Покров над Троицей

Глава 3 Сокровенное

— И всего у города двенадцать башен, а стен 547 саженей с полусаженью. Во всех башнях по три бои: подошевной, середней, верхней, — быстро диктовал осадный воевода князь Долгоруков-Роща, неторопливо шагая вдоль монастырской стены и внимательно заглядывая в каждую нишу. — Стена монастыря невысока, двух с половиной сажен до зубцов. С восточной стороны — лес, с юга и с запада — несколько прудов. На западной стороне, супротив Погребной башни — Пивной двор, на северной — Конюшенный…

Еле поспевая за князем, Ивашка торопливо царапал вощёную дощечку и тихо бубнил про отсутствие необходимости тратиться на то, что можно всегда увидеть своими глазами.

— На Красной башне против Святых ворот в верхнем бое — пищаль полуторная медяная двунадцати пядей, в станку на колёсех, — продолжал между тем Долгоруков, поглаживая оружие, словно проверяя, не чудится ли оно ему. — Ядро шесть гривенок. Пушкарь у той пищали… Как зовут? — обратился он к стрельцу.

— Захарко Ондреев, сын Стрельник, — вытянулся перед начальством пушкарь, пожирая князя преданными глазами. — Пороху три заряда, ядер тож.

— Добро, Захарко, — кивнул Долгоруков, переходя к следующей бойнице. — Пиши! Другая пищаль — полковая медяная, полонянка, трехнадцати пядей, в станку на колёсех…

У Ивашки от быстрой ходьбы, волнения и обилия информации кружилась голова. Он присел, прислонился к белёной стенке, наклонился, чтобы прикоснуться виском к холодному камню, но продолжал орудовать писалом, боясь пропустить что-то важное.

— А ну, покажи! — князь навис над писцом, как вековой дуб над бузиной, опершись рукой о стену и почему-то шумно дыша, хотя минуту назад выглядел совсем бодрым.

Был он широк в плечах и велик ростом. Узкие, прищуренные голубые глаза с нависшими кустистыми бровями, выдающаяся вперед челюсть, украшенная рыжеватой бородой, делали лицо Долгорукова грозным и даже свирепым. На ивашкином лбу появилась испарина, а противные мурашки, пробежав по всему телу, собрались в кучку внизу живота. Покорно отдав табличку, писец затравленно посмотрел снизу вверх и попытался встать, но плечо уперлось в княжеские наручи.

— Сиди, отдыхай, успеется, — проворчал воевода, изучая записанное. — Что ж, изрядно… А теперь беги и переложи это всё на бумагу. Не суетись, ни с кем не разговаривай, никому не показывай, ничего нигде не оставляй. Закончишь — сразу ко мне.

Кивнув, Ивашка опрометью бросился в скрипторию и, только добежав до дверей, обнаружил, что табличка так и осталась в руках князя. Вернуться? От одной мысли об этом онемели руки. Он не сможет признаться, глядя в ледяные глаза князя под сведенными бровями, что такой растяпа… Умрёт от стыда и страха. Паренёк присел на лавку и сосредоточился. В голове сквозь волны растерянности проступили смутные очертания таблички. Послушник глубоко вдохнул, затаил дыхание, зажмурил крепче глаза и закрыл руками уши. Содержимое проступило резче, отчетливее, можно было уже разобрать отдельные слова и цифры…

— А под казёнными кельями в погребе 300 пуд свинцу, — повторил писарь на память, — да пушечных ядер — 4 ядра по 30 гривенок, 2 ядра по полупуда, 36 ядер по 14 гривенок, 13 ядер по 8 гривенок, 650 ядер по 6 гривенок…

Боясь расплескать мысли в собственной голове, подросток забежал в скрипторию, выхватил с полки коробец и десть[6] бумаги ручного отлива с монастырской филигранью, торопливо разложил писчие принадлежности, радуясь, что загодя заточил достаточно перьев, и приступил к бережному переносу информации из недр памяти на серые, шершавые листы.

Ивашка никогда бы не поверил, что грозный воевода в эти минуты испытывает такие же чувства, как и он. Головокружение, сухость во рту, дрожь в руках появились при виде женской стройной фигурки в строгом монашеском облачении, стоящей на крепостной стене и неподвижно глядящей вдаль. Просторный апостольник скрывал голову, ниспадал на плечи и грудь, пряча руки с чётками. Монашеская мантия о сорока складках, символизирующих сорок дней поста Спасителя на горе Искушения, делала фигуру незримой, но Долгоруков даже в таком виде узнал внучку Малюты Скуратова и дочь Бориса Годунова — Ксению. Её присутствие уже пять лет заставляло сердце воина трепетать от восхищения, обливаться кровью из сострадания и слезами — от фатальной недоступности предмета своего обожания.

