Часть третья БЕЛЫЙ АББАТ 1202
II–III
"…шум голосов, перебивающих, накладывающихся друг на друга, заполнил корчму.
– …ты же видел, Ганс, что лучник сеньора де Монфора, выстрелил так искусно, что наконечник стрелы, попав в лезвие ножа, развалился ровно на две части. Такое сделать может только он. Других таких я не видел.
– …но чтобы иметь восприятие части чего-то, что существует, необходимо наличие всего облика, разве не так, брат? Иначе разве возможно вообще какое-либо восприятие? Ведь если некоего облика не существует, брат, значит, его никак нельзя видеть.
– …и нет свиней отвратительнее, чем те, которые сами бесстыдно лезут прямо на глаза.
– …святой Николай прав. Он знал, что мы это увидим. Он знал, что мы увидим Иерусалим, братья. Святая римская церковь смотрит далеко. Она смотрит нашими глазами.
Корчма гудела.
Голоса возвышались и падали.
Грузный, побагровевший от вина, то и дело смахивающий со лба катящийся по нему пот, барон Теодульф, не поднимаясь с крепкой деревянной скамьи, страшно рявкнул:
– Тоза, милочка!
И хищно оглядел шумную корчму своим страшным единственным левым глазом, поворачивая голову, как птица:
– Всем вина, тоза, милочка! Кроме вон тех гусей!
Толстый палец барона Теодульфа грубо указал в сторону тамплиеров, монахов-храмовников, смиренно деливших между собой одну общую чашу разбавленного вина – дань обету.
Кутаясь в белые плащи, символ незапятнанности, храмовники, рыцари Христа и Соломонова храма, казалось, не услышали барона, они даже не повернулись в его сторону. Известно всем, храмовники – люди Бога. Они призваны облегчать страдания пилигримов, суета сует не должна их касаться, а богохульник барон Теодульф…
Храмовники знали, что рано или поздно барон Теодульф успокоится. Если не обращать на него внимания, делать вид, что его слова к ним не относятся, барон непременно успокоится.
– …зато Пит из лагеря англов может выпить за вечер три фляги кислого. Может даже четыре. И все равно нож, который он после этого метнет, точно попадет в цель.
– …и запомни, брат, зрение это пассивная сила. А объект зрения всегда активная сила. Любая пассивная сила действует только тогда, когда на нее действует активная сила. Если ничего такого нет, если ничто не воздействует на пассивную силу, субъект ничего воспринять не может.
– Тоза, милочка! – толстый палец барона Теодульфа опять грубо указал в сторону храмовников. – Клянусь почками святого Павла, здесь сегодня всем хватит вина! Всем, кроме вон тех гусей!
Из презрения он даже не добавил – божьих.
Под белыми плащами храмовников, их было пятеро, легко угадывались оттопыривались рукояти кинжалов, но барона Теодульфа ничто уже не могло остановить. Он побагровел от вина и от праведного гнева и его опущенное веко над пустым правым глазом дергалось.
– Тоза, милочка! Всем вина! Кроме вон тех гусей в углу!
Монахи-цистерцианцы, до этого шумно обсуждавшие рядом проблему восприятия, заинтересовались ревом барона и оглянулись, замолчав. Дошел рев барона, наконец и до пеших воинов серджентов, занимавших целый стол. Сердженты восторженно приветствовали шумное предложение барона. Промолчали только тафуры – всякая серая нечисть, как всегда, тащившаяся за войском, куда бы оно не пришло.
Ганелон искоса глянул в сторону двери.
Дверь корчмы была массивна, и закрывалась она плотно. Храмовники не смогут незаметно выскользнуть за такую дверь, подумал Ганелон. Кроме того, чтобы пройти к двери храмовникам в любом случае придется пройти мимо разбушевавшегося барона.
Объемистые глиняные чаши и фляги, серебряные подставки с салатами, обширный кедровый лист с остатками фаршированного поросенка, темное оловянное блюдо с недоеденным мясным пирогом – стол барона Теодульфа был заставлен очень плотно, хотя трапезу с ним делили всего два оруженосца да диковатого вида уродец совсем небольшого роста. Большая усатая голова уродца, почти голая сверху, загорела до блеска и лоснилась от пота. Уродец едва возвышался над краем стола, болтая ногами, не достававшими со скамьи до пола, однако пил и ел в две руки и громче всех смеялся шуткам барона.
– …а с помощью семян, рассеиваемых ветром по миру, можно создавать некие новые мелкие существа – не кажущиеся, а видимые. Эти существа можно даже трогать, правда, рука от такого прикосновения станет нечистой. А настоящие демоны могут создавать даже такие существа, каких и сам Господь никогда не создавал. Но это, конечно, брат, только с божьего попущения. Это, брат, исключительно с божьего попущения.
– …а хочешь выиграть пять золотых, Ганс, приходи утром на берег. Лучники обычно приходят совсем рано. И приходи один. Лучники не любят чужих компаний. Сам знаешь, чем кончаются такие встречи.
– Тоза! Милочка!
Наверное, барон Теодульф вывез уродца из Святой земли, решил Ганелон. Говорят, что если совершить десяток переходов за горячие пески, признанные безжизненными, и не иссохнуть до смерти от безводия, то можно, постаравшись, попасть в некую страну, сплошь заселенную вот такими уродцами – с большими лысыми головами, но с маленькими, как у ребенка, телами. Они совсем небольшого роста, почти карлики, язык их не похож ни на один другой, но они быстро и легко научаются латыни.
Ганелон удивился.
Уродец барона вдруг шевельнул усами – необычно дерзко и странно.
После этого он сощурил свои большие, совсем не карликовые глаза и двумя руками, совсем как человек, схватил со стола чашу с вином.
Он, наверное, язычник.
Есть ли у язычника душа? – невольно задумался Ганелон.
А если у него есть душа и такой язычник падет в бою на стороне святых пилигримов, то куда отправится эта его странная душа – прямо в ад или ее все-таки могут направить в чистилище?
Ответа Ганелон не знал.
Он сидел за столиком, стараясь как можно ниже наклонять голову, к тому же еще прикрытую капюшоном плаща. Он не хотел, чтобы барон Теодульф случайно узнал его. Правда, вряд ли барон мог его узнать, но Ганелону все равно не хотелось лишний раз попадать под жесткий взгляд единственного глаза, оставленного сарацинами барону.
Испуганная, но все равно пытающаяся улыбаться служанка принесла новый кувшин вина, плеснув в чашки всем, так же и Ганелону, но послушно пройдя мимо храмовников.
Иисусе сладчайший!
Ганелон совсем не собирался пить.
Нет пропасти более обманчивой, чем вино.
Вино ослепляет и оглупляет, вино срывает с человека божьи печати. Оно срывает с человека печать руки, и печать рта, и печать лона. Вино сбивает человека с толку, вызывает печаль и метафизические тревоги.
Он не додумал свою мысль.
– Клянусь бедром святой девы, истинно говорю! – снова взревел за столом барон. – Нет на свете гусей скверней и грязней, чем жадные и глупые храмовники-тамплиеры.
И обернулся к храмовникам:
– Клянусь очами и взглядом Господа, разве это не так?
Храмовники смиренно уставились в общую чашу.
Потом один, не поднимая глаз, смиренно заметил:
– Игни эт ферро. Птица гусь проникнута божественной благодатью. Но мы не знаем. Мы неучи.
Грузный барон уничтожающе захохотал, производя великий шум всею своей огромною грудью:
– Игнотум пер игноциус!
На этот раз храмовники переглянулись и не стали ссылаться на то, что они неучи.
На этот раз они поняли.
Неизвестное всегда можно объяснить каким-то другим неизвестным – на этот раз храмовники хорошо поняли скрытую угрозу пьяного барона. Его угроза прозвучала в шумной корчме столь явственно, что даже пьяные сердженты на мгновение оглянулись.
Ганелон не видел глаз храмовников, так низко наклонили они головы над своей нищенской общей чашей, но их глаза сейчас, наверное, не выглядели смиренными. Это были крепкие паладины, закаленные в битвах на Святой земле, вряд ли они могли походить на агнцев, красиво выбитых на медной пластине, укрепленной над дверями корчмы. Наверное, злые глаза храмовников сейчас светились от праведного гнева. Наверное, они уже успели вполголоса обсудить свое положение. Наверное, они уже смиренно покачали головами, в очередной раз дивясь странным обетам. Благодаря шумному и открытому характеру барона, они уже слышали о том, что горячий нравом богохульник барон Теодульф страшной клятвой поклялся на кинжале никогда не делить одну харчевню с храмовниками-тамплиерами. А если почему-либо такое случится, он на том же кинжале страшной клятвой поклялся беспощадно и безжалостно выбрасывать храмовников из корчмы, ибо нет на свете существ более грязных и ничтожных, чем грязные и ничтожные монахи ордена тамплиеров.
– Слуги дьявола!
Храмовники смиренно переглянулись.
Они сомневались, удастся ли барону Теодульфу выполнить свой столь сложный обет, вряд ли, ко всему прочему, угодный Богу. Просто им не хотелось так вот, ни с того, ни с сего ввязываться в драку с глупым перепившим бароном и с его глупыми нелепыми оруженосцами.
На уродца храмовники, как и все другие гости корчмы, не обращали никакого внимания.
Тем не менее, один из храмовников не выдержал.
– Таскать с собой подобного уродца-язычника, – смиренно, но достаточно громко и с достаточно заметной язвительностью заметил он, – это все равно что делить ложе с сарацином.
Ганелон напрягся, но барон, к счастью, не расслышал произнесенных храмовником слов.
– Тоза, милочка! – ревел барон, сметая обглоданные кости на кедровый лист с остатками поросенка. – Клянусь всеми святыми, здесь найдется кому поглодать эти уже обглоданные кости! Тоза, милочка, унеси эти кости и брось на стол тем гусям, что прячутся в темном углу!
– Но гуси не гложут костей, сир.
Испуганная служанка обращалась к барону, как к знатному рыцарю, носящему корону:
– Гуси никогда не гложут свиных костей, сир.
Такое обращение растрогало барона:
– Ты так хорошо знаешь гусей?
– Я с Джудеккии, сир. Это большой, правда, бедный остров. Там живут рыбаки, а у меня там был домик под дранкой. Я держала гусей прямо в домике, сир. Нижние бревна таких домиков на острове всегда быстро обрастают плесенью, там очень сыро и часто ветрено, но гусей это не пугает. Я собирала сухой плавник, прибиваемый к берегу морским течением и жгла плавник в очаге, а горячую золу всегда ссыпала в специальный деревянный ящик. На таком ящике приятно сидеть, сир, особенно в долгие зимние вечера. А гуси, они не грызут костей, сир, – совсем осмелела служанка.
И спросила:
– Не хотите ли попробовать студень из куропаток, сир?
Барон оторопело уставился на служанку. Он не ожидал от нее такого количества слов.
– Ты из Венеции?
– Да, сир.
– И ты держала гусей?
– Да, сир.
Барон внезапно рассвирепел. Он так ударил кулаком по столу, что высоко подпрыгнули чашки.
– Клянусь божьим словом, – взревел он, – твой мерзкий остров, он часть Венеции! А Венеция это каменный саркофаг, это прогнившая невеста Адриатики, это распухшая утопленница, густо пропахшая мертвой тиной! Венеция это вонючая лягушка, кваканье которой постоянно отдается на Заморском берегу! Это водяная змея, постоянно кусающая Геную и Пизу! Это гнусная морская тварь, постоянно ворующая куски чужих пирогов!
Барон опять ударил кулаком по столу и с гневом уставился на перепуганную служанку своим единственным пылающим глазом:
– С чего ты взяла, что гуси не грызут костей?
– У гусей нет зубов, сир.
Грузный барон изумленно уставился на служанку и вдруг шумно загоготал, оборачиваясь то к своим оруженосцам, то к настороженно повернувшимся в его сторону тафурам, то к пьяным серджентам:
– У гусей нет зубов! Вы слышали? Клянусь копьем святого Луки, это умно сказано! Храмовники глупы сами по себе, но у них, к тому же, нет зубов! Ты верно говоришь, тоза.
