Паутина будущего

Глава десятая

Мэддока разбудило легкое прикосновение к его плечу. Некоторое время он глупо моргал, не в силах оторваться от сна, и в какой-то момент ему показалось, что он снова находится в пансионе миссис Фланнэген в своей высокой узкой кровати, укрытый стеганым одеялом ввиду скорого наступления зимы.

Была глубокая ночь, и Валентин тихо подобрался, чтобы разбудить его. У каталонца в свободной руке был факел, который, впрочем, весьма слабо освещал окружающее пространство. Воздух был густой и молочно-белый от поднимающегося с реки тумана. Факел освещал лишь небольшой участок травы и часть нижних веток дуба вверху.

— Она вернулась, — сказал Валентин, понизив голос до еле слышного шепота.

С трудом поднявшийся Мэддок некоторое время соображал, кого Валентин имел в виду.

— Что? — спросил он, словно каркнув спросонья.

Потом он криво ухмыльнулся и тряхнул головой. Мэддок О'Шонесси никогда не был особенно красивым мужчиной, но особенно ужасно он выглядел после сна, весь в морщинах, словно новорожденный ребенок. Он начал раздувать щеки и протирать суставами пальцев глаза. Затем он, внезапно осознав, в чем дело, взглянул на Валентина.

— София?

— Си.

— С ней все в порядке?

— Пойдем посмотрим.

Валентин медленно попятился назад, и Мэддок последовал за ним. Он спал в одежде и, к своему великому огорчению, обнаружил, что с левого бока он весь промок до кожи; слава Богу, его правая сторона была почти сухой. Он шел по блестящей скользкой траве, с которой в его сапоги тоже попало немало влаги.

Около фургона у Софии и Темплетона шло тайное совещание с генералом Бакстером и его лейтенантом. Они говорили тихо, чтобы не было слышно остальным.

— Мы обязаны арестовать вас, — сказал Бакстер. Он просто констатировал факт. — Убит офицер. И это только первое из целого списка ваших преступлений.

— Эти преступления, — спокойно ответил Темплетон, — совершены во имя свободы.

Он обращался с генералом как с равным, хотя и не держал пистолета в руках.

— С точки зрения морали это не есть оправдание… — Бакстер остановился, затем закрыл глаза и покачал головой. — Простите.

Он взглянул на Темплетона, и даже при тусклом свете факела приближавшегося Валентина его лицо казалось каким-то серым.

— Здесь не место для чтения лекции о моральности ваших действий. Но я тоже обязан выполнить свой долг.

Темплетон едва заметно улыбнулся:

— Да, сэр. А я свой.

Больше им нечего было сказать друг другу.

Валентин приветствовал Софию более жизнерадостно; он встретился с ней взглядом, улыбнулся во весь рот и, протянув руки, обнял ее, продолжая держать факел за ее спиной. Затем он чуть отошел назад и, забыв обо всех присутствующих, стоял с сияющим лицом, довольный уже тем, что видит ее перед собой.

— Мистер Валентин Генаро Эстебан Диас, — сказала она и улыбнулась ему в ответ.

Это была одна из самых очаровательных и кокетливых улыбок, которые стоявший рядом Мэддок когда-либо видел.

— Ваше присутствие представляется мне более чем нескромным, — в конце фразы она не выдержала и рассмеялась.

— Я очень боялся за вас, — признался Валентин с покрасневшим от смущения лицом.

— И только? Именно из-за этого вы бросились на меня? — И хотя слова ее звучали строго, улыбка не сходила с ее лица.

Смущенный Валентин еще дальше отступил назад.

— Простите.

Он бы отступил еще дальше, но на его пути стоял Мэддок.

— Не убегай, дурачок, — шепнул Мэддок на ухо своему другу. — Она вовсе не сердится на тебя, ни в малейшей степени.

— Что?

Валентин поочередно смотрел то на Мэддока, то на Софию, смущенный и восхищенный одновременно, и теперь Мэддоку приходилось с трудом сдерживать смех.

И ему это удалось. Всего двое суток назад у костра на берегу лесной речки он поддразнивал Валентина. Мало задумываясь над тем, что человек страдает от холода, он всячески подшучивал над ночными страхами каталонца. Но сейчас, в этой находящейся далеко в пространстве и времени стране у Валентина появился шанс найти нечто более ценное, чем просто теплоту.

