По мостовой из звёзд

Лекарство

Они мчались сквозь ряды сражавшихся. Четверка дружинников неслась рядом, отбрасывая кидавшихся на них ришей. Поле представляло собой настоящую бойню. Здесь правила ярость. Среди тел даже риши, славившиеся слаженностью, потеряли строй. Битва давно превратилась в сотни небольших стычек и тени карранов над головами проносились над мешаниной тел, утопавших в своей и чужой крови.

Стид Ареила перепрыгнул через тело риша и тут же снова совершил рывок. Под ними сплелись хаяс и риш. Не способные подняться, изуродованные ранами, но продолжавшие рвать и колоть друг друга. А чуть дальше десяток ришей окружил хорхи. Зверь бросался из стороны в сторону. Пять тел ришей уже лежали у его ног. В боках волка торчал десяток стрел и пара копий, раны покрывали шкуру могучего зверя. Но вот упал еще один риш…

Огромная стрела пронеслась прямо перед мальчишками. Она пронзила бегущего впереди стида, сметя его вместе со всадником. Бесформенной кучей оба отлетели в сторону. Саша почувствовал, как напрягся Ареил. Следом пал еще один дружинник, бросившись на тройку арбалетчиков, стоявших на пути князя.

— Держись! — крикнул Ареил.

И Саша вцепился в него, когда прямо перед ними выскочил обезумевший хорхи. Зверь не тронул их, только перекрыл собой дорогу и испуганный стид едва успел броситься в сторону. Они обогнули хорхи и Ареил снова вонзил пятки в бога животного, гоня его на пределе.

Невероятно, но им удалось добраться до границ частокола, окружавшего город. Недалеко виднелся большой пролом. Здесь Саша остановил Ареила.

Скиталец соскочил со стида. Он видел ришей, подтягивающихся к ним.

— Я сам, — взглянул он на Ареила.

— Ты уверен?

— Да.

— Дай Пальд… Удачи, — простился с Сашей князь.

Скиталец только кивнул. Также кивнув на прощанье, Ареил развернул стида. В сопровождении оставшихся дружинников он помчался назад. Еще раз оглянулся, взглянув на Сашу в последний раз, но тот уже исчезал в проломе.

Если что и могло помешать — только страх. Теперь у Саши не было страха за людей… За себя он не боялся давно. И Скиталец направился к центру лагеря.

Здесь крысолюды — охрана шамана и резерв — суетились между палатками. Отсюда били баллисты и метательные машины… Да, у людей не было больше шансов. Скиталец отметил это, но не ничего не почувствовал — ни сожаления, ни злости. Он шел, оставляя звуки боя позади и его переполняло чувство равновесия. Ему нужно было лекарство. Остальное — неважно. Он даже шел… иногда исчезал, появляясь в паре метров впереди, иногда просто шагал.

А Риши бросались на него один за другим, и также, один за другим, падали бездыханными. Скиталец шел, отводя руками наконечники копий. Достаточно было легкого удара, чтобы риши получили сильнейшие ранения, но ему не приходилось делать этого. Ни один не спустил курка арбалета.

Скиталец чувствовал каждое сердце, каждую жилку, каждый капилляр их тел. Достаточно было подумать, чтобы сломать этот хрупкий механизм. Он балансировал на грани, почти ныряя в вечность, а Ворону не нужно было больше удерживать его.

Саша словно не замечал падающие тела вокруг. Не обращал внимания и шагал к своей цели. Цель сейчас была важнее всего.

Когда старый риш в мантии из белых перьев попытался сбежать, Саша почувствовал это и остановил его. У риша в желтой палатке отнялись ноги в тот момент, когда Скиталец подумал об этом. Всего на секунду, но этого было достаточно — риш больше не пытался бежать.

Шаман никогда раньше не видел таких людей и не думал, что такое возможно. Но то, что происходило сейчас, нельзя было назвать ничем иным, чем вмешательством богов. Нет, не Пальда и не Ракшей. Истинных, первозданных — это были Ульм и Асм. Но они были едины, они были частью этого человека, а человеку требовался он. И старик смирился.