И завопил:
– Альм!
Один из оруженосцев, привстав, с глубоким вниманием склонил круглую, по латински в кружок стриженую голову:
– Здесь я.
– Альм! Немедленно выдай тозе из кошелька четыре денье. Клянусь волосом святого Дионисия, покровителя французов, только такую ничтожную сумму я могу выдать на нужды презренного ордена храмовников. Пусть тоза отнесет эти четыре денье проклятым храмовникам, а самой тозе выдай за ее смелость и умные речи золотой. Она это заслужила!
Барон презрительно, не оглядываясь, ткнул рукой в сторону храмовников, окаменевших от его чудовищных речей.
– Вот увидите, – прорычал барон, обращаясь и к оруженосцам и к пьяным серджентам, и к пьяным тафурам. – Сейчас на наших глазах эти беззубые гуси передерутся из-за четырех денье!
Схватив огромную чашу двумя руками, барон Теодульф сделал из нее гигантский глоток.
Усатый уродец, блестя голой потной головой, с наслаждением повторил жест барона.
Ветром вдруг приоткрыло окно.
В душную корчму ворвался неожиданный запах моря, гнилых водорослей, раздавленных раковин, громкое ржание лошадей, перестук копыт, ругань, пение, скрип повозок.
Совсем недавно здесь не было шумно, подумал Ганелон.
Только с солнечных майских дней пустые песчаные берега острова Лидо, как диковинными грибами, начали обрастать богатыми шатрами благородных рыцарей и бедными палатками пеших воинов и тафуров.
Зато каждую неделю, начиная с первых майских дней, с многочисленных судов, постоянно прибывающих к плоским берегам острова Лидо, сходили пилигримы, принявшие обет святого креста. По узким трапам, ругаясь, сводили на берег всхрипывающих, косящихся в испуге боевых лошадей. Несли оружие. Снимали с бортов разобранные боевые машины.
Венецианцы, побывавшие на острове Лидо, с содроганием в голосе подробно пересказывали в городе то, что им удалось увидеть.
А увидеть они могли совсем не мало.
Если постоять на берегу или пройтись между шатров и палаток, можно было увидеть на флажках родовой герб мессира Симона де Монфора, славного графа Монфора и Эпернона.
Если не жалеть времени, можно было увидеть прихотливый герб сеньора Рено де Монмирая, сына Эрве II де Донэи, правнука Тибо III, графа Шампанского, племянника французского и английского королей.
И герб графа Луи Блуасского и Шартрского.
И герб сеньора Рено де Монмирая.
И герб сеньора Ги де Плесси, брата Эсташа де Конфлана, благородного рыцаря, стяжавшего себе большую славу во многих боях и турнирах.
И герб монсеньора Гуго де Сен-Поля, известного своей силой и добродушием, а заодно особенной непримиримостью к агарянам.
И герб мессира Этьена Першского, покровительствующего известному трубадуру Гаусалю Файдиту.
И герб Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно.
И герб его родного брата Анри.
И многих других славных и благородных рыцарей, принявших обет святого креста в шампанском замке Экри на реке Эн в ходе приличествующего такому событию рыцарского турнира.
Трепетали под свежим ветерком, налетающим с моря, четырехугольные и косые флажки. На глазах росли на берегу пирамиды круглых камней. Говорили, что один такой камень, пущенный с помощью катапульты, может одним ударом убить до десятка неверных.
Престарелый, но все еще крепкий и жизнелюбивый дож Венеции Энрико Дандоло клятвенно пообещал обеспечить будущее счастливое предприятие. Услышав о словах дожа, множество пестро раскрашенных судов спешило к рейдам Венеции. Фантастические птицы украшали высокие носы боевых галер, на пузатых бортах нефов алели яркие драконы. Святые паломники из самых разных краев торопились как можно быстрей достигнуть Святой земли.
Там гроб Господень.
Там сухие пески пропитаны кровью мучеников.
Там река, истоки которой находятся где-то в Эдеме.
С мая месяца веницийский остров Лидо заполонили вооруженные пилигримы, их оруженосцы и различные ремесленники.
Стекались на остров лоскутники со своими потертыми тканями и мятой посудой. Везли мясники птицу и мясо. Над походными горнами днем и ночью поднимался дым – мастера, искусные в механике, собирали боевые машины монгано и требюше, пускающие за один раз тучу стрел. На берегу, на плоских, зеркальных, убитых водой песках терпеливо упражнялись арбалетчики, выставляя иногда на кон сразу по три монеты.
Благородные рыцари, опытные сердженты, лучники и оруженосцы, монахи нескольких орденов.
И бывшие вилланы, оставившие свои бедные деревни. И арбалетчики. И, наконец, просто чернь, тафуры – всякая приблудная нечисть, вооруженная дубинками и цепями.
Ржали лошади. Кричали ослы. Орали торговцы. Прямо у дверей корчмы мочились пьяные сердженты. Вспыхивали неожиданные драки, иногда кончающиеся большой кровью. Но в белых шатрах благородных рыцарей уже слышался по ночам высокий голос Конона де Бетюна. В других шатрах раздавалось пение трувера Ги де Туротта, шатлена замка Куси.
И новый век, и май, и ароматы,
и соловьи велят, чтобы я пел,
и сердце дар несет мне столь богатый —
любовь! – что отказаться я не смел.
О, если б радость дал мне Бог в удел,
о, если бы я Дамой овладел,
нагую обнял, страстию объятый,
пока поход не подоспел!
Великий понтифик добился желаемого торжества.
Многие благородные рыцари откликнулись на зов – отправиться в Святую землю.
В пыльном плаще, в стоптанных сандалиях, пряча сильно косящий глаз под опущенным на лоб капюшоном, Ганелон много времени проводил под стенами церкви святого Николая. Иногда он заходил в ту или в иную корчму, иногда просто бродил между палатками. Ни одна новость не могла минуть внимательных, всегда настороженных ушей Ганелона. Шла ли речь о мятежах, недавно потрясших христианскую Византию, шла ли речь о темных угрозах лукавого Имрэ – короля Угрии, шла ли речь о неожиданных стычках святых паломников с новонабранными арбалетчиками рыцаря Бертольда фон Катцельнбогена, Ганелон обо всем узнавал одним из самых первых.
От некоего конюшего Жиля, по прозвищу Жилон, прибывшего на остров Лидо в отряде конников славного маршала Шампанского, Ганелон узнал о том, как тяжело умирал от затянувшейся болезни благородный сеньор Тибо III, граф Шампани и Бри, дружно избранный стараниями благородных баронов предводителем святого войска.
Бог не дал графу здоровья.
От того же конюшего Ганелон подробно узнал, как огорченные смертью славного сеньора Тибо III, благородные бароны обратились к герцогу Эду Бургундскому:
«Сеньор, твой кузен умер. Это печально. Но тебе известно и то, сколь скорбна участь Святой земли. Господом богом заклинаем тебя принять святой крест и идти с нами в Заморскую землю, дабы освободить гроб Господень. А мы позаботимся, чтобы тебе было вручено все воинское имущество и поклянемся на святых мощах и всех других поклясться заставим, что будем тебе служить верой и правдой, как служили бы благородному графу Тибо.»
Огорченных отказом герцога, не пожелавшего принять командование над войском, успокоил рыцарь Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский.
Он так сказал баронам:
«Сеньоры, послушайте, что хочу вам предложить, если на то будет ваше согласие. Маркиз Бонифаций Монферратский весьма знатен и весьма всеми уважаем. Если вы пошлете за ним, дабы он принял святой крест и занял место сеньора Тибо, графа Шампанского, и если вы вверите ему предводительство войском, он поторопится прибыть к вам.»
От некоего минорита, сладко жмурившегося на Солнце, Ганелон узнал и такое.
Мессир Жоффруа де Виллардуэн год назад, отправляясь с посольством в Венецию, взял с собой благородных рыцарей Готье де Гондвиля и Жана де Фриза, представлявших Луи, графа Шартрского и Блуа, красноречивого трувера Конона де Бетюна и сурового барона Аллара Макеро, представлявших Бодуэна, графа Фландрии и Энно, а еще благородного Милона де Бребанта, знатного сеньора из Шампани, и благородного барона Теодульфа, владетеля замка Процинта, человека грубого, но известного многими подвигами, совершенными им в Святой земле на стезе святого креста.
И посланники так сказали престарелому, но все еще обожающему жизнь дожу Венеции Энрико Дандоло:
«Сеньор, мы прибыли к тебе от многих знатных баронов Франции, принявших святой крест, дабы отомстить за поругание Иисуса Христа и возвратить Иерусалим, коли на то будет воля Божья. И поскольку знают наши благородные сеньоры, что нет на свете человека могущественнее вас, и поскольку знают они также, что никто более вас и благородных людей Венеции не может нам помочь по-настоящему, то просят они все вас именем Божьим дабы вы сжалились над Заморской землей и отомстили за поругание неверными Иисуса Христа, а для сего позаботились бы о судах и различных кораблях для нас.»
Еще Ганелон узнал, что прошло время, испрошенное дожем для размышлений, и на двенадцатый день утром, сразу после мессы в соборе святого Марка, престарелый, но все еще радующийся жизни дож Венеции Энрико Дандоло так посоветовал посланникам:
«Обратитесь смиренно к народу Венеции. Я уверен, что народ Венеции выслушает вас благосклонно.»
И Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский, так обратился к доброму христианскому народу Венеции:
«Сеньоры, самые знатные и могущественные бароны Франции прислали нас к вам. Они взывают к вам о большой милости, дабы сжалились вы над Иерусалимом, порабощенным злобными агарянами, и дабы во имя Господа отправились вы с нами отмстить за страдания Иисуса Христа. И выбрали они вас, ибо знают, что нет народа могущественнее на море, чем венецианцы. И вот послали они нас, дабы мы упали вам в ноги и не вставали с колен, покуда вы не согласитесь сжалиться над Заморской землей.»
И посланники действительно пали на колени, обливаясь слезами.
А дож Венеции благородный Энрико Дандоло и с ним весь народ Венеции, богобоязненный и трудолюбивый, тоже зарыдали в один голос от сострадания к мучениям истинных христианам и так, рыдая и воздевая многочисленные руки к небу, закричали:
– Мы с вами! Мы с вами!
А от некоего оруженосца Матье, умеющего играть на лютне и сочинять всякие слова, трогающие сердца нежным напевом, там же под стенами церкви святого Николая Ганелон узнал…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Те, в коих истинна любовь, проснитесь, сон забыть пора: поет нам жаворонок вновь, внушает в трелях нам с утра – пришел день мира и добра!
Господь, за нас отдавший кровь, дал тем его, кого любовь ведет в поход, чья кровь быстра страдать толкает вновь и вновь – Любовь ведет их со двора!
Тех нечестивцев прокляни, кто бросил Господа в беде. По праву прокляты они, от мук не скрыться им нигде, когда на Божеском суде ребро, ладони и ступни Бог явит в страшной череде. И даже тот, кто жил в труде и в благе – Бог его храни! – узнает дрожь в лихой нужде.
Тот, кто за грешных был распят, любови ложной столь далек. Он истинным огнем объят: за нас он в путь последний влек крест, что на спину гнетом лег, коим он был к земле прижат. Как самый чистый из ягнят, он тяжко жалобы изрек – тремя гвоздями супостат во плоть вонзился рук и ног.
Недаром говорит народ: «Товар дешёв – мошна трещит.» Еще: «Пустого нрава тот, кто зрит добро, а к злу спешит.» Вы знаете, что Бог свершит для тех, кто поспешит в поход. Награда их благая ждет: Бог в рай войти им разрешит. А кто лежит и в путь нейдет, тот выгоды себя лишит.
