Плачущий колодец

Письма, которые я решил опубликовать, прислал мне недавно один человек, который узнал, что я интересуюсь историями о привидениях. Подлинность этих документов не оставляет сомнения. Бумага, на которой они написаны, чернила, да и весь их вид позволяет определить время их создания.

Только одно остается неясным: личность автора. Он подписывается только инициалами, а поскольку конвертов от этих писем не сохранилось, то и имя корреспондента — судя по всему, женатого брата автора, — тоже неизвестно. Полагаю, других предварительных пояснений не требуется. Примечательно, что первое же письмо полностью оправдывает возможные ожидания.

Письмо I

Грейт Крителл, 22 декабря 1837. Мой дорогой Роберт, я пишу эти строки с великим сожалением, так как вынужден сообщить, что не смогу побывать у тебя в Рождество и лишаю себя этого удовольствия по причине, которая вызовет у тебя не меньшее огорчение, чем у меня; но ты согласишься, что не принять ее во внимание нельзя, если узнаешь, что несколько часов назад я получил письмо от миссис Хант из Б., где сообщается, что наш дядя Генри внезапно исчез загадочным образом; миссис Хант умоляет меня немедленно приехать, чтобы участвовать в поисках пропавшего. Несмотря на то, что мне (как, полагаю, и тебе) почти не приходилось общаться с дядей, я, естественно, не считаю возможным отнестись к этой просьбе легкомысленно, и, соответственно, намереваюсь отправиться в Б. дневным почтовым поездом, чтобы добраться до места поздно вечером. В пасторском доме я останавливаться не хочу, так что поселюсь в гостинице «Кингс Хед», куда ты и можешь отправлять корреспонденцию. Прилагаю небольшой чек; пожалуйста, воспользуйся им, чтобы порадовать детей. Буду писать тебе о происходящем каждый день (если получится так, что я задержусь более чем на сутки), и не сомневайся, что все прояснится достаточно быстро, и я в конце концов смогу оказаться в имении, чтобы засвидетельствовать свое почтение. У меня остается всего несколько минут. Сердечно поздравляю всех вас и поверь, искренне сожалею. Любящий тебя бр.,

У. Р.

Письмо II

«Кингс Хед», 23 декабря, '37 Мой дорогой Роберт, прежде всего хочу сообщить, что о дяде Г. по-прежнему нет новостей, и похоже, надо отказаться от мысли — точнее, надежды, — что я поспею к Рождеству. Однако мысленно я буду с тобой, так что прими мои наилучшие пожелания в этот действительно праздничный день. Представь себе, что никто из моих племянников и племянниц не потратил ни гинеи, чтобы сделать мне подарок.

Стоило мне приехать сюда, как я тут же стал укорять себя за то, что не придал истории с дядей Г. большого значения. Исходя из того, что здесь говорят, я пришел к выводу, что надежда найти дядю живым крайне мала; но мне трудно судить, что привело к его исчезновению, — случайность или чей-то умысел. Вот каковы факты. В пятницу 19-го ближе к пяти он, как обычно, отправился в церковь вести вечернюю службу; когда все закончилось, служка принес ему сообщение, прочтя которое, он собрался навестить одного больного, чей дом находился довольно далеко — в лучшем случае, в двух милях от церкви. Нанеся этот визит, он отправился в обратный путь около половины седьмого. Это последнее, что о нем известно. Все местные жители весьма опечалены его исчезновением; как ты знаешь, он прожил здесь много лет и при этом, как тебе тоже известно, был не самым приятным человеком; по характеру он был, мягко говоря, придирчивым, но, тем не менее, не скупился на добрые дела, да и себя не жалел.

Бедная миссис Хант, которая была его экономкой с тех пор, как уехала из Вудли, сейчас совсем плоха: для нее случившееся равносильно концу света. Я рад, что отказался от мысли поселиться в пасторском доме; я также отказал нескольким соседям, любезно предложившим приютить меня, и предпочел сохранить свободу, которая придает моему пребыванию здесь значительное удобство.