Риши больше не бросались на мальчика. Земля была усеяна телами, и они боялись. Ужас и благоговение охватили их, хотелось бежать. Воля стаи не давала им этого сделать. Эта внутренняя борьба заставляла их держать расстояние с человеческим ребенком, то отступая, то приближаясь.

Саша прошел мимо дрожавших рядов до палатки шамана. Скиталец видел их, видел ришей. Он знал теперь — они не уступают людям. И понимал их. Он поступал ужасно, но разве можно было иначе? Саша хотел взять, то, что принадлежало ему и если для этого требовалось устранить помехи…

Что-то говорило, что он мог поступить иначе. Это что-то ныло глубоко внутри, не давая покоя. Забытое знание, рвавшееся из своего плена. Что-то, что пришло к нему в момент озарения, когда он был почти един с Жизнью. Именно тот момент, а не баланс на грани двух реальностей, казался настоящим.

Но он отмахнулся от этого.

Зашел в палатку, не оборачиваясь. Стараясь не думать о том, что осталось за ее пологом. Ему нужно было лекарство, и он, наконец, добрался до него.

Напротив Саши стоял старый, почти седой риш. Когда-то он держал его в плену, как зверя. Сейчас риш отступал от мальчика до тех пор, пока не уперся спиной в стену палатки. И лишь испуганно смотрел на человека маленькими черными глазками.

Скиталец опустился на землю, подогнув под себя ноги. Холодные голубые глаза, не отрываясь, смотрели на риша. Сейчас Саше нужен был Ворон.

— Переведешь его речь? — спросил мальчик.

— В этом нет нужды, — неожиданно тихо произнес Ворон.

Впервые в его словах не было ни тени насмешки, только печаль и жалость.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь.

Саша не стал уточнять. Он многому научился у Ворона и главным было — думать и наблюдать. И он задумался.

И снова пришло озарение.

Озарение, словно механизм, собиравший картинку. Картинку, давшую ему возможность балансировать между мирами. А ведь когда она была создана, он оставил только ее. Очередная картинка, ставшая ложной истиной. Прекрасный механизм был отброшен.

Накатила волна боли и раскаяния.

Саша вышел из палатки. Вокруг, насколько хватало глаз, стояли риши. Они держали копья, мечи и арбалеты наготове, но сразу отступили назад, когда он появился.

Он не замечал этого.

Скиталец плакал. Он страдал так, как никогда бы не смог, если бы самые страшные горести происходили с ним самим. И мир плакал вместе с ним. Моросящий дождь, несмотря на практически безоблачное небо, зашелестел по земле. Пробрался в волосы, размыл кровь ришей, забирая ее в землю. А сквозь этот дождь продолжало светить оранжевое солнце.

— Почему ты плачешь? — спросил Ворон.

— Ты говорил мне, что смерти нет. Ты говорил, что каждый процесс — это начало другого. Ты говорил, что жизнь не знает остановки, а для человека остановки быть не может в принципе, что смерть — только иллюзия.

— Да.

— Я в и д е л, Ворон. Это ложь. Даже истина может быть ложной, ведь теперь я знаю — смерть есть. Смерть это остановка самого великого процесса, того у которого не будет продолжения — процесса нашего мышления.

Тело не стоит ничего, ты прав — оно лишь даст жизнь другим. Но со смертью разума погибает мир. И когда разум погибает от старости — это естественно. Но когда разум разрушен, смят как цветок лотоса, не успевший расцвести и погибший в грязи, это ужасно, Ворон. Этому нет прощения.

Слезы снова брызнули из глаз. Ему было сложно даже думать об этом, но он продолжил.

— А я — я разрушил столько миров.

Он бросил взгляд на тела ришей.

— Я принес им смерть. Настоящую остановку, которой не будет продолжения. Они были и есть. Всё что они сделали — будет записано вселенной, я знаю это. Ничто из сделанного не будет потеряно. Но ничего больше не будет сделано, и не будет больше их развития. И вселенная не сможет хранить то, чего не было. Она предоставит варианты, которые выберут другие, но они — уже никогда. И каждый раз, видя миллиарды этих вариантов, от самых прекрасных, до самых ужасных, я буду думать, что отнял их у этих существ.

