1: ВОДА ДЛЯ ВСЕХ

«ВОДА ДЛЯ ВСЕХ, НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ БОГАТЫХ».

Эти слова были написаны светящейся зеленой краской на высоте трех футов на стене Верхней Шестичасовой дорожной трубы, ведущей из Перехламка к Двумпсам и Гиблому Ущелью. Освещение было достаточно ярким, чтобы отражаться от краски, так что она, казалось, парила над шершавым металлом. Почерк был грубый и сердитый. Можно было представить себе руки того, кто держал баллончик — трясущиеся, с побелевшими костяшками. Лозунг привлекал внимание, именно так, верно, автор и замышлял.

Он уже приманивал людей. Большую часть дорожной трубы заполняла кучка тускло-серых фигур, мнущихся с ноги на ногу на слежавшейся пыли и шлаковом гравии, из которых состоял пол. Они смотрели на надпись. Я остановился примерно в дюжине шагов от них, чтобы они поняли, что я рядом, и привыкли к моему присутствию. Перехламок безопаснее большинства других краев, но в подулье нет таких мест, где стоило бы внезапно приближаться к толпе незнакомых людей, к тому же в последнее время у местных стало больше причин держать пальцы на спуске, чем обычно.

Есть такой язык тела и определенная походка, которые понимают большинство подульевиков, и я ими воспользовался. Недлинные шаги, чтобы не выглядело так, будто я бегу на них, нейтральное выражение лица, одна рука на набедренной кобуре, чтобы они знали, что она там есть. Думаю, я выглядел более уверенно, чем себя чувствовал. Все фигуры были примерно одинаковы — безмолвные комья высотой с человеческий рост. Лиц не видно, только толстые вулканизированные пылевые капюшоны, переходящие в пончо длиной по колено, которые расходились колоколом, словно юбки жалящей медузы — под ними были закреплены сумки и мешки.

С минуту они просто стояли в полумраке, и я на мгновение встревожился, а потом силуэт, стоявший ближе всех, отдернул назад свой капюшон и превратился в усталого мужчину, лет на десять старше моих тридцати двух, с потным лбом и седой щетиной на подбородке. Он кивнул в сторону стены и посмотрел на меня.

— Мы об этом не слыхали.

Не слышали о том, что наступает засуха? Я этого вслух не произнес, но вопрос, должно быть, проявился у меня на лице.

— Мы слыхали о нападении. Не об этом. Что, все так плохо?

Он внимательно наблюдал за мной. Многое можно узнать по тому, как человек реагирует на чужеземцев, задающих вопросы о его городке. Он знал этот трюк, но не знал, как скрывать свой интерес. Я ничего ему не выдал, это у меня хорошо получается. Спросите любого, с кем я играл в «шесть карт Ко'ирона».

— Видать, есть люди, которые недовольны пайками, — сказал я через миг. — Последнее время много этих лозунгов.

Мы вместе уставились на буквы.

— Бизер Эннинг, — сказал он, наконец. У него был акцент человека из туннелей Двухпсов, который слишком давит на слова из-за того, что приходится говорить сквозь плотную тканевую маску, не дающую лишайниковым клещам проникнуть в рот и ноздри. Фамилия «Эннинг» не относилась к числу тех крупных семей Двухпсов, о которых я знал, но это само по себе ничего не значило.

— Синден Кэсс, — сказал я в ответ, и мы кивнули друг другу.

— Тогда как новоприбывшему получить водяной паек? — спросил он. Голос у него был такой, будто это неважный вопрос, но глаза говорили обратное. Я развел руками.

— Не могу сказать. Многие люди пришли сюда из скверноземья после налета, хотели пайков. Купить себе довольствие уже нельзя.

Если у тебя нет определенных стратегически выбранных друзей, конечно, но этого я не сказал.

— Похоже, что правила постоянно меняются. Самые свежие расскажут у ворот.

Он кивнул и бросил взгляд на другие фигуры позади себя. Они уже не выглядели настолько угрожающими.

— А далеко ли еще идти?

— Где-то час. Может, еще с четвертью. Это под горку, но если вы уже давно идете…

Он кивнул, чуть более устало, чем раньше, и начал нервно подергивать край капюшона.

