Пересадка

ВРЕМЕНА ГОДА В АНЗАРАКЕ

Однажды я долго беседовала с одним старым анзаром, управляющим небольшой гостиницей, которую курирует АПИМ. Гостиница эта построена на острове посреди Великого Западного Океана, вдали ото всех берегов и от миграционных путей Анзарака. Только этот остров в настоящее время и разрешено посещать туристам из иных миров.

Кергеммег живет там постоянно, являясь единственным представителем местного населения. К тому же он — отличный гид. Только благодаря его присутствию туристы имеют возможность почувствовать хотя бы слабый аромат здешнего колорита, иначе этот остров был бы похож на тысячи других тропических островов, каких полно в любом из сотни миров — там много солнца и всегда веет легкий ветерок; там все словно пропитано ленью; там листва деревьев похожа на перья, там золотистые пляжи, а у внешнего края лагуны о рифы разбиваются огромные сине-зеленые белогривые волны. Большая часть туристов прибывает сюда, чтобы походить под парусом, половить рыбу, поваляться на пляже и попить богатого ферментами местного напитка ю; их не слишком интересует ни жизнь остального Анзарака, ни тот единственный старый анзар, что живет рядом с ними. Сперва они, конечно, смотрят на него с некоторым изумлением и старательно его фотографируют. Надо сказать, Кергеммег действительно поражает воображение: ростом футов семь, все еще довольно сильный, худощавый, даже, пожалуй, несколько угловатый, но лишь немного ссутулившийся под бременем прожитых лет; у него узкий череп, большие круглые черно-золотистые глаза и… клюв. Причем именно клюв придает его лицу выражение типа «все или ничего», хотя, пожалуй, из-за клюва лицо его не столь выразительно, как лица тех, у кого рот и нос существуют раздельно; впрочем, глаза Кергеммега и его брови способны весьма отчетливо выразить те чувства, которые он в данный момент испытывает. Он, может быть, и стар, но натура безусловно страстная.

Его явно несколько раздражали туповатые и равнодушные туристы; он чувствовал себя среди них одиноким и, похоже, даже обрадовался, обнаружив во мне благодарного слушателя (конечно же, не первого и не последнего в его жизни, но пока что единственного), и с удовольствием принялся рассказывать о своем народе. Мы частенько сидели с ним теплыми долгими вечерами, прихлебывая из высоких стаканов замечательный ледяной напиток ю, и любовались тем, как в фиолетовой темноте, пронизанной ярким светом звезд, светится море и мерцающими облачками вьются у крон перистолиственных деревьев целые рои светляков.

По словам Кергеммега, анзары с незапамятных времен следуют некоему Пути. Он называется Мадан. Это, собственно, основной закон жизни народа Анзарака, то, благодаря чему вершится здесь все на свете и все на свете существует. Как и в нашем слове Путь, в слове Мадан есть скрытый смысл понятия «вечность»; это тот единственный Путь, каким, по словам Кергеммега, и должен был следовать его народ, но, увы, на какое-то время отклонился от него в сторону. «Но теперь, — сказал он, — мы вернулись к Мадану и опять поступаем так, как поступали всегда».

Люди часто говорят: мы так поступали всегда, а потом оказывается, что их «всегда» — это не более одного-двух поколений, или веков, или, самое большее, тысячелетий. Культурные навыки, традиции цивилизации — это, можно сказать, мелочь в сравнении с традицией расы или народа. Ведь в нашем мире, например, человеческие существа действительно очень немногое делали и делают помимо главного: поисков пищи и воды, сна, пения, разговоров друг с другом, произведения на свет потомства, выкармливания детей и, возможно, некоего объединения с другими человеческими существами. Такова уж наша человеческая сущность, таковы те поведенческие императивы, которым мы следуем. Но какую гибкость и изобретательность мы проявляем в поисках новых занятий для себя, новых жизненных путей! Как искренне, как отчаянно ищем мы тот единственно верный путь, тот Истинный Путь, который, как нам кажется, мы давным-давно потеряли в гуще всяких новшеств, возможностей и предоставленного выбора…

Анзары имели, правда, несколько иную возможность выбора, чем мы. Возможно, более ограниченную. Но не менее интересную.

В их мире солнце имеет большие размеры, чем в нашем, и они находятся дальше от своего солнца, чем мы, и, хотя период обращения их планеты вокруг собственной оси примерно равен нашим суткам, год у них примерно соответствует двадцати четырем земным годам. И времена года здесь соответственно гораздо продолжительнее и вольготнее, ибо каждое из них продолжается целых шесть земных лет.

В каждом мире и каждом климате, где есть весна, именно весной наступает так называемый брачный сезон — время любви, размножения и зарождения новой жизни. А для существ, чья жизнь продолжается всего несколько сезонов или несколько лет, каждая весна — это также время выбора партнера, время вступления в брак, время начала новой жизни. Именно так это и происходит с анзарами, средняя продолжительность жизни которых — по их же подсчетам — всего три года.

Они населяют два континента — один расположен на экваторе и чуть севернее, а второй раскинулся на севере до самого полюса; оба континента соединены длинной гористой перемычкой, как Южная и Северная Америки, хотя в мире Анзарак все имеет несколько меньшие масштабы. Всю остальную территорию здесь занимает океан с несколькими архипелагами и множеством разбросанных в морском просторе островов, ни на одном из которых ныне люди не проживают, за исключением того острова, который использует АПИМ для туристов из иных миров.

Кергеммег рассказывал мне, что год в Анзараке начинается тогда, когда в городах юга, среди бескрайних равнин и пустынь, скажут свое слово Служители Года. И тогда огромные толпы соберутся, чтобы увидеть, как солнце замедлит свое движение у вершины той или иной священной башни или же пронзит своим первым утренним лучом ту или иную священную цель. Это момент солнцестояния, и, начиная с него, жара будет неумолимо усиливаться, иссушая земли, выжигая зеленые пастбища, поля, прерии, заросшие дикими злаками; в течение долгого засушливого сезона обмелеют реки и пересохнут колодцы. Но весна вслед за солнцем продвигается и на север, и там, на далеких горах начинают таять снега, а долины пестреют зеленью и цветами… И анзары тоже неизменно следуют за солнцем.