Смерть младенца не так ужасна, ведь он еще не осознал мир, дерево еще не пустило корней. Смерть старика не так ужасна, потому что он уже исчерпал свой выбор — каким бы он ни был, ему был дан шанс. Ты дал мне это понять. Но у них… — Саша подумал о телах ришей вокруг и всхлипнул. — Я отнимаю у них эти шансы. И ради чего, Ворон?

Ворон промолчал. Мальчик опустился в грязь, встав на колени.

— Только ради себя. Ради того, чтобы понять…

Скиталец вдруг ужаснулся оформившейся мысли. Мир замер. Тихо катились по щекам слезы, щекоча кожу. Дыхание стало ровным и еле слышным. Покрасневшие глаза широко раскрылись, но глядели далеко, дальше палаток и линии горизонта.

— Ради того, чтобы понять, на что способен человек, я отказался от человечности… — прошептал Саша.

Мгновение он осознавал этот факт.

И вдруг возникла простая, детская мысль. Обида и непонимание навалились комом. Грудь мальчика сдавила тяжесть. Дыхание вырывалось рывками.

— Почему же ты не сказал мне? — спросил он Ворона.

— Ты бы не понял, — слова учителя были пропитаны неподдельным сочувствием. — А если бы даже понял… Ты знаешь, ты бы не смог сделать того, с чем не связан. Если ты не можешь сделать первый шаг, то никаких других — тоже. Ты должен был понять это именно так.

— Именно так? Снова ложь… Я знаю — я мог понять это по-другому. Разве не так, Ворон?

Ворон снова промолчал.

— Но ты выбрал для меня такой путь.

В этот раз Саша уловил колебание, словно Ворон удержал мысль. И он задумался. На мгновение его чуть не захватила истерика, когда возникла мысль что и эта фраза — ложь. Ложь от других, ложь от себя.

Месяц назад Скиталец поддался бы чувствам, но сейчас он вдруг понял, что стоит на коленях, на линии прибоя. Поднялся, попятился назад. Взглянул на океан. А затем тихо произнес.

— Ты прав, этот путь выбрал я сам.

Соленые капли все еще текли по его щекам, но он уже успокоился. Теперь Скиталец вспомнил слова Ворона о цене свободы. Знания и ответственность. Он не знал, и потому не может нести ответственность в полной мере. Может, это звучит жестоко… Но он действительно взвалил на себя то, что не имел права брать на себя. Но и забыть не имеет права. Теперь он знает и никогда больше не должен повторить ошибку. А если это все же произойдет, ведь мир может создать любые ситуации…еще раз принести смерть, будет означать для него и ответственность.

— Я человек… — произнес Саша, — и если мир не воздаст мне, я воздам себе сам. Потому что я хочу быть по-настоящему великим.

Скиталец поднялся с колен. Сделал шаг, затем еще один. Ноги несли его за границу лагеря. Он шел и плакал. Не от горя. Плакал от бессилия, понимая парадокс возможностей. Он мог всё, и не мог ничего, целиком состоя из причин и следствий. Так тяжело было принять эту двойственность мира и невозможно осознать… Плакал потому, что хотел бы знать ответы на все почему, но уверенно знал только один ответ — это невозможно.

— Это не те существа боги без возможностей, Ворон. Это мы, люди, боги без возможностей…

Мальчик шел сквозь ряды ришей, расступавшихся перед ним. Он не замечал, насколько слился с миром, не видел даже как над телами погибших ришей, вслед за его мыслями, возникла радуга. Саша многое понял и должен был думать. То, что он сам был лекарством — не стоило ничего. Гораздо более важным было… озарение. Так сложно было думать о том, что это — истина. Сколько раз он уже ошибался? Но это была именно она. Истина, которую невозможно ухватить — как вздох сожаления. Она подарила баланс, то ощущение мира, которое владело им в лагере. За это ощущение и за озарение, подарившее его, пришлось дорого заплатить. И разве мог кто-то сказать, стоило ли оно того?

— Я решил Ворон. — тихо произнес Саша. — Я сам создам свои причины. И пусть это будет только обман, зато по-настоящему прекрасный и полностью, понимаешь? Полностью мой.

Саша вышел за пределы лагеря ришей. Поле здесь было усеяно телами сотен воинов, убивавших друг друга и убивших себя. Воины в серых и синих накидках, риши и огромные птицы, хорхи и тела лесников в серых балахонах.

