Пересадка

В МИРЕ ХЕННЕБЕТ КАК ДОМА

Я всегда заранее предполагаю, что если люди внешне на меня не похожи, то они и вообще не такие, как я, — вполне разумное предположение, по-моему. Однако меня всегда ставит в тупик то обстоятельство, что люди, внешне абсолютно такие же, как я, оказываются ничуть на меня не похожими.

Народ хеннебет внешне удивительно схож с нами. То есть у них примерно такой же рост, такие же пальцы на руках и ногах, такие же уши и все остальное, что мы, в первую очередь, проверяем у новорожденного; они такие же бледнокожие и темноволосые; глаза у них карие или зеленоватые, часто близорукие; фигуры коренастые и довольно плотные, да и осанкой они, как и мы, тоже похвастаться не могут. Их молодежь обладает ясным умом и весьма активна, старики задумчивы и забывчивы. Это не склонный к авантюрам застенчивый народ; они обожают любоваться пейзажами и явно сторонятся чужаков; они моногамны, трудолюбивы, несколько склонны к нарушениям в работе пищеварительной системы и чрезвычайно привязаны к дому.

Когда я впервые оказалась в мире Хеннебет, я сразу же почувствовала себя, что называется, в своей тарелке — возможно потому, что выглядела так же, как они, да и поведением своим отчасти была похожа на них; во всяком случае, аборигены не проявили ни малейшего желания от меня сбежать. Я неделю прожила в одной из гостиниц, принадлежащих АПИМу (Агентству путешествий в иные миры), которое успешно функционировало здесь уже в течение нескольких местных кальп. АПИМ владеет множеством небольших гостиниц и роскошных отелей во многих популярных у туристов мирах, стараясь, впрочем, защищать от вторжения непрошеных гостей наиболее уязвимые территории. Затем я решила переехать в дом к одной вдове, содержавшей всю семью тем, что сдает комнаты с пансионом. Среди ее постояльцев все были местными, кроме меня. Сама вдова, двое ее детей-подростков и мы, четверо ее постояльцев — трое местных и я, — вместе завтракали и обедали; таким образом, я оказалась как бы членом чего-то, весьма напоминавшего семью. Все это были, безусловно, люди очень хорошие и добрые, а миссис Наннатула еще и превосходно готовила.

Язык хеннебет исключительно труден, и я с огромным трудом пробивалась сквозь его дебри, используя трансломат, которым всегда снабжает своих клиентов Агентство. Вскоре у меня даже появилось ощущение, что я начинаю понемногу понимать своих хозяев. Нельзя сказать, чтобы они испытывали ко мне какое-то недоверие; их замкнутость и застенчивость главным образом служили им средством защиты, так сказать, личного пространства. Когда они поняли, что я в их личную жизнь вторгаться не собираюсь, от их былой скованности не осталось и следа; да и я почувствовала себя в их обществе куда лучше и старалась по возможности быть для них полезной. Как только мне удалось убедить миссис Наннатулу, что я действительно хочу помогать ей на кухне, она, как выяснилось потом, была просто счастлива: ей давно хотелось заполучить себе ученицу. А вот мистеру Баттанеле требовался хотя бы один слушатель, и я с удовольствием слушала его рассуждения о политике (мир Хеннебет представляет собой социалистическую демократию, и управляют в нем различные комитеты — пожалуй, не слишком успешно, зато без каких бы то ни было катастрофических последствий). У нас также вполне успешно происходил обмен неформальной лексикой с детьми миссис Наннатулы, Теннго и Аннупом, очень милыми подростками. Теннго хотела стать биологом, а ее брат явно имел способности к языкам. Мой трансломат служил мне верой и правдой, но, признаюсь, язык хеннебет я выучила в основном благодаря урокам английского, которые давала Аннупу.

С Теннго и Аннупом я никогда не чувствовала неловкости, хотя это ощущение довольно часто возникало у меня во время разговоров со взрослыми людьми: мне начинало казаться, что я совершенно не понимаю, о чем они говорят, что между нами вдруг возникла огромная пропасть, некий бесконечный разрыв в континууме восприятия. Сперва я винила в этом свое плохое знание языка хеннебет, но оказалось, что все далеко не так просто. В нашем взаимопонимании действительно возникали некие провалы, и мои друзья хеннебет вдруг оказывались по одну сторону пропасти, а я — по другую, и докричаться друг до друга не было ни малейшей возможности. Особенно часто это случалось во время моих бесед со старой миссис Таттавой. Начинали-то мы замечательно. Болтали о погоде, о новостях, о ее новой вышивке, и вдруг ни с того ни с сего, прямо посреди самой обычной фразы, возникал непреодолимый языковый барьер.