Для нас в помине завтра нет, мы в путь немедленно идем. Тот будет здрав, кто, дав обет, через четыре дня, ведом на бой, утратит ум и дом. Коль схватит смерть узду и свет затмит и сил исчезнет след, не на тюфяк с тугим пером, в солому ляжет дармоед, да только поздно грянет гром.
"…шум голосов, перебивающих, накладывающихся друг на друга, заполнил корчму.
– …ты же видел, Ганс, что лучник сеньора де Монфора, выстрелил так искусно, что наконечник стрелы, попав в лезвие ножа, развалился ровно на две части. Такое сделать может только он. Других таких я не видел.
– …но чтобы иметь восприятие части чего-то, что существует, необходимо наличие всего облика, разве не так, брат? Иначе разве возможно вообще какое-либо восприятие? Ведь если некоего облика не существует, брат, значит, его никак нельзя видеть.
– …и нет свиней отвратительнее, чем те, которые сами бесстыдно лезут прямо на глаза.
– …святой Николай прав. Он знал, что мы это увидим. Он знал, что мы увидим Иерусалим, братья. Святая римская церковь смотрит далеко. Она смотрит нашими глазами.
Корчма гудела.
Голоса возвышались и падали.
Грузный, побагровевший от вина, то и дело смахивающий со лба катящийся по нему пот, барон Теодульф, не поднимаясь с крепкой деревянной скамьи, страшно рявкнул:
– Тоза, милочка!
И хищно оглядел шумную корчму своим страшным единственным левым глазом, поворачивая голову, как птица:
– Всем вина, тоза, милочка! Кроме вон тех гусей!
Толстый палец барона Теодульфа грубо указал в сторону тамплиеров, монахов-храмовников, смиренно деливших между собой одну общую чашу разбавленного вина – дань обету.
Кутаясь в белые плащи, символ незапятнанности, храмовники, рыцари Христа и Соломонова храма, казалось, не услышали барона, они даже не повернулись в его сторону. Известно всем, храмовники – люди Бога. Они призваны облегчать страдания пилигримов, суета сует не должна их касаться, а богохульник барон Теодульф…
Храмовники знали, что рано или поздно барон Теодульф успокоится. Если не обращать на него внимания, делать вид, что его слова к ним не относятся, барон непременно успокоится.
– …зато Пит из лагеря англов может выпить за вечер три фляги кислого. Может даже четыре. И все равно нож, который он после этого метнет, точно попадет в цель.
– …и запомни, брат, зрение это пассивная сила. А объект зрения всегда активная сила. Любая пассивная сила действует только тогда, когда на нее действует активная сила. Если ничего такого нет, если ничто не воздействует на пассивную силу, субъект ничего воспринять не может.
– Тоза, милочка! – толстый палец барона Теодульфа опять грубо указал в сторону храмовников. – Клянусь почками святого Павла, здесь сегодня всем хватит вина! Всем, кроме вон тех гусей!
Из презрения он даже не добавил – божьих.
Под белыми плащами храмовников, их было пятеро, легко угадывались оттопыривались рукояти кинжалов, но барона Теодульфа ничто уже не могло остановить. Он побагровел от вина и от праведного гнева и его опущенное веко над пустым правым глазом дергалось.
– Тоза, милочка! Всем вина! Кроме вон тех гусей в углу!
Монахи-цистерцианцы, до этого шумно обсуждавшие рядом проблему восприятия, заинтересовались ревом барона и оглянулись, замолчав. Дошел рев барона, наконец и до пеших воинов серджентов, занимавших целый стол. Сердженты восторженно приветствовали шумное предложение барона. Промолчали только тафуры – всякая серая нечисть, как всегда, тащившаяся за войском, куда бы оно не пришло.
Ганелон искоса глянул в сторону двери.
Дверь корчмы была массивна, и закрывалась она плотно. Храмовники не смогут незаметно выскользнуть за такую дверь, подумал Ганелон. Кроме того, чтобы пройти к двери храмовникам в любом случае придется пройти мимо разбушевавшегося барона.
Объемистые глиняные чаши и фляги, серебряные подставки с салатами, обширный кедровый лист с остатками фаршированного поросенка, темное оловянное блюдо с недоеденным мясным пирогом – стол барона Теодульфа был заставлен очень плотно, хотя трапезу с ним делили всего два оруженосца да диковатого вида уродец совсем небольшого роста. Большая усатая голова уродца, почти голая сверху, загорела до блеска и лоснилась от пота. Уродец едва возвышался над краем стола, болтая ногами, не достававшими со скамьи до пола, однако пил и ел в две руки и громче всех смеялся шуткам барона.
– …а с помощью семян, рассеиваемых ветром по миру, можно создавать некие новые мелкие существа – не кажущиеся, а видимые. Эти существа можно даже трогать, правда, рука от такого прикосновения станет нечистой. А настоящие демоны могут создавать даже такие существа, каких и сам Господь никогда не создавал. Но это, конечно, брат, только с божьего попущения. Это, брат, исключительно с божьего попущения.
– …а хочешь выиграть пять золотых, Ганс, приходи утром на берег. Лучники обычно приходят совсем рано. И приходи один. Лучники не любят чужих компаний. Сам знаешь, чем кончаются такие встречи.
– Тоза! Милочка!
Наверное, барон Теодульф вывез уродца из Святой земли, решил Ганелон. Говорят, что если совершить десяток переходов за горячие пески, признанные безжизненными, и не иссохнуть до смерти от безводия, то можно, постаравшись, попасть в некую страну, сплошь заселенную вот такими уродцами – с большими лысыми головами, но с маленькими, как у ребенка, телами. Они совсем небольшого роста, почти карлики, язык их не похож ни на один другой, но они быстро и легко научаются латыни.
Ганелон удивился.
Уродец барона вдруг шевельнул усами – необычно дерзко и странно.
После этого он сощурил свои большие, совсем не карликовые глаза и двумя руками, совсем как человек, схватил со стола чашу с вином.
Он, наверное, язычник.
Есть ли у язычника душа? – невольно задумался Ганелон.
А если у него есть душа и такой язычник падет в бою на стороне святых пилигримов, то куда отправится эта его странная душа – прямо в ад или ее все-таки могут направить в чистилище?
Ответа Ганелон не знал.
Он сидел за столиком, стараясь как можно ниже наклонять голову, к тому же еще прикрытую капюшоном плаща. Он не хотел, чтобы барон Теодульф случайно узнал его. Правда, вряд ли барон мог его узнать, но Ганелону все равно не хотелось лишний раз попадать под жесткий взгляд единственного глаза, оставленного сарацинами барону.
Испуганная, но все равно пытающаяся улыбаться служанка принесла новый кувшин вина, плеснув в чашки всем, так же и Ганелону, но послушно пройдя мимо храмовников.
Иисусе сладчайший!
Ганелон совсем не собирался пить.
Нет пропасти более обманчивой, чем вино.
Вино ослепляет и оглупляет, вино срывает с человека божьи печати. Оно срывает с человека печать руки, и печать рта, и печать лона. Вино сбивает человека с толку, вызывает печаль и метафизические тревоги.
Он не додумал свою мысль.
– Клянусь бедром святой девы, истинно говорю! – снова взревел за столом барон. – Нет на свете гусей скверней и грязней, чем жадные и глупые храмовники-тамплиеры.
И обернулся к храмовникам:
– Клянусь очами и взглядом Господа, разве это не так?
Храмовники смиренно уставились в общую чашу.
Потом один, не поднимая глаз, смиренно заметил:
– Игни эт ферро. Птица гусь проникнута божественной благодатью. Но мы не знаем. Мы неучи.
Грузный барон уничтожающе захохотал, производя великий шум всею своей огромною грудью:
– Игнотум пер игноциус!
На этот раз храмовники переглянулись и не стали ссылаться на то, что они неучи.
На этот раз они поняли.
Неизвестное всегда можно объяснить каким-то другим неизвестным – на этот раз храмовники хорошо поняли скрытую угрозу пьяного барона. Его угроза прозвучала в шумной корчме столь явственно, что даже пьяные сердженты на мгновение оглянулись.
Ганелон не видел глаз храмовников, так низко наклонили они головы над своей нищенской общей чашей, но их глаза сейчас, наверное, не выглядели смиренными. Это были крепкие паладины, закаленные в битвах на Святой земле, вряд ли они могли походить на агнцев, красиво выбитых на медной пластине, укрепленной над дверями корчмы. Наверное, злые глаза храмовников сейчас светились от праведного гнева. Наверное, они уже успели вполголоса обсудить свое положение. Наверное, они уже смиренно покачали головами, в очередной раз дивясь странным обетам. Благодаря шумному и открытому характеру барона, они уже слышали о том, что горячий нравом богохульник барон Теодульф страшной клятвой поклялся на кинжале никогда не делить одну харчевню с храмовниками-тамплиерами. А если почему-либо такое случится, он на том же кинжале страшной клятвой поклялся беспощадно и безжалостно выбрасывать храмовников из корчмы, ибо нет на свете существ более грязных и ничтожных, чем грязные и ничтожные монахи ордена тамплиеров.
– Слуги дьявола!
Храмовники смиренно переглянулись.
Они сомневались, удастся ли барону Теодульфу выполнить свой столь сложный обет, вряд ли, ко всему прочему, угодный Богу. Просто им не хотелось так вот, ни с того, ни с сего ввязываться в драку с глупым перепившим бароном и с его глупыми нелепыми оруженосцами.
На уродца храмовники, как и все другие гости корчмы, не обращали никакого внимания.
Тем не менее, один из храмовников не выдержал.
– Таскать с собой подобного уродца-язычника, – смиренно, но достаточно громко и с достаточно заметной язвительностью заметил он, – это все равно что делить ложе с сарацином.
Ганелон напрягся, но барон, к счастью, не расслышал произнесенных храмовником слов.
– Тоза, милочка! – ревел барон, сметая обглоданные кости на кедровый лист с остатками поросенка. – Клянусь всеми святыми, здесь найдется кому поглодать эти уже обглоданные кости! Тоза, милочка, унеси эти кости и брось на стол тем гусям, что прячутся в темном углу!
– Но гуси не гложут костей, сир.
Испуганная служанка обращалась к барону, как к знатному рыцарю, носящему корону:
– Гуси никогда не гложут свиных костей, сир.
Такое обращение растрогало барона:
– Ты так хорошо знаешь гусей?
– Я с Джудеккии, сир. Это большой, правда, бедный остров. Там живут рыбаки, а у меня там был домик под дранкой. Я держала гусей прямо в домике, сир. Нижние бревна таких домиков на острове всегда быстро обрастают плесенью, там очень сыро и часто ветрено, но гусей это не пугает. Я собирала сухой плавник, прибиваемый к берегу морским течением и жгла плавник в очаге, а горячую золу всегда ссыпала в специальный деревянный ящик. На таком ящике приятно сидеть, сир, особенно в долгие зимние вечера. А гуси, они не грызут костей, сир, – совсем осмелела служанка.
И спросила:
– Не хотите ли попробовать студень из куропаток, сир?
Барон оторопело уставился на служанку. Он не ожидал от нее такого количества слов.
– Ты из Венеции?
– Да, сир.
– И ты держала гусей?
– Да, сир.
Барон внезапно рассвирепел. Он так ударил кулаком по столу, что высоко подпрыгнули чашки.
– Клянусь божьим словом, – взревел он, – твой мерзкий остров, он часть Венеции! А Венеция это каменный саркофаг, это прогнившая невеста Адриатики, это распухшая утопленница, густо пропахшая мертвой тиной! Венеция это вонючая лягушка, кваканье которой постоянно отдается на Заморском берегу! Это водяная змея, постоянно кусающая Геную и Пизу! Это гнусная морская тварь, постоянно ворующая куски чужих пирогов!
Барон опять ударил кулаком по столу и с гневом уставился на перепуганную служанку своим единственным пылающим глазом:
– С чего ты взяла, что гуси не грызут костей?
– У гусей нет зубов, сир.