Мэддок повернулся и пошел, желая оставить Софию и маленького каталонца наедине. Он медленно и очень тихо вышел из освещенного пространства. Его брюки промокли от холодной ночной росы, а сапоги затвердели и болтались на ногах, словно принадлежали кому-то другому.

Идти ему было некуда и незачем. Сейчас он осознал, что так было всегда, и, в сущности, это означало, что у него не было прошлого. Его дом был не более чем неудачной шуткой; разве можно назвать домом жизнь в рабстве у старой карги домоправительницы? Где его семья? Где друзья?

Его внимание привлек маленький красный огонек, светящийся впереди у самой земли. За неимением лучшего Мэддок направился к этому огоньку.

Свет исходил от горячих красных квадратов ткани, с которыми проделывал свою работу Стенелеос Магус LXIV. Высокий и покрытый черным мехом маг, стоя на коленях, терпеливо переворачивал эти маленькие носовые платки, охлаждая их о мокрую холодную траву. В местах, где ткань касалась холодной влаги, свечение становилось более тусклым. Мэддок мог видеть только огромные руки Стенелеоса, казавшиеся такими неуклюжими, совсем не подходящими для работы прачки.

— Могу ли я чем-нибудь помочь? — сказал Мэддок, помолчав немного.

Стенелеос взглянул на него. В его глазах отразился бледный, еле видный свет, исходящий из человеческих душ.

— Да, — ответил он.

Мэддок, не обращая внимания на сырость и холод, опустился на колени рядом с магом и взял один из квадратиков за дальние концы. Ткань жгла, жалила. И жалила она не столько плоть, сколько нервы, идущие от основания мозга к кончикам пальцев. Мэддок ощущал это очень отчетливо. Ведь искусство скрипача заложено и в его душе, и в его пальцах. Почему бы и любому другому человеку не чувствовать руками душевную боль?

Мэддок делал дело, стараясь не обращать внимания на боль. Когда он охлаждал жар ткани, опуская ее в травяную росу, боль в пальцах несколько утихала. Он знал, что душа — это не человек, но был рад, что хоть чем-то может облегчить чьи-то муки.

Цвета, которыми светился квадрат ткани, зачаровывали. Казалось, они танцевали в ночи, мерцая, пульсируя. Теплые фарфоровые голубые цвета; едкие желтые, на которые и смотреть-то было больно; красные, которые были ярче цвета крови, и еще зеленые… Зеленые цвета были столь же яркими, как в его родной Ирландии: зеленый мох, зеленые глаза влюбленных девушек…

Вслед за Стенелеосом Мэддок сворачивал квадратики один раз, другой, третий, четвертый. На каждом таком участке материи огонь души тускнел, когда его увлажняли, но полностью не угасал. Мэддок протянул руку к очередному платку, но не успел дотронуться до него, как тот вспыхнул горьким ярко-желтым цветом. Стенелеос был проворнее и начал умело перебирать ткань в руках. Но, как оказалось, горела не только душа, но и плоть. Мэддок почувствовал запах горящего меха и мяса, исходящий от ладоней мага.

Очень быстро, но и очень выверенными движениями Стенелеос Магус LXIV несколько раз опустил горячий квадратик в траву, стараясь пригасить огонь. Вспыхнувшее было пламя погасло и перестало освещать лицо Стенелеоса.

Все кончилось очень быстро. Клочок ткани был спасен и даже остался в основном целым и почти невредимым. Стенелеос особенно тщательно заботился об этом квадратике, обильно смачивая его водой. Ткань еще светилась, словно тлеющие угли потухшего костра, и в этом свете можно было различить ее узор, хоть и слегка потемневший, но вполне целый. Сверхъестественные цвета дисгармонировали между собой и как будто яростно корчились, словно им кто-то мешал.

Мэддок закрыл глаза.

— Это чья-то новая душа.

Из темноты прозвучал тихий ответ Стенелеоса:

— Да.

— Полковник, который был с генералом и умер, служа ему.

— Да.

