Подлодка «Комсомолец»

Летом это назвать, конечно, было нельзя, даже ранним. Солнышко не грело, листьев на деревьях и кустах почти не было, трава зеленела лишь вперемежку с желтыми прошлогодними зарослями, люди кутались в пальто, и только самые стойкие ходили в плащах.

Зато было светло чуть не круглые сутки. Ночь превратилась в густое золотистое марево, которое по-настоящему так и не сменялось тьмой. И конечно, столбами в воздухе вились комары. Они были не мелкие, как под Москвой, а крупные и тяжелые. Когда такой комар садился на кожу, то это ощущалось, словно большая снежинка, или даже еще отчетливей. Эти комары были не опасны, от них почти все быстро научились отбиваться.

Что было действительно неприятно, так это гнус. Хотя водитель микроавтобуса, который встретил группу Кашина в Архангельском аэропорту, и повез ее в Северодвинск, с певучим северным выговором объявил:

– Разве это гнус? Это ласка подружки, а не гнус. Вот на Кольском, особенно среди озер – там, да, там гнус.

Впрочем, больше он в разговоры не вступал, должно быть, потому что и группа Кашина помалкивала. Не привыкли эти люди разговаривать при посторонних, а шофер, безусловно, был посторонним.

Группа прибыла в северный город корабелов и моряков почти в полном составе. Кашин возглавлял ее на правах командира. Около него уже привычно, как старая напарница, держалась Ирочка Веригина, судмедэксперт, которая также окончила факультет общей экспертизы при школе МВД. Она была незаменима, когда следовало внушить доверие, вызвать на откровенность, либо просто убедить какую-нибудь женщину, что все эти люди с красными корочками не поднимут ее на смех, даже если она расскажет им неслыханные вещи.

Виктор Савелич Колупаев, самый возрастной участник группы, если не считать отсутствующих Дееву и Ульяна Данилева, старший опер, сидел рядом с сержантом Стекольниковым, самым молодым опером группы, странным парнем, увлекающимся карате и дзю-до, неплохим снайпером и совершенным молчуном, у которого иногда случались какие-то труднообъяснимые прозрения. Стекольников служил в группе всего полгода, едва успел понять, что тут происходит, но работал уже без боязни, и обещал со временем превратиться в классного специалиста, разумеется, если будет учиться и получит хоть какой-то диплом. Как Стекольников попал к ним в группу, осталось для Кашина загадкой, но теперь он не жалел, что этот парень оказался именно под его опекой.

Опер Томас Патркацишвили сидел широко, закинув руки на спинку двух сидений сразу, и междометиями выражал свое мнение об Архангельске, лесах и море, обращаясь при этом к Косте Шляхтичу. Томаса пришлось забрать из Тбилиси переводом, иначе его бы там непременно грохнули после дела с колдунами-алхимиками. Он, хотя и не показывал этого, но скучал по своей Грузии, по застольям, разговорам и необременительным грузинским знакомствам, которых всегда должно быть, по общему мнению, очень много.

А вот со Шляхтичем история вышла «наоборот». Собственно, он был диссидентом и злобился на ГБ лютой ненавистью, потому что начиная с его деда у них все в семье так или иначе сидели, даже большинство женщин прошло через лагеря. Дело с ним завернулось после того, как его отправили в институт Сербского, где тогда применяли очень... «нестандартные» методы работы с недовольными советской властью. Лечение кончилось тем, что он начал читать ауру людей, иногда проявлял потрясающие возможности в телепатии, как-то на глазах Кашина сдвинул вглядом пять спичек в пятиугольник, даже не проявив трансовых признаков, но лучше всего у него получался регрессивный гипноз. Причем он всегда сохранял доброжелательность к любому человеку в тюремной робе, даже если это был насильник, убийца или явный недоумок.