Грузный барон изумленно уставился на служанку и вдруг шумно загоготал, оборачиваясь то к своим оруженосцам, то к настороженно повернувшимся в его сторону тафурам, то к пьяным серджентам:
– У гусей нет зубов! Вы слышали? Клянусь копьем святого Луки, это умно сказано! Храмовники глупы сами по себе, но у них, к тому же, нет зубов! Ты верно говоришь, тоза.
И завопил:
– Альм!
Один из оруженосцев, привстав, с глубоким вниманием склонил круглую, по латински в кружок стриженую голову:
– Здесь я.
– Альм! Немедленно выдай тозе из кошелька четыре денье. Клянусь волосом святого Дионисия, покровителя французов, только такую ничтожную сумму я могу выдать на нужды презренного ордена храмовников. Пусть тоза отнесет эти четыре денье проклятым храмовникам, а самой тозе выдай за ее смелость и умные речи золотой. Она это заслужила!
Барон презрительно, не оглядываясь, ткнул рукой в сторону храмовников, окаменевших от его чудовищных речей.
– Вот увидите, – прорычал барон, обращаясь и к оруженосцам и к пьяным серджентам, и к пьяным тафурам. – Сейчас на наших глазах эти беззубые гуси передерутся из-за четырех денье!
Схватив огромную чашу двумя руками, барон Теодульф сделал из нее гигантский глоток.
Усатый уродец, блестя голой потной головой, с наслаждением повторил жест барона.
Ветром вдруг приоткрыло окно.
В душную корчму ворвался неожиданный запах моря, гнилых водорослей, раздавленных раковин, громкое ржание лошадей, перестук копыт, ругань, пение, скрип повозок.
Совсем недавно здесь не было шумно, подумал Ганелон.
Только с солнечных майских дней пустые песчаные берега острова Лидо, как диковинными грибами, начали обрастать богатыми шатрами благородных рыцарей и бедными палатками пеших воинов и тафуров.
Зато каждую неделю, начиная с первых майских дней, с многочисленных судов, постоянно прибывающих к плоским берегам острова Лидо, сходили пилигримы, принявшие обет святого креста. По узким трапам, ругаясь, сводили на берег всхрипывающих, косящихся в испуге боевых лошадей. Несли оружие. Снимали с бортов разобранные боевые машины.
Венецианцы, побывавшие на острове Лидо, с содроганием в голосе подробно пересказывали в городе то, что им удалось увидеть.
А увидеть они могли совсем не мало.
Если постоять на берегу или пройтись между шатров и палаток, можно было увидеть на флажках родовой герб мессира Симона де Монфора, славного графа Монфора и Эпернона.
Если не жалеть времени, можно было увидеть прихотливый герб сеньора Рено де Монмирая, сына Эрве II де Донэи, правнука Тибо III, графа Шампанского, племянника французского и английского королей.
И герб графа Луи Блуасского и Шартрского.
И герб сеньора Рено де Монмирая.
И герб сеньора Ги де Плесси, брата Эсташа де Конфлана, благородного рыцаря, стяжавшего себе большую славу во многих боях и турнирах.
И герб монсеньора Гуго де Сен-Поля, известного своей силой и добродушием, а заодно особенной непримиримостью к агарянам.
И герб мессира Этьена Першского, покровительствующего известному трубадуру Гаусалю Файдиту.
И герб Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно.
И герб его родного брата Анри.
И многих других славных и благородных рыцарей, принявших обет святого креста в шампанском замке Экри на реке Эн в ходе приличествующего такому событию рыцарского турнира.
Трепетали под свежим ветерком, налетающим с моря, четырехугольные и косые флажки. На глазах росли на берегу пирамиды круглых камней. Говорили, что один такой камень, пущенный с помощью катапульты, может одним ударом убить до десятка неверных.
Престарелый, но все еще крепкий и жизнелюбивый дож Венеции Энрико Дандоло клятвенно пообещал обеспечить будущее счастливое предприятие. Услышав о словах дожа, множество пестро раскрашенных судов спешило к рейдам Венеции. Фантастические птицы украшали высокие носы боевых галер, на пузатых бортах нефов алели яркие драконы. Святые паломники из самых разных краев торопились как можно быстрей достигнуть Святой земли.
Там гроб Господень.
Там сухие пески пропитаны кровью мучеников.
Там река, истоки которой находятся где-то в Эдеме.
С мая месяца веницийский остров Лидо заполонили вооруженные пилигримы, их оруженосцы и различные ремесленники.
Стекались на остров лоскутники со своими потертыми тканями и мятой посудой. Везли мясники птицу и мясо. Над походными горнами днем и ночью поднимался дым – мастера, искусные в механике, собирали боевые машины монгано и требюше, пускающие за один раз тучу стрел. На берегу, на плоских, зеркальных, убитых водой песках терпеливо упражнялись арбалетчики, выставляя иногда на кон сразу по три монеты.
Благородные рыцари, опытные сердженты, лучники и оруженосцы, монахи нескольких орденов.
И бывшие вилланы, оставившие свои бедные деревни. И арбалетчики. И, наконец, просто чернь, тафуры – всякая приблудная нечисть, вооруженная дубинками и цепями.
Ржали лошади. Кричали ослы. Орали торговцы. Прямо у дверей корчмы мочились пьяные сердженты. Вспыхивали неожиданные драки, иногда кончающиеся большой кровью. Но в белых шатрах благородных рыцарей уже слышался по ночам высокий голос Конона де Бетюна. В других шатрах раздавалось пение трувера Ги де Туротта, шатлена замка Куси.
И новый век, и май, и ароматы,
и соловьи велят, чтобы я пел,
и сердце дар несет мне столь богатый —
любовь! – что отказаться я не смел.
О, если б радость дал мне Бог в удел,
о, если бы я Дамой овладел,
нагую обнял, страстию объятый,
пока поход не подоспел!
Великий понтифик добился желаемого торжества.
Многие благородные рыцари откликнулись на зов – отправиться в Святую землю.
В пыльном плаще, в стоптанных сандалиях, пряча сильно косящий глаз под опущенным на лоб капюшоном, Ганелон много времени проводил под стенами церкви святого Николая. Иногда он заходил в ту или в иную корчму, иногда просто бродил между палатками. Ни одна новость не могла минуть внимательных, всегда настороженных ушей Ганелона. Шла ли речь о мятежах, недавно потрясших христианскую Византию, шла ли речь о темных угрозах лукавого Имрэ – короля Угрии, шла ли речь о неожиданных стычках святых паломников с новонабранными арбалетчиками рыцаря Бертольда фон Катцельнбогена, Ганелон обо всем узнавал одним из самых первых.
От некоего конюшего Жиля, по прозвищу Жилон, прибывшего на остров Лидо в отряде конников славного маршала Шампанского, Ганелон узнал о том, как тяжело умирал от затянувшейся болезни благородный сеньор Тибо III, граф Шампани и Бри, дружно избранный стараниями благородных баронов предводителем святого войска.
Бог не дал графу здоровья.
От того же конюшего Ганелон подробно узнал, как огорченные смертью славного сеньора Тибо III, благородные бароны обратились к герцогу Эду Бургундскому:
«Сеньор, твой кузен умер. Это печально. Но тебе известно и то, сколь скорбна участь Святой земли. Господом богом заклинаем тебя принять святой крест и идти с нами в Заморскую землю, дабы освободить гроб Господень. А мы позаботимся, чтобы тебе было вручено все воинское имущество и поклянемся на святых мощах и всех других поклясться заставим, что будем тебе служить верой и правдой, как служили бы благородному графу Тибо.»
Огорченных отказом герцога, не пожелавшего принять командование над войском, успокоил рыцарь Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский.
Он так сказал баронам:
«Сеньоры, послушайте, что хочу вам предложить, если на то будет ваше согласие. Маркиз Бонифаций Монферратский весьма знатен и весьма всеми уважаем. Если вы пошлете за ним, дабы он принял святой крест и занял место сеньора Тибо, графа Шампанского, и если вы вверите ему предводительство войском, он поторопится прибыть к вам.»
От некоего минорита, сладко жмурившегося на Солнце, Ганелон узнал и такое.
Мессир Жоффруа де Виллардуэн год назад, отправляясь с посольством в Венецию, взял с собой благородных рыцарей Готье де Гондвиля и Жана де Фриза, представлявших Луи, графа Шартрского и Блуа, красноречивого трувера Конона де Бетюна и сурового барона Аллара Макеро, представлявших Бодуэна, графа Фландрии и Энно, а еще благородного Милона де Бребанта, знатного сеньора из Шампани, и благородного барона Теодульфа, владетеля замка Процинта, человека грубого, но известного многими подвигами, совершенными им в Святой земле на стезе святого креста.
И посланники так сказали престарелому, но все еще обожающему жизнь дожу Венеции Энрико Дандоло:
«Сеньор, мы прибыли к тебе от многих знатных баронов Франции, принявших святой крест, дабы отомстить за поругание Иисуса Христа и возвратить Иерусалим, коли на то будет воля Божья. И поскольку знают наши благородные сеньоры, что нет на свете человека могущественнее вас, и поскольку знают они также, что никто более вас и благородных людей Венеции не может нам помочь по-настоящему, то просят они все вас именем Божьим дабы вы сжалились над Заморской землей и отомстили за поругание неверными Иисуса Христа, а для сего позаботились бы о судах и различных кораблях для нас.»
Еще Ганелон узнал, что прошло время, испрошенное дожем для размышлений, и на двенадцатый день утром, сразу после мессы в соборе святого Марка, престарелый, но все еще радующийся жизни дож Венеции Энрико Дандоло так посоветовал посланникам:
«Обратитесь смиренно к народу Венеции. Я уверен, что народ Венеции выслушает вас благосклонно.»
И Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский, так обратился к доброму христианскому народу Венеции:
«Сеньоры, самые знатные и могущественные бароны Франции прислали нас к вам. Они взывают к вам о большой милости, дабы сжалились вы над Иерусалимом, порабощенным злобными агарянами, и дабы во имя Господа отправились вы с нами отмстить за страдания Иисуса Христа. И выбрали они вас, ибо знают, что нет народа могущественнее на море, чем венецианцы. И вот послали они нас, дабы мы упали вам в ноги и не вставали с колен, покуда вы не согласитесь сжалиться над Заморской землей.»
И посланники действительно пали на колени, обливаясь слезами.
А дож Венеции благородный Энрико Дандоло и с ним весь народ Венеции, богобоязненный и трудолюбивый, тоже зарыдали в один голос от сострадания к мучениям истинных христианам и так, рыдая и воздевая многочисленные руки к небу, закричали:
– Мы с вами! Мы с вами!
А от некоего оруженосца Матье, умеющего играть на лютне и сочинять всякие слова, трогающие сердца нежным напевом, там же под стенами церкви святого Николая Ганелон узнал…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Те, в коих истинна любовь, проснитесь, сон забыть пора: поет нам жаворонок вновь, внушает в трелях нам с утра – пришел день мира и добра!
Господь, за нас отдавший кровь, дал тем его, кого любовь ведет в поход, чья кровь быстра страдать толкает вновь и вновь – Любовь ведет их со двора!
Тех нечестивцев прокляни, кто бросил Господа в беде. По праву прокляты они, от мук не скрыться им нигде, когда на Божеском суде ребро, ладони и ступни Бог явит в страшной череде. И даже тот, кто жил в труде и в благе – Бог его храни! – узнает дрожь в лихой нужде.
Тот, кто за грешных был распят, любови ложной столь далек. Он истинным огнем объят: за нас он в путь последний влек крест, что на спину гнетом лег, коим он был к земле прижат. Как самый чистый из ягнят, он тяжко жалобы изрек – тремя гвоздями супостат во плоть вонзился рук и ног.
Недаром говорит народ: «Товар дешёв – мошна трещит.» Еще: «Пустого нрава тот, кто зрит добро, а к злу спешит.» Вы знаете, что Бог свершит для тех, кто поспешит в поход. Награда их благая ждет: Бог в рай войти им разрешит. А кто лежит и в путь нейдет, тот выгоды себя лишит.
