По серебряному следу. Дворец из стекла

Бокал, что одаряет свинцом и золотом

Снег шел всю ночь. Он кружился над Лондрой такими густыми хлопьями, словно звезды падали с неба, чтобы к вечеру Рождества город засиял. Снег укрыл мощенные булыжником улицы ковром, приглушающим все звуки пробуждения Лондры. Снежный покров был до того мягким, что Табета почти не замечала, как холодно ногам в стоптанных башмаках. Она шла на берег реки теми же узкими улочками, какими ходила каждый день, но этим ранним утром обшарпанные дома по обе стороны так и просились в витрину какой-нибудь пекарни: крыши покрыты глазурью, а трубы выдувают в медленно светлеющее небо сахарную пудру. На секунду Табете даже поверилось, что, растаяв, снег унесет с собой все прикрытые им сейчас гнусности и горести. Может, тогда Лондра окажется наконец тем сияющим магическим местом, о котором мать рассказывала ей каждый вечер, когда они еще жили в приморской деревне.

Табета все реже вспоминала о том времени. Продуваемые сквозняком лачуги на берегу серого моря, она помогает отцу латать сети, на дощатом дне его лодки испускает дух рыба заодно с морскими звездами и малюсенькими морскими коньками – все это казалось теперь таким же нереальным, как и заснеженные дома у нее на пути. Вскоре после того, как ей исполнилось семь лет, отец утонул, а мать собрала вещи, чтобы начать новую жизнь в Лондре, далеком наполненном светом и смехом городе из ее рассказов. Но очень скоро выяснилось, что свет и смех – дорогое удовольствие и позволить его себе могут лишь богатые жители Лондры.

Спустя два года после переезда мать умерла. В конце концов она и сама стала не более чем одной из своих любимых сказок – слишком прекрасной, чтобы сбыться в той нищете и беспросветности, которые с тех пор познала ее дочь. Сироте выжить в Лондре нелегко, однако через три дня Табета Браун отметит свой пятнадцатый день рождения. Она пообещала себе к празднику маленький кусочек пирога, но на такую роскошь нужно еще заработать.

По мере того как она взрослела, жить становилось легче. В первые годы без матери Табета часто голодала так, что временами ее подмывало вернуться в родную деревню. Но потом она вспоминала, как дед кричал там на мать, а ее саму бил жесткой ладонью по лицу или палкой по спине. Нет. Жизнь трудна везде, и теперь ее дом в Лондре.

Подняв с земли камень, Табета отогнала тощую кошку от растянувшейся на снегу маленькой фигурки. Тоненькие ручки и ножки хоба задеревенели от холода. Этих крошечных мужчин и женщин, что в бедных, что в богатых кварталах Лондры, было почти так же много, как мышей и крыс. Хобы вырастали не больше ворон и порой бывали довольно брюзгливыми, но трудились они прилежно. В оплату за услуги они обычно просили какие-нибудь обноски, чтобы сшить себе из них одежду, немного еды для семейства – а оно, надо признать, могло оказаться довольно большим – и приют под лестницей или в шкафу. Хобы работали в ресторанах, на фабриках и в богатых усадьбах на другом конце города, однако заслуженную благодарность получали не всегда, и многих из них находили на улицах мертвыми, особенно зимой.

Этот хоб еще дышал, и Табета прислонила крошечное создание к витрине какой-то лавки, надеясь, что тепло, проникающее сквозь стекло, его отогреет.

Вскоре после смерти матери она работала на одного трубочиста, ей приходилось взбираться по трубам, и ее худые ноги постоянно были в копоти и шрамах. Она не сомневалась, что закончит жизнь, как и все другие дети, вынужденные служить у трубочистов. В конце концов они обязательно срывались и ломали шею. Но этого не случилось, потому что одно семейство хобов помогло ей бежать. Она всегда помнила их доброту.

Трубочист так и не заметил, что Табета – девчонка. Выжить в Лондре было трудно всем, но женщинам – почти невозможно. Печальным тому подтверждением служила несчастная судьба ее матери, и поэтому Табета носила короткую стрижку и одевалась как мальчишка. Поначалу она тосковала по длинным волосам и платьям, но теперь уже предпочитала брюки и рубашки – хотя приходилось напяливать на себя все больше слоев лохмотьев, чтобы скрыть грудь.

Пятнадцать… Нет, намного легче жизнь не станет.

По дороге к крутой лестнице, ведущей на илистый берег Темзы, Табета обнаружила еще троих хобов, а у самых ступеней нашла преждевременный рождественский подарок – сверкавшую в снегу монетку. Обычно начало дня наводило на Табету тоску, но этот день начался хорошо. Возможно, теперь она даже купит наконец пару старых ботинок у одного лепрекона, живущего под лестницей театра, где она ночует на продуваемом всеми ветрами заднем дворе.

Этим ранним предрождественским утром две дюжины иловых жаворонков[12] уже прочесывали замерзший берег реки в поисках медной проволоки, старых монет и прочих вещей, которые можно продать. Табета знала их всех. Большинство бедняков были намного старше ее. Ремесло иловых жаворонков небезопасно для здоровья: плотная масса грязи часто доходит до колен, и малейшие ранки могут привести к смертельной инфекции. А еще есть приливы и отливы. Табета своими глазами видела, как приливом утащило пожилую женщину и ее сына. Но берег реки опасен даже во время отлива или когда ил, как этим утром, промерзает: на охоту выходят водяные и келпи, обитающие в реке духи воды, – не говоря уже о пьяных матросах, дилерах эльфовой пыльцы и всякого рода контрабандистах.

Никто из иловых жаворонков не знал, что Тед, как обычно представлялась Табета, на самом деле девчонка. Она вообще держалась подальше от остальных: была уверена, что при первом удобном случае любой ее обворует. Никому нельзя доверять. Никому. Она и выжила-то лишь потому, что всегда об этом помнила.

Спустившись к подножию лестницы, Табета обратила внимание на незнакомого человека: коренастый мужчина с редеющими волосами был одет слишком прилично для илового жаворонка. В эту минуту он совал в руку Хромоножке какой-то клочок бумаги. Возможно, он проповедник и хочет убедить их пойти завтра в церковь на рождественскую службу. Некоторые наверняка примут такое приглашение, ведь все они исключительно талантливые карманные воришки. Табета тоже попробовала себя в этом промысле, но воровать она стыдилась, а вот вещами, найденными в речном иле, нередко очень гордилась. Они были такими же потрепанными жизнью сиротами, как и она сама, но все выжили в реке, у всех был за спиной долгий путь и своя история.

Никто из иловых жаворонков, прочесывавших берег, не обладал терпением Табеты, никто не обладал таким же зорким взглядом, необходимым, чтобы найти сокровище в иле и мусоре, принесенном из далеких океанов мощным потоком, или среди того, что он вымывал из отложений давно минувших времен. Табета не знала, любит она Темзу или ненавидит. Иногда берега этой реки казались ей единственным домом, но в такие дни, как этот, – когда другие люди сидели в кругу семьи, – она, глядя на широкую полосу неустанно текущей воды, еще острее чувствовала свою бесприютность.

«Прекрати!» – одернула она сама себя. Жалость к себе – этого яда она боялась больше всего. Он разъедал ее душу.

Чаще всего бедняки бродили по опасному илу босиком, подвернув штанины, но холод заставил их не снимать дырявых сапог.

Такие сокровища, как, например, кусок старого каната, который Табета обнаружила всего через несколько шагов, другие запросто не замечали. Она наклонилась поднять его с подчеркнуто скучающим видом, чтобы не выдать остальным, какую ценную вещь нашла. На канат налипло несколько переливающихся чешуек – от какой-то русалки. Река несла их сюда весь долгий путь от южного побережья, где Табета прежде часто видела их на песке недалеко от деревни.

Чешуя русалок пользовалась большим спросом у портных: они любили украшать ею одежды состоятельных клиентов. Табета осторожно засунула находку в один из кожаных мешков, привязанных к старому поясу – его тоже принесла когда-то река, – и тут обратила внимание, что замеченный ею еще с лестницы хорошо одетый чужак наблюдает за ней. Несмотря на возраст, он казался сильным и проворным – такое всегда важно учитывать: вдруг внезапно придется спасаться бегством. Однако никто из остальных иловых жаворонков, похоже, не беспокоился. Пальто этого человека было не такого шикарного покроя, как у банкира, который каждое воскресенье после посещения церкви приказывал своему кучеру останавливаться у лестницы и бросал роющимся в иле жаворонкам сверху пригоршню пенни. Сапоги же его стоили явно больше, чем могли принести Табете находки за десять лет, а за шарф, обмотанный вокруг его мощной шеи, ей пришлось бы копаться в иле года три, не меньше. Чем же он занимается? Вообще-то, ей всегда удавалось это угадывать, но не сейчас.

– Я слышал, что ты один из лучших иловых жаворонков на этой реке.

Он говорил с акцентом – такой бывает у выходцев из Новой Каледонии. Дед Табеты был родом с севера. А что касается комплимента, он его, конечно же, выдумал, чтобы ей польстить. Остальные жаворонки никогда бы не признали, что в их грязном ремесле она понимает лучше других.

У чужака на лбу был шрам, и еще один – на руке, но на солдата или профессионального боксера он не походил, и никакой полицейский ни за что не смог бы себе позволить такие сапоги. Из кармана его пальто, внимательно изучая карманы и мешки Табеты, выглядывал дюймовик с глазами цвета блеклого янтаря. Дюймовики – гениальные воришки, и, хотя ростом они не больше бутылки из-под джина, ни один самый ловкий карманник человеческого рода-племени им и в подметки не годится.

– Не волнуйся, он ворует только по моему указанию.

Тонкие губы растянулись в улыбке, обнажив три серебряных зуба, испещренных какими-то древними на вид письменами. Табета очень старалась не таращиться на них.

– Тебе не попадался где-нибудь кусочек стекла, который может быть осколком вот отсюда?

Достав из кармана обрывок бумаги – газетную вырезку, – незнакомец протянул ее Табете, и та заметила, что левую руку его покрывали рубцы от ожогов, а на двух пальцах не хватало ногтей – у него явно очень опасная работа.

На газетной вырезке она увидела иллюстрацию, одну из тех черно-белых, которые так любила рассматривать. Читать Табета не умела, но эти картинки позволяли ей все же узнавать кое-что о мире, и она подбирала на улице все газеты, только чтобы их разглядывать. Однако та, что теперь оказалась у нее перед глазами, была довольно скучной – не то что картинки с изображением сражений или экзотических городов: какой-то бокал на тонкой ножке с выгравированными на стенках песчаными феями и огненными эльфами.

– Никто, мистер, ничего подобного не найдет, – сказала она. – У такого тонкого стекла никаких шансов выжить в реке.

Стекло, фарфор, обожженная глина… Ил Темзы был нашпигован миллионом осколков – от чашек, бутылок, тарелок, – и требовался наметанный глаз, чтобы распознать, имеют ли они какую-то ценность. Большинство никакой ценности не представляло, но за более старинные иногда немного платили торговцы на Селт-стрит, буквально одержимые любыми древностями. Принося им что-то, Табета заслушивалась их историями: о забытых королях и рыцарях, о заколдованных мечах, о феях и убивающих себя из-за безумной любви к ним принцах или о ведьмах-деткоежках. Ей уже доводилось находить множество горшочков, в каких ведьмы продавали свои зелья. Они попадались почти так же часто, как глиняные трубки для курения эльфовой пыльцы. Головки таких трубок нередко имели форму лиц, и за них можно было получить хорошие деньги.

– А что в этом бокале особенного? – спросила Табета, возвращая незнакомцу газетную вырезку.

– Оставь у себя. – Чужак вновь одарил ее серебрянозубой улыбкой. – Он ценен только глубоко личными воспоминаниями, но я заплачу три серебряных шиллинга, если принесешь мне его осколок.

Глубоко личные воспоминания?! Все считают, что детей обвести вокруг пальца ничего не стоит. Но три серебряных шиллинга… это больше, чем она заработает за десять удачных месяцев, даже если будет прочесывать ил каждый день по шестнадцать часов без передышки.

– Ты сможешь найти меня в трактире «У красного льва». Знаешь, где это?

Табета кивнула. «У красного льва» – трактир для богачей, любящих прикидываться не слишком состоятельными.

– Спросишь Бартоломью Джейкса. – Взгляд дюймовика был по-прежнему прикован к ее мешкам. – Но не приходи, если не найдешь осколок до вечера первого дня Рождества. Мне он нужен самое позднее завтра ночью. Да, и меня не интересуют древние монеты или что там ты еще обычно продаешь.

Он кивнул ей на прощание и, стряхнув перо чайки с идеально выкроенного рукава, тяжело зашагал в своих дорогих сапогах назад к лестнице, ведущей наверх, на улицу.

Рассмотрев картинку внимательнее, Табета глянула на остальных. Беззубый Гарри, Хромоножка, Лягушатник – у всех в руках была такая же газетная вырезка, и смотрели они на Табету так же воинственно, как и она на них. Только однажды Табета подружилась с другим иловым жаворонком. Коротышкой. Его убил водяной, когда тот поплыл за деревянным ящиком, дрейфовавшим в грязных волнах. Тогда она больше недели не могла заставить себя спуститься к реке. Тяжело терять друга, особенно если он единственный.

Снова пошел снег. Река заглатывала снежинки, словно громадное мокрое серокожее чудовище, а Табета обыскивала холодный ил, пока не зашло солнце, подернутое дымом из труб, и вода в Темзе не сделалась такой черной, как сапоги незнакомца со шрамами. Она нашла немного медной проволоки, одинокий ботинок – до того сгнивший, что развалился на части, как только она втиснула в него замерзшую ногу, – оловянную ложку и несколько монет, одна из которых выглядела довольно древней. Вместе с чешуей русалки неплохая добыча, но Табета, подходя к лестнице, не забыла принять разочарованный вид.

По ночам берег реки был еще опаснее, и даже самые отважные иловые жаворонки оставались тут лишь до захода солнца. Табета не сомневалась, что все они искали ту стекляшку, но никто из них, разумеется, не стал бы афишировать свой успех, уйдя раньше или хотя бы – как однажды сглупил мальчишка по имени Остер – вприпрыжку взбегая по лестнице с присвистом и самодовольной улыбкой. Той же ночью Беззубый Гарри и Хромоножка украли у него найденное золотое кольцо – а для начала избили до полусмерти.

Нет. Никто из них, поднимаясь по лестнице, не улыбался. У всех были невыразительные, чумазые лица – типичные для иловых жаворонков. «Хорошо бы нам, Тед, просто превратиться в гоилов, – сказал ей как-то в шутку Коротышка. – Были бы с каменной кожей и огнем в глазах».

Никто из них отродясь гоилов не видывал. Те жили на континенте и ненавидели пересекать открытое море, а значит, почти никогда не добирались до Альбиона. Но не было никого, кто бы не слышал о них – каменнокожих братьях и сестрах расы человеческой, золотоглазых, живущих под землей, где они строят свои города из драгоценных камней. Табета представляла их похожими на статуи у дворца королевы, что неотрывно глядят пустыми мраморными глазами со своих высоких постаментов.

Ходили слухи, что король гоилов потопил флот Альбиона и что они строят летательные машины, а еще своими когтями могут превращать в гоилов людей. Но это все были страшилки для детей. Иногда Коротышка, изображая гоила, гонялся за Табетой вдоль берега, хищно растопырив пальцы, с которых капала грязь, словно хотел порвать ее в клочья. Будь проклят тот водяной, что убил его! Она очень скучала по Коротышке. Порой она мечтала о том, что какой-нибудь водяной и ее утащит глубоко-глубоко на дно реки и будет держать там в плену среди гор наворованного золота, как, если верить сказкам, поступают с юными девушками все водяные.

Снег помог смыть с рук иловую вонь. Остальные поспешно разбежались по домам, что бы ни было тем жалким местом, где они нашли приют на ночь. Но Табета решила сначала заглянуть в выходящий окнами на реку трактир «Фуентес», куда ходили в основном моряки и портовые рабочие: там бесплатно кормили супом нуждающихся. Названия Табета, конечно, прочесть не могла, но металлическая вывеска – в форме тюленя с женской головой – над дверью давно уже вызывала у нее любопытство, и несколько месяцев назад холод в конце концов загнал ее через узкую дверь в прокуренный зал.

Когда она открыла дверь в трактир в этот вечер сочельника, ее встретили такие аппетитные запахи, что пустой желудок тут же болезненно скрутило.

Девушка за стойкой, препиравшаяся с подвыпившим посетителем, была, вероятно, не старше Табеты, но красное платье придавало ей очень взрослый вид. При ближайшем рассмотрении жемчужины в ее каштановых волосах оказались блуждающими огоньками и травяными эльфами, но помада на губах и подведенные сажей брови были самыми настоящими. Насколько Табета помнила, ее звали Офелия. Будучи старшей дочерью хозяина, она обычно обслуживала посетителей или помогала мыть посуду.

Табета пришла поговорить с ее матерью, но нигде той не увидела. Семейство Фуентес открыло это заведение всего год назад. Ходили слухи, что кухаркой у них троллиха, которая до того, как перебраться в Лондру, у себя на родине убила троих мужчин, не оценивших по достоинству ее поварское искусство. Всем известно, что тролли очень обидчивы и в ярости могут убить, но Табета никогда не переступала здесь порог кухни и поэтому сомневалась, стоит ли верить в эту историю. Кое-кто из бездомных клялся, что мать Офелии – ведьма, но они говорили так почти про каждую женщину, особенно про тех, у кого получалось самостоятельно зарабатывать на жизнь.

Поговаривали, что Альфонсо Фуентес, отец Офелии, служит одним из главных садовников во дворце королевы и некоторые овощи в супах Фуентесов якобы с королевских огородов. Табета приняла решение этому верить: ей нравилось представлять, что, сидя над тарелкой супа в скромном трактире, она пробует королевские помидоры и лук. А вот слухи про ведьму – однозначно ерунда: у всех в семействе Фуентес глаза черные, а у ведьм, как известно, они зеленые и зрачки как у кошки. Но какая, в конце концов, разница, если только ведьмы не деткоежки?! Супы Фуентесов каждого заставляли поверить, что мир прекрасен. Ради этого стоило рискнуть тем, что его подает ведьма. И что еще лучше – Фуентесы принимали в качестве оплаты монеты, найденные Табетой в реке.

В этот сочельник в маленьком ресторане было, как всегда, тепло и уютно, и неудивительно, что повсюду на стенах висели письма и открытки от посетителей, когда-либо чувствовавших себя за этими простыми деревянными столами как дома. Большинство были посланы из мест, о которых Табета и слыхом не слыхивала, и все они подтверждали обещание, что нашептывала ей река, когда девочка обыскивала ее илистый берег: мир широк и полон удивительных вещей, созданий и мест.

– Добрый вечер! Можно, пожалуйста, немного острого фасолевого супа? – попросила она, сгоняя со лба травяного эльфа размером едва больше монетки. Его пыльца пользовалась большим спросом, потому что навевала сладкие сны, но Табета не могла позволить себе погружаться в них. Эти сны все равно ложь, и после пробуждения смотреть в глаза реальности только тяжелее.

Три слегка погнутые монетки, положенные Табетой на стойку, Офелия Фуентес ощупала левой рукой. Своей единственной. Правая рука у Офелии заканчивалась чуть ниже локтя, но об этом быстро забывалось, стоило увидеть, как ловко она двигается за стойкой.

– Вот эту лучше оставь себе, – сказала она, возвращая Табете одну из монет. – У торговцев на Селт-стрит ты получишь за нее, возможно, больше, чем порцию супа. – У нее был довольно низкий для девушки голос, а из-за акцента даже простые слова звучали таинственно. – Двух остальных достаточно, – сказала она хобу, наполняющему миски.

Порция оказалась щедрее обычного.

– Наша рождественская порция, – пояснила Офелия, подвинув миску к Табете.

Рождество. Мужчин и женщин за столами оно, похоже, не интересовало. Табета вспомнила, как в их первое Рождество в Лондре мать показала ей большое дерево, которое каждый год ставили у дворца королевы. В нем светилось такое множество живых огоньков: хобы, блуждающие огоньки и стайки травяных и водных эльфов. К праздникам мать всегда заворачивала ей в подарочную бумагу какую-нибудь вещицу, и пусть это была всего лишь старая игрушка, мать украшала ее лентой или птичьими перьями – и игрушка выглядела как новая.

Подвыпивший гость вернулся к своему столу, но стал задирать некоторых посетителей на языке, которого Табета не понимала. Офелия Фуентес сохраняла спокойствие, однако, когда он так стукнул кулаком по своей тарелке, что та разбилась, ей стоило лишь бросить взгляд в сторону кухни, как дебошир замолчал и исчез, так и не сказав больше ни слова.

На Табету эта сцена произвела сильное впечатление, и она задалась вопросом, не само ли семейство Фуентес распространяло слух о кухарке-троллихе.

Табета ела медленно, пусть это и нелегко, когда ты страшно голодна. Отправляя в рот каждую следующую ложку супа, она надеялась, вдруг мать Офелии еще появится. Снаружи опять мело, и было слышно, как на узкой улочке над рекой ветер насвистывает звенящую рождественскую песню собственного сочинения. Поэтому, когда хобы позвонили в висящий на стене колокольчик, извещая посетителей, что трактир закрывается, те запротестовали громче обычного.

– Ты всегда ешь так медленно? – спросила Офелия Фуентес, когда столы наконец опустели и одна Табета, сидя за стойкой, еще выскребала из миски остатки. – Или наш сегодняшний суп тебе не по вкусу?

– Где твоя мать? – ответила Табета вопросом на вопрос.

Офелия кивнула хобам, и четверо из них вскочили друг другу на плечи, чтобы тот, кто оказался на самом верху, смог задвинуть дверную защелку.

– Она вернулась в Метрагрит, где живет большая часть нашей семьи. Не выносит холод, целыми днями жалуется. Иногда ее не бывает здесь по несколько месяцев. А зачем она тебе? Ты из тех, кто не может прожить без ее советов? Отец говорит, что мать притягивает таких людей, как свет – мотыльков.

Холодно взглянув на Офелию, Табета удержалась от вопроса, действительно ли ее отец работает у королевы.

Офелия подошла к столу, за которым сидел буянивший посетитель, и одной рукой собрала осколки его тарелки. Табета чуть было не предложила свою помощь. Чуть было. Сама она никогда не просила о помощи и поэтому поборола искушение.

– Как тебя зовут? – Глаза у Офелии были черные-пречерные – чисто уголь.

– Тед.

– Тед, а дальше?

– Браун.

– Ага, marrón[13]. Так бы тебя звали на нашем языке. – Офелия положила осколки на стойку. – Ведь лучше звучит, да? А наша фамилия означает «источник». Отец всегда говорит: в самый раз для садовника. По-моему, в самый раз даже для такого трактира. – Она вытерла со стойки брызги супа. – Итак… для чего тебе совет моей матери?

Табета медлила. Она не была уверена, что девчонка ей симпатична, и наконец – Офелию Фуентес она совсем не знала. Но кого еще ей спросить?

– Сегодня утром на берег реки пришел один человек, – начала она. – Он сказал, что заплатит мне три серебряных шиллинга, если найду ему осколок бокала. – Она вытащила из кармана газетную вырезку. – Ты не знаешь, что в нем такого особенного?

