Планета-мечта

— А вы действительно… — Торион отошел к окну и так, не оборачиваясь ко мне, глухо продолжал, — действительно думаете, что я… хотел просто занять его место?

Похоже, это его задело.

— А разве не так? А помните, — быстро заговорила я, и голос мой опасно зазвенел, — как вы во второй раз читали над ним заклятье, а он стоял на коленях перед вами и только голову ниже опускал под вашими взглядами? Не помните?! Вам ведь понравилось его унижение, разве нет? Он был вашим другом. Он был — вашим другом.

Торион обернулся, весь дрожа, и лицо у него было бледное.

— Неужели вы думаете, что я сделал бы это — ради власти? — крикнул он.

— Да, я так думаю.

Торион провел рукой по лицу, словно стирая с него волнение. Быстро же он успокоился, или это была всего лишь игра?

— С вашего позволения я верну рукопись в библиотеку. Говорить, я думаю, нам больше не о чем…. Да, кстати, вот это месть, мелкая такая: Дорна забыли, но с Кэрроном это не выйдет. Он вступал в контакт с землянами. Его имя, события его жизни, все есть в архивах. Его не забудут, как Дорна, даже если вы хотите этого.

А когда я пошла к двери, Торион задумчиво сказал мне вслед:

— Все-таки он добился своего… как он хотел сделать вас своей женой! Еще тогда, когда вы были маленькой девочкой. Элиза помешала ему.

Я обернулась у самой двери.

— Ах, как мелко! — сказала я, — Не достойно такого великого правителя. К тому же, я знаю об этом. А вы все-таки — подлец, Торион.

— Вот как вы обо мне думаете.

— Я не думаю, я знаю. Я всегда это знала. Еще в детстве знала. Я надеюсь, больше мы с вами не увидимся.

Вот так. Поскандалила с Царем-вороном. Как он взвился, когда я сказала, что он сделал это ради власти!

Рукопись вернется в Альверден, потом все библиотеки опечатают, чтобы не было пропаж. Мало ли что. Копирование действительно начнется, Эмма Яновна собирается этим заняться и ищет помощников среди исследователей.

Рейсовый звездолет «КР-234» будет проходить в восьмом секторе, и они возьмут меня на борт до Веги. Хотя оба катера повреждены, не знаю, успеют ли починить хоть один. На «КР» таких катеров нет, это звездолет пассажирский, там только спасательные шлюпки. Если катер починят, я улечу отсюда через пять дней.

Мне хочется умереть. Впервые в жизни. Я чувствую себя глубокой старухой. Бывает, устанешь так, что лень даже рукой шевельнуть, — вот так я устала жить. Мне лень встать, сделать движение. Говорить с кем-то, о чем-то думать, лень жить. Мне хочется отдохнуть от жизни, не видеть, не слышать, ничего не ощущать. Ни о чем не думать. Лежать мертвой в своей могиле. У меня все в голове вертится это из «Гамлета»: "умереть, уснуть, и видеть сны, быть может". Там еще дальше: "какие сны приснятся в смертном сне?".

53. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Моление файнов. Записано в святилище в долине Флоссы во время ежегодного праздника.

Боги закатных и рассветных полей,

Дневных и ночных, промокших,

Играющих с ветром, снегом прикрытых,

Пожелтевших и едва восходящих.

Боги лесов, хмурых или поющих,

Солнцем или луной освещенных,

Весенних, осенних, заснеженных или цветущих,

Опавших листвою иль зеленеющих в мае.

Боги воды, струящейся с неба на крышу,

На пожелтевшие или возросшие нивы,

То солнечной, светлой, то хмурой, тяжелой,

Льющейся темной сплошною стеною.

Боги лесных озерцов с темной зеркальной водою,

Вчерашних или сегодняшних, в густой листве

Запрятанных, с заснеженными берегами

Или льдом скованных, потерянных или найденных.

Боги обрывистых глинистых берегов,

С кричащими стрижами и молчащими,

Под дождем и солнцем, заваленных снегом,

Ночных и туманных, хмурых.

Боги солнца, и звезд, и луны,

Летних и зимних, ярких, невидимых,

Звонких, сквозь туман или тучи

Светящих, хмурых и радостных.

Боги реки темноводной, в осень

И лето текущей, завтрашней или

Вчерашней, подо льдом или снегом,

На солнце играющей вольно.

Боги лет и зим, весен и осеней,

Прошедших и будущих, вечных,

Переменчивых и постоянных,

Всюду бывающих рядом.

Боги мгновений и капель,

Слов и движений, летящих

Мимо и сквозь беспрестанно,

Запутанных и бесконечных.

Лишь об одном

Возношу я моленье в сей час:

Существуйте и нас не покиньте —

Ни сейчас, ни во веки веков.

54. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят четвертый.

Утро тихое, прохладное. На востоке над верхушками редких деревьев чертят небо розоватые прерывистые полосы. А небо все, где потемнее, где посветлее, покрыто ровными сотами облачков, и лишь в просветах между ними мелькает голубизна. Когда я проснулась, птицы вовсю чирикали возле дома, теперь они замолкли. Тихо вокруг.

День моего отлета все ближе, он приближается так неотвратимо, словно день казни. Я не могу улететь отсюда, боже мой, не могу! Как я буду жить, зная, что никогда больше этого не увижу? Не увижу Иллирийских лесов, не увижу, как кудрявые верхушки деревьев рисуются на фоне рассветного неба…. Так никогда и не увижу Проклятых поселений, а они тянут меня с магической страстностью, они сняться мне — небольшие дома среди заросших огородов, среди невысоких яблонь и вишен, не превосходящих ростом кусты калины, растущие тут же. Не увижу больше Дэ. Я не хочу жить без всего этого. Я не хочу, я не смогу так жить.

Которое утро так — сначала прохладно и сумрачно, а к полудню разыгрывается вдруг жара и какая! Так душно и жарко становится, что не знаешь уж и куда деваться. День моей казни все ближе. Я жду его. А перед моими глазами стоят не Дэ, не Торовы Топи, мне все видятся кирпичные и бревенчатые дома на высоких фундаментах, смешные садики-огородики, трава на дорожках, а вокруг, словно стража, Иллирийские леса. Чудятся мне Проклятые земли. До чего странно. Жаль, что я так и не собралась побывать там.

Мне постоянно сниться, что я там живу. Что я просыпаюсь поутру в Проклятых поселениях, а улица пуста и тиха, оттого что жители там встают поздно. Я просыпаюсь, а от дома моего до леса — два участка и дорога. И деревья наполняют все окна.

…С утра я говорила с Михаилом Александровичем. Зашла к нему в миссию, он завел себе там на первом этаже рабочий кабинет, и сидит там день-деньской, закопавшись в бумаги, похожий на университетской профессора. Издатели торопят его, и он весь в работе.

Кабинет у него большой, целый кабинетище, и в довольно — мм — веганском, что ли, стиле. Металлизированные серые стены, минимум мебели, все строго функционально, без украшений и прочих глупостей. Такой стиль в обстановке — отдохновение для глаз, ничто не отвлекает, ничто не тревожит. Странный стиль для места, где живут и работают исследователи, обычно они ценят уют — в отличие от нормальных, например, веганцев, бизнесменов, кулинаров и прочих людей мирных и спокойных профессий.

Я постучала, не дожидаясь ответа, вошла. Каверин заулыбался, подняв голову.

— Как ваши дела? — спросил он.

Я улыбнулась в ответ — не знаю только, была ли достаточно веселой моя улыбка.

— Если катер не смогут починить, я не улечу. Я уж подумываю, не доломать ли мне его.

— Не хотите улетать?

— Не хочу, — сказала я, присаживаясь на край стола.

Михаила Александровича это не шокировало, он и сам на столах любил посидеть. Не знаю, почему, но мне всегда казалось, что на столе сидеть удобнее, чем на стуле, — выше, все видно. Михаил Александрович отодвинул от себя толстую тетрадь, положил ручку и, подперев щеку рукой, стал смотреть на меня. Он был в очках и оттого казался похожим на ученого кота, того самого, что ходит по цепи кругом, цепей, правда, здесь не наблюдалось. Интересно, как в некоторых людях заметно это сходство. Я, например, птичка, пусть подчас очень злая птичка, но кошкой меня никому не придет в голову назвать. А вот Михаил Александрович — кот, но не дикий, не хищный, а раскормленный, домашний, умный и хитрый, но ум свой и хитрость свою прячущий под пушистой шерстью. Я смотрела на него, а он смотрел на меня, потом снял очки, потер нос и сказал:

— Знаете, интересное я кое-что вспомнил. Вы-то латынь, наверное, не учили.

— Нет, — сказала я.

— А я тут вспомнил. Знаете, как в Риме называлось изгнание? Aqua et igni interdictus. Запрещение пользоваться водой и огнем.

Я вздрогнула.

— Вот так-то, — сказала Каверин невесело.

— Здесь не Рим, — сказала я.

— Н-да.

— Как у вас работа?

