Полночный путь

Глава 10

Свиюга прищурясь глядел через гребень стены. Шарап сидел на забороле, прислонясь спиной к простенку меж бойницами, проговорил угрюмо:

— Глаза б мои на это не смотрели… Еще на сотню шагов тын придвинут и полезут на приступ…

Свиюга проговорил:

— На вылазку надо…

— С кем, на вылазку?! — чуть не взвился Шарап. — Пока полторы калеки тын будут рубить, их раз пять поубивать успеют…

— Зачем, тын рубить? — Свиюга насмешливо скосил глаза на Шарапа. — Гляди, какая жара стоит. Полить маслом, да смолой, а потом поджечь…

— Поджечь не успеешь… — проворчал Шарап. — Если с факелами идти — всполошатся, и до тына не допустят. Пока огонь высекать будешь, опять же всполошатся…

— Экий ты Шарап тугодум… — ухмыльнулся Свиюга. — Огненными стрелами потом подожжем тын! Они ж на тын избы посада разобрали, дерево сухое, в миг пыхнет, и потом не потушить будет…

Шарап упруго вскочил на ноги, влез на скамейку, чтобы видеть весь тын, оглядел его, проговорил задумчиво:

— Тын с наклоном поставили… Если смола и масло на ту сторону прольются, то-то пылать будет…

Из караульного помещения стрельницы широко зевая вышел Звяга, сонно оглядел Шарапа, Свиюгу, спросил:

— Чего там, на приступ собираются?

— Да нет пока… — обронил Шарап. — Ты вот что, вели собрать по городу как можно больше масла и топленого сала, да чтоб в бурдюки их залили. Овец и коз мы много за время осады съели, шкур полно накопилось.

Следующие два дня, будто бежали наперегонки с осаждающими; те тын лихорадочно придвигали к стене, а осажденные с той же лихорадочной поспешностью бурдюки наполняли маслом да салом. Смолу порешили кусками на тын накидать, от горящего масла сама растопится да полыхнет. Несколько бочек дегтя решили подкатить к тыну, и, если удастся, порубить топорами, а не удастся, сами от масла вспыхнут. К концу третьего дня тын уже подходил к стене на полсотню шагов. Из узеньких бойниц, проделанных в тыне, уже постреливали половецкие стрельцы, так что, поднять голову над гребнем стены уже никто не рисковал, да и маячить в бойницах было не безопасно.

Оглядывая длинный ряд бурдюков, Шарап проворчал:

— Ладненько успели… Завтра с утра половцы на приступ полезть должны.

Стоявший рядом Звяга, проговорил:

— Три сотни охотников из смердов готовы идти за стену, тащить бурдюки.

Свиюга проговорил, усмехаясь насмешливо по обыкновению:

— За стены смерды не пойдут, а спустятся на веревках. Без оружия, что б полегче, только с ножами. Когда они потащат бурдюки к тыну, из ворот выйдет пешая дружина. Пока половцы прочухаются, смерды уже убегут, вспоров бурдюки ножами, а дружина только прикроет смердов и поскорее отступит.

Шарап смущенно проговорил:

— Я так и хотел поступить…

— Вот вот… — Свиюга усмехнулся. — А все стрельцы будут сидеть на стене, и ждать. То, что на стене будет гореть много факелов, половцев не насторожит; они подумают, будто мы ночного приступа опасаемся.

— Эт што же, ты считаешь, и нам со Звягой на стене сидеть? А кто ж дружину за стену поведет?

— Дружина князя Романа за стену пойдет, — веско выговорил Свиюга. — Они и строю обучены, и локоть друг друга чуют. А там в темноте придется действовать.

Шарап крикнул вдоль стены:

— Сотника Гвоздилу к Шарапу!

По стене покатилось вдаль:

— Сотника Гвозди-илу к Шара-апу-у!..

Вскоре на стене появился Гвоздило. Был он невелик ростом, да широк в плечах, а знаменит тем, что в сечах брал в левую руку меч, в правую — шестопер, и гвоздил врага, работая, будто ветряная мельница.

— Чего звал? — осведомился он, подойдя.

— Чего-то ты долгонько брел… — проворчал Шарап недовольно.

— А непривычно мне, будто пацаненок, на зов каждого татя бегать…

Шарап изумился:

— Меня народ выбрал воеводствовать. Ты что же, волю народа исполнять не хочешь? Где ж я тебе боярина в начальники найду, если все бояре с князем в ляхи подались?

Гвоздила махнул рукой, досадливо проворчал:

— Да ладно, начальствуй, только не корчь из себя грозного воеводу… Говори, чего задумал?

— То, что и раньше думали… Ночью за стену пойдем.

— Эт, ясно… — обронил Гвоздило, прищурясь оглядывая тын. — Завтра с утра они и должны бы полезть на приступ…

— Ты с двумя сотнями за ворота выйдешь, смердов будешь прикрывать. Калеченых на стенах оставишь, там стрельцов надо побольше.

Гвоздило проворчал раздумчиво:

— Оно так, правильно мыслишь. Только годных на такое дело у нас едва сто двадцать человек наберется…

— Больше и не надо. Смердов в ворота пропустите, и сами отступите.

В самое глухое время ночи, триста смердов одновременно перевалили за стену бурдюки, мешки со смолой, бочки с дегтем, торопливо перебирая руками, спустили со стены, по тем же веревкам спустились сами и запалено дыша, потащили все добро к тыну. Шарап стоял на стене и вглядывался в мельтешение теней возле тына. Мимоходом подумал: "Эх, Серика бы сюда, вот у кого глаза так глаза; в любой тьме видит не хуже кошки…" И тут со стороны тына послышался зычный окрик по-половецки, и тут же в разных концах заголосили еще, а за тын полетели факелы. И тут Шарап увидел, как от тына, размахивая ножами, несется толпа смердов. Но из ворот уже вышла дружина, скорым шагом двинулась навстречу смердам, те быстро укрылись за строем и щитами дружинников. Дальше было медлить некогда, Свиюга уже бил из своих самострелов по тыну, по бойницам. Внуки его, с деловитым сопением накручивали вороты самострелов, быстро и сноровисто меняли порвавшиеся тетивы. Шарап схватил свой мощный лук, наложил стрелу на тетиву, поднес к факелу толсто обмотанный просмоленной куделей наконечник. Звяга уже пустил стрелу. Она прочертила почти прямую линию и вонзилась в тын. Стрела Шарапа вонзилась рядом с ней, и тут же пламя потекло вниз, полезло кверху. Почти разом в тын вонзилось еще с полсотни стрел, и вот он уже весь запылала. Половцы из-за тына пытались сбивать пламя, но оно уже взвивалось высоко в небо.

Посмеиваясь, Свиюга сказал:

— Во как полыхает… Я думаю, послезавтра они на приступ полезут.

— Зачем же мы тын жгли?! — изумился Шарап.

— А затем и жгли, чтобы они лишних пятьсот шагов под нашими стрелами топали. Авось и отобьемся…

На стену влез Гвоздило, проговорил, тяжело отдыхиваясь:

— Смердов всего десятка полтора полегло, у нас потерь нет…

Шарап обронил:

— Сам вижу… Гляди, как светло.

Яркое пламя освещало все предполье и разоренный посад.

Свиюга проговорил:

— Надо бы и в посад огненных стрел покидать…

— К чему? — Шарап пожал плечами. — Остатков посада все равно на новый тын не хватит…

Половцы больше не орали, видимо ушли в посад, поняв, что тын не потушить, только громко трещало пламя, жадно пожирая пересохшие до звона бревна и плахи.

