Пасынки

3

— …А ещё от верных людей стало ведомо, что немцы наших альвов именовали ельфами, и говорят про них худое. Дескать, и ранее склонны были к злым шуткам с нашим братом, а теперь вовсе взбесились.

— Ранее? — удивился Данилыч. Неподдельно удивился, надо сказать. — Это когда ж они успели?

— Давненько, Ляксандра Данилыч. Про те времена токмо сказания говорят.

— Мало ли чего бабки старые языками наскребут, да ещё немецкие. Ты о деле говори. Чем наши-то альвы живут, как на людей глядят.

— Сидят они тихо, князь. Повелели своим холопам жить по-нашему — одежонку, там, обычаи перенимать, ремёсла, каким сами не обучены. Да только там, почитай, одно бабьё с детишками. Мужиков мало. Потому и ремёсла перенимают бабьи. Князю Михайле Петровичу, как стало мне ведомо, давеча прислали из имения кружева да вышивки, что его бабы наплели да нашили.

— Много ли прислали?

— Два сундука дорожных.

— Так, значит…

Два сундука — значит, не только жене да сестрице, это и в подарок. А кому князь альвийский подношения делать станет? Не царевнам ли? Похоже, остроухий быстро приноровился к обычаям царского двора.

Хорошо это для Данилыча лично, или плохо?

Там видно будет. Лишь бы Пётр Алексеич не стал жаловать альва вперёд своих старых друзей.

— …А на людей они, князь, глядят всяко. Холопы, те разницы особо не делают. Что они подневольные, что мужичьё окрест. Мастеровые… Наши-то по-ихнему работать ещё не умеют, вот и глядят на них альвы, как на учеников нерадивых. А князья… Что наши, что немцы, что, прости, Господи, остроухие — носы задирают одинаково. Только и разницы меж нами и альвами, что у нас толковый мужик вольную выслужить может, и до чинов дорасти, а у котов-то коли родился холопом, холопом и помрёшь, будь ты хоть какой рукастый да головастый.

— Это они, конечно, на нас глядя, и переменить могут. Кабы только наши, глядя на них, не стали требовать пожизненной крепости для рабов своих, — хмыкнул Данилыч. — Чем тогда толкового мужика на службу заманишь, ежели надежды никакой не станет?.. Ну, да ладно. На всё воля божья. Что ещё?

— Всё, князь.

— Ступай. Как что новое узнаешь, доложить мне немедля.

Верный человек, этот Фёдор. Тем более верный, что сам из мужиков, как и князь Меншиков. Не низкопоклонствует, но службу свою справляет как надлежит. Этот уже который месяц собирает всевозможные сведения об альвах: о нравах и обычаях, о том, как ведут себя, насколько рачительно хозяйствуют в имениях, что любят, чего не любят, и тому подобное. Вкупе с теми сведениями, что удавалось добыть самому, здесь, в Петербурге и Петергофе, складывалась вполне определённая картина.

Альвы сидят тише воды, ниже травы, но лишь оттого, что малочисленны. Будь их поболее, было бы от чего болеть голове. Они опасны даже сейчас — для любого, кому вздумается играть против них. А в том, что означенные игроки найдутся непременно, Александр Данилыч был уверен абсолютно. Не смогут альвы долго отсиживаться за спиной государевой. А коли так, то не токмо друзей, но и врагов наживут вмиг.

Соболезнование князю Михайле Петровичу он выразил ещё по приезде в Петергоф. Сегодня истекал девятый день, семейство Таннарил собиралось помянуть отошедшего в лучший мир батюшку, как полагается — молебном и, после оного, скромным застольем в семейном кругу. Из гостей званы были только государь, вчера снова приехавший из Петербурга, да он сам, князь Меншиков. И одеться следовало соответствующе, не на крестины пригласили. Камзол потемнее, кружев да цацек поменее, да рожу печальную непременно состроить. Хотя, не забыть ещё и приглядеться к сестрице княжеской, что недавно из Европы прибыла. Видел её разок мельком. Хороша, стерва. Тоща, как все альвийские бабы, а всё равно хороша.

Перемолвиться бы с ней наедине, в укромном уголке…

Положив себе зарок непременно приударить за княжной — пустые интрижки с жёнами и дочками чиновников, да развлечения с дворовыми девками, надо признаться, изрядно прискучили — он, тем не менее, точно так же положил себе быть осторожным. Альвы есть альвы. Ну их к богу в рай, ещё учудят что-нибудь эдакое, если что не по ихнему станется. Да и к бабам своим не очень-то посторонних допускают. Надо бы присмотреться для начала, обхождение куртуазное выказать. А там, глядишь, что-то и получится.