— Я считаю, что стебельчатый шов отлично подходит для рисунков необычной формы, — говорила она, например, — но до чего же трудно оказалось изобразить целое здание с помощью таких вот маленьких «стебельков»! Я уж думала, мы никогда его не закончим!

— Что же это было за здание? — на всякий случай спрашивала я.

— Хали тьютив, — отвечала она, аккуратно вытягивая нитку.

Я слова «тьютив» никогда прежде не слышала. Мой трансломат перевел его как «святилище, святыня», но для слова «хали» он вообще никакого значения подобрать не смог. Я пошла в библиотеку и поискала его в «Энциклопедии мира Хеннебет». «Хали, — говорилось там, — это некий обряд, существовавший у населения полуострова Эббо примерно тысячу лет назад; данный обряд сопровождался также ритуальным танцем «халихали». В общем, я мало что поняла.

В другой раз миссис Таттава стояла на средней ступеньке лестницы, когда я проходила мимо. Я поздоровалась, и она восхищенно воскликнула:

— Вы только представьте себе, как их много!

— Много чего? — осторожно спросила я.

— Шагов! — улыбнулась она. — Один за другим, один за другим. Ах, какой танец! Ах, какой долгий прекрасный танец!

После нескольких подобных случаев я напрямик спросила миссис Наннатулу, нет ли у миссис Таттавы проблем с памятью. Миссис Наннатула, рубившая на доске зелень для тунум поа, засмеялась и сказала:

— О, просто она не совсем здесь. Но никакого склероза у нее нет!

Я пробормотала нечто невразумительное, типа «как жаль!», и моя хозяйка посмотрела на меня с легким недоумением, однако с улыбкой продолжила свою мысль:

— Она говорит, что мы с ней подходим друг другу, точно супруги в браке! Я обожаю с ней разговаривать. Это большая честь — иметь в доме такую аббу, а вам так не кажется? Нет, мне действительно очень повезло!

Что такое «абба», я знала: это был вечнозеленый кустарник, терпкие ягоды которого были немного похожи на ягоды можжевельника, и мы использовали их для приготовления некоторых кушаний. На заднем дворе у миссис Наннатулы рос куст аббы, а на полке в кухне стоял небольшой кувшинчик с сушеными ягодами. Но больше никакой аббы я вроде бы в доме не замечала.

Некоторое время я размышляла насчет той «святыни хали», о которой упомянула миссис Таттава. Я не видела ни одного святилища во всем мире Хеннебет, за исключением крошечной ниши в гостиной, где миссис Наннатула всегда держала маленький букетик цветов, или пучок тростника, или — вы только подумайте! — несколько веточек пресловутой аббы. Когда я спросила, есть ли у этой ниши название, она сказала: да, «тыотив».

Набравшись смелости, я спросила у миссис Таттавы:

— А где находится «хали тыотив»?

Некоторое время она молчала, потом наконец, глядя куда-то вдаль, промолвила:

— О, в наши дни это очень, очень далеко… — Потом взгляд ее прояснился, она повернулась ко мне и спросила: — А вы там бывали?

— Нет.

— Трудно быть в этом уверенной, — заметила она. — Вы знаете, я теперь никогда не говорю, что я где-то точно не была, потому что очень часто оказывается, что как раз там я и нахожусь — или находилась, так, пожалуй, было бы точнее, не правда ли? Вы знаете, там очень красиво, но это так далеко!.. А теперь это оказалось прямо здесь, совсем близко! — Она посмотрела на меня с такой искренней радостью, что и я не могла сдержать улыбку и тоже почему-то почувствовала себя счастливой, хоть и не поняла ни слова из того, что она имела в виду.