— Почему ты так заботишься о нем? Зачем ты вообще заботишься обо всех этих душах? Почему ты не оставляешь их на волю провидения, чтобы они горели или не горели, как уж повезет? Какое, собственно, тебе дело до них?

Стенелеос не дал ответа. Мэддок, особенно и не ожидавший его, склонился еще ниже над холодной и мокрой полуночной травой? Делать было нечего, и Мэддок, осторожно взяв за уголки очередной кусочек бессмертной ткани, начал остужать его. Яркий огонь обжигал пальцы, но Мэддок уже находил некоторое утешение в том, что помогал злой душе успокоиться.

Времени прошло значительно больше, чем отведено для ночи. В этом Мэддок был уверен. Получалось, что в течение нескольких часов они охладили настолько много ткани, что реально для этого потребовалась бы неделя. Наверное, Стенелеос Магус LXIV остановил солнце; эдакий полуночный Иисус, задержавший ночь над землей. Но, так или иначе, работа была наконец завершена. Аккуратно, словно носовые платки породистых аристократов, уложенные квадратики ткани вдруг бесследно исчезли, будто по мановению руки какого-то фокусника.

Стенелеос поднялся. Мэддок тоже встал.

Время пришло. В тусклом свечении влажного тумана был виден только огромный силуэт Стенелеоса. Мэддок тоже ощущал себя скорее тенью, чем человеком из плоти и крови. Они оба, не двигаясь, ждали чего-то, не растворяясь полностью в ночи.

Послышалось шуршание и шлепанье по мокрой черной траве чьих-то шагов, поднимающихся вверх по склону холма. Мэддок знал, что если он будет молчать, то шаги пройдут мимо. Однако он заговорил.

— Валентин… это ты?

— Си. — Валентин вышел из темноты, держа в руке свой маленький факел. — Я подумал, что ты уже готов продолжить путь.

Мэддок кивнул. Этот человек казался ему таким маленьким, хрупким и болезненным. Но сейчас он будто набрался свежих сил. В его глазах, отражавших свет факела, больше не было страха. Он обнаружил в себе самом твердое ядро надежды, надежную ось, вокруг которой вращалась и будет вращаться его жизнь.

— Я хочу чуть-чуть спросить у тебя, — начал медленно Валентин, делая паузы не столько от смущения, сколько из желания правильно подобрать слова. — Когда наступит следующий день, век уже будет другой. Я уже буду умершим. Все, кто сейчас вокруг нас, будут умершими. Так же как все, кого я знал позавчера, в прошлом веке. Я хочу, чтобы ты помнил.

Мэддок кивнул:

— Я буду помнить тебя, Валентин.

Валентин покачал головой:

— Нет. Не меня. Я прошу тебя помнить о том, с кем ты никогда не встречался. Франсуа Шаврот — черт возьми, я неправильно произношу это имя. — Видимость спокойствия слетела с него, и он яростно топнул ногой по траве. — Проклятый французский язык! Предательский язык, я бы предпочел иметь во рту двух змей, чем одно французское слово!

Они с Мэддоком посмотрели друг на друга, словно два слепых от рождения человека, которые только что прозрели. Они стояли неподвижно и смотрели, не зная, смеяться ли им или молчать. Из уважения к темноте ночи, а также к Стенелеосу Магусу LXIV, черная фигура которого застыла в ожидании поодаль от огня, они предпочли сохранить тишину, установившуюся вокруг.

Мэддок заговорил первым. Он почти прошептал:

— Я буду помнить это имя — Франсуа Шаврот. Но… — И тут он вспомнил: — Гугенот, который пришел к тебе из предшествующего твоему века! Он помог тебе переправить людей в безопасное место.

— Да. Ибо я жив, и моя жизнь и судьба пока еще принадлежат мне. А он умер, и ты должен сохранить его имя.

— Я сделаю это.

Валентин слабо улыбнулся, потом быстро ушел, и Мэддок понял, почему он так торопился. Ирландец сделал шаг во вновь наступившей темноте и оказался прямо перед Стенелеосом Магусом LXIV.

— Мне, кажется, предстоит совершить новое путешествие. Только… как это будет выглядеть? Мы пойдем по воздушному коридору, сплетенному из белой паутины? Или нырнем под землю, словно купаясь в теплом пруду? Или еще какой тоннель ведет прямо в грядущие года?