Офелия внимательно рассмотрела вырезку.

– Он тебе представился?

– Бартоломью и что-то там еще.

– Бартоломью Джейкс. Он всегда объявляется здесь на Рождество. – Офелия налила себе тарелку супа и взяла ложку. – Он охотник за сокровищами. В это время года тут, у реки, их ошивается порой целая дюжина. Понятия не имею, почему они считают, что найдут эту стекляшку именно здесь. В конце концов, участок берега тут не из лучших.

Охотник за сокровищами, ну конечно! Вот глупая Табета, могла бы и сама догадаться! Охота за всякими волшебными вещами – мечом короля Артура, ложем Спящей красавицы, волоском Рапунцель, копытом келпи, чтобы потом продать их богатым и сильным мира сего, – была ремеслом прибыльным. Ничто в этом мире не пользовалось таким спросом, как власть, которую дает настоящее волшебство. Разве найдется работа лучше, чем охота за сокровищами? Только вот женщинам, наверное, этим заниматься не разрешается.

– Так эта стекляшка что… – спросила она с подчеркнутым безразличием, – действительно волшебная? Не из того барахла, которое лжеведьмы продают на рынке в Севен-Дайелз?[14]

Оливия посмотрела Табете прямо в глаза, и та опустила голову, чтобы не встретиться с ней взглядом. Но Табета, очевидно, не так хорошо умела скрывать свои тайны, как полагала.

– Подумать только! – Офелия тихо засмеялась. – Ты ведь уже нашла осколок, правда?

Она перегнулась через стойку, мельком глянув на хобов. Они славились тем, что не умели держать язык за зубами.

– Поздравляю! – шепнула она. – Это ценная находка. Стекло, которое ищет Джейкс, одаривает свинцом и золотом. Об этом стекле всегда много говорят как раз в это время: по слухам, волшебство действует только в первый день Рождества.

Стекло, которое одаривает свинцом и золотом? Звучит не слишком привлекательно. Особенно свинец.

– А в чем волшебство-то? – спросила Табета. Всем известно, что ведьмин гребень превращает людей в птиц, а «столик-накройся» угощает едой, когда пожелаешь. Но стекло?!

Офелия Фуентес пожала плечами:

– Вроде бы оно приносит неудачникам богатство, что бы это ни значило. Но об этом стекле ходит много историй.

– И что это за истории?

Поставив грязные кружки в мойку, Офелия подозвала хобов их перемыть.

– На прошлое Рождество в той же газете, откуда твоя вырезка, писали, что стекло сделали феи. Те, что исчезли, когда их озера замерзли. Но эти газетные писаки каждый год сочиняют о стекле разное.

– Ты читаешь газеты? – Табета никогда не слышала такого ни об одной женщине. Сама она, как и ее мать, с трудом могла прочесть даже собственное имя.

Офелия вновь пожала плечами:

– Я пристрастилась к этому, когда мне приходилось заворачивать в старые газеты луковицы эльфовых цветов для отца. Он ужасно злился, заставая меня за чтением вместо работы. Но отец очень отходчив и теперь покупает мне газету каждое утро.

Рукой без кисти она выловила хоба из воды в раковине: тот поскользнулся на мокрой стойке.

– В этом году, – сказала она, накидывая на промокшего малыша полотенце, – они цитировали одного антиквара, который клянется, что бокал сделал ольховый эльф и специально бросил его в реку, чтобы Темза вынесла его на берег в качестве особенного подарка к Рождеству. По-моему, глупость какая-то, но кто знает?! Об эльфах рассказывают столько страшилок, а эта история хотя бы милая.

Ольховые эльфы, феи… Люди постоянно говорят о них, но никто их в глаза не видел. Табета очень надеялась, что ни тех ни других не существует. Кому же хочется жить в окружении бессмертных – существ, куда более могущественных, чем когда-либо под силу стать человеку, и, если сказки не врут, к тому же невероятно жестоких и коварных?! Мать всю жизнь говорила о них, особенно о волшебных зеркалах, которые ольховые эльфы якобы создали, чтобы переходить сквозь них в другой мир. «Этот мир очень похож на наш, – нашептывала она Табете на ухо, обнимая, чтобы согреть в том ледяном убогом подвале, где позже девочка видела, как мама умирает. – Но там Лондру называют Лондоном, а дома все из стекла и серебра и такие шикарные, как у нас только дворец королевы. Там нет золотых воронов, которые могут тебя проклясть, нет русалок, заманивающих бедных рыбаков, вроде твоего отца, в гибельную пучину, нет и дюймовиков, ворующих то немногое, что у тебя имеется. А есть там только обычные люди, которые едят и пьют, что захочется, никогда не болеют и не стареют».

Когда мать это рассказывала, Табета думала тайком, что ей бы не хватало дюймовиков и русалок, да даже золотых воронов. Однажды матери показалось, что в витрине одного антиквара выставлено такое волшебное зеркало. Табета и сейчас помнит, как мать увлекла ее за собой в лавку. Раму зеркала покрывали серебряные розы – как о волшебных зеркалах и рассказывали. Но мать не успела коснуться стекла, как хозяин магазина схватил их обеих и оттащил от зеркала. С тех пор Табета иногда продавала ему найденные у реки монеты – в мальчишеской одежде он ее, конечно, не узнавал. А может, он уже и не помнит, как грубо вытолкал мать за дверь и та, ударившись о булыжники, разбила колено. Но Табета помнила и никогда не приносила ему монеты, которые считала действительно старинными и ценными.

Офелия Фуентес, ополоснув последний стакан, протянула его хобу, который все еще пытался просушить полотенцем промокшую одежду. Хобы всегда одевались безупречно и любили шить себе костюмы так, чтобы те походили на одежду посыльных в богатых домах. В маленькую дверцу, устроенную в кухонной двери специально для хобов, прошмыгнул еще один из них. Вскарабкавшись по платью Офелии наверх, он прыгнул ей на плечо и прошептал что-то на ухо. Офелия кивнула, возвращая Табете газетную вырезку. Ногти на пальцах ее единственной руки были покрыты красным и зеленым лаком. Может, она любит Рождество? Или просто посмеивается над ним? Трудно было прочитать что-то в ее черных глазах.

Табета услышала, как она сказала хобу:

– Передай ей, чтобы пока не уходила. Возможно, она мне еще понадобится.

Кивнув, хоб исчез, а Офелия смахнула с носа пылевого эльфа. В его крылышках преломился свет, и они замерцали всеми цветами радуги.

– Если хочешь совета, хотя он и не от моей матери: не рассказывай никому, что нашла осколок этого бокала.

– Конечно не буду. Ты что, меня совсем за дурака держишь?

– Ну, мне же ты рассказал.

Нет, Табета решительно не понимала, нравится ли ей Офелия.

– Что ж, в любом случае в одном-единственном осколке наверняка не много волшебства. – Офелия засунула в рот ложку супа. – Наверное, чтобы волшебство сработало, из него нужно сделать новый бокал.

Ну конечно! Табету ужасно рассердило, что она сама об этом не подумала.

– Тебе правда нравится так одеваться? – спросила Офелия, указав на ее грубые штаны и мятую куртку.

Табета замерла.

– Ты о чем? – Она почувствовала, что ее разоблачили, и голос охрип от стыда.

Офелия заглянула ей прямо в глаза, и она не знала, как ответить на этот взгляд.

– Никто не замечает, да? До чего же люди глупы. – Подняв короткую руку, Офелия стерла со щеки блуждающий огонек. – Смотрят на тебя, а на самом деле не видят. Но я тебя вижу. Мать всегда говорит: «Офелия, не смотри на мир так пристально». А как? Мне всегда было интересно, каково это – ходить с короткими волосами. Я каждое утро трачу целую вечность на то, чтобы причесать свои.

Табета не понимала, что чувствует. Может, облегчение от того, что кто-то наконец знает правду? Или раздражение, что ее тайну раскрыли с такой прямотой?

– Спасает от вшей, – холодно ответила она, подумав: «И мужчины руки не тянут». Хотя и не знала, оценила бы Офелия это преимущество. Зачем еще нужны губная помада и румяна, если не для того, чтобы эти руки привлекать?!

– И да, мне нравится эта одежда, – прибавила она. – Юбки всегда меня раздражали. Отец не хотел пускать меня в лодку, потому что в них очень легко утонуть. – Правда, его не спасли ни брюки, ни мужская сила, которой он так гордился.

– У тебя наверняка будут роскошные волосы, если ты их когда-нибудь отрастишь. – Офелия пригладила свои длинные каштановые. – Я всегда мечтала о рыжих волосах. Как у ведьм.

Она носила высокую прическу, как у взрослых женщин. Табета была вынуждена признать, что смотрится это красиво. И то, как каждая прядка светится из-за блуждающих огоньков. Она попыталась представить, как бы сама выглядела с такой прической, в длинном облегающем фигуру платье вместо скрывающих грудь многочисленных слоев тряпок, с красной помадой на губах и…

…с одной рукой.

Офелия одернула кружевную отделку рукава на левой руке. Похоже, отсутствие руки ее особо не беспокоило; она, может, и вспоминала об этом, только разговаривая с малознакомыми людьми.

– Если хочешь, я могу отвести тебя к одному стеклодуву… он восстанавливает наши разбитые миски и стаканы.

Табета засунула газетную вырезку в один из мешков у себя на поясе.

– Спасибо, – пробормотала она. – Я подумаю.

Но что тут думать! Стеклодув слишком дорого возьмет за свои услуги. «Какого черта! – мысленно сказала она себе, чтобы унять разочарование. – Я всегда могу отнести осколок охотнику за сокровищами. Все равно волшебство в нем, наверное, не особо сильное. Бокал, дарующий свинец и золото… нет, точно нет».

Два хоба устроили на стойке потасовку, столкнули с нее пустую миску Табеты, и Офелия парой резких слов призвала их порядку. Хобы любят подраться. Они значительно сильнее, чем можно судить по их росту, настолько сильные, что некоторые букмекеры устраивают их бои с собаками и делают на них ставки. По слухам, эти бои любит даже королева. Хромоножка утверждал, что специально для них она приказала соорудить арену у себя во дворце и что хобы поразительно часто выживают в этих боях, хотя в качестве оружия им разрешается использовать только швейные иглы.

– Хобы дерутся, гости ссорятся… тут всегда что-нибудь да бьется. – Нахмурившись, Офелия наблюдала, как хобы подметают осколки миски. – Эту, похоже, уже не восстановить. А что, если я отнесу стеклодуву ту посуду, которую еще можно склеить, и, чтобы избежать неприятных вопросов, сделаю вид, будто твой осколок тоже от какой-то моей вещи?

На улице по-прежнему шел снег. Некоторые снежинки налипали на окна – крошечные снежные человечки, чьи хрупкие тельца мерцали, словно хрусталь. Если удается их поймать, они дарят замерзшим пальцам блаженное тепло, но делать это нужно очень осторожно: ножки и ручки у них острые, как лезвия бритвы.

Табета, никому не доверяй. Только эти слова да еще старая шаль и остались ей в наследство от матери. Та прошептала их с последним вздохом, и Табета старалась следовать ее совету. Но так жить тяжело, и однажды одиночество оказалось настолько непереносимым, что она доверилась одному мальчишке постарше. А тот продал ее трубочисту, который зажигал под ней огонь, если она карабкалась по трубе недостаточно быстро. С чего бы ей доверять едва знакомой девчонке со странным акцентом и красно-зеленым лаком на ногтях единственной руки?

– Ну ладно, – пробормотала Табета. – Где у этого стеклодува мастерская? На Хрустальной улице? – Там располагались большинство стеклодувов.

– Да, дом двадцать три. У тебя осколок с собой?

Табета с пренебрежительной улыбкой покачала головой. Разумеется, нет. Свои находки таскают с собой только дураки.

– Хочешь, я схожу с тобой? Мы можем вместе его забрать, – предложила Офелия. – В Рождество на улицах этого города вовсе не безопаснее, чем обычно, а осколок может действительно оказаться довольно ценным.

– Нет, все в порядке, – возразила Табета. Никому не доверяй. – Я привыкла всюду ходить одна. — И сомневаюсь, что однорукая девчонка в красивом платье окажется хорошей поддержкой…

– Засунь осколок в снег! – крикнула ей вдогонку Офелия. – Если снег не растает, он не от того бокала. По крайней мере, так утверждают в газете.

После теплого трактира холод, словно бритвой, вспорол лохмотья Табеты – суровое напоминание о том, что негоже слишком долго расслабляться в тепле. Даже луна над крышами напоминала ледяной диск, и Табета радовалась, что до места, где она прячет свои находки, идти не слишком далеко. Как и большинство иловых жаворонков, находки она хранила на безопасном расстоянии от места ночлега: там-то ворам ее отследить легко.

На улицах толпился народ: семьи на прогулке, колядующие и нищие, питающие в сочельник надежду на особое сочувствие. Производители игрушек продавали с пестрых светящихся тележек оловянных солдатиков и игрушечные часы, а голодные музыканты окоченевшими пальцами – кто искусно, а кто не очень – исполняли рождественские гимны. Поначалу Табета останавливалась на каждом углу, как делала всегда, чтобы убедиться, что ее никто не преследует, но вскоре перестала: среди множества лиц невозможно было кого-то запомнить.

Не все, что выкапывали иловые жаворонки, удавалось продать, но многие из них все равно не выбрасывали менее ценные находки. Иногда осколок какой-нибудь покрытой глазурью тарелки позволял заглянуть одним глазком в давно забытые времена или в закрытый для них мир, где люди серебряными ложками вкушают еду из искусно расписанной посуды. Табета хранила свои сокровища в пустой бочке на заросшем сорняками заднем дворе заброшенного дома со следами пожара на кирпичных стенах. На фасаде дома рядом с заколоченной досками дверью все еще качалась на ржавых цепях вывеска пекарни. И старуха, часто сидящая на ступеньках у входной двери, всем и каждому рассказывала, что дом сгорел из-за того, что пекарь, напившись, уснул у печи.

Среди черных от копоти стен громоздились горы снега, и, освободив наконец бочку из холодного белого плена, Табета с еще большим, чем обычно, облегчением обнаружила хранившуюся там шкатулку в целости и сохранности. Шкатулку тоже подарила река. Все иловые жаворонки считали Темзу живым существом, которое по своей непредсказуемой прихоти либо дарило, либо отнимало. Поэтому время от времени они бросали в мутную воду что-нибудь ценное, чтобы выразить реке благодарность или завоевать ее благосклонность на будущее.

В шкатулке Табеты хранилось много сокровищ: расколотая курительная трубка с лицом фавна – она ее так любила, что рука не поднималась продать, – кусочек белого фарфора с синим узором, походившим, как ей казалось, на хвост дракона, и монета с чужеземными письменами. В ее фантазиях эта монета принадлежала древнему племени воинов, таких же рыжеволосых, как и она. Особенно редкой находкой была порванная серебряная цепочка с лунными камешками. Основную часть потерянных украшений выуживали те, кто в поисках чего-нибудь на продажу рылся в канализации. По счастью, что-то из ценных вещей в конце концов все-таки оказывалось в реке, как, например, кольцо, лежавшее рядом с цепочкой, но не подошедшее Табете ни на один палец. А неподалеку лежал тот осколок, за которым она пришла. Стекло было таким тонким, что она не переставала удивляться, как оно уцелело в реке.

Осколки, что попадались ей среди ила, обычно были толстыми, бледно-зеленого или коричневого цвета, а этот – ни дать ни взять тонкая пластинка замерзшего воздуха, и когда она проводила пальцем по выгравированным на нем очертаниям фей и эльфов, они казались на ощупь тонюсенькими серебряными ниточками. Теперь, зная, каким ценным может оказаться этот осколок, она с трудом отважилась достать его из шкатулки. Осколок холодил руку, но, когда Табета по совету Офелии положила его в снег, стекло растопило его быстро, как горячий уголек.

Как же заколотилось у нее сердце! Она часто слышала рассказы о предметах, обладающих колдовской силой: о ведьминых гребнях, о дубинках, избивающих врагов, о столах, на которых в любое время появляется еда. По слухам, королева собрала огромную коллекцию волшебных вещей. Но в реальной жизни Табета отродясь не встречала ни у кого ничего подобного. Быстро положив осколок обратно, она закрыла деревянную крышку. Шкатулка немного деформировалась от долгого пребывания в воде, и река оставила на темном дереве заметные следы.

Прислонившись к бочке, Табета не отрываясь смотрела на луну, висящую в небе бледной монетой. Табета, никому не доверяй. Может ли она довериться Офелии? Неожиданно сердце ответило решительным «да». «Ну и что, тогда твое сердце тоже доверяло мальчишке, а он продал тебя трубочисту, – напомнила она сама себе. – Вот и слушай после этого свое сердце».

– Ты только посмотри! – Голос у Табеты за спиной показался ей знакомым. – Маленький иловый крысеныш обозревает свои сокровища. Можно и мне взглянуть? Не сомневаюсь, что одно из них очень меня заинтересует.

Табета оглянулась.

Бартоломью Джейкс одарил ее улыбкой прожженного плута:

– А ты довольно убедительно врешь, но лишь до тех пор, пока тебе не покажут что-то такое, что тебя взволнует. – Он указал на выглядывающего у него из кармана дюймовика. – Я велел ему следить за тобой. Он подлый воришка, но, если его хорошо кормить, отменно шпионит, да еще и мастер делаться невидимым. Он стоял лишь в шаге от тебя, когда ты разговаривал с однорукой девчонкой. Отдай его мне, это стекло! Ну же, а то холодно!

Джейкс требовательно вытянул руку, и на черную кожу его перчатки опустилась снежинка.

Табета еще крепче сжала окоченевшими пальцами шкатулку у себя на коленях. Нет. Река принесла это стекло ей.

– Только не говори, что я должен в сочельник перерезать тебе горло, мальчик! – Охотник за сокровищами откинул полу пальто, чтобы она увидела у него за поясом рукоятку ножа. – Знаешь что? Я заплачу тебе два пенса, если ты отдашь мне этот черепок без лишних сложностей. В конце концов, сейчас Рождество.

– Река подарила его мне. А значит, у вас оно все равно не сработает.

– Река? – Бартоломью Джейкс издал невеселый смешок. – Ты слышал, Пальчикс? Уж поверь, у меня большой опыт в обращении с сокровищами, которые попали мне в руки не по своей воле. Работает всегда. Волшебству все равно, кто ты и заслужил ли ты его.

Хихикая, дюймовик разглядывал Табету бледно-желтыми глазами. Первый пенни, заработанный ею копанием в иле, украл именно дюймовик.

– Ну, вперед! – Бартоломью шагнул к ней. – Сегодня вечером холодно, как в склепе вампира. Давай сюда твой жалкий ящик! Уверен, там нет ничего настолько ценного, чтобы за это умереть.

Табета, счастливого Рождества. Мир – ужасное место.

По улице шли двое мужчин. Табета видела их за развалинами стены, когда-то окружавшей двор пекаря. Но кому они поверят, позови она на помощь?! Конечно же, человеку в дорогих сапогах. В домах слева и справа от нее живет множество людей, но им не до помощи другим – самим бы как-то уцелеть.

Одна женщина остановилась там, где ржавые петли в сгоревшей стене еще напоминали о висевших здесь прежде воротах. Огромная женщина даже издали казалась ростом не меньше великанцев, охраняющих дворец королевы. «Что вытаращилась? – больше всего хотелось крикнуть Табете. – Ждешь, когда он меня убьет? Вот был бы праздничный спектакль в сочельник, правда?»

Переступив через торчащую из снега поленницу дров, женщина пошла к ней до того медленным, тяжелым шагом, что казалась Табете деревом, у которого выросли ноги. Глубокий снег делает даже такие тяжелые шаги беззвучными, как шаги кошки, но дюймовики славятся острым слухом, и тот, в кармане Бартоломью Джейкса, пронзительным визгом подал хозяину сигнал. Охотник за сокровищами, обернувшись, схватился за пистолет.

Женщина остановилась всего в нескольких метрах от него.

Ее выдавала кожа, – это была троллиха. Ее сородичи попадались на глаза не часто: обычно они жили очень замкнуто, но Табета как-то видела одного из них в порту. Он заносил на корабль гигантские деревянные ящики легко, словно мешки с перьями, и кожа его по цвету напоминала древесину на носу корабля. Кожа троллихи была темная и шершавая, как дубовая кора, а доходящие до плеч волосы – бледно-зелеными, как листва березы весной.

Тролли могли одним пальцем свернуть шею любому мужчине, да и голову человеку оторвать им не составляло никакого труда. Табета точно не знала, способны ли на это их женщины, но Бартоломью Джейкс, похоже, не сомневался. Охотник за сокровищами пытался скрыть страх – ведь стыдно бояться женщины, – но все же отступил на несколько шагов, по-прежнему направляя дуло пистолета на троллиху. Дюймовик исчез где-то в недрах его кармана.

– Остафь мальчика в поко-о-ое. – Троллиха произнесла это очень спокойно, голосом, словно доносящимся из глубокого колодца, но правую руку сжала в кулак – размером с голову Бартоломью Джейкса.

– Я заключаю с ним сделку, – отозвался тот, не опуская пистолет. – Он украл у меня ящичек. Пусть отдаст и идет на все четыре стороны.

– Не фри мне, маленький челофе-е-ек, – сказала троллиха с сильным акцентом, растягивая слова. – И убери-и-и пистолет. А то я сахочу тебя побить, софсем чуть-чуть, потому што-о-о Рождестфо-о-о.

Когда великанша взмахом руки подозвала к себе Табету, та помедлила, но в ее ситуации даже тролль представлял куда меньшую опасность. По-прежнему крепко прижимая к себе шкатулку, она прошла мимо Бартоломью Джейкса, и он, не пытаясь схватить, лишь проследил за ней взглядом. Вблизи вид у троллихи был еще более пугающий, и в то же время стоять рядом с ней было на редкость спокойно. Словно под каким-нибудь большим деревом.

– За нами не ходи, – сказала она охотнику за сокровищами, – и мальчика не ищи. Я не шелаю фитеть твое уро-о-отское лицо-о-о рятом с ним. Если да-а-а, я соскребу его с твоего черепа, как кошуру с картошки. Понял?

Охотник за сокровищами сплюнул в снег.

– Надеюсь, ты сваришь и сожрешь его, – прорычал он. – Ведь тебе подобные именно так и делают, верно? Хотя для женщины твоих габаритов у него, похоже, мяса на ребрах маловато.

Троллиха улыбнулась. Зубы у нее были почти такие же зеленые, как и волосы.

– Не сомнефаюсь, что ты фсе снаешь о людое-е-етах, маленький человек. Фы, охотники за сокрофищами, любите расхищать их пещеры ра-а-ади имущестфа фа-а-аших жертф, да? Моя тетя часто расскасыфала, што фы заманиваете путникоф к пещерам людоетоф, штобы те фсяли убийстфо на себя, а фам осталось только смыть крофь с пожиткоф.

Бартоломью Джейкс заткнул пистолет за пояс.

– Еще увидимся, – сказал он. – В другом месте. Жизнь наверняка предоставит мне случай поквитаться.