И тут-то я и начала действительно замечать, что люди вокруг — и в «моем» доме, и во всем мире Хеннебет — гораздо меньше похожи на меня, чем мне это казалось. Это было связано с темпераментом, с типом характера. Они были очень умеренные во всем, как бывает умеренным климат. И отлично владели собой, никогда не раздражались по пустякам, всегда пребывая в хорошем настроении. И это была не некая воспитанная добродетель, не этическая победа над собой; нет, хеннебет просто были очень доброжелательными и спокойными людьми. И весьма отличными от меня.

Мистер Баттанеле всегда рассуждал о политике с удовольствием, даже со смаком, энергично, явно заинтересованный той или иной проблемой, но мне казалось, что в этих рассуждениях все же чего-то не хватает, какой-то составляющей, которую я привыкла считать весьма существенной для бесед о политике. Мистер Баттанеле не растекался мыслью по древу, как это делают люди не слишком умные и умелые, пытаясь адаптировать свои мысли к восприятию собеседника, но никогда, похоже, и не защищал какую-то лично свою точку зрения. Все поднятые им вопросы как бы оставались открытыми. Он бы самым прискорбным образом провалился, ведя, скажем, ток-шоу на радио или какой-нибудь «круглый стол» на ТВ. Ему не хватало, так сказать, напора, умения «надавить» на собеседника. Да и собственных убеждений у него, похоже, не было. А были ли у него вообще какие-либо конкретные мнения?

Я частенько ходила с ним вместе в пивную на углу и слушала, как он обсуждает основы политики со своими друзьями, из которых кое-кто служил в правительственных комитетах. Все они внимательно слушали друг друга, обдумывали собственный ответ, прежде чем высказаться, часто весьма живо и возбужденно, даже перебивая друг друга, отстаивали свою точку зрения, но их спорам, я бы сказала, не хватало страстности; они никогда не сердились и не выходили из себя. Никто никогда и ни с кем не вступал в противоречия — даже столь скромным способом выражения своего несогласия с чем-то, как молчание. И тем не менее, они, похоже, отнюдь не пытались избежать споров, или свести свои идеи к некоей конформистской норме, или выработать некий консенсус. Но более всего меня озадачивало то, что все эти бурные политические дискуссии внезапно как бы растворялись в смехе. Кто-то начинал тихо хихикать, кто-то разражался утробным хохотом, а потом и вся компания хваталась за животы, задыхаясь от смеха и вытирая глаза, словно они только что не обсуждали, как лучше управлять страной, а рассказывали друг другу смешные анекдоты. Но мне так ни разу не удалось уловить смысл той или иной шутки, вызвавшей приступ всеобщего хохота.

Слушая различные местные радиостанции, я ни разу не заметила, чтобы тот или иной член государственного комитета призывал соотечественников сделать то или другое. И все же в стране действительно делалось и то, и другое, и третье. Жизнь здесь шла вполне спокойно; вовремя собирались налоги, вовремя убирался мусор, вовремя заделывались рытвины на дорогах, никто не ходил голодным. Выборы проходили довольно часто, и о сроках голосования по тому или иному поводу всегда заранее объявляли по радио, сопровождая эти объявления весьма информативными справками. Миссис Наннатула и мистер Баттанеле всегда ходили голосовать. Дети ходили голосовать довольно часто. Но когда я обнаружила, что некоторые люди имеют право голосовать значительно чаще, чем другие, я была просто шокирована.

Аннуп сказал мне, что миссис Таттава имеет право восемнадцать раз использовать свой голос, хотя обычно она голосовать вообще не ходила, хотя могла бы иметь право голосовать даже тридцать или сорок раз, если б побеспокоилась это право зарегистрировать.

— Но почему? Чем она отличается от других людей? — спрашивала я.

— Ну, понимаете, она ведь очень старая. Вот у меня, например, только один голос, — попытался объяснить мне Аннуп. Он всегда был трогательно скромен и страшно смущался, что-то мне растолковывая или в чем-то меня поправляя. Они все так вели себя. Казалось, они лишь напоминают мне о чем-то, что я, конечно же, знала, но просто забыла.

— Значит, чем старше ты будешь, тем… будешь считаться мудрее?

Он неуверенно посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Или у вас так оказывают старикам особый почет? — продолжала допытываться я.