— Отлично, — сказал он, — Отлично, Кристина, спасибо, что спросили, — усмехнулся, — Издатель мой съест меня живьем. Я не успеваю, хоть Эмми мне помогает изо всех сил, уж она такая. Кстати, она ненавидит, когда ее зовут Эмми.

— Не буду, — сказала я.

— А вы, Кристина, не поможете старику? Что скажете, бедная странница? Вы знаете, у меня ужасная болезнь, чем больше у меня работы, тем больше разбредаются мои мысли.

— Как вы меня назвали? — сказала я, улыбаясь.

За окном светило солнышко. Штор здесь не было, и серь стен мешалась с солнечным светом. Если бы не Михаил Александрович, можно было представить, что ты на Веге, лишь там можно поймать это сочетание — солнечный свет, отраженный от серого. Прозрачное, безжизненное, ничем не напоминающее зеленые планеты сочетание. Есть картина такая, называется "мир — не-мир", трехмерная обычная картина, на ней серое солнце светит над золотистым миром, и серые лучи теряются в золотистой дымке. Это вовсе не шедевр, и я даже не знаю, кто ее автор, но я, когда еще училась в университете, часами могла стоять перед ней, и мне казалось, что я проваливаюсь в эту смесь золота с серым. Мне кажется, в этом вся Вега, в этих двух цветах, смешанных неуловимо тонко, моя Вега. Ведь я выросла там, и я люблю эту планету, так отстранено, как можно любить лишь планету, на которой ты не родился. Родную планету любят совсем иначе, как я люблю Алатороа, например. А Вега, Вега всегда восхищала мое эстетическое чувство, серо-золотая, неуловимая, рационально-точная Вега. И в этой комнате я увидела, почуяла веганский дух, веганский свет.

А Михаил Александрович улыбался.

— Бедная странница? — сказал он, — Разве вы не читали этот роман? "Бедный странник"?

— Нет, — сказала я.

— Это история одной организации, похожей на вашу…

— На какую — нашу? — сказала я резко.

Михаил Александрович усмехнулся.

— На координаторов, не на Ассоциацию. Неужели вы не читали, столько шума было по поводу этого романа, неужели не читали? — я не ответила, — Там эта организация, называлась она Служба Мира, выполняла вроде как полицейские функции и спасательные. Работали они в Ближнем Космосе, не так, как вы, но все равно чем-то похоже. И их тоже не любили, а проще сказать ненавидели, и сотрудники этой Службы Мира часто сходили с ума и начинали убивать. Вот там описана история одного парня, который так свихнулся и начал убивать людей, причастных к гибели одной планеты. Эти люди состояли в какой-то комиссии и что-то там проморгали, и из-за этого погибло население целой планеты.

— И чем это на нас похоже?

— Не знаю, но похоже.

— Михаил Александрович, вы можете себе представить сумасшедшего координатора? — сказала я, — Вы вообще, представляете себе, что может натворить сумасшедший координатор? Не слегка свихнувшийся, а по-настоящему? Да это же катастрофа галактического масштаба, придется эвакуировать все планеты на расстоянии светового года…

— Все шутите, — сказал Каверин.

— Я не шучу.

— Ну, так что, вы мне поможете?

— Нет, — сказала я, — Вы извините. Я пойду, Михаил Александрович. Я еще хочу кое-куда слетать. На прощание.

— В Торовы Топи?

— Нет, я… в Поля Времени.

Михаил Александрович надел очки и посмотрел на меня.

— Вы с ума сошли, Кристина! Ведь там люди пропадают, там две экспедиции пропало.

— Нашли куда посылать экспедиции, — пробормотала я, — Ну, ладно, я пойду. Я вечером еще забегу, хорошо?

Я спрыгнула со стола и подошла к двери, оглянулась.

— Конечно. Заходите, Кристина.

Я попрощалась и ушла. А потом я села в глайдер и полетела. На север.

Я давно уже хотела побывать там, но все… не решалась, что ли, вспоминала о том, что там было в прошлый раз. Но раз уж я улетаю, то не могу же я улететь, не побывав там. Это страшное место, некоторые так за всю жизнь там так и не побывали, но кто побывал однажды, тот возвращается снова и снова. Потому что это место не страшное и не прекрасное, оно просто есть и все. Оно настоящее. И оно может ответить, если его спросишь.

Смешно все как-то сошлось в моей жизни. Я могу восхищаться Вегой, самой урбанизированной планетой в обитаемом космосе, я могу любить Вегу, я могу быть координатором, самым рациональным существом во вселенной, но сердце мое замирает стоит мне встретиться с чудесами. Сердце мое замирает, стоит мне лишь вспомнить о Полях Времени. Сердце мое….

Я пролетела над Поозерьем и взяла к западу. Серые горы я видеть не хотела. Летела я долго, почти три часа, потом, когда увидела Блуждающий лес, приземлилась. Когда я была в Полях Времени в прошлый раз, Блуждающий лес был в Поозерье, на берегу Крапивного озера. Теперь он километров на сто севернее, так что он и впрямь блуждает, хотя не все в это верят.

На опушке леса цвела калина, хотя давно уже перевалило за середину лета. Я вылезла из глайдера и по пояс утонула в траве.

Поля Времени начинались севернее Блуждающего леса, но лететь дальше я не решилась. Не знаю, пытался ли вообще кто-то летать над Полями Времени. Единственное, чему я точно научилась на Алатороа, так это тому, что с чудесами нужно быть осторожным. Если они есть, они смертельно опасны, как ядовитые змеи, и так же прекрасны: нечеловеческой, внеморальной, неукротимой красотой.

Цвел лабазник. Медвяный запах висел в воздухе. Только что, видимо, прошел дождь, трава была мокрая и липла к моим брюкам. В воздухе висела влажность. Стояла невероятная тишина, ни одна птица не чирикнула в лесу, ветра не было, и вокруг было так тихо, что я слышала свое глупое маленькое сердце. Оно билось, как у зайца, — от волнения. Это было чистое волнение, но в нем, как в меде, была легкая горечь: я еще не знала, хочу ли я на самом деле попасть в Поля Времени. Все же я сохранила не самые приятные воспоминания об этом месте.

Впрочем, необычное приятным не бывает. Приятное — это, что дает уют, а значит — привычное. Но меня тянуло туда, как магнитом. Я шла с затаенным волнением — сквозь мокрые травы. А потом я увидела Стены тумана.

Впереди, в метрах пятидесяти от меня, вдруг возникала сплошная серо-белая стена, перечеркнувшая мир. Перед ней была зеленая трава, и лабазник, мокрый и пряный, за ней не было ничего. Трава и небо кончались подле этой стены. Серо-белая поверхность не была сплошной, они клубилась, словно туча, переливалась всей массой. Так выглядят облака, если смотреть с вершины горы, так выглядит туман над озерами ранним утром, только это был неестественно плотный, непроглядный туман.

Шаг мой замедлился, я брела по траве, почти не глядя вперед. Вот я дошла и остановилась на миг, замерла и только потом шагнула. Словно прыгнула с мостков в глубокий омут. Весь мир от меня словно отрезали, и особенно это было заметно на слух. Там, за стеной, еще были какие-то звуки, шелест травы, липнущей к моим ногам, редкое жужжание всякой насекомой мелочи. Здесь же не было слышно ничего. Уши будто заткнули ватой. Меня обступил туман, плотный, холодный, мокрый. По телу поползли мурашки, я мгновенно озябла.

Я прошла несколько шагов и остановилась. Теперь я даже не смогла бы определить, откуда я пришла, вокруг был только туман. Я ждала. Я не чувствовала нетерпения, в таких местах нетерпения не испытываешь, это не очередь в кино. Сердце мое колотилось, а в животе был кусок льда. Я просто стояла, тихая, покорная, опустив руки, и ждала. Я знала, скоро все случиться. И вот она возникла передо мной в тумане — красноватая мерцающая тропа. И я пошла туда, куда меня приглашали.

Туман двигался, в нем были какие-то течения; он проплывал мимо меня серыми клочьями. Но даже в просветах ничего не было видно, словно здесь ничего и не было — только серь, и тишь, и мокрый холод. И красные мерцающие сполохи у меня под ногами. Тропа то появлялась, то погасала, каждый раз я ждала, не зная, возникнет ли она вновь или я уже пришла, куда мне надо было. В конце концов тропа исчезла совсем, и я осталась одна. Ничего не происходило. Я не помнила, так ли было в прошлый раз, но мне и не нужны были видения, честное словно. Мне вполне хватало тумана и этого чувства, что появляется, стоит ступить за Стены тумана, — чувства, что ты уже вне мира, в некой иной реальности. Как говорил Рездиг Этре: "там повсюду магия, она разлита там, как туман в долине Флоссы, зажатой горами". Мне хватило бы и этой «разлитой» магии, ибо я ощущала ее всем телом, всей душой.