Для нас в помине завтра нет, мы в путь немедленно идем. Тот будет здрав, кто, дав обет, через четыре дня, ведом на бой, утратит ум и дом. Коль схватит смерть узду и свет затмит и сил исчезнет след, не на тюфяк с тугим пером, в солому ляжет дармоед, да только поздно грянет гром.
V–VII
"…толклись нищие.
Завернувшись в потрепанный плащ, спрятав лицо под низко опущенным капюшоном, Ганелон незаметно прислушивался к голосам, казалось, ни к кому не обращенным, а просто заполнявшим шумную корчму.
От некоего оруженосца, одного из людей графа де Бриена, весьма любившего потолковать о судьбе и ее превратностях, Ганелон узнал о том, что благородный маркиз Бонифаций Монферратский, в конце концов, принявший командование над святыми паломниками, так спросил:
«Сеньоры, но куда вы хотели бы отправиться? В какую именно землю неверных вы хотели бы пойти?»
Подумав, благородные бароны ответили:
«Наверное, не в Сирию, там толку не будет. Там только сухие пески, там нет колодцев. Лучше, наверное, идти в Вавилонию, в край египетский. Там, в самом сердце земли сарацинов, неверным можно причинить много зла. К тому же, известно всем, что Александрия город богатый. Почему не в Египте попытать счастья войны, благорасположенность Божью?»
От некоего сумрачного госпитальера, прячущего под капюшоном усталые, мутные, истомленные страстью к вину, глаза, Ганелон узнал, что, несмотря на обещанную паломникам помощь, за многие грехи, свершенные венецианцами, апостолик римский великий понтифик папа Иннокентий III волею, данной ему свыше, совсем недавно от души проклял Венецию.
«Мы отлучаем и предаем анафеме тех лживых и нечестивых христиан, которые доставляют сарацинам против самого Христа и христианского народа оружие, железо и корабельное дерево, а также суда, или служат кормчими на разбойничьих кораблях сарацин, управляют их военными машинами, или дают им какой-нибудь совет или помощь в ущерб Святой земле.»
Великий понтифик распорядился, чтобы священники напоминали о наложенной на Венецию анафеме во всех приморских городах по воскресным и праздничным дням, присовокупив к этому, что Святая римская церковь не раскроет объятия нечестивым людям Венеции, если они не откажутся в пользу Святой земли от беззаконного стяжательства.
Только вовремя обещанная дожем Венеции помощь в счастливом предприятии и святой крест, принятый воинами Венеции, принесли республике святого Марка прощение.
От некоего оруженосца благородного рыцаря Орри Ильского, человека говорливого, но богобоязненного, Ганелон узнал, что дож Венеции, приняв окончательное решение, так обратился на площади к своим подданным:
«Сеньоры, отныне вместе с самыми лучшими людьми мира вы причастны к величайшему из дел, когда-либо кем свершенных. И пусть я стар, пусть я плохо вижу, все равно лишь я, государь ваш, могу направлять вас и повелевать вами в этом деле. И если будет на то ваша воля, славный народ Венеции, что позволите мне принять святой крест, дабы оберегать и вести вас, а сыну моему встать в Венеции на мое место и править моей страной, то сам пойду с вами и со святыми паломниками на жизнь или на смерть.»
Случилось дожу Венеции в то лето девяносто четыре года.
Был дож почти слеп, подло наказанный когда-то Мануилом, императором нечестивой Византии, в злобе неправедной приказавшим погасить зрение молодому тогда и дерзкому венецианскому послу.
Когда нечестивый Мануил, император Византии, так приказал, будущего дожа Венеции хотели связать и повалить на землю, но Энрико Дандоло гордо отказался от веревок и сам лег на землю.
«Если стану кричать или отворачиваться, убейте меня.»
И будущий дож Венеции спокойно лежал на земле, пока вязали и валили на землю тех, кто был приговорен вместе с ним к такому же наказанию. И мужественно молчал, терпя нестерпимую боль, в то время как многие несчастные, приговоренные вместе с ним, кричали, переполняясь жестокой и страшной болью.
Четыре с половиной тысячи благородных рыцарей, столько же лошадей, девять тысяч оруженосцев, двадцать тысяч пеших воинов, включая всякую серую нечисть тафуров – вот сколько боевых единиц поклялись венецианцы взять на свои корабли и доставить в Святую землю.
Другие паломники грузились в Брюгге.
Бургундцы и провансальцы нанимали суда в Марселе.
Еще другие паладины, препоясавшись мечами, шли из Блуа и Шампани по дорогам Ломбардии, из Пьяченцы сворачивая на юг.
Галеры и юиссье, нефы и галиоты, подняв косые латинские паруса, спешили с разных морей на зов дожа Венеции Энрико Дандало и бросали двузубые якоря в голубизну венецианских бухт. Каждый житель Венеции, способный носить оружие, услышав призыв своего правителя, спешил к ближайшему священнику. Приняв от священника крестное знамение, такой человек с волнением тянул шарик из груды многих подобных шариков. И если вытягивал такой человек шарик с пергаментной легкой отметкой, это означало – он отмечен свыше и отныне ему предназначено святое странствие в Заморскую землю…"
IX
"– …и видел меч, который может разрубать металлические щиты. Спросите у оруженосца сеньора Тьерри де Лооса. Под Аккрой он тоже видел такой меч, отнятый у некоего сарацина. Этот сарацин зарубил до того десять рыцарей, выступавших в броневом строю.
– …и все же, брат, даже демон не может создать новое само по себе. Даже демон не может сделать так, чтобы слепорожденный мог представлять себе разные цвета, а глухой от рождения слышал разные звуки. С другой стороны, если мы говорим, что кто-то рисует себе золотые горы, которых он никогда не видел, то, хотя он и имеет некое представление о золоте и о горах, мы можем говорить, что он рисует что-то новое.
Ганелон поднял голову.
В корчме было шумно, но он отчетливо услышал, как один из пяти храмовников, жестоко обиженных разгорячившимся богохульником бароном Теодульфом, произнес:
– Лаудате. Хвалите.
И все пятеро дружно перекрестились.
– Либере нос а малё… Либере нос, домине…
– Тоза, милочка! – опять взревел барон, пылая на всю корчму своим единственным глазом. – Клянусь градом обетованным, за столом опять не хватает вина! Скорее неси побольше вина! И поскорее! Не жалей вина для благородного гостя!
Грузно поднявшись с тяжелой деревянной скамьи, барон высоко поднял ногу и до изумления гулко выпустил ветры.
– Клянусь верой Христовой, – проревел он, – этот звук в стократ приятнее звуков, издаваемых голосами проклятых храмовников!
Оруженосцы барона и его гологоловый усатый уродец, и пьяные сердженты и даже серые настороженные тафуры с восторгом и с большим почтением воззрились на барона Теодульфа.
– Вонючие симоньяки, торгующие церковными должностями! – ревел барон. – Змеи, кусающие грудь собственной матери! Магистр Фульк, святой человек, безвременно призванный к себе Господом, смиренно собирал деньги и имущество для бедных паломников, а проклятые храмовники лежали в тени и пили вино. Во все времена они умели только грабить. «Испугай храмовника», – однажды сказали мне чистые сердцем пилигримы, отдав под Аккрой мне сильно провинившегося грязного и жирного тамплиера. И я мечом рассек грязного и жирного тамплиера на две нечестивых половинки. «Мы сказали, испугай, – удивились чистые сердцем пилигримы. – А ты его разрубил надвое. Ты так его испугал?» И я ответил: «Я не умею лучше пугать храмовников, чем так!»
Пьяные сердженты, серые тафуры и оруженосцы барона Теодульфа восторженно и дружно заржали.
Но громче всех смеялся гологоловый усатый уродец.
Пышные усы уродца подло тряслись.
Уродец с ненавистью поглядывал в темный угол, где за столиком за одной своей общей нищенской чашей сидели помалкивающие храмовники.
Под плащами храмовников оттопыривались рукояти кинжалов, под несвежими рубашками угадывалась кольчужная сталь, но храмовники все равно старались не смотреть в сторону разбушевавшегося барона, чему сильно дивились сердженты. Ведь они знали, что совсем недавно в этой же самой корчме за оскорбления гораздо менее грубые, пятерка таких же смиренных, как эти, храмовников жестоко наказала зарвавшегося арбалетчика особенно назидательным образом. Дерзкому, но весьма провинившемуся арбалетчику кинжалом выкололи глаза, вырезали длинный дерзкий язык, отрубили кисти рук и ног и полумертвого, но еще что-то мычащего, бросили в лодку, пустив ее по течению канала, при этом навешав на несчастного столько цепей, сколько не каждый мул вынесет…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Дабы ободрить наш народ, который долго спал во мгле, пусть песнь моя вам пропоет о святотатстве и хуле, коим язычник предает любую пядь в Святой земле. К нам край сей скоро перейдет, настанет день, и мы в седле.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
Скорбь велика, когда отъят Гроб, в коем скрыт был Божий сын, когда пустынные лежат места, где был он господин. Зачем снес горечь сих утрат? Решил проверить в час кручин он тех, которые твердят, что будет изгнан сарацин.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
Тот край священный испокон зовется Иерусалим. Есть в том краю, где Бог рожден, Храм, где он мукой был томим, есть крест, на коем он казнен, и гроб, где стал он вновь живым. Там будет скоро награжден всяк по достоинствам своим.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
"– …и видел меч, который может разрубать металлические щиты. Спросите у оруженосца сеньора Тьерри де Лооса. Под Аккрой он тоже видел такой меч, отнятый у некоего сарацина. Этот сарацин зарубил до того десять рыцарей, выступавших в броневом строю.
– …и все же, брат, даже демон не может создать новое само по себе. Даже демон не может сделать так, чтобы слепорожденный мог представлять себе разные цвета, а глухой от рождения слышал разные звуки. С другой стороны, если мы говорим, что кто-то рисует себе золотые горы, которых он никогда не видел, то, хотя он и имеет некое представление о золоте и о горах, мы можем говорить, что он рисует что-то новое.
Ганелон поднял голову.
В корчме было шумно, но он отчетливо услышал, как один из пяти храмовников, жестоко обиженных разгорячившимся богохульником бароном Теодульфом, произнес:
– Лаудате. Хвалите.
И все пятеро дружно перекрестились.
– Либере нос а малё… Либере нос, домине…
– Тоза, милочка! – опять взревел барон, пылая на всю корчму своим единственным глазом. – Клянусь градом обетованным, за столом опять не хватает вина! Скорее неси побольше вина! И поскорее! Не жалей вина для благородного гостя!
Грузно поднявшись с тяжелой деревянной скамьи, барон высоко поднял ногу и до изумления гулко выпустил ветры.
– Клянусь верой Христовой, – проревел он, – этот звук в стократ приятнее звуков, издаваемых голосами проклятых храмовников!
Оруженосцы барона и его гологоловый усатый уродец, и пьяные сердженты и даже серые настороженные тафуры с восторгом и с большим почтением воззрились на барона Теодульфа.
– Вонючие симоньяки, торгующие церковными должностями! – ревел барон. – Змеи, кусающие грудь собственной матери! Магистр Фульк, святой человек, безвременно призванный к себе Господом, смиренно собирал деньги и имущество для бедных паломников, а проклятые храмовники лежали в тени и пили вино. Во все времена они умели только грабить. «Испугай храмовника», – однажды сказали мне чистые сердцем пилигримы, отдав под Аккрой мне сильно провинившегося грязного и жирного тамплиера. И я мечом рассек грязного и жирного тамплиера на две нечестивых половинки. «Мы сказали, испугай, – удивились чистые сердцем пилигримы. – А ты его разрубил надвое. Ты так его испугал?» И я ответил: «Я не умею лучше пугать храмовников, чем так!»
Пьяные сердженты, серые тафуры и оруженосцы барона Теодульфа восторженно и дружно заржали.
Но громче всех смеялся гологоловый усатый уродец.
Пышные усы уродца подло тряслись.
