Пираты Венеры

4. Дом короля

Когда я проснулся, в комнате было светло, и сквозь окно в свете нового дня я видел листву непривычного цвета — от бледно-лилового до фиолетового. Я встал и подошел к окну. Солнечных лучей не было видно, но свет, по яркости равный солнечному, проникал повсюду. Воздух был знойным и душным. Внизу я увидел участки висячих мостовых, ведущих с дерева на дерево. Кое-где по ним двигались люди. Все они были обнажены, если не считать набедренных повязок. Я не удивлялся скудности их одеяний, учитывая венерианский климат. Там были и мужчины, и женщины. Все мужчины были вооружены кинжалами и мечами, а женщины — только кинжалами. Все, кого я видел, казалось, были примерно одного возраста, среди них не было ни стариков, ни детей. Лица у всех казались миловидными, во всяком случае, с точки зрения землянина.

Через зарешеченное окно я попытался разглядеть землю, но насколько мне удалось разглядеть, повсюду простиралась только удивительная лилово-фиолетовая листва деревьев. И каких деревьев! Я заметил несколько гигантских стволов не менее двухсот футов в диаметре. Я счел дерево, по которому спускался, гигантским, но по сравнению с этими оно было всего лишь молодым деревцем.

Когда я стоял так, рассматривая открывающийся передо мной вид, позади послышался шум. Обернувшись, я увидел, как один из моих пленителей входит в комнату. Он приветствовал меня несколькими словами, которых я не понял, и приятной улыбкой, которую я оценил по достоинству. Я улыбнулся в ответ и сказал: «Доброе утро!»

Он кивком пригласил меня следовать за ним, но я знаками показал, что сначала хотел бы одеться. Я знал, что мне будет жарко и неудобно в моей одежде; я знал, что здесь никто так не одевается, но власть обычаев и привычек так сильна над нами! Разумеется, следовало бы остаться в одних шортах. но я отказался от этого разумного поступка. Честно говоря, я к тому же серьезно опасался лишиться своего единственного имущества по какому-нибудь недоразумению, неосторожно расставшись с ним хотя бы на время.

Когда венерианин понял, что я собираюсь делать, он попытался жестами убедить меня оставить одежду здесь и пойти с ним в том, в чем я был, то есть в шортах. Через некоторое время он отчаялся и позволил мне поступать по-своему, сопроводив это одним экземпляром из своего, видимо, необъятного запаса приятных улыбок.

Был он мужчиной атлетического телосложения, немного пониже ростом, чем я. При свете дня я увидел, что его кожа имеет тот оттенок бронзового цвета, который бывает у сильно загорелых людей моей расы. Глаза его были темнокарими, волосы черными. Его облик сильно контрастировал с моей светлой кожей, голубыми глазами и светлыми волосами.

Одевшись, я последовал за ним вниз по лестнице. Мы вошли в комнату, соседнюю с той, где я ужинал прошлой ночью. Там за столом, уставленным плошками с едой, сидели двое его товарищей и две женщины. Когда я вошел, женщины обратили ко мне заинтересованные взоры. Мужчины улыбнулись и приветствовали меня так же, как это сделал их товарищ. Один из них указал мне на стул. Женщины рассматривали меня откровенно, но без дерзости, и было очевидно, что они свободно обсуждают меня между собой и с мужчинами. Обе они были необычайно приятной внешности, кожа их была несколько светлее, чем у мужчин, а глаза и волосы примерно такие же. Одеты они были в одежды, сшитые из одного куска шелковистой ткани. Ткань напоминала ту, из которой были сшиты простыни; раскроена она была в форме длинного шарфа. Подобно индийскому сари, длинная полоса ткани проходила вокруг их торсов, скрывая грудь, свисала до талии, снова обвивала тело, как пояс, затем свободный конец был пропущен между ногами и закреплялся на животе. Оставшийся свободным конец спадал спереди до колен.

Кроме этих одежд, выкрашенных в разнообразные, всегда красивые цвета, на женщинах были пояса, к которым крепились мешочки-карманы и кинжалы в ножнах. На обеих было множество драгоценностей: кольца, браслеты, цепочки и чрезвычайно привлекательные изящные украшения для волос. Заинтересовавшись, из чего изготовлены эти украшения, я различил золото и серебро. Другие материалы были похожи на железо и коралл. Но особенное впечатление произвело на меня исключительное мастерство, воплощенное в них. Я решил, что их ценность определяется в первую очередь качеством работы неведомых мастеров, и лишь затем — стоимостью материалов, пошедших на их изготовление. Мое предположение было достаточно близким к истине. Это косвенно подтверждалось тем, что среди наиболее изысканных украшений было несколько, вырезанных из обыкновенной кости.