Он остановился посреди поля и взглянул на тела ришей. Саша видел в них разум иных… Скиталец показал ему разум равных.

Оглянувшись назад, Саша видел историю борьбы этой расы. Он видел, как посреди ледяных пустошей риши греются в маленьких домиках, подбрасывая скудную пищу в котел. Видел, как они замерзали, и снег скрывал их мягкие тела, превращая в камень под слоем бездушно красивых снежинок.

Только набегами жил этот народ. Они плодились гораздо быстрее людей, но суровая родина забирала девять из десяти в первые двадцать лет жизни. И не оставляла стариков. В пробиравших до самых глубоких закоулков их маленьких душ пустошах даже дерево для топки было трудно найти. Рыба составляла их повседневный паек и не имели они домашних животных.

Трудности сплотили их, научив видеть желания сородичей. Только совместными трудами они вырывали право на жизнь. Это были великолепные конструкторы, в борьбе с природой изобретавшие всё новые средства. И вместе с тем это были лучшие войны из тех, что могли родиться на этой планете. Крепкие, закаленные и сплоченные. Они не были черствы и беспощадны, просто тепло их истинных чувств горело где-то глубоко внутри, небольшим, но негасимым огоньком.

Жизнь требовала платы, и они ее вносили. То, что они добывали грабежами, позволяло им выживать. Беспощадность к людям была вызвана отчаянием. Сказки, о безволосых народах, живущих в тепле и достатке, имеющих кров и разнообразную, диковинную пищу, они впитывали вместе с молоком матери. И всем сердцем жаждали… справедливости? Может быть.

Саша не мог их судить. Сколько нужно ошибиться, чтобы понять, что если истина и есть, то человеку она недоступна? Сколько нужно ошибиться, чтобы от понимания осознания прийти к самому осознанию? Мальчик отвернулся.

Он должен был снова видеть книгу вселенной. Измерение, где были записаны судьбы, где был записан он сам, парадоксальный в своем понимании мира.

Саша хотел бы, чтобы борьба между ришами и людьми прекратилась… Но Скиталец знал, что этого быть не должно. И этого быть не может… по крайней мере сейчас. Только так, заплатив своей кровью, они получат право на знание. Знание, которое позволит им прекратить распри. Знание, которое даст им возможность избегать опасностей собственных инстинктов. Но на это им нужны тысячи лет борьбы и развития… И Скиталец не вправе вмешиваться в процесс, запущенный при рождении вселенной. Да она и не даст. Эволюция обходит любые препятствия. А для перехода ее в другое качество нужно нечто большее, чем философия.

Но Скиталец мог подарить этим вечным врагам напоминание о том, что их жизни не уходят в никуда и не отданы просто так. За выдуманных богов и урожай на полях. Смерть была платой за величие их потомков, за возможности, доступные каждому.

Саша мог подарить им напоминание и сделал это. Посреди мертвой битвы возник обелиск. Скульптура из странного и очень прочного материала, абсолютно цельная. Она изображала ласчи и хорхи, держащих шар. А на этом шаре, спинами друг к другу, стояли риш и человек. Один сеял, другой конструировал. За их спинами расцветал цветок звезды, являющейся Солнцем этого мира.

Риши тогда ушли обратно в свои земли, на север. Они возвращались еще не раз, и не только на эти земли. Карты этого мира за десятки и сотни лет менялись множество раз, почти стерев память о ледяной родине и набегах на побережье. Удивительный случай, когда борьба, продолжавшаяся столетиями, закончилась ничьей. Риши выжили, как и люди. И в этой борьбе, бок о бок, рождалась культура и язык. Рождалось понимание соперника. Стоит ли говорить, как впервые, между несколькими жадными ришами и несколькими не менее жадными людьми, отказавшимися от морали ради выгоды, впервые возникла торговля?

И легендарный ящер, один из последних стражей лесов, вскоре исчезнувших, мог бы многое рассказать. Но его тайны так никогда и достались людям. Хотя, разве для того чтобы знать тайну, нужно обладать всеми фактами? Иногда разум, глядя на ящера, свернувшегося у подножия странной скульптуры, мог сделать домыслы правдой, пусть получившаяся сказка и была правдой лишь для наблюдателя.