какими-то пустяковыми замечаниями.

Серик спросил:

— Кого пятым хочешь взять?

— Клаву… — хмуро обронил Горчак.

— Ты што, спятил?! — изумился Серик.

Горчак пожал плечами, сказал раздумчиво:

— Опасаюсь я ее тут оставлять… А ну как воевода спохватится? Мы ж потом не сможем вчетвером его крепость на щит взять…

Простой народ уже разошелся, сообразив, что торга не будет, только дружинники стояли на берегу, переминаясь с ноги на ногу. Горчак поглядывал на них, и чего-то ждал. А тем временем вытянули ладью повыше на берег, один из работников пошел в ближайший лесок за дровами. Горчак, наконец, сжалился над дружинниками; подошел к ним, спросил:

— Кто десятник?

— Ну, я… — выступил вперед пожилой, явно повидавший видов, воин.

Горчак протянул ему кошель серебра:

— Вот, вам на всех. Если до осени с ладьей ничего не случится, еще кошель получите, когда обратно пойдем…

Смурные лица дружинников просветлели, десятник тут же принялся делить серебро из кошеля. Горчак спросил:

— Вы тут круглый год стражу несете?

Десятник не сразу ответил:

— Да нет, чего тут зимой делать? Касоги на зиму на полдень откочевывают, а мы в крепость возвращаемся с первым снегом. Весной — опять сюда…

Наутро, едва рассвело, трое парней пригнали табун лошадей. Горчак придирчиво осмотрел их всех, остался доволен. Пока он осматривал, хозяин табуна, стоял в отдалении и терпеливо ждал. Горчак расплатился с ним, и работники погнали табун к кузнице, подковывать, а Серик, Горчак и Шарап со Звягой принялись готовиться в поход. Во вьюки взяли небольшой запас овса. Мало ли в неведомых землях чего может приключиться? Иногда жизнь человека, от жизни коня зависит. Это человек может месяц ничего не есть — и жив-здоров остаться. А конь на пятый день без еды беситься начинает, или ложится, и его уже ничем не поднимешь… Прихватили и кое-чего для подарков князькам попутных народцев; ножи, топоры, куски шелков. Поди, и у дикарок сердца растают при виде этакого богатства красок! В хлопотах пролетел весь день. Унча так ни разу и не объявился. Кузнец лишь к ночи управился с ковкой пятнадцати лошадей. Их отогнали на ближайший пойменный луг попастись до утра, и завалились спать.

Когда на рассвете завтракали у костра, уже одетые в походную одежду, заскрипели створки ворот, и оттуда принялись неспешно вытягиваться одна за другой телеги, запряженные пароконными упряжками. Впереди шагал Унча, в кольчуге, тонкой работы, в добротных сапогах, в шлеме, с личиной и бармицей. У пояса — сабля, в добротных ножнах, окованных серебром. Да и конь, которого он вел в поводу, был не из последних. На телегах возницы тоже были одеты в кольчуги, рядом лежали щиты, луки в добротных кожаных налучьях, у пояса, у кого сабли висели, у кого тяжелые мечи.

Горчак присвистнул, и тихо проговорил:

— Ну вот, и неприметный купчик объявился…

— Ты это о чем? — удивленно спросил Серик.

— А ты приглядись повнимательнее; поклажи вроде немного, а колеса в песке глубоко вязнут. Тяжелый товар в тех телегах… Ну, хитрован! Обвел-таки вокруг пальца! То-то я все думаю: Унча, Унча… Вроде как зверушку так зовут, хитрую и пронырливую?..

До Серика все еще не доходило. Он переспросил:

— Кого обвел вокруг пальца?

Шарап проворчал хмуро:

— Чего непонятного? Оружие в телегах! А мы теперь, вроде как охрана при нем! И еще, змей такой, с нас же и оплату слупил за свою охрану…

Унча подошел к костру, сияя улыбкой от уха до уха, сказал:

— Видишь, я готов, как уговаривались. Давай остальное! — и требовательно протянул руку.

Горчак едко спросил:

— А шесть телег, эт што, припасы в дорогу?

Не моргнув глазом, Унача кивнул:

— А как же? Путь дальний; в землях башкиров все больше дремучие леса, сосняки — пасти коней негде, вот и пришлось овса побольше взять. Да ты не боись! Там и на ваших коней припасено, отдельную плату не возьму…

— Ну, спасибо! — Горчак все еще медлил, видимо собираясь поторговаться.

Унча это понял, и требовательно выговорил:

— Уговор дороже денег! Я могу и без тебя пойти…

Горчак тяжко вздохнул и вложил в протянутую руку кошель. Унача перекинул кошель отроку, который шел позади его лошади, и тот торопливо зашагал в острог. Вскочив на коня, Унча крикнул:

— Догоняй! Недосуг мне ждать, пока вы прохлаждаетесь… — и обоз потащился вдоль берега Самарки.

Горчак сказал:

— А и верно; чего прохлаждаться?..

Быстро навьючили коней, Горчак заботливо помог половчанке навьючить заводных. Серик отметил, что Горчак умудрился подобрать ей кольчугу по размеру, на поясе ее висела нетяжелая сабелька, а на левой руке — круглый щит. Серик сочувственно вздохнул; лучше бы она девкой выглядела, а то в случае неожиданной сшибки, нападающие примут за настоящего воина, да проткнут сгоряча копьем… Но ничего Горчаку не сказал.

Обоз нагнали быстро; пристроились попарно к задней телеге, и потянулись не считанные версты неведомой земли. К концу дня исчезли всякие следы присутствия человека. Правда колея была явно не раз хоженая. На второй день речка исчезла; шли вроде как напрямик, но и тут под ногами явственно проглядывала колея. По сторонам тянулись веселые, разреженные лиственные леса, явно полные дичи. Серик с седла умудрился подстрелить великолепного оленя. Работники Унчи торопливо соскочили с телег, молча погрузили оленя на одну из телег, возница пошел рядом. Унча, ехавший впереди, приотстал, поравнялся с Сериком, сказал:

— Добрый ты стрелец; с тобой путь легким будет… — и замолчал, равнодушно скользя узкими глазами по сторонам.

Серик спросил:

— Какого ты народу? На казанца, вроде, не похож…

— Из касогов я… — проговорил Унча, и пришпорил коня.

