Пламя пяти сердец

ГЛАВА 13

Шербера сидела на разложенном у огня шухире, поджав колени к груди, и смотрела в пламя. Полог за ее спиной был плотно задернут, чтобы не впустить в палатку посыпавшийся к вечеру с неба мокрый снег, но ветер все равно пробирался сквозь грубые швы, холодной змеей обвивался вокруг ног, кусал тупыми зубами не прикрытую одеждой кожу.

Она почти не чувствовала этих укусов. Она почти не видела пламени, не слышала резких возгласов воинов, расходящихся от большого костра на ночной караул.

Только запах она чуяла, и это был не запах огня и дыма. В палатке пахло травами, кожей истрахом — ее, Шерберы, страхом, и ожиданием того, чего не отменить.

Отбор провели на берегу, где погибла Шмису Амаш. Там был выжжен ядом снег и пахло магией — отличное место, чтобы отдать дань погибшим, отличное место, чтобы пролить на радость Инифри новую кровь.

Желтоглазые люди не участвовали в поединках, но пришли посмотреть — и оттого казалось, что воинов, собравшихся, чтобы сразиться за акраяр, сегодня было особенно много. Людское и нелюдское море обменивалось впечатлениями, жевало водорость, смеялось, щупало проходящих мимо постельных девок и мальчишек за мягкие места. Желтоглазые женщины, все еще разодетые в пестрые ритуальные одежды, искали себе спутников на ночь, не участвующие в отборе мужчины принимали их откровенные приглашения и уводили своих новых подруг прочь.

Их места тут же занимали.

Ночная битва была жестокой, и многие воины обрели право назваться славными и получить акрай, но дело было не только в том. Чужой фрейле объявил новое правило: никакой смерти, запросивший пощады противник должен быть отпущен — и войско встретило его радостным общим воплем, в котором слышалось так много новых голосов.

Казалось, теперь даже постельные мальчишки были готовы поднять мечи и сражаться.

Казалось, даже маги жалели, что не могут поднять магическое оружие против своих.

Шербера и остальные акраяр, участвующие в отборе, были по традиции выведены в круг и развернуты лицами к воинам. Их заставили обнажить головы, чтобы воины могли видеть цвета их волос, и Шербера чувствовала, как по ней скользят заинтересованные взгляды тех, кто знал, что рыжеволосая акрай принадлежит фрейле.

Она с самого начала знала, что Хесотзан не упустит возможности и сразится за нее — и почти не питала иллюзий насчет исхода поединка. Она заметила его в толпе северян, там, где возле воинов топтались постельные мальчишки, будто забывшие о вчерашней страшной битве и болтающие и смеющиеся так, что это было похоже на птичий базар. Хесотзан тоже искал ее взглядом, и когда их глаза встретились, нагло улыбнулся ей, чуть приподняв в издевательском жесте меч.

Будто уже считал ее своей.

Голоса, люди, нелюди — все плыло перед ней, превращаясь в танец пустынных миражей, и в этом танце лишь изредка проступали знакомые лица и образы.

Вот голоса Тэррика и чужого фрейле объявляют начало отбора, и вперед выступают женщины южного войска. Их имена звучат странно для уха Берега: Нилуфир, Тайфира, Захради, Биргуза, Осхана... южные женщины, пустынные женщины, умеющие любить только единожды в жизни и отдающие свое сердце только раз. Только имени Илбиры среди них уже не прозвучит. Она умерла, погибла где-то там, пока они шли сюда, погибла вместе с мужчинами, которых любила, от магического взрыва, наколдованного темволд...

Первая кровь — и вокруг раздаются радостные крики.

Первая мольба о пощаде — и конец битвы, в которой выжили двое, а не один.

Первая акрай, нашедшая нового спутника, и первый спутник, потерявший акрай.

— Шербера, акрай с пламенными волосами. — И голос Тэррика, четко выговоривший ее имя, донесся до нее, как сквозь плотную ткань. — За тебя хотят сразиться воины восходного и южного войск.

Противником Хесотзана оказался улыбчивый южанин, лицо которого ей было смутно знакомо. Темнокожий, покрытый боевыми татуировками, с костяной серьгой, свисающей из уха, он ловко перехватил рукой топор и ринулся в атаку, едва чужой фрейле дал приказ начинать — самоуверенный, сильный, молодой.