А потом сбоку от меня в тумане возникло видение. Оно разгоралось постепенно, становилось все ярче, а я стояла и ждала, когда оно наберет полную силу. Передо мной словно проявлялась фотография, только живая, объемная: заснеженная тропа на дне ущелья, метель, беснующаяся между скалистыми стенами. На какой-то миг мне показалось, что это Кэррон сидит там, безжизненно привалившись к камню, и, обмерев, я бросилась к нему. Но через несколько шагов я наткнулась на невидимую преграду.

Это было так реально и так близко, но я не могла пройти эти три метра, что нас разделяли, меня не пускали дальше. А прямо передо мной бушевала вьюга, и среди камней он сидел, и снег оседал на его волосах, свисавших обледеневшими сосульками. Снег оседал на его запрокинутом лице. Как страшно было это изможденное лицо — череп, обтянутый серой кожей, без малейшего признака вороньей смуглости. На лбу была гноящаяся рана, мелкие язвы покрывали ввалившуюся щеку, язвы были в углах губ. Изодранная рубаха открывала худой бок, весь покрытый гнойниками. Теперь я видела уже, что это не Кэррон. Волосы короче, совсем иные черты….

Он шевельнулся. С ужасом я смотрела на него: тело его завалилось на бок, он схватился за камень одной рукой и пытался подтянуться себя. Пополз куда-то. Получалось у него плохо. Дно ущелья пошло вниз, тело ворона скатилось по заснеженными камням и замерло. На снегу видна была кровь.

Я не сразу поняла, нет. Поняла отчего-то — когда увидела эту кровь. Поняла, что вижу события двухтысячелетней давности.

— Дорн, — выговорила я онемевшими губами. Странно прозвучал мой голос в вечной тишине тумана. Глухо.

А ворон приподнял голову и посмотрел на меня. Черные глаза на изможденном сером лице. Они на миг расширились: он видел меня. Он услышал, как я назвала его имя, и он… видел меня. Я закричала.

Сейчас, когда я думаю об этом, я понимаю, что с самого начала я не воспринимала это — как видение. Может быть, оттого, что я приняла его за Кэррона, не знаю. Если бы мираж, созданный Полями Времени, мог увидеть или услышать меня, если бы это действительно случилось, я умерла бы от ужаса. Но тогда я не умерла. Я ужасалась другому, я по другой причине кричала, словно обезумев, и билась об эту преграду, как птица бьется от стекло. Или как муха. Я совершенно не соображала, что делаю. Я плакала и кричала. А потом… все кончилось. Преграда кончилась. С размаху я пробежала те два метра, что наш разделяли, упала на колени, схватила ворон за плечи, тяжело перевернула безвольное тело. Голова его запрокинулась назад. Изо рта текла струйка крови.

И только тогда, коснувшись его холодной кожу, почувствовав запах его давно немытого тела, гноя, крови — я осознала… что все было реально. Вокруг не было уже тумана, было ущелье, была зима, был ветер, швырявший снег мне в лицо. Был умирающий от истощения ворон.

Он зашелся в мучительном кашле. Повернул голову, выкашливая сгустки крови. Я придерживала его за плечи. Когда приступ кончился, помогла сесть. Глаза его закрывались, изо рта текла кровь. Он пытался отдышаться после приступа. Обнимая его одной рукой, я вытащила флягу и дала ему воды. Он сделал один глоток, другой — и все. Кэр, я помню, накинулся на воду; этому — после годового изгнания — было уже все равно.

Было так холодно, что пальцы у меня мгновенно побелели. Дыхание застывало и превращалось в пар. Сняв с себя куртку, я накинула ворону на плечи. И совершенно ничего не соображая, я вызвала глайдер.

То, что я натворила, совершенно необъяснимо, и это было бы еще полбеды. Сейчас я понимаю, что могла просто не вернуться оттуда. И потом, могли быть проблемы иного рода, о которых я не смогла бы подумать тогда, даже если способна была бы о чем-то думать. Но я просто не думала, мне было просто очень холодно, и мне казалось, что этот ворон умирает у меня на руках. Я просто связалась с глайдером по личному передатчику — словно такси вызвала. Все равно этот передатчик не на что больше не годиться, сколько лет ношу этот браслет, так толком никогда и не использовала.

Глайдер — самое странное — прилетел. Приземлился с легким шипением. Дорн открыл глаза, посмотрел на него и снова закрыл. У него, видно, не было уже сил удивляться.

— Вы слышите меня?

— Что? — хрипло спросил он.

Он открыл глаза и слизнул кровь с губы.

— Вы сможете встать? — вопрос глупый, конечно, я и так видела, что не сможет. Он не ответил.

Кое-как я перетащила его в глайдер. Подобрала свалившуюся с него куртку. Дорна я усадила между передним сиденьем и пультом управления. Могла бы, наверное, втащить его на кресло, но я уже измучилась. Даже такой худой, он все-таки был для меня слишком тяжелым, ведь он был не мешок с песком, который можно было волочить и кидать как попало. Голова его склонилась на кресло. Я села на место пилота, постоянно посматривая на Дорна. Глаза его были закрыты. Он сидел немного боком, подогнув худые ноги, совсем близко от меня сидел. Куртку я накинула ему на плечи. Лицо его было обращено ко мне, и я не могла свести с него взгляд. Руки мои сами что-то нажимали и переключали на пульте, а я все смотрела на это лицо, изможденное, страшное, жалкое…

Это лицо…. Черты тонкие, правильные, большие миндалевидные глаза, тонкий прямой нос, небольшой рот. Тонкие черты, словно у девушки, но была в его лице какая-то резкость, свойственная лишь очень красивым мужчинам. Я вспомнила Ару Синг. Он был красив когда-то, даже я это видела, и тем ужаснее казалось это лицо.

Мы взлетели. Я перевела глайдер на автопилот и, сложив руки на коленях, сидела и просто смотрела на Дорна. Здесь, в ярко освещенной кабине глайдера он казался еще страшнее. Мне казалось, я не смогу себя заставить еще раз коснуться этого жалкого страшного тела. А потом я подумала: а если бы это был Кэр? Если бы Кэр сидел передо мной — в таком состоянии? Если бы Кэррон умер вот так, в заснеженном ущелье, не имея сил даже двинуться? Говорят, замерзнуть — это самая легкая смерть, даже приятная….

Вокруг за стенами глайдера был туман. А потом он кончился, и глайдер вырвался в ясный солнечный день. Я отключила внутренне освещение. Внизу шумел и переливался Блуждающий лес. После сумрака и серости неожиданно ярким казалось все вокруг: зелень листвы, небо с белыми барашками облаков. Казалось, такой глубины и сини я не видела никогда, не видела еще такой блестящей зелени.

Дорн открыл глаза. Странно, отчего-то я думала, всегда думала, что они с Кэрроном должны быть похожи, что сходство судеб определит и их внешнее сходство. Не тут-то было, и это обстоятельство добавляло мне растерянности, хотя, казалось бы, куда уж больше.

— Вы не здешняя, — сказала вдруг Дорн хрипло, — Вы не с Алатороа.

От неожиданности я вздрогнула.

— Да, — сказала я.

— Можно мне еще воды?

— Да. Конечно.

Я встала и, присев рядом с ним, помогла ему напиться. Мне было неприятно дотрагиваться до него. Он был чужой, может, в этом все дело. Он был чужой. Если бы это был Кэр…. Но страшно даже подумать, что это мог бы быть Кэр.

С волос его и лохмотьев капала грязная вода. Я подумала еще, как это странно, что же это заклятье действует на дождь и не действует на снег? Дорн напился и закрыл глаза, и так, с закрытыми глазами, спросил:

— Мне показалось, или мы действительно взлетели над Полями Времени?

— Да, — сказала я, — вам не показалось.

— А здесь лето…

Я пересела на кресло, убрала флягу. Дорн облизал сухие губы, покосился на меня — один глазом, как Кэр, совсем как Кэр. Спросил хрипло:

— Что происходит?

Я провела руками по волосам. Дорн ждал ответа. Сейчас я думаю: как странно, с самого первого момента я почувствовала в нем — Царя. Дело ведь не во внешности, дело в ощущении, которое он оставляет в окружающих. Он был истощен, грязен, оборван, но монарх чувствовался в нем — с первого взгляда. С Кэрроном было не так. Он ждал ответа, и я неуверенно сказала:

— Я была в Полях Времени и увидела… вас. Просто увидела и… там сначала была какая-то преграда, а потом она исчезла.

— Вы знаете, кто я? — медленно сказал он.

— Да.

— Много… — он запнулся, — времени прошло с тех пор, как я… жил?

— Две с половиной тысячи лет.

Он меланхолично присвистнул.

— Никогда не слышал о таком, — пробормотал он.

Посмотрел мне в глаза. Я отвела взгляд. Что сказать, я не знала. Не знаю, оказала ли я ему услугу, и хорошая ли это услуга. Мне даже казалось, что нет. Что, может быть, лучше было бы ему умереть, чем снова, через две тысячи лет, начинать свой мучительный путь.