– Как скажешь. – Рука троллихи легла на плечи Табеты огромным теплым покрывалом. – И скажи тфари в тфоем кармане: если он еще раз пролезет в дом Фуентесоф, я перемелю его ко-о-ости и припрафлю ими суп.

И, взмахом руки призвав Табету следовать за ней, троллиха пошла назад, на улицу.

Троллиха представилась Боргой и больше ни слова не вымолвила за всю дорогу до Хрустальной улицы. Табета радовалась молчанию: она до сих пор злилась, что не справилась с охотником за сокровищами в одиночку. Она очень гордилась, что почти шесть лет выживала без матери, и ненавидела, когда ей напоминали, как она юна и беззащитна.

Путь на Хрустальную улицу был неблизким. Бедные кварталы у реки остались позади, и теперь они шли по району богачей с их парками и конными экипажами, с роскошными виллами и полицейскими на каждом углу, которые, замечая иловых жаворонков, с отвращением зажимали носы. Табета редко заходила в эту часть Лондры. Большинство торговцев, кому она продавала глиняные черепки или монеты, жили и работали недалеко от реки, и на фоне бархатных платьев, шуб и начищенной до блеска обуви она привычно казалась себе грязной и жалкой. Но совсем другое дело – идти по богатым улицам в компании троллихи. Это было все равно что следовать по Темзе за четырехмачтовым судном. При виде громадной женщины лица большинства людей принимали враждебное выражение, однако Табету никто не толкал и не обзывал, как обычно бывало в этом районе, а все шубы и экипажи внезапно останавливались, давая дорогу троллихе с иловым жаворонком.

Когда они наконец добрались до Хрустальной улицы, где уже больше семи веков держали свои мастерские стеклодувы, у входа в самую большую лавку их ждала Офелия. На богато украшенной деревянной двери было золотом выгравировано «23».

Кивнув Офелии, Борга пробормотала:

– Мне нужно к моим супам.

И свернула в ближайший переулок мимо торгующей на углу печеными каштанами карлицы и какого-то человека, который при виде троллихи опрокинул бочку с водой.

– Надеюсь, Борга никому ног-рук не повыдергивала и голову не проломила? – спросила Офелия. – Она прекрасная повариха, но бывает очень вспыльчивой.

– Я в ее помощи не нуждалась, – сказала Табета. Ее гордость была задета, и она до сих пор проклинала себя за то, что не оглядывалась почаще или что не обнаружила коварного дюймовика в трактире. Утешало только, что Офелия его тоже не заметила.

– Разумеется, нет. Никто из нас не нуждается в помощи, так? – сказала Офелия, копаясь в корзине перед собой. Она достала оттуда пару сапог. – Один посетитель швырнул в меня ими, вот я и оставила себе. Красивыми их не назовешь, но раз уж тебе все равно… В носки я набила газетную бумагу, потому что они явно велики.

«Нет, спасибо, – хотела сказать Табета. – Когда мне понадобится новая обувь, я ее себе куплю. За кого ты меня принимаешь, если даришь сапоги и посылаешь троллиху следить за мной? Все эти годы я прекрасно обходилась без тебя». Но ноги в сырых стоптанных башмаках к этому времени уже так замерзли, что она боялась лишиться пальцев, как лишился двух прошлой зимой Хромоножка. Сапоги Офелии выглядели довольно новыми и очень даже неплохими.

– Я найду несколько монет и заплачу за них, – сказала она, снимая свою дырявую обувь и натягивая новую. – А троллиха всегда жила в вашей семье?

Как же хорошо, когда ноги сухие!

– Нет. Отец однажды в чем-то ей помог. Они об этом не говорят, но Борга с тех пор готовит для нас. Осколок принесла?

Табета крепко обняла шкатулку:

– Да.

– Вот. – Офелия протянула ей салфетку. – Заверни осколок в нее и положи в мою корзину. Как я уже говорила, по-моему, лучше сделать так, будто он принадлежит мне.

– Почему?

Никому не доверяй, Табета.

Офелия подняла глаза к темному небу. Вновь пошел снег.

– У меня только одна рука, – сказала она, не глядя на Табету. – Попробуй-ка завязать шнурки одной рукой. Или сделать прическу. Порой приходится просить о помощи. Может, поэтому мне легче доверять другим.

«Может быть. А может, другим легче верить, если твой отец работает у королевы», – подумала Табета, но открыла шкатулку и завернула осколок в салфетку.

– Дай мне самой с ним поговорить, – сказала Офелия, когда Табета положила маленький сверток в корзину. – Артур Соамес не слишком милый человек, а в Рождество у него всегда особенно плохое настроение. По его словам, причина в том, что клиенты разбивают очень много сделанных им рождественских украшений, но, если хочешь знать мое мнение, Артуру Соамесу не нужно никаких причин для плохого настроения: просто он такой же противный, как сок можжевельника.

Офелия открыла дверь, и поднялся перезвон дюжины разноцветных стеклянных колокольчиков. Человек в лавке напомнил Табете пряничного человечка в ярости: редеющие волосы, круглые щеки, глазки-изюминки и так плотно сжатые губы, что спокойно сошли бы за тонкую полоску сахарной глазури. Когда Табета с Офелией зашли в лавку, он передвигал большие вазы на полке стеллажа.

– Офелия Фуентес! Снова ты! – встретил он ее. – Скажи матери, чтобы наконец уже научила тебя, что посетителям не разрешается бить стаканы о дурацкие головы друг друга.

Он окинул Табету таким неодобрительным взглядом, что ей нестерпимо захотелось увидеть, как одна из тщательно расставленных им ваз разлетается на мелкие осколки на его пряничной голове. Но одно ей приходилось признать: его лавка была полна чудесных вещей из стекла, каких она никогда в жизни не видела. Рождественская ель, занимавшая почти треть лавки, была плотно увешана стеклянными шарами всех цветов радуги. На вечнозеленых ветвях расправили крылья стеклянные ангелы, рядом висели стеклянные пакеты, перевязанные стеклянными лентами, крошечные стеклянные коробочки, стеклянные единороги, русалки и даже драконы. Табета не смогла удержаться от искушения и дотронулась до малюсенькой феи, но Артур Соамес тут же грубо схватил ее за руку и оттащил подальше от дерева.

– Всякому уличному отребью вход в мою лавку запрещен, Офелия, – сказал он. – Кто это? Очередной благотворительный проект твоей матери?

О да, Табете хотелось разбить о его голову не одну вазу!

– Он работает так же усердно, как вы, сеньор Соамес, – возразила Офелия, выкладывая на прилавок вещи из корзины.

– И поэтому от него так воняет дохлой рыбой и корабельной смазкой? – Поправив стеклянного дракона на ели, стеклодув встал за прилавок. – Сколько стаканов на этот раз?

– Десять. И шесть суповых мисок. И еще… вот это.

Офелия развернула осколок, и свет освещающих лавку газовых ламп заиграл в нем, как в кусочке льда.

Склонившись над осколком, Артур Соамес долго молчал.

– Быть не может! – наконец пробормотал он. – Обломок того…

– К сожалению, нет, – перебила его Офелия. – Это всего лишь осколок его копии. Они, как вы, наверное, помните, были в большой моде во времена маминой юности. Но этот бокал все же очень ценен для нее как воспоминание, потому что его подарил мой отец, а сейчас один из хобов его разбил. Пожалуйста, сеньор Соамес, восстановите его, пока она в Метрагрите.

О, она была очень талантливой лгуньей. Даже Табета ей почти поверила.

Артур Соамес достал из ящика увеличительное стекло. Оправленная в золото линза была больше кулака Табеты.

– Никогда не понимал, как такая разумная женщина, как твоя мать, может работать с хобами, – пробормотал он, наставляя лупу на осколок. – У них воробьиные мозги, и ведут они себя совсем как дети. Копия, говоришь… что ж, тогда это поразительно хорошая копия. Гравировка, без сомнения, дело рук большого мастера.

– Да, мама всегда очень гордилась этим бокалом. – Офелия говорила очень непринужденно, словно недоверчивое уточнение Артура Соамеса ее ни капли не волновало. Табета невольно почувствовала некоторое восхищение.

– Твоя мать – цветок, который завянет под нашими вечными дождями. Ну да у твоего отца есть кое-какой опыт в том, как сохранять жизнь тропическим растениям в нашем климате. Я слышал, что королева питает большую слабость к экзотическим растениям. – Стеклодув перевернул осколок, чтобы рассмотреть его с обратной стороны, и Табета увидела у него на пальцах волдыри от ожогов. Ничего удивительного, если учесть, что ему приходится работать с огнем.

– Однажды я сделал для твоей матери рождественское украшение в форме солнца, – пробормотал Артур Соамес. – У него было девяносто девять лучей, выдутых из светло-желтого стекла. Интересно, что с ним стало. Уверен, что эти дурацкие хобы разбили и его. – Он поднял голову. – А где другие осколки этой копии?

– Солнце по-прежнему висит у нас на елке, – ответила Офелия. – А что касается бокала: хобы выбросили все остальные осколки, чтобы скрыть свою оплошность. Большое счастье, что я хоть этот нашла у мамы под кроватью.

Ложь так легко слетала с ее губ, словно рождалась прямо на языке.

– У наших зим одно большое преимущество: они значительно сокращают количество хобов, – заметил Артур Соамес. – Уверен, что последняя эпидемия тифа вызвана именно ими. Они не моются и размножаются, как мыши. Меня прямо передергивает от мысли, что кто-то из них мог бы работать в моей мастерской.

– А кто же тогда помогает вам с огнем и печью? – Любопытство в Табете пересилило ее неприязнь к стеклодуву. – У вас только люди в помощниках?

Артур Соамес поднял на нее глаза с таким удивлением, словно заговорила рыба:

– Каждый уважающий себя стеклодув работает исключительно с огненными эльфами. Они гораздо быстрее плавят стекло и не обжигают о него руки.

Положив осколок в маленькую шкатулку, он поставил ее рядом с разбитыми мисками и стаканами Офелии.

– Сделать из осколка новый бокал – это сложный процесс, кроме того, нужно подгонять гравировку. Поэтому я бы сказал… – Наморщив лоб, он нацарапал на листе бумаги несколько цифр. – Шиллинг за бокал, три пенса за все остальное. И если ты рассчитываешь на скидку, то нет, я не делаю их и в Рождество.

Табета увидела, что Офелия тяжело вздохнула. Шиллинг. Чтобы его заработать, нужно продать не одну миску супа. Но когда Офелия ответила, голос ее вновь прозвучал невозмутимо:

– Хорошо. Можно я сейчас оплачу половину, а другую – на следующей неделе?

Нахмурившись, Артур Соамес бросил взгляд на осколок:

– Если никому не будешь рассказывать, что я предоставил тебе эти особые условия. Завтра все будет готово. Заказ доставит один из моих рассыльных, хотя уже сейчас так и слышу их жалобы на то, что заставляю работать в Рождество.

Он указал на короткую руку Офелии, когда она вешала на плечо корзину.

– Я сказал твоей матери, что могу сделать тебе прекрасную руку из стекла. И цену предложил хорошую.

Офелия одарила его улыбкой, такой же холодной, как кружащиеся за окном снежинки:

– Большое спасибо, сеньор Соамес, но я в первую же неделю разобью как минимум один палец. К тому же в этом городе девушек с одной рукой намного меньше, чем с двумя. С Рождеством!

Офелия закрыла за собой дверь лавки Артура Соамеса. У входа в лавку на другой стороне улицы хор пел рождественскую песню о мире во всем мире. Одежду поющих покрывали мерцающие стайки блуждающих огоньков. Их привлекали даже несколько капель меда. Табета знала об этом от Беззубого Гарри. Тот в праздники каждый вечер зарабатывал пением рождественских гимнов и утверждал, что это приносит ему доход, в два раза превышающий доход илового жаворонка. Но Гарри одарен ангельским голосом – хотя в остальном ничего ангельского в нем нет.

Как ты лишилась руки? Этот вопрос вертелся у Табеты на языке с первой минуты, как она увидела Офелию. Несколько раз ей удавалось подавить искушение задать его, но вопрос так и просился наружу, словно обжигал ей рот. Казалось, Офелия это почувствовала. «Ну вот, и ты туда же», – говорил ее взгляд, и Табета пожалела, что не сумела скрыть любопытство.

– Я такой родилась, – сказала Офелия. – Ведь и ты, возможно, родилась в мужской одежде? – Она так запросто обмотала шарф вокруг шеи, что Табета могла бы поклясться: руки у нее две. – Хочешь подождать бокал у нас в трактире или у тебя есть более теплое местечко, которое ты называешь своим домом?

Блуждающие огоньки расплылись перед глазами Табеты. Слезы. «Возьми себя в руки! – обругала она сама себя. – Немного рождественского настроения – и ты уже ревешь».

– Ну, вообще-то, там не особенно тепло, – глухо сказала она, – да и домом я бы это не назвала.

– Тогда пойдем со мной, – позвала Офелия.

Но, обернувшись, она увидела, что Табета по-прежнему стоит у лавки Соамеса.

– Я верну тебе деньги, – сказала Табета старшей девочке. – Каждый пенни. Не сразу, но верну.

– Не вернешь, если мы сегодня вечером насмерть замерзнем на таком морозе, – возразила Офелия. – Поторопись, а то я пожалею, что тебя пригласила.

Однако Табета даже не пошевелилась.

– Ты завзятая врунья.

Офелия взглянула на нее черными как ночь глазами.

– Что правда, то правда, – сказала она. – Люблю выдумывать всякие небылицы. Все равно что сказки сочиняешь. Отец говорит, что однажды я, должно быть, стану писательницей. Разумеется, левшой.

Офелия развернулась и пошла по улице мимо поющих и карлицы с горячими каштанами. Еще немного поколебавшись, Табета отправилась за ней. Ночь действительно была очень холодной. Табета спала на скамье в кухне Фуентесов. Бесспорно, это был самый теплый ее ночлег за долгие годы. Когда они вернулись, Борга все еще готовила. Головой она едва не подпирала потолок – дом был одним из самых старых в Лондре, из тех, что пережили Великий пожар. Десять хобов, служивших троллихе поварятами, – мужчины, женщины и дети – все вместе уместились бы на одной из деревянных разделочных досок. Некоторые жаловались своими щебечущими голосками: мол, чтобы успеть выполнить все принятые Фуентесами заказы на Рождество, им придется работать до рассвета. Однако Борга раздраженным хрюком заставила их замолчать, и Табета уснула под песню, которую троллиха напевала себе под нос. Песня была печальной и в то же время удивительно мелодичной.

Когда Табета проснулась, Борги на кухне уже не было, а хобы спали среди гор перемытых кастрюль и сковородок. В окно пробивался утренний свет, и в бледных лучах танцевали несколько травяных эльфов, но сладких снов они Табете не принесли. Помнила она не много, но сон ей приснился нехороший. Там были Артур Соамес на пару с дюймовиком Бартоломью Джейкса и Офелия с шестью руками – и в каждой по изящному бокалу на высокой ножке.

Табета поискала Офелию в трактире, но той нигде не было. Девочка по имении Сью, которую Табета уже несколько раз видела за стойкой, рассказала, что Офелия ушла. Она не вернулась и к тому времени, когда девочка открыла двери первым посетителям. Не появлялся и посыльный от Артура Соамеса. Прождав два часа, Табета с радостью спустилась бы к реке: в конце концов, безмятежное течение воды всегда успокаивало ее мысли. Но она боялась, что бокал доставят в ее отсутствие – и продолжала ждать.

И ждала.

И ждала.

И ждала.

Офелия вернулась сразу после обеда, и щеки ее от мороза были такими же красными, как накрашенные помадой губы. Табете хотелось спросить: «Где ты была?» – но она не спросила. «Все будет хорошо», – сказала она самой себе. Она даже сумела улыбнуться Офелии, но та не улыбнулась в ответ. Она почти не говорила с ней, будто они никогда прежде не встречались, и в течение следующих двух часов Табета несколько раз ловила на себе ее отрешенный взгляд, наблюдая за тем, как Офелия подает суп матросам и портовым рабочим с улыбкой, что была только на губах.

«Ты ее совсем не знаешь», – нашептывало Табете сердце. Или что там еще иногда шептало у нее в душе. Как ты можешь ей доверять, если вы только что познакомились? С чего бы? Зачем? Она снова и снова задавала себе эти вопросы, все больше ощущая себя невидимкой в переполненном трактире, когда Офелия избегала смотреть в ее сторону, как богатые женщины на улице. Раньше нужно было думать! Платье, помада, да даже акцент… и вся эта изощренная ложь! А Табета доверила ей единственную по-настоящему ценную вещь из всего, чем владеет.

Когда часы пробили три, трактир был так полон, что снаружи у входа образовалась очередь. Однако посыльный от Соамеса так и не появлялся.

Не появился он ни в четыре, ни в пять, когда фонарщик на улице зажег газовые фонари. Табета схватила Офелию за руку, когда та обслуживала человека, чье лицо покрывали татуировки с изображением русалок и водяных.

– Почему бокал еще не принесли?

Татуированный окинул ее мрачным взглядом. Ясно было одно: посетители примут сторону Офелии, а не илового жаворонка, нашедшего тут спасение от холода и спавшего на кухонной скамье.

– Не знаю. Может, Соамес не успел. А может, осколка не хватило. – Офелия не смотрела на нее. Голос ее звучал устало и так, словно мыслями она была не здесь.

Или как у того, кто что-то скрывает.

– Вы с Соамесом сговорились! Поэтому его посыльный и не пришел. Вот почему ты послала за мной вашу троллиху! Ты с самого начала все спланировала.

– Что спланировала? – Офелия высвободила руку с силой, поразившей Табету.

– Ты украла его у меня! Вот что. «Давай лучше сделаем вид, что он мой». Могу поспорить, что ты сказала Соамесу принести бокал, когда этого глупого илового жаворонка здесь уже не будет!

Человек с татуировками встал в полный рост за спиной Офелии. Русалки у него на лбу шевелились. Наверное, он натер кожу эльфовой пыльцой.

– Дичь какая-то. – Голос Офелии был холоден как лед. – Не знала, что ты тоже мастерица рассказывать сказки.

– Я-то точно не такая одаренная сочинительница, как ты, – или, лучше сказать, лгунья? – Табета ненавидела слетающие с ее губ слова, но еще больше ненавидела чувствовать себя круглой дурой. – Бокал предназначался мне. Впервые мне досталось что-то хорошее, а ты у меня его украла!

Офелия только смотрела на нее черными глазами, такими непохожими на серые, как гусиное перо, глаза Табеты, унаследованные той от матери.

– Неблагодарный! Фо-о-от ты-ы кто!

Все посетители, даже татуированный, втянули головы в плечи, когда в проеме кухонной двери появилась Борга. Дверную раму она заполняла плотнее самой двери.

– Ну кане-е-ешно. Ты про-о-осто зло-о-ой илофый жафоронок, фоня-я-яющий рыбой. Оста-а-афь ее ф покое!

Сжав кулаки, Борга вышла из-за стойки. Табете уже представлялось, как та охаживает ее кулаками по всему телу, но троллиха остановилась, когда на ее пути встала Офелия.

– Да не мальчишка это! – сказала она. – Ну, так кто же из нас двоих лгунья? Никому не доверяет. Только о себе и беспокоится. Пусть идет. Мне плевать, что она говорит.

В последний раз бросив на Табету взгляд черных глаз, она отвернулась и погнала работать хобов, застывших на стойке, словно их приморозила там зима.

– Мне следовало бы знать! Однорукая девчонка… – Табета ненавидела свой голос, такой пронзительный, такой обиженный, как у маленькой девочки, сидящей рядом с мертвой матерью. Девочки, совершенно одинокой – навсегда. Яростный, испуганный голос. Проклятое Рождество! Оно вернуло все воспоминания. Но слова продолжали извергаться. – Да, однорукая! – кричала она. – И то, что ты такой родилась, наверняка тоже ложь! Так наказывают воров: отрубают им руку!

Борга тяжело шагнула к ней.

– А теперь фон отсюда! – проревела она.

Некоторые из посетителей зашаркали ногами, задаваясь вопросом, не относится ли это и к ним.

– А ты вообще безрукая, Табета Браун, – спокойно сказала Офелия, – и даже не понимаешь этого.

Эти слова полетели за Табетой на улицу. Она с такой силой хлопнула дверью, что железная вывеска стукнулась о фасад старого дома и эхо прозвучало гулко, как погребальный перезвон колоколов.

Табета отправилась в долгий путь к Хрустальной улице, и на этот раз троллиха не расчищала ей дорогу в толпе. Но Рождество тем временем уже опустошило улицы и заполнило дома. Пробежав с полчаса по всеми покинутому центру города, она, запыхавшись и с дрожащими коленями, вновь стояла у лавки Артура Соамеса, выкашливая раздирающий легкие ледяной воздух.

В лавке было темно, светились только блуждающие огоньки на елке, а за стеклянной дверью висела табличка «ЗАКРЫТО».

Табета почувствовала, как внутри у нее все сжалось от отчаяния. Единственный раз река попыталась вознаградить ее за всю нищету прошлых лет, а она выбросила ее подарок – поддалась чертову желанию верить и любить.

Она уже нагнулась, чтобы подобрать камень и бросить его в дорогую витрину Артура Соамеса, как ей пришла в голову идея сделать то, чему ее научил Коротышка за пару недель до того, как его убил водяной. Ей потребовалось некоторое время, чтобы найти среди булыжников шпильку для волос, но в конце концов она обнаружила одну, и после нескольких тщетных попыток замок в двери Артура Соамеса открылся.

В темноте стеклянные украшения на рождественской елке мерцали еще загадочнее, но у Табеты они вызывали лишь одно желание: все сорвать и разбить. За прилавком она обнаружила дверь, а за дверью – крутую лестницу, ведущую к следующей – железной – двери в подвал. Из-за нее пробивался свет, и Табета почувствовала жар, словно в подвале Соамеса скрывался спуск в преисподнюю.

Дверь была не заперта, и Табета приоткрыла ее ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь, – и чуть не закрыла вновь: за дверью в помещении без окон роилось множество огненных эльфов, их было что пчел в улье. По слухам, жала их смертоносны, и, судя по их злобным красным лицам, они только и ждали случая пустить их в ход. Табета отважилась проскользнуть внутрь, лишь когда все они собрались в дальнем конце помещения вокруг каменной чаши, полной расплавленного стекла.

Огненные эльфы жужжали от возбуждения, а некоторые из них тянули вверх нити горячей массы, подобно жидкой пряже, и несли их к стеллажу с недоделанными блюдами и вазами. Табета не могла отвести от них взгляд. Артура Соамеса она обнаружила, только когда один из эльфов капнул расплавленным стеклом ему на плечо. Сам стеклодув этого не заметил. Он сидел у своего верстака, а перед ним стоял бокал на тонкой ножке. Не шевелясь, он пристально разглядывал бокал, словно много часов не делал ничего другого, и поднял голову, лишь когда к нему приблизилась Табета.

– А, это ты, – сказал он. – Похоже, не стоит спрашивать, как ты прошел через запертую дверь. Достаточно на тебя взглянуть – и сразу ясно, что ты вор.

– Вор – вы, – возразила Табета. – Этот бокал мой. Я нашел осколок в реке.