— Но ведь эти голоса у вас уже и так есть, — удивленно начал Аннуп. — Они ведь к вам возвращаются, правда? Или, точнее, как говорит мама, это вы к ним возвращаетесь. Если, конечно, сможете их всех вспомнить — те, другие голоса, на которые когда-то получили право. — Должно быть, вид у меня такой же безнадежно тупой, как у кирпичной стены, так что Аннуп попробовал пояснить: — Ну, когда вы снова жили! — Он не сказал «в вашей прежней жизни»; он сказал именно «снова жили».

— Значит, люди помнят свои другие… жизни? — неуверенно спросила я и посмотрела на него, ища подтверждения своей догадке.

Аннуп немного подумал и тоже неуверенно ответил:

— Ну, наверное. А у вас что, это именно так?

— Нет, — решительно ответила я. — То есть я, например, никаких своих прежних жизней не помню. И я ничего не понимаю!

Я ввела в свой трансломат слово «трансмиграция», и машина сообщила мне, что на языке хеннебет это слово означает «переселение», «перелет птиц на север в сезон дождей и на юг — в период засухи». Я ввела слово «реинкарнация», и трансломат рассказал мне о чем-то, связанном с пищеварительным процессом. Тогда я ударила из главного орудия и подсунула ему слово «метемпсихоз», и он сообщил мне, что в мире Хеннебет не существует аналогичного понятия для этого «верования», которое свойственно людям многих иных миров, о том, что их «души» после смерти переселяются в другие «тела». Трансломат «разговаривал», разумеется, на языке хеннебет, но те слова, которые я поместила здесь в кавычки, все были написаны по-английски.

Аннуп зашел ко мне как раз в разгар моих лингвистических поисков. На Хеннебет редко пользуются механическими приспособлениями, даже археологические раскопки и строительство здесь ведутся практически вручную, но кое-какие электронные технологии хеннебет уже довольно давно позаимствовали у людей из других миров; в частности, электронную технику они используют для хранения информации, в качестве средств связи, для голосования во время выборов и т. п… Аннуп обожал мой трансломат и относился к нему, как к замечательной игрушке, забаве. Вот и теперь он рассмеялся и спросил:

— «Верования» — это значит, люди так думают? — Я кивнула. — А что такое «души»?

Я начала не с «души», а с «тела»; всегда значительно легче объяснять, когда можешь пользоваться жестикуляцией.

— «Тело» — это, например, я — это мои руки-ноги-голова-живот и так далее. Все это — мое тело. На твоем языке это, по-моему, «атто»?

Он кивнул, и я, ободренная, продолжала:

— А твоя душа находится внутри твоего тела.

— Как внутренности или то, что я съел?

Я попробовала зайти с другого конца:

— Когда кто-то умирает, мы говорим: его душа отлетела.

— Отлетела? — эхом отозвался он. — Куда отлетела?

— Твое тело, твое «атто», остается здесь — а душа улетает прочь. Некоторые считают, что она улетает в ту жизнь, которая бывает после смерти.

Аннуп уставился на меня, совершенно сбитый с толку. Мы провели почти час за выяснением вопросов, связанных с душой и телом, и пытаясь найти какую-то общую основу в обоих языках, но только еще больше запутывались. Мальчик был не в состоянии провести хоть какое-то различие между материей и духом. «Атто» — это все человеческое существо целиком; как же там могло быть что-то еще? Какая-то «душа»? Там же просто нет места ни для чего больше!

— Как там может находиться что-то еще? Что-то большее, чем уннуа? — спросил Аннуп наконец.

— Так, значит, вы считаете, что каждый отдельный человек — это целая Вселенная? — спросила я, проверив по трансломату, что слово «уннуа» действительно имеет такие значения, как «вселенная, все, все целиком, все время, вечность, целостность, полнота и т. д.». Этим же словом означается также полная перемена блюд за обедом, содержимое полного кувшина или бутылки, а также детеныш любого вида живых существ в момент его появления на свет.

— А как же иначе? Если не случится какой-нибудь случайной ошибки, конечно.

Тут мне, к сожалению, пришлось прервать нашу беседу, чтобы помочь миссис Наннатуле готовить обед. Впрочем, я даже рада была уйти на кухню. В метафизике я всегда разбиралась плоховато. Но мне было ужасно интересно узнать, что эти люди, у которых, насколько я знала, не имелось никакой организованной религии, обладали сложнейшими метафизическими представлениями, которые, тем не менее, оказались абсолютно ясны и понятны мальчишке пятнадцати лет. Когда же, думала я, он все это узнал? Наверное, в школе.

