Песок

Часть III. Покрышкин

Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.

Экспериментировать можно исключительно в знакомом месте, в своей квартире, на работе. Чтобы ненароком случайно не сунуться излишне далеко, потому что, сделав несколько лишних шагов, можно уже не выйти!

Самое главное — фиксировать изменения, изучить пространство, где ты находишься, и найти признаки перехода — метки, которые естественным образом не могли оказаться здесь.

Старинную вилку. Пионерский значок в углу рядом с батареей. Этикетку мороженного с надписью «made in Chile». То, чего здесь никогда не было и не могло быть.

Увлекшись, можно обнаружить перед собой отнюдь не лишний гвоздик, а лишнюю дверь, поворот, нишу. Каково?! Идешь по своему родному коридору и вдруг в стене, которая должна вести в соседнюю квартиру — арка, а за ней темнота. Вот тогда караул! Бежать, спасаться! Арка и беспросветная тьма за ней — это не вилка.

В двух шагах от перехода, все спокойно — тряпки да кактусы, мелкая старинная рухлядь и фантики. Но за дверью, за темнотой арки — не только неодушевленные предметы. Там боль и жуть. Там призраки и все твои страхи, свершившиеся в один миг, в одном месте. Это наваливается на тебя и утаскивает за собой в другой мир. Стоит поддаться, и обратный шаг невозможен.

Кто вас понимает?

Я не нашел Лемур. Ни в тот день, ни в последующие. На третьи сутки я разбил навигатор и с наслаждением топтал осколки. Через пять часов я купил новый, через неделю — стал трижды обгоревшим городским сумасшедшим, ежедневно перемещающимся по неизменной траектории: Луи-Лу— порт — море — порт — Луи-Лу.

Я каждый раз убеждал себя, что до сегодняшнего дня мотался по океану неверными тропками, неправильно смотрел на навигатор, и вообще, эта штука барахлит не на шутку — не те координаты, не та погода, не то настроение.

Метроном сознания в такт моим шагам к пристани ежедневно чеканил здравыми рассуждениями о том, как бессмысленны все мои поиски. Вечером, когда я обессиленный возвращался в Луи-Лу, разум увещевал прекратить безумие. Я отмахивался от него как от безобидных насекомых Реюньона.

Если он продолжит занудливо жужжать в голове, я легко соглашался с доводами, но снова и снова шел к Лонгу, платил 400 евро и плыл к координатам, по которым однажды обнаружил чудесный остров.

Я сдал обратный билет, разобравшись — в любой удобный момент могу вылететь более дешевым рейсом. В Париже попрошу Ляпу подкинуть наличные.

В конце концов, я летел за тридевять земель, надо проехаться по Реюньону, посмотреть на вулканы. Такими наивными оправданиями собственного безумия я давно не мог обмануть самого себя.

«В конце концов, почему Лонг не вырвет меня из навязчивого бреда. Значит, значит — Лонг меня понимает».

На что потратить последние сто долларов?

После того, как были потрачены деньги на обратный билет, я решил продать свою Nokia. Конечно же, Лонгу, кому еще? За две недели он стал мне как родной — вместо денежного залога он давно принимал мой истрепанный паспорт. Его сочувственный взгляд регулярно покалывал мне спину.

Теперь дорогу в порт ноги мои помнили много лучше, чем траектории переходов в московском метро.

«И вообще, граждане, есть ли в природе Москва? Или она была сном? Также как Лемур? Хе — хе. Ну что ж, по крайней мере, самоиронию я сохранил».

По пути я купил местную симку, позвонил маме, предупредил, что задержусь в походе минимум на неделю. Ничего — мама привыкла к моим многодневным вылазкам.

«Как долго я проторчу здесь на самом деле? Всю жизнь?».

Чтобы еще на секунду связать себя с Большой Землей, казавшейся навеки утраченной, я положил на счет три евро и автоматически набрал незабвенную последовательность цифр:

— Я нашел Лемур. И снова потерял, — Ляпа не удивилась, что я все еще на самом западном из Маскаренских островов.

— А песок?

— И песок.

— Ты вернешься?

— Попробую, — я отключился — рефлекторный позыв организма, испугавшегося, что кто-то кинется сюда лечить его от ежедневной потребности прочесывать квадрат на 20-ой широте.

В который раз залихорадило. Ляпа — Ляпочка — эхо отболевших по несколько по нескольку кругов любви, тоски, безнадежности.

Я поехал на Реюньон, чтобы вновь пустить по кругу наш неловкий роман, который несколько раз не привел меня в качестве мужа в одинокую Ляпину студию. Но в эти скачки вмешалось мое неизлеченное желание чуда.

Вырученной за телефон суммы мне хватило, чтобы еще раз побывать в заданных координатах канувшего в морские пучины острова.

Вы вспомнили самое удивительное событие в вашей жизни?

Вечером я ушел из Луи-Лу — мне было нечем заплатить за ночлег.

Я сидел у прибоя, прямо у ног наливающегося пурпуром неба и размышлял о механизмах чуда.

Когда у ребенка отнимают игрушку, когда заставляют делать то, что он не хочет, у него насильно и безжалостно развивают иммунитет. Всю оставшуюся жизнь этот иммунитет помогает бороться с верой в чудеса.

Это не безболезненное сражение, но не выбивает из строя выросших прагматиков потому, что они с раннего возраста научились мириться с горечью утрат и разочарований.

Чудеса невозможны там, где случились Вторая мировая, Хиросима и Беслан. Чудеса невозможны, потому что мир исследован и разбит на квадраты[14].

Если к 30–ти годам, когда душа закалена, вдруг происходят невероятные события — организму вновь приходится преодолевать давно пошатнувшуюся веру. Ее возвращение разрушает иммунитет, и бороться за привычную взрослую жизнь становится тысячекратно сложнее. Как с ветрянкой во взрослом возрасте.

«Надо начинать сначала противостояние иллюзиям, — подвел итог я. — Покой нам только снился».

Вам нравится европейский стиль общения?

Утром я пришел к Лонгу. Он по привычке ждал меня в беседке. Сложно представить себе более мирную картину — излучающий спокойствие толстый негр играет сам с собой в шахматы в простой пушкинской беседке.