Шарап потянулся, сладко зевнул до хруста, проговорил:

— Пошли спать браты, сил надо набираться; скоро знатная работа нам предстоит…

На другой день в свете яркого солнца, еще дымящиеся остатки тына представляли вовсе печальное зрелище. Половцам удалось отстоять лишь малый участок тына, который кончался шагах в четырехстах от стены. Напрасно Свиюга, держа самострел с натянутой тетивой, высматривал цель — половцы не высовывались, видать поняли, что на стене сидит знатный стрелец. Шарап стоял рядом со Свиюгой на лавочке, и, облокотившись о стену, подперев ладонью подбородок задумчиво смотрел на останки тына. Наконец проговорил мрачно:

— Был бы с нами Серик, авось бы и отбились. На этих четырехстах шагах он бы с полсотню положил… Да ты полсотню… Эх-хе-хе… Видать, сложим завтра буйные головушки…

На рассвете следующего дня Шарап, Звяга и Батута в караульном помещении стрельницы обряжались к бою; надели чистые рубахи, новые, пахнущие свежей куделью подкольчужные рубахи. Такие рубахи, плетеные из кудели, на четверть разбавленной льном считались самыми лучшими для боя; они были легкими, и в то же время хорошо держали удар. Надев кольчугу, Шарап подвигал плечами, проговорил:

— Ладная кольчужка…

Батута презрительно бросил:

— Старая работа… Я лучше делаю…

Шарап отрезал:

— Зато проверенная во многих сечах…

На ноги пристегнули поножи. На что Батута проворчал:

— На што на стене поножи?..

Шарап ухмыльнулся:

— Когда половцы на стену влезут, думаешь, у тебя будет время поножи пристегнуть?

Засунув за пояс кольчужные рукавички, вышли на стену. На стене ополчение еще только переодевалось в свежие рубахи. Романовы дружинники, полностью одетые и обряженные, дремали на своих местах, привалившись спинами к стене. Из половецкого стана доносился гомон многих голосов, бряцанье оружия, какие то стуки и скрежет. Наконец послышался протяжный скрип, и из-за остатков сгоревшего тына выползло какое-то чудище, на огромных колесах, с торчащим впереди бараньим лбом.

Свиюга тихо проговорил:

— Крышу мокрыми бычьими шкурами заложили, да и бока завесили, так что стрелами не поджечь…

Шарап проворчал:

— Ничего, выльем на крышу бочку дегтя, да бочку масла — сами оттуда разбегутся, как тараканы… — и, перевесившись с заборола, заорал: — Эй, там! А ну живо сюда бочку дегтя, да бочку масла!..

Внизу кучка смердов куда-то помчалась сломя голову. Шарап оглядел огромный валун, лежащий на стрельцовой площадке, прямо над воротами, проговорил задумчиво:

— Щас его применить, аль оставить на потом?..

Свиюга проворчал:

— Ежели они черепаху к воротам подтащат — никакого «потом» не будет…

Тем временем из-за тына начало вытягиваться половецкое войско; в шесть рядов, прикрываясь щитами, они косо двигались вдоль стены, только левым крылом медленно приближаясь к ней. В первом ряду, прячась за большими щитами пешцов, шли стрельцы и густо садили из самострелов по гребню стены, так что никто головы не смел высунуть.

Шарап заорал:

— Стрелять только в тех, кто лестницы потащит!

Однако Свиюга, чуть высовываясь из-за края бойницы, ловко выщелкивал из строя то пешца, то стрельца. Кое-кто из ополченцев и Романовых дружинников попытались последовать его примеру, но тут же от бойниц отвалилось чуть ли не с дюжину горе-стрельцов. Шарап заорал вне себя:

— Не умеете стрелять, ждите, когда мечом на стене махать придется!

Убитых и раненых смерды унесли со стены. Звяга менее ловко, чем Свиюга, редко постреливал из своей бойницы из самострела. Свиюга крикнул:

— Звяга! Ты время от времени переходи к другой бойнице, половецкие стрельцы ведь тоже не дураки; быстро соображают, откуда по ним метко бьют…

Сообразив, что управлять боем нет никакого смысла, Шарап взял свой самострел, и тоже принялся обстреливать половецкий строй, тщательно выцеливая неосторожно открывшегося стрельца, или пешца, небрежно несущего свой щит.

Строй половцев приблизился к стене на сто шагов и замер, наглухо закрывшись щитами. Только стрельцы, то и дело высовываясь из-за щитов посылали стрелу за стрелой в бойницы. Шарап заорал:

— Всем приготовиться! Щас лестницы потащат!

А черепаха тем временем медленно, но неотвратимо ползла к воротам. Наконец подползла, и раздался первый удар в ворота, вся воротная башня содрогнулась от фундамента до маковки. Шарап подозвал Батуту с Ярцом, и еще с полдюжины мужиков ростом покрупнее. Все вместе, пригибаясь, пролезли на стрельцовскую площадку стрельницы. Там никого не было; потому как прикрытие плохое было — едва ли рослому человеку по пояс. Чуть не на карачках, вцепились в толстые веревки, свисавшие с длинных концов двух журавлей, потянули, кряхтя, подняли деревянный помост с лежащим на нем валуном. Поднатужившись, Шарап скатил его вниз. Снизу раздался громкий треск, дикие вопли и яростная ругань половцев. Тут же, поднатужившись, скинули туда же бочку дегтя и бочку масла. С обеих сторон со стены в кучу бревен и бычьих шкур полетели десятки факелов. Пламя пыхнуло аж выше стрельницы. Шарап почувствовал, как быстро накалилась личина. Пригибаясь за гребень стены, Батута проворчал:

Щас сами себя и спалим…

— Не спа-алим… — благодушно протянул Шарап. — Зря, што ли, каждую ночь стену водой поливали?..

Снизу неслись уж вовсе дикие вопли. Половецкие стрельцы форменным образом неистовствовали. Но стрелы либо втыкались в стену, либо бессильно падали в городе. Наконец из разоренного посада, укрываясь за спинами половецкого строя, побежали воины с лестницами на плечах. Каждую лестницу несли по четверо, умело прикрываясь щитами. Шарап заорал:

— Бей по лестницам!

И сам, подавая пример, принялся садить из самострела. Но стрелы вонзались в щиты, не причиняя вреда, либо втыкались в землю, когда пытались бить носильщиков по ногам. Один Свиюга в мгновение ока обезножил шестерых. Но из задних рядов строя тут же выбежали воины, подхватили лестницы. И вот уже лестницы распределились равномерно вдоль всего строя, пешцы разомкнулись, и лестницы устремились к стенам, строй моментально сомкнулся и быстрым, мерным шагом поспешил за ними.

Схватив ножной лук, Шарап проворчал:

— Ловко действуют, уме-елые…

Строй уже был под самой стеной, а еще никто не подставил под стрелы ножных луков ни плеча, ни ноги. Длинные стрелы бессильно вонзались в щиты. Лестницы взметнулись, и быстро пали на стены. Из разомкнувшегося строя выскочили дружинники князя Рюрика, и дружно бросились на лестницы. Шарап уже ничем не мог помочь ополчению — теперь каждый бился сам за себя. Он схватил несколько сулиц, сколько вместилось в ладонь шуйцы, и принялся быстро, будто ветряная мельница, швырять их вниз. Он точно видел, как трое Рюриковых вояк скатились с лестниц, но остальные лезли густо, напористо. Пришло время и для бревна; толстенного дубового кряжа до поры лежавшего под загородкой. Хватаясь за конец, Шарап заорал:

— А ну, браты, понаутжились!

Подбежали Ярец с Батутой, кто-то еще, бревно медленно закачалось, вползая на гребень стены. И вот с глухим выдохом его перевалили за стену — снизу донесся жуткий треск, вопли, ругань. Шарап на миг высунулся из бойницы, и увидел, что бревно в щепки разнесло сразу две лестницы и перекалечило уйму народу. Появилось время, чтобы передохнуть и оглядеться; везде успешно отбили натиск, переломав бревнами хлипкие лестницы, но слева, где к стене было приставлено тесно друг к дружке аж четыре лестницы, Рюриковы дружинники и густо лезущие вместе с ними половцы, уже перехлестнули стену; одни рубились на стене, другие уже по двум лестницам сбегали внутрь города. Впереди, широко расставив ноги, на стене стоял Гвоздило и вертел в одной руке меч, в другой шестопер, половцы и Рюриковы дружинники разлетались от него во все стороны. Один незадачливый вояка даже перелетел через гребень стены, и с диким воплем шмякнулся об землю. На мгновение повернув лицо, закрытое личиной, искусно выполненной в виде свирепой рожи, Гвоздило проорал:

— Шарап! Иди вниз! Я тут сдю-южу-у!..