На второй день леса кончились, потянулась степь, а на третий вышли к реке. Вскоре уперлись в другую речку, впадающую с правого берега. Переправились через брод, который уверенно указал Унча, и поднялись на крутой берег. Тут и расположились на отдых. За рекой далеко просматривалась всхолмленная местность. Шарап ткнул в ту сторону куском оленьего мяса, проговорил:

— Удобное место для города…

Горчак откликнулся:

— А што? Когда-нибудь тут и поставят город…

На восьмой день пути, когда шли вверх по течению реки, Унча вдруг снова вернулся из головы обоза в хвост, торопливо заговорил, обращаясь к Горчаку:

— Своих заводных коней привяжите к телегам, и Серика со мной в голову обоза отдайте…

Горчак подозрительно насупился, спросил:

— А чего так?

— Напасть могут…

— Кто?! — изумился Горчак. — Мы ж ни единой живой души не встретили?

Унча заюлил глазами, нехотя ответил:

— Один князек мелкий… Молодой, да шибко дерзкий; голь и рвань, всего-то ничего коней… Даже первую жену не выкупил, а силой взял… За сабли и кольчуги платить не хочет — хочет силой взять… Чую, ждет он меня где-то тут…

Горчак вздохнул, проворчал:

— Втравил ты нас… Сколько с ним воинов может быть?

— Да десятка три, не больше…

— И то хорошо… — пробормотал Горчак. — Скажи хоть, как речку зовут, вдоль которой идем?

— Башкиры Яиком ее зовут… — обронил Унча, пришпоривая коня.

Горчак кивнул Серику:

— Давай в голову… И если што, к Унче спиной не поворачивайся…

— Эт, само собой… — проворчал Серик, натягивая тетиву на луке.

Серик загодя услышал склочный сорочий треск. Ухмыльнулся, скосив глаза в сторону Унчи:

— Ну вот, и дружок твой объявился…

Унча уже наложил стрелу на тетиву, и ехал, настороженно вглядываясь в чащобу пойменного леса. Хорошо, с правой стороны были прикрыты рекой; нападения можно было ждать только слева. Серик ухмыльнулся еще шире, представив, как засевшие в засаде касоги клянут самыми черными словами растрещавшуюся над их головами сороку. Но сам Серик, да и Унча тоже, проехали мимо засады, будто ничего не заподозрили. Касоги большую глупость сделали, бросившись в середину обоза, к тому же верхами. Кони путались в подлеске, плясали перед колючими кустами шиповника. Да и чего было от степняков ожидать? Чтоб они спешились? Смешно и думать…

Не медля, Серик оттянул тетиву, и пустил первую стрелу — направлявшийся в его сторону касог грянулся с седла. Рядом вжикнула тетива Унчи — его стрела тоже нашла цель. Накладывая следующую стрелу, Серик заметил, что возницы Унчи тоже дело знали; они встали в телегах прямо на поклажу, и щедро рассеивали стрелы. Касоги еще и телег не достигли, а уже не меньше десятка их полегло. Серик и не собирался доставать меч — он легко ссаживал с седла каждого, кто направлялся в его сторону. От задней телеги вдруг понесся жуткий вой, вопли, лязг мечей; разобравшись в ряд, оттуда ломили Горчак с Шарапом и Звягой. И касоги отхлынули за ближайшие деревья. Шарап жестом остановил Горчака, было ринувшегося за ними, бросил меч в ножны и приготовил лук. Серик тоже наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, хотя мог бы бить на выбор, остановившихся меж толстых тополиных стволов касогов. Один из них, судя по тому, что он единственный был в кольчуге — вождь, что-то заорал; угрожающе и требовательно. Унча ответил, своим писклявым, дребезжащим голосом и погрозил кулаком. Это выглядело столь комично, что Серик чуть не расхохотался. Еле сдержав смех, спросил:

— Чего он орет?

Унча презрительно дернул плечом, сказал:

— Требует половину товара, тогда отпустит живыми…

Серик сказал:

— А ты скажи ему: приди и забирай весь товар!

Унча ухмыльнулся, и прокричал что-то на своем непонятном языке, после чего издевательски захохотал.

Касоги нерешительно переглядывались, поглядывали на своего князя. Тот, наконец, понял, что лезть с сабельками на тяжелые мечи — себе дороже, и взмахом руки просигналил отступление. Долго еще слышался хруст валежника, впрочем, удаляющийся.

Шарап подъехал к Серику, сказал:

— Теперь понятно, почему местные к нам не выходили; попрятались по трущобам…

— Што делать-то будем? — спросил Серик, не ожидая ответа.

Подъехали Звяга с Горчаком, смерили взглядами Унчу; сначала с головы до ног, потом с ног до головы. Унча слегка забеспокоился, но изо всех сил старался виду не подавать. Горчак медленно заговорил:

— Куда оружие везешь? Где назначен торг с касогами?

Унча перевел дух, быстро-быстро затараторил, изредка мешая в речь непонятные касожские слова:

— Скоро-скоро… Два дня пути… Яик на полуночь загибает… Там двор моего друга — Яхно… Туда везем…

— Когда земли башкирцев кончаются, и начинаются касожские кочевья? — не унимался Горчак.

— Еще шесть дней пути…

— Та-ак… — раздумчиво протянул Горчак. — Башкирцы с касогами мирно живут?

— А чего с башкиров взять? — искренне изумился Унча. — Касогам с ними нечего делить. Касоги в тех местах летом кочуют, на зиму на полдень откочевывают…

Горчак поглядел на Шарапа, на Звягу, о чем-то раздумывая, наконец, сказал:

— Этот князек не шибко великую силу имеет… Найдем кого посильнее — подарками откупимся от сегодняшней крови…

Серик вдруг спохватился:

— А где половчанка?

Горчак ухмыльнулся, крикнул:

— Клава-а!.. — из-под телеги вылезла половчанка, деловито отряхнулась.

Серик проговорил:

— Ох, Горчак, зря ты ее пацаном одел… Девкой безопаснее…

— Кто его знает?.. — медленно протянул Горчак. — В неведомые земли идем; как там безопаснее, один Бог ведает…

Через два дня вдруг неожиданно выехали на край поля; рожь уже дружно взошла, и празднично сияла свежей, сочной зеленью в предзакатном солнце. Длинные тени от всадников пали на поле. За полем стоял высокий тын, из толстых, заостренных сверху бревен. За тыном ничего не было видно.