Ты, несомненно, захочешь знать, как продвигается расследование и поиски. Прежде всего скажу, что от расследования, проведенного силами прихода, много ждать не приходилось; иными словами, ничего выяснить не удалось. Я спросил миссис Хант — как это уже делали до меня, — не замечала ли она у своего хозяина каких-либо неблагоприятных симптомов, которые могли предвещать внезапный удар, приступ болезни, и не случалось ли ему опасаться подобных вещей ранее; но и она, и его домашний врач однозначно отвечали, что все это не про него. Состояние его здоровья было таким же, как всегда. Вторым делом, естественно, были обшарены пруды и речки, а также обследованы окрестные луга, где он в последнее время появлялся — но все безрезультатно. Я лично побеседовал с псаломщиком и — главное — побывал в доме, куда заходил дядя.

О том, чтобы эти люди что-то замышляли, не может быть и речи. Единственный мужчина в доме прикован к постели и очень слаб, его жена и дети, конечно же, сами ничего совершить не могли; нет также ни тени Я сомнения, что кто-то из них согласился заманить бедного дядю Г. в ловушку, чтобы на него напали на обратном пути. Они уже успели рассказать то, что знали, следователям, приходившим до меня, но хозяйка еще раз мне все повторила. Пастор выглядел, как обычно, у больного пробыл недолго. «Он был не из тех, кто подкрепляет молитву дарами, — сказала хозяйка, — но если бы мы все поступали так же, на что жили бы священники?» Он оставил немного денег и ушел; один из детей видел, как он перешел на соседний луг, преодолев по специальным ступеням ограждение. Одет он был традиционно: сутану украшали белые ленты — думаю, он едва ли не последний, кто еще их носит — по крайней мере, в этих местах.

Как видишь, я все описываю подробно. Дело в том, что мне решительно нечем заняться, поскольку я не прихватил с собой деловых бумаг; кроме того, это помогает яснее представить происходящее и заметить то, что было пропущено. Так что я продолжу передавать события и даже, если понадобится, диалоги — читать их или не читать, решай сам, но только сохрани эти письма. У меня есть еще одна причина для столь полного изложения, но ее трудно сформулировать.

Ты можешь спросить, предпринял ли я какие-либо Я самостоятельные поиски на ближайших к дому лугах. Как я уже сказал, частично — в большей мере — это сделали другие; но я рассчитываю заняться осмотром местности завтра. На Боу-стрит обо всем предупреждены, сегодня оттуда пришлют людей вечерним поездом, но не думаю, что он них будет много толку. Нет снега, который мог бы нам помочь. На лугах сплошная трава. Разумеется, сегодня я старался быть qui vive[77] и высматривал любые следы, когда шел из дома и когда возвращался; но на обратном пути был сильный туман, так что я не был готов к прогулке по незнакомым пастбищам, особенно вечером, когда кусты напоминают фигуры людей, а мычание коров вдалеке звучит, как труба архангела.[78] Ей богу, если бы выяснилось, что дядя Генри сошел с тропинки, пролегающей между деревьями, и, обхватив голову руками, устремился в подлесок, который вдруг вырастает по краям пути, то вряд ли я испытал бы больший страх, чем сейчас. По правде говоря, я ожидал чего-то подобного. Но сейчас я вынужден ненадолго отложить перо: пришел мистер Лукас, викарий.

Позднее. Мистер Лукас побыл и ушел; кроме обычных общепринятых выражений вежливости, ничего интересного он не произнес. Как я понял, он отказался от всякой мысли, что пастор может быть еще жив, и искренне (насколько возможно) сожалеет о его кончине. Я также понял, что даже более чувствительный человек, чем мистер Лукас, вряд ли мог испытывать сильную привязанность к дяде Генри.

Кроме мистера Лукаса, у меня побывал другой посетитель в лице трактирщика — хозяина «Кингс Хед», — который пришел узнать, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь; надо отдать должное, этот типаж достоин пера Боза.[79] Вначале он держался очень важно и значительно. «Ну, сэр, — сказал он, — видимо, придется нам подставлять голову под удар, как говорила моя бедная женушка. Насколько мне известно, ни следов, ни единого волоска нашего погибшего почтенного пастора до сих пор не обнаружили; впрочем, как ни верти, он не похож на тех, кто в Священном писании носил длинные волосы».