Уродец с ненавистью поглядывал в темный угол, где за столиком за одной своей общей нищенской чашей сидели помалкивающие храмовники.
Под плащами храмовников оттопыривались рукояти кинжалов, под несвежими рубашками угадывалась кольчужная сталь, но храмовники все равно старались не смотреть в сторону разбушевавшегося барона, чему сильно дивились сердженты. Ведь они знали, что совсем недавно в этой же самой корчме за оскорбления гораздо менее грубые, пятерка таких же смиренных, как эти, храмовников жестоко наказала зарвавшегося арбалетчика особенно назидательным образом. Дерзкому, но весьма провинившемуся арбалетчику кинжалом выкололи глаза, вырезали длинный дерзкий язык, отрубили кисти рук и ног и полумертвого, но еще что-то мычащего, бросили в лодку, пустив ее по течению канала, при этом навешав на несчастного столько цепей, сколько не каждый мул вынесет…"
ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ
Дабы ободрить наш народ, который долго спал во мгле, пусть песнь моя вам пропоет о святотатстве и хуле, коим язычник предает любую пядь в Святой земле. К нам край сей скоро перейдет, настанет день, и мы в седле.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
Скорбь велика, когда отъят Гроб, в коем скрыт был Божий сын, когда пустынные лежат места, где был он господин. Зачем снес горечь сих утрат? Решил проверить в час кручин он тех, которые твердят, что будет изгнан сарацин.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
Тот край священный испокон зовется Иерусалим. Есть в том краю, где Бог рожден, Храм, где он мукой был томим, есть крест, на коем он казнен, и гроб, где стал он вновь живым. Там будет скоро награжден всяк по достоинствам своим.
Иерусалим, страдая, стонет, защитников в дорогу гонит.
XI–XII
"…там змеи бегут от голого человека и прежде, чем пить, сплевывают на землю скопившийся за день яд. Там пантера, поев мяса, спит три дня и три ночи и дыхание ее во сне так чисто и приятно, что звери сбегаются и часами сидят, забыв распри, вокруг спящей пантеры. Там единорог, когда его преследуют, бежит в деревню, не в лес, и в деревне безошибочно находит девственницу, чтобы во свое спасение доверчиво положить на ее чистую грудь свою большую печальную голову. Там тень гиены не дает лаять собакам, затыкая им по ночам пасть ужасным страхом, а гуси родятся на дереве, почему их можно есть, не ожидая Поста, ведь гуси те от рождения постные.
…там такой край, что на краю горячей песчаной пустыни можно встретить ужасного монтикэра. У него три ряда зубов, которые входят один между других, а лицо и уши у монтикэра человеческие. А глаза у монтикэра голубые, того цвета, что зовется венетским. А тело у него, как у льва, а на кончике хвоста жало, ядовитое, как слюна храмовников.
– Клянусь всевышним, истинно так! Именно, как слюна храмовников! – торжествующе взревел барон Теодульф и в его голосе одновременно прозвучали и горн и боевая труба. – Монтикэр необычайно подвижен и обожает завалявшееся человеческое мясо, как…
Барон Теодульф только сверкнул своим единственным пылающим глазом, но все в корчме поняли, кого именно он имел в виду.
Теперь тишина в корчме сгустилась настолько, что ужаснувшаяся девушка-тоза замерла с полным кувшином в руках, не решаясь приблизиться к разбушевавшемуся барону.
– У него дочь ведьма, – не выдержав нападок барона, смиренно и негромко произнес один из храмовников. – Я знаю, он выкуплен из плена за нечистое золото. Он богохульник и еретик. У него язык бабы. Его замок будет разрушен. Его деревни и поля отойдут Святой римской церкви.
– Аминь! – негромко, но дружно ответили святому брату храмовники.
Барон Теодульф оскорблено взревел.
Честный монах, взревел он, везет из Святой земли святые мощи и реликвии, серебряные доски с алтарей, ризницы и иконы, кресты и церковный скарб, а храмовники, как истинные грабители, отмеченные Господом всяческими пороками, везут только награбленную добычу.
Барон не успевал сплевывать скапливающуюся в уголках губ слюну.
Он, благородный барон Теодульф, владетель замка Процинта, известен многими подвигами в Святой земле. Он, благородный барон Теодульф, ходил на штурм Аккры в самом первом ряду рядом с маршалом Шампанским. Он сам видел, как благородный мессир Жоффруа де Виллардуэн, потеряв тарж, треугольный металлический щит, призванный защищать грудь и плечи, был тяжко ранен, а те, кто находились рядом, держали его, ведь маршал Шампанский потерял много крови и был без памяти.
Маршал Шампанский был пленен в бою нечестивыми сарацинами, а многие доблестные рыцари убиты. А трувер Ги де Туротт, шатлен Куси, ранен в том бою, а он, благородный барон Теодульф, воин Христов, тоже ранен и тоже пленен. Он лучше, чем кто либо другой, знает нрав храмовников. Ведь он сам лично видел ветры, охватывающие человека, как бездна, он сам дышал туманами, от которых пухнет и разлагается тело, он сам умирал в песках и в зное. Он, как и все в походе, сам ходил к прачкам и они мыли ему, как всем, голову и вычесывали из волос насекомых. Он, как все паломники, сам поднимал страшный шум и размахивал дымным смолистым факелом, изгоняя из палатки ужасных тарантулов и нечистых духов. Он сам неделями носил на копье подвяленную голову мертвого сарацина, пугая мертвой головой еще живых неверных. Агаряне вырвали ему правый глаз, но он и единственным своим глазом видел столько дорог и стран, видел столько чудесных битв и ристалищ, что любой храмовник рядом с ним заслуживает только презрения. Он, барон Теодульф, друг многих благородных рыцарей, всегда сражался в первых рядах и рядом с ним всегда были храбрые анжуйцы и путевинцы, надежные бретонцы и норманы, и мужественные воины из Ла-Манса и Лангедока. Только храмовники всегда держались в отдалении, решаясь лишь на то, чтобы трусливо добивать раненых сарацинов.
Вооруженные паломники шли сквозь горящие частоколы, они катили перед собой деревянные черепахи, обшитых кожаными щитами, метали из катапульт в обороняющийся город камни и трупы неверных. Щиты в медных ромбах, цветные флажки и ленты, блеск кольчуг, шлемы, отбрасывающие дивные блики, длинные мечи в твердых руках – да!
Так шли рыцари.
Но такое никогда не являлось достоянием храмовников.
Монжуа!
Чистые духом Христовы воины шли вброд через рвы с водой, столь грязной, что она вызывала рвоту. В гуще смертельного боя святые паломники поднимали забрала шлемов, чтобы вдохнуть глоток раскаленного воздуха и их беспощадно жалили стрелы. Он, благородный барон Теодульф, крестясь одной рукой, другой разил сарацинов, а трусливые храмовники всегда держались поодаль, как грязные шакалы высматривая жадными выпуклыми глазами – не вошли ли благородные рыцари в пролом осажденного города? Под ним, под бароном Теодульфом, пал конь, а ведь он, барон Теодульф, сам недоедал, но кормил коня в походе изюмом, сеном и сушеными фруктами, а когда кончились изюм, сено и сушеные фрукты, он сам собирал ему клочки жалкой травы, которую можно найти в пустыне. Он, барон Теодульф, выпустив бороду поверх доспехов, одним из первых под Аккрой вошел в пролом рухнувшей стены. И только увидев это, влекомые нечеловеческой жадностью, в пролом двинулись храмовники.
Он, барон Теодульф, знает от людей, видевших это своими глазами, что, войдя за спинами доблестных рыцарей в пролом, ведущий в осажденный город, храмовники сразу поставили в этом проломе своих нечестивых братьев, которые обнажили мечи против своих же Христовых воинов. Нечестивые силой старались задержать вооруженных усталых паладинов на то время, пока вошедшие в город жадные храмовники предательски и подло захватят все главные богатства, все главные дома и строения.
Но Бог знает, как и кого отличать.
Сарацины опомнились.
Сарацины увидели, что ворвавшихся в город совсем немного.
Они метали стрелы в жадные выпуклые глаза храмовников, беспощадно избивали их дротиками и мечами.
Он, благородный барон Теодульф, был повержен, его пленили по вине трусливых храмовников. По их же вине ранили и пленили благородного мессира Жоффруа де Виллардуэна. И пленили благородного сеньора Абеляра.
Господь оберегал героев от смерти, вовремя лишив их силы и чувств.
Как истинных христиан, благородных паладинов позже выкупили их близкие – тех, кто не погиб в плену от рук агарян, как это произошло с благородным сеньором Абеляром.
А попавших в плен храмовников никто не выкупал.
У храмовников нет лиц, у них крысиные морды.
У всех без исключения храмовников нет лиц, у них маски мертвецов.
Они давно умерли, и Господь только ждет минуты, чтобы, наконец. обрушить на них свой справедливый гнев.
– Тоза, милочка! – взревел барон. – Клянусь Святым крестом, у меня пересохла глотка! Принеси всем вина! Всем, тоза, милочка, кроме беззубых грязных гусей, трусливо затаившихся в углу!
Услышав это, храмовники, наконец, встали.
Они шли мимо столика, за которым сидел Ганелон, пригнувшись, гуськом, обнажив узкие кинжалы и подобрав полы длинных плащей. И хотя богомерзок был вид богохульника барона Теодульфа, и гологоловый его усатый хохотал непристойно и мерзко, но последнему проходящему мимо него храмовнику Ганелон все же подставил ногу…"
XIV–XVI
"…брат Одо.
Круглые зеленые глаза брата Одо устало ввалились от усталости, побитое оспой лицо вытянулось, но он приветливо кивнул Ганелону, сам стараясь оставаться в тени.
Ганелон перекрестился.
Большой шатер был освещен масляными светильниками, укрепленными на остриях коротких копий, воткнутых прямо в землю. Темные тени скапливались в углах квадратного шатра – колеблющиеся, странные, как слова, только что услышанные Ганелоном.
Престарелый дож Венеции Энрико Дандоло оказался не столь простым, каким казался на первый взгляд.
Побывав на острове Лидо, престарелый дож Венеции так сказал святым паломникам:
«Сеньоры, вы никуда не двинетесь с этого места до того указанного нами часа, когда народ Венеции не получит всех денег, обещанных за построенные для вас суда.»
«Сеньоры, – так сказал дож святым паломникам, – вы худо обошлись с нами, ибо как только ваши послы заключили договор со мной и с моим народом, я повелел по всей моей земле, чтобы ни один купец не вступал ни в какие в рыночные сделки, но чтобы все помогали строить флот для вас. С тех самых пор купцы Венеции пребывают в ожидании и почти полтора года ничего не зарабатывают. Они сильно поистратились, они недовольны, вот почему я желаю получить с вас полностью то, что вы должны мне и моему народу. Знайте, сеньоры, что вы не двинетесь с этого острова до тех пор, пока мы не получим свое. А вы отныне не сыщете в моей земле ни одного человека, который бы решился без специального на то приказа принести вам есть и пить.»
Человека, так точно передавшего слова дожа и скоро после этого вышедшего из шатра, Ганелон узнал.
Трувер де Куси.
Сеньор Ги де Туротт, шатлен Куси – благородный рыцарь, умеющий хорошо пользоваться мечом и арбалетом, но еще лучше умеющий воспевать Любовь и святое странствие.
Зачем она моим глазам предстала,
кто Ложною подругой названа?
Я плачу горько, ей и горя мало,
столь сладко мучит лишь она одна.
Был здрав, пока душа была вольна,
предался ей – убьет меня она
за то, что к ней же сердце воспылало.
Какая есть за мной вина?
Та радость, что в любви берет начало,
всех радостей венец, мне не дана.
Да видит Бог, судьба жестокой стала,
в руках злодеев ожесточена.
Известно им, что подлость свершена,
с заклятыми врагами ждет война
укравшего, что честь не разрешала.
За все заплатит он сполна!
«За все…» – повторил про себя Ганелон.
Из темного угла на него испытующе глядел брат Одо.