Идеальная пенсионная комбинация — ленивые волны покачивают кораблики в маленькой акватории, беспорядочно растущие магнолии, тишина, редко нарушаемая треском драндулетов, натужно разрывающих тугой воздух сонного города.

Удивительно как этот замкнутый мирок устоял — словно за его приделами нет биржевых котировок, корячащихся в пляске Святого Витта, нет гигантских толп людей, собирающихся и рассыпающихся, курсирующих самыми немыслимыми маршрутами. Есть только я, Лонг, Океан, песок и немного реквизита.

«Ты еще не знаешь, что такое недостаток реквизита», — неожиданно подумал я, взмахнув рукой в приветствии.

В этот раз мы-таки доиграли партию — Лонг победил.

— Теперь свези меня к какому-нибудь местному вулкану. Брось в огненное жерло. Я неудачник.

Я блефовал — мне не хотелось в жерло. Тошно удаляться от Лемура еще дальше. Слезы текли по моему лицу. Лонг, коверкая русские слова, ответил:

— На Реюньоне не так много действующих вулканов[15], Иван Владимирович. В их поиске Вы можете сломать свою и без того надломанную шею.

Как известно, отчество не указывают даже в загранпаспортах.

Есть ли будущее у Прибалтийских республик?

Говорил Лонг как эстонец из анекдотов (эстонский негр, каково?):

— НааазЫвАйте Лоооонг, если привЫыкли. Вот мои бумаги.

Он выложил паспорт и небольшой ламинированный листочек. Я даже не попытался изучить документы:

— Шок от того, что кто-то в этом благословенном месте неплохо освоил русский, весомее, чем от наименования Вашей должности, — я постучал по карточке (я не понимал французских слов на ней). — Полагаю — Сатана третьей степени, не меньше? Что Вам от меня нужно?

— Хорошо, Вы не спрашиваете, не я ли упрятал Лемур.

— Еще спрошу, — пообещал я. — Великолепно, что мы так быстро нашли общую тему для беседы.

— Я представляю кембриджскую исследовательскую группу, — с исповедальной искренностью начал Лонг. — Мы исследуем феномены вроде того, что уже не первый год демонстрирует Ламур.

— Ну и названьице вы придумали исследовательской группе. Все равно, что мирный атом. Я читал об этих конторах. «Врачи без границ». «Голос». Ленгли. Моссад. Не парьте мой выдохшийся разум. Я немного знаю добродушных уфологов, диггеров и геолухов по ту и эту сторону Ла-Манша. Даже в складчину они не собрали бы средств, чтобы пасти меня здесь.

— Иван Владимирович, Вам нужна медицинская помощь, — парировал Лонг.

— Это само собой разумеется. Бетонирую намек. Что Вам от меня нужно?

— ПОговорИИИть.

Я одобрительно хмыкнул. Лонг нравился мне все больше и больше:

— Откуда Вы знаете русский? Водили эстонский сухогруз?

— Все очень просто — работал во французском консульстве в Москве.

— Поэтому я совершенно случайно наткнулся на Вас на Реюньоне? Сила притяжения русскоговорящих, не находите? Вы случайно меня встретили?

— Нет.

— Добре. Ламур существует?

— На этот вопрос ответить сложнее.

Подобного разворота я не ожидал. Подозревать, что Лонг умеет так неделикатно шутить, было бы невежливо по отношению к эстонскому происхождению негра.

— Сколько вам обещано за песок? — перехватил инициативу Лонг.

— Ну вот, а вы говорили бескорыстные исследователи. Бойцы науки. Консулы. Барыги! Вряд ли вам удастся перекупить.

— Надо понимать, что вы хотите узнать цену, а потом отказаться?

— Конечно, хочу узнать. Но еще больше хочу понять, зачем вам песок. И еще интересуюсь, как пристально вы уже пропесочили меня насчет песочка?

Я подмигнул Лонгу. Тот набычился:

— Мы искали среди ваших вещей. Мои коллеги решили — с Вами непросто будет договориться.

Мне импонировало, что этот утомленный, но благодушный франкоафриканец не пытается ничего скрывать, говорит начистоту и явно отлично знает русский. Я был в величайшем восторге от своей интуиции — первый и последний раз прибыв с Лемура, я подчинился писклявому нервическому голосу, советующему схоронить песочек.

Я закопал склянку в скверике. Ночью! Через окно вылез из «Луи-Лу», прошелестел по крыше, прошмыгнул в сад, где прядали верхушками десяток пальм. Я даже прошептал над замаскированным бугорком земли «Крэкс, пэкс, фэкс». Тогда мне казалось это веселым приключением. В тот вечер я под завязкой заправился местным пуншем и чувствовал себя эдаким Томом Сойером с неплохой перспективой обогащения.

— Лонг, любезнейший, расскажите все, что вы знаете, а потом поторгуемся.

— К чему, Иван Владимирович, лезть в эти дела. Вы сейчас должны молиться, чтобы мы полечили Вас уколами. На коленях должны умолять забрать этот песок.

— И все-таки.

— Воля ваша. Слухайте, — ответил Лонг. Я обрадовался тому, что на Реюньон не нужно отправлять гуманитарных караванов. Очевидно — русский язык учат здесь, продираясь сквозь дебри классических русских текстов, покрывшихся на родине мохом забвения.

Какая самая непредсказуемая нация на Земле?

— Почему русские обожают теории заговоров?

— Многие нации неравнодушны, — не согласился Покрышкин.

— Но только русские умеют верить в них столь отчаянно, — мы расположились на огромной веранде и пили прекрасный ванильный кофе. Хоромам сотрудника кембриджской группы позавидовал бы латифундист средней руки с Рублевки и даже руки махровой — у них могло не оказаться океана в нескольких метрах от столовой. Да и пальмы на Рублевке исключительно в кадках.

Чтобы я почувствовал связь с большой землей, Лонг включил ОРТ.

— Только русские?

— Русские и американцы, — уточнил негр. — Вам давно пора создавать союзное государство.