Я заметил — насколько сумел найтись с ответом, — что не вижу причин «подставлять голову», но не смог удержаться и признался, что слышал, будто с дядей трудновато было иметь дело. Мистер Боумен пристально посмотрел на меня, а затем мгновенно оставил высокопарно-сочувственный тон и разразился пылкой речью. «Я помню, — начал он, — какие слова говорил мне этот человек здесь, в гостиной, из-за какого-то жалкого бочонка с пивом — с тем, кто обременен семьей, — сказал я ему, — такое может случиться в любой день недели; — и хотя он был не прав, и я это понимал, его речь настолько меня поразила, что я не смог должным образом ему ответить».

Внезапно он замолчал и посмотрел на меня в некотором замешательстве. А я лишь заметил: «Боже мой, как жаль, что у вас были мелкие разногласия; наверное, многим в приходе будет недоставать дядюшки?» Мистер Боумен издал долгий вздох. «Ах, да! — отозвался он. — Он же ваш дядюшка! Вы поймете меня, если я скажу, что сейчас совсем упустил из виду ваше родство? Должен сказать, что это вполне естественно: вы… вы ничуть на него не похожи, так что и представить смешно, что вы родственники. Но даже если бы я зарубил это себе на носу, вы быстро бы поняли, мог я или не мог держать язык за зубами.

Я заверил его, что все понимаю, и собирался задать ему еще несколько вопросов, но тут его куда-то позвали. Впрочем, ты только не думай, что у него есть причины опасаться расследования в связи с исчезновением бедного дяди Генри хотя, несомненно, во время ночной бессонницы ему наверняка взбредет в голову, что я именно так и считаю, так что завтра можно ждать от него новых пояснений.

Вынужден закончить письмо: оно должно отправиться сегодня с последним поездом.

Письмо III

25 декабря, '37. Мой дорогой Роберт, странно писать такое письмо в Рождество, хотя на самом деле ничего особенного в нем нет. Или почти нет, но об этом ты будешь судить сам. В любом случае — ничего существенного. Следователи Боу-стрит говорят, что у них нет никаких определенных зацепок. Время, которое успело пройти, и погода сделали все следы настолько невнятными, что пользы от них никакой: не удалось найти ничего, связанного с погибшим — боюсь, придется употребить именно это слово.

Как я и думал, с утра мистер Боумен ходил мрачный; я слышал, как спозаранку он громко внушал агентам Боу-стрит — думаю, это было специально, — что исчезновение пастора стало большой потерей для городка, и что надо переворотить все камни (эти слова он произнес с особым значением), чтобы докопаться до истины. Я предположил, что он славится своими речами во время застолий.

Во время завтрака он зашел меня проведать и, протягивая тарелку, громко заявил: „Надеюсь, сэр, вы понимаете, что в моих чувствах к вашему родственнику нет ни капли того, что можно назвать неприязнью — ступай, Элизар, я лично подам джентльмену все, что он пожелает, — так что прошу вашего прощения, сэр, но вам должно быть известно, что человек не всегда способен управлять собой: ведь тогда, находясь в душевном затмении, ваш дядюшка стал употреблять слова, которые, осмелюсь сказать, не приличествует произносить (пока он это говорил, его голос звучал все громче, а лицо становилось все краснее); нет, сэр; так что, если позволите, я бы хотел кратко объяснить суть наших разногласий. Этот бочонок а точнее будет сказать — жбан пива…“

Я решил, что пора его прервать, и сказал, что вряд ли стоит вдаваться в подробности. Мистер Боумен со мной согласился и более спокойно закончил:

„Что ж, сэр, ваше слово — закон: как вы сами говорите, толкуй — не толкуй, а к нашему делу это не прибавляет ровным счетом ничего. Я только хотел заверить, что так же, как и вы, готов обеими руками взяться за вставшую перед нами работу и — как я уже сказал господам агентам не более, чем три четверти часа назад, — переворотить все камни, дабы пролить хоть луч света на эту непростую историю“.