Ни слова не говоря, Шарап махнул Звяге рукой, за ними без разговоров кинулись Ярец с Батутой. Пока ссыпались вниз, половцы, будто пятно дегтя на воде, уже расползлись во все стороны от стены, и умело вырубали беспомощное ополчение, слабо разбавленное Романовыми дружинниками. Однако, подоспевшие Шарап со Звягой, и Батута с Ярцом, на некоторое время сместили перевес в сторону горожан, но не на долго; из-за стены перехлестнула еще волна половцев. Шарап видел, как Гвоздило на стене, медленно, будто под натиском урагана, отступает. Вскоре он, и оставшаяся с ним горстка дружинников, кубарем скатились со стены, и присоединились к Шарапову воинству. Запыхавшийся Гвоздило, еле-еле выговорил:

— Прорываться надо в детинец!

Шарап нехотя выговорил:

— Ладно, вели трубить отход…

Гвоздило махнул кому-то рукой, тут же хрипло заревел рог, в нескольких местах ему откликнулись еще рога. Романовы дружинники, умело огрызаясь, стянулись в тесный строй, мгновенно ощетинившийся мечами и топорами.

Шарап проворчал:

— Эх, жалко, самострел на стене оставил…

Гвоздило проговорил:

— Не журись, в детинце полно самострелов царьградской работы… — и рявкнул: — В детинец! Шаго-ом марш!

Строй качнулся, и мерно зашагал вверх по улице. Половцы наскакивали волнами сзади, и тут же отлетали, оставив два-три трупа. Впереди их попадалось вовсе мало, разве что самые шустрые, но они не решались нападать, отскакивали в переулки. Зато из переулков то и дело прибегали ватажки Романовых дружинников, или наиболее хладнокровных ополченцев, которые не потеряли головы. Строй разрастался; медленно и верно, будто железная змея, полз к детинцу. Вот и ворота; воротная стража распахнула ворота, железная змея втянулась внутрь. Половцы было ринулись ворваться в детинец на плечах отступающих, но воротная стража быстро выстроила в проеме непреодолимую стенку в три ряда с копьями и половцы откатились. К тому же, взбежавшие на стрельницу стрельцы, похватав приготовленные самострелы и луки, открыли такую стрельбу, что вмиг уложил едва ли не четверть всех преследователей. Благо, что они были сплошь без щитов — на стену по лестнице со щитом никак не влезешь.

Шарап стоял на стене, прислонившись плечом к каменному зубцу, и смотрел вниз. Звяга сидел на забороле устало закрыв глаза. От соседнего зубца послышался будто даже восторженный голос Батуты:

— Гляди, што делают, нехристи!..

Шарап и без него видел, как половцы густо лезли в церкви, потом оттуда вылетали голые бородатые попы, а вскоре появлялись и половцы, нагруженные золотой и серебряной церковной утварью. Среди них мелькали и Рюриковы дружинники. Однако большинство Рюриковых дружинников перекрыли улицы в ремесленных концах; стояли в три ряда, ощетинившись копьями. К ним то и дело совались ватажки половцев, орали что-то, потрясая мечами, но дружинники непреклонно выполняли наказ князя.

Батута проговорил:

— Видать долго Рюрик собирается властвовать… Ишь, ремесленные ряды защищает… А чего ж купцов-то отдал на разграбление?

Звяга проворчал, не поворачивая головы:

— С половцами-то надо как-то расплачиваться… Да и купцов-то на Киеве осталось всего ничего; все разъехались.

На стену взобрался Гвоздило, подойдя к Шарапу, проговорил тихо:

— Наших осталось чуть больше сотни, да около сотни ополченцев…

Шарап мрачно ухмыльнулся, сказал:

— Да чего уж там… Хоть и каменные стены у детинца, а все равно не удержим мы его. Щас они пограбят, ночь пображничают, с утра опохмелятся, отдохнут денек, а потом и за нас возьмутся…

К стенам детинца половцы осмотрительно не приближались. Так что, тщетно дружинники и ополченцы поджидали у бойниц с ухватистыми ромейскими самострелами и искусно излаженными из турьих рогов, затейливо гнутыми княжескими луками.

Батута стоял, прислонившись плечом к зубцу, и неотрывно смотрел на свой терем. Отсюда даже был виден кусочек двора. Кузнецкий ряд Рюриковы дружинники защищали лучше всего; в обеих концах его расположились по полусотни, да еще десятка два прохаживались по улице. Батута проворчал мрачно:

— Ишь ты, заранее о будущих войнах заботится…

Половцы уже откатили валун из проема ворот, растащили тлеющие головешки, распахнули полотнища и в проеме появились рядышком князь Рюрик и половецкий князь. Оба в сияющих золотом доспехах, только Рюрик в алом корзне, а половец — в ярко голубом, с вышитым канителью на плече гербом. Повернувшись к Шарапу и Звяге, сидящим чуть поодаль, Батута сказал:

— Шарап, Звяга, гляньте-ка: Рюрик въезжает…

Звяга проворчал:

— Глаза б мои на него не глядели…

Шарап поднялся, подошел к бойнице, сказал, вглядываясь:

— Вроде как на равных держится с половцем?.. Может, церкви пограбят — да угомонятся?..

— Стыдись, Шарап! — Батута укоризненно покачал головой. — Иль, ты такой же нехристь?

Шарап пожал плечами, проговорил равнодушно:

— А чем твоя вера отличается от моей? У меня такой же Бог Отец — творец всего сущего, и слуги его. Мой покровитель — Перун. Только вашему Богу храмы строят, а нашему и капищ достаточно… Интереснее другое… Глянь-ка, кто это там князей хлебом-солью встречает?

Батута вгляделся в сгорбленную фигурку старичка, которого поддерживали два отрока с двух сторон. Старичок, низко кланяясь, протягивал Рюрику каравай хлеба на полотенце. Рюрик милостиво склонился, принял каравай, старик принялся мелко-мелко крестить его. И тут Батута к несказанному своему изумлению узнал в старике Свиюгу.

Шарап расхохотался:

— Вот хитрый змей старый! Знает ведь, что среди ополченцев найдется гад ползучий, который нашепчет половцам, кто больше всего их воинов уложил…

— Ну и что? — недоуменно пожал плечами Батута.

— А ты гляди, гляди повнимательнее…

Князья проехали, за ними потянулась ближняя дружина, и тут Свиюга исчез вместе со своими внуками. Батута так и не понял, куда он делся. Шарап благодушно проворчал:

— За стеной уже Свиюга… Ищи ветра… Не раз бывало, что после осады знатных стрельцов на колы сажали. Уж очень злы на них бывают победители…

Подошел Гвоздило, мимоходом глянул на двигающуюся по улице явно к детинцу кавалькаду, проговорил:

— Мы порешили, перед рассветом, как только Рюриковых дружинников и половцев сморит сон, уходить из детинца. Мы столько крови попортили и Рюрику, и половцам, что они, несомненно, хотят нас перебить.

Шарап пожал плечами, обронил равнодушно:

— И так понятно — не отстоять детинец… Если бы нас побольше прорвалось… — он толкнул локтем Батуту: — Глянь-ка, кузнецы со стен по домам пошли…

К строю Рюриковых дружинников несмело подошел кто-то из кузнецов, отсюда Батута не мог разглядеть — кто, двое дружинников положили копья, взяли кузнеца за руки и в два могучих пинка направили в глубину кузнецкого ряда. Как ни в чем не бывало взяли свои копья, и встали в строй.

Шарап ухмыльнулся, спросил:

Может, и вы с Ярцом пойдете домой?

— Нет уж, — хмуро обронил Батута, — отвык я этакие пинки получать… Ночью пойдем…

Гвоздило нетерпеливо проговорил:

— Так что ты решил, Шарап?

— А чего тут решать? — Шарап пожал плечами. — Если уходить — так этой ночью, пока они бражничать будут, потом поздно станет. Вели, чтобы собрали все, какие найдутся, веревки. Ворота открывать не будем, со стены спустимся.