— Как думаете, там безопасно, или нам лучше…

Он похлопал себя по бедру, что означало «быть готовым к драке». Я ухмыльнулся.

— Расслабьтесь, сэр. Вы на пути в Перехламок. Вы разве не слышали истории о нем?

В ответ он через силу улыбнулся, натянул капюшон обратно и снова превратился в безликий силуэт. Я наблюдал за ними, пока они не ушли вниз по дорожной трубе, и их тихие шаги вскоре стали неразличимы среди негромких скрипов и отзвуков, которые постоянно слышны в подулье.

Пока я работал у стены с надписью, в голове снова прокручивалась наша беседа. Некоторое время я испытывал легкий стыд за то, что изображал такую уверенность в безопасности Перехламка, но вскоре перестал про это думать. В конце концов, в Перехламке было не так-то и скверно. По крайней мере, тогда.


Световая плитка, над которой я работал, находилась дальше всего на маршруте обхода, и я хотел разобраться с ней как можно быстрее. Я не сказал Эннингу, но буквы на этой стене были новыми, как и последние две надписи, которые я видел по дороге сюда, и с тех пор, как несколько недель назад произошел налет на Перехламок, их становилось все больше. Мне пришлось возродить у себя привычку держать кобуру так, чтобы ее не закрывала куртка и можно было быстро выхватить оружие.

Плитка все еще светилась, и это было хорошо. Вокруг Перехламка были осветительные системы, которые мы, фонарщики, умели ремонтировать, но вот эти плитки, которые тянулись поверху дорожных труб и испускали яркий белый свет, к таковым точно не относились. Впрочем, рама у нее держалась неплотно, а створки отражателей были сильно заляпаны, и с этим я уже мог что-то сделать. Недолго повозившись и почертыхавшись, я вставил раму на место, а потом легко отчистил створки от пыли и дерьма. К тому времени, как я закончил, плитка сияла достаточно ярко, чтобы при ней можно было читать карту, не то что раньше, и это говорило о том, что я поработал как надо. При ярком свете граффити казалось еще более дерзким, чем прежде. «ВОДА ДЛЯ ВСЕХ, НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ БОГАТЫХ». Отблески зелени бросались в угол глаза, даже когда я повернулся и пошел прочь.


Следующая остановка была единственной по-настоящему неприятной: нужно было посмотреть один из дуговых светильников на высоком мосту, который поднимается к тропе на Пылепады и пересекает провал между старыми куполами улья. Дно провала покрыто ковром грибка с такими большими, блестящими, похожими на тарелки наростами, которые, как говорят, любят пить свет. Я слыхал, если на них посветить лампой, то можно увидеть все эти белые чаши из грибной плоти, как они дрожат и пытаются повернуться к лучу света. Балансировать на опорах в этом открытом пространстве и так-то погано, но как подумаешь обо всех этих кивающих белых тарелках, шевелящихся внизу и ждущих, когда вернется свет, становится еще хуже. Хотя у меня и была страховка, чтоб пристегиваться к перекладинам, все равно с этой работой хотелось покончить как можно быстрее.

К счастью, дел тут было немного. С проводов слезла резиновая оболочка — то ли разложилась, то ли ее радостно сгрызла какая-то местная живность — и у меня в рюкзаке было достаточно запасного материала. Какой-то торгаш, которого знает Тэмм, приносит ее из более глубокого подулья. Без понятия, где ее добывают, но если чуток расплавить эту штуку, то ее вполне легко можно намазать, куда нужно.

Я быстро покончил с делом и уже через полчаса шел обратно и, как всегда, божился про себя, что если нам опять придется чинить эти треклятые провода, то я воспользуюсь услугами одного из неумех-литейщиков Перехламка, и еще раздобуду маленькие клетки, чтобы всякие паразиты не могли добраться до светильников. Даже на собственные деньги куплю, если понадобится, у меня их хватало, и я настолько ненавидел работу на мосту, что это того стоило. А то ведь еще были всякие байки про то, что можно встретить в том направлении. Стаи диких крыс, падающие сверху пауки, даже падалюги, если верить слухам — твари, которые выползли из скверноземья после нападения, ищущие воду и добычу. Я сомневался, что они могут подобраться настолько близко к Перехламку, но ведь всякое бывает. Я задумался над тем, чтобы возродить старую договоренность с Нардо, как было, когда мы впервые устанавливали на мосту светильники: один работал над фонарями, а другой стоял в дозоре с оружием наготове.