«Все, я улетаю, — говорит один старый друг другому старому другу, встретив его на улице города. — Там встретимся!» Молодые люди, кому всего год от роду — по-нашему, это двадцать один — двадцать два года, — распрощавшись с друзьями, с коллегами и с любимыми спортивными клубами, бросаются искать в лабиринте жилых конгломератов, более всего похожих на общежития или так называемые дома гостиничного типа, одного или обоих своих родителей, с которыми расстались прошлым летом, и найдя их, как ни в чем не бывало входят в дом ленивой походкой и бросают небрежно: «Привет, пап!», или «Привет, мам! Похоже, снова пора на север». И кто-то из родителей отвечает, стараясь ничем не обидеть своего «ребенка» (тем более руководящими указаниями по поводу долгого и трудного пути, который их отпрыск в раннем детстве уже совершил однажды вместе с ними): «Да, мы тоже об этом подумываем. И были бы рады, если б и ты отправился вместе с нами. Твоя сестра, между прочим, уже укладывает вещи в соседней комнате».

И вот так, кто в одиночку, а кто и всем семейством, анзары покидают город. Этот исход — процесс длительный, не имеющий никаких особых правил. Некоторые улетают почти сразу после солнцестояния, и другие говорят при этом: «И чего это они так спешат?» или «Ну конечно! Шенненне просто обязана примчаться на север первой, чтобы занять свое прошлогоднее жилье». Некоторые особенно медлят с отъездом из города, ждут, когда он почти опустеет, не решаясь покинуть раскаленные притихшие улицы, печальные, начисто лишенные тени площади, где в течение всего минувшего полугодия толпился народ и непрерывно играла музыка. Но первыми или последними, а все анзары так или иначе отправляются в путь, который ведет только в одном направлении: на север.

Большая часть берет с собой только то, что может унести в рюкзаке или же нагрузить на рубака (судя по описанию Кергеммега, рубак больше всего похож на маленького пернатого ослика). Некоторые торговцы, разбогатевшие за время пустынного сезона, выходят в путь с целым караваном рубаков, нагрузив их всяким добром. Хотя большинство анзаров путешествуют в одиночку или небольшой семейной группой, на наиболее популярных дорогах их собирается так много, что они следуют чуть ли не в затылок друг другу. В таких местах временно возникают более крупные группы переселенцев, поскольку люди старшего возраста или больные и слабые при задержках в пути особенно остро нуждаются в помощи; им всегда кто-нибудь помогает раздобыть пищу и нести вещевой мешок.

Детей на дороге, ведущей на север, нет.

Кергеммег не смог точно сказать мне, сколько всего сейчас анзаров в его мире; согласно его мнению, их несколько сотен тысяч, может быть, даже миллион. И все они объединяются во время миграции на север.

Достигнув гористых Срединных Земель, они отнюдь не сливаются в единый отряд, а наоборот, рассредоточиваются по сотням различных троп; некоторые из этих троп нравятся большинству, а некоторые — лишь единицам; одни уже почти превратились в настоящие хорошо утоптанные дороги, а другие за долгое время настолько заросли и изменили свои очертания, что лишь те, кто уже ходил по ним прежде, могут вспомнить все нужные повороты. «В таких случаях как раз очень хорошо, когда вместе с вашей группой идет человек, проживший уже целых три года, — сказал Кергеммег. — Он, скорее всего, уже дважды ходил по этому пути». Как я уже говорила, анзары путешествуют налегке и передвигаются очень быстро. В течение всего пути они живут, можно сказать, на подножном корму, если не считать засушливых высокогорных районов, где, по выражению Кергеммега, «их заплечные мешки здорово теряют в весе». Там, на высокогорных перевалах, среди скал и глубоких каньонов, бедные маленькие рубаки, на которых богатые торговцы нагрузили целый воз своего добра, начинают спотыкаться от усталости и дрожать от холода. И если тот или иной торговец пытается гнать их дальше, другие люди снимают с бедных животных груз и отпускают их на свободу, позволяя уйти вместе с ними и своему собственному единственному рубаку. Рубаки тут же, прихрамывая и оскальзываясь, устремляются назад, на юг, в пустыню. А вещи, которые они тащили на себе, так и остаются лежать у дороги; их может взять себе любой, только никто ничего брать не хочет, разве что иногда берут немного еды в случае особой необходимости. Никому не хочется тащить на себе лишний груз, замедляя тем самым темп перехода. А весна между тем наступает, прохладная, сладостная, северная весна. Она приходит в покрытые молодой травкой долины, в начинающие зеленеть леса, на берега озер и светлых холодных рек, и анзарам хочется поскорее добраться до цели и быть там, когда весна будет в разгаре.

Слушая Кергеммега, я представляла себе, как могла бы выглядеть эта миграция сверху, эта лавина людей, устремившихся по тысяче троп и дорог на север. Наверное, это было бы немного похоже на наше северо-западное побережье лет сто или двести назад, когда весной каждый ручеек, каждая речка и река — от могучей Колумбии шириной в милю до крошечного родничка — становятся красными от идущего на нерест лосося.

Лососи, достигнув своей цели, мечут икру и умирают; и некоторые из анзаров тоже отправляются на север, домой, умирать. Чаще всего, это те, кто совершает миграцию в третий раз; те, кому уже исполнилось три года — а по-нашему, лет семьдесят, а то и больше. Некоторые из них так и не добираются до конца этого тяжкого пути. Измученные, они начинают отставать. Люди, проходя мимо старика или старухи, сидящих у обочины дороги, могут перекинуться с ними парой слов, помочь им построить какое-то убежище, оставить в подарок немного еды, но никогда не станут заставлять или уговаривать старого человека идти вместе с ними. Если старик слишком слаб или болен, они могут даже задержаться и пробыть с ним ночь или две, пока другой мигрант не займет их место. Если же анзары находят у дороги мертвого старика, то там же и хоронят его, непременно уложив на спину ногами к северу: так он все еще продолжает идти домой.