– Да ну?! Кому это интересно? Думаешь, тебе хоть кто-то поверит? Или однорукой дочери женщины, которую за спиной все называют ведьмой? Вы обе меня обманули. Это настоящий бокал, приносящий свинец и золото. Я с самого начала это подозревал, а огненные эльфы подтвердили. Волшебные вещи притягивают их, а от этой якобы копии они совершенно голову потеряли.

Табета его почти не слушала. Или однорукой дочери женщины, которую за спиной все называют ведьмой? Она была такой счастливой. Такой до нелепости счастливой. Пока не вспомнила собственные слова. Все те слова, что она буквально плюнула в лицо Офелии, – яд, настоянный на годах одиночества.

Над готовым бокалом кружили два огненных эльфа. Гигантские глаза насекомых занимали пол-лица, а красные тельца отражались в сосуде танцующими языками пламени. Артур Соамес был большим мастером своего дела и преобразил выкопанный Табетой из речного ила осколок в такой совершенный бокал, что даже она не могла обнаружить в нем первоначальный кусочек. Выгравированные рисунки плавно переходили один в другой, а по краю тянулась тонкая золотая линия.

– Да, смотри-смотри! Ты все еще думаешь, что он твой? – Лицо Артура Соамеса блестело от пота и гордости. – Взгляни, что мои руки сделали из этого жалкого осколка. Мы с эльфами вернули бокалу его форму и красоту, – настоящую форму, которая соответствует его магии. В твоих руках он бы оставался просто бесполезным осколком былого великолепия, утраченного навсегда.

– И все-таки он мой, – повторила Табета, хотя гудение роящихся вокруг Соамеса эльфов превращалось в яростный хор. – Река подарила его мне, а не вам.

Стеклодув, высоко подняв свое произведение, разглядывал его со всех сторон:

– Ах да, река. Так ты наверняка веришь и в сказки о бессмертном эльфе, который сделал этот бокал и бросил его в Темзу, чтобы поделиться его волшебством с человеческим отребьем, вроде тебя?

Он прищелкнул пальцами, и огненные эльфы окружили Табету таким плотным кольцом, что она ощущала на коже исходящий от них жар. Она пыталась вспомнить холод на улице, чтобы смягчить боль. Но ощущала только огонь.

– Они убьют тебя, если прикажу, – сказал Артур Соамес. – Так что веди себя прилично. Можешь посмотреть, как я демонстрирую волшебство, которое творит бокал, дарующий свинец и золото, когда его пробуждает к жизни рука мастера.

Взяв наполненный водой стакан и отлив немного воды в бокал, он в несколько глотков осушил его и вытер носовым платком нитку губ.

– Вперед, Артур! – сказал он самому себе. – Пришло время подумать о чем-нибудь печальном. О чем-нибудь поистине душераздирающем. О глубочайшем несчастье. Может, о смерти твоего отца? Нет… Может, о кончине второй жены?

Он провел рукой по щекам.

– Ничего? Ну тогда… – Он нахмурился. И улыбнулся. – О да! Так будет намного лучше.

Его глазки-изюмины влажно заблестели.

– Эта вещь была самой изысканной из всего, что я когда-либо производил, а глупой бабенке потребовалось несколько дней, чтобы ее разбить.

Слезы потекли по его щекам, капая на стол.

Артур Соамес уставился на деревянную столешницу, словно ожидал, что там прорастут цветы, – и поразительно грубо выругался, когда на том месте, куда упали слезы, образовались крошечные кусочки свинца. Поспешно вытерев носовым платком глаза, он смотрел на оставшиеся на ткани серые полосы. Он разглядывал их довольно долго, а вокруг него роились огненные эльфы.

Все они позабыли о Табете, и она успела тихо сделать несколько шагов к двери, когда Соамес поднял голову:

– Иди сюда! – Он махнул рукой, подзывая ее к себе. – Или хочешь, чтобы я еще раз напустил на тебя эльфов?

Подойдя к столу, Табета во все глаза смотрела на лежащие на нем свинцовые слезы, похожие на речную гальку.

– Как видишь, магия у меня работает, – продолжал Артур Соамес. – Однако не так, как я надеялся. Должен признать: обычно, когда жизнь наносит мне удар, я слез не лью – как-никак я один из самых уважаемых жителей этого города. Ты же выглядишь достаточно жалкой, и слез у тебя наверняка в избытке. Уверен, что любая минута твоей жизни дает множество поводов их проливать. Так почему нам не посотрудничать? Ты выпьешь из бокала и прольешь пару слезинок, а результат мы поделим.

Табета наблюдала за тем, как он вновь наполняет бокал водой. Она не спрашивала, что будет, если она откажется. В прошлый раз огненные эльфы явно наслаждались полученным заданием нагнать на нее страху.

У воды был вкус огня. И серебра, если такой вкус вообще существует. Как только Табета собиралась поставить бокал на стол, эльфы издавали злобное гудение – пока она не выпила все до дна.

Ты же выглядишь достаточно жалкой, и слез у тебя наверняка в избытке. Последние дни матери были исполнены такой болью, страхом и отчаянием, что Табета выплакала море слез. Но в мастерской Соамеса ей подумалось не о смерти матери или гибели отца и не о том, как больно было в узких дымоходах, и не о голодных, одиноких ночах. Она могла думать лишь о том, что в гневе сказала Офелии. Это была совсем свежая боль. Она предала доверие того, кто мог бы стать ей другом.

Первыми пролились слезы жалости к самой себе. Табета бесконечно стыдилась это признавать, но слезы лились и от стыда, безнадежного одиночества и всей той горечи, которой жизнь одарила ее и отравила ей душу. Слезы градом лились по щекам, капая с лица на стол Соамеса. Они настолько затуманили ее взгляд, что поначалу она даже не заметила золота.

Покрыв стол, оно посыпалось на пол – бесконечное множество золота в форме слезинок. Печаль, превращенная в самый драгоценный в мире металл. Огненным эльфам, пытавшимся собирать слезинки, эта печаль затягивала горячие пальцы расплавленным золотом, а Артур Соамес захлопал в ладоши, как малыш, получивший на Рождество подарок, о котором мечтал.

– Ты только взгляни! – воскликнул он. – Могу предположить, что в своей ничтожной жизни ты, мальчишка, впервые принес пользу!

– Я не мальчишка, – возразила Табета, прислушиваясь к своему сердцу, не проявится ли там хоть какая-то радость. Но ничего подобного не ощущалось. Казалось, оно тоже превратилось в золото.

Артур Соамес тщательно отобрал три слезинки и вложил их в руку Табете:

– Вот. Думаю, это более чем великодушно. На это ты сможешь накупить себе целый чемодан новых лохмотьев и достаточно супа до конца своих жалких дней. А теперь исчезни. Пока эльфы тебя не убили. К сожалению, они это очень любят – по крайней мере, те, кого я знаю, – и я уже не смогу их удержать.

Тонкогубой улыбочкой он насмехался над ее страхом, ее бедностью и беспомощностью. Никогда прежде не испытывала Табета столь сильного желания причинить кому-то боль. Засунув три малюсенькие капли золота в карман, она посмотрела на бокал, стоящий на столе в окружении ее слез.

Рождественский подарок от реки, которая все эти годы своими подношениями не давала ей умереть…

И вдруг Табета ощутила эту реку в себе, будто та пришла, чтобы ее защитить. Она ощутила ее влажную текучую силу, прохладную от талого снега и далеких глубоких морей. Каждый сантиметр своего тела Табета наполняла ее мутной водой, пока та не охладила даже исходящий от эльфов жар. И тогда Табета схватила бокал, и швырнула его изо всех имеющихся у нее сил о каменный пол, и ногами в принесенных Офелией сапогах стала растаптывать осколки, пока они не превратились просто в стеклянную пыль.

Это потрясло даже огненных эльфов и подарило Табете те драгоценные секунды, которых ей хватило, чтобы выбежать за дверь. Они догнали ее уже на середине лестницы – с таким яростным гудением, что почти оглушили ее. Но река по-прежнему защищала ее. Табета слышала в себе ее влажный шелест, ощущала, как она остужает ее опаленную кожу и не подпускает к ней эльфов. Пробегая по лавке Соамеса, Табета расколотила еще больше стекла. Она разбивала все, что могла, но в конце концов красота уничтожаемых вещей заставила ее остановиться. Несколько эльфов выпорхнули за ней в ночь, но мороз убил их на месте, и они упали в снег, серые, как прогоревший уголь.

Табета долго неслась по улицам, пока наконец не отважилась остановиться и прислониться к стене. Руки у нее были сильно обожжены, как и убогая одежда, и она не сомневалась, что лицо выглядит не лучше.

Остудив ожоги снегом, она вошла в трактир Фуентесов. Сью, девочка, помогающая Офелии обслуживать посетителей, увидев ее, отпрянула в таком испуге, что наткнулась на один из столов, а кое-кто из посетителей уставился на Табету в панике, будто объявилась еще одна троллиха. Офелия Фуентес стояла за стойкой: губы фиолетовые, как фиалки, а в волосах почти столько же блуждающих огоньков, сколько украшают рождественскую елку королевы.

Табета прошла между столами, хромая, словно весь обратный путь проделала босиком. Сапоги были ей слишком велики, а подошвы – утыканы стеклом. Она поставила сапоги на стойку, а рядом положила три золотые слезки.

Офелия коснулась одной указательным пальцем. В честь праздника ногти у нее были покрыты золотым лаком.

– Значит, сработало.

– Да.

– И Соамес попытался украсть бокал?

– Да.

Из кухни вышла Борга. Табета не сомневалась, что о ее возвращении доложил поварихе один из хобов.

– Кто-о пытался поджа-а-арить его на гри-и-иле? – спросила она, указывая на обожженную кожу Табеты.

– Ее, – поправила Офелия. – Я же тебе говорила, что это девочка.

Борга ушла на кухню и вернулась, держа в громадной ручище пять яиц. Она разбила их в миску и поставила перед Табетой.

– Бело-о-ок, – сказала она. – Харо-о-ош при ажо-о-огах.

Она оказалась права. Табета втерла бледную жижу в кожу на руках и лице, и боль заметно утихла. К ней были прикованы все взгляды: посетителей, хобов, обслуги, – но какое это имело значение? Она – слава реке – сбежала от роя огненных эльфов.

– Судя по твоим ожогам, бокал остался у Соамеса?

Табета натирала белком шею.

– И да и нет.

Две женщины заплатили за суп. Одна была такой же рыжеволосой, как Табета. У девочки тоже когда-то были длинные волосы. Она очень скучала по этому жесту – проводить пальцами по прядкам.

– Я разбила бокал, – сказала она. Эта мысль доставляла боль: он был таким прекрасным.

Офелия подвинула по стойке миску супа старику с татуировками на тыльной стороне кисти, какие делают себе портовые рабочие.

– Соамес соберет из осколков новый.

– Да, но вряд ли ему удастся повторить узор.

Табета взяла сапоги и повернула их вверх подошвами. Они были усеяны мелкими стеклышками. Она выдернула из кожи несколько и положила на стойку. Все они были не больше ногтя. Может, отнести их к другому стеклодуву?

Офелия взяла пустую плошку для черепков, и они принялись вместе вытягивать осколки из стоптанных подошв – все, что осталось от бокала, одаряющего свинцом и золотом.

– Не забудь вот это. – Табета подняла со стойки две золотые слезинки. – Мне нужна только одна.

– Нет. Оставь себе. Я не хочу их брать, – покачала головой Офелия.

– Но ты заплатила за услуги Соамеса. Я должна вернуть тебе долг.

Склонившись над подошвой сапога, Офелия вынула из нее еще один осколок.

– Нет! Моя мама по горло сыта дождем и холодом. Поэтому меня и не было сегодня утром: я ходила к отцу рассказать, что она не вернется. Но ты решила, что я пошла к Соамесу, чтобы обокрасть тебя. Не нужно мне твое золото.

Сердце у Табеты похолодело. Тяжело терять друга. Особенно если он единственный. Она обернулась. Посетителей она уже не интересовала. Никто о ней не помнил. Никто не скучал по ней. Только река. Ей больше некуда идти, несмотря на золото в кармане. Оно не освободит ее от одиночества.

– Она могла бы сня-а-ать у нас комнату – за одну слезу. – Борга провела пальцем по осколкам в вазочке. – Тебе нужна по-о-омошь, теперь, когда ма-мы нету.

– Она не спит в комнатах, – отозвалась Офелия. – Она любит ил и реку больше, чем людей. И ты слышала, как, по ее мнению, я потеряла руку. Она так привыкла притворяться кем-то другим, что думает, будто и другие поступают так же…

Борга прижала свой огромный палец к фиолетовым губам Офелии.

– Ни сло-о-офа больше, – сказала она. – Она фернулась. Дафа-а-ай фарить су-у-уп.

И, прихватив вазочку с битым стеклом, она призывно махнула рукой в сторону кухни.

Табета подобрала со стойки три золотые слезинки и сунула их в карман, а затем, быстро надев сапоги, пошла к двери. В подошвах все еще торчали несколько осколков, и яичный белок приклеился к лицу, словно вторая кожа. Она не спит в комнатах.

Взявшись за дверную ручку, она обвела взглядом людей за столами: они разговаривали, и ели, и смеялись. Или просто сидели с грустным видом. В трактире Фуентесов, осознала она, тоже река. Берущая начало в этом городе человеческая река из лиц и голосов, из радости и печали. Порой эта река кажется холодной и опасной и в ней можно утонуть, как ее мать. Но в этот миг, в этот рождественский вечер, течение ее было теплым, и широким, и уютным.

Когда Табета зашла на кухню, Борга насыпала несколько осколков в один из маленьких мешочков для специй, которые она подвешивала в кастрюли с супом. Хобы наблюдали за ней с беспокойством.

– Што уста-а-афились? – спросила троллиха. – Я уже делала та-а-ак с камнями и костями и ядовитыми я-а-аготами. Почему не со стеклом?

В Лондре ходят слухи о рождественском супе, том, что подают неподалеку от реки – в трактире Фуентесов. Люди шепотом рассказывают, что те, кто его съест, плачут потом золотыми слезами. А еще они говорят, что суп этот наливают не всем и кому достанется миска, решают две девушки: одна – с длинными рыжими волосами, а другая – с одной рукой.

В Лондре много чего рассказывают. И не все истории правдивые.

Но эта, верю, правдивая.

Подарок

Она очень обрадовалась, что братья не обнаружили его раньше. Вероятно, лисица знала, что по ночам эти трое не выскальзывают украдкой из дома, как это делает она. Как делала с давних пор. Чтобы сбежать от криков и пьяных жалоб отчима на жестокость мира. Можно подумать, он сам не способствовал тому, чтобы мир оставался жестоким.

Селесту не волновало, что он бьет старшего брата. Гюстав был таким же беспощадным, как отчим. А второй, Рене, делал все, чтобы понравиться им обоим. Но когда отчим поднимал руку на Тьерри, их младшего брата, или на мать, Селеста выбегала из дома и подслушивала под окном, словно этим хоть немного могла их поддержать. Она прислушивалась к плачу и мольбам и ненавидела мать за ее слабость. Ненавидела за то, что та вышла замуж за отчима и по-прежнему любит его. Она бы на месте матери боролась! Но как можно бороться против этих кулаков, если тебе только-только исполнилось шесть, а тельце у тебя до того маленькое и щуплое, что отчим может переломить его, как одну из палок, которыми лупит всех подряд?

Ужасно испытывать такую сильную ненависть, когда сердцу хочется только любить.

И Селеста, как только отчим засыпал, убегала в ночь, на волю, где звездами в небе было выложено слово «покой», чтобы тьма поглотила всю ненависть. Чтобы умиротворила ее звездами, вымыла ее из сердца лунным сиянием, а сердце вновь сделала мягким и теплым.

Бегала Селеста быстро. Хотя бы этому отчим ее научил. Она любила бегать – по росистой траве, по мху и листьям, даже по шершавой гальке на дороге, ведущей прочь от дома.

Беги, Селеста. Почувствуй на коже ветер и ночь.

Ни за что не дай ему поймать тебя.

Той ночью, когда она нашла платье, пьянчуга храпел дома, обнимая голые плечи матери, – даже спящая, она принадлежала ему, – а младший брат, как с ним часто бывало, что-то бормотал во сне. Тьерри не сбегал, как она, в ночь. Он искал убежища в своих снах.

Селеста возвращалась от источника: его прохладной водой она охлаждала ноющую руку. Накануне, когда она защищала лисицу с детенышами от старших братьев, та ее укусила. Но Селеста видела по глазам, что лиса жалеет об этом. У нее были такие прекрасные глаза – цвета осенней листвы и золота.

Зубы лисицы почти не повредили кожу, но оставили на ладони у большого пальца отпечаток, похожий на татуировку. Этот отпечаток сохранится у Селесты на всю жизнь.

Платье лежало на пороге у двери.

В темноте она чуть не споткнулась о него.

Оно было таким прекрасным, что Селеста едва решилась до него дотронуться: из меха, огненно-рыжего, как у самой лисицы, и мягче всего, чего ей доводилось касаться. Красная луна пропитала его своим сиянием, а белая – вышила серебром.

Это платье было для нее.

Она поняла это, как только его увидела.

– Спасибо! – прошептала Селеста.

Стоило ей взять платье в руки – и ничего она уже так не боялась, как его лишиться.

Усевшись на пороге, Селеста разложила его на голых коленях. Гладила, зарываясь пальцами в мягкий мех, и улыбалась. Она ощущала, что улыбка совершенно изменила ее лицо – придала ему выражение абсолютного счастья.

Она дарила улыбку деревьям, полям и лугам, ночному небу над головой, надеясь, что лисица это увидит.

В доме поднялся с постели отчим и, спотыкаясь, бродил в поисках вина. Селеста, прижав платье к груди, боялась шелохнуться, но он, рыгнув, наконец вернулся в постель, и вновь Селесту окружала только тишина ночи.

«Надень его! – шепнуло ей сердце. – Надень его, Селеста!»

Но где? Она слышала, как за ее спиной храпит отчим и как один из братьев стонет во сне.

Лишь в одном месте она чувствовала себя в безопасности. Там она и встретила лисицу в окружении троих лисят, таких же огненно-рыжих, как и мать. Братья боялись заброшенного дома и духов в нем. Они не осмеливались зайти дальше сада. Бросали камни в разбитые окна, но никогда не приближались к могиле. Это облегчило Селесте защиту лисят: она воспользовалась тем, что братья боятся духов мертвецов. Сама она их отродясь не боялась. Она любила их. В конце концов, одним из них был ее отец.

Она перелезла через развалины стены, окружающей дом, в котором когда-то жили ее отец с матерью. Трава вокруг его могилы подернулась инеем. Только под кустом диких роз, где прятались лисица с детенышами, по-прежнему лежал темно-коричневый слой пожухлых листьев. Она надеялась поблагодарить лисицу, но ее и лисят там не оказалось.

Надень его, Селеста!

Платье приятно грело ее покрытую мурашками кожу.

А как оно облегало ее худенькое тело! Будто платье именно для нее и сшили.

– Спасибо! – прошептала она, хотя лисицы рядом не было.

Спасибо! Руки любовно оглаживали шелковистый мех, наполняющий ее душу теплом, которого она не ощущала никогда в жизни – даже в объятиях матери.

Но платье давало не только тепло.

Еще и силу.

И мудрость.

И какую-то неукротимость, отчего она чувствовала себя необыкновенно свободной.

Необыкновенно старой.

Необыкновенно юной.

И вдруг тело ее сделалось легким и быстрым. Мех был уже не платьем, он заменил ей кожу. Глаза жадно впитывали свет звезд, и ночь стала светлой, как день. В воздухе явственно запахло зайцами и птицами. Ей хотелось кататься по траве и спать, прильнув к лону земли.

О, какое блаженство!

Ей хотелось забыть свою человеческую кожу, хотелось сбросить ее, как изношенное платье. А вместе с ней и страх, и гнев, и одиночество, даже собственное имя.

Нет больше никакой Селесты.

Лиса.

Она – Лиса.

Она – свободна.

Скрипка стрёмкарлена

Визит на улицу Скомаркаргатан

На поиски утраченных волшебных вещей за зеркалами Джекоб Бесшабашный чаще всего отправлялся по заданию королей и прочих правителей. Среди его клиентов значились не только аустрийская императрица, но и Уилфред Альбионский, за пышные усы получивший прозвище Морж, и Горбун, как еще называли Шарля Лотарингского, хотя горбатую спину ему давно выпрямила одна ведьма-деткоежка.

Однако задание, настигшее Джекоба в очередной холодный ноябрьский день в виде письма из Лунда, городка на юге Свериги, исходило не от коронованной особы. Катрина Кристель, вдова торговца лесом, просила его отыскать редкую скрипку, украденную у ее семьи двадцать лет назад в Стокхольме. Бабке госпожи Кристель в юности эту скрипку якобы подарил один стрёмкарлен, водяной, знаменитый своей красотой и – в первую очередь – игрой на скрипке. Скрипкам стрёмкарленов приписывали мощную колдовскую силу, и письмо госпожи Кристель подтверждало, что этот музыкальный инструмент много десятилетий подряд приносил ее семье счастье и достаток. А с тех пор, как его украли, Кристелей преследовало одно несчастье за другим.

Обручальное кольцо, которое госпожа Кристель приложила к письму в качестве оплаты, Джекоб вернул, но в Стокхольм все же отправился: слишком уж заманчивым показалось задание. Как и все охотники за сокровищами, Джекоб слышал немало историй о скрипках стрёмкарленов (в соседней Норге играющих на скрипке водяных называли фоссегримами), и ему давно хотелось выяснить, правда ли их игра приносит слушателям удачу. Кроме того, у госпожи Кристель была веская причина искать скрипку: совсем недавно в семье случилось новое несчастье – заболела ее младшая дочь Аманда. Врачи оказались бессильны, и оставалась последняя надежда – на скрипку.

* * *

Они плыли в шторм. В это время года в Балтском море туго приходилось даже курсирующим здесь уже несколько лет пароходам, и Джекоба, как обычно, укачало. Спутница, почти всегда сопровождавшая его в путешествиях, этих проблем не знала. Лиса, как она предпочитала себя называть, появилась на свет в лотарингской рыбачьей деревне, и звали ее тогда Селеста Оже. Она чувствовала себя как дома что на воде, что в дебрях древнего леса. Никто бы не подумал, что эта девушка в бледно-зеленом платье, привлекающая взгляды многих мужчин, впервые встретилась с Джекобом лисицей. Тогда он высвободил ее заднюю лапу из капкана браконьера. Прошел почти год, прежде чем Лиса показалась ему в облике человека. Еще ребенком она получила в подарок от лисицы меховое платье, позволяющее менять обличья, – в благодарность за то, что девочка спасла от своих братьев ее детенышей. С тех пор как Джекоб вызволил Лису из капкана, она не отходила от него ни на шаг, и он уже не представлял, как можно отправиться на охоту за сокровищами без нее.

Крыши и башни Стокхольма покрывал снег. Зима часто приходила в город уже в сентябре, и кожа русалок и морских водяных, плавающих в порту среди кораблей, для защиты от холодной как лед воды окрашивалась в темно-синий цвет. На набережной кишмя кишели ниссе, домовички Свериги. Они спасались от холодного ветра одеждой из мха и мышиных шкурок. Некоторые седлали чаек, с визгливым гомоном кружащих вокруг корабельных мачт и дымовых труб, но большинство сновали между сапогами, конскими копытами и каретными колесами так, будто ни один ниссе еще под них не попадал (что, удивительном образом, и впрямь случалось не часто).