Я увидел Нардо впереди, когда спустился с моста и прошел меж обломков и гигантских ветвистых грибов, окружающих Туманные равнины. Хим-туман только начал собираться, когда воздух остыл, подчиняясь своему двадцатичасовому циклу, и огни на стенах Перехламка вдали все еще оставались отдельными точками света, а не сплошным оранжевым свечением, как при самых густых испарениях. Мы бы к тому времени уже ушли: сгустившись, туманы приобретали некую жгучую примесь, от которой даже самые крепкие операторы лебедок забивались в жилища.

Нардо облокотился на самую большую из ржавых балок, которые огораживали порт подъемника и поддерживали уродливый занавес из колючей проволоки и цепей. Его было легко узнать: как и у меня, у него был ранец и пояс с инструментами, над плечом торчала маленькая складная стремянка, а над головой, на фонарном шесте, качался шар света. У фонарщиков Перехламка нет официальных меток, например, медальонов, как у гильдейцев, или определенных цветов, как у банд, но нас всегда можно узнать по экипировке. Хорошее снаряжение и хорошая одежда. За нами всегда присматривают.

— Надписей стало больше, — сказал я, пока мы шли. Освещение Перехламка становилось ярче, а грибной лес слева от нас редел, уступая место споровым садам и металлическим хижинам на плантациях Кишкодера.

— Аха. Я их тож видел. Таки же, как все другие.

Нардо никогда не рассказывал, откуда он родом, но у него был самый густой неразборчивый акцент нижнего улья, какой я только слышал.

— Такие же? — спросил я. — Все те же «вода для всех»?

— Аха, они. И немного других. «Вода Перехламка — наша вода». Тип того.

— Таких не видел, — сказал я. Нардо быстро огляделся и вынул из куртки флягу для воды. — Я видел только один с другим текстом, у заброшенных ям на дне трубы, на одной из этих больших, висячих вентиляционных решеток. Та же зеленая краска. Там было написано «Мы будем бороться и мы будем пить».

Я ухмылялся. Нардо хлебнул еще воды, прежде чем я договорил, начал смеяться, едва не подавился, согнулся пополам и кое-как проглотил. Я увидел, как какие-то фигуры, стоящие вокруг горящих бочек возле подъемника, любопытно посмотрели в нашу сторону, но фонарщиков обычно оставляют в покое и не вмешиваются в их дела.

— Думаешь, им этого надо? — спросил я у Нардо. — «Мы будем бороться и мы будем пить». Может, они так даже завербуют кого-нибудь. Пусть думают, что им светит попойка.

Нардо снова подумал об этом и расхохотался, и уж на этот раз он подавился. Вода брызнула изо рта, промочила щетину на его подбородке и перед тяжелой серой блузы. Я похлопал его по плечу.

— Ну только посмотрите на этого избалованного фонарного сноба с его водичкой. За это, между прочим, на площади десяток гильдейских жетонов дают.

— Иди ты, богатей. А ты-то скок в своей норе упрятал? Воду зажимаешь, жлобина.

Мы обменялись тычками в бока и продолжили идти. Я и Нардо были самыми старшими из фонарщиков — Венц, Мутноглаз и Тэмм были младше на пять лет или больше — но достаточно крепко дружили, чтобы порой во время обходов вести себя как юнцы. Тэмм даже шутила, что мы как близнецы, хотя мы нисколько не походили друг на друга: я длинный, тощий и бледный под своей широкой шляпой, а Нардо широкоплечий, с плоским щекастым лицом и походкой вразвалочку. Но мы хорошо сработались. Мы ладили друг с другом.

Нардо дал мне отхлебнуть из фляги. Вода была солоноватая, с металлическим привкусом — теперь, когда город задействовал аварийные цистерны, она всегда была такая. Тут он понял, что идет с флягой на виду, и поспешно затолкал ее обратно, и потом мы шли уже в тревожном молчании. Таких разговоров в Перехламке быть не должно.