На столе был хлеб, довольно отличный от того, который я пробовал вчера; блюдо, которое могло быть чем-то вроде приготовленных вместе мяса и яиц; несколько таких явств, которые я не смог распознать ни по виду, ни на вкус, и разумеется, уже знакомые мне молоко и мед. Блюда сильно различались по вкусу и запаху, так что можно было найти кушанье на любой вкус.

Во время еды мои сотрапезники занялись каким-то серьезным обсуждением. По их жестам и взглядам я пришел к заключению, что предмет обсуждения — моя скромная персона. Две девушки попытались оживить трапезу попытками завязать со мной разговор, что, казалось, доставляло им немало веселья. Девушки смеялись так заразительно, что я тоже не смог удержаться и присоединился к ним.

Наконец, одной из них пришла на ум счастливая идея. Она показала на себя и назвалась «Зуро», затем на другую девушку и назвала ее «Альзо». Мужчины быстро заинтересовались этой простейшей попыткой обучить меня их языку, и вскоре я узнал, что хозяина дома зовут Дюран — это он первый заговорил со мной прошлой ночью. Двух других мужчин звали Олсар и Камлот. К сожалению, прежде чем я хорошенько усвоил их имена и еще несколько слов, означающих названия пищи, завтрак был окончен.

В сопровождении троих мужчин я вышел из дома. Когда они повели меня по висячей мостовой, проходящей перед домом Дюрана, мой вид вызвал несказанный интерес встречных. Мне стало понятно, что я принадлежу к типу, который либо совсем неизвестен на Венере, либо встречается крайне редко. Насколько я мог судить по взглядам и жестам прохожих, мои голубые глаза и светлые волосы вызывали столько же замечаний, как и моя одежда.

Нас часто останавливали друзья моих то ли пленителей, то ли хозяев — я не был уверен, к какой категории их отнести. Но никто не пытался причинить мне вред или обидеть. Если я был объектом их пристального любопытства, то в равной степени они были объектом моего. Хотя среди них, как и на Земле,трудно было найти двух людей одинакового облика, все были какие-то симпатичные и примерно одного возраста. Я не видел ни стариков, ни детей.

Вскоре мы подошли к дереву такого невероятного размера, что я едва поверил глазам, увидев это чудо. Его диаметр составлял не менее пятисот футов; ствол, очищенный от ветвей на сотню футов выше и ниже мостовой, была испещрен окнами и дверьми, окружен широкими балконами или верандами. Перед большой дверью, украшенной искусной резьбою, стояла группа вооруженных людей. Мы остановились, и Дюран заговорил с одним из них.

Мне показалось, что он назвал этого человека Тофар. Как я узнал впоследствии, это действительно было его имя. На груди Тофара блестело ожерелье с металлическим диском, на котором выделялся рельефный выпуклый иероглиф. Больше ничто в одежде не отличало его от товарищей. Разговаривая с Дюраном, Тофар внимательно осмотрел меня — что называется, с головы до ног. Затем они вошли внутрь дерева, а другие воины — или стражники? — продолжали рассматривать меня и расспрашивать Олсара и Камлота.

Во время ожидания я воспользовался возможностью разглядеть искусную резьбу, которая обрамляла вход, образуя раму пяти футов шириной. Мне показалось, что картины представляют знаменательные события из истории нации или правящей династии. Мастерство резчика было исключительным, не составляло труда вообразить, что эти тщательно вырезанные лица — точные портреты известных личностей прошлых времен или ныне живущих. В линиях фигур не было ничего гротескного, как это часто бывает в работах такого рода на Земле, и только бортики, обрамляющие картину в целом и отделяющие сцены друг от друга, были самыми обыкновенными.

Я все еще находился под впечатлением прекрасного произведения, настоящего памятника искусства резьбы по дереву, когда Дюран и Тофар вернулись и жестом указали Олсару, Камлоту и мне следовать за ними — внутрь гигантского дерева. По широким коридорам мы прошли через несколько больших комнат к началу великолепной лестницы, по которой спустились на другой этаж. Комнаты на периферии дерева освещались через окна. Внутренние комнаты и коридоры были освещены такими же лампами, которые я видел в доме Дюрана.