И в самом деле, мистер Боумен участвовал в наших поисках; нет сомнений, что он искренне стремился помочь, но боюсь, ничего полезного он так и не сделал. Видимо, ему казалось, что мы можем найти либо дядю Генри, либо человека, виновного в его исчезновении, бродя по полям; он постоянно прикрывал ладонью глаза от солнца и призывал нас обратить внимание на видневшийся вдали скот или крестьян, указывая на них своей палкой. Он подолгу беседовал со старухами, которых мы встречали; при этом вид у него был строгий, суровый, и каждый раз он возвращался к нам со словами: „Не похоже, чтобы она совсем не имела отношения к этому печальному делу. Можете мне поверить, господа, в этих местах до истины добраться трудно, если вообще возможно; не исключено, что она намеренно что-то скрывает“.

Как я уже говорил вначале, к существенным результатам мы не пришли; люди с Боу-стрит покинули город, отправившись то ли в Лондон, то ли куда-то еще.

В тот вечер компанию мне составил местный старьевщик, весьма смекалистый малый. Он был в курсе происходящего, но хотя в последние несколько дней разъезжал туда-сюда, никаких подозрительных личностей по дороге не заметил — ни бродяг, ни странствующих торговцев или цыган. Он восторгался отличным кукольным представлением с Панчем и Джуди,[80] которое видел в тот день в В., затем спросил, показывали ли его уже здесь, и посоветовал ни в коем случае не пропустить это зрелище. По его словам, это лучший Панч и лучший пес Тоби[81], которых ему приходилось видеть. Видишь ли, пес Тоби лишь недавно стал участвовать в представлениях. Сам я видел его только один раз, но задолго до того, как он появился у всех.

Ты спросишь, зачем я тебе обо всем этом пишу? Причина, заставляющая меня взяться за перо, связана с одним незначительным явлением (как ты наверняка это назовешь), о котором я должен поведать, взбудораженный собственным воображением — полагаю, более серьезной подоплеки здесь нет. Я собираюсь изложить вам, сударь, свой сон, и должен сказать, что это было самое странное из всех моих сновидений. Было ли оно навеяно словами старьевщика или исчезновением дяди Генри? Могу повторить: судить об этом будешь ты сам; я не в состоянии сделать это достаточно взвешенно и беспристрастно.

Началось все с того, что раздвинулись шторы (по-другому описать это не могу), и оказалось, что я где-то сижу — уж не знаю, в помещении или нет. Там были люди — совсем немного, они стояли справа и слева от меня, но я их не знал, или, по крайней мере, не обращал на них внимания. Они ничего не говорили, но насколько мне помнится, были суровы, бледны и неподвижно смотрели перед собой. Передо мной стоял балаган Панча и Джуди — кажется, он был несколько крупнее обычного; на красно-желтом фоне виднелись черные фигуры. Сзади по обеим сторонам был непроглядный мрак, но впереди света было достаточно; сгорая от нетерпения, я ждал, когда, наконец, зазвучат свирели, а трубы исполнят „тра-та-та-та“. Вместо этого вдруг раздался мощный много слова не подберу — мощный колокольный звон; уж не знаю, откуда от доносился — откуда-то сзади. Небольшой занавес взлетел, и представление началось.

Все выглядело так, будто кто-то всерьез попытался сделать из „Панча“ трагедию; но кто бы это ни был, по-иному его представление выглядеть не могло. В главном персонаже было что-то сатанинское. Нападал он всегда по-разному — некоторые жертвы поджидал в засаде. Его страшное лицо, видневшееся сквозь крылья (добавлю, что оно было желтовато-белым), напомнило мне вампира с жутковатого рисунка Фузели.[82] С другими он был вежлив и обходителен — особенно с бедолагой-чужестранцем, из уст которого неслась какая-то тарабарщина, впрочем, я не понял и того, что говорил Панч. При виде их я вдруг испытал страх перед наступлением смерти. Обычно, когда палка Панча начинает ломать черепа жертв, я веселюсь, но тут раздавался такой хруст, словно кости трещали по-настоящему, а упавшие тела подскакивали от ударов. Что касается младенца — продолжение моего рассказа выглядит особенно нелепо, — то я уверен, что он был живой. Панч стал выкручивать ему шею, и если его хрипы и вопли были не настоящими, значит, я не могу отличить мнимое от реального.