Прежде Джекоб бывал лишь в Стокгольме своего мира, но и там его впечатляла красота этого города. В обоих мирах город располагался в морской бухте, и ее обрамляли парки, церкви и роскошные дворцы, среди которых не последнее место занимал и замок короля. Но только по эту сторону зеркал по мощенным булыжником улицам катили дрожки, а среди домов попадались женщины из снежных хлопьев и мужчины из сосулек, лесовички с севера Свериги, хульдры[15], прячущие под элегантными платьями хвосты, и тролли из Норги, продающие в порту свои резные изделия из дерева. Лиса, как и Джекоб, не могла вдоволь налюбоваться на все это многообразие, но оба они помнили, что приехали сюда на поиски похищенной скрипки.

Джекоб назвал кучеру дрожек адрес, и тот привез их в узкую улочку, отходящую от главной площади в историческом центре города. Название улочки – Скомаркаргатан – напоминало о башмачниках, которые со времен Средневековья шили здесь не только обычную обувь, но и семимильные сапоги, а еще обувку для ниссе и троллей. Со временем свои лавки и мастерские открыли здесь и другие преуспевающие ремесленники. Подобно всем городам за зеркалами, Стокхольм за последние годы очень изменился. Новые времена изгнали из некоторых районов голод и нищету, но вместе с ними – и множество мелких ремесленников, а там, где, казалось, только что бушевала эпидемия холеры, словно из-под земли, вырастали фабрики.

Пятьдесят лет назад один великан устроил в городе пожар в отместку за злодеяния, творимые тогдашним королем против его сородичей. Скомаркаргатан этот пожар почти не затронул, и уцелевший красный фасад дома, у которого кучер высадил Лиску с Джекобом, говорил о том, что его владелец – один из самых уважаемых жителей Стокхольма.

На вывеске в форме виолончели, висящей на медных цепях у входной двери, значилось только имя. Ремеслу Харварда Асбьорнсена реклама не требовалась. Даже король Свериги Гюстав Добросердечный все музыкальные инструменты из королевской коллекции отдавал на экспертизу только ему, хотя маэстро Асбьорнсен, как можно было понять по его имени, происходил не из Свериги, а из соседней Норги. Музыканты многих стран приезжали на улицу Скомаркаргатан, чтобы отдать в ремонт свои инструменты, и если кто и мог знать, где находится украденная скрипка стрёмкарлена, то только Асбьорнсен.

Входную дверь украшала резьба в виде музыкальных инструментов, и даже ручка была в форме скрипичного ключа. Джекоб постучал, и в двери открылось маленькое окошечко. Оно располагалось так низко, что Джекобу с Лиской пришлось наклониться. У карлика, который разглядывал их через отверстие, были длинные волосы и неухоженная черная борода. Карлики Свериги ни в грош не ставили карликовую моду Виенны и Лютеции, где их сородичи стригли волосы и брили подбородки.

– Вы договаривались о приеме? – Голос у карлика, как и у многих его сородичей, оказался поразительно низким. Такой бас, скорее, ожидаешь услышать от какого-нибудь великана. – Если нет, приходите в следующем году. У маэстро все расписано. – Он уже хотел захлопнуть окошечко, но помедлил, более пристально разглядывая Лису. – Смотри-ка, – потрясенно пробормотал он. – Девушка-оборотень. На улицах Стокхольма нечасто такое увидишь.

Лиса не могла понять, что ее выдало. Иногда на ее человеческой одежде оставался запах лисицы. У людей не настолько развито обоняние, чтобы это учуять, но карликам приписывали почти такой же острый нюх, как у собак.

– Нет, мы не договаривались, – сказала она, наклоняясь к карлику. – Мы ищем одну похищенную скрипку – подарок стрёмкарлена – и надеялись, что лучший мастер музыкальных инструментов во всей Свериге, вероятно, что-то слышал о том, где она может быть.

Карлик собрался было что-то ответить, но из недр дома донесся громкий голос. Он напоминал скрип старого дуба, по которому прошелся ветер.

– Айкинскьялди, впусти их уже! Не все можно обсуждать посреди улицы! Сколько раз мне вдалбливать это в твою упрямую карлицкую башку?!

Карлик что-то недовольно пробурчал, но окошечко закрылось, а дверь распахнулась.

Айкинскьялди доходил Лисе до пояса. Борода у этого степенного карлика была такой длинной, что он обмотал ее вокруг бедер и завязал узлом поверх ремесленного фартука. Карлик провел их к двери, откуда доносились звуки кларнета и запахи дерева, клея, металла и трубочного дыма. За дверью в просторной мастерской сидел самый большой тролль из всех, когда-либо встречавшихся Лисе. Он восседал на табурете, предназначенном, казалось, для обычных людей, и, нахмурившись, слушал игру юноши, родом, судя по одежде, из очень богатой семьи. Один угол мастерской полностью занимала большая кафельная печь, прогоняющая зимний холод, который проникал в дом через фрамуги высоких окон. Остальное пространство было заставлено верстаками, где несколько инструментов ожидали, когда к ним прикоснутся опытные руки маэстро Асбьорнсена.

Его мастерская Лисе понравилась. Каждый закуток, казалось, был пропитан музыкой, и Лиска не удивилась бы, если бы по знаку тролля все висящие, стоящие и лежащие тут музыкальные инструменты вдруг разом заиграли.

– Оставь кларнет здесь! – скрипучим голосом велел он юноше. – Ты плохо с ним обращался. Любому инструменту требуются такие же забота и внимание, как твоим собакам и лошадям! А теперь пошел вон!

Юноша открыл рот, чтобы возразить, но передумал и молча покинул мастерскую.

– Знаю-знаю, – проворчал тролль, когда карлик неодобрительно кашлянул. – Это кронпринц. Но, клянусь всеми воронами Одина, какая мне разница?! Ты только взгляни на кларнет! Этот один из лучших когда-либо созданных кларнетов старше его, а что он с ним творит?! Фыркает в него, как лошадь в упряжь. Небось ни разу его не чистил! Удивительно, как из мундштука еще мох не растет!

Передав кларнет двум ниссе, которые поспешно принялись чистить его крошечными щетками, он повернулся к Лиске и Джекобу.

Харвард Асбьорнсен возвышался над ними обоими даже сидя. Ясный зимний свет, падавший через окна в мастерскую, любого ночного тролля тут же превратил бы в камень, но серо-зеленая, похожая на древесную кору кожа Асбьорнсена говорила о том, что он тролль дневной. Его седые патлы были заплетены в косу, а бесчисленные складки вокруг зеленых кошачьих глаз позволяли предположить, что ему лет как минимум двести. Табурет под его мощным телом смотрелся как предмет гарнитура для кукольного домика, но, когда он стал осматривать лежащую на верстаке у него за спиной еще не до конца отреставрированную лютню, громадные его руки держали инструмент так бережно, что в каждом движении чувствовалось мастерство. Ходили слухи, мол, дневные тролли могут говорить чуть ли не с каждым деревом и часто убеждают их расти так, чтобы качество древесины подходило для искусной резьбы. Они умели вырезать из дерева кукол, которые двигаются как живые, лошадки-качалки, которые едят из рук своих владельцев, и музыкальные инструменты, с которыми редко могут сравниться даже лучшие из созданных людьми.

– Значит, ищете скрипку стрёмкарлена, так-так… – пробормотал Харвард Асбьорнсен, поглаживая недавно отполированную лютню. – И украли ее здесь, в Стокхольме? И когда, говорите, это случилось?

– Двадцать лет назад, – ответил Джекоб.

Ниссе, забыв про кларнет кронпринца, прислушивались к разговору. Каждый в Свериге, будь то человек или ниссе, знает, кто такие стрёмкарлены и что эти водяные играют на скрипке с неимоверным мастерством (главным образом под водопадами), и молодые музыканты часто отправляются искать их, надеясь поучиться у них и стать такими же мастерами. По слухам, платили стрёмкарленам, кидая в реку кусок сочной говядины. Но в выборе учеников они были очень привередливы, а чтобы кто-то из них влюбился в обычную женщину и подарил ей скрипку – такое случалось и того реже.

Поднявшись с табурета, Харвард Асбьорнсен вернул лютню на верстак.

– Эта скрипка может быть только в одном месте, – сказал он.

Послышался вздох карлика.

Маэстро раздраженно повернулся в его сторону:

– Что?! Сколько еще инструментов должно кануть в этом доме, Айкинскьялди?! Мне самому давно нужно было пойти туда, чтобы положить этому конец, но я старый тролль и уже не так предприимчив, как в юности!

Айкинскьялди был этому явно рад.

– Дом, о котором я говорю, – Асбьорнсен нетерпеливым жестом заставил ниссе вернуться к работе, – находится в том районе города, где деньгами воняет, как кровь троллей воняет рыбой. В Скеппоброне лучший вид на пролив Зунд, но в том доме никто никогда не любуется им, стоя у окна или на балконе. Говорят, что вот уже тридцать лет ни одна живая душа не переступала порог этого дома. Но если после захода солнца у ворот в сад положить какой-нибудь музыкальный инструмент, то еще до рассвета на его месте найдешь мешочек золота. Можете представить, как часто поэтому в Стокхольме воруют инструменты. Удивительно, что мне вообще еще есть что реставрировать. Предполагаю, что вашу скрипку тоже однажды положили у тех ворот.

– Тридцать лет? – Лиса с Джекобом переглянулись.

– Да, странно, правда? – шепотом произнес карлик. – Дом принадлежит одному богатому торговцу – Гюставу Августу Оксеншерне, но все в Стокхольме называют его просто Том Хьярта – «пустое сердце»: он не терпит людей вокруг и объявил войну музыке. Вероятно, он присвоил и другие магические инструменты: флейты гномов, никельхарпу[16] хульдры…

– Кто охраняет эти сокровища? – Джекоб вопросительно взглянул на тролля.

Харвард Асбьорнсен посадил себе на ладонь одного из ниссе.

– О том, что происходит в этом городе, ниссе знают намного больше, чем я или мои собратья. У тех, кто не крупнее мыши, свои преимущества. Расскажи им, что ты слыхал.

Польщенный ниссе пригладил светло-русые волосы.

– Том Хьярта не терпит вокруг себя людей и поэтому защитил свой дом колдовством. Магией сейда, – прибавил он тонким, как у сверчка, голоском.

– Магией сейда? – повторил Джекоб. – Это же магия ваших темных ведьм. Кажется, они действуют так же, как ведьмы Аустрии и Лотарингии. Нам с Лиской частенько приходилось иметь с ними дело.

Карлик в сомнении переглянулся с Харвардом Асбьорнсеном.

– О других ведьмах ничего не знаю, но наши до того затуманят вам глаза и разум, что вы уже не сумеете отличить действительность от внушенного ими наваждения.

Лиса умолчала о том, что оборотни чаще всего распознают такое колдовство. Ей не хотелось, чтобы сложилось впечатление, будто она недооценивает опасность. Задача была отнюдь не из легких, но в охоте за волшебными вещами легких задач почти не бывает.

– Думаю, Айкинскьялди, эти двое видали кое-что и похуже Тома Хьярты, – проворчал Харвард Асбьорнсен. – И все же один вопрос задам: как вы собираетесь определить, ту ли скрипку нашли? Кто-то из вас играет?

Лиса с Джекобом покачали головой, и Айкинскьялди посмотрел на них с таким сочувствием, будто они только что признались в неумении читать и писать.

– Ладно, – сказал тролль. – Как найдете скрипку – несите сюда. В этом городе только один человек умеет играть на скрипке стрёмкарлена так, чтобы не оскорбить ее. Он нелюдим, но, если я попрошу, придет.

– Сюда? – ошарашенно воскликнул карлик.

– А куда же еще? – раздраженно прогрохотал Харвард Асбьорнсен. – Фольквангр и Вальхалла тебя побери, что ему, на площади Стурторьет играть, что ли?

Посадив ниссе Лисе на плечо, он снял с полки еще двоих.

– Ваша задача – отвлекать внимание, когда эти двое проберутся в заколдованный дом. – Он толкнул Джекоба в грудь громадным кулачищем. – Этой же ночью попытаетесь, да? Ты не похож на того, кто любит зря терять время.

Большинство троллей плохо умеют читать лица людей, но Харвард Асбьорнсен, очевидно, научился этому благодаря своему ремеслу.

Безмолвный дом

Уже смеркалось, когда Джекоб с Лиской вновь оказались на Скомаркаргатан. Зимой и ночь в Стокхольме наступает рано, но они планировали навестить дом музыкального вора только через два часа после полуночи. В это время суток многие виды ведьминской магии значительно ослабевают. Джекоб вернулся в порт, чтобы добыть кое-какие вещи, которые могут оказаться полезными в их рискованной затее, а Лиска осталась присмотреться к дому, что ловил музыкальные инструменты, как кот мышей. Она решила сделать это в обличье лисицы. Крадущийся вдоль садовой стены зверь вызывает обычно гораздо меньше подозрений, чем человек. Зимой, надеясь на легкую добычу, в город наверняка пробирается множество голодных лисиц. Она быстро нашла задний двор, где можно было превратиться незаметно для посторонних глаз – если не считать куриц, которые, завидев рыжий мех, испуганно попрятались в курятнике.

Снова начался снегопад, и даже более оживленные улочки мерцали в свете газовых фонарей звездными дорожками, несмотря на множество отпечатков обуви на свежем белоснежном покрове. Лисица не слишком любила снег: он забивался в лапы, и было трудно не оставлять на нем следов. Ниссе Асбьорнсена забрались ей на спину и, поглубже закопавшись в согревающий мех на загривке, показывали дорогу. Представительный дом Асбьорнсена казался жилищем бедняка в сравнении со зданием, чей светло-серый фасад появился наконец высоко над Балтским морем за неприветливого вида стеной. Если бы не сосульки на каменных арках над окнами и дверями, здание напоминало бы дворцы, знакомые Лисе по южным городам. Она ссадила ниссе у стены сада, а сама проскользнула под высокими железными воротами, украшающими дом и сад искусным кованым узором. Шторы в окнах на всех трех этажах были задернуты, и в комнатах за ними было темно. Не обнаруживалось и других признаков жизни. Ни собаки, ни охранника у ворот – все было так, как рассказывал ниссе. Кто бы ни скрывался за темными окнами, он, похоже, и правда полагался на то, что все будут побаиваться дома, обитателей которого никто не видел десятилетиями. И на колдовство. Лиса чуяла в заснеженном саду магию – ее запах и отдаленно не напоминал зловещий запах магии пряничных домиков, но существовало много видов темных чар, недоступных для восприятия даже лисице, и они с Джекобом порой попадали в ловушки, когда ее нюх их не предостерег.

Она приблизилась к входной двери, и здесь магия стала сильнее. Явственнее она ощущалась и у черного хода с обратной стороны дома. Снег там лежал так высоко, что лисице пришлось прокладывать себе дорогу. Лиса подняла взгляд к окнам, чтобы убедиться, что за шторами ничто не движется, и обернулась человеком – нужно было рассмотреть замок вблизи. Замочную скважину затягивала тонкая паутинка. Для менее привычных к колдовству глаз она выглядела безобидной паучьей сетью, но так защищали замки многие ведьмы. Такое же плетение обнаружилось и в щелях между дверью и дверной рамой, но Джекоб запросто его преодолеет.

Лиска, вновь обернувшись лисицей, замела следы и по заснеженным садовым дорожкам проскользнула к огибающей дом стене. Она нашла место, где можно было пробраться в сад с дерева. Хорошо. На пути к воротам она не сочла нужным заметать следы. В заваленном снегом саду было множество звериных следов, и отпечатки лисьих лап наверняка не вызвали бы подозрений. Обитатель этого дома был явно настроен лишь против посетителей человеческого рода.

В трактире, где они условились встретиться, Джекоб появился несколько часов спустя и выглядел таким же довольным, как и Лиска. Ей было знакомо это его выражение лица: все готово, и он, как и она, ждет не дождется, когда можно будет отправиться на охоту. Один из ниссе устроил склоку с официантами: те не хотели наливать ему глинтвейна с пряностями, которым благоухал весь Стокхольм, на том основании, что его свалит с ног даже наперсток. Когда Джекоб признал правоту трактирных домовых, крошка вместо благодарности угостился вином из его бокала, и Лиска успела поймать бедолагу в последний момент: тот, пошатнувшись, чуть не упал со стола и не свернул себе тоненькую шейку. Она засунула его в карман пальто: пусть проспится, – и Джекоб стал показывать ей русалочью чешую, которую выловил в Зунде. С помощью этих чешуек он будет шагать беззвучнее лисицы и – что еще важнее – не оставлять следов. Русалки Свериги оказались очень отзывчивыми – не то что их лотарингские сестры, мальдемары или предпочитающие человечинку лорелеи. Одна сверижская русалка не только благосклонно наблюдала, как Джекоб вылавливает чешуйки из воды, но даже отщипнула для него несколько штук из собственного переливчатого хвоста. Кроме того, у одного торговца корабельной оснасткой и менее обычным снаряжением Джекоб приобрел бездонный кисет, кажущийся пустым даже с такой объемной добычей внутри, как скрипка.

Трактир закрылся вскоре после полуночи, и Джекоб с Лиской побрели по ночным улочкам Стокхольма, как они уже бродили во многих местах и городах, слушая истории, которые им нашептывали древние стены, и рассказы ниссе о том, что происходило здесь задолго до появления людей. Когда они вышли к королевскому дворцу, его светло-желтые стены были облеплены роями блуждающих огоньков. Они крошечными фонариками смешивались со все гуще сыплющими с неба снежными хлопьями. Несколько недель назад за одним из окон на верхнем этаже родилась принцесса – горбатая, как Шарль Лотарингский, шептали ниссе, – и с тех пор королева велит каждый вечер смазывать оконные обрамления медовухой, чтобы привлекать блуждающие огоньки: якобы их свет дарует новорожденным здоровье и красоту. Матросы, отгоняющие их в порту от мачт и парусов, в это явно не верили. Они опасались этих существ размером не больше шмеля, что на вид как люди, но, скорее, напоминают насекомых: слишком уж часто блуждающие огоньки сбивали корабли с курса и в восторге роились вокруг, когда те разбивались о скалы или садились на мель.

Что о блуждающих огоньках ни думай, но по ночам благодаря их сиянию Стокхольм выглядел еще красивее, чем днем. И все же Лиса обрадовалась, когда часы на башнях церквей пробили два. Не меньше был рад и Джекоб. Вместе они уже нашли так много легендарных волшебных вещиц: хрустальный башмачок, «столик-накройся», прялка, превращающая солому в золото… Лиске не терпелось добавить в этот список умолкшую скрипку, тем более что она не исчезнет в кунсткамерах императрицы или в набитых сокровищами сундуках какого-нибудь короля – она должна вернуть счастье в обычную семью.

Их заказчица приложила к письму фотографию заболевшей дочери – окрашенное в цвета сепии воспоминание о днях, когда та была здорова. Лиса кралась с Джекобом вдоль стены вокруг заколдованного дома, а перед глазами у нее стояло маленькое личико. Оба они обычно относились к охоте за сокровищами как к фантастической игре, ускоряющей сердцебиение, но, похоже, этой ночью предстояла охота поважнее. Идея вернуть голос умолкшей скрипке красавца-водяного и тем самым дать надежду больному ребенку вдохновляла Лиску куда больше, чем перспектива найти семимильные сапоги для какого-нибудь короля, желающего ошеломить своих коронованных конкурентов, или хрустальный башмачок для избалованной принцессы, мечтающей таким образом заполучить принца на белом коне.

Ниссе все еще немного покачивался во хмелю, когда Лиска вытащила его из кармана, но троица, как и было условлено, заняла позицию за ближайшим фонарем. Теперь оставалось только надеяться, что ледяной ветер с моря не заморозит их крошечные конечности до того, как потребуется отвлекать внимание – как бы они это ни делали. Рассказать подробнее ниссе отказались.

Большой дом казался таким же тихим и нежилым, как и днем. Только сосульки легонько позванивали в ночи. В насмешку над самонадеянностью обитателя дома, вознамерившегося покончить с музыкой, это напоминало перезвон колокольчиков на ветру. Карабкаясь вслед за Джекобом на дерево, чтобы оттуда перемахнуть через стену, Лиска задавалась вопросом, не потому ли на снегу в саду так много разбившихся сосулек.

Оказавшись в саду, она тут же обернулась лисицей. С дверью Джекоб справится и сам. Вторую пару рук возместит острый нюх лисицы.

Просто глазам не верилось, как беззвучно Джекоб подходил к дому – словно парил над снегом. Лиска не сомневалась, что чешуйки сверижской русалки принесут пользу еще не раз.

Лисица в подобном подспорье, разумеется, не нуждалась.

Добравшись до черного хода, Джекоб опустился на колени и достал из кармана воронье перо. Он не видел серебристого мерцания, выдающего лисице почти любые чары, но его направляла Лиска. За столько лет его руки стали ее руками, а ее глаза – его глазами. Очистив замок и дверную раму, Джекоб кусочком ткани из крапивного волокна вытер паутину с вороньего пера и вставил в замок ключ, которым они уже открывали двери множества сокровищниц и гробниц (через год его у Джекоба украли, как это часто случается с подобными ключами).

Узкая деревянная дверь с легким скрипом распахнулась. Первой в дом пробралась Лиска. Ее глазам не нужен был свет, чтобы в темном помещении за дверью распознать склад, а Джекоб выпустил несколько блуждающих огоньков, которых подкупил, чтобы те посветили этой ночью не для королевы, а для него. Но не темнота заставила Лиску уже через несколько шагов застыть, предупреждая Джекоба. Повисшая вокруг тишина, как и ожидалось, не была тишиной мирно спящего дома. Казалось, она ждала какого-нибудь звука, как затаившаяся кошка караулит мышь.

– Что, все так плохо? – прошептал Джекоб.

Лиса подняла нос, принюхиваясь.

– И да и нет, – шепотом откликнулась она.

Хорошей новостью было то, что внутри дом, похоже, и правда не сторожили. Но как перехитрить эту тишину? Какие-то звуки они все равно произведут, и что тогда? Тишина их задушит? Разорвет в клочья? Поглотит? Этого не могла сказать даже лисица. Лиска собиралась уже предложить уйти и вернуться, после того как они больше разузнают об охраняющих дом чарах, как вдруг снаружи раздались задорные звуки флейты. К ней присоединилась вторая, а затем и третья.

Лиска чуяла, как заполняющая дом тишина сжимается, словно пальцы невидимого кулака. Это чувствовал даже Джекоб. Но ощущаемый ими гнев был направлен на что-то вне дома. Это не изменилось, и, когда Лиса отважилась двинуться с места, Джекоб следовал за ней беззвучной тенью – по комнатам, заставленным ценной мебелью, где стены были обтянуты китайским шелком, а паркет покрывали такие плотные ковры, что лапы Лисы утопали в них. Но кафельные печи, имеющиеся почти в каждой комнате, обогревали, казалось, только множество теней, а заполняющая дом тишина напоминала темное море, и отдаленные звуки флейт вздымали в нем гневные волны.