Спустившись с лестницы, мы подошли к двери, перед которой стояли двое мужчин, вооруженных копьями и мечами. Дверь распахнулась. Мы вошли в большое помещение и остановились на пороге.У противоположной стены комнаты, скорее похожей на большой зал, за столом у огромного окна, сидел человек.

Мои спутники замерли в почтительном молчании, пока человек за столом не поднял голову и не заговорил с ними. Тогда они пересекли комнату, ведя меня с собой, и остановились перед столом.

Он вежливо заговорил с моими спутниками, обратившись к каждому по имени. Когда они отвечали, то называли его Джонг. Это был человек такой же приятной наружности, как и все венериане, которых я видел до сих пор, но обладающий непривычно властным выражением лица и повелительными манерами. Его одежда была такой же, как у других венерианских мужчин. Единственным отличием была повязка, которая поддерживала круглый металлический диск в центре его лба. Заинтересованно и внимательно он рассматривал меня, пока слушал Дюрана, который, вне сомнениия, рассказывал историю моего странного и внезапного появления прошлой ночью.

Когда Дюран закончил, человек, которого называли Джонг, заговорил со мной. Его манера обращения была серьезна, интонации мягки. Я из вежливости ответил, хотя и знал, что меня поймут не лучше, чем я его. Он улыбнулся и покачал головой, затем вступил в обсуждение с остальными. Через несколько минут он ударил в металлический гонг, который стоял на столе, встал, и обойдя стол, подошел ко мне. Он внимательно осмотрел мою одежду, кожу моего лица и рук, потрогал волосы и заставил меня открыть рот, чтобы посмотреть на зубы. Мне это напомнило лошадиный или невольничий рынок. «Возможно», — подумал я, —«второе подходит больше».

Вошел человек, с моей точки зрения, похожий на слугу. Он получил какие-то инструкции от Джонга и снова вышел, а я снова стал объектом тщательного изучения. Моя борода, которой было уже больше суток, вызвала множество комментариев. Моя борода — не очень симпатичное зрелище, вырастает она какая-то жидкая и рыжеватая, поэтому я стараюсь бриться ежедневно, когда у меня есть для этого необходимые приборы.

Не могу утверждать, что мне понравился этот осмотр. Однако манера, с которой он проводился, была столь далека от намеренной грубости или невежливости, а мое положение здесь столь деликатным, что я счел за благо не сопротивляться. Хорошо, что я поступил так. Впрочем, никакой фамильярности со стороны мужчины, названного Джонгом, не мог бы заметить самый придирчивый человек.

Дверь справа от меня отворилась, и вошел еще один венерианин. Я предположил, что его позвал недавно отпущенный слуга. Вновь прибывший был очень похож на остальных — симпатичный мужчина лет тридцати. Существуют противники однообразия; для меня же красота никогда не может быть однообразной и скучной, даже если красивые предметы внешне одинаковы. Венерианцы, которых я встречал, были, к тому же, все-таки разными. Все были красивы, но каждый по-своему.

Человек, названый Джонгом, говорил со вновь прибывшим несколько минут, очевидно, пересказывая ему все, что знал обо мне, и отдавая распоряжения. Когда Джонг закончил, тот знаком велел мне следовать за ним, и мы перешли в другую комнату на том же этаже. В ней было три больших окна, несколько письменых столов и стулья. Большая часть пространства вдоль стен была занята полками. На полках же стояли предметы, которые не могли быть ничем иным, как книгами — тысячи и тысячи книг!

Последующие три недели были восхитительны и столь интересны, как никакие другие в моей жизни. На протяжении этого времени Данус (так звали человека, в чье распоряжение я был отдан) обучил меня венерианскому языку и рассказал многое о планете, о людях, среди которых я оказался, и об их истории.