Унча сказал:

— Ну вот, и усадьба Яхно…

Горчак спросил:

— А не страшно ему тут одному?

— А он не один; у него одних сыновей — семь душ. Трое уже женаты. Да и чего бояться? Башкиры молятся на него; где им еще ножи да топоры брать? Купцы сюда не доходят. Касоги тоже на него молятся. Здешних, которые кочуют к восходу отсюда, западные соседи на торги не пускают, посредничают, да такие цены заламывают, что Яхно для них сущий благодетель, хоть он тоже не шибко добрый.

— А ты, сколько имеешь? — напрямую спросил Горчак.

Унча гордо выпрямился, бросил презрительно:

— Достаточно, чтобы купить воеводу вместе с его крепостью…

— Да уж… Такого укупишь… — протянул Горчак недоверчиво.

Унча ухмыльнулся, спросил:

— А ты думаешь, почему я подальше от воеводы живу? Да чтоб он не знал, сколько телег с оружием я каждый год гоняю к касогам!

— Погоди!.. А чем же они расплачиваются? У них же только стада, табуны да шерсть овечья…

Унча хитро прищурился, проговорил нерешительно, он явно колебался, выдавать или нет свой секрет торговли:

— А они скот и шерсть продают за серебро и золото далеко на полдень, где скот и лошади очень дорого ценятся, и оружие, тоже, дорого, а потом у меня за серебро и золото оружие покупают. Я не жадничаю, лишь вдвое набавляю…

Заросшая травой колея шла поперек поля, Горчак кивнул на нее, спросил:

— Твоя колея?

Унча дернул плечом, обронил:

— А тут кроме меня никто не ездит… Я два раза езжу; один раз зимой, один раз летом…

Тем временем они подъехали к тыну. Остановив коня перед воротами, Унча пробормотал:

— Спит он, что ли?..

Но тут ворота со скрипом открылись. За ними стояло семеро могучих молодцов с мечами у поясов и луками в руках, во главе с не менее могучим мужиком, с окладистой бородой. В бороде видать пряталась улыбка, потому как глаза смеялись. Он проговорил:

— А я гляжу, и не знаю, что делать? Вроде друг Унча едет, да чего-то народу с ним сильно много… А весной еще нагрянул дружок твой; все выспрашивал, когда ты придешь, мол, много серебра и золота добыл в полночных странах, на всех своих нукеров кольчуги купить хочет… Да только я не поверил этой голи перекатной…

— И правильно сделал, — проворчал Унча, спрыгивая с коня. — Встретились мы с ним… Половины нукеров у него теперь нет…

— Худо… — Яхно покачал головой. — Как бы старейшины родов виры не потребовали…

— Какая вира?! — засмеялся Унча. — Они узнают — сами ему голову открутят…

Хозяин оказался хлебосольным. Баня уже топилась; оказывается, он, как только увидел обоз, приказал сыновьям ее затопить. Пока компания по очереди парилась, три жены и четыре снохи хозяина накрывали стол, прямо на дворе, потому как такую ораву ни в какую горницу не поместить.

Серик, Шарап и Звяга, напарившись, вышли последними, а Горчак почему-то остался. Баня топилась по белому. Когда Серик обернулся, он подкидывал дровишек в каменку. Серик спросил:

— Эй, Горчак, ты решил повторить?

Горчак смущенно потупился, проговорил нехотя:

— Щас Клава придет…

Серик весело вскричал:

— Ба, Горчак! Еще не венчаны, а уже в бане паритесь… А я слыхал, у христиан так не положено…

— Много ты понимаешь!.. — зло огрызнулся Горчак. — Просто, она не знает, как в бане мыться…

Серик ошарашено уставился на него, переспросил:

— Чего-чего?!

— А того! У половцев нету бань. Они по-другому моются…

Серик вышел из предбанника, покачивая головой; каждый день узнаешь что-то новое, это ж надо подумать — у половцев бань нету…

В баню проследовала Клео, смущенно потупившись. Серик завистливо вздохнул; везет же человеку. Но тут же подумал, что если выбьется в купцы — будет брать с собой Анастасию в дальние страны. Да и думать нечего! Хватит головой рисковать, да мечом махать; сразу по возвращении из сибирского похода, надо будет заказать пару ладей, да и заняться торговлишкой…

Наконец хозяин пригласил за стол. Уважая обычаи хозяина, Горчак не посадил рядом с собой половчанку. Перекинулся с ней парой слов, и она послушно отошла к женщинам. Яхно лично обошел всех гостей, разливая по деревянным кружкам какой-то по-особому душистый мед. Подняв свою кружку, проговорил:

— Ну, за знакомство!

Выпив мед, Шарап сказал:

— Што за дивный медок! Сроду такого не пил…

Хозяин проговорил тягуче:

— У башкирцев медок вымениваю… За железный нож — они все, что хошь отдадут… За медный котел — половину телеги мягкой рухляди отдают! И еще благодарят…

— За коте-ел?.. Половину телеги?.. — недоверчиво протянул Серик.

— А чего ты хочешь? Они ж кочуют по лесам, глиняные горшки часто бьются. Вот и представь: зима, мороз, а тебе не в чем похлебку сварить…

Серик передернул плечами, и принялся поглощать яства, справедливо полагая, что завтра в путь, и два месяца придется есть, то, что стрелой добудешь. Припасов с собой не наберешь; едва для овса коням место нашлось.

Хозяин, наконец, спросил:

— А чего это вас погнало в такую даль? — и тут же поспешно добавил: — Не хочешь — не говори, но тут дураком надо быть, чтобы не догадаться. Купцы русские вместе с казанскими вознамерились в Сибирь двигаться?

Горчак кивнул медленно, внимательно посмотрел на Яхно. Тот поднялся, снова обошел гостей со жбаном, и только сев на место заговорил снова:

— Может, тебе это важно? Весной, еще по высокой воде, в верховья прошла ладья половецкая, и до сих пор не вернулась.

— И часто ладьи мимо тебя проходят? — спросил Горчак.

— Да почитай каждую весну… Иногда возвращаются поздней осенью, иногда — среди лета… Ох, не пропустят половцы русских купцов в Сибирь… — вздохнул Яхно. — Они на меня-то косятся. Иногда заходят, эдак вроде шутейно спрашивают, когда, мол, отсюда уберешься?..