Создавать союзное государство с американцами мне не хотелось, поэтому я вернулся к нашей прозаической беседе, точнее напряженной игре вопрос — ответ:

— А Вы, мон ами, представляете «цивилизованное» европейское сообщество?

— Так точно, — согласился Лонг. — И совершенно не хочу, чтобы результаты разработок нашей группы попали в Штаты или на Старую площадь. Страшно подумать о прикладном использовании этих исследований. Вы готовы подписать контракт?

— Я готов участвовать в эксперименте, только если привлекут российских ученых, — вновь попытался заупрямиться я.

— Исключено, — обрубил Лонг.

Я накрыл десятисантиметровой подписью свободный белый островок под текстом договора. Еще более весомой закорючкой я засвидетельствовал Документ о Неразглашении:

— Меня, наверное, упекут в какой-нибудь изолятор?

— Сейчас Вы сами должны мечтать об изоляции, — загадочно пояснил Лонг. — Что Вас пугает? Можете в любой момент выписаться оттуда. Единственное неудобство — пока Вы в проекте, Вы фактически выключены из общественной жизни.

Лонг пощелкал каналами. Гигантская панель откликнулась центуриями различной степени тревожности и безнадеги.

«Молилась ли ты на ночь, о, Европа? Молились или нет, United States?

— Завтра будете в Ганновере в одной из наших лабораторий. Осталась одна формальность — ПЕСОК.

Лонг красноречиво выделил заглавными последнее слово.

«Или так: молились ли вы на ночь, европейцы? Молились или нет, Барак и Гейтс?».

— Я не смогу даже часть вывезти в Москву? — повторил вопрос я, все еще надеясь выполнить просьбу Ляпы.

— Не сможете. Я же объяснял — Кремль из этого дела мировой пожар раздует.

— Я не отдам песок.

Лицо Лонга вытянулось.

Потом он долго ругался по телефону. Наверное, уговаривал, наверное, обещал — все-таки теперь я его алмаз неограненный, авантюрист, готовый участвовать в безумном эксперименте.

Ставка на меня сделана. Лонг убедился — я двинусь туда, куда редко ступали подкованные теоремами ноги исследователей, где есть острова, которые не видит Гугл, где есть неосвоенные пространства, предусмотрительно обещанные мне добродушным негром. Белые пятна на челе человечества — отличная приманка для ищущих чуда. Приманка, крючок и, как правило, горячая сковородка с маслом.

Я не сомневался, что не только найду способ передать песок Ляпе, но и позаимствую для русских ученых все разработки европейских коллег, нервно ожидающих в моем лице еще одного камикадзе.

— Если я передумаю? — когда мы перешли на крепкие напитки, я задал Лонгу вопрос, включенный в первую десятку вечных русских вопросов. Десятку эту замыкает не менее коварная задачка, которая звучит примерно так — «за сколько ты готов сделать это?».

— Вы не передумаете, Иван Владимирович, — Лонг чокнулся со мной; уровень Матусалема в наших рюмках поднимался с каждым новым тостом.

Я отмечал третий «самый необыкновенный» день в моей жизни. Первый случился, когда я встретил Ляпу. Я все еще резервировал за ним право быть счастливым.

Второй — день обнаружения Лемура. И, наконец, нынешнее торжество связано с тем, что меня зацепили за яйца, в который раз воскресив во мне надежду доказать возможность чуда.

Подозреваю — Лонг пил за то, что завербовал меня (зацепил за яйца, ага).

— Почему Лемур появляется из пучин? — язык мой заплетался; ром и тропические сумерки — наилучшее сочетания для того, чтобы попробовать изыскать счастье в самом себе. Может быть, на самом дне души еще остались его весомые осколки?

— Вам предстоит в этом разобраться. Вместе с нами.

На следующий день, как и планировалось я приземлился в Ганновере.

На какой оплачиваемый эксперимент согласились бы Вы?

Доктор Гоша, несмотря на способность размышлять о кварках и квазарах, оказался сногсшибательно свойским парнем. Я с ним быстро сошелся и с пристрастием допрашивал:

— Там уже кто-то был?

— Ктотобыл, ктотобыл, ктотобыл, — эхом отвечает Гоша. На мгновение он превращается в ржущую русскую образину в ювелирном обрамлении бороды цвета темной потускневшей меди. Доктор обожает недомолвки.

— Кто?

— Закрытая информация, — с очаровательной улыбкой, окантовка бороды становится равносторонним треугольником. Доктор Гоша выглядит как ученый, двигается как ученый и даже жмурится как гений — с особым бесовским огоньком в глазах, который так и не удалось передать голливудским актерам. Гениален, безумен, открыт и одновременно непроницаем — великолепный собеседник, идеальный друг.

— Он вернулся?

— Закрытая информация, ПИФ, — Гоша подмигивает всей фигурой — приседает и одновременно моргает; весело шевелятся лапки морщин у глаз. — У тебя не будет ни карт, ни координат, ни паролей — явок. Когда ты вступишь туда, найти тебя мы и никто другой не сможет. Все, что расположено ТАМ, за гранью добра, зла и линий горизонта. Не знаю, как у тебя, ПИФ, у меня, когда я произношу слово «Омега», очко совершает неконтролируемый жим — жим, — доктор покачивает бедрами, словно удерживая на талии Хула-Хуп; нижняя (перламутровая!) пуговица его идеально белого халата (от Армани?) со звоном падает на светлый (ясень арктик?) паркет. — Жимжимжимжим.

Мои инициалы — Покрышкин Иван Владимирович (ПИВ) Гоша переиначил на поросячий лад — ПИФ.

Вечера мы просиживаем между первым и вторым этажом чей — то пижонской виллы на окраине Ганновера. Делать все равно нечего. Днем Гоша готовится к эксперименту (лазит по порносайтам), я — исследую свое временное пристанище (дрыхну попеременно, то на первом, то на втором этаже среди мебели в викторианской стиле, под огромными портретами хмурых дядек в горностаях).