Тем временем князь Рюрик остановился под стеной, задрал голову, крикнул:

— Э-гей, Шарап! Живой?

Шарап высунулся меж зубцами, сказал равнодушно:

— А чего мне сделается?

— Уговор такой; все знатные мастера из ополчения могут идти по домам, и Романовы дружинники тоже, если отдадут оружие.

— А я как же? — нарочито растерянно спросил Шарап.

— А ты? А тебе я предлагаю ко мне на службу пойти!

Гвоздило проворчал:

— Ага, так тебе и поверили… Обманет ведь…

— Сам знаю… — тихонько обронил Шарап, и, свесившись вниз, протянул: — Зама-анчиво… А подумать можно?

— Можно и подумать… — благодушно протянул Рюрик. — Только не долго, до завтрашнего утра… — и, потянув повод, он направил коня к самому богатому подворью, которое уже взяли под охрану его дружинники. Половецкий князь не обронил ни слова, даже головы не поднял, чтобы глянуть на стену.

Шарап, прищурясь, долго смотрел в медленно удаляющиеся спины; так хотелось исполнить совет Свиюги, но было поздно, уже ничего исправить было нельзя. Зная и Шарапа, и Звягу, зная, что это они заправляли обороной, а ну как Рюрик пошлет дружинников разорить их дворы?..

От тяжелых дум Шарапа отвлек громкий гомон под стеной. Он откачнулся от зубца, перешел на другую сторону стены и увидел внизу пеструю толпу боярских жен. Увидя Шарапа, они перестали гомонить. Шарап сумрачно спросил:

— Чего вам?

Вперед вышла высокая, дородная жена сотника Гнездилы, заговорила не спеша, рассудительно:

— Ты, Шрап, еще по молодости в дружках моего мужа ходил, скажи мне честно: вы детинец отстаивать собираетесь?

Шарап тяжко вздохнул, Гвоздило ткнул его локтем в бок, прошипел:

— Не говори им…

Шарап проворчал угрюмо:

— А чего ты опасаешься? Думаешь, кто из них через стену перелезет да упредит?

— Думаю…

— Нет уж, пусть подготовятся; меды да брагу из погребов выкатят, назавтра с опохмелу половцам тяжко будет шарить по теремам. Может, удовольствуются медами, да добрыми княжескими винами…

Шарап склонился, уперев руки в колени, проговорил:

— Не с кем отстаивать детинец… Нас едва две сотни осталось…

Тут с другой стороны стены послышалось:

— Шарап! Э-гей, Шарап!

Шарап нехотя перешел к бойнице, выглянул наружу; под стеной толкалось десятка три Рюриковых дружинников, все уже навеселе, тут же на земле стояло несколько жбанов с медами и брагой. Среди дружинников выделялся яркой одеждой Чудилко. Он поднимал над головой огромный ковш с медом и орал:

— Шарап! Айда к нам! Я те слово даю — никто тебя не тронет! Разопьем мировую! Ребята зла на тебя не держат!

Дружинники заорали, кто во что горазд, размахивая ковшами и чашами. Шарап рассудительно проговорил:

— Мне князь дал время до завтра подумать, вот я и думаю… За честь, конечно, благодарю, но у меня уговор с самим Рюриком.

Гвоздило глядел вниз с недоброй ухмылкой. Когда Шарап отстранился от бойницы, проговорил:

— Чудилко дочудит когда-нибудь… За последние два года он уже третьему князю служит… Што делать будем? Уж не собираешься ли ты ворота открывать?

— Не собираюсь… — хмуро буркнул Шарап. — Я спать собираюсь. До ночи еще далеко… — и он пошел к караульному помещению стрельницы, Звяга потянулся за ним, помедлив, Гвоздило побрел следом.

Батута остался на стене, стоял, глаз не отрывая от своего терема. Но так до темна в ворота его подворья никто и не ломился. Пару раз по двору прошлись Огарок с Прибытком, вооруженные до зубов, всем видом демонстрируя отвагу и решимость стоять до конца. А купеческий конец был ограблен дочиста, кое-где и пожары занялись, как водится…

Позевывая, Шарап оглядывал улицы города, которые просматривались со стен детинца. Кое-где еще бражничали при свете костров и догорающих пожарищ, но большинство половцев и Рюриковых дружинников уже спали вповалку, а некоторые и в обнимку с недопитыми жбанами. На стену поднялся Гвоздило, мельком глянул вниз, сказал:

— Пора, а то у некоторых хмель пройдет, начнут подниматься, добавлять…

Шарап нерешительно проговорил:

— Вишь, еще не все угомонились…

— Ничего, в открытую пойдем, прикинемся пьяными, они и не поймут, кто мы, за своих примут. Они ж не соображают ничего…

Звяга при свете факела осматривал добротно свитый из конского волоса аркан, проговорил:

— Правильно Гвоздило говорит — пора.

Шарап спросил:

— Сколько веревок нашли?

Гвоздило хмуро буркнул:

— Достаточно, на каждую по пять человек. Так что, вмиг за стенами будем… — Гвоздило повернулся уходить, но все же нехотя бросил через плечо: — Я боярских девок попросил веревки со стен убрать, когда спустимся, чтоб половцы подольше не знали, что нас уже нету в детинце… — и пошел прочь по заборолу, ободряюще хлопая по спинам изготовившихся воинов и ополченцев.

Звяга захлестнул аркан за зубец, спросил:

— Кто первым пойдет? Я, али Ярец?

Шарап проговорил:

— Конечно Ярец, потом Батута — толку с них чуть, а мы, если что, стрелами их прикроем… — он приготовил самострел, прислонил рядом с бойницей свой мощный, гнутый из турьих рогов, лук, кивнул Ярцу: — Давай… Да не маячь под стеной! Ляг, и лежи, будто колода.

Ярец сопя, взялся за аркан, прижимая локтем молот под мышкой. Шарап закатил глаза, прошипел:

— Переплут тебя забодай! Ты ж сейчас вместе с молотом грохнешься, всех половцев перебудишь! И где ты пояс потерял?

Ярец проворчал растерянно:

— Да как же я без молота? Пока Батута другой справит… А пояс в сече посекли…

Шарап прошипел:

— Звяга, у тебя, вроде, обрывок веревки был?..

Звяга вытянул из-за пояса невеликий моточек конопляной веревки, протянул Ярцу. Тот обвязал рукоятку молота, кое-как привесил его на шею. И справа, и слева со стены уже соскользнули неслышными тенями Романовы дружинники, и теперь пыхтели и хрипели от натуги ополченцы, кое-как сползая по веревкам и арканам. Наконец Ярец перевалился за стену, аркан угрожающе скрипел на камне, однако выдержал семипудового Ярца вместе с молотом и юшманом.

Звяга весело оскалился, сказал:

— Ну, Батута, теперь и тебе можно — ты ж на пудик полегче Ярца будешь…

Батута молча перевалился через стену и канул во мрак. Когда аркан перестал подрагивать, за стену перевалился Звяга и со сноровкой опытного татя в миг соскользнул на землю, присел на корточки под стеной, оглядываясь. Батута с Ярцом сидели рядышком, только глаза их поблескивали в свете догорающего пожара. Сверху бесшумно канул Шарап, тоже присел на корточки, спросил:

— Ну что, Батута, домой пойдешь, аль с нами?

Батута без раздумья буркнул:

— С вами… А ты, Ярец, иди на подворье — тебе Рюрик ничего не сделает. Ты подмастерье, человек подневольный…

Сначала шли, стараясь ступать бесшумно, да еще и глядеть надо было в оба, чтобы на кого-нибудь не наступить в неверном свете догорающих пожаров. В одном месте Шарап нагнулся к прикорнувшему у тына воину, поднял стоявший рядом с ним жбан, тряхнул, шепнул:

— Почти непочатый…

Ярец поглядел в конец улицы, шепнул:

— Ну, я пойду?

— Да иди уж… — махнул рукой Батута.

Шарап проговорил:

— Кажись, к Жидовским воротам нас вынесло?..

Они прошли еще несколько шагов в тени тына и тут наткнулись на десяток Романовых дружинников, которые сидели в тени на корточках и чего-то ждали. Шарап прошипел:

— Ну, чего ждем?