— Пропустят! Никуда не денутся… — проворчал Горчак. — Вот только в том месте, где мы от Самарки на Яик вышли, надо будет сразу крепость ставить и половцев больше в Яик не пускать. А чего им так далеко делать? — спросил Горчак.

— Чего? За касогами приглядывают. Дальше, с левого берега в Яик речка впадает, там как раз начинаются касожские кочевья, они там все лето кочуют. Когда ватага в набег собирается — сразу видно. Половцев на ладейке мало, да и сама ладейка маленькая, да ведь касогам их посреди речки и не достать!

Унча помалкивал, в общем разговоре не участвовал, уплетал за обе щеки. Горчак зевнул, прикрывшись пустой кружкой, сказал:

— От такого доброго меда сразу в сон потянуло… Да и выступать завтра. Унча, ты дальше-то с нами пойдешь?

Унча равнодушно пожал плечами, сказал:

— Серебро получил — придется идти…

— Один пойдешь, али с работниками?

— Один пойду… Лучше, чтобы нас поменьше было. Касоги сразу увидят, что с миром идем. Только надо будет во вьюки побольше товару взять, для подарков.

— Эт, само собой… — пробормотал Горчак, поднимаясь. Спросил: — А телег не возьмем?

Унча мотнул головой, усмехнулся, проговорил:

— Я досюда путь устраивал пятнадцать лет, а дальше — земли нехоженые.

На рассвете выезжали из ворот. Кони зло фыркали; видать надеялись на долгий отдых. Яхно стоял у воротного столба, прислонившись к нему плечом, и молча провожал всадников взглядом. Поначалу дорога была не трудной; шли берегом Яика, изредка перебредая вброд немногочисленные ручьи. К концу дня Яик явственно начал загибать к полуночи. Унча присоветовал переправиться на другой берег, и только тогда искать ночлег. Он долго вглядывался в воду, бормоча что-то под нос, наконец, сказал:

— Мы с Яхно тут еще молодыми были… Помню, нашли брод, потому как переправлялись на ту сторону. Но вот, побей меня боги, не могу вспомнить…

Шарап проворчал:

— А чего вспоминать? Надо заново брод искать.

Долго ехали по берегу, вглядываясь в воду. Наконец Унча остановился, сказал неуверенно:

— Похоже — брод…

Шарап кряхтя слез с лошади, принялся снимать кольчугу, сказал Серику:

— Ты лук-то приготовь… Самый удобный момент нашим знакомцам объявиться…

Серик вытащил лук из саадака, оглядел заросшую негустым лесом кручу берега. Хоть и реденький лесок, но если там кто прячется — нипочем не разглядишь. Разве что, когда подкрадываться начнет, лучшего друга честного путника потревожит — сороку. Тем временем Шарап вошел в воду и медленно побрел поперек быстрого течения, да и перебрел всю реку по пояс в воде. На другом уже берегу долго скакали до пойменного лужка, замеченного еще с того берега. Наконец, вышли на лужок, расседлали коней, пустили пастись, а сами по-очерди выкупались. Пока купались, половчанка сварила похлебку. Чтобы не привлекать огнем лишнего внимания, костер залили водой, и ужинали в кромешной тьме; до восхода луны времени было еще много. Серик заступил на стражу первым; отошел под ближайшую иву, залег в густой тени. Отсюда прогалина была, как на ладони. Любого подкрадывающегося татя можно было загодя разглядеть, да и держать на расстоянии, пока товарищи глаза продерут. Окидывая взглядом дальний склон, вниз по течению, Серик вдруг заметил будто бы красноватое свечение между деревьями, но оно вскоре погасло. Все ясно, впереди идут недобитые касоги. Это открытие не прибавило беспечности; любимое занятие каждого татя, подкрасться перед рассветом и перерезать беспечных путников. Когда поднялся Горчак, Серик указал ему на склон, сказал:

— Там, будто бы, отблески костра меж деревьев виднелись?..

Горчак кивнул и молча полез в кусты. Он уже давно смирился, что в искусстве красться по лесам, троице друзей равных нет; если Серик нес стражу, лежа в кустах, значит, это самое подходящее место.

На рассвете Серик проснулся оттого, что кто-то зовет Унчу. Перевернувшись на живот, приподнялся, быстро осматриваясь. На краю прогалины стоял Шарап с луком, держа под прицелом троих каких-то людей. Унча поднялся из травы, в кольчуге, со своей легонькой сабелькой в руке, крикнул:

— Шарап, это башкирцы!

Шарап опустил лук, пожал плечами; мол, башкирцы, так башкирцы… Унча что-то прокричал, башкирцы несмело двинулись на прогалину.

Серик с любопытством разглядывал новых людей; коренастые, белобрысые, но лица широкие и глаза, будто с раскосинкой. Одеты в короткие кожаные штаны до колен, и в короткие кожаные рубашонки, на ногах высокие мягкие сапоги. На поясах чего только не висит; от ножей в деревянных ножнах, до предметов вовсе неведомого назначения. За плечами — луки в кожаных налучьях, колчаны со стрелами висят на поясах. Серик отметил, что луки довольно слабые, из таких больше чем на двести шагов навесом стелу не пошлешь.

Унча о чем-то с ними с жаром беседовал, вроде как спорил. Шарап сумрачно пробурчал:

— Ты шибко не тараторь… Перетолмачивай. А то леший ведает, о чем ты с ними договариваешься?..

Унча весело проговорил:

— Торговать хотят. Говорят, много меду, воску…

Горчак подошел, оглядел башкирцев, сказал:

— Спроси про касогов…

Унча что-то протараторил, один из башкирцев махнул рукой, что-то нехотя буркнул. Унча сказал:

— Ушли касоги. Они сами видели. Еще в темноте снялись и поспешили прочь. Плохие люди, говорит, налетели на стойбище еще весной, отняли еду.

Горчак сходил к вьюку, принес нож, протянул старшему, сказал Унче:

— Скажи — подарок.

Унча поспешно затараторил:

— Зачем им подарки? Они безобидные, незлобивые. Касогам в каждом стойбище придется подарки давать, а их в это время много кочует на краю лесов…

— Назад этим же путем идти придется… — буркнул Горчак, и пошел к коням.