Много, очень много могил вдоль тех дорог, что ведут на север, сказал мне Кергеммег. Никто и никогда не сумел совершить четвертую в своей жизни миграцию.

Люди молодые, то есть те, кто идет на север впервые или во второй раз, спешат вперед, толпясь на высокогорных перевалах, а затем, точно ручейки, разливаясь по бесчисленному множеству тропинок, ведущих через бескрайние прерии Срединных Земель. Через какое-то время эти ручейки снова сливаются в реки, а по-настоящему достигнув северных краев, опять тысячами мелких ручейков растекаются по тамошним зеленым просторам, устремляясь в разные стороны — на восток и на запад.

Добравшись до прекрасной холмистой равнины, покрытой молодой травой, одна из маленьких групп мигрантов останавливается под начинающими зеленеть деревьями, и Мать говорит:

— Ну вот, мы и добрались! — На глазах у нее слезы радости, и она тихонько смеется нежным клекочущим смехом. — Шуку, ты помнишь это место?

И ее дочь, которой и полугода не было, когда они отсюда ушли — то есть, по-нашему, ей тогда было лет одиннадцать, — удивленно и недоверчиво озирается, а потом весело кричит:

— Но тогда это место было ГОРАЗДО БОЛЬШЕ!

А потом Шуку, наверное, смотрит вдаль, на полузнакомые луга ее родины, видит крышу дома их ближайших соседей и думает: интересно, а Киммимид с отцом, которые нагнали нас в пути и несколько раз ночевали с нами вместе, а потом ушли вперед, уже добрались до своего дома? Должно быть, они уже устроились, а это значит, что Кимиммид непременно зайдет к нам, чтобы поздороваться!

Ибо здесь люди, до сих пор жившие в столь тесном соприкосновении друг с другом, в состоянии такого социального и полового бесконечного промискуитета в своих южных городах, залитых солнцем, деля друг с другом помещения, постели, работу и развлечения, решительно все делая сообща, группами и толпами, моментально разбредались кто куда и подальше друг от друга; каждая семья занимала свой собственный отдельный маленький домик здесь, на этих лугах, или еще дальше на север, среди холмов, а может, и в самой северной части континента, в озерном краю. Но если анзары и рассыпались по просторам севера, точно песок из разбившихся песочных часов, то объединяющие их связи отнюдь не рушились: они лишь видоизменялись. Теперь они объединялись друг с другом не группами и толпами, не десятками, сотнями или тысячами, а парами — или семьями.

— Ах, вот ты где! — радостно восклицает Мать, когда ее муж, отец Шуку, распахивает перед своей семьей двери их домика. — Ты, должно быть, обогнал нас на несколько дней.

— Добро пожаловать домой, — торжественно говорит он, и глаза его сияют. Мать и Отец берутся за руки, слегка приподнимая свои узкие клювастые головы в особом, интимном и одновременно обязательном, приветствии. И Шуку вдруг вспоминает, что видела, как они это делали, когда она была еще совсем маленькой. Когда они жили здесь, в этом доме, где она и родилась.

— Кимиммид только вчера спрашивал о тебе, — говорит ей Отец и смеется тихим клекочущим смехом.

Весна идет, весна уже у них в крови! И теперь пора отправлять весенние обряды.

Через луг приходит в гости Кимиммид, и они с Шуку подолгу беседуют, прогуливаясь по берегу ручья. Вскоре — может, через день, а может, через неделю, — он спрашивает ее, не хочет ли она потанцевать.

— Ой, я не знаю… — Она колеблется, но, взглянув на него, такого высокого, стройного, с чуть откинутой назад головой, уже застывшего в той самой позе, с которой начинается танец, тоже встает, но не решается начать танец, а стоит, хоть и прямо, но с опущенной головой и неловко висящими вдоль тела руками. Но желание танцевать все сильнее разгорается в ее крови, ей хочется выше поднять голову, гордо закинуть ее назад, широко распахнуть руки и танцевать, танцевать с ним…

А что же делают в это время родители Шуку или родители Кимиммида? Копаясь в огороде или в старом саду, они вдруг тоже встают лицом друг к другу, поднимают гордые, узкие головы, потом мужчина делает высокий прыжок и низко кланяется женщине, и женщина тоже кланяется ему. Так начинается этот танец-ухаживание, этот брачный танец. И по всему северному континенту сейчас танцуют пары влюбленных.

Никто не мешает парам постарше тоже вспомнить молодость и предсвадебные ухаживания. А вот Кимиммиду стоило бы быть более осмотрительным. Однажды вечером через луг к дому Шуку подходит молодой человек, которого она никогда в жизни не видела, и говорит, что его дом находится в нескольких милях отсюда, однако он наслышан о красоте Шуку и мечтает с ней познакомиться. Она предлагает ему присесть, они беседуют, и он рассказывает ей, что строит новый дом в роще — место очень красивое и довольно близко от дома ее родителей. Было бы здорово, говорит он, если бы она посмотрела, что у него получилось, и, может быть, что-нибудь ему посоветовала. А также ему бы очень хотелось как-нибудь потанцевать с нею. Может быть, они попробуют прямо сегодня? Совсем немножко, одну-две фигуры. А потом он уйдет.

Он замечательный танцор. Шуку танцует с ним на траве поздним вечером, и ей кажется, что ее подхватывает сильный порыв ветра; она закрывает глаза, и руки ее сами собой взлетают вверх, словно поднятые этим ветром, и… встречаются с его руками.