Из темноты ответили:

— Стражи в воротах не спят…

— Сколько их?

— Трое… Что, еще подождем, и будем пробиваться с боем?..

— Какой бой?! Пеших нас живо переловят… — Шарап вытащил из жбана деревянную пробку, сделал добрый глоток, пролив изрядно браги на грудь, протянул жбан Звяге, кивнул: — Глотни-ка… — Звяга молча отхлебнул браги, и тоже пролил изрядно ее на грудь. Шарап кивнул: — Пошли…

Они обнялись со Звягой, и, выписывая кренделя ногами от тына и до тына, направились к воротам. Стражи сидели вокруг костра в проеме ворот, не шибко-то и хмельные, уныло поглядывая на пустой жбан, валявшийся тут же. Видать не решились отлучиться с поста, чтобы пошукать медов и браги по окрестным дворам. Увидев Шарапа со Звягой, увешанных оружием, но пьяных в дым, один из стражей спросил лениво:

— Куда?..

Шарап пробулькал по-половецки еле ворочая языком:

— К-коней сторожить… Не ровен час, смерды угонят… — протягивая жбан стражу, добавил: — Нам уже хватит, а вам в самый раз…

Не чинясь, стражники по очереди приложились к жбану. Шарап со Звягой вышли в темноту, и тут же под стеной, в тени, присели на корточки. Вскоре, когда стражники допили жбан, и Романовы дружинники, во главе с Батутой, шатаясь, продефилировали мимо стражников, которые тупо смотрели на них, борясь с отрыжкой от крепкой, но не добродившей браги. Стараясь шагать бесшумно, быстрым шагом пошли прочь от города, чутко прислушиваясь, но за спиной все было тихо, только одинокий пьяный голос зудел длинную, нудную песню. Видать ополченцы благополучно разбрелись по домам, а матерые Романовы воины бесшумно выскользнули в ворота, или перелезли через стену.

Романовы дружинники шагали куда-то целенаправленно. Шарап решил, что пока по пути, и молча шагал, привычно раздвигая траву носками сапог, отчего она шумела еле слышно. Вскоре спустились в неглубокую балку, расселись на склоне. В темноте Шарап кое-как разглядел, что в балке уже сидят какие-то люди, он тихо спросил:

— Гвоздило есть?

— Тут я… — негромко откликнулся из темноты голос.

— Чего ждем? — спросил Шарап.

— Остальных… — коротко буркнул Гвоздило.

Вскоре в балку спустилось еще несколько человек. Гвоздило спросил:

— Все собрались?

Из темноты откликнулось несколько голосов:

— Кажись, все… Если и не все — ждать уже нечего, скоро рассвет…

— Пошли… — коротко бросил Гвоздило, и добавил, когда вокруг зашуршало: — У кого есть луки — приготовить…

Шарап молча вытащил из налучья лук, натянул тетиву, и пошл вслед за всеми, держа лук в руке. Недолго шли по дну балки, вскоре послышалось конское фырканье, звон свободно болтающихся трензелей. Рядом кто-то прошептал радостно:

— А кони-то оседланы. Только трензеля вынули… Видать, ждали, что мы попытаемся вырваться из города, вот и приготовили для преследования…

По цепочке пронесся шепот:

— Лучники — наверх!

Шарап бесшумно, на карачках, полез вверх по склону. Рядом, так же бесшумно карабкался Звяга. Опытный тать сумел уберечь свой лук. Шарап медленно выпрямился, оглядывая выгон. На фоне светлеющего неба отчетливо вырисовывались трое всадников. Широко по полю разбрелось сотни две лошадей. В неверном предрассветном сумраке разве что Серик смог бы разглядеть пеших стражей. Шарап поднял лук, вытянул тетиву до уха, и тут же отпустил. Все будто сговорились — в стражей вонзилось по десятку стрел, и они грянулись с коней без стона. Некоторое время прислушивались, но кони безмятежно паслись, только ближайшие от упавших, тревожно захрапели и зафыркали, но быстро успокоились. Романовы дружинники разбежались по полю, ловя лошадей. Шарап со Звягой тоже вмиг завладели парочкой отличных половецких коней, один Батута, пыхтя, бегал по полю, но лошади ловко от него уворачивались. Звяга коротко ругнулся, сунул повод своего коня Шарапу, и вмиг поймал коня для Батуты. Ни словом не перекинувшись, Романовы дружинники направили коней вдоль берега, вверх по течению. Ну что ж, и это по пути… — решил Шарап и пристроился четвертым в конный походный строй. Где-то позади держались Звяга с Батутой. Шарапу вдруг пришло в голову, что глупо уходить по правому берегу; половцы наверняка пустятся в погоню. Подстегнув коня, он поравнялся с Гвоздилой, сказал:

— Надо переправиться на тот берег…

Гвоздило буркнул:

— Сам знаю… Токо как ты переправишься в кольчугах и с оружием?

— Тут неподалеку тайная протока есть, — медленно заговорил Шарап, — при приближении врагов киевляне лодии свои прячут. Можа кто и запрятал…

В протоке, и правда, стояла ладья, прикрытая нарезанным камышом.

Разглядывая ее в рассветном сумраке, Батута сказал:

— Невелика ладейка, как же мы в ней переправимся? По-очереди, што ль?

Гвоздило хмуро пробурчал:

— Никакой очереди, оружие сложим, а сами вплавь…

Весел не оказалось, видать запрятаны были в другом месте. Однако искать было некогда, быстро разоблачились, сложили оружие и одежду в ладью, у кого оказались веревки, понавязали их на носового дракона, да на уключины, поплыли и поволокли ладью за собой. Лошадей погнали особо, отрядив десяток воинов в сопровождение. Пришлось плыть, напрягая все силы — от города отъехали, всего ничего, вот-вот должны были показаться стены Киева. Однако успели, торопливо выволокли ладью на берег, запрятали в прибрежных ивняках, разобрали оружие и поскакали по лесу напрямик. Вскоре вышли на Десну, переправились вброд, вышли на малоезжую дорогу ведущую вдоль берега, и поскакали по ней. Шарп подумал, что опять по-пути и молча следовал в общем строю. День уже взошел к полудню, когда Гвоздило скомандовал остановиться. Подъехавшему Шарапу объяснил:

— Кони притомились…

Пустив коня пастись, Гвоздило задумчиво проговорил:

— Чего бы пожрать…

Звяга ухмыльнулся, медленно проговорил:

— Так мы ж как раз посреди княжьих ловов… Поди, князь не осудит?

Гвоздило зло выговорил:

— Мне плевать, осудит меня Рюрик, или не осудит…

— При чем тут Рюрик? — пожал плечами Шарап. — Князь Роман придет из ляхов — в миг сгонит Рюрик со стола…

Гвоздило медленно выговорил:

— Я не хотел тебе говорить, но еще в начале осады в город перелез гонец… Он-то нам и поведал, что князь Роман погиб в ляхах, дружина разбрелась, только ближние дружинники повезли тело князя в Волынскую землю для захоронения в родовой усыпальнице…

— Ли-ихо-о… — протянул Шарап. — А что бы это изменило, буде ты сразу сказал? Осада-то началась…

— Вот и я подумал… — обронил Гвоздило.

— Ну, и куда вы теперь?

— К князю черниговскому. Не Рюрику же служить… Да и перебьет он нас — шибко большой зуб у него на нас вырос… Ладно, все пустое, — оборвал сам себя Гвоздило. — Ты, Шарап, сказывают, знатный охотник?..