— Дом из паутины — это место всех мест. Это не время.

Стенелеос спокойно старался объяснить то, что объяснить было невозможно. Он словно рассказывал ребенку о часах, звездах, облаках или о дальних странах, где живут храбрые люди.

— Как же мы доберемся до будущего?

— На каждый путь, тебе известный, приходятся два, о которых ты не знаешь, — получил Мэддок неопределенный и, естественно, не удовлетворивший его ответ.

Стенелеос протянул руки, расставив в стороны свои толстые неуклюжие пальцы. Мэддок почувствовал, как во тьме ночи накапливается огромная энергия. Через мгновение он увидел то, от чего едва не сошел с ума.

Пространство, вещи и предметы, среди которых он жил, были не более чем рисунком, нанесенным тонким слоем на поверхности реальности. Стенелеос ловко и умело раздвигая в стороны шторы бытия и, пройдя вперед, закрывал их за собой, со знанием дела находя входы и выходы. Огромный валун, казавшийся твердым с одной стороны, оказывался легкой полой раковиной — с другой. Твердые породы казались таковыми людям с молотом и буром, всегда готовым проложить в них железнодорожные тоннели, но те, кто умели смотреть, видели, что каждый дюйм любой скалы пересекают тысячи тоннелей.

Но тоннели и скалы, занавесы и театры — все эти идеи не представляли в глазах Мэддока реальной угрозы. Его чувство юмора позволило Мэддоку оценить мысль о том, что мир носит маску. Ведь люди носят маски, не так ли? Орехи с толстой скорлупой, яйца, книги, а также лица мужчин и женщин — все это были фасады, за которыми были спрятаны истинные сокровища.

Но время?

Время не суетилось. Оно не тикало. Оно не крутилось, словно машинный вал на фабрике, и не жужжало, словно рассерженная летящая пчела.

Время разрешало существовать и тому, что было на поверхности реальности, и тому, что скрывалось за этой поверхностью. Когда время истекало, видимая человеком реальность исчезала.

Потрясенный и окаменевший, Мэддок смотрел на то, как в полуосвещенной волшебной стране, находящейся за пределами времени, все, что он когда-либо знал, превращалось в яркий золотистый песок. Огромное, широко раскинувшееся дерево, около которого он стоял, казалось вечным и неподвластным времени. С точки зрения дровосека этот дуб мог пережить его на столетия.

Теперь же перед взором Мэддока дерево рухнуло, превратившись в гравий, в пепел, в мельчайшие, словно математические точки, сверкающие желтые крупинки.

Окружающие его холмы сплющились. Мокрая и цепляющаяся за ноги трава тоже распалась, не оставив даже пятнышка на штанах Мэддока. Распалась и почва под его ногами, пока наконец и вся земля в одно мгновение превратилась в ничто.

Подул ветер, а точнее, тайфун, которого Мэддок даже не мог себе вообразить. От его порывов весь мир разлетелся на мелкие части, словно одуванчик от дуновения ребенка. Луна в небесах печально вспыхнула и тоже начала увядать. Из нее посыпались искры, и через мгновения она исчезла.

Сам свет распался на мелкие угольки, разлетевшиеся в стороны, словно мельчайшие пружинки из золотых часов в золотом корпусе. Все вещи и предметы неимоверно удлинились, Мэддок обнаружил, что его собственные ноги настолько вытянулись, что каждый его шаг был семимильным. Если бы не чувство тошноты от всех этих ощущений, то Мэддок наверняка бы рассмеялся.

Он никогда не думал, что реальность настолько сложна. Кто бы мог подумать, что далекие звезды имеют в центре ярко сверкающее раскаленное ядро или что триллионы косвенных возможностей живут, воюют, умирают — все это в доли секунды. А время, оказывается, было острым как бритва и разрезало мир на тонкие, словно червяки, полоски.

Вокруг него уже не было ничего, кроме бесконечного моря золотого расплавленного металла, сверкающего, блестящего и гладкого, как щека девушки…

Он не был в театре Стенелеоса ни секунды. Ни единой секунды. И в то же время он провел там вечность, хотя длилось это меньше, чем самое мельчайшее мгновение.