Ее родители останутся жить в том домике на краю луга; детей у них больше не будет — им уже поздно заводить детей, — но любовью они будут заниматься так же часто, как в первые месяцы после свадьбы. Шуку выберет одного из своих ухажеров — того, нового, — и уйдет жить к нему. И они будут заниматься любовью в том самом доме, который достроят вместе. Строительство дома, танцы, возня в саду и в огороде, совместные трапезы, общая постель — все, что они делают вдвоем, сводится к занятиям любовью. Само собой разумеется, в положенное время Шуку беременеет, и в положенный срок у нее рождается двое малышей. Две девочки. Они появляются на свет в твердой белой оболочке, или скорлупе. Оба родителя разламывают эту оболочку руками и клювами, высвобождая крошечных свернувшихся в клубочек новорожденных, которые пищат, ворочая слепой еще головенкой, но уже приподнимают крошечные клювики и жадно разевают их, стремясь к пище, к жизни.

Однако вторая девочка с самого начала немного меньше первой и не так жадно разевает клювик, не так быстро растет. И хотя Шуку с мужем нежно о ней заботятся и стараются накормить получше, хотя бабушка, мать Шуку, часто приходит к ним, кормит малышку из своего клюва и качает ее на руках, если она плачет, девочка все чахнет. И однажды утром, лежа на руках у бабушки, она несколько раз вздрагивает, судорожно вздыхает и затихает навсегда. Бабушка горько плачет, вспоминая маленького братишку Шуку, который и столько-то не прожил. Она все пытается утешить молодую мать, а муж Шуку выкапывает маленькую могилку позади их нового дома среди цветущих деревьев, и слезы так и льются у него из глаз. Но второй их ребенок — девочка Кикирри — растет вовсю; она уже пищит, щелкает клювом и отлично ест.

К тому времени, как Кикирри встает на ножки и начинает кричать отцу «Па!», а матери и бабушке — «Ма!», или возражает: «Нет!», когда ей говорят, что нужно перестать безобразничать, у Шуку рождается еще один малыш. Как это обычно и бывает при второй беременности, это ребенок-одиночка, отличный мальчик, маленький, но с отменным аппетитом. Он быстро растет.

Он будет у Шуку последним ребенком. Они с мужем по-прежнему станут предаваться любви при каждом удобном случае в течение всего дивного весенне-летнего периода цветения и плодоношения — жарким днем или теплой летней ночью, в тени под деревьями и на открытом лугу под жаркими лучами полуденного солнца. Но все это будет, как говорят анзары, просто «роскошью любви»; такая любовь не дает плодов; она существует ради себя самой.

Дети у анзаров рождаются только в начале весны, вскоре после прибытия будущих родителей в родные места. В некоторых семьях бывает даже четверо детей, у многих — трое. Но чаще всего, если первые двое растут благополучно, то повторных беременностей не возникает.

— Природа пощадила вас, избавив от нашей постоянной угрозы перенаселения, — сказала я Кергеммегу. И он согласился, когда я кое-что поведала ему о нашем мире.

Но он категорически не хотел, чтобы я думала, будто у анзаров вообще нет сексуального или репродуктивного выбора. Брачная связь — это правило, однако противоречивая человеческая природа вносит в это правило свои коррективы, изменяя и нарушая его. И Кергеммег привел мне примеры подобных исключений, точнее, исключительных случаев. Многие брачные пары, например, состоят либо из двоих мужчин, либо из двух женщин. Такие пары, а также те супруги, у которых детей нет, часто получают ребенка как бы в дар от какой-нибудь другой пары, у которой трое или четверо детей, или же берут на воспитание маленького сиротку. Бывает также, что человек вообще не находит себе пары; есть и такие, у кого имеется сразу несколько партнеров. И, разумеется, существует адюльтер. Бывают также и случаи изнасилования. Для молодой девушки очень нежелательно оказаться среди последних мигрантов, направляющихся на север, ибо оставшимся в хвосте зачастую бывает не справиться со своим сексуальным желанием, и девушки нередко подвергаются групповому изнасилованию, а потом прибывают в родные места истерзанными, безмужними и беременными. Мужчина, который не находит себе пары или неудовлетворен своей супругой, может оставить дом и уйти прочь, став, например, коробейником или точильщиком; таким бродягам семьи всегда рады и всегда готовы что-то у них купить, но не слишком им доверяют: кто знает, что у них на уме?

Мы уже несколько вечеров подряд беседовали с Кергеммегом на веранде, любуясь пурпуром закатов и наслаждаясь нежнейшим морским ветерком, порхавшим над тихим морем, когда я попросила его рассказать, как он прожил свою долгую жизнь. По его словам, он всегда строго следовал закону Мадана, то есть Пути, и отступил от него один лишь раз. Жену он нашел во время первой миграции на север, и она родила ему двойню — мальчика и девочку. В свое время дети, естественно, отправились вместе с ними на юг, стали взрослыми, и на следующий год вся семья вновь объединилась для следующей миграции. На севере сын и дочь Кергеммега тоже нашли себе пары из числа ближайших соседей, так что он хорошо знал своих пятерых внуков и с раннего детства возился с ними. Свой третий сезон пребывания на юге Кергеммег с женой провели в основном в разных городах; она, преподаватель астрономии, уехала на самый юг в Центральную Обсерваторию, а он остался в Терке Кетер и занимался там научной работой вместе с группой философов. Его жена умерла внезапно, от сердечного приступа. Он похоронил ее и вскоре после этого вместе с сыном и внуками отбыл на север. «Я стал тосковать о ней, только когда вернулся домой. — Кергеммег сказал это, точно наконец признавая данный факт. — Мне оказалось не по силам жить в нашем доме без нее. И тут я случайно услышал, что требуется человек, который бы жил на этом острове и встречал прибывающих в Анзарак гостей из других миров. В это время мне не раз приходили в голову мысли о смерти, и я все размышлял, как бы мне получше ее встретить, так что вариант с жизнью на острове показался мне совсем неплохим, некоей предпоследней остановкой в пути. Остров посреди океана, ни одного моего соплеменника рядом… Это, конечно, была не совсем жизнь, но и не совсем еще смерть. В общем, мне эта идея понравилась, и я оказался здесь». Возраст Кергеммега уже значительно превышал три анзаракских года, то есть, по-нашему, ему было за восемьдесят, хотя о старости в его облике свидетельствовали лишь чуть опущенные плечи и пышная совершенно серебряная шевелюра.