Два дня шли по берегу речушки, впавшей в Яик с левого берега. Пойменные леса исчезли к концу первого дня, а на второй день начались настоящие степи. Горчак намертво приклеился к Унче и к своему многоязычью добавлял касожский. На третий день, когда речушка уже давно кончилась, увидели первое касожское кочевье. Вглядываясь из-под руки вдаль, Горчак проговорил:

— Ну, щас самое трудное будет. Наш знакомец наверняка тут уже побывал, и наплел, какие страшные и безжалостные враги идут из казанской страны…

И правда, при виде незваных гостей, из круглых палаток повыскакивали люди, вскочили на коней и помчались навстречу, умело стягиваясь в лаву. Унча выехал вперед и принялся размахивать белой тряпкой. Обернулся к Горчаку, сказал, не переставая размахивать:

— Вообще, полагается шкурой белого барана махать, если с миром идешь…

Не поворачивая головы, Горчак сказал:

— Луки не доставать, мечей не обнажать. Все равно не справимся с такой оравой…

Всадники принялись замедлять бег своих коней, а потом и осадили шагах в двадцати от путников. Серик разглядел, что одеты они были в шаровары из самых разных тканей; от простого льняного холста, до шелков и аксамитов. Кольчуга была только на одном из них, как раз медленно направлявшемся к путникам, остальные были одеты в рубахи из толстой кожи, с нашитыми на ней копытами коней.

Касожский князь приблизился, настороженно шаря глазами по путникам. Видать его так запугал их знакомец, что он тут же выбрал мирные переговоры, вместо хорошей драки. Унча соскочил с коня, пошел ему навстречу. Тот тоже слез с коня и стоял, ждал. Унча подошел, и они разом сели в траву. Вскоре Унча обернулся, крикнул:

— Горчак! Неси подарки! Да не шибко богатые…

Горчак соскочил с коня, достал из вьюка отрез шелка, саблю. Увидев это, Унча аж подскочил, заорал:

— Я ж сказал — не шибко богатые! За эту саблю все это стойбище, со всеми стадами и табунами можно купить! Да теперь уж поздно… Тащи, коли достал… Это ж даже не старейшина рода, это его сын. Старейшине еще более богатые подарки надо дарить; не-то обидится. Этому и ножа хватило бы… А саблю — старейшине. Все равно сынку бы досталась…

После коротких переговоров, обстановка резко изменилась; несколько отроков поскакали к стойбищу, гости поехали не спеша вперед, рядом с Горчаком гордо подбоченившись, нацепив на пояс дареную саблю, к своей, уже имевшейся, ехал военный начальник. Войско почтительно плелось позади. В стойбище подъехали к самому большому шатру. Серик отметил, что шатер мало чем отличается от шатров придонских касогов; такой же войлок, натянутый на каркас из прутьев и тоненьких жердей. Горчак достал из вьюка еще одну саблю, два ножа, два топора и мешочек с наконечниками для стрел. У Унчи глаза на лоб полезли, но он ничего не сказал, только осуждающе покачал головой. В шатре на шкурах белых баранов сидел седобородый старик, позади него вдоль стенки сидело несколько женщин, надо полагать его жены. В шатер вошли только гости, да сын старейшины. Горчак сложил перед старейшиной подарки, тот заговорил медленно, с величайшим достоинством.

Унча перетолмачил:

— Нойон благодарит за богатые дары, и объявляет, что вы его гости на три дня.

Горчак порывался что-то сказать, но Унча быстро проговорил:

— За такие богатые дары приходится отдариваться гостеприимством. Впредь тебе наука — дары не такие богатые преподноси!

Старец поднялся, приглашающим жестом указал на дверной проем, и пошел первым. Когда вышли из палатки, увидели, что неподалеку женщины уже настелили прямо на траву шкуры баранов и теперь таскали бурдюки. В отдалении горели жаркие костры и на них жарились целые туши баранов. Все принялись рассаживаться; первым уселся старейшина, пригласил сесть по правую руку от себя Горчака, Шарап кивнул Унче, сказал:

— Садись рядом, перетолмачивать будешь…

Когда Унча уселся, сел рядом с ним. Уселись Серик со Звягой, и только после этого стал рассаживаться остальной народ. Серик обратил внимание, что в первый круг уселись одни пожилые, да матерые мужики. Даже сын старейшины уселся во второй ряд. А молодежи даже шкур не постелили; они расселись прямо на притоптанной траве. Женщины разнесли деревянные чашки, и принялись наполнять их кумысом. Серик никогда не бывал в гостях у касогов, а потому чашу с кумысом принял несколько опасливо. Подавая пример, первым выпил старейшина. Горчак, Шарап и Звяга не дрогнувшей рукой поднесли чаши ко рту. Пришлось и Серику; напиток оказался кисловатым, с душком тухлятины, но Серика все-таки не стошнило. А после второй чаши — вроде как и приятно стало в ногах. Тем временем старейшина неспешно расспрашивал Горчака о трудностях пути. Слушать было трудно, потому как мало того, что Унча трещал, как сорока, еще и Горчак мешался. Только после четвертой чаши кумыса, старик осторожно спросил:

— А зачем идете?

Горчак буднично, раздельно выговорил:

— Пути разведываем…

У старика даже уши вытянулись, как у кота, услышавшего мышь в углу, а глаза настороженно засверкали. Он еще осторожнее спросил:

— А для чего пути разведываете?

— Торговать будем… — как бы между прочим, обронил Горчак и протянул свою чашу к женщине с бурдюком.

Старик вздохнул, медленно, с сожалением выговорил:

— У нас нет столько табунов и отар, чтобы покупать медные котлы, сабли, ножи, топоры… В прошлом году, на зимние кочевья приходили купцы из полдневной стороны — я целый табун лошадей и отару баранов отдал за медный котел. Хороший котел, на всю жизнь хватит, и внукам останется… Только теперь несколько лет надо табуны и отары копить, чтобы еще котел купить…

Горчак рассмеялся, сказал, осушив чашу:

— Во всех палатках котлы будут! Мы дешево будем продавать…

У Серика уже основательно шумело в голове, и он перестал прислушиваться к разговору Горчака со старцем. После восьмой чаши кумыса, у него в голове уже шумело почти так же, как от двух чаш доброго меду. Наконец поспели бараньи туши. Несколько юношей побежали к кострам, притащили жареху за обугленные палки. Горчак, уже заплетающимся языком сказал:

— Вертелы тоже у вас будут железные!