Я нашел венерианский язык легким, но здесь я не стану описывать его подробно. Алфавит состоит из двадцати четырех знаков, пять из которых — гласные. Это единственные гласные, которые способны воспроизводить речевые органы венерианцев. Все знаки алфавита равноценны, заглавных букв нет. Их система знаков препинания отличается от английской и, возможно, более практична. Например, едва вы начинаете читать предложение, как уже знаете, является ли оно восклицанием, вопросом, ответом на вопрос, или просто утверждением. Более всего эта система графики напоминала мне новую испанскую. Символы, значение которых подобно запятой и точке с запятой, используются так же часто, как и у нас. Двоеточия нет. Их знак, выполняющий функцию нашей точки, завершает каждое предложение. Вопросительный и восклицательный знаки предшествуют предложениям, суть которых они определяют.

Особенность их языка, которая делает его простым для изучения, заключается в отсутствиии неправильных глаголов. Корневая основа глагола никогда не меняется в соответствии с залогом, наклонением, временем, числом или лицом. Эти различия достигаются при помощи нескольких простых дополнительных слов.

Одновременно с изучением разговорного языка моих хозяев я также учился читать и писать на нем. Я провел множество восхитительных часов в огромной библиотеке, находившейся в ведении Дануса, пока мой наставник был занят другими своими обязанностями. А обязанностей у него было немало. Он был главным терапевтом и хирургом страны, личным терапевтом и хирургом короля, да к тому же еще и главой колледжа медицины и хирургии.

Как только я немного научился говорить на его языке, Данус задал мне вопрос, откуда я прибыл. Когда я сказал ему, что прибыл из другого мира, который находится на расстоянии более двадцати шести миллионов миль от его родной Амтор — под этим именем венериане знают свою планету, — он недоверчиво покачал головой.

— Вне пределов Амтор нет жизни, — сказал он. — Как может быть жизнь там, где сплошной огонь?

— Что говорит ваша наука о.., — начал было я, но мне пришлось остановиться. Не существует амторианского слова, обозначающего вселенную, так же, как нет названий для солнца, луны, звезд или планет. Грандиозная картина неба, к которой мы так привыкли, никогда не была доступна обитателям Венеры, поскольку планета вечно скрыта под двойным слоем непроницаемых облаков, окружающих ее. И мне пришлось начать сначала.

— Что, по-вашему, окружает Амтор?

Вместо ответа Данус отошел к полке и вернулся с большим томом, который был раскрыт на прекрасно исполненной карте Амтор. На карте были изображены три концентрических окружности. Между двумя внутренними окружностями лежало кольцо, обозначенное Трабол, что означает теплая страна. Очертания морей, континентов и островов были обозначены в пределах линий окружностей, ограничивающих это кольцо. Лишь в нескольких местах они заходили за эти линии, словно обозначая места, в которых отважные исследователи решились проникнуть в тайны неведомых и негостеприимных земель.

— Это Трабол, — пояснил Данус, указывая на часть карты, которую я только что вкратце описал. — Он полностью окружает Страбол, который лежит в центре Амтор. В Страболе очень жарко, его земли покрыты огромными лесами с непроходимым подлеском, а обитают там громадные наземные животные, рептилии и птицы. В его теплых морях кишат чудовища глубин. Еще ни одному человеку не удавалось забраться далеко в пределы Страбола и выжить.

— За Траболом, — продолжал он, указывая на внешнее кольцо, — лежит Карбол (холодная страна). Там настолько же холодно, насколько в Страболе жарко. Там тоже обитают странные животные, и путешественники возвращались с рассказами о жестоких людях, одетых в шкуры. Но это — негостеприимная земля, в которую не стоит отправляться, и очень немногие осмеливаются забираться далеко из страха упасть с ободка земли в расплавленное море.

— С какого ободка? — спросил я.

Он посмотрел на меня в изумлении.

— Когда ты задаешь такие вопросы, я начинаю верить, что ты и впрямь явился из другого мира, — заметил он. — Не хочешь ли ты сказать, что ничего не знаешь о физической структуре Амтор?

— Я ничего не знаю о ваших гипотезах на этот счет, — уточнил я.

— Это не гипотезы, это факт, — мягко поправил он. — Природные явления нельзя объяснить никаким иным образом. Амтор представляет собой огромный диск с загнутыми вверх краями — как большое блюдце. Диск плавает по поверхности моря из расплавленных металлов и камня. Этот факт неоспоримо доказывается наблюдениями. Например, тем, что расплавленная жидкая масса время от времени извергается из горных вершин, когда в днище Амтор прожигается дыра. Карбол, холодная страна — это мудрое творение предусмотрительной природы. Карбол защищает наш мир, умеряя чудовищную жару, которой дышат гигантские волны, вздымающиеся за краем Амтор.