Соткавшая эту тишину магия, похоже, их не замечала – однако Лиске представлялось, что она оседает у нее в меху каким-то дурманящим порошком, и те же ощущения испытывал и Джекоб. Как же в этой зачарованной тишине живет обитатель дома, да еще и не один десяток лет?

На втором этаже на площадке широкой лестницы они уткнулись в запертую двустворчатую дверь. Джекоб без труда открыл ее вороньим крылом и ключом, но тяжелые створки отворились не беззвучно. Скрип их пронесся по тихому дому стоном какого-то громадного зверя. Лиска почувствовала, что Джекоб затаил дыхание. Оба они боялись пошевелиться, ощущая тишину как руки – руки, уши, глаза… И когда флейты заиграли быстрее, эти руки, уши, глаза вновь обратили все внимание на то, что происходило снаружи. Ниссе, похоже, играли в такт танцующим снежинкам мелодию, звучащую то шаловливо, то печально, и пели флейты о хульдрах и водяных, о моховых карликах и оседлавших гусей гномах и о тоске по весне. Казалось, тишина дрожит от гнева. Ночные музыканты делали ее слепой и глухой, но Лиска тревожилась и видела отражение своей тревоги в лице Джекоба: долго ниссе их защищать не смогут. Им следовало поспешить.

К счастью, за дверями, которые своим скрипом едва не выдали их, нашлось то, что они искали. Их взгляду открылся бальный зал, достойный любого короля, но о его былом предназначении говорили только картины на стенах. Теперь этот зал превратился в мавзолей, где вместо мертвецов покоились музыкальные инструменты. Их было такое множество, что хватило бы на несколько оркестров. Их покрывала светло-серая пудра, которую легко можно было принять за пыль, но ни Джекоб, ни Лиса не поддались этому опасному заблуждению. Эта пыль на самом деле была костной мукой, добываемой главным образом из человеческих трупов. Все ведьмы – светлые и темные – использовали ее, чтобы удерживать людей, животных и предметы в каком-то месте без всяких уз и цепей. Темные ведьмы обычно еще и подмешивали в нее некоторые неаппетитные ингредиенты, чтобы каждый, кто дотронется, тут же падал замертво.

Среди спящих инструментов обнаружилась целая дюжина скрипок, но только у двух гриф завершался лицом, какие вырезали на своих инструментах стрёмкарлены. Насколько можно было разобрать под тонким слоем пыли, обе были украшены инкрустациями из рога и кости, имитирующими пену водопадов, под которыми любили музицировать стрёмкарлены.

Джекоб достал из закрепленной на ремне маленькой сумки кисть: ручка толщиной с его большой палец, пушистая щеточка из мягкого черного волоса. Эту кисть сделала для него из шерсти своей кошки одна светлая ведьма.

– Какая из них? – спросил он взглядом Лиску.

Лисица оперлась передними лапами об окрашенную стену, чтобы обнюхать скрипки вблизи. От правой исходил запах прелой листвы и заболоченного пруда – запах нокке, мрачного родственника стрёмкарлена, сеющего своей музыкой несчастье и раздоры. А вот левая пахла кристально чистой речной водой, водяным крессом и свежей мятой.

Лиска носом указала на левую скрипку, и Джекоб тут же принялся за работу. Ночной уличный концерт вовсю продолжался и легко заглушал мягкое шуршание кисточки. Одна флейта щебетала так неугомонно, что Лиске даже стало интересно, не вино ли из бокала Джекоба все еще действует на того ниссе. Кисточка легко удаляла пыль с ценной древесины скрипки, но, когда Джекоб очищал резное лицо на грифе, флейты на улице резко смолкли.

В ночи эхом разнеслись пронзительные крики – кричали высокими, тоненькими голосками. Дом, казалось, прислушивался к ним так же, как и Джекоб с Лисой. Беспокоясь о ниссе, Лиска внезапно ощутила, что тишина вокруг нее сгустилась.

Она метнулась к дверям, прежде чем Джекоб успел ее удержать. Коротко тявкнув, чтобы отвлечь невидимых стражей от Джекоба, она прыжками помчалась вниз по широкой лестнице, а перед этим выпустила когти: пусть все слышат, как лапы царапают ступени. Джекоб терпеть не мог, когда она брала на себя роль наживки, и позднее ей придется выслушать, что он об этом думает, но несколько раз лисица таким образом уже выручала их в охоте за сокровищами.

Она добралась до последней ступеньки, когда из двери в конце просторного вестибюля вышел человек с фонарем в руке. В фонаре мерцали свечи, освещая его лицо, такое бледное и худое, словно он поднялся из собственной могилы, а одежды его несколько десятков лет как вышли из моды.

– Лисица? – Голос его звучал как инструмент без струн. Он поднял руку – из тьмы соткалась свора призрачных собак и окружила Лиску. – Прогоните ее наружу. – Слова были сказаны хриплым шепотом. Легко можно было предположить, что Гюстав Оксеншерна тридцать лет ни с кем не разговаривал.

Призрачные псы все теснее смыкали кольцо вокруг Лисы – и отпрянули, когда она поменяла обличье. Их хозяин изо всех сил старался не выказать удивления, но при виде Лиски-девушки его бледное лицо слегка покраснело.

– Зачем? – спросила она. – Все эти умолкшие инструменты, пустой, тихий дом…

Ее голос заставил призрачных псов пригнуться, словно слова разрывали ткань тишины, из которой они были сделаны.

– Предлагаю тебе превратиться обратно, – прошептал их хозяин. – Лисицей у тебя намного больше шансов добраться до ворот, пока они тебя не растерзали.

Он вновь развернулся, но Лиске почудилось, что он замедлил шаг. Ей очень хотелось знать, насколько Джекоб преуспел со скрипкой. Тишина создавала все больше и больше псов. Они появлялись из тьмы, словно рождались из нее.

– Гюстав Оксеншерна, вы не ответили на мой вопрос! – крикнула она вслед их хозяину.

– Прозвище, которым меня зовут в городе, мне нравится больше, – поворачиваясь к ней, сказал он. – Том Хьярта. Я воспринимаю его как комплимент. Вот бы мое сердце с самого начала было пустым! Мое прежнее имя имело в этом городе вес. Один из моих предков был даже доверенным лицом короля. Не важно. Все это ничего не значит. Но кому я вообще это рассказываю?! Ты слишком юна, чтобы понимать, о чем я говорю.

Лиска не стала сообщать ему, что благодаря лисице знает об этом мире намного больше, чем можно судить по ее человеческому лицу.

– Я был так же молод, как ты, когда это глупое сердце влюбилось, – едва слышным голосом продолжал Том Хьярта. – У нее были такие же рыжие волосы, как у тебя, такая же белая кожа. Может, и она могла превращаться и поэтому не захотела жить со мной в этом доме.

Он пристально разглядывал Лису, словно видел перед собой совсем другое лицо, в его воспоминаниях навсегда юное, в то время как сам он состарился.

– Она сбежала от меня! С одним музыкантом! – Он говорил по-прежнему хриплым шепотом, но слова срывались с бледных губ с такой страстью, что все равно эхом отражались от стен.

Выйдя из заброшенного бального зала, услышал их и Джекоб. Он отослал назад блуждающие огоньки, чтобы не выдали его, и, затаив дыхание, следил за происходящим внизу, в волнении не сводя глаз с Лиски и своры призрачных псов. Скрипку он нёс в кармане пальто – благодаря бездонному кисету места она занимала не больше, чем носовой платок.

– У него не было ни гроша! – Голос Тома Хьярты звучал мертво, как шуршание увядшей листвы. – И думать он мог только о музыке. Меня утешает лишь то, что с ним она наверняка стала очень-очень несчастной.

Один из псов взглянул наверх.

Выступив вперед, Джекоб остановился у края широких ступенек.

Их нерадушный хозяин поднял фонарь:

– О, смотрите-ка! Лисица явилась не одна. Разумеется. – Дюжина его призрачных псов, пригнув головы и оскалив клыки, черные, как их сотканная из тени шерсть, медленно поползла вверх по лестнице.

– Он тоже музыкант? – Голос Тома Хьярты приобрел выражение. Джекоб слышал в нем горечь, гнев и жажду мести.

– Он охотник за сокровищами, – сказала Лиска. – Как и я.

Псы плотнее сомкнули кольцо вокруг нее, но на лице ее не было страха. Порой смелость Лиски приводила в оторопь даже Джекоба, хотя он не назвал бы себя самого опасливым.

– Охотник за сокровищами? – Похоже, к этой профессии Том Хьярта относился с большим уважением, чем к музыкантам. – А, так вот зачем вы пробрались в мой дом. За инструментами. Среди них есть несколько очень ценных. Но я не вижу, чтобы вы что-то взяли. Неужели моя коллекция вас разочаровала?

Когда Джекоб ответил, Лиска обрадовалась, что фонарь не освещает ее лицо: вдруг по ее глазам можно понять, что он лжет.

– К сожалению, кто-то нас опередил, – сказал он. – Такой позор. Мы много наслышаны о ваших музыкальных сокровищах: о скрипке стрёмкарлена, флейтах северных лесовиков, никельхарпе хульдры, – но нашли только совершенно обычные инструменты, а между ними пустые стойки. Похоже, воры проникли в ваш дом так же незаметно, как мы.

Худое лицо Тома Хьярты окаменело.

– Проверьте, так ли это! – впервые громко сказал он.

Один из окружавших Джекоба псов, обернувшись тенью человека, беззвучно направился к дверям в бальный зал. Джекоб вздрогнул, когда тот прошел сквозь него – будто ему представилась возможность заглянуть в пустое сердце Тома Хьярты.

Вернувшись, тень кивнула своему хозяину – безмолвная, как и соткавшая ее тишина.

Внезапно на улице вновь зазвучали флейты, чуть более робко, чем раньше, но ночь вновь наполнилась музыкой. Ночь и тихий дом. Том Хьярта беззвучно выругался, а его псы оскалились.

– Ведьма, соткавшая в вашем доме тишину, – сказала Лиска, шагнув к псам, словно не видя их черные зубы, – она предупредила вас, что вместе с инструментами вы заставляете умолкнуть и голос вашей души? Видите ли… – У Джекоба чуть сердце не остановилось, когда она погладила одного из призрачных псов по вставшей дыбом шерсти. – Мне кажется, это была не темная ведьма.

Под ладонью Лиски пес превратился в ворона и, бесшумно размахивая крыльями, стал летать по тихому дому. Проследив за ним взглядом, Лиска улыбнулась и вновь обратилась к Тому Хьярте:

– Тишина, которой вы себя окружаете, создана светлой ведьмой, иначе мы бы уже давно умерли. Вы лишь добавили в нее каплю гнева и горечи.

Остальные псы наблюдали за вороном, пока и сами один за другим не превратились в птиц. Они летали вокруг Джекоба, когда он спустился вниз по ступеням и встал рядом с Лиской, радуясь, что тени Тома Хьярты не чуют магии в его кармане – в отличие от лисицы.

Один из воронов опустился на плечо своему повелителю. Лиска улыбнулась ворону, и он обернулся зарянкой. Том Хьярта сверлил ее взглядом, исполненным тоски и неизбывного гнева.

– Исчезните! – воскликнул он. – Вон из моего дома, пока вам не пришлось изменить свое мнение о моей магии!

Зарянка вновь превратилась в ворона, а остальные тени кружили над Джекобом и Лисой, как стервятники над добычей. Джекоб взял Лиску за руку и потянул ее к выходу.

– Скажите ниссе там, на улице, – раздался им вдогонку хриплый шепот Тома Хьярты, – если они и дальше будут нарушать мой ночной покой, я их растопчу собственными ногами.

У двери Лиска еще раз оглянулась, но он уже исчез.

Когда она закрыла дверь, вороны растворились в тишине, и остался только безмолвный темный дом, в котором о мире вокруг рассказывал лишь отдаленный щебет флейт ниссе.

Та самая песня

Небо над заснеженными крышами Стокхольма еще не посветлело, когда Джекоб и Лиска вместе с ниссе вернулись на Скомаркаргатан.

Харвард Асбьорнсен ждал их в мастерской с каким-то узкоплечим стариком. Одежду старика не раз латали, и, если присмотреться, на тыльной стороне морщинистых ладоней можно было заметить крошечные мерцающие чешуйки. Матерью Оле Ваттенкрассе была дочь крестьянина из Виммерби, а имени его отца она никогда никому не называла, но ходили слухи, что им был стрёмкарлен. Старый уличный скрипач и Харвард Асбьорнсен были знакомы не один десяток лет. Оле Ваттенкрассе играл свои песни днем и ночью, в домах и на улице, в любую погоду, а ловкие руки Харварда Асбьорнсена заботились о том, чтобы скрипка старика при всем при этом оставалась в целости и сохранности. В качестве оплаты он требовал лишь сыграть одну народную мелодию, которую Оле Ваттенкрассе исполнял, как никто другой.

Когда Джекоб вынул из бездонного кисета скрипку, два десятилетия провисевшую молча на стене у Тома Хьярты, глаза старого скрипача округлились, и пальцы его чуть ли не с благоговением сомкнулись вокруг стройного грифа и идеально округлого корпуса.

– Айкинскьялди, принеси лошадку! – проскрипел Асбьорнсен, и ниссе в ожидании собрались на верстаке у него за спиной. Трое помогавших Джекобу и Лиске на обратном пути раз двадцать извинились за то, что какое-то время не могли издать ни звука – все из-за кошки! Ниссе с котами не очень-то ладят.

Айкинскьялди появился в халате: как-никак глубокая ночь на дворе. Грудь его покрывала черная борода – ни дать ни взять медвежья шерсть. Однако при виде скрипки, которую так почтительно сжимал в руках Оле Ваттенкрассе, даже карлик сделался, похоже, чуть менее угрюмым. Снятую им с одной из полок маленькую лошадку вырезал не тролль. Асбьорнсен играл с ней еще ребенком, а до него – его отец и отец отца. Такие даларнские лошадки в Свериге повсюду. У некоторых пририсованы поводья и седла, другие – пятнистые или в полоску. Эта была красной, под цвет дому Асбьорнсена, с сине-желто-красными поводьями. Карлик поставил ее на мозолистую ладонь тролля, и тот кивком велел Оле Ваттенкрассе начинать.

Старик так осторожно коснулся смычком струн, словно боялся повредить их натянутым на смычке конским волосом.

Первый звук, пропетый скрипкой в ночь, напоминал звук пробуждения от долгого, глубокого сна. Однако затем она наполнила мастерскую такой сладостной музыкой, что у Лиски на глаза навернулись слезы. Красная лошадка на ладони Асбьорнсена взбрыкнула и закружилась. В такт мелодии, которую пела скрипка, она вставала на дыбы и мчалась вверх по руке тролля, останавливаясь лишь у него на плече.

Оле Ваттенкрассе следил за ней взглядом, и на морщинистых губах у него играла счастливая улыбка. Казалось, с каждым извлекаемым из скрипки звуком он становится чуть моложе. Смычок плясал по струнам все быстрее, а в ушах у Лиски шумела река, и в водах этой реки преломлялись солнечные лучи. Ей чудилось, что она ощущает на коже пену и прохладная вода ласкает ей щиколотки. Она видела обросший ракушечником замок на дне какого-то озера, косяки рыб и водяных, белых речных коней – бекахестов, как их называют на севере, – и необыкновенной красоты водяного с длинными черными волосами, играющего на скрипке под пенящимся водопадом. Когда Оле Ваттенкрассе опустил смычок, ей с трудом верилось, что она по-прежнему в мастерской тролля, но видения исчезли, и лошадка вновь стала всего лишь резной игрушкой.

– Да, это скрипка стрёмкарлена, – сказал Оле Ваттенкрассе, кладя ее Джекобу на колени. – Сердечное спасибо, что позволили мне сыграть на ней. К сожалению, отец мне свою пока не завещал. Он наверняка сам будет играть на ней еще много столетий, высоко наверху, в диких лесах, где ему внимают медведи и волки. Он предпочитает несколько более необузданных слушателей, – прибавил старик с улыбкой. – Как и большинство стрёмкарленов.

Джекоб провел пальцами по струнам, словно надеялся еще немного послушать эту песню, а затем натянул на тонкий гриф бездонный кисет, и скрипка вновь исчезла в его колдовских безднах.

– Желаю вам, чтобы Том Хьярта никогда не узнал, что видел настоящих воров, – сказал Айкинскьялди, возвращая лошадку на прежнее место на полке. – А что вы сделали с другими инструментами?

Джекоб засунул руку в бездонный кисет и вытащил оттуда три флейты гномов, гобой, глокен-шпиль[17] и, наконец, – с некоторым усилием и к изумлению всех присутствующих, – никельхарпу.

– Можно вы сами найдете этим инструментам новых владельцев? – спросил он тролля. – Но лучше не настолько богатых, как кронпринцы.

Харвард Асбьорнсен обнажил в улыбке великолепные зубы:

– Конечно. И надеюсь, вы оба еще не раз наведаетесь к Тому Хьярте.

– Пусть лучше наведаются другие, – откликнулся Джекоб, засовывая бездонный кисет в карман. – В следующий раз нам, пожалуй, даже с помощью рыжих волос Лиски так легко не отделаться. Но может, удастся уговорить маэстро Ваттенкрассе съездить с нами в Лунд?

Ему даже не пришлось пускать в ход все свое красноречие. Старику достаточно было возможности еще раз сыграть на скрипке стрёмкарлена.

Он сыграл у постели больной дочери Катрины Кристель, и уже через несколько дней ребенок выздоровел. Однако Оле Ваттенкрассе задержался в Лунде на целый год, чтобы давать девочке уроки игры на скрипке – обычно в саду, даже в непогоду, а спустя много лет в Стокхольме выступала выдающаяся скрипачка Аманда Кристель. Хотя там все еще стоял безмолвный дом Тома Хьярты.

Довольно скоро Джекоб с Лиской вновь посетили мастерскую Харварда Асбьорнсена, на этот раз ради волшебного виолончельного смычка, заставляющего петь даже кастрюли и сковородки. Но это… уже другая история.

Огненное лицо

Смертные мужчины. Солдаты, крестьяне, принцы… Озеро показывало им их лица, словно какие-то плавающие в воде предметы, которые оно обнаружило у своих берегов. Некоторые выглядели многообещающе, но, когда они заманивали этих мужчин на остров, те настолько подчинялись их власти, что в конце концов от них самих ничего не оставалось. Другим это нравилось, но Темной хотелось большего, намного большего. Вероятно, сестры потому и называли ее Темной: под сенью ночи она мечтала о том, чего они понять не могли.

Растущие на берегу озера деревья нашептывали ей, что когда-то существовали мужчины бессмертные, как и феи. Деревья шептали, что те мужчины даже могли подарить им детей. Темная Фея спросила о них у сестер. «Это просто сказка», – сказала одна. «Это было очень давно», – сказала другая. «Они обокрали нас, и теперь их нет, – сказала Красная, – мы их уничтожили».

Темная принесла их слова к озеру и заглянула в волны. Лица, которые показала ей вода, плавали среди лилий и казались стеклянными, а Фея стояла на берегу, ощущая внутри пустоту, страшную пустоту.

Они сами посеяли ее.

Сестры заполняли эту пустоту тем, что разбивали сердца смертным. Почему ей этого было мало?

Она взяла себе принца. Крестьянина. Солдата. Иногда она даже не знала, кто они и чем занимаются. Она не желала знать их имен, и ни один из них так и не узнал, какое имя вода дала ей самой. Они выходили на остров, шатаясь, как пьяные. Большинство из мужчин, когда она прогоняла их, совершали самоубийство и возвращались к ней даже после смерти, чтобы мотыльками затеряться в ее волосах.

Но с каждым разом пустота мучила Темную все сильнее.

Какой холод!

И бесконечный поток ничего не значащего времени.

Его ей пришлось ждать очень долго.

Когда она впервые услышала его имя, над озером, конечно же, стояла красная луна. Темная любила эти ночи, когда вода окрашивалась в красный цвет, словно небо было объято пламенем.

Кмен. Его имя шептали деревья, будто его принес сюда ветер – сорвав со всех губ, что окликали, умоляли и проклинали его. Кмен.

На этот раз лицо ей показало не озеро. Вода была слишком холодной и мокрой для его огненной кожи. Она увидела его в своих снах. Будто они хотели наказать ее за то, что сама она слишком часто прокрадывалась в сны других.

День за днем. Ночь за ночью. Глаза из золота, а лицо – окаменевший огонь.

И как она могла думать, что все это останется просто игрой?

Много столетий ничего, кроме мотыльков в волосах.

Бессмертность лишает разума.

Пошла бы она к нему, если бы знала, что будет больно?

Да.

Сестры угрожали ей. Как она может уйти искать его? Мужчины сами приходили к ним, влекомые, как дети, – пряниками темных ведьм. Только приманкой служила красота, а не сахар с корицей. Но Темной осточертело быть такой, как они. Они ничего не знали о мире, а мир ничего не знал о них. Вечная жизнь, растрачиваемая на то, чтобы разглядывать свое отражение в озере, время от времени разбивая людские сердца. Они были бесполезны, как цветы без пыльцы, мертвы, несмотря на бессмертие, застрявшие в клетке, которую сами создали из презрения – ко всему, что на них не похоже.

Да. Она покинула сестер, остров и озеро, чтобы найти его. До нее не уходил никто – никто за бесчисленное множество лет.

Сны показали ей, где она его найдет. Политая кровью земля, грязные армейские палатки, поля, покрытые убитыми, словно какой-то крестьянин засеял их мертвыми телами.

Дорогу ей преградил яшмовый гоил. Хентцау. Он возненавидел ее с первой минуты так же сильно, как Кмен будет любить. Яшмовый пес сразу понял, что она за существо. Фея. Страх лишал его сил почти так же, как ненависть. Она прошла сквозь него, как вода проходит сквозь пористый камень, – и после этого знала о нем все.

Мертвых освещала луна, а Темная по-прежнему считала, что все это только игра.

Кмен был один.

Когда она зашла в палатку, он обернулся.

Его лицо было знакомо ей не меньше собственного, а вот он видел ее впервые. Она не посещала его снов, хотя он являлся ей во снах. Ей хотелось предстать перед ним и увидеть, как он увязает в страсти, которой опутывала всех мужчин их красота.

И она увидела.

Все увидела в его золотых глазах.

Но потом увязла сама. В неукротимости его сердца. В его силе. В эхе собственного сердца, алчно желающего получать все больше и больше.

Он был как огонь, горящий на поверхности воды.

И игра оказалась проигранной.

Впервые.

Ведьмин гребень

В прохладном вечернем воздухе запахло корицей задолго до того, как Джекоб заметил среди деревьев островерхую крышу. Запахло корицей и карамелью, кирпичами из пряников и черепицей из белого, как лунный свет, шоколада. В декоре своих домов деткоежки очень изобретательны. А вот и сам дом – показался среди высоких елей. На покрытые сахарной глазурью колья изгороди насажены цукаты из яблок. Вьющиеся растения над входной дверью усеяны цветами из теста с ароматом ванили. За оградой над густой и сочной, несмотря на тень от деревьев, зеленью травы возвышаются, как грибы, пирожные со взбитыми сливками.