Хотя наступила уже вторая половина дня, Кашин понимал, что сегодня нужно сделать как можно больше. Поэтому, заехав в гостинницу «номер Три», как сказал шофер, он попросил всех в полном составе отправиться на завод, пять лет назад изготовившем подлодку, где сейчас заседала сборная инженерно-прокурорская комиссия по ее гибели. На заводе, а вернее, военной верфи под ничего не значащим названием «Севмашпредприятие», их известили, что нужно заказывать пропуска, но сейчас кого-то у них в отделе кадров нет, поэтому, скорее всего, на завод они смогут попасть лишь на следующей неделе. Кашин привык к таким разговорам, и спокойно, даже лениво известил барышню пятидесяти лет в окошке проходной:

– Не будете ли вы так любезны передать вашему начальнику, что если мы сегодня же, повторяю, сегодня же, не попадем на завод, я пошлю телеграму кодом в ЦК... Там очень заинтересованы в нашей работе.

Барышня сначала задралась, попробовала ругаться, но ругаться с Кашиным стало бесполезно уже давно, он попросту не реагировал ни на хамство, ни на повышенные тона, а потому женщина все-таки убежала куда-то в глубину своей комнатенки, хлопнув заслонкой окошка. Она появилась через десять минут, с недовольным, каким-то заспанным мужичиной под два метра, с седой гривой чуть не до шеи и военной выправкой. Когда мужичина осознал, кого он видит перед собой, он слегка утратил сонливость, позвонил кому-то, потом еще кому-то, и уже через час вся группа в полном составе миновала проходную.

Найти заводоуправление было не очень сложно, просто потому, что только перед одним зданием из всех стояло стадо черных «Волг» и даже один «ЗИС». Солдатики на вахте оказались настолько любезны, что проводили всю группу к старшему по комиссии, который еще не ушел. Это был, конечно, не совсем старший, но один из инженеров проекта, и безусловно, человек, знающий установленные факты по гибели атомохода в деталях. Звали его Игорь Игоревич Евтухов, и как оказалось он был не просто заместителем главного инженера проекта, но и сдавал лодку флоту, а потому прошел с ней не только все ходовые испытания, но и провел уйму консультаций плавсостава лодки. Он выглядел усталым, все время тер глаза, не снимая очков, но самой отличительной его чертой была хромота, когда он вставал и расхаживал по отведенному ему грязноватому и темному кабинету, в котором имелся кульман, три стола и почти дюжина стульев. Впрочем, половина из них оказалась так или иначе сломана.

Когда все расселись, не представляясь, Евтухов, который следил за гостями недоверчивым взглядом, мерцающим из-за широких, полузатемненных очков, устало сходил куда-то и принес чайник, пяток разнокалиберных кружек и жестяную коробку из-под печенья, в которой оказался чай. К счастью все кружки оказались чистыми, поэтому Кашин не отказался от чая, заваренного прямо в кружке, а сахар ему был не нужен.

Закурив, Евтухов, помешивая чай ложечкой, хмуро осведомился:

– Слушаю вас, товарищи.

– Скорее, мы вас слушаем, – отозвался Колупаев, мельком взглянув на Кашина.

– Вам, насколько я понимаю, необходимы все данные, что мы успели установить?

– Не только, – отозвался Кашин. – Соображения тоже могут быть приняты во внимание.

– Мы еще не все прояснили...

– А мы не прокуратура, – сказал Патркацишвили, с едва заметной кавказкой интонацией. – И не можем ждать, пока вы три месяца будете доказывать, держал ли капитан микрофон левой рукой или правой, когда отдавал приказ на всплытие.

– Так, понятно. – Евтухов подумал, поправил очки, запотевшие от чайного пара, снова оглядел людей, сидящих перед ним. – Тогда... все просто. 7-го апреля ровно в 11.00 матрос Бухникашвили доложил на мостик из кормового седьмого отсека, что замечаний у него нет. Через три минуты на пульте вахтенного механика загорелся сигнал о пожаре в седьмом отсеке.

– При какой температуре срабатывают датчики? – спросил Шляхтич.

– При семидесяти градусах. – Евтухов подождал, но нового вопроса не последовало, и заговорил снова: – Это значит, что температура в очаге была уже высокой. За три минуты такой нагрев – дело необычное. Значит, пожар развивался очень активно, на это обратили внимание многие члены комиссии. Командир подлодки отдал приказ применить объемную противопожарную химсистему, но она оказалась уже бессильной. Потому что произошла разгерметизация воздуховода высокого давления, и в отсек стал подаваться воздух, обеспечивающий сгорание всего, что в принципе способно гореть. – Он помолчал немного, очевидно, представляя себе эту картину, и снова заговорил невыразительным, спокойным голосом. – Огонь перекинулся на шестой реакторный отсек, отключился левый турбогенератор, прервалась межотсечная связь, а кроме того, заклинило вертикальный руль. Также, по всей видимости, именно в это время прогорела подача воздуха в шланговые дыхательные аппараты, и часть экипажа, которая ими воспользовалась, получила тяжелое отравление.