— Еще хорошо кончилось, — пробормотал Дорн хрипло, — Могло и хуже быть.

— Что?..

— Энергетическая перестройка идет мягко… кто-то контролирует, наверное…

— О чем вы?

Дорн посмотрел на меня. Его испачканные в крови губы растянулись в слабом подобии улыбки.

— Я привидение, — сказал он и вдруг закашлялся, согнулся, держась одной рукой за кресло. Снова показалась кровь. Когда приступ закончился, Дорн продолжал, пытаясь вытереть кровь и только размазывая ее по подбородку. Я подумала, что это похоже на чахотку, — И я привидение… не мелкое. Планета настраивается под меня….

У меня мелькнула мысль: не преувеличивает ли он свою значимость? Хотя кто знает. А он сидел, обессилевший, и со слипшихся сосульками волос капала вода. И лицо его было так жалко и страшно. Я смотрела на него, а потом закрыла глаза. И вспомнила — Кэр. "Кто-то контролирует…". Сейчас, после гибели магической элиты Альвердена, на планете был только один маг масштабов Дорна.

Я пересела на место пилота и увеличила скорость. Мне хотелось попасть в Торже — немедленно. Мне нужен был Кэр. Я была смущена и напугана, я просто не знала, что делать. И впервые я поверила в то, что Кэррон справиться там, где не могу справиться я. Впервые….

Дорн больше не сказал ни слова. Сидел, привалившись к креслу, с закрытыми глазами и был страшно похож на мертвеца.

Мы приземлились на городской площади. Она была пуста, потом я вспомнила, что сегодня был день, свободный от торговли. Понедельник. Я посадила глайдер и думала о чем-то. Я дотронулась до плеча Дорна; он даже не шевельнулся. Дыхание его было редко и рассеяно. Я вздохнула и вылезла из глайдера.

Первым, кто встретился мне в здании ратуши, был, к счастью, Дрого. Я увидела, как он свернул за угол, и бросилась за ним, испытывая немалое облегчение.

— Дрого, подождите!

Он оглянулся. Лицо его выразило спокойное внимание. Я подбежала и схватила его за руку, нимало не заботясь о том, что могу задеть его воронью гордость, и потащила его к стене. Дрого не сопротивлялся.

— Вы можете найти Кэррона?

— Подождите, — сказал Дрого спокойно, высвобождая свою руку.

— Я знаю, знаю, но это важно, поверьте мне! Ведь я знаю, вы можете отыскать его. Я прошу вас, Дрого.

— Подождите, — сказал он, — сейчас не до этого. Происходит что-то серьезное. Энергетическое поле планеты…

— Я знаю! — в отчаянии сказала я.

— Знаете?.. Хорошо, я найду его. Где вы будете, в том доме, где поселились?

— Да, — сказала я, — Спасибо вам. Я хотела попросить Ториона, но не знала, как он…

Дрого слабо усмехнулся.

— Да, — сказал он.

— Я пойду, — сказала я, — Спасибо вам.

Почти бегом я выскочила на улицу и остановилась у дверей, оглядываясь вокруг. Я словно только что попала сюда из какого-то иного мира, и теперь с тупым изумлением смотрела на все вокруг. Запрохладнело. С юга наползала темная, с неровными краями, слоистая туча; загрохотал в отдалении гром, и мелькнула раздвоенная на конце тонкая оранжевая молния. Загрохотало опять, долго-протяжно, с перекатами. Солнце скрылось уже за тучей, но край ее еще сиял светлым солнечным сиянием. Другая половина неба еще ярко голубела, и у самого горизонта медленно плыли три белых кудрявых облачка. За тучей тоже виднелась светлая, правда, не голубая, а беловатая полоса ясного неба. Погромыхивал несильный гром, молний больше не было.

Пошел редкий и сильный дождь, крупные капли забарабанили по моим плечам. Прибили пыль на пустынной площади. Пригибаясь, я побежала к глайдеру. Дверцу я оставила поднятой, и Дорн смотрел на дождь. Глаза у него были какие-то странные.

— Дорн, — сказала я тихо.

Он посмотрел на меня. Я залезла в глайдер, захлопнула дверцу и стала смотреть на приборную доску.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Ра, — сказала я совершенно бездумно.

Он вздрогнул всем телом. Я опомнилась.

— Простите, — искренне сказала я, — Кристина.

Дорн измученно кивнул и закрыл глаза. Я подняла глайдер в воздух. Дождь пошел сильнее. Крупные капли заливали стекло. Казалось, вот-вот дождь смениться градом. Раскаты грома перекатывались через все небо. Длинная и широкая синяя молния сверкнула впереди, прорезав темное небо до самой земли. И еще одна. Большой восьмиместный глайдер едва вместился на мой маленький двор между домом и кустами, отделяющими меня от соседей. С пульта я подняла двери с обеих сторон, и в глайдер ворвались запахи дождя и мягкий мерный шум и плеск. Обойдя глайдер, я заглянула туда со стороны Дорна.

— Давайте, я помогу. Держитесь за меня.

Цепляясь за мое плечо, он выполз из глайдера и встал, пошатываясь. Дождь не попадал на него.

— А я думал, — сказал Дорн хрипло, — может, все кончилось.

Я не знала, что сказать на это. Грохотнул гром — прямо над нашими головами. Тучи пролетали, и вблизи, и вдали видно было ясное голубое небо в разрывах меж туч, но гром был серьезный, он перекатывался через все небо, и раскаты его долго не могли утихнуть. Вот еще и еще. А мы стояли возле глайдера, отчего-то не двигаясь. Сверкнула тонкая молния.

Дорн еле держался на ногах, но мы прошли метра два и снова остановились. Гром грохотал без остановки. Дорн цеплялся за мое плечо. А я в тот момент думала, словно законченная идиотка, о том, что Дорн выше Кэра, по крайней мере, сантиметров на пять.

Молния сверкнула так близко, что я вздрогнула. Но с места не сдвинулась. На меня словно столбняк напал. Тучи еще наползали — с юга, чернильно-густые; гроза разыгралась не на шутку.

А потом с неба пала черная птица, и возле крыльца перевоплотилась. Кэррон замер на миг и бросился к нам. И в этот момент ноги Дорна вдруг подкосились. Я не смогла удержать его, и мы свалились вместе. И тут же подбежал Кэр и упал перед Дорном на колени.

— Открой дверь, — сказал мне Кэр. Резко так сказал.

Я вскочила и бросилась к крыльцу. Кэррон поднял безжизненное тело Дорна на руки, глядя на него, я подумала: надорвется. Дорн, конечно, истощен до ужаса, но не думаю, что он весил намного меньше Кэррона. Быстро, почти бегом Кэррон занес его в дом и уложил на кровать. Я вошла следом.

В доме было темно и как-то пусто: так всегда кажется, когда зайдешь в дом во время дождя. В открытую дверь хлестал дождь, комната озарялась вспышками молний. Я включила верхний свет и подошла к кровати.

Голова Дорна с мокрыми спутанными волосами лежала ниже подушки. Я подошла и посмотрела в его жалкое серое лицо, покрытое гнойниками. Глаза его были закрыты. Кэррон сидел на краю кровати. Он не обращал на меня внимания, пока я не коснулась его плеча. Рубашка на нем была мокрой насквозь.

— Принеси воды, — сказал он мне, не обрачиваясь, — и губку какую-нибудь. Давай, деточка, не стой.

Я пошла в ванную. В зеркале отразилось мое бледное лицо с расширенными темными глазами и мокрой челкой. Я наполнила маленький таз теплой водой, губки у меня не было, я взяла полотенце и пошла в комнату.

Дорн пришел в себя. Кэр что-то негромко говорил ему. Я подошла, протянула таз; голова моя была пустая-пустая, тронь — зазвенит. Кэррон взял у меня таз и полотенце, устроив таз на коленях, потянулся снять с Дорна рубашку, но Дорн сказал что-то. Мертвенное его лицо вдруг залилось краской.

— Деточка, — сказал Кэррон, — посиди на кухне, ладно? Уйди, слышишь?

— Да, — тихо сказала я.

Я вышла на кухню и села перед столом, застеленным белой пластиковой скатертью, облокотилась на него, подперла кулаком щеку. Дверь я закрыла неплотно и слышала, как они разговаривают на своем языке — мягкий голос Кэррона и усталый хриплый шепот Дорна. Потом все стихло. Свет я не включала, так и сидела в полутьме, глядя прямо перед собой.

В кухне было душно; наконец, я поднялась и отворила окно. В кухню ворвался влажный холодный воздух, запахло грозой — совсем не так, как пахнет просто в дождь. Я задержалась у окна, выглянула на улицу. Дождь все еще шел, но гром слышался лишь в отделении. Серый глайдер стоял во дворе как айсберг. Он был самым светлым пятном во всей округе.

Позади меня раздались шаги. Я обернулась. В кухню зашел Кэррон, и лицо у него было усталое и расстроенное. Мокрые волосы развалились на две половины и висели вдоль лица.