Вдруг человек, очень прямо сидевший за пустым походным столиком, поднял голову.
Ганелон увидел узкое длинное лицо, жесткие темные глаза, никогда не знающие сомнений. Левую руку страшный человек держал за поясом серой монашеской рясы. Ганелон не видел его руку, но знал, что на левой руке этого человека не хватает кисти. Седоватые волосы густо и темно вились на висках, но далеко отступали от лба. Казалось, жесткими своими глазами, такими темными, что свет в них не отражался, этот человек видит Ганелона и всех присутствующих насквозь.
Может, он и видел всех насквозь.
Ганелон сразу его узнал.
Белый аббат отец Валезий. Священнослужитель, не принявший монашеского обета, но целиком посвятивший себя Господу.
Говорили, что отец Валезий из очень знатного рода, но говорили и то, что он якобы из бедной семьи, убитой в Кастилии врагами веры. Говорили, что отец Валезий командовал в свое время отборным отрядом французского короля, но говорили и то, что он якобы жестоко грабил торговые суда, заманивая их на мель ложными световыми сигналами. Еще говорили, что отец Валезий тайный духовник великого понтифика, но говорили еще и то, что якобы тайные отношения связывают его с дочерью короля Людовика VII.
Об отце Валезии всегда говорили непонятно и полушепотом и с тревогой, ибо он был всюду известен, как человек непоколебимой веры.
Говорили. что отец Валезий отправил на костер не одну сотню еретиков.
Если эти слова правда, значит, еретики были неисправимы.
Еще говорили, что отец Валезий потерял кисть левой руки при штурме какой-то бургундской твердыни. Сам дьявол в образе воина встретил в тот день отца Валезия на высокой крепостной стене, между каменных зубцов на краю бездны, почти в облаках, и отсек ему кисть левой руки, и ранил в голову и сбросил со стены в глубокий ров.
Но отец Валезий выжил.
Воля и вера спасли его от ада.
Дважды он призывал к себе кузнеца той деревни, где его оставили умирать, и дважды кузнец, рыдая от сострадания, тяжелым молотом ломал ему неправильно сросшиеся кости.
Вместе с хромотой, с тех пор отличавшей его странную походку, отец Вадезий вынес из пережитого твердое убеждение в том, что нет такой ужасной боли, которую не смог бы побороть человек, посвятивший себя Богу.
Еще говорили, что отец Валезий за одни сутки очистил горный монастырь в Эпле, где братия, искушаемая бесами, проводила ночи без сна, но храпела в церкви на богослужении. Едва монахи этого монастыря принимались за какое либо богоугодное дело, как бесы хватали их за руки и за ноги. Когда монахи садились за стол, бесы побуждали их наедаться до того, что они не могли сдвинуться с места и сидели часами праздно. Если за трапезой подавали вино, монахи, подбиваемые бесами, напивались до бесчувствия.
Обыкновенно думают, научил братию отец Валезий, что всякого человека мучает один бес. Это заблуждение. Вообразите, что вы с головой погружены в воду. Вода над вами, направо и налево, и под вами – вот самое точное изображение количества бесов, искушающих вас. Бесы бесчисленны, как пылинки, которые мы видим в солнечном луче. Весь воздух вокруг заполонен бесами. И бороться следует сразу со всеми.
Ганелон знал: отца Валезия прислал на остров Лидо сам великий понтифик, ведь престарелый дож Венеции, сильно сердясь за неуплату долгов, потребовал от паломников странного и необычного дела – скорого вооруженного похода на христианский город Зару.
Город Зара когда-то принадлежал Венеции, объяснил паломникам лукавый дож Венеции Энрико Дандоло. Город Зара, конечно, город христианский, объяснил паломникам престарелый дож, но он отторжен от Венеции незаконно. Если мы вернем Зару Венеции, то именно там, в Заре мы боем укрепим дух святого воинства, запасемся провизией и добычей, и вот тогда я сразу поверну суда с паломниками на восток.
Ганелон знал: в одинокий шатер, с умыслом поставленный в стороне от других, его вызвали не из-за пяти пропавших из лагеря храмовников. Мало ли кто пропадал с острова Лидо. Иногда с острова неизвестно как пропадали целые отряды, а не только пятеро каких-то храмовников.
Ганелона вызвали в шатер в интересах Дела.
Он услышал Ги де Туротта и услышал отца Валезия.
Душа Ганелона ликовала – он призван.
Ему верят.
Ему доверяют.
Въедливый низкий голос отца Валезия, белого аббата, казалось, был теперь обращен прямо к нему. Как и темные жесткие глаза отца Валезия. Такие темные, что свет в них не отражался.
– Святые паломники утомлены долгим бесцельным сидением на острове Лидо, – голос белого аббата действительно звучал низко и вьедливо. – Самые нестойкие трусливо бегут в разные стороны. Скоро зима. Значит, суда не успеют выйти в море. Лукавый дож Венеции Энрико Дандоло говорит, что не так уж далеко от Венеции стоит город Зара. Если паломники войдут в город Зару, говорит лукавый дож, если они вернут город Зару Венеции, там будет много добра, а к весне все суда будут приведены в порядок.
– Но разве апостолик римский не запретил под угрозой отлучения нападать на христианские города? – теперь въедливый голос отца Валезия, казалось, был обращен прямо к Ганелону. – Город Зара является христианским городом, а Имрэ, король Угрии, принял святой крест. Строгое послание папы еще месяц назад передано маркизу Бонифацию Монферратскому, командующему всеми отрядами святых паломников. Это сделал аббат Пьетро де Лочедио из монастыря Пьемонте. Все это так. Все это действительно так. Но камзолы паломников пообтрепались, говорит лукавый дож Венеции, нет корма для лошадей, само святое воинство в большом долгу перед венецианцами. Без помощи венецианцев паломникам никак не попасть в Святую землю. Старый дож знает, что говорит. Ведь уплатить долги венецианцам, – темные глаза отца Валезия смотрели прямо в душу Ганелона, – можно сейчас только взяв Зару. Все знают, Зара богатый город. Вот почему, брат Одо, ты незамедлительно, уже сегодня отправишься в Рим. Наверное, ты уже не успеешь предупредить взятие христианского города Зары, но зато ты откроешь глаза папы на происки старого дожа.
Белый аббат перевел взгляд на брата Одо:
– Дьявол не знает устали. Толкнув паломников в Зару, он может толкнуть паломников и в другие христианские города. Ты, брат Одо, откроешь глаза великому понтифику на истинные намерения дожа. Дож Венеции заботится не о святых паломниках, он, прежде всего, заботится о своем морском народе. Великий понтифик должен знать всю правду о доже. Великого понтифика, как истинно великого человека, интересуют великие помыслы, но он страдает за каждого отдельного христианина. Не против плоти и крови человеческой мы боремся, брат Одо, а против черных злых сил.
– Аминь! – дружно сказали брат Одо и Ганелон.
– Ты подробно передашь великому понтифику нечестивые слова дожа Венеции и ты передашь великому понтифику то, что недавно сказал благородным баронам маркиз Бонифаций Монферратский. А сказал он так. На рождество, сказал маркиз, побывал он в Германии при дворе мессира германского императора. Там он встретил молодого человека – брата жены германского императора. Это Алексей, сын Исаака, истинного императора Византии, ослепленного родным братом, предательски и не по-христиански отнявшим у него трон, а с ним всю Константинопольскую империю. Ты подробно передашь, брат Одо, римскому апостолику такие слова маркиза Монферратского. Он сказал: тот, кто смог бы заполучить к себе названного молодого человека, тот легко бы сумел двинуться из захваченного паломниками города Зары, если это произойдет, в землю константинопольскую и взять там все нужные съестные запасы и все прочее, ибо названный молодой человек является единственно законным, от Бога, наследником константинопольского трона. Он ускользнул из Константинополя от родного дяди тайком, скрыв водою свои следы. Некий пизанский корабль по специальному договору тайно доставил его в Германию, при этом юный Алексей был пострижен в кружок и одет в латинское платье. Ты запоминаешь мои слова, брат Одо?
Брат Одо молча кивнул.
Усталость лежала на его длинном лице, но глаза жили особой и сильной жизнью.
Белый аббат вновь повернулся к Ганелону:
– Я где-то встречал тебя?
– Надеюсь, что нет, отец Валезий.
– Неужели твои надежды ограничиваются только этим? – сухо усмехнулся белый аббат. – И если да, то почему?
– Недостоин.
– Я знаю, что ты еще не давал обета, – осталось неясным, удовлетворен ли отец Валезий ответом Ганелона. – Но я вижу, что твой плащ пообносился, сандалии сбиты, твое тело изнурено. Ты похож на катара, – загадочно и зловеще покачал головой отец Валезий. – Ты похож на тряпичника, который назубок знает все церковные тексты и умеет проповедывать, чего не умеет многая ученая братия. Но я знаю, что ты повинуешься Богу, ты страдал и не впал в отчаяние, а потому допущен служить Делу. А значит, посвящен и в деяния старого лукавца, – отец Валезий, несомненно, имел в виду дожа Венеции. – Старый лукавец желает валить деревья на склонах гор, окружающих Зару, и спускать для себя на воду все новые и новые корабли, не боясь того, что король Угрии ему помешает. На богослужении в соборе святого Марка старый лукавец пообещал сам повести объединенный флот в город Зару, если такое решение будет принято баронами. При этом он назвал христианский город Зару пиратским гнездом, – отец Валезий мелко перекрестился.
– Возможно, такое угодно Богу?
Белый аббат взглянул на Ганелона с сомнением.
– Я не уверен, что тебе следует рассуждать на такие темы, брат Ганелон. Тебе сужден другой путь, помни. Может, твой путь и проходит через какие-то сомнения, но они не должны касаться Зары.
Ганелон низко опустил голову.
– Некая молодая особа, брат Ганелон, – въедливо и негромко произнес отец Валезий и сердце Ганелона дрогнуло. – Некая молодая особа, брат Ганелон, совсем недавно наняла в Венеции судно. Сейчас, когда дож наложил запрет даже на торговлю, нанять судно в Венеции практически невозможно, но некая молодая особа заплатила за тайный наем судна большие деньги. Очень большие деньги. Более того, мне известно, что некая молодая особа почти месяц провела в доме старого лукавца. Я верю, брат Ганелон, что ты догадываешься, куда могло уйти судно, тайком нанятое указанной особой.
– Да, – кивнул Ганелон. – Я даже знаю имя кормчего на нанятом судне. И знаю, что с указанной особой на борт судна поднялся еще и старик, прозванный в Риме Триболо, Истязателем. А еще с указанной особой поднялись на борт отборные дружинники, ранее служившие в замке Процинта. А груз названной особы – три сундука.
Отец Валезий пристально всмотрелся в Ганелона:
– Ты не смог подняться на указанное судно?
– Я не мог этого сделать.
– Почему?
– В Риме через оборванца нищего я получил записку. В записке было сказано: «Лучше бы ты служил мне». Но до того, как прислать мне такую записку, указанная особа два года держала меня взаперти в старой замковой башне. А в Риме указанная особа пыталась меня убить, подсылая нанятых на ее деньги убийц. Я не мог подняться на корабль. Я был бы тут же опознан.
– Господь милостив, брат Ганелон.
– Аминь!
Они помолчали.
– Куда могло уйти судно?
– Это быстрый корабль, на его корме по-гречески написано – «Глория». Он взял курс на остров Корфу, но, думаю, он пойдет выше – к рукаву святого Георгия, в Константинополь, в самое гнездо отступников.
– Отступников, да… – медленно повторил слова Ганелона отец Валезий. – Но Константинополь был и остается городом христиан…
Отец Валезий не спускал с Ганелона темных глаз, совсем не отражающих света:
– Брат Ганелон, сможешь ли ты отыскать в Константинополе тайник, в котором некая названная молодая особа прячет тайные книги, должные принадлежать Святой римской церкви?
– Человек способен лишь на то, на что он способен.