– Разве там воздух не находится под давлением? – спросила Веригина. – Как же в этут систему могли попасть продукты сгорания?

– Извините, вы по профессии?..

– Судмедэксперт, – подсказал Кашин.

– Так, вы врач... Какой же вам привести пример? – Евтухов на миг задумался. – Вот недавно мы получили отличное подтверждение, что даже когда в больного, например, перегоняют поршнем лекарство, в шприц попадает часть крови больного. Поэтому делать из одного шприца уколы нескольким больным не рекомендуется. Ну, СПИД, другие инфекции... Из шприца, который имеет длинную иглу, работающую как механический продольный отсекатель, да и в самом шприце, возникает избыточное давление... И все-таки, туда кое-что из тела больного попадает. А тут... всего лишь неправильная дыра. И если труба так прогорела, что возникла отбойная струя, скажем, от внутреннего корпуса лодки, тогда часть воздуха из помещения динамически засасывается назад. К тому же, мы вообще не знаем, где и как перетекал воздух в трубе, он мог распределяться по мере использования масок, может быть, часть из них попросту стравливала воздух...

– Значит, это возможно? – спросил Колупаев.

– Я бы не взялся строить математическую модель процесса, но думаю, что возможно. – Евтухов посмотрел на своих гостей чуть виновато, но уверено. – В 11.16 лодка вышла в надводное положение. На глубине 150 метров сработала аварийная защита лодки, и пришлось подниматься продуванием балластных цистерн, но все получилось вполне нормально. Моряки успокоились, стали действовать более толково... – Евтухов допил свой чай, дошел до чайника, заварил себе новую порцию, выбросив использованную заварку в пластмассовое ведро для мусора. Вернулся на свой стул. – Больше никто чаю не хочет?

– Почему они успокоились? – спросил Кашин, приняв приглашение к новому чаю.

– Очень просто, – снова заговорил Евтухов. – В мировой практике не было случая, чтобы лодка погибала от пожара. У них работала рация, они восемь раз в течение часа подали сигнал СОС, им обязательно должны были помочь. Моряки загерметизировали седьмой отсек, подали фреон в шестой, отсекая возможное распространение пожара, стали оказывать помощь пострадавшим. Многие даже закурили...

– Почему? – спросила Веригина. – По-моему, гипервентиляция легких была бы более разумным действием. Тем более, вы сказали, некоторые из них отравились...

– У подводников, как у водолазов, легкие все время перенапряжены. Курить на корабле нельзя, поэтому люди психологически все время хотят покурить, им кажется, что этим они как бы разгружают легкие... Не знаю, правильно ли объясняю, но для себя я решил именно так.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросил Кашин.

– Из седьмого валил пар, видимо межотсечные переборки были еще горячими... А потом лодка стала тонуть. Еще на корабле кое-кто из самых грамотных ребят додумался, что проплавились сальники трубопроводов, связывающие лодку с забортной средой. И вода стала поступать в корпус перед аварийным, то есть седьмым отсеком.

– Разве эти самые сальники могли поплавиться в соседних отсеках? – удивился Патркацишвили. – Ведь горело в одном?

– Это довольно сложно объяснить, согласен, – кивнул Евтухов. – Вообще тут много непонятного. Почему лодка так быстро набрала воду, почему пожар, начавшийся в седьмом, так легко и быстро прошел шестой, почему загорелась смазка в пятом... В пятом вообще вспыхнуло, как при медленном взрыве. Люди горели, словно промасленная ветошь... В четвертом реакторном, когда пожар стал нарастать, находился лейтенант Махота. С его слов, он пробовал с матросами выбраться в пятый, но там уже пылало, как в топке. Бросились в третий, и там оказалась пелена дыма, причем такая, что они и туда не решились войти. Спрятались от дыма в аппаратную выгородку, их потом оттуда очень вовремя выволокла аварийная команда...