— Он заснул, — сказал Кэррон.

Я кивнула.

Он подошел ко мне вплотную и сказал:

— Рассказывай.

Запинаясь, я рассказала. Он провел руками по волосам, отвернулся от меня и сел за стол, опершись локтями на столешницу.

— Но это ведь он? — неуверенно сказала я, — Это Дорн?

— Либо это он, либо уж сам Корд, — пробормотал Кэррон.

Мы замолчали. Я постояла у окна, потом притворила окно, подошла и села за стол напротив Кэррона.

— Мне страшно, детка, — сказал он тихо.

Я посмотрела на него. Он невесело усмехнулся.

— Не обращай на меня внимания, Ра. Я так.

— Я не знаю, как это вышло, как я… я просто увидела его и… вот.

— Ничего. Может, это и к лучшему. Теперь у него есть шанс, хоть какой-то шанс. У тебя, видно, призвание, деточка, спасать изгнанников.

У меня вырвался короткий нервный смех. Кэррон взял меня за руку, пальцы у него были холодные.

— Мне надо еще уйти, — сказал он, — Если он проснется, дай ему молока или что-нибудь такое. Бульон какой-нибудь. Ничего существенного не давай, будет только хуже. И не давай ему вставать, а то характер, видно, тот еще… но сил у него нет совсем, пусть отдохнет…. Кто-нибудь знает о нем?

— Нет.

— И ладно. Пока незачем…. Но он не умрет. Ладно, я пойду.

— Ты скоро вернешься?

Он пожал плечами и поднялся.

— Ничего, если он здесь побудет? Пока, деточка, хорошо? Потом я что-нибудь придумаю.

— Ой, да уймись ты, Кэр! Я, что, кого-то выгоняю? В конце концов, он здесь из-за меня.

— Да, — сказал Кэр без тени юмора, — ответственность за спасенного обычно ложиться на спасавшего. Я пойду.

Он ушел, а я так и осталась сидеть на кухне.

Дорн пришел в себя часа через два. Я заставила его выпить чашку бульона, посидела немного рядом с ним. Мы не разговаривали, но он не сводил с меня взгляда. Потом глаза его постепенно закрылись. Тогда я встала и пошла на улицу.

После дождя разъяснилось, но на небе стояли еще белые и серые пышные облака. Небо было ярко-голубое, солнце светило холодно, задувал порывистый, неожиданно ледяной ветер. На мокрой и темной земле лежали, сорванные дождем или ветром, скрученные, пожелтевшие узкие вишневые листочки. Я долго смотрела на эти листья, со стесненным сердцем впервые осознав, что скоро уже осень. И погода казалась неожиданно осенней. Порывы ветра заставляли сжиматься мое сердце. Впервые со всей отчетливостью я поняла, что приближается осень, время свершений. Отчего-то всегда в моей жизни складывалось так, что лето было для меня временем созерцания, осень же — временем действия и завершения, временем перемен. Что до остального — весна для меня вовсе не существует, зима же — это время спокойной и размеренной работы.

Последний месяц лета — это напоминание о скором приближении осени. Каждый раз я забываю об этом, о том, что осень — будет, и каждый раз испытываю тихое и глубокое потрясение, понимая, что вот она — осень, что всего десяток-другой быстрых дней и осень будет вокруг меня и во мне.

Со стесненным сердцем долго смотрела я на опавшие мелкие листья. Воздух был прозрачен и свеж, мир казался умытым, так чисты и ясны были краски. Холодное слепящее солнце играло в мокрой, переворачиваемой ветром листве. Мне не хотелось возвращаться в дом; обхватив себя руками, я стояла на холодном ветру и не двигалась с места.

Что было со мной? О чем я думала в тот момент? Как холодно и ярко светило солнце, бросая блики вокруг! Облака медленно плыли по голубому небу, белые кучевые и темно-серые расплывчатые. Было так тихо и холодно, на улице никого не было, видно, все ушли от дождя под крышу. Улица была в потеках от лившихся по ней ручьев. А в доме за моей спиной лежал тот, кто умер две с лишним тысячи лет назад. И мне это совсем не нравилось.

55. Из сборника космофольклора под редакцией М. А Каверина. Литературная обработка М. А. Каверина. Сказки о временах года. Фрагменты.

Осень.

Осенней порой тайное золото земли, которое храниться в далеких раскаленных глубинах, подступает к поверхности так близко, что деревья впитывают его корнями. Напитанные золотом, желтеют и краснеют листья и, не выдержав собственной тяжести, падают на землю. И земля постепенно утягивает золото из листьев, они теряют свой золотой цвет и увядают. Говорят, аульвы именно из листьев добывают свое золото. В самую лунную осеннюю ночь они приходят в лес и говорят там свои заклинания, и с каждого листа скатывается тяжелая золотая капля, а лист становиться таким же зеленым, как прежде.

Зима.

Когда приходят холода, и снег заметает землю, просыпаются духи зимы, и холодное непонимание нисходит на землю. Деревья, прекрасные в сне своем, не помнят и не думают друг о друге, последние листья скрывает снег, дождь не прорывается больше с небес, ветер же служит духам зимы — все в мире становиться не так. И все-таки это зима.

56. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят пятый.

Второй день пасмурно и холодно. Небо низко и сплошь заволочено серой пеленой. То и дело начинается дождь. После непрерывной жары никак нельзя привыкнуть к тому, что теперь холодно, и все кажется, что еще не холодно, а так. Но это начинается осень. Кэррон еще не вернулся. До моего отлета осталось три дня: я чувствую себя, как смертник перед казнью. Мне тоскливо и неуютно, но деться мне некуда. Дорн еще спит. Проснулся!

…Он долго лежал с открытыми глазами. Я ходила по дому, стараясь не шуметь, потом не выдержала, подошла и, присев на край кровати, потрогала его лоб. Лоб был горячий, но как сбить жар у ворона, я не знаю. А он… он взял меня за руку и прижался щекой к моей ладони. Закусив губу, я едва сдержалась, чтобы не вырвать у него руку: мне было так противно. Вся его щека покрыта была гнойниками. И порыв его мне был неприятен. А у него глаза были тоскливые-тоскливые. А потом лицо его окаменело. Он выпустил мою руку и сказал хрипло:

— Извините…. Я не заметил — сразу.

И не сразу я поняла: цепочка.

— Вы — его жена, Кэррона?

Я не ответила.

— Как все похоже, — пробормотал он, — И снова — Ра….

— Не-ет, — воспротивилась я, — Это совпадение, просто совпадение.

— Вам неприятно, что я здесь, так?

Я посмотрела на него. Он лежал и смотрел на меня — устало, упорно, зло. Он хотел жить. И теперь он жил — благодаря мне. Но он хотел и другого, и он хотел гораздо большего, чем Кэр. И как же быстро переменилось его настроение! Сначала он ждал от меня ласки, но понял, что ее не будет, что не дождется, и сразу переменился. Не знаю, что он ожидал услышать: да, неприятно, уходи?

— Лучше здесь, чем на том перевале, — сказала я тихо.

— А вас волнует моя судьба? Я ведь все равно уже умер, разве не так?

— Волнует, — сказала я.

— С тех пор, как он повторил мою судьбу?

Я промолчала. Мне вдруг вспомнился Дрого: "а ведь тот был сущий дьявол".

— Кэррон… ваш муж сказал мне, что про Ра… — он осекся, — про Марию рассказывают легенды. Вы не могли бы рассказать? Все-таки любопытно, — он криво усмехнулся.

— Я лучше дам вам послушать, — сказала я и встала, — У меня где-то есть диктофонная запись. Сейчас я найду.

Я, честно говоря, ужаснулась при мысли, что он заставит меня пересказывать ему легенду о его жене. Запись действительно нашлась, та самая, которую делали в доме сказаний в Раменах. Я включила диктофон.

Дорн слушал с закрытыми глазами.

— Хватит! — вдруг резко сказал он. Я остановила воспроизведение, — Нет, продолжайте.

Он дослушал до конца. Потом сказал совсем другим, немного смущенным тоном:

— Значит, в этом ущелье она должна была меня догнать?.. Должен был встретить одну Ра, а встретил… другую?

И посмотрел на меня. Я растерянно молчала.

— Я очень безобразен, да? Вам неприятно на меня смотреть?

— Нет, — сказала я, — не неприятно.

Он еле заметно улыбнулся.

— А вы улетаете? Скоро?

— Через три дня. Если все пойдет нормально.

— Что значит нормально?

— Если успеют починить катер, — сказала я.

— Катер? — сказал он задумчиво, почти про себя, и продолжал, — Знаете, я никогда не верил в то, что сорты пришли сюда из космоса. Кэррон сказал, что существует множество планет, населенных одними сортами?

Я кивнула.

— Я никогда не был за пределами планеты, — пробормотал он. Потом помолчал и добавил, — Не обижайтесь, но странная идея — летать в таких сооружениях. Тем более в космосе…. А та штука во дворе может летать в космосе?