Я сразу распознал в Гоше породу тех вымерших фанатов науки, которые готовы костьми лечь за свои теории лишь бы они не имели прикладного значения, поэтому очень надеялся, что эксперимент, который мы готовили, будет безнадежно провален. Я как минимум выживу. Максимум — получу воз капиталов, способных помочь мне устроиться в этой непростой действительности.

— Пока сычи не приедут, так и будем киснуть, — «сычами» Гоша называет своих коллег — ученых — руководителей — спонсоров, которые должны пожаловать перед началом эксперимента.

— Почему не едут? — равнодушно интересуюсь я (на самом деле, очень боюсь дня Х, когда начнутся опыты). Пока же мне капают неплохие суточные, меня до отвала кормят, родственники в Москве предупреждены, в собеседниках у меня русский гений, которого немыслимые повороты судьбы закинули в секретную иностранную контору… словом ничего не предвещает бури).

— В этот раз должно быть трое волонтеров…

— Подопытных.

— Угу. Морских свинок, ПИФ. Но один внезапно отказался. Не помогли ни деньги, ни уговоры. Ищут тебе напарника. Или напарницу, — Гоша вскарабкивается на широкий подоконник и с нетерпением ждет моих расспросов.

— Почему ты обзываешь пространство перед входом на Омегу «зоной G»? — не заставляю себя ждать.

— Я придумал название! Копирайт, — шепчет Гоша умопомрачительно заговорщическим голосом. — В честь эрогенной зоны, которую никто не видел. Точки Граффенберга[16]. Все о ней знают и (Гоша зашевелил пальцами, словно играя на невидимом фортепиано) оп-ля иногда думают, что отыскали (пасть раскрывается в заразительном хохоте). К тому же междометием «Гэ» бескомпромиссный русский пацан, даже с высшим медицинским, ничего хорошего не обозначит, — Гоша звонко щелкнул пальцами. — Сычам понравилось. Они эту «Гэ» по-разному расшифровывают. То generation, то GOD.

— Теперь, коллега, пару слов про «зону Ch». Не для протокола, — возвращаю его на нужную стезю, в надежде вытянуть сегодня чуть больше. — Тоже ты придумал?

— Яволь. У сычей с воображением туго. А мне Че Гевара до сих пор нравится. Он бы, не моргнув, отправился бы в зону «Че», зоны Жэ, Хэ, Цэ, куда угодно. И навел бы порядок в нашей беспорядочной Вселенной. Назло Пентагону и совету директоров ФРС. Сычи расшифровали как Crazy Humanity. Юмора меньше миллилитра.

Я знаю — официально и без юмора эти зоны называются «Альфа» и «Омега». Именно так. Без дураков. Жуткие названия.

— У вас есть видеозаписи волонтеров? Как они рассказывают про дверь?

Мой мучитель картинно задумывается, разглядывая из окна трехметровый забор, окружающий виллу. Во флигельке у ворот зажигают свет наши круглосуточно доблестные охранники («карабинеры», как их называет Гоша).

— Есть одна. Остальное — аудио и стенограммы. Я же рассказывал — это не всегда дверь. Обычно просто видишь то, чего на этом месте никогда не было. Поворот в нишу, арку зашторенную, створки лифта, люк, лестницу в темноту.

Я вновь вспоминаю дверь на Ламуре. С меня льется холодный пот. Делаю вид, что с интересом рассматриваю вековые дубы за окном. Я уже досконально изучил каждую веточку. С ужасом признаюсь себе — рано или поздно отыщется третий волонтер, и мы начнем эксперимент.

— Момент раздвоения личности происходит на границе между Альфой и Омегой, когда волонтер дрожит от страха, — утробным голосом пугает меня Гоша. — Волонтер возвращается, мы обрабатываем его, чтобы понять — перешел ли ушлепок из зоны «Гэ» в «Че».

Я начинаю ржать. Ушлепком Гоша величает информационный двойник — «слепок» (Гоша любит шепелявить как «Кирпич» из «Места встречи») личности, который ушел (ушлепал!) за порог нашего мира (!!!).

За два дня пребывания в Ганновере я познакомился с несколькими версиями о параллельном мире, в который меня угораздило шагнуть на Ламуре. Гипотез доктора Гоши хватило бы на многотомник, пожелай «кембриджская» группа издавать их.

Видимо Гошу посадили на оклад из-за неиссякаемого фонтана идей, бьющего из него днем и ночью. Не иначе порносайты настраивают на серьезный исследовательский пыл.

Самая последовательная версия гласила — люди легко попадают в «зону G». Дня не проходит, чтобы там не потоптался среднестатистический землянин.

— Мы ежедневно пробегаем мимо, задевая, вклиниваясь. Лишняя книга на полке, третий носок на батарее — верные сигналы о том, что ты сошел с намеченной траектории жизни. Оступился. Заглянул туда, где идет настоящая борьба за жизнь на Земле.

Какой самый забавный закон физики?

— Изменение энтропии пропорционально массе тела. Впитываешь? Гравитация — не есть фундаментальное поле, а лишь «энтропийный эффект»! Это поле что-то вроде флогистона — «материального мифа»[17]… Таким образом, все Сущее и «частные поля» не являются проявлением некоего единого собирательного поля. Наша реальность — проекция глубинного уровня мироздания[18], а мы паразитируем на ней в виде струн, — уши мои вяли, когда Гоша объяснял мне теорию Омеги, активно жонглируя меняющимся набором терминов, ловко козыряя ими в нужный момент. Гравитоны, орбифолды, изменение центров масс.

— Человечество треть жизни проводит в пограничных состояниях — сон, бред, религиозный экстаз. Неужели кто-то считает, что все это проходит бесследно? Образование «зоны Альфа и Омега» связано с нестабильной фазой целого ряда частиц. Омега существует за счет ежегодного появления в зоне Альфа до 100 миллионов человек. Лишь немногие обыватели понимают, что ступили «не туда». Немногие из немногих относительно ловко передвигаются в «зоне Альфа».

— Когда волонтер входит в зону, его видно из внешнего мира. Но если он пойдет дальше, — на сей раз пауза была не театральной — у Гоши действительно пересохло горло. Он подошел к холодильнику, установленному не на кухне или столовой, а на площадке у верхнего лестничного пролета. Я остался на подоконнике и терпеливо не болтал ногами. Нынешнюю говорливость Гоши можно спугнуть любым неосторожным движением. Доктор вернулся с бутылкой «Krombacher» а.