Во время нашей следующей беседы он рассказал мне о миграции анзаров на юг. Они начинают чувствовать, что северное лето подходит к концу, когда теплые дни становятся все короче, а ночи — все холоднее. К этому времени урожай уже убран. Зерно сложено в герметично закупоренные бочонки до следующего года; корнеплоды, растущие крайне медленно, заранее посажены в землю, чтобы зимовать под снегом, а к весне прорасти и успеть созреть. Детишки сильно подросли, тонкие, как тростинки, очень живые и все сильнее тяготящиеся слишком спокойной жизнью на одном месте; их все чаще тянет из дому, они заводят дружбу с соседскими детьми, создают свои компании. Жизнь на севере прекрасна, но довольно однообразна, и даже «роскошь любви» начинает терять свою остроту. Однажды ночью — а ночи все чаще бывают пасмурными, холодными, и уже чувствуется приближение первых заморозков — твоя жена вздыхает, лежа рядом с тобой в постели, и шепчет: «А знаешь, я, пожалуй, уже соскучилась по городу». И от этих слов тебя словно накрывает огромная волна света и тепла, и ты вспоминаешь толпы народа на улицах, высокие здания, тоже битком набитые людьми, Башню Года над городом, стадионы, залитые солнцем спортивные арены, ночные площади, полные света фонарей и музыки, где ты так любишь сидеть за столиком кафе с бокалом и вести беседы до полуночи, а то и до утра со старыми друзьями, хотя об этих друзьях ты все это время даже не вспоминал… Сколько же времени прошло с тех пор, как ты видел новое лицо? Или слышал рассказ о какой-то новой идее? Когда тебе самому в голову приходила новая мысль? Нет, пора, пора в город! Пора следовать за солнцем!

«Дорогая, — говорит Мать, — мы не можем взять с собой ВСЮ твою коллекцию камней, выбери, пожалуйста, несколько самых лучших». Девочка протестует: «Но я сама ее понесу! Обещаю!» Однако она вынуждена смириться, подыскивает для своих камней потайное местечко и совершенно уверена, что они будут ей столь же дороги и на следующий год. И даже не представляет себе, что на следующий год она и не вспомнит об этой своей детской коллекции. Точно так же она едва ли сознает, что в голове ее уже постоянно витают неясные мысли о том великом путешествии, что ей предстоит, и о тех неведомых землях, что лежат впереди. Город! А чем занимаются в городе? А в городе тоже есть коллекции камней?

«Да, — говорит отец. — В музее есть очень хорошие коллекции. Тебя будут часто водить в разные музеи, когда ты станешь школьницей».

«Я буду учиться в школе?»

«В школе тебе очень понравится», — с абсолютной уверенностью говорит Мать.

«Да, школьные годы — самые лучшие в жизни, — подтверждает и тетя Кекки. — И вообще, я очень люблю школу; я даже подумываю, не пойти ли в этом году туда преподавать».

Миграция на юг происходит совсем по-другому, чем миграция на север. Она сопряжена не с разделением на мелкие группы и отдельные пары, а наоборот, с объединением людей. Все спланировано задолго до ее начала. Семьи целого большого района отправляются в путь все вместе — пять, десять или пятнадцать семей. Они и ночуют все вместе, вместе разбивают лагерь, берут с собой много еды, погрузив ее в ручные тележки. Они берут с собой даже кухонную утварь и топливо для костра на случай ночевки в безлесных равнинах. Они не забывают и о теплой одежде, которая пригодится на горных перевалах; и захватывают с собой медикаменты буквально на все случаи жизни — ведь путь предстоит неблизкий.

Стариков при миграции на юг среди анзаров уже не встретишь — ни одного из тех, кому, по нашим меркам, больше семидесяти. Те, кто уже совершил три миграции, остаются на севере. Они собираются в большие группы на крупных фермах или в маленьких городах, которые успели вырасти вокруг земледельческих хозяйств, или же проводят остаток жизни вдвоем или в одиночку в том доме, где провели все свои весны и лета. (По-моему, Кергеммег своими словами о том, что лишь один раз нарушил закон Пути, хотел сказать именно это: ведь он не остался дома, на севере, а предпочел приехать на этот остров.) «Зимнее расставание» — так это здесь называется. Молодые уходят на юг и прощаются со стариками, остающимися дома. Это весьма болезненный момент, но анзары переносят его стоически. Как и подобает настоящим анзарам.

Только те, кто остается, смогут хотя бы раз в своей жизни увидеть великолепие северной осени, долгие синие сумерки, первый тонкий узорчатый ледок на озере. Некоторые оставляют своим детям и внукам, которых никогда уж больше не увидят, рисунки и письма с описаниями этих красот. Очень многие умирают еще до наступления очень долгой, очень темной и очень холодной зимы. Зиму не переживает никто из них.

Каждая группа мигрантов, достигая Срединных Земель, соединяется там с другими, приходящими с востока и запада, и по ночам горящие костры и звон кухонной посуды наполняют всю огромную прерию от края до края. Люди поют, сидя у костра, и их тихое пение плывет над землей меж огоньками костров и высокими звездами.