— Нет, — сказала я, — только в атмосфере.

Он кивнул. Снова лег. Он долго лежал с открытыми глазами, но недавно все же заснул. Я посидела немного за столом, но читать мне не хотелось, и я вышла на улицу. Скоро уже ночь, а Кэр все не появлялся. Небо все сплошь было затянуто темными ровными, словно бы снеговыми тучами. Неожиданно на западе выглянуло заходящее солнце, и ясно и ярко озолотило верхушки деревьев, до последнего листа осветило все — невероятно четкая, странная картина. Дождь, весь день то накрапывающий, то затихающий, наконец, кончился совсем. Тучи хоть и стояли на небе, но по виду своему дождя не обещали; это были те самые, так называемые снеговые тучи, которые летом не приносят осадков. На юге небо было светлее, и бледное сероватое сияние лилось оттуда и спорило с золотом запада. Закат был нехороший, тягостный, как и весь сегодняшний день. Переменчивая погода, то дождь, не настоящий, а так — ледяная морось, то холодное и яркое солнце, порывистый ветер — все это делало и мое настроение непостоянным, чувствовала я себя странно. Так чувствуют себя во снах, не страшных, но тягостно-неприятных.

57. Из сборника космофольклора под редакцией М. А Каверина. Литературная обработка М. А. Каверина. Волшебные лошадки.

Всем издавна известно, что волшебные лошадки предпочитают водиться в воде. В Веде их чаще всего можно встретить в озерах, ну, а здесь, на острове, который теперь зовется Лоран, искать волшебную лошадь нужно в морском заливе. Берега Лорана изрезаны, словно неровные края торта, и в каждом заливе обитают агиски, но не полезешь же за ними на дно морское. Вот и приходится ждать месяца стрейга. В дни, когда всеми существами овладевает тяга к перемене мест, агиски тоже выбираются на берег. Ну и зрелище тогда можно увидеть, скажу я вам. Вы такого не видели и вряд ли когда-нибудь увидите. Десятки дивных жеребят с пышной гривой скачут на берегу, выделывая такие штуки, на которые обычные лошади неспособны. Если поймать одного из этих жеребят и оседлать его, из него выйдет замечательный конь, но обращаться с ним нужно будет осторожно. Один мой знакомый сумел-таки добыть себе агиски, и конь из него вырос просто загляденье, да вот какая случилась незадача: раз поехал мой приятель в гости в соседнюю деревню, и путь его проходил недалеко от моря. Агиски, видно, почуял запах родной воды, рванулся как птица, уже не слушая седока, и прыгнул прямиком на дно морское, где и разорвал хозяина на кусочки.

Мне-то ездить на агиски не приходилось, но раз или два эти буйные морские жеребята нападали на мой скот и причиняли немалый урон.

58. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят седьмой.

Сегодня потеплело. С самого утра было солнце, теперь небо все в равномерных сотах облачков, и только над самым горизонтом в этом ровном поле видна лужа синего цвета. Иначе и не скажешь, выглядит, как полынья во льду. К обеду, наверняка, разыграется жара, уже и сейчас очень тепло. Дорн еще не проснулся, Кэррона нет со вчерашнего вечера. Вот я сижу и думаю, что же мне делать теперь, что мне делать, когда он проснется. Последнее время я чувствую себя невесело. Я стараюсь как можно меньше бывать дома, сижу в миссии, помогаю Михаилу Александровичу: мне страшно попадаться Дорну на глаза. Он так смотрит на меня.

Он уже начал вставать, хотя ходит еще с трудом. Чувствовать себя больным он явно не любит, или просто передо мной не хочет выглядеть слабым. Кэр поглядывает на меня с насмешкой. У него странное чувство юмора, извращенное какое-то, но его на самом деле забавляет происходящее. А я чувствую себя беспомощной, как никогда в жизни.

…Я сбежала еще до завтрака. Приготовила все и сбежала, Дорн еще спал. Когда он спит, он такой тихий и милый, я сама не верю, что его можно бояться, но ведь я боюсь! В нем есть что-то, та самая воля, несокрушимая обстоятельствами; глядя на него, сразу понимаешь, что уж этого-то нельзя ни убедить, ни, тем более, переубедить, он все решает сам и всех заставляет плясать под свою дудку. А я не хочу, чтоб меня заставляли. Может, в этом все дело. А может, дело в том, что у него страшно тоскливый взгляд, а я не чувствую ни жалости, ни сострадания. Мне не хочется его утешать. И к тому же я чувствую себя виноватой перед ним, хоть сама не пойму, в чем. Я, наверное, должна ему сочувствовать. Раз уж я его вытащила сюда, я должна ему — его долю сочувствия, его долю тепла, он имеет на это право. Только он мне неприятен.

Я выбралась из своего дома тихонько, как воришка. Приоткрыла дверь, протиснулась, на цыпочках сошла по ступеням. Последняя — предательница! — скрипнула, и я бросилась во всю прыть на дорогу, свернула за угол, только тогда отдышалась. Мимо шла женщина, белокурая, в цветастом платье, с ведром в руках, она бросила на меня удивленный взгляд и прошла мимо. А я стояла и улыбалась, как дурочка. В эту сторону улицы я почти никогда и не ходила. Дом передо мной утопал в зелени, на углу росла сирень с темно-зеленой листвой; среди светлой и яркой зелени она бросалась в глаза, словно яма в мелком ручье. Под сиренью росли маргаритки, белые и розовые. Мне было так легко, словно я с лекции сбежала и иду теперь в кино или в кафе-мороженное. Солнышко светило. Уже несколько дней стояла почти осенняя погода, а тут вернулось лето, и мне было так легко. И главное — Дорна не было рядом.

По пути я зашла на космодром, посмотреть, как чиниться орудие моей смерти, катер то бишь. Оба катера хранились раньше на складе, но чинят их прямо на летном поле, под открытым небом, на складе просто нет места. Там, и правда, теснотища жуткая, на малоосвоенных планетах всегда так: снаряжения много, а склад стандартного размера, поди все вмести.

Они смешные, эти катера: один синий, другой оранжевый. Когда я подошла, синий стоял, как ни в чем не бывало, аккуратный, без следов ремонта, хоть сейчас садись и лети. У его оранжевого собрата была откинута задняя панель, и там копались трое механиков, причем один практически туда залез. Я подошла к ним. Тот механик, который сидел внутри, вылез и поздоровался со мной.

— Здравствуйте, — сказала я, — А тот, что, уже готов?

Механики все оглянулись на синий катер.

— Какое там, — сказал один, — он бракованный, его только на заводе можно исправить.

— А лучше вообще сдать в утиль, — сказал другой, помоложе.

— А этот? — спросила я.

— А этот еще хуже, — сказал тот, который сидел внутри катера, — Вчера нам оставалось только заменить ось Мехранова, и нате, пожалуйста, летите, куда хотите, а сегодня у него весь двигатель полетел, и никак не поймем, в чем дело. Не везет вам с катерами, — и усмехнулся мне в лицо.

Я не обиделась. Я просто растерялась.

— До свидания, — сказала я и пошла.

То, что один катер был бракованный, меня не слишком удивило, такое иногда случается даже со снабжением ассоциации. Но другой-то! Не знаю, кому из двоих я обязана этим. Каждый из них мог это сделать, им даже в нашей технике разбираться не нужно — маги чертовы.

Я пошла к Стэнли, пожаловалась на катера, но он только руками развел. Им-то эти катера вообще не нужны. Отлет мой отложен на месяц, тогда отсюда улетит «Ася».

Впрочем, теперь я, по крайней мере, могу подумать.

…Сегодня Кэр поджидал меня на крыльце. Он сидел на ступеньках, босиком, в черных подвернутых брюках и черной рубашке с глубоко расстегнутым воротом. Спутанные, не расчесанные волосы свисали на худое лицо. Вид у него был серьезный и лукавый — одновременно. Только я вошла во двор, как Кэр поднялся мне навстречу и, поймав меня за локоть, развернул обратно.

— Пойдем-ка прогуляемся, деточка.

Пальцы у него были теплые; он сильно сжал мне локоть, и я послушно пошла.

На улице не было ни души. Солнце сияло, словно снова вернулась середина лета — ясная и яркая, щедрая на тепло пора. Мы прошли мимо миссии и наискосок через бетонное поле космодрома. Шли неторопливо; я искоса поглядывала на Кэррона. Наконец, я не выдержала.

— В чем дело?

— Да, в общем, ни в чем, детка, — слабая улыбка мелькнула на его губах и погасла, — я просто хотел пройтись с тобой немного.

— Я не улетаю, — сказала я, — Твоя работа?

— Увы, нет.

— Ах, вот как!

— Вот именно. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Пойдем-ка, здесь свернем.

— Там же скошено.

— Ну, и что?

— Придет хозяин покоса, — сказала я неуверенно.