Он упал на колени и запросил пощады, умоляя это все закончить, всего лишь пару десятков ударов спустя.

— Победил Хесотзан!

И ноги в тяжелых сапогах остановились перед ней и рука чужого мужчины, который пришел, чтобы стать своим, легла на ее волосы и надавила, заставляя Шерберу опускать голову все ниже.

Ниже.

Ниже, пока она едва не ткнулась лбом в пыльную и мокрую от стаявшего снега туфлю.

— Ты пожалеешь о каждом своем слове, пустынная шлюха, — услышала она тихий голос, такой тихий, что он был едва различим в гомоне других голосов. — О каждом взгляде, которым ты меня одаривала, о каждом мгновении, когда ты проходила мимо, отворачиваясь от меня, словно я не стою и твоего мизинца. Ты заплатишь, тварь, и твои спутники будут смотреть на это — и платить за смерти моих друзей, потому что не смогут ничего сделать, чтобы тебе помочь.

И, возвысив голос, он произнес первые слова клятвы:

— Твоя жизнь принадлежит мне отныне, акрай!

В палатке пахло кожей и ее страхом, и запах этот стал сильнее, когда полог отодвинулся, и Хесотзан, раскрасневшийся от вина, блестящий глазами, вошел внутрь. Шербера отвернулась от огня, чтобы встать и поприветствовать его, как положено приветствовать своего господина акрай, и снова склонила голову, когда он приблизился.

— Господин.

Она надеялась, что дрожь ее голоса укрылась от его уха.

Хесотзан остановился напротив нее, пальцами приподнял ее лицо за подбородок и в свете очага посмотрел Шербере прямо в глаза. Его дыхание было полным сладкого запаха вина, белые зубы казались крупными и острыми, как у пустынных хищников.

— Ты принадлежишь мне с этой ночи, акрай.

Она сжала зубы от самодовольства, которым был пропитан его тон, и промолчала. Жесткие пальцы впились в ее подбородок сильнее, потянули, вынуждая Шерберу выпрямиться, приблизили ее лицо к смуглому хищному лицу. Он будто хотел поцеловать ее, и она уже закрыла глаза, чтобы покорно принять это неотвратимое прикосновение губ, но Хесотзан заговорил.

— Сначала я хочу, чтобы ты ублажила меня ртом, — сказал он, и Шербера вздрогнула и открыла глаза, уставившись в издевательски ей улыбающееся лицо. — Потом я буду брать тебя сзади и спереди и заставлю кричать от боли, пока не получу удовольствие, которое заслужил. И, девка, — пальцы сжались еще сильнее, — если мне не понравится то, что случится этой ночью, завтра мы повторим все снова. На колени. Развязывай шнуровку и начинай.

Хесотзан положил руку ей на голову и надавил на темя — сильнее, еще сильнее, пока Шербера не была вынуждена подчиниться, как подчинялась она Сайаму и другим много раз. Она опустилась на колени на мягкий шухир, и холодный, тянущийся по полу ветер тут же завихрился вокруг нее, заставляя задрожать.

— Фир убьет тебя, — сказала она, подняв голову, чтобы посмотреть Хесотзану в лицо.

— Фир умрет, если попытается помешать воле Инифри. Все твои спутники умрут, если попытаются помешать воле богини, и ты это знаешь. — Он нетерпеливо качнул бедрами. — Давай, акрай. Я жду. Твоя ночь уже началась, а значит, пора выполнять свой долг. Именем Инифри я приказываю тебе сделать это.

Она сглотнула ком в горле, попыталась заставить себя поднять руки и коснуться завязок сараби, чтобы развязать их — и не смогла. Мысль о том, чтобы увидеть плоть Хесотзана, уже была ей противна сама по себе, но мысль о том, чтобы коснуться ее руками и взять в рот...

— Слушайся меня, сука!