Старик скептически покачал головой, сказал что-то, Унча перетолмачил:

— Сомневается нойон, что есть такая страна, где железо дешевле дерева…

Серик поразился, сколько могут съедать люди. Баранов все подтаскивали и подтаскивали, от пирующих во все стороны разлетались кости, громадные собаки уже не дрались из-за костей, а лениво их подбирали, и не торопясь обгладывали. Бурдюки с кумысом тоже то и дело подносили. Народ то и дело срывался с места, и отбегал чуть в сторонку. После того, как Серик и сам раз пять сбегал по нужде, он вдруг пьяно рассмеялся, представив, как к ночи невеликий холмик, на котором стояло стойбище, снимется, и поплывет, будто ладья. Однако ночь только медленно наползала, а народ уже валился тут же, где сидели, и засыпал. Только самые выносливые еще доедали и допивали. Горчак уже спал в обнимку с Шарапом, рядом посапывал Звяга, пристроив голову на сапог Шарапа. Серик решил, что незачем искать какой-то другой ночлег, и завалился на баранью шкуру, на которой сидел. На рассвете, продрав глаза, он увидел тяжко зевающего Горчака, сказал раздраженно:

— Разве ж можно столько жрать?!

Горчак почесался, сказал:

— А они мясо едят только по праздникам. Вот и добрый гость у них — ба-альшой праздник…

— А остальное время, чем питаются? — изумленно спросил Серик.

— Сыром да молоком… От них, сам понимаешь, большой сытости не бывает…

Серик спросил:

— И што, сегодня опять пир будет?

— Конечно. Щас поднимутся, нужду справят, и опять начнется. Глянь, женщины уже костры запаливают…

Серик пробормотал:

— Помоги Перун… Горчак, ты заранее скажи, чего еще ждать?

— Чего? — Горчак широко ухмыльнулся. — На эту ночь они женщин своих пришлют…

— Да ты што?!

— Смотри, не вздумай отказаться — насмерть обидишь…

— Зачем, Горчак?!

Горчак почесал за ухом, проговорил раздумчиво:

— Я так полагаю, редко они живут, от одного рода до другого — дни и дни пути, чтобы род не захирел, приток свежей крови требуется…

Серик испуганно прошептал:

— Горчак, я же не…

— Ничего-о!.. — протянул Горчак. — Дурное дело не хитрое…

— Горчак, ты скажи им, что твоя половчанка, вовсе не твоя, а моя…

Горчак укоризненно поглядел на Серика, проговорил серьезно:

— Я думал, ты мне друг, Серик… Мне ж тогда за тебя отдуваться придется. А Клава, она горячая, южная кровь, сказывают, будто греческий огонь… Она ж и меня, и касожку зарежет!

Серик пробормотал:

— А ну как дети родятся?.. Каково им тут будет?..

— Серик! Они ж сразу вровень с детьми нойона встанут. Их тут почитать будут, будто принцев. Как же, свежая, горячая кровь, от таких могучих и отважных воинов, как ты.

Серик помотал головой, проговорил:

— Нет, Горчак; ты как хошь, а я не могу… Да у меня и Анастасия…

Горчак вперился ему в глаза бешеным взглядом, прошипел:

— А ты подумай, каково будет той девке, которую ты отвергнешь?! Она ж тут сразу в самый низ скатится, на положение бессловесной рабыни!

Тут зашевелился Шарап, спросил:

— Об чем это вы тут растрещались, будто сороки?

— Да вот, Серик почетную обязанность гостя исполнять не хочет, — проговорил Горчак укоризненно.

Шарап медленно выговорил:

— Ты, Серик, за что хорошую девку погубить хочешь?

— Так ты знал про этот обычай?! — изумился Серик.

— Кто ж не знает? Разве что такие пацаны, вроде тебя… Новгородцы сказывают, будто на полночь, в землях, где самоядь живет, точно такие же обычаи. Да мне один знакомый касог из придонских рассказывал, что у них пару поколений назад этот обычай еще не отмер.

— А с чего ты решил, будто мне пришлют хорошую девку? — уныло спросил Серик.

— Самую, что ни на есть лучшую из лучших! — уверенно заявил Шарап, поднимаясь. Добавил: — Я тут озерцо заприметил, пошли, искупаемся, заодно большую нужду справим в камышах; а то как-то непривычно сидеть на виду у всего стойбища…

Когда они вернулись от озерца, народ уже собирался. Правда, Серик заприметил, как в степь в разных направлениях ускакали всадники. Он тревожно спросил Горчака:

— А не поскакали ли они за подмогой?

Горчак усмехнулся, сказал:

— Да не… Поскакали менять пастухов. Тем тоже ведь хочется гостей послушать… — раздумчиво поглядев на Серика, Горчак сказал: — Когда девку пришлют, ты ее в палатке не укладывай, позови на свежий воздух…

— Эт, почему же? — удивленно спросил Серик.

— А потому… Там пол войлоком устлан, а в этом войлоке во-от такие блохи живут, — и Горчак отмерил половину своего толстого пальца. — Так что, ты свою почетную обязанность исполнить никак не сможешь.

— А как же касоги живут?!

— А они тоже летом предпочитают на свежем воздухе спать. А зимой они не моются. Блоха не любит сосать кровь с немытого тела…

Тем временем появился старейшина, и все принялись рассаживаться. Снова пошли по кругу бурдюки с кумысом. И повторилась вчерашняя обжираловка и опиваловка, только на сей раз все попадали за долго до заката.

Серик проснулся оттого, что его немилосердно расталкивали. Он подскочил, машинально хватаясь за рукоятку меча. Солнце уже уходило за окоем, остался лишь краешек. Серика расталкивала морщинистая, но видать еще крепкая старуха. Увидев, что он проснулся, она напористо потянула его куда-то. Серик заметил, что Шарапа со Звягой уже нету. Старуха подтащила его к палатке, решительно впихнула внутрь. Серик не сразу разглядел сидящую на кипе бараньих шкур девицу, одетую в роскошное шелковое платье до колен, а из-под платья до сафьяновых сапожек ниспадали шелковые же шаровары. Грудь, голова — были увешаны серебряными украшениями. Пояс тоже поблескивал серебром. Девчонка была на пару лет младше Серика. Видать еще младше было попросту никак нельзя. Она сидела, опустив голову, и в свете жирника видно было, как трепетали тени от ресниц на ее свежих щеках. Серик тяжко вздохнул, загреб, сколько вместилось под мышку шкур, другой рукой прихватил девчонку, и пошел к дверному проему. Она покорно поплелась следом, рука ее в Сериковой ладони дрожала так, будто она дня два на морозе простояла. Стоявшая у входа старуха молча проводила их взглядом.