— Обученные волонтеры кембриджской группы стабильно доходят до прохода между зонами. Здесь и происходит раздвоение — у человека появляется точный информационный двойник («ушлепок» по терминологии Гоши). Он и проваливается в неисследованную часть Вселенной. Потом мы под гипнозом вытаскиваем, отделился или нет ушлепок. Сам волонтер часто не помнит момента приближения к переходу и нестройное состояние ужаса, которое обычно случается во время разделения души и тела.

Такими байками веселит меня Гоша короткими сентябрьскими вечерами.

— И все-таки, как вы узнаете, что кто-то прошел, а кто-то испугался и не выдавил из себя ушлепка? Вернулся целым и непоколебимым.

Улыбка Гоши гаснет. Он смотрит на меня исподлобья. Я игриво довел его до черты — за ней откровения Гоши обычно заканчиваются.

— Бледные ушлепки возвращаются и мучат тебя по ночам? Щекочут пятки холодными когтистыми пальцами? — с бьющимся сердцем иронизирую я, смотрю доктору в глаза. И сегодня он идет дальше:

— Мы зафиксировали три случая возвращения, — вновь надолго замолкает. День за окном расплывается под напором сумерек. — Однажды в Альпах разбился фуникулер. Выжил только один — чех Вацлав. Этот парень не помнил ни строчки из жизни Вацлава, зато до мелочей знал все о нашем волонтере Нурие. В том числе обрывки воспоминаний об Омеге.

Чтобы я не успел опомниться и задать вопрос, Гоша дополнил:

— Второй наш подопытный объявился в теле двенадцатилетней девочки Лэсси, которая до его появления отставала в развитии. Это было уже при мне. Пять лет назад. Жуткое дело — малолетняя пигалица рассказывает о взрослой катастрофе, которая с ней произошла. Получил, что хотел, а? Легче? — Гоша спрыгивает с подоконника. День умирает.

Гоша стремительно несется на первый этаж. Сегодня больше ничего не добьюсь. Все равно кричу в пролет:

— Почему же вы не сбросили в зону сотню десантников? Статистически вышло бы больше возвращений.

Когда я уже не надеюсь на ответ, снизу глухо раздается:

— Мы неоднократно увеличивали количество волонтеров. Может быть, где-то по шарику слоняются наши безумные, возвратившиеся ушлепки. Но пока есть точные данные только о трех случаях.

Гоша не включает свет внизу. Я знаю — он по — прежнему стоит там. Не иду к нему. Жду. Наконец, получаю ответ на незаданный вопрос:

— Три случая за пятнадцать лет экспериментов.

Я представляю, как он замер у лестницы, сжав кулаки от злости. Он уже не такой сногсшибательно свойский парень. Он такой же злой, каким недавно был я, шастая по океану в поисках Ламура. Взбешенный от непонимания.

Мне очень холодно от того, что теперь я знаю, сколько лет не самые глупые люди бесплодно пытаются понять происходящее в неоткрытой части Вселенной, расположенной у нас под носом. На расстоянии протянутой руки.

На что вы готовы ради самого близкого человека?

Раз в два дня на виллу приходит пожилая фройляйн. Она готовит еду, убирается, бормочет под нос скороговорки, навевающие ностальгию по советским фильмам о Второй мировой. С нестабильной периодичностью появляются рядовые сотрудники кембриджской группы. Мне кажется, приходят они исключительно для того, чтобы стырить какую — нибудь мелочь или приколоть отчеты к разноцветным папкам.

Радостно накатывают надежды — вдруг эти «Рога и копыта» обанкротятся, эксперимент не состоится, и я со своими денежками (точнее деньжищами), еженедельно перечисляемыми на мой счет в Райффазенбаке, вернусь в Матвеевское.

Доктор Гоша четвертый день пьет. Вчера он мрачнел в алгебраической прогрессии, сегодня — в геометрической. В кабинете, на экране его монитора теперь мерцают не голые красотки, а формулы. Наука истощает его лучезарность. Ювелирная окантовка бороды превратилась в плохую плотницкую поделку. Мутные глаза утратили бритвенную остроту.

На мое «здрасьте» он ответил сивушным выдохом и отвернулся.

Я уверен — его настроение связано с тем, что напарник мне найден. Пытаюсь улыбаться — он хмуриться в ответ и рубит с плеча:

— Нам придется с тобой помучиться, мон амии. Увы, еще раз увы и контрольная кривляка — увы в голову.

— Отчего, мой маршал? — мне совсем не весело.

— Потому, что ты заглянул в дверь на Лемуре. Точняк, парниша, не упрямься. Мы анализы твои досконально изучили. С точки зрения голой науки ты крайне интересный экземпляр. Для нас. Можешь начинать гордиться.

Я молчу. Доктор Гоша тоже. Он нежно поглаживает мышку компьютера. Почти бесшумное движение пальца по ребристой поверхности колесика выводит меня из себя:

— Я же рассказывал. Нет. Я убежал.

— Многие так рассказывали, а потом, — Гоша царапает ногтем колесико мышку. Я хочу вынырнуть из этих всплесков безмолвия, хлопнуть дверью, раствориться на улицах Ганновера. Надеюсь — сейчас сюда пригромыхает какой-нибудь рыжий аспирант и растопит тишину кабинета.

— Того, чей ушлепок ушлепал на Омегу, сложно загнать даже в зону Альфа. Это не каламбур. Это афоризм для внутреннего пользования.

Гоша снова молчит:

— Если вдруг ты дойдешь до границы.

Меня доконали эти паузы. Я ору:

— Встать, сесть, отжаться! Тебя вштыривает меня мучить? Рожай, наконец, свои откровения!

— Один волонтер на моей памяти отгрыз себе палец. Другой — оторвал мочку уха. Обделываются все без исключения. Так мы и делаем статистику о количестве повторно отправленных в Зазеркалье.

— Сволочи! — ору я.