Он ухватил ее за голову обеими руками и ткнул лицом себе в пах, заставив вскрикнуть от неожиданности и отвращения. Вжал сильнее, заставляя ощутить щекой твердую плоть под тканью сараби, запах конского пота от одежды и запах похоти, от которого ее затошнило так сильно, что едва не вырвало, и зарычал, цедя сквозь зубы слова, которые не должна была слышать настоящая акрай — если только она не хотела уже в следующий миг распрощаться с жизнью:

— Ты не подчиняешься мне, акрай. Ты клялась мне, но не подчиняешься.

Он отшвырнул ее прочь, на шкуру, ближе к пламени, такому похожему на пламя ее волос. Шербера не успела вскрикнуть — Хесотзан оказался рядом с ней, прижал ее шею коленом, заставляя воздух с хрипом вырваться из ее горла, пронзенного резкой болью.

— Ты исполнишь клятву, или я призову в свидетели богиню, и она заставит тебя это сделать!

Она вцепилась в его ногу, но это было все равно, что пытаться сдвинуть со своей шеи бревно. В глазах запульсировали темные и сияющие ярким светом круги, ей было больно, больно, больно...

— Нет, — задыхаясь, пискнула Шербера, — нет!

— Ты сделаешь это, рыжая сука. — Он дернул сараби вниз, одновременно заменяя колено на шее рукой, и Шербера снова пискнула, когда жесткие пальцы сжали ее горло. Ее собственные пальцы впились в эту руку, задрожали в судороге, пронзившей тело — и обмякли, разжались, когда перед глазами сверкнуло золотистое сияние Инифри.

— Я же сказал, ты это сделаешь.

Богиня предупреждала ее.

— Открой рот, акрай.

Богиня давала ей знак, и если она на этот раз не подчинится и не сделает так, как хочет Инифри...

Но она не могла. Не могла.

Хесотзан сжал шею Шерберы еще сильнее, и страшный жар вдруг прожег насквозь ее плечо, заставив выгнуться дугой в жестокой судороге и закричать.

— Пустынная шлюха, ты сделаешь, как я сказал!

Но Шербера уже едва слышала. Это Инифри сжала ее плечо своей мертвой рукой, это она пыталась заставить свою неразумную дочь исполнить данную ей клятву — или это было что-то другое, такое же знакомое, страшное, ядовитое — она не понимала и в охватившей ее боли не могла понять.

Но она знала, что это — что бы то ни было — может убить ее. Может убить их обоих, если Хесотзан не остановится и не уберет с ее шеи руки.

— Просто овладей мной! — выговорила Шербера сквозь череду спазмов, прошивающих насквозь пережатое горло. — Овладей!

— Заткнись!

Он ударил ее снова и снова, и снова — скрежет, скрип, хруст, брызги — а потом навалился сверху, рыча, вонзая зубы в ее шею прямо над тем местом, где давным-давно оставила свою метку змея Номариама...

Ядовитая зеленая дымка вырвалась из раскрытого в крике рта Шерберы и обожгла ее губы, густая пена с плеском и шепотом поднялась из ее горла, ее ударило о землю, и крик этот был последним, что она услышала перед тем, как боль поглотила ее целиком.

Кажется, она кричала. Громко.

Кажется, она видела сквозь застившую мир пелену, как корчится, зажимая руками стремительно чернеющее, опухающее, текущее прозрачным гноем лицо, Хесотзан.

Кажется, она почувствовала запах горелой плоти и кожи, когда судорога загнала ее в огонь, кажется, она взбила его ногами, разметала по палатке — освободила пламя, запертое в очаге, и позволила ему, наконец, поесть вдоволь и осветить происходящее вокруг.

Клубок змей — или одна огромная змея, изогнувшаяся в последнее мгновение перед смертоносным ударом.

Запах страха — зловоние, человеческое зловоние, ударившее ей в лицо с новым порывом ветра, и дикий нечеловеческий крик, в котором слышалась нечеловеческая мука.

— Добейте его! — Голос Тэррика, четкий, разрезающий напополам боль, которой она была окружена, и лицо Олдина, склонившееся над ее лицом и глядящее на нее фиолетовыми глазами, в которых сверкали молнии.

— Что случилось, Шерб? Что ты сделала, что ты с ним сотворила?

— Номариам, — прошептала она единственное, что смогла прошептать, а потом зеленая дымка наползла на нее, и мир совсем исчез.