За простой и кроткий нрав Годунову любили простые люди, красотой Ксении дивились иностранцы, мастерству её рукоделия могли бы позавидовать ювелиры. Ей посчастливилось сочетать красоту с умом, получить прекрасное образование и знать несколько языков. Однако дочери царя Бориса не повезло жить в эпоху Смуты — злоключения наваливались на царевну так же, как интервенты наступали на её Отечество. Ксении было 16 лет, когда её отец был помазан на царство, и всего 23, когда Лжедмитрий I, удавив мать и брата, заточил молодую царевну в доме князя Масальского, сделав своей наложницей…

Проводив писца Ивашку долгим взглядом, воевода сделал несколько шагов на слабеющих ногах и встал в сажени от Годуновой, боясь подойти ближе, шумно вдыхая осенний воздух.

— Ну что, пёс, — не оборачиваясь, тихо произнесла Ксения, — пришёл полюбоваться на дело рук твоего хозяина и на моё бесчестие?

Её слова, словно ледяные глыбы, скатываясь с губ, с размаху били под дых, вымораживали, сбивали с мысли, заполняли всё естество воеводы обжигающим холодом.

— Ты несправедлива ко мне, царевна, — прохрипел натужно Долгоруков.

Он сделал ещё один шаг. В ту же секунду Годунова стремительно развернулась, и в доспехи воеводы упёрся трехгранный узкий клинок.

— Мизерикорд, кинжал милосердия, — скосив глаза вниз, узнал «осиное жало» князь.

Упирающееся в грудь оружие в руках Годуновой, как ни странно, успокоило его. Перестали предательски дрожать руки, прошел спазм в горле. Только шум в голове и частое уханье сердца оставались немыми свидетелями душевного смятения. Князь медленно опустился на колени. Сталь с визгом скользнула по доспехам и уперлась в незащищенное горло. По коже побежала тонкая рубиновая струйка.

— Так будет проще и быстрее, — шумно сглотнув, сказал воевода. — Но знай, царевна, что я ни в чем не виноват ни перед тобой, ни перед твоей семьёй…

— Ты присягнул самозванцу, моему насильнику, убийце моей матери и законного наследника — моего брата… — у Годуновой задрожали руки и губы.

— Только ради того, чтобы спасти хорошего человека, — перебил князь ее взволнованную речь…

— Ты был среди тех, кто насильно постриг меня и увёз в монастырь… — выкрикнула царевна, и ноздри её затрепетали.

— Выбор был невелик, — смиренно возразил Долгоруков. — Тебя должны были удавить в тот же вечер. Келья всё же лучше веревки убийцы. Жизнь лучше смерти…

— Лучше?!! — черные глаза Годуновой метнули молнии, — чем лучше? Тем, что теперь я умираю каждую ночь, вспоминая свой позор?

— Лучше тем, — твёрдо произнёс князь, — что живым под силу что-то исправить, и ежели тебе кажется, что можно что-то изменить, убив меня, делай это, не задумываясь…

Рука царевны повисла плетью, кинжал выпал из ослабевших пальцев, шумно ударившись о настил. Годунова резко отвернулась, чтобы Долгоруков не увидел предательски хлынувшие из глаз слёзы, и неожиданно, совсем по-детски всхлипнула. Князь тяжело поднялся с колен, вплотную подошёл к молодой женщине, изо всех сил сдерживая непреодолимое желание обнять её, спрятать у себя на груди, закрыть обеими руками от окружающего злого мира, но странная немощь снова парализовала всё его тело. Воевода сконфузился от собственной непривычной робости, не в силах побороть нерешительность, и крепко сжал рукоятку меча, словно тот пытался сбежать из ножен, куда глаза глядят…

— Я докажу тебе, моя ненаглядная государыня, что токмо волей твоей существую на этом свете, — произнёс Долгоруков, склонив голову, — понеже являюсь рабом твоим с того дня, как увидал на Пасху пять годков назад, и нет мне с тех пор ни сна, ни покоя. И в Москву примчался, и самозванцу присягнул, как узнал про твоё пленение, и всё токмо ради того, чтобы иметь возможность приблизиться к твоей темнице, увидеть, а паче чаяния — выкрасть тебя. Но не успел…

Долгоруков, переживая события трехлетней давности, скрипнул зубами так громко, что Годунова вздрогнула и обернулась.