После того, как совершалось очередное преступление, на сцене становилось все темнее, и наконец, новое убийство произошло в абсолютной тьме, так что жертву я не разглядел, зато у меня было время оценить сценические эффекты. Действие сопровождалось тяжелым дыханием и зловещим бормотанием; затем Панч уселся на краю балагана, стал обмахиваться и, наклонив голову, разглядывать свои окровавленные ботинки; от его жутковатого хихиканья люди, находившиеся позади меня, закрыли лица руками, и я охотно сделал бы то же самое. Но тут сцена за спиной Панча осветилась, и показалось нечто более оригинальное, чем просто фасад дома, — это была рощица и покатый склон холма, а наверху светила весьма естественная (я бы даже сказал — самая настоящая) луна. Постепенно на сцене обозначилась какая-то фигура; вскоре стало понятно, что это человек, только с весьма необычной головой — ее я сначала не разглядел. Существо не могло стоять на ногах, оно ползло, преодолевая не слишком большое расстояние, отделявшее его от Панча, а тот по-прежнему сидел к нему спиной; могу заметить, что к тому времени (сразу я этого не понял) представление перестало походить на кукольное. Правда, Панч оставался Панчем, но, как и другой персонаж, приобрел черты, так сказать, живого существа, и оба они двигались самостоятельно.

Когда я снова взглянул на него, он сидел со злобным видом и о чем-то размышлял; но в следующий миг его внимание что-то привлекло: он резко выпрямился, стал оглядываться по сторонам и, естественно, заметил приближавшееся к нему существо, которое было уже совсем рядом. И тут на его лице стал читаться настоящий ужас: он схватил палку и бросился к лесу, практически выскользнув из лап своего преследователя, который ринулся его догонять. Мне трудно описать ту бурю чувств, которую я испытал, когда смог более-менее ясно разглядеть, на кого был похож догонявший. Он был крепко сложен, одет во все черное, и мне показалось, что у него на одежде были белые ленты, а голову покрывал холщовый мешок.

Не знаю, сколько длилась погоня; сперва она шла между деревьями, затем на лугу на склоне холма; иногда обе фигуры на несколько секунд исчезали, и лишь неразборчивые звуки подтверждали, что преследование продолжается. Наконец, настал момент, когда обессилевший Панч кинулся вправо и углубился в чащу. Догонявший остановился и стал с сомнением оглядываться. Вскоре он заметил удаляющуюся фигуру и бросился следом — зрителям была видна его спина; затем он быстрым движением сдернул с головы мешок, и все увидели, что у него лицо Панча. В тот же миг сцена погрузилась во тьму.

Раздался долгий, громкий, раскатистый вопль, я проснулся и обнаружил, что прямо на меня смотрит — как ты думаешь, кто? — большая сова, которая сидела на подоконнике напротив моей постели с распростертыми крыльями, словно это были две руки, спрятанные под широкими рукавами. Я заметил свирепый блеск в ее желтых глазах; и она тут же улетела. Снова раздался мощный звон колокола — скорее всего, скажешь ты, это был бой церковных часов, после чего я окончательно проснулся.

Могу добавить, что это произошло не более получаса назад. Снова уснуть мне не удалось, поэтому я встал, оделся, чтобы не замерзнуть, и пишу тебе весь этот вздор в первый час Рождества. Не упустил ли я чего-нибудь? Ну конечно; Тоби в представлении не участвовал, а на балагане Панча и Джуди были написаны имена Кидман и Галлоп; но старьевщик рассказывал мне совсем не об этих артистах.

Впрочем, кажется, сейчас я снова смогу уснуть, так что накладываю сургуч и ставлю печать.

Письмо IV

26 декабря, '37. Ну вот, мой дорогой Роберт, все завершилось. Тело найдено. Я не приношу извинений, что не дал о себе знать со вчерашней вечерней почтой по той простой причине, что был не в силах водить пером по бумаге. События, сопровождавшие обнаружение тела, привели меня в полное замешательство, так что ночной сон был мне необходим, чтобы восстановить силы и смириться с печальным известием. Теперь я могу отчитаться об этом дне, который, безусловно, был самым странным Рождеством, которое я провел (а точнее — провожу) в своей жизни.