Перехламок. Город-крепость, пересечение дорог, торговый пост. Процветающий город на дне Перехламского Колодца, раскинувшийся по вершинам Куч. Навестите нас как-нибудь.

Так происходит всюду в подулье, где встречаются две тропы или большие проходимые зоны. На любом слиянии дорог есть своя забегаловка, или ночлежка, или, по крайней мере, какой-нибудь жалкий общий тент и потертая кучка торговцев, впаривающих еду и амулеты на удачу. А в таких местах, как Перехламок, где коллапс более высоких уровней пробил дыру в кишках улья, образуется кое-что покрупнее. Это не самый большой из провалов подулья, уж точно не такой громадный, как пропасть у Пылепадов, где другую сторону не увидеть даже с прожектором, а все, что туда бросают, падает до самого Отстойника. Но достаточно большой, чтобы представлять ценность.

Мы с Нардо были уже достаточно близко, чтобы видеть, как огни Перехламка поднимаются по склонам Куч. Имено здесь осел весь этот мусор, весь расколотый скалобетон и разодранный металл, который обрушился вниз и создал Колодец. Через какое-то время после коллапса группа теперь уже безвестных бродяг обнаружила, что обломки достаточно устаканились, и разбила на них лагерь, который превратился в постоянный анклав, а тот превратился в Перехламок. Гигантская Черная Куча с ярко освещенными цистернами и дозорной башней на вершине, а рядом, отделенная сточным каналом — Красная Куча, куда приземлилась большая часть обрушившегося металла, да так и заржавела. Небольшой выступ Гильдейского холма был слишком низким, чтобы разглядеть его через стену и сгущающийся туман. Мы оба слегка ускорили шаг.

Если бы я отвел взгляд от Черной Кучи и посмотрел в четверть оборота направо, то увидел бы точку света, неровно движущуюся вверх. Если прислушаться, то можно услышать слабый скрежет лебедки. Чей-то груз поднимался к гнезду номер один, среди комнат, вырубленных в скалобетоне на дне Колодца, где разбитая опора высовывалась наружу, в ствол шахты, внизу которой раскинулся Перехламок. Оттуда груз должен был переместиться в другую кабину, чтобы его подняли к гнезду номер два в полуобрушенном куполе; оттуда его поднимет кабель, спущенный из гнезда номер три, сквозь пробитую крышу, до уступа из слежавшихся обломков, а там кабель из…

(«Эй вы двое, что это там опускается? Вы видите?» Звук гранаты.)

Но сейчас мне не особо хотелось думать про гнездо номер четыре.

В общем, Перехламок — это настоящий джекпот, прямо здесь. Вот ты поднялся сюда из глубокого подулья, из самой Дырищи или Чернокраса, из таких мест, где большинство людей не видели света, испускаемого электрическим фонарем, а не горящим фитилем, или пушки, стреляющей лазером, а не пулями или дробью. Ты тащишь с собой груз паучьих панцирей или глаз, шкуры мутантов, жемчужные споры, даже археотех — штуки, за которые белошеие торговцы из верхнего улья будут драться, пихая креды в твои руки. Ты добираешься до Перехламка, даешь отдых ногам, покупаешь какого-нибудь крепкого бухла и ночь (или хотя бы час) с какой-нибудь дамочкой, у которой, возможно, даже все пальцы на месте, и оба глаза, и видимых шрамов нет.

Всего этого было бы вдоволь, даже если бы дело ограничивалось одними дорогами. Перехламок — это место, где встречаются много разных троп. Идешь на двенадцать часов, а там дорожные трубы на Зеркал-Укус, Упырью Излучину, Чащобу, даже Причал Ловцов, что внизу у сточных озер. В другом направлении — Сияющие Обвалы и большая артериальная труба, которая ведет к Гиблому Ущелью, Тарво, Перекрестку Вильгельма, Лощине Комы и Двумпсам. Но ведь над этим всем есть еще и Колодец.