Серик шел и шел, упрямо стараясь отойти подальше от стойбища, чтобы оттянуть познание страшной тайны. Они перевалили ложок, поднялись на возвышенность. Девчонка что-то сказала, тогда Серик опомнился, кинул шкуры в траву. Девчонка принялась деловито расстилать их. Что делать, Серик представлял, потому как еще в детстве, будучи на покосе, подглядел на берегу Днепра, чем занимался со своей женой недавно женившийся соседский парень. Девчонка уже сидела на шкурах, смущенно потупившись. Серик нерешительно топтался возле, не зная, с чего приступить. Но, видать, нравы тут были суровые; если сама себе мужика не добудешь, никто за тебя стараться не будет. Она подняла руку и требовательно потянула Серика на шкуры. А дальше все случилось само собой, только кончилось слишком быстро. Девчонка прилегла рядом, положив голову Серику на плечо, и что-то быстро-быстро шептала. Пахло от нее степными травами, больше полынью. И вовсе не была она немытой; может, они только зимой не моются? Предположил Серик. А поскольку не спалось, то он решил повторить, но действовал уже увереннее, да и девчонка потеряла остатки смущения. Они и не заметили, как начался ранний летний рассвет, не заметили, как уснули на рассвете. Их нашла только ближе к полудню вчерашняя старуха, бесцеремонно растолкала девчонку и увела с собой. Серик собрал шкуры и пошел к стойбищу. Никто и не заметил его появления — там опять шумел пир горой. Только нойон благосклонно покивал ему, да Горчак шепнул:

— Гордись, Серик. С тобой была его младшая дочь…

Серик пробурчал:

— Я, конечно, горжусь… Но как же мне теперь с Анастасией?..

Горчак ухмыльнулся, пробормотал:

— Какой же ты еще сосунок, Серик…

Когда наутро уезжали, Серик, как ни вертел головой, не разглядел знакомого лица — видать женщинам не полагалось провожать гостей. Нойон послал в провожатые троих парней, в том числе и своего сына. Тот уже красовался с новой саблей, подаренной старейшине. Двое других были вооружены попроще, только луками да ножами в простых деревянных ножнах. На второй день на Серика навалилась тоска, видимо от безмерности степей. Хоть степь эту степью назвать было трудновато; то и дело попадались березовые, с примесью осин, лесочки. Встречались озерца, где в камышах заливались кряканьем утки, видать как раз утята шустрить начали, разбегаясь по воде от обеспокоенной матери. Серик ехал позади каравана и невидяще смотрел куда-то вдаль, а сам старался вспомнить мельчайшие подробности путешествия в обитель. Горчак о чем-то беспрерывно болтал с сыном старейшины, то и дело обращаясь к Унче за помощью, Серика это не отвлекало. Изредка встречались табуны коней и отары овец. Пастухи подъезжали к каравану и приветливо желали счастливого пути, как пояснил Унча.

Когда остановились на ночлег, Горчак протянул:

— Это ж надо, еще три дня будем ехать по кочевьям его рода… Потом шесть дней до стойбища следующего рода.

Серик проворчал:

— А чего дальше ехать? Так видно, что здесь пройти с телегами можно.

Шарап проговорил:

— Если от следующего стойбища столько же ехать до соседнего, то мы до осени вернуться не успеем. А до Казани нам иначе как водой не добраться…

Утром на шестой день пути от стойбища, сын нойона что-то сказал Горчаку, и погнал коня прочь, за ним поскакали оба сопровождающих. Горчак проговорил:

— Здесь нас должны встретить провожатые этого рода. Я так понял, что сынок нойона с дружками шибко набедокурили где-то, потому и не хочет он встречаться с теми…

Не успели отъехать от ночевки, как появились трое всадников, подскакали на двадцать шагов, спешились, сняли со спин луки в налучьях, положили на землю, а сами приблизились на десять шагов, встали, держа коней в поводу, выжидательно поглядывая на путников. Сабель у них не было, только дрянненькие ножи висели на поясах. Горчак, как заядлый степняк, достал из вьюка дары; три ножа и саблю. Получив подарки, все трое расцвели улыбками от уха до уха, а старший, получивший саблю, так и вообще засиял, как медный таз у хорошей хозяйки.

Чтобы избавиться от тоски, Серик пристроился к Унче, и принялся познавать касожский язык. Сразу оказалось, что касоги себя касогами не называют, а называют так, что язык сломаешь. Язык оказался трудным, не то, что половецкий. Половецкий даже был чем-то схож с русским; некоторые слова были близки по звучанию. А тут надо было произносить вовсе не сочетавшиеся между собой звуки, а то и хрипеть горлом. Однако шесть дней путешествия прошли незаметно. Да и путь был легким, хоть местность и была всхолмленной, часто попадались овраги, на дне некоторых текли ручьи.

Когда въезжали в стойбище, Унча, посмеиваясь, сказал Горчаку:

— Нойону подарки преподнеси такие же, как и первому, а лучше — побогаче, иначе насмерть обидишь.

Горчак тяжко вздохнул, протянул уныло:

— Эт что же, опять три дня пира?..

— Да нет, побольше… — Унча откровенно ухмылялся. — Этот нойон обязательно захочет переплюнуть в гостеприимстве другого…

Пока пили кумыс, в ожидании, когда зажарятся туши баранов, Горчак неспешно беседовал с нойоном. Унча, уже по привычке, перетолмачивал. Серик краем уха прислушивался; шел знакомый разговор о тяготах пути, Горчак вежливо расспрашивал о пастбищах, о приплоде, потом принялся осторожно задавать вопросы о дальнейшем пути. Нойон замкнулся, отрешенно выпил три чаши кумыса подряд, наконец, Унча перетолмачил его короткую реплику:

— В нашем стойбище акын доживает свой век…

Горчак переспросил:

— Какой еще акын?