– Как мог распространяться пожар вдоль всей лодки, если она защищена от распространения, предположим, воды? – спросил Шляхтич.

– Это почти необъяснимо, – признался Евтухов. – Есть еще кое-что... Когда командир штурманской боевой части Степанов понял, что лодка тонет, то пробрался к себе и стал собирать секретную документацию. Его отговорил от этого Зайцев, инженер дивизиона живучести корабля. Степанов поднялся наверх, и поразился, как быстро тонет лодка. Я опять-таки, не специалист по протеканиям корпусов, но даже сейчас, пытаясь высчитать поступление воды и скорость затопления лодки, не могу свести концы с концами. Невероятно, просто фантастически быстро. Словно бы корпус был не просто разгерметизирован, а расколот где-то в районе кормы.

– Это возможно? – спросил Кашин.

– Нет. Глубоководные титановые корпуса способны выдержать даже небольшой внутренный взрыв, не то что обычный пожар.

– Если пожар был обычным... – неопределенно пробурчал Патркацишвили.

Но Евтухов его не услышал. Инженер смотрел в угол комнаты немигающими глазами и говорил:

– В 17.18 лодка затонула. Люди оказались в воде, плоты удалось спустить не все. На борту оставались люди, несколько человек сумели пробраться в аварийную всплывкамеру. Она тоже оказалась задымленной, поступил приказ надеть дыхательные аппараты, кстати, капитан третьего ранга, отдавший приказ, сам не успел этого сделать, и глотнул угарного газа под давлением. От этого он...

Шляхтич мельком посмотрел на Веригину, та кивнула.

– Под давлением газ проникает сразу в кровь, смерть может наступить мгновенно, быстрее, чем от хлора, например, – пояснила она.

– Лодка опускалась на грунт. По причине неисправности механизма отделения всплывкамеры от лодки, ее не удалось задействовать сразу. Люди согнули ключи в дугу, но не могли освободиться... Лишь когда лодка подошла к отметке полтора километра, она вдруг сорвалась и полетела наверх. На поверхности лючные защелки сорвало, мичмана Черникова выстрелило вверх разницей давления, ударом о край люка ему раздробило череп. Потом плавкамера стала тонуть, ее захлестнуло волнами. – Евтухов вздохнул. Помешал ложечкой остывший чай, о котором совершенно забыл. – Люди боролись за жизнь в ледяной воде. Лишь через сорок минут к ним подошла плавбаза «Алексей Хлобыстов», а позже крейсер «Киров». Им оказали возможную помощь от переохлаждения, но они продолжали умирать. Как все подводники, просили перед смертью покурить... – Он помолчал. – Думаю, она так и останется на дне. При подъеме ее корпус может переломиться. А если не переломится, то транспортировать ее по Норвежскому, Баренцову и Белому морю, скорее всего, невозможно. Она создаст чрезмерный радиационный фон. Правды о том, что там произошло, мы не узнаем еще и потому, что вся лодка, как я думаю, превратилась в спекшуюся, сплавившуюся воедино болванку.

– Вы считаете, это обычная авария? – ровным голосом спросил Колупаев.

– Нет, я не считаю, что это обычный пожар. Я не считаю, что моряки допустили хоть какую-то ошибку и действовали неправильно. Я не считаю, что лодки должны тонуть, выгорев изнутри, будто груженые хлопком... Но осознать, что произошло, как я уже признался, мы не сможем.

Марево за окном стало чуть-чуть гуще. Кашин поднялся, протянул Евтухову руку.

– Спасибо. Вот только... Почему вы сказали про хлопок?

– Самые страшные пожары на флоте происходят с танкерами и с груженными хлопком сухогрузами. И то, и другое мы практически не научились гасить. Нефть – потому, что она... нефть. А хлопок, даже прессованный, содержит слишком много кислорода, даже пенно-фреоновые системы пожаротушения с ним не справляются. Он продолжает тлеть, пока не выгорит весь, разумеется, с кораблем вместе. И очень редко удается его выгрузить и выбросить за борт.

– А если затопить тот участок, где он горит? – спросил Патркацишвили.

Евтухов чуть усмехнулся.

– Тогда он разбухает, создает довольно плотную защиту от воды, а внутри продолжает тлеть. Вода при этом кипит в трюме, как в чайнике.