Шарап молча поднялся с земли, прихватил лук в налучьи, легко вскочил на коня и поскакал к ближайшей рощице. В рощице наверняка должны дневать олени после пастьбы на тучных лугах. Оставив коня на опушке, он осторожно пошел в глубь леса, приглядываясь к земле, и вскоре углядел кучку свежего помета. Покружив вокруг, вскоре нашел еще одну. Прикинув направление, уже уверенно пошел вперед, осторожно раздвигая негустую траву острыми носками сапог и отводя руками нависающие ветви деревьев. Вскоре завиднелась прогалина, а на ней и несколько олених, под охраной могучего рогача. До них было шагов пятьдесят, но Шарап решил близко не подходить, выбрал олениху, возле которой не крутился теленок, осторожно, чтобы не заскрипела, натянул тетиву. Она резко щелкнула по защитной рукавичке, олени разом насторожились, но, не видя опасности, только замерли. Но когда олениха шумно упала в траву, остальные сорвались с места, и с треском унеслись в лес. Вернувшись на опушку, Шарап замахал рукой. Оставив троих сторожить пасшихся коней, дружинники потянулись к опушке. Гвоздило спросил, подойдя к Шарапу:

— Четверых хватит, чтоб добычу принести?

— Хва-атит… — протянул Шарап. — Олениху подстрелил…

Гвоздило повернулся к своим, сказал устало:

— Четверо пойдут с Шарапом, остальные — дрова собирать… Пока кони пасутся, еще и поспать надо успеть…

Все еще опасаясь погони, костры запалили под кронами двух могучих дубов, стоящих рядышком на опушке; дымы костров без следа рассеивались пышными кронами. Вскоре потянуло приятным духом жареной оленины. Никто не озаботился захватить соли — все старались набрать побольше оружия в предчувствии прорыва с боем, но и без соли оленина показалась поистине царским блюдом. Вскоре от оленихи осталась кучка обглоданных костей, а насытившиеся воины тут же и завалились спать в тенечке, оставив двоих сторожей.

Далеко за полдень Гвоздило разбудил дружину, кони уже не паслись, а отдыхали подремывая, многие лежали на земле, отдыхая от изнурительной ночной скачки. Бывалые воины молча, не перекинувшись ни единым словом, взнуздали лошадей, расселись по седлам, Гвоздило оглядел строй, и молча махнул рукой. Торная дорога заросла травой; видать за все время осады Киева по ней никто не проезжал. Слева изредка блестела вода Десны, леса потянулись дремучие. Когда с правого берега в Десну пал ручей, Шарап натянул поводья, рядом остановились и Звяга с Батутой. Мимо них проходила дружина, каждый воин взмахивал рукой и желал удачи. За время осады успело сложиться крепкое боевое братство. Гвоздило остановился, спросил:

— Куда теперь?

Шарап пожал плечами:

— Тут неподалеку наш знакомец, волхв, проживает — пока у него отсидимся. А там видно будет…

Гвоздило что-то хотел сказать, но махнул рукой, и молча поскакал вслед дружине. Шарап поглядел ему вслед, проговорил:

— Хороший человек, и воин хороший… Ну, ладно… Тут где-то брод был… Поди не перекатило его на другое место с прошлой осени?..

Звяга хмуро пробурчал:

— Который год этим бродом ходим, а ты все опасаешься, не перекатило ли его куда…

Батута сидел молча, нахохлившись — он уже жалел, что струсил, и бежал из города, оставив семью и мальчишек подмастерьев на громадного, рассудительного, но шибко уж тугодумного Ярца.

Брод нашли быстро. К исходу лета Десна обмелела так, что коням лишь по брюхо было. В сумерках были уже возле избы волхва. Чурило стоял у дверей избы и молча смотрел, как всадники подъезжают, тяжело слезают с коней. Когда вразнобой поздоровались, Чурило, не отвечая на приветствие, коротко спросил:

— Бились?

Шарап вздохнул тяжко:

— Бились…

— Сколько приступов отбили?

— Один всего — первый наскок…

— Вояки… — презрительно бросил волхв. — Где ночевать-то будете?

— На сеновале… Где ж еще? — удивился Шарап. — Ты только дай нам, чем укрываться, а то скоро ночи прохладными станут…

— Ладно, идите искупнитесь, а то разит от вас потом конским за версту, а я пока спроворю чего поесть.

И сами накупаться успели, и коней искупали, пока волхв на свежем воздухе под дубом не спеша выставлял снедь на стол. Как водится, посреди стола красовался вместительный жбан с медом. Пустив коней пастись на лужайку, расселись за столом. Разлив ковшом мед по деревянным чашам, волхв поднял свою, сказал тихо:

— За павших… Пусть земля им будет пухом… — никто не удивился, что волхв помянул христианской присказкой. Да и чего удивляться, если на стенах Киева пали почти что одни христиане.

Все эхом откликнулись:

— За павших… Пусть земля им будет пухом… — и принялись за лесную снедь волхва.

Сначала похлебали наваристой ушицы, из трех пород рыб, потом той же рыбешки, но уже запеченной в тесте, заели все жареными грибами, закусили малиной с молоком, и после этого всерьез приступили к жбану.

Разливая мед по чашам, волхв спросил:

— Што дальше делать-то будете?

Шарап пожал плечами:

— А што делать? Отсидимся у тебя до зимы, у Рюриковых вояк злоба поуляжется, да по домам вернемся… Дворы на Киеве, там и все нажитое в захоронках…

Волхв сел на свое место, взял чашу, сказал тихо:

— Не будет больше покою на Киеве. Рюрик неправдой Киев себе взял, теперь начнут сгонять друг друга; одна неправда тянет за собой другие. На помощь себе Рюрик латинян призовет, и будут править Киевом папежники. Кроме привычной дани, будут еще и десятину драть — и впадет Киев в нищету и убогость.

Шарап покрутил головой, проговорил нерешительно:

— Мы ж христиане, и они христиане…

— Ты ж еще не христианин… — волхв усмехнулся.

— Долго ли окреститься! — вокликнул Шарап.

— Окреститься не долго… — раздумчиво протянул волхв. — Только станешь ли ты от этого христианином? Нас христиане язычниками прозывают, а велика ли разница наших вер? У нас — Ярило, Бог Отец, творец всего сущего. У христиан — тоже Бог Отец, творец всего сущего. У нас — второстепенные боги-покровители. У них — святые, тоже покровители всяких дел человеческих. Однако ж, нас, волхвов, свои христиане уже которую сотню лет изводят, теперь папежники придут — последних изведут.

— Што ж делать-то нам? — растерянно протянул Шарап.

— А сразу в латинян креститься! Да толку будет чуть. Князья теперь Киев каждый год друг у друга будут дергать; вот и сложите вы буйные головушки в чужой драке. Сами ж говорили, что ушли из дружинников потому, что в усобицах не захотели русскую кровь проливать…

Шарап опустил голову, задумался. Батута растерянно проговорил:

— Присоветуй что-нибудь, Чурило! Ты ж волхв!

— Одно могу посоветовать — уходите в Северские земли.

Звяга оживился:

— А это мысль! До Северских земель даже половцы сроду не добирались… — Звяга вскинул чашу, рявкнул: — За Северские земли! — и одним духом опорожнил посудину.

Шарап с видимым удовольствием долго цедил мед из своей чаши, наконец, поставил ее на стол, сказал задумчиво:

— Звяга, помнишь, когда прошлым летом с Реутом ходили, он про какую-то Москву сказывал? Еще говорил, что сам бы там с радостью поселился? Сказывал, для купца лучше места жительства не найти — в любой край земли оттуда дорога есть; либо реками, либо посуху…

Звяга пожал плечами, проговорил:

— Ну что ж, на Москву, так на Москву…

Серик вышел из душного тепла избы, потянулся, глядя на яркие звезды. До рассвета было еще далеко, но зимой и при свете звезд можно ходить. В избе копошились остальные охотники, вяло переругивались, отыскивая в темноте сапоги и оружие. Не дожидаясь их, Серик пошагал к конюшням, снег зло скрипел под ногами. В Киеве в эту пору еще довольно тепло и слякотно, а тут уже зима завернула по-настоящему. Пока снег не глубокий надо бы дичины запасти побольше, да в округе всех лосей и оленей побили, приходится верст за десять уже ездить. Он оглядел конюшни; здорово Чечуля придумал! Низкие навесы из жердей, опирающиеся на столбы, крыты камышом, стены тоже из камышовых вязанок. При первых морозах все это полили водой, и теперь в конюшнях довольно тепло, несмотря на мороз. Серик только подошел к дверному проему, завешанному шкурами, как оттуда понеслось радостное фырканье; конь уже нетерпеливо бил копытами в землю. Серик прошел в конюшню, стараясь широко не откидывать полог, чтобы не выпускать тепло, на ощупь нашарил висящую на столбе попону, так же на ощупь накрыл спину коня, нашарил свое седло, наложил его на попону, и только после этого вывел коня на мороз. Остальные кони завистливо фыркали, били копытами в землю; им тоже хотелось пробежаться по морозцу. Серик уже затянул подпругу и взнуздал коня, когда из избы вышел проводник. Прихватив под мышку лыжи, прислоненные к стене, он подошел к Серику, скрипя древком рогатины, будто посохом, по снегу, помолчал, повздыхал, сказал, с трудом подбирая слова русского языка:

— Однако сохатых во всей округе извели; пойдем за изюбрями…

Серик промолчал, про себя подумал, что зима тут долгая, видать придется не одного коня съесть. Тем временем из избы потянулись остальные охотники, уныло позевывая. У многих в руках были мешки с припасами; добычу приходилось искать и по три, а то и по четыре дня. Серик спросил проводника:

— Где изюбрей-то искать будем?