— Марина Мнишек, воеводы Георгия Сандомирского дочь, повелела извести тебя, и не было времени на другое, — выдохнул Долгоруков, — только через монастырь, через постриг. И сюда, в Троицу прискакал тотчас же, упросив Шуйского поставить воеводой осадным, как только узнал, что смогу находиться рядом с тобой, дышать одним воздухом, иметь счастье лицезреть тебя, государыня моя…

— Нет больше никакой государыни, князь, — опустив глаза долу и кусая губы, прошелестела Ксения. — Есть раба господня инокиня Ольга…

— Неправда, — тихо возразил воевода, — никогда не быть тебе рабою, царевна. В Псалтире написано: «Я сказал: все вы — боги, все вы — дети Всевышнего»[7] Ты всегда будешь для меня ангелом во плоти, и я смогу доказать…

— Докажи, князь, — перебила его Ксения, и слёзы ярости брызнули из глаз, — непременно докажи! Сотри позор с лица земли отцов наших — отправь обратно в преисподнюю этих распоясавшихся папистов, посланцев лукавого, возомнивших себя богами.

Годунова повернулась к стрельнице и упёрлась ненавидящим взглядом в разворачивающиеся на виду монастыря польские войска гетмана Сапеги.

Ян Пётр Павел Сапега, староста Усвятский и Керепецкий, Каштеллянович Киевский подошёл к Троице-Сергиевой Лавре со своими полками со стороны Александровской слободы. Как только расступился лес, показались маковки монастырских церквей, он неторопливо слез с коня, трижды размашисто перекрестился, поклонился поясно, сотворив молитву «Отче наш». В этом ритуале не было ничего необычного и глумливого. Ян Сапега, как и большая часть его войска, приступившего к Троице, были православными. Вместе с гетманом встав на колени, истово крестились и молились уроженцы восточной части Речи Посполитой — нынешней Белоруссии, юго-восточных земель Королевства Польского — будущей Украины. У большинства «поляков» — шляхтичей и простых солдат — деды, а нередко и отцы считали себя «русскими» или «руськими», исповедуя православие. Иными словами, «поляками», разорявшими Россию, были люди Западной Руси, сменившие этнос.

В глазах западной, исконно польской шляхты местная православная культура была мужицкой, а культура московитов — варварской. Стремление западно-русского дворянства стать польским объяснялось не только привилегиями и «свободами» польской шляхты, выбором по расчёту, но и желанием прислониться к европейской культуре, жить по-западному «красиво», эстетично. Не менее важным было то, что за Польшей незримо возвышался папский престол, непоколебимый и неприступный, жестоко карающий неверных и милостиво снисходительный к покорным. Совсем недавно — сорок пять лет назад — состоялся Тридентский собор, определивший тактику и стратегию католической церкви на века вперёд, превративший Ватикан в политическую организацию, утвердивший безграничную власть Папы и учредивший в качестве его карателей специальный военно-монашеский орден иезуитов.

Вот и сейчас представитель этой таинственной, сумрачной организации неотлучно находится по правую руку от Сапеги. Он не слез с лошади, глядит свысока на молящихся воинов с ироничной, лёгкой улыбкой. Временно разрешает неофитам Ватикана маленькую обрядовую вольность. Они ещё числятся в православии, но уже признали главенство католицизма. С репрессиями за неправильную веру можно и повременить. На просторах непокорной Руси от Балтики и до Чёрного моря реализуется идеально продуманный, скрупулёзно воплощаемый план Ватикана — православные режут православных. Русские убивают русских, приближая главную цель, обозначенную Тридентским собором — безраздельное мировое господство.

Сапега косо посмотрел на иезуита, сел на коня, махнул рукой, и войско дисциплинированно продолжило движение. Шагая легко и бодро, будто не было тяжелого дневного перехода, прошли литовский и московский семитысячные полки. Фыркая, упираясь, тяжеловозы протащили шесть пушек с полукартечью. Под королевскими хоругвями прошествовал пятитысячный полк Стравинского, копейщики Марка Веламовского и, наконец, собственный полк гетмана — главная ударная сила его войска…

Сапега разбил свой лагерь на Красной горе в 3-х верстах к юго-западу от Троицы, Лисовский — в Терентьевой роще, в версте к югу от монастыря. Все восемь батарей разместили здесь же. Солдаты живо строили острожки и заставы, копали рвы, вынутой землей отсыпали валы, вожделенно поглядывая на возможную богатую добычу. Троицкий монастырь казался им копями царя Соломона, средневековым Эльдорадо, разграбив который можно было обеспечить безбедное существование себе и своему потомству![8]

Обойдя лагерь, осмотрев строительство, Сапега успел войти в наскоро натянутый шатер, снять с помощью слуги надоевшие доспехи, с надеждой глядя на походную кровать, как за пологом послышался топот копыт. Адъютант, влетев внутрь и поклонившись, отбарабанил скороговоркой:

— Пан полковник изволил уведомить, что пришёл наш человек из крепости. Просит принять его как можно скорее…