Наступил рассвет. Мэддок не сдвинулся ни на дюйм. Но земля начала ускользать из-под его ног, и он упал, растянувшись на горячем оранжевом песке.

Обычный песок смягчил его падение, это был сухой, мелкий и очень горячий песок. Адски горячий, невыносимо горячий. Боль вывела Мэддока из состояния тупого оцепенения. Он вскочил на ноги и глубоко втянул в себя воздух будущего.

Воздух был тоже горячий. У Мэддока возникло ощущение, что он глотнул кипяток. Солнце метало вниз свои огненные ослепляющие стрелы.

Он стоял в небольшой ложбине. С одной стороны текла река. В ее почти высохшем русле Мэддок увидел первую встреченную им растительность: серо-зеленые камыши, поникшие от иссушающей жары. Камыши стояли в теплых, мелких, заросших тиной лужах.

Крутя головой, словно безумный, Мэддок начал лихорадочно выискивать какую-нибудь тень. Он посмотрел в ту сторону, где должен был стоять дуб… Стряхнув с себя вызванную жарой летаргию, он быстро влез на песчаный каменистый склон и увидел желанное дерево.

Было видно, что лучшие дни у этого дуба давно позади, но он еще жил. От некоторых веток не осталось и следа. Почтенное дерево сильно пострадало от климата, сопротивляться которому у него не было достаточно сил. Листья его стали коричневыми, жесткими и ломкими. Кора была шершавой, неровной, с глубокими шрамами во многих местах.

Как бы то ни было, но дерево еще жило, и Мэддок чуть ли не бегом бросился к нему, чтобы укрыться в его скудной тени. Там он остановился и стал рассматривать окружающий его мир. Дорога была там же, где и прежде, но явно стала более прямой, широкой и гладкой. Ее поверхность была темной и твердой, а точно посредине дороги шла яркая красная полоса из какого-то хорошо отражающего свет материала.

На обочине дороги, как раз на том месте, где много лет назад остановился фургон, стояла какая-то маленькая бледно-голубая повозка на четырех колесах, форма которой была совершенно незнакома Мэддоку. Из нее выпрыгнула молодая женщина и бросилась к реке. На ней была весьма странная одежда. Ее шапка, казалось, была предназначена для холодной погоды, а никак не для летней жары. Ее жакет и перчатки тоже скорее подходили для зимы, чем для огненного июльского полдня.

Не добежав до реки, она остановилась как вкопанная. Мэддок посмотрел в ту же сторону и увидел то, что видела она.

Стенелеос Магус LXIV стоял на коленях в вязкой, дурно пахнущей тине, снова совершая свой обряд над душами — квадратиками ткани, обряд, которому он, казалось, навечно посвятил себя.

— Кто… — женщина закашлялась, — кто вы?

Стенелеос поднял голову и посмотрел на нее; чувствовалось, что он слегка встревожен.

— Эй, это всего-навсего Стенелеос, — крикнул Мэддок, стоя под дубом на склоне холма.

Он широко улыбнулся и небрежной походкой вышел из тени дерева на грубый солнечный свет. Женщина уставилась на него, как на сумасшедшего, а он, сделав всего несколько шагов, уже сомневался, стоит ли кругом обычная летняя жара или то не что иное, как горячее и тяжелое дыхание демона.

— С вами все в порядке? — крикнула она, торопясь вверх по склону. Ее искреннее добродушное лицо выражало озабоченность. — Не выходите из тени, не то вы поджаритесь, как на сковородке. Где ваш головной убор?

Мэддок открыл было рот, чтобы все объяснить, но женщина опередила его. С недоумевающими глазами она показала большим пальцем руки назад через свое плечо.

— Во имя всех святых и грешников, что это там такое? — прошептала она, явно имея в виду Стенелеоса. — Это какой-то новый вид медведя-мутанта?

Глубокомысленно кивнув, Мэддок сказал:

— Это друг. Не нужно ударять его рыбой или каким-нибудь еще обеденным блюдом. И еще… есть ли где-нибудь место попрохладнее, куда мы могли бы пойти и поговорить?