Потому что, когда ты снова готов сняться с места, что тебе покажется лучше? Переться вверх по тропе еще сотню, сто двадцать, полтораста уровней? (Нет, я не знаю, сколько их там, я никогда не смотрел вверх, в весь этот пустой воздух, достаточно долго, чтобы их сосчитать). Провести еще сколько-то недель в дорожных трубах, рискуя столкнуться с дикими зверями, падалюгами, разбойниками, ульетрясениями, слякотными потопами? Или остаться в Перехламке, съесть сытный поздний завтрак и потом завалиться к подъемнику? Купить талон на лебедку у отцов города, передать его операторам, а потом наблюдать, как твое добро поднимается вверх, чтобы оказаться на верхней эстакаде к следующей светофазе?

Не слушайте брюзжание про цены в Перехламке, про то, что единственная разница между отцами Перехламка и бандой разбойников в том, что разбойники не выставляют тебе счет за износ и амортизацию пистолета, который приставили к твоей голове. Будьте уверены, на каждый контейнер, который поднимают по Колодцу, приходится пяток караванщиков, что проклинают того счастливого ублюдка, которому этот груз принадлежит, и стараются выманить следующий талон, и еще десяток тех, кто тащится по дорожным трубам и лишь мечтает о том, чтобы позволить себе такую роскошь.

Вот такой вот Перехламок, торговый город, процветающий город. Ну и, когда через городок в Подулье текут деньжата, естественно, денежным людям требуются пушки и боеприпасы, и люди, что умеют ими пользоваться, а им нужно бухло и курево, а людям, которые их предоставляют, нужны еда, и электричество, и запчасти, и свои развлечения. И еще есть туча вещей, про которые никто не думает, что они вообще необходимы, но в таких местах, как Перехламок, быстро появляются люди, которые их все равно предоставляют. Гадалки, проститутки, дружелюбные джентльмены, которым загадочным образом начинает везти в карты, когда оппонент опрокинет несколько стопок «Второго лучшего» (и у которых внезапно оказывается несколько мускулистых друзей со скверным характером, когда кто-то вздумает возмущаться).

Так что у Перехламка в этом уголке подулья сложилась репутация. Все есть в Перехламке, так говорят люди в округе уже больше семидесяти лет, а в Подулье это может быть втрое длиннее среднего срока жизни. Что бы тебе не понадобилось, все есть в Перехламке. Что тебе ни нужно, иди в Перехламок.

Вот почему мы с Нардо внезапно замолчали. Вот почему меня встревожили лозунги про борьбу, а то, как Нардо спрятал свою флягу, было еще хуже. Перехламок был денежным городом. Городом, куда люди приходят жить на широкую ногу. Не таким городом, где ты должен оглядываться через плечо, прежде чем пить. Не таким, где твои разговоры все время возвращаются к идее восстания.


Я рассчитывал, что мои размышления о городе отвлекут меня от того, мимо чего мы проходили, но это не сработало. Наши шаги хрустели на обгорелых обломках, и, когда мы поднялись по небольшому склону, отделяющему Туманные равнины от шестичасовых ворот Перехламка, к химическому аромату тумана начал примешиваться запах пепла.

Здесь раньше был пояс лачуг — обычная куча навесов и шатких пыльных палаток, которые нарастают, как корка, вокруг любого крупного поселения. Еще пару светофаз после налета в ноздрях у города все еще сидел запах пороха. У людей дергались глаза, их жгла горячка, так хотелось отыграться хоть на ком-нибудь — на ком угодно — а лачуги были прямо под рукой, на виду. Никто даже не стал заморачиваться, выходя из города — до большинства здешних развалюх можно было дострелить со стен. Когда толпа перехламщиков, чей гнев пересилил лень, высыпала из ворот и начала поджигать хижины, городская стена стала своего рода тиром: другая толпа поднялась на парапет и стала отстреливать бедолаг, которые выбегали из горящего лагеря. И еще часами, сидя в питейных притонах Греймплаца, я вынужден был слушать, как один за другим с важным видом заходят люди, бахвалятся своим счетом, поглаживают дымящиеся пушки и заверяют друг друга, что вот это было дело, что вот так вот и надо, что этим ублюдкам из верхнего улья просто повезло застать нас врасплох, в следующий раз все будет иначе, помяните мое слово…

— Нда, хреново тут, — сказал Нардо рядом со мной. Мои мысли, должно быть, проявились на лице, и он принял это за реакцию на то, что находилось перед нами.