— Слушай, не надо, а, — парирует Гоша. — Ты за бабло согласился участвовать в эксперименте. Ты свой песок заныкал. Ты во всем ищешь выгоду. Тебя никто здесь не держит. Вали, а? Пока не поздно. Я прикрою.

Я не стал объяснить, что поводок, который держит меня здесь, в три раза длиннее, чем обозначил Гоша. Не «эксперимент — деньги», а «эксперимент — деньги — песок — Ляпа — любовь».

Не буду же я рассказывать, что деньги нужны на покупку морского, речного, вулканического песка, утрамбованного в 9132 склянки.

Не буду и о том, что не позволю кому-нибудь отобрать Коллекцию. Даже если придется продавать почку.

«Нет. С почкой я определенно погорячился».

— Надеюсь, ты не отдала коллекцию? — единственное, о чем я спросил Ляпу, позвонив из Ганновера две недели назад.

— Нет. Я дождусь тебя, — ответила Ляпа.

Больше я не звонил ей. Мне было достаточно того, что она меня ждет.

Чем можно нарушить хрупкое равновесие?

Чтобы вернуть Гошу к теме разговора, в очередной раз прерываю его отвлеченные алкогольные умствования:

— Почему ты ни разу не ходил в эти зоны? Переживаешь за своего ушлепка?

Вот тогда Гоша достает из ящика стола изящную бутылку Otard и отхлебывает прямо из горлышка, длинною в половину его руки:

— Хрупкое равновесие мироздания опасаюсь нарушить.

Он крутит в руке маленькую шоколадную печеньку. Пальцы измазаны тающим шоколадом.

— Пойдем со мной, — от души предлагаю я. — Тебе же уйму денег отвалят. Больше чем любому добровольцу.

— Стремаюсь я, мой храбрый ПИФ, — сознается Гоша. — С таким умищем в эдакое пекло. Но я обязательно пройду туда, когда на Земле завоняет жаренным и спасти её можно будет лишь с Омеги.

В тот день, уже зная, что завтра на вилле соберутся сычи и начнется эксперимент, он рассказал еще одну гипотезу, от которой мне не стало спокойнее за свое будущее:

— ПИФ, мне непонятно, почему ученые уверены, что мир более — менее исследован и исчерпывается материальными расстояниями от минус до плюс бесконечности. Что вокруг нас происходит необратимое движение материи, образующее время. Что Вселенная материальна, расширяется, огромна — за горизонтом событий есть еще события. Мы не отрицаем возможность существования гиперпространства, но не допускаем, что есть кусок, клочок, выхлоп, территория, плацдарм, возможно нематериального характера — вне этой Вселенной, хоть и органически с ней связанный. Просто ВНЕ.

Гоша замолкает. Наверное, ему так же как и мне тяжело питаться этим «вне Вселенной», несмотря на то, что, в отличие от меня, ему явно не в первый раз приходиться переваривать эту мысль.

— Зона Омега — этот кусочек. Там не существует законов материального мира. Туда с нашим секундомером и линейкой не сунешься.

— Мы и раньше о таких знали. Загробный мир, Белово́дье, Шамбала, явлением Пятого Будды, — пытаюсь шутить я.

Доктор Гоша отмахивается:

— Все равно их располагали в нашей Вселенной. Параллельные миры и эзотерические стратосферы. Любые тонкие и толстые материи. Иногда даже Бога. Все это мы помещали в необозримую бесконечность, образовавшуюся вокруг нас. Признавая — она грандиозна. Она невозможна для познания человеческим разумом. Но вышла из частицы, имеющей бесконечную плотность, бесконечную температура, бесконечно малый размер. И мы можем в ней быть точкой отсчета.

В этот момент я понимаю — я добился своего — доктор Гоша готов рассказать почти все, что знает. И он рассказывает:

— Я же вижу — ты выпытаешь по капельку то, что тебе ТАМ не поможет. Да — мы подвергали гипнозу всех волонтеров. Да — мы собирали по крупице информацию. Делали выводы, анализировали. Но это лишние сведения. Тебя они только запутают. Пространство за дверью все время меняется. Один увидит футбольное поле, другой окажется в Брянских лесах. Что еще? На Реюньоне наш пост, потому как на Ламур периодически отправляют своих гонцов по крайней мере пять группировок из восьми, которым что-то известно о зоне Омега. Есть несколько мест на Земле, откуда войти в нее проще, чем из этой комнаты. Непостоянные Поля. Упомянутые Шамбала и Бермудский треугольник, кстати, из их числа. Такие же как Ламур. Особые формы материи, существующие вокруг одушевленных тел, верующих, надеющихся на чудо, — лицо Гоши кривится на слове «чудо» словно это не слово, а самый горький, самый кислый лимон, который пришлось прожевать целиком. — То появляются, то пропадают и пока не поддаются измерению. Только искать их не надо. Шамбала всегда рядом. Доступна каждому, — Гоша машет рукой. Перед нами обыкновенный офис. Десяток столов, шкафы с папками и приборами, надежный кожаный диван в углу. — Этот офис, как и все прочее, тоже на периферии Вселенной. Свисает с самого краешка. Усек? Шаг и ты в дамках. Передай это всем тем, кто все еще верит в безграничность пространства. Просто поверь — любая точка нашего мира органически — негеометрически связана с таинственным полигоном, где это пространство заканчивается.

Шоколадное печенье отправляется в рот, обрамленный медной бородой. На горлышке длинношеей бутылки Otard’а четко видны темные отпечатки пальцев.

Вам известны причины аварии на Саяно-Шушенской ГЭС?

Я не рискую прервать его. Он вновь прикладывается к бутылке:

— И вот тебе последний нож в спину. Чижики из «кембриджской» группы, полсотни наемных дятлов и я, в том числе, постоянно прочесываем информленты. Непредсказанные стихии, кризисы, наводнения, оползни. Чудесные исцеления, необъяснимые смерти. Двадцать лет собираем сведения. Конечно, связать все эти события, всю эту пропасть фактов можно даже с настроением деда Семена из Петушков. Но помимо настроения деда Семена эти события хорошо коррелируют с нашими экспериментами.