Джекоб поспешно прикрыл ладонью ноздри коня, чтобы тот испуганным фырканьем не привлек внимание ведьмы. Лес вокруг пожирали тени. Здесь было жутко и в самый ясный день, но, когда Джекоб предложил прийти сюда ранним утром, Ханута лишь нетерпеливо покачал головой.

– Сколько тебе объяснять? – проворчал он. – По утрам они дома. Пекут свои ядовитые пироги, натирают до блеска печь и отдыхают. А вот как стемнеет, они улетают посыпать сахаром дорожки, раскладывать марципан под двери голодных детишек и навевать им через окна сны о пирогах и печеных яблоках.

Когда они подвели дрожащих от страха коней к изгороди, навстречу им выпорхнула стайка крошечных птах. Джекоб и раньше слышал о птичках-приманках: живущая в Черном лесу деткоежка заставляла их петь у себя на крыше. Казалось, их сделали из темного шоколада, а малюсенькие клювы и глазки были красными, как цукаты из вишни, что украшали ворота изгороди. Пахли ворота необыкновенно соблазнительно – даже Джекоб моментально почувствовал искушение открыть их, а уж он-то знал: это аромат сонных колокольчиков, грёз-травы и ночных лилий… В Черном лесу множество дурманящих растений, которые в сахарной глазури и тесте на вкус почти не ощутимы.

Ведьма Черного леса уже много лет наводила ужас на всех в округе. Чаще всего она заманивала в свои ворота детей-сирот или тех, у кого было так много братьев и сестер, что исчезновению кого-то из них в семье чуть ли не радовались. Однажды крестьяне одной деревни собрались вместе, чтобы спалить ее дом, но вернулись обратно: двоих лес убил. На обитателей Черного леса слишком часто охотились ради их когтей и перьев, чтобы они были расположены к людям. Лучшей защиты ведьма и пожелать не могла.

И все же несколько месяцев назад Джекоб предложил Хануте пойти вместе с ним в лес и прогнать ее. А все девочка, просившая милостыню на Рыночной площади в Шванштайне. Однажды она исчезла, и говорили, что голод погнал ее к пряничному домику.

Она снилась Джекобу… Она и печь. Сны были ужасные, но Ханута лишь проворчал, что он охотник за сокровищами, а не спасатель детей и уж точно не будет связываться с деткоежкой из-за какой-то сбежавшей к ней девчонки-попрошайки.

Нет, разумеется, не будет.

А вот ведьмин гребень – другое дело. Императрица давно хотела заполучить один экземпляр в свою коллекцию, но Ханута и слышать об этом не желал, пока она не назвала хорошую цену. Ведьмы делали гребни из птичьих костей. Проведешь таким по волосам – и обернешься вороной.

– За левым окном, кажется, что-то шевельнулось. – Джекоб ощущал на языке вкус корицы.

– Ерунда. Говорю тебе, она улетела. – Ханута отмахнулся от засахаренной птички, что собралась опуститься ему на плечо. – Видишь шоколадные цветы над дверью? Они распускаются, только когда ее нет. Охраняют дом. Так что давай уже открывай ворота или хочешь торчать тут, пока Портняга не сделает себе из нас новую одежду?

Портняга. Джекоба передернуло. В Черном лесу водилось множество чудовищ, и Портняга был почище ведьмы.

Про цветы – это россказни, но об этом Джекоб узнает много лет спустя. Ханута был мастер рассказывать так, что ложь звучала чистейшей правдой. Пройдет немало времени, пока Джекоб научится не попадаться на подобные истории.

Джекоб отворил ворота, и Ханута сразу же заблокировал их камнем: ворота хозяйки пряничного дома впускали всех и никогда не выпускали того, за кем закрылись. Лошадей им пришлось затаскивать силой, но лес был слишком опасным местом, чтобы привязывать их под деревьями.

Вблизи облепленный пряниками дом пах так соблазнительно, что трудно было удержаться и не полакомиться обсыпанными корицей кирпичиками. Цветы из белого шоколада, марципановые сердечки, оконные рамы из мяты… Джекоб повернулся к сладкой ловушке спиной, но дразнящий аромат по-прежнему стоял в носу, и Джекоб чуть ли не мечтал оказаться сейчас в вонючей пещере людоеда.

– Спальня у них чаще всего в глубине дома, – шепнул ему Ханута. – Поищи для начала там.

Джекоб посмотрел на него в замешательстве.

– Что уставился? До волшебных вещей в пряничном доме могут дотрагиваться только дети. В конце концов, у них не должно возникать никаких подозрений, когда они будут трогать все своими любопытными пальчиками. Но если это попытается сделать взрослый, в руке у него останется только зола. Такая вот ведьминская защита от воровства.

Джекоба замутило от страха, но он уже был научен это скрывать – и не только перед Ханутой.

– Ладно, я достану гребень. Но ты пойдешь со мной.

Ханута скривился в усмешке:

– Нет, лучше не пойду. Видишь цветы над дверью? Они обсыпают взрослых ядом, да и внутри наверняка поджидают другие «приятные» сюрпризы.

Джекоб так никогда и не узнал, соврал Ханута про цветы или нет. А когда много лет спустя он вновь оказался в Черном лесу у пряничного дома, тот давно уже стоял заброшенным, а дождь и ветер смыли с его стен не только шоколадные цветы. Вряд ли какой-нибудь зверь был настолько глуп, чтобы посягнуть на них.

Ханута достал пистолет и проверил патроны. Пули не слишком помогают в сражении с ведьмами, но он начинил их растительным ядом, который якобы на несколько минут их парализует.

– Мне уже тринадцать! – Джекоб отпугнул от себя засахаренную птичку, попытавшуюся вцепиться ему в волосы. – Что, если эти сюрпризы и на меня подействуют?

– Да брось ты! – Ханута вернул пистолет в кобуру у седла. – Знаю-знаю, ты постоянно высматриваешь на своем лице желторотика щетину, но я ее пока не вижу. Иди уже наконец! Или ты хочешь, чтобы мы все еще торчали тут, когда она вернется, и закончили бы нашу жизнь жабами в ее колодце?

Проклятье. Джекоб называл Хануту всеми бранным словами, когда-либо подхваченными по ту и по эту сторону зеркала. Но он не доставит старику удовольствие видеть его страх. О нет.

– Если, пока ищешь гребень, что-нибудь услышишь, – под кровать не прячься! – шепнул Ханута. – Жертвы прибегают к этому так часто, что ведьмы снизу утыкивают матрасы глазами.

Просто класс.

Джекоб достал старый пистолет, купленный для него Ханутой. Ствол так погнулся, что стрелять приходилось на ладонь в сторону от цели.

– Дай и мне отравленных патронов.

Ханута с угрюмым видом сунул ему в руку два:

– И не лапай пряники.

В ответ Джекоб лишь окинул его презрительным взглядом. Ему осточертело, что с ним обращаются как с ребенком, хотя он уже не раз спасал старику жизнь и множество ночей простоял на страже, пока тот дрых во хмелю. Однажды… однажды он найдет все сокровища, которые прежде безуспешно искал Ханута, и, в гневе бросив их ему под ноги, расторгнет сотрудничество со стариком. Нет, еще лучше: он продаст их императрице и станет самым знаменитым ее охотником за сокровищами. Он станет так знаменит, что про Альберта Хануту никто и не вспомнит.

Развернувшись, Джекоб направился к двери. От нее пахло марципаном. Прежде чем взяться за ручку, он еще раз обернулся к Хануте. Выражение лица старика, видимо, должно было приободрить Джекоба, однако мальчику не понравилось, с какой настороженностью Ханута смотрел на темные окна. Но было уже поздно.

Едва Джекоб успел коснуться ручки, как дверь открылась. С таким скрипом, что он вздрогнул, словно услышал внутри крик ребенка.

Гребень, превращающий в ворону.

На его взгляд, эта вещь не стоила того, чтобы закончить жизнь в печи. Ханута предполагал, что императрице гребень нужен для ее шпионских целей.

Джекоб бочком проскользнул в дверь.

Внутри аромат был еще сильнее, чем снаружи. Джекоб прикрыл рукой нос и рот, опасаясь, что дурман может подействовать, как только он вдохнет.

Комната с печью располагалась прямо за дверью. Он заглянул туда лишь мимоходом. Думай о гребне, Джекоб, только о гребне.

Кухня. Чулан… Мальчик резко остановился.

Перед ним в коридоре появилась кошка. На фоне темных пряничных стен ее шерсть сияла, как только что выпавший снег. Все деткоежки держали у себя белых кошек – будто могли таким образом разбавить собственную тьму.

Как же она на него уставилась.

Джекоб, вали отсюда. Она позовет хозяйку.

Но в открытую дверь, у которой стояла кошка, он увидел кровать и стол с миской для умывания. Будет стыдно вернуться к Хануте и признаться, что дал деру от кошки.

Ты ведь можешь ничего ему не рассказывать, Джекоб. Бери пример со старика – соври что-нибудь.

Но медлил он не только из-за Хануты. Его охватила охотничья лихорадка. Джекоб Бесшабашный украл у деткоежки волшебный гребень с ночного столика. Звучит чертовски красиво.

Он прислушался – и услышал только тиканье часов и собственное дыхание.

Протискиваясь мимо кошки, он на секунду почувствовал искушение погладить ее по белой шерсти, но, по счастью, вовремя вспомнил, что иногда темные ведьмы прячут в кошачьей шерсти свою магию. Интересно, как это выглядит? Что, проклятия гнездятся в белой шерсти, как блохи?

В спальне пахло не корицей и сахаром, а сушеными травами. Они пучками свисали с потолка. Аконит, белладонна, вороний глаз… Джекоб прошел мимо узкой кровати. У единственного окна стоял стол с зеркалом. Деткоежки тоже придавали большое значение своей внешности. Как и все ведьмы, они могли принимать любой облик по своему желанию и сколько угодно сохранять молодость и красоту, но утрачивали эту способность, если совершали ошибку, убив ребенка, уже повзрослевшего физически. У Хануты была одна из тех фарфоровых масок, что они носили поверх одряхлевшего лица. О том, как она ему досталась, он всегда рассказывал по-разному – смотря сколько перед этим выпил.

Деткоежка Черного леса, судя по всему, свое лицо пока не утратила. У зеркала стояли пудреница, хрустальный флакон с духами и шкатулка с украшениями. Считалось, что они любят затесаться среди людей – где-нибудь на балу, в опере… скрывая тьму под красотой.

– Почему они едят детей? – спросил как-то Джекоб Хануту, когда тот рассказал ему, что одна из них, по слухам, поймала больше тысячи ребятишек. – Они такими рождаются? Людоедками?

– Нет, они становятся такими по своей воле, – ответил тогда Ханута, в порядке исключения трезвый. – Есть магия, которой можно научиться, только погрузившись во тьму. Для этого нужно полностью выжечь из сердца невинность. Сострадание, любовь – все к чертям… И лучше всего это получается, если убиваешь тех, у кого этого много. Ты продаешь душу, чтобы овладеть тьмой. И когда-нибудь она пожрет тебя. Со всеми потрохами.

У стола, на котором стояло зеркало, был выдвижной ящик, и Джекоб открыл его.

Там он и лежал – гребень из птичьих костей. Джекоб провел пальцем по тонкой, как волосок, серебряной проволоке, скреплявшей косточки.

– Сколько тебе лет?

Голос сладкий, как пряники, которыми она облепила дом. Видимо, она умела ступать так же бесшумно, как ее кошка.

Он убьет Хануту. Застрелит старика им же изготовленными ядовитыми патронами. Сбросит его в ведьмин колодец. Или утопит в шнапсе. Жаль только, Джекоб, что до всего этого ты не доживешь: ведьма угробит тебя раньше.

Он обернулся.

Нет, от былой красоты ничего не осталось. Она вот-вот потеряет способность менять внешность по желанию. Мрачный голод уже бросил тени под глаза и прочертил резкие линии у рта.

– Шестнадцать, – ответил Джекоб.

«Слишком стар на твой вкус», – хотелось прибавить ему. Но дом впустил его, и волшебные вещи под его пальцами не распались в труху, а значит, Ханута, вероятно, и тут соврал.

– Знаешь, что я делаю с ворами вроде тебя? – проворковала она. – Превращаю их в пряники и налепляю высоко наверху, на дымовую трубу, где птицы клюют их, пока ничего не останется, кроме нескольких высохших крошек и капли сахарной глазури.

Джекоб не был уверен, что так умереть лучше, чем в печи.

И почему он заранее не вытащил пистолет?

Она шагнула к нему, и мальчик отпрянул назад. Чтобы превратить его, ведьме нужно до него дотронуться.

Джекоб, ты пряник.

Снаружи кто-то запел.

Ханута.

Ведьма, вздрогнув, прислушалась. Она красила волосы, но было видно, что у корней они белые-белые, как волосы у привидения.

Не выпуская ее из виду, Джекоб завел руку за спину и нащупал в ящике гребень. Что ему терять?!

Вновь повернувшись к нему, деткоежка оскалила зубы – острые, как у ее кошки. Джекоб старался не думать о том, сколько детей она уже ими сжевала.

– Тот, снаружи, тебе не поможет, – прошипела она.

Джекоб отскочил в сторону и толкнул локтем окно. Это оказалось не сложно: стекло было сахарным.

Он перекидывал ноги через подоконник, когда она вцепилась своими горячими пальцами ему в затылок. Джекоб пнул ее сапогом в костлявую грудь. Ее кошка прыгнула на него и вонзила ему когти в ногу, но он уже был на свободе. Джекоб приземлился в обжигающую крапиву, и какое-то растение с черными плодами обвило его тело колючими усиками. Лезвие его ножа скользило по ним без всякого толку, а из окна над Джекобом вылезала ведьма. Джекоб уже ощущал в волосах ее костлявую руку, когда ведьму сразила пуля Хануты.

Она и правда застыла.

Нож Хануты рассек усики растения, словно они были бумажными.

– Гребень достал?

– Я тебя убью. – Джекоб почувствовал на щеках слезы. Слезы ярости. И страха.

Ханута выудил его из крапивы и забросил себе на плечо.

– Опусти меня на землю!

– Значит, похоже, не достал.

Лошадей еле удалось поймать. Ханута подсадил Джекоба в седло. Руки у мальчика так дрожали, что он с трудом удерживал поводья. У них за спиной с пронзительным криком пришла в себя ведьма.

– Несколько минут? – возмутился Ханута. – Да эта гадость действует не больше дюжины секунд, а я заплатил за нее проклятому горе-аптекарю золотой талер!

– Почему ты ее не убил?!

Ханута тянул лошадей за ворота.

– Потому что не знаю как.

Уже рассвело, когда они наконец выбрались из леса. Но вышли благополучно – хотя однажды чуть не угодили в сети браконьера, а как-то раз им почудилось вдалеке щелканье ножниц.

Ханута полил шнапсом ожоги, которые пальцы ведьмы оставили на шее у Джекоба. Царапины от кошачьих когтей он разглядывал с куда более обеспокоенным видом.

– Их нужно лечить основательнее, – сказал он, натирая ранки какой-то жутко вонючей мазью. – Ты же знаешь ведьму, живущую у старого кладбища троллей. Уж она-то в курсе, что делать.

Джекоб только кивнул. И вынул из кармана гребень.

Губы Хануты растянулись в широкой улыбке.

– Я так и знал, – пробурчал он. – Как-никак тебя учил Альберт Ханута.

Джекоб крепко сжал гребень в пальцах. От них все еще пахло сахаром и марципаном.

– Он мой.

Ханута открыл рот. И закрыл.

– Да, – сказал он. – Твой.

Дворец из стекла

В Мадриде в парке Ретиро стоит дворец из стекла. Днями напролет в нем эхом разносятся голоса на всех языках мира, а его мерцающие стены отражают тысячи лиц. Но ночью, погруженный в тишину и темноту, Паласио де Кристал, Хрустальный дворец, рассказывает совсем другую историю.

В путеводителях написано, что его архитектор Рикардо Веласкес Боско построил дворец из стекла, потому что в 1887 году это было очень модно. Но как и многие на первый взгляд убедительные истории, это неправда.

Рикардо Веласкес Боско спроектировал Паласио де Кристал для женщины и построил его из стекла, потому что это она подарила ему стекло, а затем отняла.

В один февральский вечер еще очень молодым юношей он оказался последним посетителем в кафе «Колон»[18]. На улице было так промозгло и ветрено, что даже жители Мадрида, которые обычно поздно ужинают, а спать ложатся еще позднее, в этот вечер сидели по домам. Но хозяйка, у которой Рикардо снимал меблированную комнату, только вздыхала, что в мире становится все холоднее, и куталась в связанные ею самой шали. Поэтому Рикардо куда охотнее заполнял свой блокнот набросками и идеями в уютном и хорошо отапливаемом кафе «Колон». А идей у Рикардо Веласкеса Боско было множество! Он жаждал строить дома, церкви, музеи, дворцы…

Хозяин все чаще бросал на него угрюмые взгляды: еще бы, ведь за несколько часов Рикардо заказал лишь бокал самого дешевого вина и чашечку крепкого черного кофе.

Он устоял даже перед тапас[19], приготовленными собственноручно женой хозяина, хотя их аромат сулил величайшее наслаждение, – вот до чего пусто было у него в карманах. Рикардо уже настроился провести остаток вечера в своей нетопленой комнате, когда, к его большому облегчению, жена хозяина затеяла с мужем ссору. Насколько он понял, речь шла о ее брате, который отправился в колонии попытать там удачи, а теперь нуждался в деньгах, чтобы вернуться на корабле домой. Так или иначе… возблагодарив в душе застрявшего вдалеке соотечественника за нежданно-негаданно подаренную отсрочку, Рикардо принялся набрасывать проект портала дворца, который построит много лет спустя. Он рылся в карманах в поисках острого карандаша, когда в оставшемся от лучших времен большом зеркале, что висело напротив него на выцветших шелковых обоях, юноше померещилось чье-то лицо.

Зеркало запотело, будто ветер, сотрясающий снаружи ставни на окнах, замутил своим влажным дыханием его стеклянную поверхность. Она была удивительно темной и такой неровной, какие бывают обычно у старых зеркал.

Из стекла вышла девушка – так, словно родилась из него.

Поздний час… вино… Рикардо Веласкес зажмурился и вновь открыл глаза. Но она по-прежнему стояла среди столов из темного дерева и стульев, запятнанных прикосновением множества рук и пролитым вином. Она была прекраснее, чем дочери богатых фабрикантов, проезжавшие мимо в дрожках, когда он гулял по парку Ретиро. Прекраснее даже, чем певица, каждую субботу разбивающая сердце ему и тысяче других молодых людей в театре «Сарсуэла». Намного прекраснее. Никого прекраснее он в жизни не видел.

Хозяин же тем временем так пылко спорил с женой, что ее даже не заметил.

Как девушка оглядывалась вокруг! В такой растерянности, будто сомневалась, не снится ли ей все это.

Волосы ее походили на тончайшую медную проволоку, а до странности старомодные одежды напомнили Рикардо картины, перед которыми он в упоении часами простаивал в Прадо, – хотя одета девушка была не как принцесса. Она была швеей, но об этом он узнал позже.

Отодвинув стул, он встал и робко шагнул к девушке, замирая от страха, что она окажется миражом. В газете он однажды вычитал про фата-моргану, сложное оптическое явление в атмосфере, что дурачит путешественников в пустынях на севере Африки. Почему бы и зеркальному стеклу не воздействовать подобно разгоряченному воздуху?

Однако, пока он приближался к ней, девушка не исчезла, а когда остановился рядом, ощутил тепло человека из плоти и крови.

Вид у девушки был совершенно потерянный.

Как же ему было не влюбиться?

Удивительно, как он имени своего не забыл. Юноша промямлил его, смущаясь, как школьник, а потом с неловким поклоном спросил, как зовут незнакомку.

Она не ответила.

Просто смотрела на юношу. Как на кого-то, кто тебе снится. Ее имя он узнал только на следующий день. Росио – на его языке это означало «роса». Росио Барас. До самой смерти капли росы будут казаться Рикардо похожими на жидкое стекло.

Хозяин продолжал ссориться с женой из-за шурина – похоже, всегда его недолюбливал. Замолчал он, лишь когда Рикардо стал отсчитывать на стойку монеты за вино и кофе. Жена его лишь мельком глянула на девушку из зеркала – наконец хоть кто-то освободил их от засидевшегося посетителя.

Рикардо открыл дверь кафе, и Росио Барас последовала за ним на улицу так неуверенно, словно ребенок за незнакомцем в темный лес. Она разглядывала газовые фонари, мутным светом окутывающие вымощенную булыжником мостовую, витрины, проезжающие мимо дрожки и вздрогнула от громкого выхлопа автомобиля.

– Это феи колдуют? – Ее испанский был таким же старомодным, как и одежды. Рикардо послышался в ее речи андалузский акцент. – Я думала, они используют только воду! Ох, мама ведь меня предупреждала: «Росио, никогда не прикасайся к зеркалу». Говорят, у халифа Кордовы есть такое, что показывает ему врагов.

Феи колдуют… эти слова прозвучали отголоском прошлого, где улицы темны, а люди – чисто дети!

А дело было в 1869 году. Только что по Суэцкому каналу прошел первый корабль. Врачи в больнице «Провинсьял» совсем недавно начали дезинфицировать инструмент перед операциями. В Нью-Йорке поезд проехал по рельсам высоко над городом!

Но она вышла из зеркала.

Рикардо привел ее к себе в неотапливаемую комнату и уступил свою кровать. Она спала, а он раз десять рисовал ее лицо, заполняя страницу за страницей в своем блокноте не дворцами и церквями, а ее дышащей плотью. Волосы девушки потускневшим золотом покрывали застиранный лен наволочки.

На следующий день Рикардо купил ей одежду, какую носили все женщины. Он показал ей королевский дворец, сокровища Дескальсас-Реалес, монастыря босоногих принцесс, фрески на фасаде Каса де ла Панадерия, Дома булочника. Он сводил ее в Прадо – ведь для него не было в Мадриде места прекраснее. Но она останавливалась только у картин с изображением фей, единорогов и кентавров, а на обратном пути рассказывала ему о брухас – ведьмах, которые превращаются в сорок, и адас – феях, которые сводят с ума юношей, подобных ему, показываясь им в воде заболоченного пруда.

Вечером она поставила у двери миску с молоком и объяснила ему, что надеется привлечь несколько дуэнде: глядишь, домовые приберутся в его комнате лучше, чем это делает хозяйка.

Рикардо ничего такого и слышать не желал. Мир, откуда она пришла, сбивал его с толку. Юноша не понимал, почему она не хочет признать, что этот мир и это время гораздо лучше. Он хотел жениться на ней. Построить для нее дом. Да что там дом – дворец!

Но Росио Барас с каждым днем становилась все бледнее. Она отказывалась носить купленные им платья и страшно рассердилась, когда узнала, что одежды, в которых она вышла из зеркала, он просто выбросил. Но разве смогла бы она в своей прежней одежде когда-нибудь забыть, что не всегда спала с ним рядом?!

Когда она просилась в кафе «Колон», он приводил ее в другие кафе и делал вид, что сам удивлен, что место оказалось не то. В «Эль Эспехо»[20] она прикладывала ладонь ко всем зеркалам, пока официант злобно не поинтересовался, не поможет ли она ему вечером их полировать.