Первое событие было незначительным. Видимо, мистер Боумен справлял Сочельник и поэтому был в несколько придирчивом расположении духа: по крайней мере, поднялся он не слишком рано и, судя по тому, что я слышал, его работники и служанки никак не могли ему угодить. Девицы готовы были расплакаться; не уверен, что мистер Боумен умел сохранять свойственную мужскому полу уравновешенность. Во всяком случае, когда я спустился вниз, он неуверенным голосом поздравил меня с праздником, да и чуть позже, когда он соизволил присоединиться к завтраку, вид у него был невеселый: я бы даже сказал, что у него проявилось „байроническое“ отношение к жизни.

„Не знаю, поймете ли вы меня, сэр, — сказал он, — но каждый раз, когда приходит Рождество, весь мир словно оборачивается против меня. За примером далеко ходить не надо. Взять мою служанку Элизу — проработала у меня уже пятнадцать лет. Я думал, что могу во всем ей доверять, и вдруг в это самое утро — в Рождественское утро, самое радостное в году — когда звонят колокола — ну и… — ну и все такое… — так вот, поскольку провидению за всеми нами не уследить, то в это самое утро она умудрилась, с позволения сказать, подать вам на стол к завтраку сыр…“ Он заметил, что я хочу что-то сказать, и замахал рукой. — Вы вполне можете возразить: „да, мистер Боумен, но ведь вы убрали сыр и заперли его в шкафу“; да, я действительно так и сделал; вот у меня ключ… если это он, а не другой такого же размера. Все верно, сэр, но что же вы думаете, на меня это никак не подействовало? Я не преувеличу, если скажу, что у меня под ногами разверзается земля. Так вот, я сказал об этом Элизе без злобы, не думайте, просто твердо, — и что она мне ответила? „Ай, — сказала она, да ну, — сказала она, — от этого ведь никто не умер“. Как меня это обидело, сэр, иначе сказать не могу: обидело, так что и думать об этом больше не хочу».

Повисла угрожающая пауза, во время которой я попытался сказать что-то вроде «да, это неприятно», а потом спросил, в какое время в церкви будет проводиться служба. «В одиннадцать», — ответил мистер Боумен, тяжело вздохнув. «Да, мистер Лукас не сможет произнести такую речь, какую вы услышали бы от нашего покойного пастора. У нас с ним были некоторые расхождения, но от этого тем более горько».

Ему потребовалось сделать большое усилие, чтобы не вспомнить об обиде за бочонок пива, но все же он преодолел себя. «Я вам скажу, что не встречал лучшего проповедника не такого, которого в первую очередь заботят его привилегии или то, что он таковыми считает — впрочем, речь сейчас не об этом. Кто-то спросит: „Отличался ли он красноречием?“; на это мой ответ будет таким: „У вас больше права рассуждать о собственном дяде, чем у меня“. Другой спросит: „Заботился ли он о своем приходе?“, и на это я отвечу: „Бывало по-разному“. Но при этом… — да, Элиза, иду, дорогая… — одиннадцать, сэр, в церкви спросите, где скамья для постояльцев „Кингс Хед“».

Полагаю, Элиза стояла под дверью, и учту это, когда буду давать чаевые.

Следующий эпизод произошел в церкви: мне показалось, что рождественское настроение дается мистеру Лукасу с трудом; что бы ни говорил мистер Боумен, тревога и печаль оратора чувствовались куда больше. Это было совсем некстати. Мне стало не по себе. Дважды во время рождественского гимна орган начинал завывать — сам знаешь, что так бывает, когда ослабевает ток воздуха, — а теноровый колокол поминутно бил совсем тихо, что, видимо, объясняется небрежностью звонарей. Священник послал наверх человека выяснить, в чем дело, но так ничего и не исправил. Я был рад, когда все завершилось, перед службой тоже было странное происшествие. Я пришел довольно рано и встретил двух мужчин, которые втаскивали в часовню похоронные носилки. Из обрывков разговора я понял, что их по ошибке достал кто-то, не присутствовавший при этой сцене. Я также заметил, как священник сворачивает изъеденный молью бархатный траурный покров — зрелище, не подходящее для Рождества.