Над Амтор, опускаясь в расплавленное море, располагается огненный купол Небесного Хаоса. Это предвечный огонь, от которого нас защищают облака. Изредка в облаках образуется разрыв. Тогда, если это случилось днем, проникающий сквозь облака жар столь силен, что иссушает растительность и уничтожает все живое, а льющийся оттуда свет ослепляет. Когда такие разрывы происходят ночью, жара нет, но мы видим искры от окружающего нас огня.

Я постарался изложить Данусу основы земной астрономии. В частности, сферическую форму планет и то, что Карбол — более холодная область, окружающая один из полюсов Амтор, тогда как Страбол, жаркая страна, лекжит в экваториальной полосе; что Трабол — это одна из двух областей умеренной температуры, и вторая такая же наверняка лежит за экваториальной полосой, которая, в свою очередь, опоясывает шар посредине, а вовсе не представляет собой круглую область в центре диска. Он вежливо выслушал меня, но только улыбнулся и покачал головой.

Сначала я не мог понять, как человек, разум, образование и культура которого столь очевидны, может упорно придерживаться столь нелепых убеждений. Но когда я задумался над тем, что ни он, ни один из его предшественников никогда не видели неба, я начал понимать, что у них не было оснований для какой-либо иной теории, чем их собственная, а ведь даже у гипотез должны бьыть основания. Я также стал понимать лучше, чем прежде, какую важную роль сыграла астрономия для человеческой расы на Земле. Могли ли мы развиваться так быстро и успешно, если бы небо было всегда скрыто от нас? Не думаю.

Но я не сдавался. Я обратил внимание Дануса на то, что если их теория верна, то граница между Траболом и Страболом (умеренной и экваториальной зоной) должна быть много короче, чем линия, отделяющая Трабол от Карбола, полярной области, как это и было показано на карте, — однако съемки местности должны были показать совсем обратное. Это подтвердит правильность моей теории. Доказать это будет совсем легко, если проводились топографические съемки, а я по отметкам на карте заключил, что они проводились.

Данус признал, что съемки действительно выявили очевидное противоречие, на которое я указал, но простодушно объяснил его чисто амторианской теорией относительности расстояния, которую тут же мне изложил.

— Градус составляет одну тысячную окружности круга, — начал он. (Это амторианский градус. У тамошних ученых не было подсказки со стороны солнца, как у вавилонян, выбравших число «триста шестьдесят» для разделения круга в качестве достаточного приближения к зодиакальному движению нашего светила — градус в день). — И независимо от длины окружности, она составляет ровно тысячу градусов. Окружность, отделяющая Страбол от Трабола, таким образом неизбежно равна тысяче градусов. Ты признаешь, что это так?

— Конечно, — ответил я.

— Прекрасно! Далее, признаешь ли ты, что окружность, которая отделяет Трабол от Карбола, составляет в точности тысячу градусов?

Я кивнул в знак согласия.

— Вещи, равные некой одной вещи, равны между собой, верно? Таким образом, внутренняя и внешняя границы Трабола имеют одинаковую длину, и это верно благодаря правильности теории относительности расстояния. Градус — это наша единица линейных мер. Было бы странным говорить, что чем дальше мы удаляемся от центра Амтор, тем длиннее становится единица длины. Это только кажется, что она становится длиннее. По отношению к окружности круга она остается в точности такой же, невзирая на расстояние от центра Амтор.

Я схватился за голову.

— Я знаю, — признал он, — на карте кажется, что она меняется; но она должна быть неизменной. Потому что иначе длина концентрических кругов, проведенных на поверхности Амтор, очевидно, должна была бы быть тем больше, чем ближе мы бы подходили к ее центру, и тем меньше, чем ближе к периметру — а это так нелепо, что не стоит об этом и говорить.

Это кажущееся противоречие причиняло древним массу неудобств, пока три тысячи лет назад великий ученый Клуфар не разработал теорию относительности расстояния и не продемонстрировал, что реальные и видимые меры расстояния могут быть согласованы путем умножения на квадратный корень из минус единицы.

Я понял, что споры бесполезны, и замолчал. Ни на Земле, ни на Венере нет смысла спорить с человеком, который способен умножить что угодно на квадратный корень из минус единицы!