Росио стала исчезать по ночам, и, когда однажды утром разбудила его с улыбкой облегчения на губах, он понял, что она нашла кафе «Колон».

И старое зеркало.

Она просила его пойти с ней. Она рассказывала ему о принцах и королевах, для которых он мог бы строить дворцы своей мечты, о халифах, украшающих свои крепости мозаиками и летающих на коврах-самолетах над крышами города, носящего в ее мире имя Майрит.

– Рикардо, неужели ты не хочешь увидеть единорогов? – спрашивала она. – Они пасутся на площади, которую вы называете Пласа де ла Паха![21] Ты сможешь в своем доме построить под лестницей квартиры для дуэнде, и они будут блюсти в нем чистоту получше, чем твоя ужасная хозяйка.

Безумие. Вот что это было. И ничего больше.

Разве по ночам она не просыпалась оттого, что ей снился великан, растоптавший двоих ее братьев? Она носила амулет в защиту от людоедов, а увидев арену Пласа де Торос де Лас Вентас[22], спросила, превращаются ли и в его мире тореадоры в быколюдей, если бык пропорет им кожу или их расшитые одеяния.

Как она может хотеть вернуться туда?!

Росио…

Она обняла и поцеловала его, когда он согласился обменять у хозяина кафе «Колон» ее золотой амулет на зеркало. Рикардо не рассказал ей, что днем раньше получил заказ на проект дома от одного богатого мадридского торговца сахаром. Он не сказал ей, что ни в коем случае не собирается жить в мире, где нет ни поездов, ни автомобилей, а человек вроде него может добиться чего-то, лишь став фаворитом какого-нибудь правителя. Не говоря уже о великанах и людоедах!

Он жаждал только Росио, девушку из стекла, как называл ее про себя! И ничего больше – и он не хотел дольше жить в страхе однажды потерять ее.

Вот он и пошел, как обещал, в кафе «Колон». Только амулет оставил у себя в кармане, а вместо этого заплатил двум мужчинам, заливающим глаза самым дешевым вином, чтобы те учинили драку. И когда они разбили зеркало, все выглядело неудачным стечением обстоятельств.

В треснувшем зеркале Рикардо увидел свое отражение. Зрелище было не из приятных.

Как же любовь может сделать человека таким уродом?!

И таким глупцом…

Он не сомневался: уж он-то убедит Росио, что ни в чем не виноват и что просто принес ей плохую новость. Но она слишком хорошо его знала. Даже в старости Рикардо все еще помнил взгляд, с которым Росио Барас выслушала его историю. Любовь в ее глазах разлетелась вдребезги, как стекло, которое, ругаясь, сметал в кучу хозяин кафе «Колон».

Он бросился за ней, когда она молча развернулась и стала спускаться по узкой лестнице, где у подножия высунула голову из двери любопытная хозяйка.

Росио не оборачивалась, сколько бы он ни звал ее, пока не дошла до парка, где они раньше гуляли вместе.

Уже стемнело, но она шла дальше. Все дальше и дальше, пока не скрылись за деревьями освещенные газовыми фонарями улицы. Она шла все быстрее и быстрее, словно так могла бы покинуть его мир.

Наконец она обернулась и раскинула руки.

Жаворонок, в которого она превратилась, был почти такого же цвета, как ее каштановые волосы. До самой смерти звучал у Рикардо в ушах шелест его крыльев.

В Мадриде, в парке Ретиро, стоит дворец из стекла.

Его построил знаменитый архитектор Рикардо Веласкес Боско.

Говорят, он часами стоял там и наблюдал за птицами, случайно залетающими в пространство между стенами из стекла и железа.

Но жаворонок, для которого он построил этот дворец, так никогда и не вернулся. Хотя стеклодувы утверждали, что в горячую стеклянную массу, до того как она застывала, Рикардо Веласкес Боско добавлял свои слезы.

Глаза помнят

Критики любили писать, что вдыхать жизнь в каменные тела он научился у Микеланджело.

Роден с ними не спорил. Они много чего писали и ничего не понимали. А когда было иначе?! Он презирал отточенные формулировки их суждений, вырубленных в граните их невежества. Как и они презирали Родена за то, что он всего лишь сын служащего полиции и портнихи.

А научился он этому вот как. Их увидели его глаза. Людей из камня. В одном лесу в Бельгии, недалеко от Шарлеруа, в области под названием Черная земля, где копоть оседала даже на деревьях.

Может, то же самое произошло когда-то и с Микеланджело.

Лошадь, которую Роден позаимствовал у друга, сошла с дороги, учуяв воду ручья. Как же он проклинал себя за то, что взял эту упрямую клячу, а не сел в дилижанс! Но в те дни он, Огюст, сын портнихи, с лицом и руками фабричного рабочего, был настолько беден, что едва ли мог позволить себе поездку в дилижансе, не говоря уже о билете на поезд.

У мужчины кожа была бледной, как мрамор, из которого позже Роден вырубит бесчисленное множество тел. В коже у женщины проглядывал аметист, словно кто-то нанес на нее татуировку бриллиантами. Их каменные губы слились в поцелуе, и сжимали они друг друга в объятиях так, будто ничего вокруг них больше не существовало.

Лица. Руки. Губы из камня. Дышащие. Любящие. С тех пор камень для Родена не переставал дышать никогда.

Они заметили его, когда лошадь, подняв морду из ручья, фыркнула.

Взгляд их светло-золотых глаз обнаружил его за деревьями.

Женщина схватила саблю, лежавшую в траве среди брошенной одежды – военной формы. Серой, как гранит. Ткань казалась очень грубой на фоне отполированной гладкости ее кожи.

Роден успел вскочить в седло до того, как женщина его настигла.

Каменные люди что-то прокричали друг другу. Голоса их звучали так, как если бы заговорил камень в его мастерской.

Ввалившись в ближайшую харчевню, он наверняка был похож на сбежавшего из лечебницы сумасшедшего. Он заказал бутылку абсента, сел у окна и не отрываясь смотрел на дорогу, выведшую его из леса. Он так и сидел там, когда вечером трактир заполнился рабочими фабрик, трубы которых виднелись на горизонте. Роден спросил их про людей из камня, но они лишь посмеялись над ним, поинтересовавшись, не встретилась ли ему спятившая старуха из ближайшей деревни. Дескать, она бросает в колодцы свежий хлеб, чтобы задобрить каменных людей.

Не смеялся только один – еще молодой, но работа в шахтах скоро это исправит.

– У них глаза из золота, – заплетающимся языком прошептал он на ухо Родену. И втянул голову в плечи, когда другой пихнул его локтем в бок.

Критики любили писать, что вдыхать жизнь в каменные тела Роден научился у Микеланджело.

Зачем ему было это оспаривать?

Рождественское волшебство в Хаммабурге

Корабельный плотник из Хаммабурга

Париж – Лютеция, Лондон – Лондра, Виенна – Вена… По обе стороны зеркала бесчисленное множество городов похожи друг на друга, как братья и сестры.

Но вряд ли какой из них походит на своего близнеца по ту сторону больше, чем Гамбург. Очертания зазеркального города почти те же самые, географическое положение – то же. Река, благодаря которой оба города портовые, называется тем же именем (правда, пока она еще несколько чище), однако улицы еще не видели просек, проложенных огнем от бомбардировок, и Большого наводнения…

Хаммабург, как многие места по ту сторону зеркала, – это путешествие в прошлое, поблекшая фотография, что пробудилась к новой жизни и вернула все утраченное. Это и еще чуточку больше…

Среди старых купеческих домов по-прежнему пролегали судоходные каналы, давно засыпанные в мире Джекоба. И не только. В окружающих улочках с жителями-людьми соседствовали обычные домовые и домовые корабельные, макрельные гномы и гномы перечные, мускатные кобольды, завезенные сюда на каком-нибудь судне, северные тролли, вырезающие подвижные носовые фигуры для украшения кораблей, и торговцы-карлики, успешно составляющие конкуренцию купцам-людям.

Когда Джекоб с Лисой впервые приехали в этот старинный портовый город, стоял декабрь. Лису Джекоб уверил в том, что короткую вылазку на север они совершают из-за живущей в одном из городских каналов рыбы, исполняющей желания. Может, такая рыба и правда была. Но на самом деле Джекоб затеял это путешествие ради корабельного плотника по имени Юлиус Брамс и корабликов, которые тот встраивал в бутылки.

Джекоб зарабатывал на жизнь поиском магических вещей, а магией, как правило, они были наделены потому, что создавались не руками людей. Однако Роберт Данбар, один из самых уважаемых историков зазеркального мира, отстаивал теорию, что обычные люди тоже могут создавать волшебные вещи, если они настоящие мастера своего дела. Если верить тому, что рассказывали о Юлиусе Брамсе и его корабликах в бутылках, он и был таким человеком.

Двадцать первого декабря над башнями многочисленных городских церквей грязной ватой висели облака, и снег из них падал такой густой, что снежинки покрывали мех Лиски как сахарная пудра. За городскими воротами царила невообразимая толчея, и конь Джекоба выискивал дорогу в толпе, а сам он то и дело беспокойно оглядывался проверить, все ли с Лиской хорошо. Она, как это часто бывало, отказалась принять свой человеческий облик, и Джекобу пришлось признать, что каретные колеса, копыта и сапоги угрожали лисице не больше, чем всем домовым и макрельным гномам, кишмя кишевшим на булыжной мостовой.

Город не делал тайны из того, что приближалось Рождество. Двери домов были украшены еловыми ветками и ягодами фей, а в узкие улочки, которые прогресс не озарил пока светом газовых фонарей, управляющие городом богатые торговцы запустили стайки блуждающих огоньков. Холодный воздух благоухал пряным вином, жаренным в сахаре миндалем и марципаном, но ветер со стороны порта сдабривал эту смесь запахом смолы, пивных дрожжей и моря.

На Русалочьем рынке (по другую сторону зеркала, где нет русалок, он называется Шаармаркт) стояла ель повыше, чем у королевского дворца во Фрайзинге. Дерево украсили всем, что только приносят в город ценного воды Эльбы: матово-золотыми волосами ундин, русалкиными слезками, серебряными устрицами. Между ними на вечнозеленых ветвях разместились кораблики – и монеты со всего света. Хаммабург был портовым городом и гордился этим. Даже если здешние люди искусства язвительно называли считающих талеры купцов перечными мешками[23].

На деньги, что за аренду места запросили в конюшне позади главной церкви, Джекоб мог бы в Шванштайне купить нового коня, но он безропотно заплатил. Всего несколько дней назад он очень хорошо заработал на паре волшебных сапог – своего обладателя они делали на голову выше. На Джекоба это волшебство сильного впечатления не производило, но купивший их ломбардский правитель не поскупился выложить за них шесть золотых талеров.

С тех пор как Джекоб отправлялся на охоту без своего старого учителя Альберта Хануты, он нашел уже уйму волшебных ценностей и охотно признавал, что таким успехом во многом обязан лисице. Джекоб нелегко заводил дружбу. И по ту сторону зеркала тоже. Но с Лиской было так просто, будто она сопровождала его еще в детских снах. Он освободил ее из капкана почти полтора года назад, но лишь недавно узнал, что она не родилась с лисьим мехом. Оба они не особо любили раскрывать свои секреты.

Мастерская волшебного корабельного плотника, которого хотел найти Джекоб, находилась не на новой шикарной улице Юнгфернштиг, совсем недавно отстроенной состоятельными горожанами для прогулок в окованных серебром дрожках. Когда в лавке одного шляпника Джекоб назвал нужный ему адрес, тот в ответ лишь презрительно хмыкнул. Только протягивающий ему помятую шляпу шарманщик, дрожа от холода, разъяснил, что искать нужно в куда менее изысканных кварталах вблизи порта, где пришлые матросы ищут эльфову пыльцу и девушек, продающих любовь за амулет из глаз айсландских каракатиц.

В портовых кварталах чувствовалось, насколько стар этот город. У домов еще сохранялась древняя фахверковая конструкция, из-за которой многие города по ту сторону зеркала загорались, как солома. Улицы были слишком узкими для дрожек, не говоря уже об автомобилях, а под мостами через каналы селилась холера. Но Джекоб любил эти кривые улочки, каналы и выщербленные древние стены. Воспоминания и сказки запечатлевались в них намного лучше, чем в гладких стенах его мира.

Запах лисицы привлекал все больше бродячих собак, и за повозкой старьевщика Лиска приняла свой человеческий облик. Когда она появилась перед Джекобом, поверх платья из меха на ней было теплое шерстяное платье. Однако, несмотря на ее протесты, Джекоб все же набросил ей на плечи свое пальто. Меняя мех на человеческую кожу, она зачастую зябла даже летом.

Перед ними от двери к двери двигалась стайка маленьких попрошаек в лохмотьях. Они пели знакомые песни. Рождественские песни звучат одинаково по обе стороны зеркала, и Джекоб, как всегда, ощутил угрызения совести: эти дни он куда охотнее и все чаще проводил в зазеркальном мире, хотя по другую сторону у него были брат и мать. Рождество… Игра в снежки в парке, праздничное освещение на улицах, удивительные подарки, которые приносил дедушка, боль в животе, оттого что переел марципана, ежегодный спор мамы с бабушкой о том, какими свечами украшать ель – восковыми или электрическими… Лиса посмотрела вслед прошедшему мимо мужчине с маленькой дочкой. Интересно, какие воспоминания вызывают рождественские песни у нее? Лиска ответила Джекобу печальным взглядом, но то, что он прочел в нем, все же согрело ему сердце: они друг для друга семья.

После часа тщетных поисков Джекоб пустил вперед Лису. Даже в человеческом обличье она нюхом чуяла любой вид волшебства так же легко, как след зайца. Лиска удивилась, что Джекоб поручил ей разыскать лавку корабельного плотника, чтобы найти рыбу. Однако она привыкла, что к искомым вещам часто приходилось двигаться окольными путями.

Большинство лавок на их пути предлагали всевозможные магические предметы: компасы, якобы обнаруживающие сокровища; канаты, узлы на которых невозможно развязать; амулеты из рыбьих костей, приносящие вечную любовь. В мире, где волшебство – повседневность, еще проще заставить людей верить в поддельную магию и наживаться на этом.

Вывеска, под которой Лиса наконец остановилась, никакого волшебства не обещала.

ЮЛИУС БРАМС

Все виды корабликов в бутылках

К двери вели четыре ступеньки наверх. В витрине рядом с входной дверью лежали бутылки всех размеров и форм из зеленого, коричневого и прозрачного стекла. Джекоба, если ветер не был к нему благосклонен, укачивало даже на речных паромах, зато Лиска любила все, что плавает, так же сильно, как он – все, что летает. Крошечные кораблики, несущиеся в бутылках по волнам из раскрашенной бумаги, она разглядывала с таким восторгом, будто ничего прекраснее в жизни не видала.

Мастер сидел за работой. Ему ассистировали два домовенка – белобрысые и не такие востроносые, как их аустрийские сородичи. Говорили, что Юлиус Брамс поручал им только шить паруса и гарантировал клиентам, что все работы с деревом и бумагой выполняет сам. Даже такелаж он якобы плетет собственноручно. Без страстной любви к своему делу мастерства не достигнешь. Между домовыми лежала обыкновенная бутылка из-под вина, а внутри был фландрский торговый корабль с позолоченными поручнями и фигурой водяного на носу. Изумительная работа. Как только домовенок поменьше потянул за одну из свисающих из горлышка ленточек, три мачты выпрямились. Рывок за вторую – и расправились паруса.

Во многих портовых городах по обе стороны зеркала мастера создавали подобные диковинки, каким-то магическим образом заманивая кораблики за стекло. Но Юлиус Брамс, если верить рассказам, был способен на большее. Джекобу оставалось лишь уповать на то, что эти рассказы правдивы. Путь из Шванштайна в Хаммабург был неблизким.

Брамс глянул на Джекоба так насмешливо, словно прочитал его последнюю мысль, и, склонившись к столу, легонько дунул в бутылочное горлышко.

Вырезанные из бумаги волны закурчавились пенными барашками. За прозрачным стеклом скопились похожие на клочки ваты облака, и паруса надулись. Сидевшие на поручнях бумажные чайки, расправив крылья, принялись летать вокруг мачт.

Сквозь стекло донесся их крик вперемешку с шумом волн и скрипом парусов.

Домовые крошечными молоточками забили в горлышко пробку, и довольный мастер поднялся с табурета.

– А на корабле и команда есть? – спросил Джекоб.

– Если заказчик пожелает, – лукаво улыбнулся Юлиус Брамс. – Но я не советую. Когда-нибудь команда попытается выдавить пробку, а я не могу гарантировать, что среди матросов не окажется пиратов.

Брамс говорил с сильным акцентом: каждое «с» получалось острым, как иголки, которыми его домовые шили паруса. Казалось немыслимым, что этот коренастый человек с мощными руками делает кораблики, которые мог бы раздавить одним пальцем.

Джекоб огляделся по сторонам:

– У вас скромная мастерская для человека, чьим мастерством восхищаются правители.

Юлиус Брамс пожал плечами:

– Я родился в этом доме, и кто хочет меня найти, всегда найдет здесь. Зачем мне какая-то другая мастерская?

Джекобу Брамс нравился.

Однако самый рослый из домовых вздохнул с сожалением:

– Лотарингский король хотел пожаловать мастеру Брамсу дворянский титул и подарить ему дворец в Аквитании! – Он даже не пытался скрывать, как относится к решению мастера остаться в ветхом фахверковом доме в Хаммабурге. Хотя вскоре наверняка нашел бы недостатки и во дворце. Домовые те еще придиры.

Не обращая на него никакого внимания, мастер стряхнул со штанин несколько стружек.

– Я пришел забрать заказ, – сказал Джекоб. – На имя Бесшабашного.

Лиска взглянула на него с удивлением.

– Ах да. Чего вы ждете? – Брамс повернулся к домовым, которые, сидя на краю стола, набивали себе крошечные трубочки табаком. – Разве так с клиентами обращаются? Вечно норовите побездельничать.

Домовые с явно обиженным видом вынесли из соседней комнаты завернутый в красную бумагу пакет с печатью Брамса, оттиснутой на зеленом – по случаю Рождества – сургуче.

Когда Джекоб вручил пакет Лисе, она приняла его с таким недоумением, словно никогда прежде не получала подарков, и Джекобу на миг почудилось, что перед ним не Лиска, а ребенок, каким она была когда-то. Он ведь еще не выяснил, сколько ей точно лет. Двенадцать? Четырнадцать? Ее юный человеческий возраст легко забывался: лисица была очень взрослой – порой намного старше его самого.

Радость на лице Лиски сменилась виноватым смущением, когда Джекоб выложил на стол Брамса шесть золотых талеров, заработанных продажей магических сапог. Он потянул ее к выходу из лавки, пока она не надумала вернуть Брамсу пакет, который прижимала к груди.

По дороге к конюшне какое-то время она молчала. Но среди рыночных прилавков, где можно было купить все – от танцующего пряничного человечка до говорящей козы, – она наконец резко остановилась:

– Это были наши последние деньги.

– Знаю.

– Пакет для нас обоих, да?

– Нет. Только для тебя.

Молчание.

– Почему?

Джекоб показал на человека, наряженного Кнехтом Рупрехтом[24] и грозящего чумазым детишкам розгами, и кивнул на марципановых ангелов:

– Потому что Рождество.

Лиска открыла рот – и вновь закрыла.

Она молчала до самой конюшни, а там стала озираться в поисках укромного закутка, чтобы превратиться, но Джекоб потянул ее к коню.

– Как ты собираешься распаковывать подарок лисьими лапами? – спросил он, вскакивая в седло следом за ней.

Он поскакал к широким влажным прибрежным лугам, окружающим город. В другом мире эти луга давным-давно исчезли под палисадниками частных домов и асфальтом улиц. Джекоб обуздал лошадь, только когда в рукаве реки, вдоль которого он ехал, отражалось лишь серое небо и единственной живностью на берегу оставались несколько озябших болотных коростелей да камышовых гномов. Луга вокруг белели от снега, а среди растущего на берегу камыша воду грязным стеклом прихватил лед.

Лиска открыла обнаружившуюся под красной бумагой коробочку так осторожно, словно то, что в ней скрывалось, по недосмотру могло улететь.

Она вынула оттуда бутылку со стройным одномачтовым парусником внутри. Оба его паруса еще были убраны, а плоскодонный корпус вырезан из ржаво-красной древесины – в тон меху лисицы.

Лиска взглянула на Джекоба.

За это выражение ее лица он отдал бы гораздо больше золота, чем выложил на стол Юлиуса Брамса.

– Чего ждешь? Спускай его на воду, – сказал он.

Лиска посмотрела на Джекоба в недоумении и испуганно схватила его за руку, когда он опустил бутылку в волны.

Но Юлиус Брамс оказался именно таким великим волшебником, как про него и рассказывали.

Чтобы выйти через бутылочное горлышко, коричневая с лисьей рыжиной шлюпка пригнула мачту, как зверь прижимается к земле, выползая из норы. Едва коснувшись килем воды, она стала увеличиваться. Древесина скрипела и стонала, а шлюпка все раздавалась вширь и ввысь, и мачта вытягивалась к набухшему снегом небу.

Суденышко, что наконец закачалось на воде рядом с пустой бутылкой, словно скинув с себя стеклянную маску, было Лиске как раз впору. Нелегко было выяснить, какие желания таились в ее сердце. О себе и своем прошлом Лиска упорно молчала – гораздо упорнее, чем даже сам Джекоб. Но ведь недаром его ремеслом было выходить на след вещей, скрытых от посторонних глаз. Ракушка, которую она носила при себе… то, что лодки она осматривала со знанием дела, как он лошадей… мечтательное выражение лица, которое всегда вызывал у нее крик чаек… отговорки, которые она находила, чтобы только сделать крюк и хоть одним глазком взглянуть на море… Он слышал, как во сне она бормочет про серые волны и про рыб, чьи чешуйчатые тела освобождает из сетей. И все же, пока кораблик Юлиуса Брамса не выплыл из бутылки, Джекоб беспокоился, правильно ли истолковал все эти скрытые подсказки.

Лиска обняла его так крепко, как никогда прежде. Она спрятала лицо у него на груди, будто стыдилась своего счастья.

– Ты бы поторопилась, – сказал он. – Когда стемнеет, кораблик вновь уменьшится. А вырастает он только раз в год. – Он уселся на берегу. – Ну, давай уже! Я буду ждать здесь. И с места не сдвинусь. Обещаю.

Она зашла в холодную воду, хотя вода заливалась в сапоги, и поставила парус так непринужденно, словно ее руки никогда ничего другого и не делали. Ветер и вода понесли ее вдаль, и вслед ей, танцуя, летели снежинки, будто с неба дождем сыпали звезды.

Джекоб же сидел на берегу, кутаясь в чепрак[25], и чувствовал, что улыбается. Вытянув руку, чтобы ловить снежинки, он ощущал, как они тают на теплой коже. Редко когда ему было так хорошо.

Вдруг перед ним из воды вынырнула рыба с бледно-золотистой чешуей и уставилась на него водянистыми голубыми глазами, словно действительно ждала, что он выскажет какое-нибудь пожелание.

Но Джекоб молчал. Об исполнении своих желаний он лучше позаботится сам. А в этот туманный зимний день у него только одно и было: видеть Лиску такой счастливой как можно чаще.