Но когда я спросила Аннупа, где он узнал, что атто — это уннуа и так далее, он тут же отрекся от каких бы то ни было знаний на сей счет и заявил:

— Что вы! Ничего такого я вовсе не знаю! Да и какая у меня может быть абба? Вы лучше поговорите с такими людьми, которые уже хорошо знают, кто они такие. Например, с миссис Таттавой!

Я и поговорила. И постаралась как следует «раскопать» эту тему. Миссис Таттава, сидя у окна, где было светлее, вышивала желтым шелком цветочки. В тот день она использовала тамбурный шов. Я присела с ней рядышком и через некоторое время спросила:

— Миссис Таттава, а вы помните свои предыдущие жизни?

— Разве человек может прожить более одной жизни? — удивилась она.

— Но тогда почему вы имеете право на целых восемнадцать голосов?

Она улыбнулась. У нее была на редкость милая безмятежная улыбка.

— Ах, это! Видите ли, есть другие люди, которые живут этой жизнью. Они все тоже тут, конечно, и каждый из них непременно должен проголосовать, верно? Если хочет, конечно. Я-то ужасно ленива. И не люблю, чтобы мне морочили голову подобной информацией. Так что по большей части я никогда не голосую. А вы?

— Но я не… — начала было я и умолкла. Дело в том, что, когда я ввела в трансломат слово «гражданин», он сообщил мне, что в языке хеннебенет это слово имеет значение «человек, личность».

— Я не уверена, что знаю, кто я такая, — осторожно заметила я.

— Многие люди и до самого конца не бывают в этом уверены, — с пониманием кивнула она, подняв на меня глаза и оторвавшись от своего тамбурного шва. Ее глаза, прятавшиеся среди морщинок за стеклами бифокальных очков, были болотного цвета. Жители Хеннебет редко смотрят человеку прямо в глаза, но миссис Таттава на этот раз смотрела мне прямо в глаза, и взгляд ее был добрым, ясным и безмятежным, хотя и несколько отчужденным. Я понимала, что она просто не слишком отчетливо меня видит. — Но ведь это же совершенно не важно! — воскликнула она. — Если хотя бы в какой-то миг вашей жизни вы поймете, кто вы такая, вот это и будет ваша настоящая жизнь, ваша уннуа, единственное мгновение, и все. В такой миг своей настоящей короткой жизни я успела увидеть лицо матери — оно было, как солнце, — и вот я живу. А за свою долгую жизнь я побывала всюду; но, копаясь в саду, я вырвала корень сорной травы и стала уннуа. Вот когда вы тоже будете старой, вам тоже больше будет хотеться быть здесь; не там, а здесь. Все время — здесь. — Она ободряюще мне улыбнулась и вновь занялась своим вышиванием.

Я не раз разговаривала с другими людьми о мире Хеннебет. Некоторые убеждены, что его обитатели и в самом деле переживают некую реинкарнацию и могут помнить все больше и больше своих предыдущих жизней, становясь старше, пока — после смерти — не воссоединятся с бесчисленным множеством своих бывших «я» и не возродятся вновь, принеся с собой в новую жизнь и эту нематериальную череду воспоминаний о старых жизнях.

Но я никак не могу соотнести это с тем фактом, что душа и тело для хеннебет едины и все на свете для них либо все, либо ничто; либо материально, либо нематериально. Не согласуется это и со словами миссис Таттавы насчет «всех тех других людей, которые тоже живут этой жизнью». Она не сказала «своей жизнью». Она не сказала «живут в другие времена». Она сказала: «живут этой жизнью» и «все тоже тут».

Я понятия не имею, что такое «абба», если не считать того растения с маленькими терпкими ягодами, которое растет во дворе у миссис Наннатулы.

И вот то единственное, что я действительно могу с уверенностью сказать о жителях мира Хеннебет: несколько месяцев, прожитые вместе с ними, полностью спутали все мои представления о том, кто я есть и что такое Время и Пространство. После посещения этого мира я, похоже, не в состоянии выработать ни одного по-настоящему стойкого мнения ни о чем на свете. Я понимаю лишь, что все вокруг меня и не здесь, и не там.