Отправляясь на юг, анзары не спешат. Они движутся неторопливо, проходя в день совсем немного, хотя каждый день продолжают идти. Достигнув предгорий, огромная толпа опять разбивается на небольшие отряды и устремляется дальше по многочисленным тропам и тропинкам; гораздо приятнее, когда по такой тропе идет всего несколько человек и не нужно тащиться в хвосте огромного количества людей, глотать поднятую ими пыль и видеть по обочинам оставленный ими мусор. Выше, в горах и на перевалах, когда остается всего несколько дней пути, анзары снова объединяются и стараются сделать это объединение как можно приятнее друг для друга. Они радостно здороваются и тут же предлагают вместе поужинать, или переночевать, или хотя бы просто посидеть у костра. Все очень добры и снисходительны к детям; большинству из них не более полугода, и крутые горные тропы для них бывают не только трудны, но и страшноваты, так что взрослые специально замедляют ход.

И вот однажды вечером, когда уже начинает казаться, что они так вечно и будут тащиться по этим ужасным горам, каменистая тропа выводит их туда, откуда открывается дивный вид — на южные склоны гор, или на скалы Божьего Клюва, или на город Тор.

И они долго стоят там и смотрят вниз, на золотистые, залитые солнцем террасы, уходящие к югу, на бескрайние поля дикой пшеницы, на какие-то далекие, неясные, пурпурные пятна и силуэты — стены и башни городов, залитые солнцем.

По дороге, ведущей с гор, анзары идут значительно быстрее; они реже останавливаются и едят значительно меньше; их очень много — пыль так и клубится за ними.

И вот они приходят в города. Городов в Анзараке всего девять, и Терке Кетер — самый крупный из них. Он весь засыпан песком и полон тишины и солнца. Анзары откапывают ворота и двери домов, заполняют улицы, зажигают фонари, приносят в дом воды из полных колодцев и, бросив свою поклажу в одной из пустых комнат, тут же начинают радостно приветствовать друг друга, высовываясь из окон и с балконов.

Жизнь в городе так сильно отличается от жизни в сельской местности на севере, что детям трудно к этому привыкнуть; они чувствуют себя не в своей тарелке, они полны сомнений, им здесь не нравится. Тут слишком шумно, жалуются они. Тут слишком жарко. И тут совершенно невозможно побыть в одиночестве! Многие плачут, особенно в первые ночи, от тоски по дому. Однако вскоре завершаются организационные дела, и дети отправляются в школу; там они знакомятся с другими своими сверстниками, которые, оказывается, тоже полны сомнений и недовольны, так же диковаты и застенчивы и так же обуреваемы неясными желаниями. На севере все они уже научились читать и писать, знают основные правила арифметики, а также — помогая родителям — знают азы плотницкого дела и земледелия. Но в школе обучение ведется на более высоком уровне; в городах много библиотек, музеев, художественных галерей, концертных залов; детям преподают основы различных искусств, литературу, математику, астрономию, архитектуру, философию… Здесь также есть возможность заняться любым видом спорта, множеством всяких развлечений, а в центре города каждый вечер танцуют так называемый круговой танец. Кроме того, в городе можно познакомиться и поговорить с кем угодно; здесь множество людей, и все с удовольствием встречаются друг с другом, вместе работают, вместе решают различные проблемы, постоянно стремясь к новому благодаря интенсивной работе мозга, тесному общению и высокому профессионализму.

В городах Отец и Мать редко остаются жить вместе. Жизнь в городах ведется не парами, а группами. Супруги расстаются — каждый следует за своими друзьями, с которыми связан общей целью и профессией, — и видят друг друга лишь время от времени. Дети сперва живут с кем-то из родителей, но через некоторое время тоже выражают желание жить самостоятельно и уходят из дома, переселяются в различные молодежные общежития и коммуны, существующие при колледжах. В городах юноши и девушки живут вместе, как и взрослые мужчины и женщины: половые различия не имеют особого значения, если в них отсутствует сексуальность.

Ибо в своих солнечных городах анзары занимаются всем на свете, кроме секса.

Они исполнены страстей; они любят, ненавидят, познают и созидают новое; они много думают и много работают; они развлекаются, страстно отдаваясь игре; они радуются и страдают; они живут полной и очень насыщенной жизнью, но даже и мысли не допускают о сексе. Если только, как сказал Кергеммег с исключительно чопорным видом, они не философы.

Все достижения анзаров, все памятники их культуры сосредоточены в городах. Их Башни Года и различные общественные здания, фотографии которых я видела в альбоме, который показывал мне Кергеммег, отличаются большим разнообразием — от строгой чистоты до страстного великолепия. В городах они пишут свои книги, там царят их мысль и их вера, там их религия за долгие века обрела строгую, отточенную форму. Вся история анзаров, весь их культурный континуум сосредоточен в городах.

Но весь их жизненный континуум связан с севером.

Кергеммег объяснил мне, что, пока анзары живут на юге, они даже не вспоминают о собственной весенне-летней сексуальности. Мне пришлось взять с него слово (которое он тут же и дал, причем исключительно твердое слово), что это действительно так.

Вот я тут пытаюсь изложить то, о чем он мне рассказывал, и все больше убеждаюсь, что неправильно было бы описывать жизнь анзаров в городах как некое исполнение обета целибата или благочестия, ибо подобный обет всегда связан с неким насилием над природой, с волевым решением во что бы то ни было сопротивляться зову пола. Но там, где нет полового влечения, нет и никакого сопротивления, никакой абстиненции; скорее, это можно было бы назвать — в определенном смысле этого слова, разумеется, — невинностью. Воспоминания о сексуальной стороне супружеской жизни для анзаров — пустой звук, они лишены всякого смысла. Если супружеская пара продолжает жить вместе и на юге или же часто встречается, то только потому, что эти люди очень близки и искренне любят друг друга. Впрочем, они очень любят и многих своих друзей. В городах анзары никогда не живут отдельно от других. В больших многоквартирных домах очень мало возможностей для уединения — но никто особенно к уединению и не стремится. Это некая жизнь в коммуне — общественная (даже, пожалуй, стадная), активная и полная взаимных радостей и переживаний.