– Но с Божьей помощью на большее. На гораздо большее, брат Ганелон.
Отец Валезий высоко поднял голову:
– Я знаю, ты умеешь объясняться с грифонами, язык греков тебе ведом. Ты умеешь понимать сарацин, тебе доступны чтение и счет. Используй все свои знания, брат Ганелон. Властью, дарованной мне Святой римской церковью и великим понтификом, позволяю тебе рядиться в мирское, пользоваться кинжалом, сидеть за обильным столом, даже нарушать заповеди, если это понадобится для успеха Дела. Трудись в воскресенье, нарушай пост, отрекись, если понадобится, от близкого. Это необходимо для Дела. Я верю, брат Ганелон, ты вернешь Святой римской церкви то, что ей должно принадлежать по праву.
– Но как сподоблюсь благодати? – испугался Ганелон.
– Я сам буду твоим исповедником.
В большом шатре установилась напряженная тишина.
Где-то неподалеку шла в море галера.
Ритмично бил молот по медным дискам, вскрикивали гребцы.
– Святая римская церковь вечна. Ее цели возвышенны, – негромко произнес отец Валезий. – Неизменно стремление Святой римской церкви к спасению душ заблудших. Дьявол никогда не знает устали, брат Ганелон, он вредит целенаправленно и постоянно. Есть старинные книги, насыщенные словами дьявола. Эти книги распространяют зло. Где находятся эти книги, там явственно слышится запах серы. Уверен, брат Ганелон, ты разузнаешь, о чем говорила названная особа со старым лукавцем…"
XVIII
"…запах смолы.
Нежный запах смолы, вытекающей из недавно рассеченного дерева.
– Знаешь ли ты, откуда все берет начало? – спросил Ганелон.
Брат Одо кивнул:
– Знаю. А потому утверждаю: Бог един."
XX–XXI
"…смрадный канал, лестница без ступеней.
Огромные узкие окна открывающиеся вовнутрь.
Кто-то во дворе пнул осла, осел закричал.
Над серым мрамором башен, над крошечными мощенными двориками, над белыми надгробиями павших воинов – грозы грифонов, медленно разносился низкий, но мощный гул колокола-марангона, как бы поднимаясь все выше и выше над многочисленными мозаичными окнами, седыми от росы, над площадью святого Марка, покрытой короткой бледной травой и со всех сторон обсаженной деревьями, над огромными питьевыми цистернами, обмазанными глиной и мутными, как графины с водой…
Скорбя о ней душой осиротелой,
в Святую землю еду на восток,
не то Спаситель горшему уделу
предаст того, кто Богу не помог.
Пусть знают все, что мы даем зарок
свершить святое рыцарское дело,
и взор любви, и ангельский чертог,
и славы блеск стяжать победой смелой.
…над пыльной Венецией…
Те, кто остался дома поневоле —
священники, творящие обряд
за упокой погибших в бранном поле,
и дамы, те, которые хранят
для рыцарей любви заветный клад,
все к нашей славной приобщились доле,
но низким трусам ласки расточат
те дамы, что себя не побороли.
…над каналами…
– Венеция стала шумной, – престарелый дож Венеции Энрико Дандоло поднял на Амансульту прекрасные, но почти не видящие глаза. – Мне скоро будет сто лет, Амансульта, но я не помню, чтобы Венеция была когда-нибудь такой шумной. Даже в Константинополе, когда подлый базилевс предательским раскаленным железом гасил мне зрение, я не слышал в ушах такого шума. Я уже давно почти ничего не вижу, Амансульта, но у меня другой дар, я очень тонко чувствую запахи. И у меня необычный слух. Вот почему я говорю, что Венеция никогда не бывала столь шумной, как сейчас…
Это паломники, подумал он про себя.
И подумал, пытаясь разглядеть Амансульту, вид которой смутно и странно колебался перед ним, будто их разделяла морская вода: благо человеческое едино и неделимо. Нет и не может быть богатства без могущества, не бывает уважения без прочной славы, и самой славы никогда не бывает без светлой радости. Нельзя искать чего-нибудь одного, скажем, только достатка. Достатка не будет, если у тебя не будет могущества, если ты потеряешь уважение, если ты скатишься в бесславие. Мало взять город Зару, как ему того хочется, надо, и это главное, потеснить Византию. Пусть Византия страна христиан, все знают, она рассадник ереси. Можно и нужно защищать христиан, но зачем защищать отступников? Никакое доброе дело не должно порождать зла. Пути Господни поистине неисповедимы. Если в сплетениях человеческих судеб что-то кажется нам несправедливым, нелогичным, случайным, то это лишь от того, что мы имеем дело с ложным представлением о действительности. Оно происходит по причине ограниченности человеческого ума, неспособного проникать в сокрытые тайны божественного промысла.
Дож шумно вздохнул:
– Мы говорим почти три часа. В последние годы я ни с кем не разговаривал так долго, Амансульта. Ты наговорила мне множество слов. Магистериум, философский камень, великая панацея… Когда-то я принимал участие в таких ученых спорах и, признаюсь тебе, думал, что с течением времени люди начали забывать подобные слова. Но ты так уверенно говорила, что на секунду я даже поверил, что вижу деловитую пчелу, пытающуюся сесть на цветок. Но…
Дож внимательно посмотрел на Амансульту почти невидящими глазами:
– Но, Амансульта… Это только нити родства… Не связывай нас нити близкого родства, я бы не стал слушать твои странные речи… Ты ведь согласна, что говоришь странные речи?…
Он легко поднял сухую руку, сразу отвергая все ее возражения:
– Я уже стар, Амансульта. Ты видишь, я уже стар. Я уже стар даже для старика. Разум мне подсказывает: снаряжай последний корабль. Меня, дожа Венеции, знают многие народы – вплоть до Эпира и Вавилонских берегов. Многие друзья и враги внимательно присматриваются к постоянным передвижениям моих боевых галер. Не буду скрывать, мне, конечно, весьма пригодилась бы великая панацея, которую ты ищешь. Мой срок уже отмерен. Мир велик, мне посчастливилось видеть разные берега, но, в сущности, я видел мало. Я, например, не ходил за Танаис, а эта река, говорят, отсекает от нас еще полмира. Я не поднимался вверх по Гиону, иначе его называют Нил, не поднимался по Тигру и по Евфрату, а эти реки, известно, своими водами орошают рай. Я не был и, видимо, никогда уже не буду в селениях Гога из земли Магог, великого князя Мошеха и Фувала, а ведь этот князь, спускаясь с севера во главе своих диких орд, всегда несет с собой смерть и разрушение всему, что лежит южнее и восточнее Германии. Теперь ты знаешь, Амансульта, сколь многого я не видел и мне, конечно, пригодилась бы великая панацея, о которой ты говоришь, но…
Он легко махнул сухой рукой:
– Нет, Амансульта, все это уже не для меня. Многие из виденных мною людей мучились неистощимыми желаниями, в том числе и грешными, но я привык к простоте. Мой ум всегда работал ясно, я старался это поддерживать, в этом моя сила. Я всегда должен быть уверен, что инструмент, которым я владею, это всегда именно тот инструмент, который мне дан Богом, а не дьяволом. Я слушал тебя три часа и все три часа я помнил, Амансульта, что совсем недавно ты ввела в смятение великого понтифика, мне докладывали об этом. В сущности, даже мне ты ничего не смогла объяснить внятно…
– А ты хочешь? – быстро спросила Амансульта.
– Не знаю, – так же быстро ответил дож. – Я мало видел, но я много видел. Я даже не знаю, следует ли смертному видеть больше? Как всякий христианин, я слушаю воскресную мессу, исповедываюсь хотя бы раз в году и причащаюсь по крайней мере к Пасхе. Меня давно не томят плотские желания, я давно получил право решать сложные дела…
Дож Венеции многозначительно помолчал:
– …и даже наказывать преступников. Все мои дела посвящены моему народу и должны приносить ему пользу. Чего больше? Я ведь никогда и никому не обещаю ничего больше того, чего могу достигнуть. А твои слова, Амансульта, неуверенны в своей странной уверенности. Ты обещаешь, но я не знаю, сможешь ли ты выполнить обещанное? Твои слова смущают. У знаний, которыми ты гордишься, есть один ужасный изъян: они не прибавляют уверенности.
По тонким сухим губам дожа пробежала язвительная усмешка:
– Предположим, я дам тебе тайный кров, дам тайных людей и выполню все твои указания. Предположим, ты даже найдешь великую панацею, о которой так много говоришь. Предположим, что я, наконец, даже прозрю, использовав найденную тобой великую панацею, получу новые силы и новое долголетие. Но ведь неизвестно, будет ли только мне принадлежать великая панацея? Ведь, может быть, с той же легкостью ты передашь ее кому-то другому…
Дож легким движением руки остановил Амансульту:
– Не старайся меня переубедить. Я хочу высказать свою мысль понятно и просто. Ты же должна понимать, что рано или поздно великая панацея может попасть из христианских рук в руки агарян. Разве могут сравниться гибельные последствия такого события с извержением Этны или страшными ураганами, сметающими прибрежные города?…
– Вот поэтому я ищу чистые руки.
– Чистые? – удивился дож.
Они долго молчали.
– Чистые? – все с тем же удивлением повторил дож. – Неужели ты не понимаешь, что если великий понтифик потребует твоей выдачи, я, твой родственник, человек с чистыми руками, глава великого народа, не смогу тебя защитить? Разве не наивно говорить о чистых руках в наше время?
Он медленно подошел к Амансульте и положил легкую сухую руку на ее светлые вьющиеся волосы.
Потом провел ладонью по ее чуть дрогнувшему лицу.
– В тебе пылает кровь Торкватов. Я знаю. Но помни, помни, что гибнут те, кто не научается сдержанности. Конечно, я мог бы дать тебе многое и, может быть, получить от тебя многое, но ты же должна понимать, что все равно когда-нибудь наступит время, когда я не смогу тебя защитить. Сперва потому, что я слаб, а потом потому, что меня не будет.
Он снова поднял на Амансульту свои прекрасные, но почти невидящие глаза и спросил то, что, видимо, и мучило его все три последних часа:
– Скажи, Амансульта… Если ты, правда, умеешь заглядывать в будущее… Если ты правда можешь видеть то, чего не видят другие… Город Зара будет моим?… Я смогу вернуть народу Венеции город Зару?…
В голосе дожа проскользнуло что-то странное, настораживающее, и Амансульта ответила суше, чем хотела:
– Это так. Зара будет твоей.
– Можно ли мне спросить то же самое о Константинополе?
– Ты думаешь и о Константинополе?
– Да, – ответил дож жадно.
– Если ты так сильно этого хочешь, то Константинополь тоже будет твоим.
– Ты, правда, можешь провидеть такое?
Дож вдруг необычайно оживился.
Несмотря на свой преклонный возраст, он живо подошел к окну и рванул на себя створку, выполненную многоцветной, седой от росы мозаикой:
– Значит, я утвержусь в рукаве святого Георгия?
– Это так.
Амансульта встала.
Она не хотела длить бесполезную беседу со стариком, думающим якобы только о своем народе. Она не хотела тешить те странные тайные желания, что время от времени иссушают даже стариков.
Она сказала:
– Зара будет твоей. И Константинополь будет твоим. Но помни…
– Что? Что? – быстро спросил дож.
– Помни… Победит не Венеция…
Дож вскинул над собой обе руки.
– Молчи! – приказал он. – Не продолжай. Не говори больше ни слова. Ты сказала главное, ничего другого я не хочу слышать. Если города Зара и город городов Константинополь станут моими, я сам разберусь со всем остальным. Венеция, Рим и Византия… Вот и все… Видишь, Амансульта, игральных костей в настоящей игре не так уж много… Кроме того, результат игры, как правило, зависит не от веса игральной кости, а от того, как кость ляжет в нужный момент… Я уверен, Амансульта, каждая кость в этой большой игре ляжет в свой момент именно так, как того захочет Господь. Поэтому ничего не говори больше…"
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