Кэррон только усмехнулся. Мы прошли метра три по скошенному полю. Ровными рядами лежала непросохшая, совсем свежая трава; одуряющее пахло зеленью. Погода и впрямь переменилась, становилось все жарче — с самого утра, и сейчас жара, казалось, достигала своего апогея. Мы присели на траву, и Кэр взял меня за руку — так естественно, как будто так и надо было.

— Ты знаешь, — сказал Кэр без тени вопроса, — он ведь к тебе неравнодушен.

— Ты ревнуешь, что ли? — сказала я неловко. Я хотела пошутить, а вышло совсем не смешно.

Кэррон покосился на меня одним глазом — свойственный ему птичий, странный взгляд.

— Знаешь, кто ревнует?.. Я и не замечал, что ты ее надела, пока не увидел, как он смотрит на меня, — он вдруг замолчал и выпустил мою руку, потом продолжал негромким, напряженным голосом, — Ты не представляешь, что это значит для меня… и чего не значит. Я… ведь не считаю тебя своей женой, деточка.

— Мой подарок, — сказала я, — что хочу, то и делаю. Или ты хочешь, чтобы я ее сняла?

— Я не знаю, — отозвался он тихо.

Я крепко сжала его руку.

— С другой стороны, — сказал Кэр неожиданно легкомысленно, — лучше сними, а то он меня еще в лягушку превратит. Или во что похуже. Как маг он гораздо сильнее меня, деточка. Хорошенькая из вас выйдет пара: вдова и вдовец. Если я стану лягушкой, тебя, наверное, можно будет считать вдовой, как ты думаешь?

— Кэр!

— А что?.. Или ты думаешь, что не сможешь полюбить его? — сказал он вдруг с неожиданной проницательностью, — Он ведь не всегда будет таким изможденным. А он красив — на самом-то деле, видела, какие черты? И потом, деточка, ему ведь нет и восьмисот, у него нерастраченный запас энергии лет на четыреста, да он тебя просто приворожит. Стесняться не станет, не их таких.

— Кэр, не шути так!

— А я и не шучу.

Мы замолчали. Жужжали какие-то мухи. Кэррон слегка улыбался, лицо у него было задумчивое. Я смотрела на него, и мне отчего-то хотелось плакать. Такое у него было лицо: усталое, смуглое, худое, странно безмятежное. Казалось, он так устал уже от жизни, что перестал тревожиться о чем-либо.

— И что вы во мне оба нашли? — ляпнула я, — Я же брюнетка.

Тут уж он расхохотался. Мне кажется, что я сто лет не видела, как он смеется. У меня потеплело на душе.

Я ударила его по руке.

— Хватит смеяться, Кэр. Ты думаешь, он действительно может приворожить меня?

— И превратить меня в лягушку, — сказал он почти серьезно.

Какой был яркий, солнечный, жаркий день! Воздух был горяч, стоило выйти под солнце, как по всему телу моментально выступала испарина. Последний привет лета — вот что был этот день. Словно сияние заливало все вокруг, трава блистала на солнце; все же я больше люблю пасмурные дни. Небо была ясное, в зените голубое, на западе бледное, кое-где видна была белесая размытость облаков. Тихо было вокруг, только кузнечики стрекотали во множестве среди нагретой солнцем травы, да жужжали мухи.

Пролетела маленькая птичка, пища и стрекоча на лету. То и дело приходилось отмахиваться от каких-то кусачих мух, по жаре они так и липнут к телу. Хорошо, хоть ветер был прохладен, хотя его почти и не было, ветра, только иногда всколыхнет травы и подует в лицо — какое облегчение!

Все же жаркий летний день посреди трав — это нечто совершенно особое, словами этого не передашь. Солнце, мухи, кузнечики, разнотравное буйство, цветы полевые — словно вся полнота жизни выражена в обычном летнем полудне. Не той жизни, что в тебе или во мне, не человеческой, полной страстей и мелочных амбиций, а той Жизни, которая всех нас породила, жизни как принципа, которая зарождается тогда, когда на смену геологической эпохе приходит биологическая, когда появляются первые органические молекулы.

Хорошо, хоть ветер был! Иначе бы я, наверное, совсем изжарилась, прекрасное было бы блюдо — жареный координатор под соусом. А Кэр только жмурился на солнце, словно кот. Впрочем, это я так, выжила же я в горах Вельда, а уж какая там была жара, не чета здешней. Настоящее пекло там было, алый ад Вельда! Да-а…

А как сладко пахнет в жару в поле. Все эти еле заметные, смешанные запахи разных трав, цветов и солнца. Летали стрекозы, просто кучи стрекоз, маленьких и больших. Пролетела одна размером с мой палец — страх божий! Я взвизгнула и шарахнулась от нее, Кэр хохотал так, что под конец свалился на траву. Что ж, полдень. Птицы спят, а мухи и прочая мелочь летает без устали. Глаза устают от солнечного сияния, все кажется, что что-то вокруг не так, что все слишком четко и ярко для того, чтобы быть настоящим. Мы долго сидели и молчали, а полдень жил и дышал, а полдень жужжал на разные голоса, он был вокруг — в бескрайней степи. Давно мне не было так хорошо, как сегодня днем.

Налетевший ветер растрепал наши волосы. Кэр выругался и стал проводить свои космы в порядок.

— Подстригись, — сказала я, запуская руку в его волосы.

Кэррон поймал меня и слегка приобнял.

— Тебе не нравиться мои волосы?

— Нравиться, — пробормотала я, — Всегда нравились.

— Да? — он отодвинулся от меня, пояснил, — А то как бы нас Дорн не увидел. Вспылит еще. Я не хочу испытывать судьбу, деточка.

— Кэррон!

— А он не похож на меня, да?

— Да, — сказала я, — Не похож.

— Я не думал, что ты наденешь ее…

— А что мне с ней делать? Носить в кармане?

Мой вопрос прозвучал раздраженно. Кэррон удивленно глянул на меня.

— Да, — сказала я, — ты меня не любишь.

— Разве я тебя не люблю?

— Любишь — девочку, которую ты носил на руках.

Он улыбнулся шире. Боже мой, как же я давно не видела его таким — улыбающимся, веселым. У него смеялись глаза.

— Ну, может, я просто не способен на подлинную страсть?

— А Дорн способен?

— У него очень горячий нрав, ты заметила?

— Кэр!

— Хорошо здесь, да?

— Угу, — сказала я.

Я сидела чуть сзади. Тихонько я обняла его сзади, прижалась подбородком к его плечу. Его волосы щекотали мне лицо, они пахли травой и летом.

— Хорошо, когда трава скошена, — пробормотал он, — можно не вспоминать, что ты изгнан.

Я подняла голову с его плеча и заглянула Кэррону в лицо. Он мягко улыбнулся.

— Не знаю, что я буду делать, когда ты улетишь, деточка.

— Кэр…

— Некому будет поплакаться.

— Можно подумать, ты мне хоть раз плакался, — сказала я сердито.

— А то нет.

— Я что-то не помню, — сказала я, — Но я еще месяц не улечу. Через месяц будет уже осень.

— И теперь нас двое — на одну тебя, бедненькую.

Я засмеялась.

Мы долго еще сидели там, греясь на солнышке. Потом я вспомнила про обед, а Кэр сказал, что ему нужно еще кое-что сделать. Эти таинственные дела отнимают у него кучу времени, уж не знаю, чем он там занимается. Так что домой я возвращалась в одиночестве. Я шла, затаенно улыбаясь. Я чувствовала себя так, словно я не жила этот час, а провела его где-то — в мечтах, что ли. Бывает так иногда, сядешь и думаешь о чем-то, и так проходит час, два, три, а потом встаешь — словно из глубокого омута, словно твое сознание и не жило все это время. Вот так я себя и чувствовала.

Когда я вернулась, Дорн был во дворе. Сидел на скамейке возле забора, смуглые тонкие руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд у него был сонный, странный. Он не пошевелился, не взглянул на меня, я прошла мимо него в дом и, прислонившись к двери с другой стороны, закрыла глаза. Иногда я боюсь его, просто боюсь — и все. В нем есть что-то, чего нет в Кэрроне, что-то, чего я не понимаю и, наверное, никогда не пойму.

Обедали мы с Дорном в полном молчании. Солнечный свет заливал маленькую кухню, во дворе, в пыли возилась стайка воробьев. Он чирикали и клевали какую-то ерунду, как всегда делают воробьи. Тарелки в мойке блестели на солнце, стол, покрытый белой пластиковой скатертью, казался слишком ярким, словно свежий снег на темной крыше. Лицо Дорна было освещено до мельчайшей черточки; черные, короткими прядками свисающие на лоб волосы блестели, словно влажные. Тонкое, смуглое, усталое лицо, от крыльев носа к углам рта пролегали глубокие складки, в углах глаз видна была сеточка мелких морщин. Если бы не резкость черт, это лицо казалось бы женственным. Кожа у него была уже почти чистой, сохранились еще только синеватые точки шрамиков от болячек, но и это должно было пройти. В счастливые периоды жизни он, наверное, был красив необычайно; сейчас у него слишком усталый, потухший взгляд.

Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.

Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.

Я убрала со стола, Дорн и не пытался помочь мне, просто встал и вышел из кухни. Сегодня он был необычайно тихий — словно привидение. Ходил тихонечко по дому, не говорил ни слова. Я мыла тарелки и поглядывала на него в приоткрытую дверь, хотела уже спросить, что с ним, но отчего-то не спросила. Наверное, подумала, что он не ответит. У Дорна есть одна очень редкая способность: он может не отвечать на вопросы, вообще не отвечать, причем с таким видом, будто он тебя и не слышит. Редко кто так может. Я вымыла посуду и с компьютером вышла на крыльцо.

Жарко было и тихо. На улице не было ни души, воробьи за домом расчирикались не на шутку. Солнце слепило мне глаза, я не думала ни о чем. В сущности, в такие яркие летние дни невозможно о чем-то думать, и, наверное, это было к лучшему. Если бы я подумала, то не сделала бы этого, если бы я подумала, я бы испугалась. Координаторам тоже знаком этот страх — страх перемен.

Я не думала ни о чем и еще не успела испугаться, но я медлила отчего-то. А потом раздались шаги.

Дорн вышел на крыльцо и остановился у меня за спиной.

— Можно мне присесть? Ра?

Я взглянула на него.

— Пожалуйста, — сказала я.

Он сел рядом со мной на ступеньку. Одним пальцем я стала набирать текст. Я старалась не смотреть на Дорна, но все равно видела его — худого, бледного, в белой рубашке и белых брюках. В вырезе рубашки видна была худая смуглая шея и выступающие ключицы. Руки у него настолько исхудали, что кисти казались слишком широкими, так кажется обычно, когда смотришь на скелет: тонкая кость предплечья и сразу кисть с косточками пальцев. Дорн был босиком, и ступни у него тоже казались слишком большими, хоть наверняка такими не были, вороны вообще отличаются изящным сложением. Если бы на крыльце рядом со мной лежало бы осиное гнездо, я и то чувствовала бы себя уютнее.

— Вам неприятно мое общество? — сказал он вдруг.

Я снова посмотрела на него: глаза его были прикрыты черными ресницами.

— Нет, — сказала я.

Дорн медленно сжал руку в кулак, разжал, снова сжал. Он смотрел на свой кулак — так зло, словно он и был причиной всех его бед.

— Я бы ушел, — сказал Дорн, — я бы ушел, Ра. Куда угодно, но… я не могу, — он взглянул на меня, и я задрожала, — Я не могу, Ра.

— Я знаю, — продолжал он немного погодя, — Я противен вам. И то, что я так быстро забыл свою жену, вам тоже не нравиться. Но я ничего не могу поделать с этим…. Я не…

Он вдруг замолчал. Потер лицо, вздохнул.

— Простите, Ра, я не хотел…. Не буду вам мешать, извините.

— Да сидите, — сказала я с досадой, — Вы из меня монстра какого-то делаете.

Он еле заметно улыбнулся и остался сидеть.

— Что вы делаете? — спросил Дорн.

— Пишу заявление, — сказала я, — об уходе с работы. Я ведь не здешняя, я говорила вам. Я просто работала здесь.

— Хотите остаться с ним?

— Нет, — сказала я, — Я просто хочу — остаться.

— Почему?

— Почему…. А почему вы не улетели отсюда, Дорн? Вы ведь могли улететь — и жить. Почему вы этого не сделали?

Он молча смотрел на меня.

— Я не знаю, — сказала я тихо, — не знаю, почему. Просто я не могу улететь отсюда. И все.

Дорн поднялся и сказал, глядя на меня сверху:

— Может быть, у меня есть надежда…. Не буду вам мешать.

Он ушел в дом. В приоткрытую дверь я видела, как он лег на кровать поверх одеяла и закрыл глаза. Я поглядывала на него изредка: похоже, он заснул. Пискнул сигнал приема. Я посмотрела на экран, прочла ответ и засмеялась. Прочла еще раз и снова засмеялась. Бросила опасливый взгляд в дом: как бы Дорн не проснулся. Но он спал, повернувшись на бок. Одна его рука свесилась с кровати.

Конечно, я знала, что из ассоциации уйти невозможно. Но этот совершенно очевидный и одновременно невероятный выход из положения не приходил мне в голову; в управлении, ей-богу, сидит кто-то чрезвычайно остроумный: титул посла и пожизненное рабочее место на Алатороа. Я долго еще сидела на крыльце, не смея зайти в дом, а сияние лета было вокруг меня. И во мне. Последнее сияние лета.

Кэр вернулся только ночью. Я так и не ложилась сегодня, я в совершенно невообразимом состоянии. Мне кажется, я похожа сейчас на воздушный шарик, улетевший от ребенка. И вот летит он, странный и неуместный, над лесами, полями и дорогами и смотрит на все сверху. И удивляется своей непривычной свободе.

И вот я сидела на кухне и писала при свете настольной лампы. Желтый кружок света подал передо мной на стол и на экран компьютера, а вокруг была темнота. Окно было открыто, а за окном было черным-черно, такого черного непроглядного цвета бывают только две вещи в мире: дождливая ночь ближе к утру и лужица черных чернил на коричневом или зеленом ковре. Дождь шумел за окном, перекатываясь через дом, перекатываясь через город; этот шум совершенно неизъяснимо напоминает мне шум ночных трамваев, не хватает лишь металлического скрипа тормозов на поворотах да искр, слетающих с проводов. Вся маленькая кухня была полна дождевыми запахами, хоть чем это пахнет, я никогда не могу понять: землей ли, листьями или просто дождем — водой, падающей с небес. И вдруг шум крыльев ворвался в окно, большая черная птица села на подоконник. Перья ее были встрепаны и черны так, как не была черна даже ночь за окном. Я захлопнула крышку компьютера и уставилась на нее, и тут же птица исчезла, Кэр соскользнул с подоконника и сел напротив меня. Отпил чай из моей чашки.

— Привет, — сказала я, — Знаешь, что случилось?

Глядя в его смуглое худое лицо, я рассказала. Кэррон молча выслушал, глаза его были слегка расширены.

— Дорн знает?

— Да, ну и что?

— Ничего.

— Да ты ревнуешь!

Он улыбнулся, словно защищаясь этой улыбкой.

— Я просто боюсь, ты меня бросишь, — сказал он вдруг, — Кто тебя знает, Ра.

— Но ведь я осталась, — сказала я, слегка растерянная, — Я здесь, с тобой.

— Мне показалось, что ты осталась не со мной, а скорее с моей планетой.

— Давай помолчим, — сказала я.

И мы замолчали. А за окном была ночь, и в кухне была ночь — призрак всех бывших и будущих ночей.

— Посол… — вдруг сказал Кэррон и тихо засмеялся.

А я думала о том, что я совершаю ошибку. Непоправимую ошибку, меняя все свои жизни на одну — вот эту. Все миры — на один. Но я уже совершила свою ошибку, и мне осталось только пожинать плоды.

59. Из записей М. А. Каверина.

Кристина осталась на планете. Я безмерно поражен был этим известием. Как странно! Мне кажется, она безусловно совершает ошибку, выбирая из всех своих химер одну, пусть и самую любимую. Множество людей обречены видеть один и тот же сон на протяжении всей жизни, тешить себя одними и теми же иллюзиями. Кристине же доступно бесчисленное множество иллюзий, называемых жизнями, и отказаться от всех ради одной — непростительная глупость. Однако же это подводит меня к совершенно иной мысли. Попробую изложить ее.

Тем, что она останется, она докажет одну непреложную, но вовсе не очевидную истину. Примем за данность химерную природу Алатороа и ее обитателей. Очевидно, что химеры живут какой-то своей жизнью, может быть не совсем нам понятной. И Кристина предпочла эти химеры всем остальным, включая реальность. Она отказалась не только от остальных своих снов, она отказалась от реальности. Что это доказывает? То, что химеры в своем роде не менее реальны? Возможно, но я не верю в это. Я считаю, что люди, утверждающие реальность вымышленного, сами безнадежно запутались в своих снах, либо лукавят ради красного словца. Однако же и у химер есть какая-то своя жизнь, пусть призрачная, прерывистая, непостоянная. И, наверняка, химеры так же хотят жить, существовать, как и реальность. И присутствие Кристины, живого, реального человека, позволит им длить свое существование сколь угодно долго. Я хочу сказать только, что наши иллюзии, сколь бы непрочными они ни были, так же трепетно и страстно хотят жить, как и реальный мир. Гусеница хочет жить не меньше, чем человек, человек хочет жить не меньше, чем галактика, и хотя все мы умрем, кто решиться подсчитать, чья жажда жизни больше, кто своей жаждой жизни заслуживает этой самой жизни, а кто желает ее недостаточно сильно? Когда человек отбрасывает свои иллюзии, он становиться убийцей. Ведь химеры заслуживают жизни в той же степени, что и мы. В той же степени, что и мы.