— На тот берег надо идти…

— А хозяева против не будут? — опасливо спросил Серик.

— Они давно уж откочевали подальше, туда… — проводник махнул рукой куда-то на полдень.

Тем временем вокруг собрались остальные охотники, Серик сказал:

— Вы отправляйтесь сохатых шукать, а мы на тот берег сходим, изюбрей поищем…

Дружинники молча потянулись в конюшню, седлать коней. А Серик сходил в лабаз, принес невеликий мешочек овса; остатки припасов берегли пуще глазу, овес только на долгую охоту брали для коней. Приторочив мешок к седлу, поверх спального мешка из царских мехов, вымененных еще летом, Серик вскочил в седло. Проводник уже шагал к берегу. Серик никак не мог приноровиться к его шагу; шагом конь от него отставал, а рысью обгонял. Снег лежал тонким, ровным слоем после недавней метели, кое-где торчали одинокие будылья. Серик подумал, что если тут снегу падает столько же, сколько у Чернигова, то через месяц на коне уже и не побегаешь, придется лыжи делать. Ну что ж, дело нехитрое; отодрать пару дранок, слегка обтесать остро заточенным топором, обшить кусками шкуры с задних ног сохатого… От мыслей его отвлек вид реки; если до метели снег на льду лежал ровным слоем, то теперь почти весь его сдуло. Оглядывая ровное голубоватое пространство, Серик мысленно выругался; как же не подкованный Громыхало перейдет этакую ледяную пустыню?

Съехавший уже на лед проводник, обернулся, спросил:

— Ну, чего стал?

Серик проговорил:

— Снег нужен, конь не может идти по льду, падать будет на каждом шагу…

Проводник понятливо кивнул; его лыжи, хоть и подшитые сохачьей шкурой, тоже не шибко то хотели ехать вперед — при каждом шаге скользили взад-вперед. Он глянул вверх по течению, вниз, подумал, и уверенно направился вверх по течению. Когда поравнялись с каменными лбами на том берегу, Серик увидел, как косо, от берега до берега лежит широкий снежный занос. Проводник съехал на него с откоса, и резво побежал к тому берегу. Серик слез с коня, и, ведя его в поводу, осторожно ступил на убитый метелью твердый наст. Конь фыркал, тревожно косил глазами, но шагал по заносу не артачась. Серик едва половину реки одолел, а проводник уже взобрался на кручу берега и маячил на самой верхотуре, над каменными лбами.

Едва от берега отошли, как наткнулись на следы сохатого; совсем недавно прошел, потому как метель лишь ночью улеглась. Проводник спросил:

— А зачем нам изюбрей искать, коли сохатый рядом?

Серик пожал плечами:

— А и верно, ни к чему…

Они осторожно пошли по следу, проводник бежал впереди, Серик — чуть отстав. Наконец проводник замахал рукой, Серик проворно соскочил с коня, накинул уздечку на сучок ближайшего дерева, предварительно срубив его в паре четвертей от ствола. Хоть волков тут пока вроде не замечалось, да вдруг уже прикочевали откуда-нибудь? А сучок будет надежно удерживать спокойного коня, но при опасности он легко сорвется. Сериковы сапоги, сшитые проводником в два слоя из оленьей шкуры, почти не скрипели в рыхлом снегу, да и идти было пока не тяжело — снег был еще неглубокий. Держа наготове лук, Серик рысил за проводником по его лыжне, пока тот не замер на месте. Сохатый стоял на прогалине, шагах в шестидесяти, и чутко прислушивался, и принюхивался. Серик проследил путь стрелы, вроде ее полету ничто не помешает, и медленно потянул тетиву. Проводник замер, благоговейно глядя на Серика. Наконец тетива резко щелкнула. Сохатый сделал только два прыжка в сторону крепи, к которой стремился на дневку, и повалился в снег.

Проводник поцокал языком, медленно, восторженно выговорил:

— Ты великий охотник. Я прошу тебя, послать моему роду такого же великого охотника.

Серик опешил, спросил:

— Эт, каким таким манером?..

— Гостем моим будешь, я тебе самую красивую дочку дам…

Серик плюнул, — эти их обычаи, — спустил тетиву, сунул лук в саадак, и зашагал своим следом к коню. Когда он вернулся, уже верхом, проводник выпотрошил сохатого, и снимал шкуру. Идти до лагеря было далеко, сохатый запросто замерзнет на таком морозе, и шкуру уже не снимешь — пропадет добро. Серик углядел неподалеку недавно засохшую сухостойную березку, еще не иструхлявевшую — дрова, лучше некуда, и жару много, и дыму мало, и искр нет. Срубил ее топором, раскряжевал на три кряжа, сложил крестом, быстро развел костер. Проводник тем временем закончил свежевать сохатого. Они все делали молча, настолько привыкли за осень охотиться вдвоем. Серик принялся мастерить волокушу, а проводник, порезав мелкими кусочками сердце и печень сохатого, отвязал от седла небольшой котел, зачерпнул в него снегу и повесил над огнем, когда снег растаял, скидал туда кусочки мяса, достал из своего мешка какие-то сушеные корешки, былинки, искрошил, и тоже кинул туда. Волокушу мастерить — дело нехитрое, Серик быстро закончил, присел к костру, протянул к огню озябшие руки. На куске березовой коры проводник мелко крошил пласт мяса, срезанный с задней ноги сохатого. Серик хмуро проворчал:

— Это зачем? Охотникам полагается только сердце, печень и легкие, остальное делим поровну…

Проводник обронил:

— Я и взял только нашу долю, и то не всю… — кончив крошить мясо, он отложил бересту подальше от костра, помешал варево палочкой, поцокал языком: — Однако вкусное варево в котле получается, только дорого котлы стоят…

Варево вяло кипело на слабом огне, распространяя по лесу одуряющие запахи. Серик уже отчаянно проголодался. Сглотнув слюну, он достал ложку, сказал:

— Хватит варить. Горячее сыро не бывает…

Проводник понятливо кивнул, снял котел, поставил на заранее приготовленные деревяшки, и принялись хлебать варево. У проводника была такая же ложка, как и у Серика. Оказалось, ложки искусно умеет вырезать Лисица; за отсутствием липы, он их ловко резал из осины.

Когда котел опустел, проводник придвинул бересту, с уже подмерзшими кусочками сырого мяса, отделил ложкой половину, кивнул Серику:

— Ешь… — и сам принялся брать пальцами по кусочку, кидать в рот и с видимым удовольствием жевать.

Серик брезгливо покривился, бросил презрительно:

— Не думал я, что ты сыроядец…

Проводник изумленно поглядел на него, проговорил:

— Если сырого мяса зимой не есть, к весне зубы шататься начнут, кровь пойдет, ноги распухнут, и к таянию снегов помрешь, однако…

Серик подивился; надо же, и здесь такая хворь бывает… В Северских землях в голодные годы зимами подобная хворь случается, но вот лечить ее сырым мясом никто не додумался. Он нерешительно взял кусочек мяса, положил в рот, пожевал. А вообще-то ничего. Достав мешочек с солью, скупо, одной щепоткой, посыпал мясо. Попробовал — а теперь даже вкусно стало… И вмиг сжевал невеликую кучку мяса.