— Как? — все еще не хочу понимать я.

— Так, — глоток из бутылки. — Изменения в зоне Омега связаны с явлениями, процессами в известной нам части Вселенной. Турбуленция возникает, когда мы отправляем очередную группу. Вулканы, сейсмологическая активность, Эпидемии гриппа, шатание биржевых индексов, лихорадка инфляций. Я с горя даже на акциях стал играть.

Гоша понижает голос до шепота, скрипящего, неприятного:

— Более того. Я уверен — пройдясь по зоне, судя по нашим данным это не более 10–ти квадратных километров, передвинув там предметы, поручкавшись с местными жителями, есть там и такие, покачавшись на ветке местного дерева — можно зажигать и тушить звезды, убивать и рождать гениев, устраивать наводнения и землетрясения.

В этот момент доктор Гоша начинает смеяться. Мне становится страшно оттого, что теперь на вилле вместе со мной не милый общительный дядька, а форменный псих. Он долго не успокаивается, а когда затихает, становится только хуже. Он буравит меня замершими в орбитах глазами:

— ПИФ, ты понимаешь, о чем я говорю?

Я мотаю головой. Я не хочу понимать.

— Трижды мать, — ругается он. — Зона Омега — капитанская рубка Всевышнего. Господа Бога нашего! Сто раз аминь. Большая рубка. Оно и понятно — было бы странно управлять Вселенной из тесной конуры. Сложные, пока не поддающиеся настройке и управлению приборы! Закономерности, о которые можно головы сломать всей Академии наук. Сложносочиненное образование. Не то, что Земля. Как и положено по статусу! Рабочий кабинет Отца нашего. Аминь до икоты.

Я заворожено смотрю на бутылку Otard — прикладываясь к ней, Гоша интонирует свои откровения.

— Возможно те, кто освоился на Омеге, могут спокойно путешествовать по времени или во Вселенной. Или используют Омегу как пересадку на туманность Тарантула или в тела бестолковых пуэрториканских девчонок. Возможно, они желают переродиться в гусеницу. И перерождаются. Впитываешь проблему? Соображаешь, куда тебе предстоит направиться? — шепчет Гоша.

Я трясу головой. Это не согласие, не отрицание. Озноб.

— Увы и ах — мы не имеем ключа. Алгоритма управления этой зоной. Мы хотим найти его. Пока, кто-нибудь не опередил нас.

Я ошарашено хлопаю глазами. Хриплю:

— Чего вы боитесь?

— Что некто войдет в эту рубку и устроит конец света. Или научиться управлять Вселенной так, как нравится ему, а не мне, кембриджской группе, либерально — силовым чекистам, пацанам Обамы, госдепу США или другим сожителям на Земле.

Потом доктор Гоша, поперхнувшись коньяком, кашляет словами:

— Или вернется настоящий хозяин! ПИФ! Мы все еще надеемся, что кто-нибудь из волонтеров вернется и расскажет, как управлять Вселенной. Пока не вернулся Тот, кто ювелирно умеет это делать.

Бутылка стучит об его зубы, а я убегаю из кабинета, чтобы не слышать безумного смеха, готового обрушиться на меня после очередного глотка Otard’а.

Может ли остановиться процесс сотворения жизни?

Через полчаса доктор Гоша вперся ко мне — на бровях, с очередной бутылкой в руках. («Удивительное здоровье у этого последователя Гиппократа!»). Прежние искорки покинули его осоловелые глаза.

Раньше я считал удачей, если выпытывал у него лишнее слово. Только не сегодня — недавняя беседа отбила во мне желание слушать гения антинаучных мыслей.

Гоша бесцеремонно развалился на кресле рядом с кушеткой, на которой я все еще пытался читать классика.

— Иногда я почти уверен — то, что Бог создал в первые шесть дней творения, — Гоша почему — то показал на обои за моей спиной — колоритный рисунок на них изображал осенний лес во всем его пестром великолепии. — Это репетиция, малая толика того, что последовало за первыми экспериментами. Талантливого Творца сложно остановить. Поэтому в последующие тысячи лет Он создавал что-нибудь свеженькое — новенькое. Каждый Божий день. Под грифом «секретно». Об этих новинках нам еще предстоит узнать (Гоша потряс полупустой бутылкой). Когда мы будем готовы, на суд человечества будут предложены такие шедевры, перед которыми поблекнет разнообразие флоры и фауны нынешней Вселенной.

Он откинулся на спинку кресла и сделал глоток из бутылки. Проскользнула неожиданная мысль — я еще много раз буду наблюдать бухающего эскулапа.

— И что? — я отложил Пелевина, приготовившись сосредоточено не слушать своего наставника.

— Омега — одна из таких новинок. Она не может быть банальной и понятной нам. Как и все из Его рук. Там куча смыслов. Зачем она тебе, ПИФ? — Гоша опустил глаза.

— В смысле?

— Ну, ты сталкер что ли? Чего ты хочешь вынести оттуда? Деньги, известность, тайны материи? Счастье для всех и никто не уйдет обиженным?

— Не понимаю, к чему ты это, — я пытаюсь сообразить, с какой целью он ввалился ко мне. Чего хочет добиться? Или ему просто одиноко со своими формулами и шлюхами? я интереснее? как человек или подопытная морская свинка?

— Возможно, я смогу предложить больше, — Гоша вновь потряс бутылкой — я почувствовал нестерпимое желание сделать глоток Otard’а.

— Сомневаюсь, амиго, — иногда я боюсь признаться себе, что мне нужны не только деньги. Мне нравится сам эксперимент, не говоря уже о его финансовых последствиях. — Лучше скажи, зачем ты в проекте?

— Не хочу наблюдать жизнь через запотевшее стекло. Вот тебе мое признание, ПИФ. Я люблю Омегу. Незамутненно. Души не чаю. Наверное, это первый после Бога и Майкла Джексона клинический случай немотивированного обожания. Мне даже женщины с идеальными формами и идеальной душой менее симпатичны. Представляешь — неизвестная, потусторонняя хрень, которую я никогда не видел — не слышал — не чувствовал, интереснее баб?