— Знаменитый на всю степь акын, — перетолмачил Унча. — Прошлой осенью пришел в наше стойбище, да за зиму ослаб — дальше идти не может. Сказал — у нас умирать будет. Великая честь для нашего рода…

Унча толкнул Горчака локтем, прошипел:

— Акын — это человек, который песни поет, сказания говорит…

Горчак пробурчал:

— Ну, так бы и сказал — калика… — и с интересом на лице повернулся к нойону.

А тот уже повелительно сказал несколько слов. Двое парней сорвались с места и умчались куда-то за стойбище. Вскоре вернулись, ведя под руки маленького, сухонького старичка, с жиденькой белой бородкой. Старичок еле переставлял ноги в мягких сапожках. Отроки усадили его рядом с нойоном, для чего Унче пришлось подвинуться. На усохшем, темном до черноты, личике, неожиданно молодо сверкали глаза. Горчак произнес, запинаясь какую-то длиннющую фразу, но старик усмехнулся, спросил:

— А ты по-половецки разумеешь?

Горчак с облегчением закивал:

— Конечно, разумею!

Старик медленно оглядел его, проговорил осторожно:

— Зачем врешь мне? Ты ж не половец…

Горчак пожал плечами, сказал:

— Ты спросил, разумею ли я по-половецки, я ответил. Но я еще на полудюжине языков разумею. А принадлежу я к народу русов.

Старик покивал головой, проговорил задумчиво:

— Слыхал, но не бывал ни разу. Леса у вас дремучие — страшно… Значит, говоришь, торговать будете со степью?

— Будем торговать! — уверенно выговорил Горчак. — А для того пути нам надо знать через степь.

Старик надолго задумался. Нойон сидел неподвижно, даже кумыс пить забыл. Наконец старик встрепенулся, сказал:

— У тебя пергамент есть, и чем писать?

— Есть, конечно… — Горчак сорвался с места с не солидной поспешностью, сбегал к своему вьюку, принес глиняную чернильницу, лист тонко выделанной кожи и половецкую тростинку для писания.

Старик повернул пергамент так, что один край смотрел точно на полуночь, другой — на полдень, сказал:

— Это — великая степь…

Горчак торопливо поставил с краев пергамента закорючки. Серик грамоте разумел, но закорючки были какие-то незнакомые. Старик некоторое время задумчиво смотрел на пергамент, потом отобрал у Горчака тростинку, умело обмакнул в чернильницу, провел извилистую линию, уходящую куда-то на полночь, сказал:

— Река… Далеко течет… Никто не знает. Там скоро густые леса начинаются. От стойбища до той реки три дня пути, — он медленно провел другую линию, тоже уходящую на полуночь, сказал: — Другая река. Большая вода. До нее отсюда тринадцать дней пути, — отмерив на пергаменте чуть ли не до восходного края, прочертил еще одну линию, тоже уходящую на полуночь, выговорил медленно: — Очень большая вода… Очень… Даже на бурдюке не переплыть… Там, за рекой, степь кончается. Великие леса начинаются, никто края их не знает. С конями не пройти — травы нет никакой для коней. Под деревьями голая земля… Коням есть нечего…

Горчак некоторое время задумчиво рассматривал рисунок, наконец, спросил:

— Сколько, ты говоришь, от этой речки до этой?

Старик долго думал, наконец, неуверенно протянул:

— Я думаю, сорок дней пути, а то и все пятьдесят…

Горчак повел пальцем вверх по большой реке, спросил:

— А какие люди там живут?

Старик покачал головой, презрительно бросил:

— Там люди не живут… Пески… Там все больше плохие люди ходят.

— Почему — плохие? — изумленно спросил Горчак.

— С товаром мимо ходят, со степными людьми не торгуют…

Тут начали разносить баранов. Осторожно сворачивая рисунок Великой Степи, Горчак подмигнул Серику:

— Ну вот, и не надо дальше идти. Даже узнали, где Великий Путь проходит. Старик знает, где плохие люди половцы с товаром ходят и со степняками не торгуют. А как бы с ними торговать? Из этакой дали, шерсть да кожи не повезешь…

Серик пробурчал:

— Значит, ты их тоже обманываешь?

— Ну почему же… — Горчак равнодушно дернул плечом. — Ты ж слышал; на полночь, не дальше, чем три дня пути — леса начинаются, а там мягкой рухляди не меряно и не считано. Вслед за большими людьми, вроде Реута и Казарина, сюда всякая мелочь кинется, да и смерды потянутся. Земли-то — никем не меряны… Вот и протянется сам собой через Сибирь наш, русский, Великий Шелковый Путь.

После первого барана, старик-акын что-то повелительно сказал сидящему за его спиной парню, тот молча сорвался с места и куда-то убежал, вскоре вернулся и подал старику какую-то чудную штуковину; кузовок, из панциря степной черепахи, приделанная к нему длинная, тонкая палка, вдоль палки натянуты три жильные струны. Старик пристроил кузовок на колено, задумался. Шумная пирующая толпа вдруг притихла, а старик ударил пальцами по струнам и запел. Все внимали неподвижно, казалось, даже не дыша. Серик разбирал отдельные слова, но смысл ускользал. А песня все лилась и лилась, долгая, как степной путь. Наконец старик замолчал, нойон что-то сказал ему, поклонился. Старик промолчал в ответ, повелительно махнул рукой парням, терпеливо сидящим у него за спиной; те вскочили, подняли старика и увели. Дальше все пошло по накатанной; пять дней пили кумыс бурдюками, и ели баранов десятками. На шестой день утром распрощались еле-еле; нойон непременно хотел еще денек попировать.

Горчак ехал впереди, сгорбившись в седле, и о чем-то напряженно думал. Шарап со Звягой, привычные к долгому пути, привычно дремали в седлах. Благо, путь лежал не через враждебные поля половецкие. То и дело из степи выскакивали всадники, пристраивались к каравану, о чем-то разговаривали с Унчой — Серик не прислушивался. Сердце радостно отстукивало удары копыт о твердую степную землю; каждый удар заметно приближал к родному дому. Не хотелось думать о том, что дома-то побыть едва ли недельку придется — и снова в путь.