Но вот дни снова постепенно становятся жарче, а воздух — все суше; в воздухе словно повисает некое беспокойство. Даже тени теперь падают в разные стороны. И люди все чаще собираются на улицах и ждут, когда же священнослужители объявят солнцестояние. А потом они увидят, как на мгновение остановится солнце, помолчат немного, повернувшись лицом к югу, и начнут оставлять города один за другим.

Вот ушла на север одна пара, потом вторая, потом еще целая семья… Все снова задвигалось; в крови анзаров опять возникло тихое жужжание гормонов — первый намек, воспоминание о том, что грядет царствие тела.

Молодежь следует этому призыву слепо, не понимая того, что ЗНАЮТ их тела. Супружеские пары влекут друг к другу несколько ослабевшие за время, прожитое в городе, воспоминания, которые день ото дня становятся все более сладостными. Домой, домой, остаться наедине, быть только со своей семьей!

Все, что они узнали, придумали, открыли и совершили за несколько тысяч дней и ночей, проведенных в городах, там и останется, пока что отложенное в долгий ящик. Пока они снова не вернутся на юг…

— Именно поэтому и оказалось так просто заставить нас свернуть в сторону со своего Пути, — сказал Кергеммег. — Наша жизнь на севере столь отлична от нашей жизни на юге, что иным народам эти две отдельные жизни кажутся недостаточными, незавершенными. Им кажется, что мы сами просто не в состоянии как-то разумно соединить их. Мы не можем ни объяснить наш Мадан тем, кто живет только одной жизнью, ни оправдать его. Когда в наш мир явились байдераки, они сказали нам, что наш Путь — это проявление самого обыкновенного животного инстинкта, а значит, мы живем, как животные. И нам стало стыдно.

(Я позднее посмотрела в «Энциклопедии миров», что означает слово, употребленное Кергеммегом, «байдераки» (или «бейдераки»), и нашла там некое упоминание о бейдрах (или байдрах) из мира Унон, агрессивном и предприимчивом народе с высоко развитыми материальными технологиями, которые не раз попадали в беду и подвергались штрафам со стороны АПИМа за вмешательство в жизнь других миров. В «Путеводителе» Рорнана мир Унон обозначен специфическими символами, которые означают: «Представляет особый интерес для инженеров, компьютерных программистов и системных аналитиков».)

Кергеммег с болью рассказывал мне о нашествии байдераков. У него даже голос изменился, стал звучать глуше. Он был еще ребенком, когда у них появились первые байдераки. И мысли о них не оставляли его всю оставшуюся жизнь.

— Они сказали нам, что мы должны сами управлять собственной жизнью, а не плыть по течению. Что нельзя жить как бы двумя совершенно различными жизнями, что следует все время, весь год жить одной полной жизнью, как это делают все разумные существа. Байдераки — великий народ, обладающий разнообразными знаниями, высоко развитой наукой и значительными жизненными удобствами. С их точки зрения, наша жизнь и впрямь мало чем отличалась от жизни животных. Они рассказали и показали нам, как живут другие люди в других мирах. И мы поняли, как глупо было полжизни отказываться от радостей секса и тратить столько сил и времени на пешие переходы с юга на север и с севера на юг. Ведь можно было бы построить корабли, дороги, машины и самолеты и посещать то или иное место хоть сотню раз в год, если захочется. Мы увидели, что и на севере можно было бы построить такие же большие города, как на юге, а на юге создать такие же уютные фермы, как на севере. Почему же нет? Наш Мадан оказался бессмысленной и иррациональной тратой сил, обыкновенным животным инстинктом, управлявшим нами. И от нас требовалось, чтобы освободиться от этой зависимости, всего лишь принимать те лекарства, которые предлагали нам байдераки. А нашим детям, говорили они, уже не нужно будет прибегать к помощи лекарств; они сумеют изменить свою сущность благодаря генетической науке байдераков. Зато все мы сможем всю жизнь до глубокой старости наслаждаться сексом, как это происходит у самих байдераков. И любая женщина сможет беременеть, когда захочет, даже на юге (до наступления менопаузы, разумеется). И рожать сможет сколько угодно раз. Байдераки очень хотели подарить нам это лекарство. Мы знали, что их доктора очень мудры, что они обладают огромным опытом и знаниями. Когда они у нас появились, то излечили некоторые наши болезни мгновенно, точно по волшебству. Мы видели, как это здорово — летать на самолетах, — и завидовали байдеракам, и нам становилось стыдно.

Они привезли для нас различные машины, и мы даже пытались водить подаренные нам автомобили по нашим узким каменистым тропам. Они прислали своих инженеров, чтобы руководить строительством у нас огромного шоссе, идущего прямиком через Срединные Земли. Мы взрывали горы их взрывчаткой, стараясь сделать это шоссе, ведущее с юга на север, широким и ровным. Мой отец тоже работал на этом строительстве. Какое-то время там работали тысячи мужчин. И все это были мужчины с южных ферм… Только мужчины. Женщинам даже не предлагали туда отправиться. Женщины народа байдра такой работой не занимаются. Байдераки считают, что женщины должны сидеть дома с детьми, а мужчины — «делать дело».

Кергеммег задумчиво поднес к губам бокал с прохладным ю, глядя на мерцающее море и темное небо с россыпью звезд.