Серик решил сэкономить овес — все равно к ночи конь в конюшне будет, а там сена, хоть и плохонького, да навалом. А потому кормить коня не стал. После еды сразу же запряг волокушу, на нее общими усилиями взвалили сохатого, и потащились к реке, при этом Серик помогал коню за одну оглоблю, а проводник — за другую. И все равно, когда уже в сумерках вышли к реке, от всех троих валил пар. Серик подумал, что охота с проводником всегда удачлива бывает, но вот целого сохатого один конь в волокуше утянуть не может. Другие-то тройками охотятся, в волокушу впрягают сразу двух коней…

Пока отдыхали на береговой круче, спустилась темнота, но на более темном льду полоса заноса выделялась, будто крыло зегзицы на фоне морской воды. Когда спустились на занос, Серик опасался, что наст еще не прилежался на льду и конь будет скользить, но обошлось; видимо потому, что в метель было тепло, а потом ударил мороз, и снег попросту примерз ко льду. Тащить волокушу по ровному, еще куда не шло, но забраться на береговой откос у коня явно не хватало сил, да и Серик, как ни упирался, шибко помочь ему не мог — сапоги скользили по снегу, и сила Серикова пропадала впустую. Однако кто-то, видать, заметил их еще когда они отдыхали на береговой круче, вскоре набежали дружинники, общими усилиями волокушу вытащили на береговой откос, выпрягли коня, а волокушу поволокли к избам.

Только через месяц Серик с проводником убили первого изюбра, а до этого добыча была скудной, так что пришлось съесть двух коней. Вскоре Серик заметил, что дружинники будто бы сторонятся проводника, стараются его не касаться, и вообще держатся от него подальше. Серик как-то придержал Чечулю, спросил:

— Чего это вы от проводника шарахаетесь, будто от прокаженного?

Чечуля помялся, помялся, да и выпалил:

— Сыроядец он!

С нарочитым удивлением Серик спросил:

— Ну и што?

— А то, когда изюбра привезли, он шмат сырого мяса отрезал, и тут же съел.

Серик понимающе покивал. Сам он тогда тоже отрезал шмат мяса, но сжевал тайком. Сырая изюбрятина была повкуснее сырой сохачины, но вот конину сырую есть было попросту невозможно.

После этого разговора прошло недели две, как вдруг Серик то и дело начал замечать кровяные плевки на снегу, да и кое-кто из дружинников сделались вялыми, раздражительными, бывало даже днем спали в избах. Серик как-то растормошил одного, бесцеремонно полез к нему в рот пальцами, пошатал зубы — они зашатались, будто гнилой тын, из-под десен поплыла кровь.

Серик собрал свою старшую дружину у конюшни, обрисовал, что к чему. Чечуля уныло пожал плечами, и принялся смотреть на другую сторону реки на каменные лбы, чернеющие в окружающей белизне. Алай глубокомысленно выговорил:

— Отец сказывал, что у них в стойбище такое случалось — надо побольше кумыса пить, и все пройдет в три дня.

Серик проворчал:

— Где ж я кумыс возьму? У нас всего тридцать кобыл, и ни одна не доится. Они ж только в марте ожеребятся, да им и своих жеребят кормить надо будет… На таком сене у них молока будет — на полковшика…

Лисица проговорил:

— Знавал я одного волхва, он сказывал, что лучше хвойного отвара ничто не помогает. Главное, до весны дотянуть, а когда свежая травка из земли полезет, эта хворь сама пропадает, но зубов все одно лишишься…

Серик проворчал раздраженно:

— Што мне с вами беззубыми потом делать-то? Я знаю средство! Всех излечу, но, чур, носа не воротить!

На следующий же день Серик с проводником отправились на другой берег за изюбрем. Но изюбр, это не сохатый, за ним еще и побегать надо; лишь на третий день завалили молодого, комолого быка. Пока тащили до лагеря, туша основательно промерзла. Стоял яркий, морозный день; такие дни нередки в предвесенье и на Руси. Серик распрягал волокушу, когда из избы вылез Чечуля, хмуро сплюнул на снег. Серик покосился на плевок, зло выговорил:

— И у тебя тоже? Ты хоть пьешь отвар, про который Лисица сказывал?

— Не помогает… — обронил Чечуля, и слабо поежился. — Лисица еще сказывал, что отвар этот с осени надо пить, тогда хворь не возьмет…

— Ладно, вели трубить общий сбор…

Чечуля сунулся в избу, что-то выкрикнул. Вскоре оттуда выскочил дружинник, с огромным турьим рогом, приложил его к губам — рог хрипло заревел. Из изб выскочили дружинники, быстро разобрались в боевой порядок; с копьями, с луками в налучьях, с мечами у поясов, вот только было их чуть больше сотни. Серик спросил у Чечули:

— Сколько людей на охоте?

Чечуля коротко бросил:

— Четыре тройки…

— Та-ак… Остальные што, отлеживаются?

— Отлеживаются…

Серик обратился к строю:

— Молодцы! А теперь снимайте оружие и доспехи, да волоките сюда хворых.

Больные дружинники слабо упирались, вяло упрашивали:

— Да оставьте, братцы, мы полежим, авось, и полегчает…

Когда собрались все, Серик оглядел дружинников; надо же, как хворь озлилась, у некоторых и ноги распухать начали. Три дня назад они еще могли сапоги надеть, а теперь просто, шкурами ноги обмотали. Он наклонился к туше изюбра, срезал ножом шмат мяса, показал его всем, и принялся отрезать по кусочку, класть в рот и старательно жевать. Дружина оторопело наблюдала за ним. Доев мясо, Серик приказал:

— Всем отрезать по шмату, и тут же, у меня на глазах съесть! — дружинники мялись, переглядывались, но никто не двинулся. Серик медленно выговорил: — Это первейшее средство от хвори: в три-пять дней отступит… — опять никто не двинулся, но на Серика уже поглядывали с испугом, тогда он выдернул лук из налучья, натянул тетиву, наложил стрелу, и медленно выговорил: — На што мне смотреть, как вы тут медленно дохнете? Я буду убивать по одному, начну с самых хворых, пока остальные не начнут есть сырое мясо!

Он выбрал в строю самого хворого, которого с двух сторон поддерживали товарищи, и медленно потянул тетиву. Откуда-то сбоку заполошно вскрикнул Лисица:

— Погоди, Серик! — он подбежал к туше, махом откромсал шмат мяса, подбежал к хворому, которого Серик держал на наконечнике, отрезал кусочек мяса, и сунул его в рот хворому, проговорил: — Ты ж знаешь Серика — пристрелит не задумываясь…

Хворый начал вяло жевать, Лисица отрезал еще кусочек, сунул себе в рот, проговорил:

— Вот, видишь, я тоже ем — а меня ведь хворь пока обошла…

Лисица как всегда верно сыграл. Здоровые подтолкнули больных, те в очередь потянулись к туше. Некоторые хитрили, отрезали уж по вовсе крохотному кусочку, но Серик грозно хмыкал, и скрипел тетивой. Нерадивый поспешно бормотал:

— Косточка попалась… — и отрезал кусок побольше, тем более что под булатной сталью мерзлое мясо подавалось не хуже чем парное.

Изюбра хватило на три дня. На третий день многие хворые начали выходить из изб, подышать свежим воздухом, и когда охотники приволокли сохатого, уже без Серикова понукания каждый откромсал по шмату мяса, и не чинясь сжевали.

Весна приближалась. Пшено кончилось, так что перешли на одно мясо. А поскольку сохатые и изюбры попадались все реже, то все чаще приходилось есть коней. Правда, дружинники предпочитали поголодать, но Серик особо долгие голодовки пресекал; он никак не мог позволить, чтобы люди теряли силы, да и отступившая хворь может снова навалиться. Хоть у него у самого слезы на глаза наворачивались, когда очередного коня вели на убой, и конь сам это отчетливо понимал, обводил людей жалобным взором, как бы вопрошая: — "Люди, я ж не виноват ни в чем?"