Затем я пообедал и, почувствовав, что не хочу никуда идти, присел к камину в гостиной с последним выпуском «Пиквикского клуба», который ждал меня несколько дней. Я думал, что наверняка не засну, но со мной вышла та же беда, что и со славным мистером Смитом. Полагаю, была половина третьего, когда меня разбудил резкий свист, смех, и громкие голоса, доносившиеся снаружи, с площади. Это были Панч и Джуди — несомненно, те самые, которых видел в В. мой знакомый старьевщик. Это обрадовало меня лишь отчасти поскольку я во всех подробностях вспомнил мой неприятный сон: и все же я решил посмотреть представление и велел Элизе отнести артистам шиллинг, чтобы они, если получится, обосновались напротив моего окна.

Представление было новое и остроумное; едва ли нужно называть имена хозяев балагана, но все же скажу, что это были итальянцы, Фореста и Кальпиджи. Как я и ожидал, появился пес Тоби. Собрался весь Б., но мне все было прекрасно видно, потому что я сидел у широкого окна на втором этаже всего в десяти ярдах.

Пьеса началась ударом в церковный колокол без четверти три. Она была сделана на славу; и вскоре я с облегчением обнаружил, что неприятное чувство, которое я испытал во сне, наблюдая за тем, как Панч нападает на своих злополучных гостей, прошло. Я хохотал над кончиной водовоза, иностранца, судебного посыльного и даже младенца. Одно было плохо: Тоби все чаще пытался выть там, где не надо. Видимо, что-то ему не нравилось, причем всерьез: точно не помню, в какой момент он издал наиболее жалобный вой, спрыгнул с подмостков и помчался прочь сперва через площадь, а затем по прилегающей улице. Наступил антракт, но короткий. Наверное, артисты решили, что нет смысла бросаться его искать, и что скорее всего, он сам вернется вечером.

Мы продолжили. Панч и Джуди, а также их гости проделывали свои обычные номера; и вот настал момент, когда поставили виселицу, и артисты начали разыгрывать главную сцену с мистером Кетчем. Я так и не могу сказать, что же на самом деле произошло. Тебе приходилось присутствовать на казнях, и ты знаешь, как выглядят преступники с мешками на голове. Если мы с тобой одинаково воспринимаем вещи, значит, ты неохотно вспоминаешь об этом, так же, как я неохотно об этом напоминаю. Именно такую голову я увидел внутри балагана, находясь выше остальных зрителей; сначала она не была видна публике. Я ждал, что голову приподнимут для всеобщего обозрения, но вместо этого на несколько секунд перед толпой показалось искаженное ужасом лицо, которое раньше я даже представить не мог. Не знаю, кто был этот человек, но его, похоже, с силой тянули вверх к небольшой виселице на сцене; руки у него были заведены за спину и связаны. Позади него я разглядел голову в ночном колпаке. Затем раздались крики и треск. Балаган опрокинулся; под обломками задергались чьи-то ноги, затем показались две фигуры — как утверждали некоторые, лично я видел только одну; они стремительно понеслись через площадь и исчезли в закоулке, который выводил к лугам.

Разумеется, все бросились их догонять. И я в том числе. Погоня оказалась смертельной в том смысле, что буквально привела к смерти. Это случилось в меловом карьере: беглец, не глядя, перемахнул через изгородь и свернул себе шею. Второго искали повсюду, пока мне не пришло в голову спросить, покидал ли он вообще площадь. Сначала все были уверены, что он убежал; но когда мы вернулись, то обнаружили его под обломками балагана он тоже был мертв.

Именно в меловом карьере нашли тело бедного дяди Генри; на голове у него был мешок, а шея вся изувечена. Искавшие обратили внимание на торчавший из земли уголок мешка. Описать это более подробно я не в силах.

Забыл сказать, что настоящие имена «артистов» были Кидман и Галлон. Уверен, я их уже слышал, но похоже, никто о них ничего не знает.

Приеду к тебе сразу же после похорон. При встрече поделюсь своими мыслями о случившемся.