Перехламок поменял один лагерь изгоев на другой. Ряд режущих глаза оранжевых фонарей на воротах светил сверху на море сумок, грязных одеял и унылых лиц. Странники, беженцы из мертвых земель и норных поселений, которые стеклись сюда, когда пересохли водопроводы. Что тебе ни нужно, иди в Перехламок, помните? Вот они и пришли.

Моя фляга для воды была засунута глубоко в ранец с инструментами, так что ее не было видно, а Нардо спрятал свою под свисающий пылевой плащ. Но это не имело значения. Голоса послышались еще до того, как мы на четверть миновали скопление серых фигур.

— Есть что попить?

— Есть вода? Эй, дайте чутка воды!

— Вода? У них вода? Спросите, расскажите им, сколько мы прошли!

Нардо встречался с ними глазами и качал головой. Я смотрел себе под ноги и ничего не видел, кроме клочка земли и носков моих сапог, движущихся вперед-назад, вперед-назад. Я боялся, что сейчас кто-нибудь шагнет мне наперерез — только не ребенок, пожалуйста, духи, не ребенок — или схватится за мой рукав или полу плаща-фартука. Но норные жители — суровые ребята и страшно гордятся тем, каким ты должен быть, чтобы иметь свое место на дороге в подулье, и никто из них не попытался так сделать.

Ближе к воротам толпы уже стояли, а не сидели, и те, что не смотрели вверх и орали на привратников, пошли за нами, либо молча пялясь, либо окликивая нас. Они были настойчивее, чем изможденные люди, находившиеся дальше — либо не так давно прибыли и не так устали, либо просто более отчаявшиеся. И их мольбы тоже изменились.

— Можете нас впустить?

— Вы же знаете привратников, да? Можете назвать имя? Да просто скажите имя, чтобы я его сказал, чего вам стоит.

Голову вперед, глаза вниз. Нардо рядом со мной все повторял и повторял: «Нет, нет, извините».

— Я могу работать, все в моей семье могут. Моя жена умеет читать и писать, и я тоже, немного. Смотрите, возьмите это, отнесите кому-нибудь, покажите…

— Вы фонарщики! Вы фонарщики, так ведь! Я знаю толк в проводке, я могу работать с вами! Я могу вам помочь, только проведите меня с сыном и мы сможем…

— У меня есть информация! Я расскажу вам про банды, банды идут сюда от Перехода, они скоро здесь будут, вам нужно знать, пустите внутрь и я…

И тут мы оказались на краю толпы, перед маленькой дверью, которая была проделана в самих воротах, и оттуда показалось несколько привратников с короткими дубинками и обмоткой из металлической сетки на кулаках. Их голоса легко заглушили все остальные: эти люди были привычны перекрикивать толпу.

— Прочь! А ну двигайтесь, тощие вы ублюдки, уйдите с дороги. Это честные перехламщики!

Мэлли поднял вверх свой двуствольный дробовик и разрядил в оба дула поверх голов, чтобы подчеркнуть свои слова, и толпа вокруг ворот отдернулась и распалась. Всем подульевикам знаком грохот огнестрельного оружия, и у нас, как правило, имеется хорошо развитый рефлекс бросаться в укрытие, когда нас что-то застает врасплох. К тому же Мэлли всегда перегружает свои патроны, чтобы выстрелы получались оглушительно громкими.

Нардо на миг остановился позади меня, чтобы сделать жест распростертой рукой толпе, отступающей назад, но я уже шагал сквозь дверь в воротах, опустив голову. Некоторые крики, которые я слышал сквозь рев Мэлли, были криками отчаяния, но некоторые теперь звучали из-за боли. Стволы дробовика были настолько короткие, что некоторые дробинки должны были задеть людей в толпе, несмотря на высокий угол выстрела. Я вспомнил о том, как разговаривал с Эннингом, и задумался, прошел ли он ту дорожную трубу. Мне хотелось думать, что я бы заметил на себе его взгляд, если бы он был здесь, но даже тогда я, скорее всего, вряд ли поднял бы на него глаза.

Я выкинул из головы эту мысль и ушел. В подулье нельзя слишком привязываться к людям. Да и вообще к чему-то. Нужно научиться забывать и уходить. Поэтому я и ушел, не поднимая головы, и ворота захлопнулись за нами, и мне больше не надо было про это думать.

Загрузка...