Я не спросил — не из-за этой ли потусторонней хрени доктор Гоша изучает новинки порноиндустрии. Кому как ни мне понимать тягу к чудесам и неизвестному? Я и о порно, и об Омеге.

— Надеюсь, именно на Омеге, помимо всего прочего, настраивается идеальное сообщество людей. Я вообще хочу разглядеть в ней все и вся. К этому подводит мое знание об этом явлении. Факты, неумолимая вещь, нашептывают мне — все происходящее на Земле это энергетический выхлоп, неконтролируемая реакция, по большому счету неинтересная высшим силам. Все самое интересное, системообразующее происходит на Омеге.

— Самым непонятным в нашем мире является то, что он все-таки понятен?

— К чему ты это?

— Это не я. Это Эйнштейн. Ловко ты перевел стрелки за все происходящее на Земле.

— Ты все еще веришь, что за какофонию в разных частях нашей голубой несут ответственность мировое правительство, ФРС и их подаваны с Уолл-Стрит, ястребы Обамы и неизвестные держатели ГКО? Наивный! Омега — вот всему ответ.

— Не очаровывай меня своими сказками, Угэдэй-хан. Женщины все равно симпатичнее. К тому же я уверен — рано или поздно выяснится, что Омега не так хороша, как тебе кажется. Там монстры размером с Ямайку. Там армия клонированных Гитлеров и Аттил откусывает яйца всем прибывшим. Разонравится?

Доктор Гоша покачал головой:

— Моими яйцами подавится и Гитлер, и Годзилла, и Збигнев Бжезинский.

— Да вы джедай, батенька.

— Последний, увы. За момент до того, как стать Дарт Вейдером, — он кивнул своим мыслям и, покачиваясь, направился на выход. — Нет ничего страшнее встречи с самим собой, исполненным самыми черными мыслями. И нет мне спасения.

— Посоветуйся с Богом. Объяснись.

— Нет у нас, православных, такой католической традиции — беседовать с Творцом, — Гоша еле допетлял до урны и прежде чем опустить в нее бутылку пристально всмотрелся в содержимое. — Земля — царство злого, ПИФ. Но видимо попытки построить что-то более совершенное продолжаются, — я видел — Гоша готов рухнуть на пол и заснуть. — Разгадай главный вопрос в твоей жизни. Ответ на него ты знаешь. Сейчас связь с Омегой как никогда хороша. Что ее обеспечивает?

— Песок?

Как нас обманывает зеркало?

— Не надо мне этого взгляда под вывеской «всего лишь». Прежде чем судить пренебрежительно о песке, внимательно взгляни на него. Миллиарды кубометров скал, осыпавшихся во прах. Биллионы ракушек растертых временем на крохотные кусочки. Земля дряхлеет, горы оседают, моря отступают. Да. Да! Песок. Территория пустынь растет, — Гоша уже третий раз дернул ручку, но так и не смог открыть дверь из комнаты. Я смотрел на его нелепые попытки и терпеливо ждал, когда он отключится. — Песок идеальный проводник. Словом связь с Омегой крепнет не по дням, а по часам. Скоро любой наркоман или лама сможет без особых усилий попасть туда.

— Трансерфинг реальности? — я решил сжалиться и проводить его.

— Никакого трансерфинга. Никакого умножения материй. Никаких параллельных реальностей и загробных миров. Просто у нас на лбу вспухла некая отдушина этого мира. Пока мы не видим этого. И, надеюсь, не увидим, пока весь мир не осыплется песком. ЛСД, кстати, тоже помогает, — пробормотал он.

— Может, мне закопаться в этот проводник — и прямиком на Омегу. Дети на море тоже стараются усесться в песчаный чартер?

— Хи-хи, ПИФ. Блять, как в сейфе живешь. Набери мне код выхода из темницы, — я выпустил Гошу из комнаты. Он не скатился с лестницы только потому, что двумя руками удержался за перила. Я ухватил его за плечи. — Для перехода на Омегу требуется движение. Мысли, тела, души (Гоша конвульсивно задергался у меня в руках, видимо изображая необходимые движения — удержать его было непросто). Подходит и ритуальное повторение одних и тех же действий. Тысяча ударов о пол. В бубен. И наоборот — чтобы вернуться с Омеги — необходима полнейшая неподвижность. Сознание не должно издавать ни одного сигнала. Душа должна высохнуть, вымерзнуть, замаскироваться внутри. Тело окостенеть. Не знаю, как у них там (Гоша ткнул в потолок) это получается. Но они возвращаются!

Когда я довел Гошу до его комнаты, он начал заговариваться. Я положил его на кровать и с ужасом вслушивался:

— Только трое вернулись с Омеги. Записали свои воспоминания.

Что-то в этом уменьшительном «только трое» заставило меня спросить.

— Кто третий?

Как ни странно Гоша ответил:

— Этого я тебе не скажу, дружище. Видите, я предельно честен с Вами, господа присяжные заседатели. Мы не хотим ничего скрывать, но все-таки скрываем. Лозунг всех демократов ойкумены… Человек, отвернувшись, всегда забывает, что ушел так немыслимо далеко от цели. Мы все еще не имеем ключа, понимания. Алгоритма! Мы хотим управлять нашей Вселенной. Шаркнешь здесь ногой — там рухнет Эйфелева башня. Следующая остановка — Магелланово облако. Мы нуждаемся во всесилии как в Кока-коле.

Я не удержался и уселся рядом с его кроватью. Гоша не остановился, пока я не ушел. Он нашептывал — нашептывал — нашептывал мне обрывки из гигантского вороха мыслей, который накопил в кембриджской группе:

— …перспектива накинуть узду на нее поинтересней, чем срубить контейнер с разукрашенной макулатурой … Омега — круче водяных знаков … чтобы она из себя не представляла… даже если она выглядит как ячменное зерно, она посильнее, чем любое материальное, социальное явление… сильнее, чем вера, чем, мать ее, экономика, чем сила тяготения…

Когда я уходил, он продолжал шептать. Глаза его были открыты.

«Профессор, когда вы спите, куда укладываете бороду?».