— Но женщины все-таки туда отправились и поговорили с мужчинами, — продолжил он свой рассказ. — Они сказали: «Может быть, вы и нас тоже послушаете, а не только байдераков?» Возможно, наши женщины не испытывали такого стыда, как мужчины. Возможно, их стыд чем-то отличался от мужского стыда и был связан, скорее, с жизнью тела, а не с жизнью разума. Их не слишком интересовали автомобили, аэропланы и бульдозеры, зато они очень беспокоились, что нас действительно начнут пичкать неведомыми медикаментами, которые изменят нашу природу. Их также страшно сердили новые законы, которые определяли, кому какой работой следует заниматься. В конце концов, ребенка и у нас вынашивает и рожает именно женщина, растят-то его оба родителя, так почему же детей следует предоставить воспитывать одной только матери? Разве может женщина в одиночку вырастить четверых детей? Или даже больше, если сохранится этот «вечный секс»? Это же бесчеловечно, говорили они. И потом, почему в городах семьи непременно должны сохранять единство? Ребенку тогда уже не так нужны родители, родителям не так уж нужен ребенок — у всех свои интересные дела… Вот что наши женщины сказали нам, мужчинам, и вместе с ними мы попытались то же самое сказать байдеракам.

Но байдераки сказали: «Ничего, скоро вы на все будете смотреть иначе. Вот увидите. Вы просто пока не в силах разумно оценить наши предложения. Вы все еще в плену у собственных гормонов, но мы подкорректируем вашу генетическую программу и освободим вас от этого иррационального и бесполезного поведенческого комплекса, который вы называете Мадан».

Но в ответ мы спросили: «А будем ли мы тогда свободны от ВАШЕГО иррационального и бессмысленного поведенческого комплекса?» И ответа не получили.

И постепенно мужчины, работавшие на строительстве дороги, стали бросать на землю инструменты останавливать те большие строительные машины, которыми снабдили нас байдераки, и говорить: «Зачем нам этот путь на север, если у нас есть тысяча собственных возможностей прожить жизнь как следует?» И вскоре все они ушли на юг по нашим старым тропам и дорожкам.

Понимаешь, все это случилось — и, по-моему, тут нам очень повезло, — как раз к концу северного сезона. На севере мы все живем раздельно, много времени тратим на ухаживания, на занятия любовью, на воспитание детей и т. п., так что, если бы мы в этот момент были на севере, то, как бы это выразиться, могли оказаться куда более близорукими, более впечатлительными, более уязвимыми. А тогда мы как раз начинали собираться вместе. И когда мы пришли на юг и снова оказались в своих солнечных городах, то смогли все это обсудить вместе; мы устраивали всевозможные собрания и совещания, любой мог высказать свои аргументы и выслушать чужие, и уже потом мы сообща решали, что лучше для нас как для народа.

А потом мы поговорили и с байдераками, позволили им высказать свое мнение, сообщили им о своем решении и предложили устроить Великий Референдум, примерно такой, о каких говорится в легендах и старинных летописях, хранящихся в Башнях Года. Каждый анзар должен был прийти в Башню Года своего города и проголосовать по своему выбору за то, какой путь нам избрать — предложенный байдераками или Мадан? В первом случае они должны были бы остаться у нас и продолжать нас наставлять; во втором же им предстояло покинуть наш мир. И мы выбрали свой Путь. — Кергеммег тихонько засмеялся, стуча клювом, и прибавил: — В тот сезон мне тогда было всего полгода. Но я тоже сделал свой выбор.

Можно было не спрашивать, как именно он проголосовал, но я спросила немного о другом: с готовностью ли байдераки покинули Анзарак?

— Нет, конечно, — ответил Кергеммег. — Некоторые пытались спорить, некоторые даже угрожали. Они говорили о том, как много и успешно воюют и каким мощным оружием обладают. Я уверен, они могли бы полностью нас уничтожить, стереть с лица земли. Но они этого не сделали. Возможно, они настолько нас презирали, что даже связываться с нами не захотели. А может, оказались втянуты в какую-то новую войну. К этому времени у нас уже не раз побывали люди из АПИМа, и, я думаю, благодаря именно их усилиям байдераки в конце концов оставили нас в покое. Однако тревожные настроения по-прежнему бродили в Анзараке, и мы решили — устроив еще один референдум, — впредь обходиться без подобных «благодетелей». И Агентство позаботилось о том, чтобы гости из иных миров попадали только на этот остров. Я, правда, не уверен, что в этом отношении мы поступили правильно. Иногда я сильно сомневаюсь в этом. Ну почему, скажите, мы так боимся других народов, других путей? Не все же такие, как байдераки.

— А я думаю, что вы сделали правильный выбор, — сказала я. — Хотя на самом деле мне, например, очень хотелось бы познакомиться с вашими женщинами и детьми, увидеть ваши солнечные южные города! И еще мне ужасно хочется увидеть, как вы танцуете!

— О, это сколько угодно! Сейчас увидишь, — сказал Кергеммег и встал. Возможно, подумала я, в тот вечер мы оба выпили слишком много замечательного напитка ю.

Он вдруг показался мне очень высоким в этой мерцающей тьме над морем, особенно когда расправил плечи и высоко поднял голову, чуть откинув ее назад. Волосы у него на макушке медленно приподнялись и стали похожи на гребень или серебристый плюмаж, переливавшийся в лунном свете. Он поднял руки над головой. Это была изысканная поза испанского танцора, исполненная страсти, напряжения и мужества. Кергеммег не стал подпрыгивать — в конце концов, ему ведь было за восемьдесят, — но у меня каким-то образом создалось полное впечатление легкого прыжка, после чего он низко склонился передо мной в изящном поклоне. Затем простучал клювом какой-то сложный повторяющийся ритм, два раза топнул, и ноги его сами собой, казалось, исполнили какой-то сложный набор шагов, тогда как тело оставалось напряженным, как струна, и абсолютно неподвижным. Потом широко раскинул в стороны руки, словно желая меня обнять, и я застыла, почти не дыша, потрясенная пугающей красотой и затаенной страстностью этого танца.

И тут Кергеммег вдруг перестал танцевать, рассмеялся и сел. Он совершенно выдохся и поглаживал себя по лбу и по груди, с трудом переводя дыхание.

— Ну что ж, — сказал он, словно оправдываясь, — сейчас ведь, в конце концов, не время для ухаживания.