В конце концов, он ей ровня, или нет? Светлейший князь, не хрен собачий.

Ладно, бабы опосля дела. А дело у него к князю Таннарилу имеется, и немаловажное. Ведь только утром получил известие, что вернулся в Петербург немец Бурхард Христофор Миних, что приставлен государем к строительству Ладожского канала. Толковый немец, почитай, мёртвое дело оживил… поганец. Денежка-то оттуда, с канала недостроенного, шла, хоть и невеликая, но верная. А теперь нету той денежки… Да только один он такой, а работы невпроворот. Михайла Петрович как-то говорил, будто один из князей, что с ним на Русь явился, горазд каналы строить. Свести бы этого альва с Минихом, да объяснить остроухому для начала, что немец немцу рознь. Глядишь, и толк для государства выйдет, и некая прибыль тому, кто эту встречу устроит.

От альвов, как и от немцев, и польза великая проистечь может, и вред. Тут что главное? Тут главное — с умом к делу подойти, а не рубить с плеча.

Кликнув денщика, светлейший князь Меншиков принялся облачаться в чёрный голландский камзол. Аккурат к случаю. Печальную рожу, кстати, тоже не мешает скорчить, вон и зеркало висит.

А покойника он всё же помянёт искренне. Большой души был… альв.

Погибших полагалось провожать вином.

Глоток — и вылить почти полный кубок драгоценного напитка в прогоревший костёр.

У людей бытовало представление, будто бог создал их из «праха земного». И ничего удивительного, что умерший должен был вернуться в ту стихию, из которой был изъят. То есть в землю. Покойного альвийского князя похоронили с соблюдением христианских традиций — провели молебен и помянули чарочкой. Коль уж приняли веру людей, приходится принимать и обычаи, с этой верой связанные. Это же касалось и девятого дня, когда, по преданию, душа умершего покидает дом и своих близких. Существовал ещё один памятный день, сороковой. Тогда семья окончательно сменяла траурные одежды на обычные.

Посмертие души для народа альвов всегда было загадкой. Никто из ушедших не возвратился, чтобы описать свои странствия по ту сторону. Люди, кстати, тоже оттуда не возвращаются, но отчего-то во всех их вероучениях — а альвы с удивлением обнаружили, что вероучений у людей много — имеются представления о потусторонних мирах. Относиться к этому как к обычным фантазиям не позволял альвийский мистический рационализм. Если боги их родного мира являли себя лично, то бог людей предпочитал общаться со своими детьми посредством пророков и святых. Следовательно, таковых среди людей должно было быть больше, чем среди альвов. Нужно было всего лишь отличить подлинных пророков от ложных, и тут уже всё зависело от того, к чему оные пророки призывают. Здесь тоже мог бы пригодиться рационализм альвов, но пока им ещё не встретился ни один пророк или святой.

Выпив за помин души по бокалу красного виноградного вина, присутствующие молча сидели, избегая встречаться взглядами друг с другом. Хотя обычай предписывал произносить короткие хвалебные речи в адрес покойного, все молчали. Семейство Таннарил — потому что никак не могли подобрать нужные слова и не разрыдаться, а двое гостей, государь и его приближённый — недостаточно хорошо знали старика князя. Молчание затянулось. Тишина сделалась тягостной, и это ощутили все.

— Что ж мы молчим? — проговорил государь. — Неужто доброго слова для князя покойного ни у кого не найдётся? Алексашка, налей-ка всем понемножку.

Пока царедворец исполнял повеление, государь обвёл альвов хмурым взглядом.

Это был взгляд человека, понимающего, что, быть может, скоро завершится его жизнь, но не смирившегося с этим фактом. Так, по крайней мере, показалось княжне, смотревшей на застолье сквозь траурную вуаль. Она не понимала по-русски, обучение едва началось. Слова государя тихонечко перевёл брат. Но она очень хорошо умела читать по лицам. В этом ей переводчики были не нужны.

Раннэиль при дворе отца ведала «миром и покоем Дома». То есть контрразведкой, противодействуя проискам конкурирующих Домов. Тех, кто знал об этом, можно было сосчитать по пальцам одной руки: номинально главой «ведомства мира и покоя» числился благородный Эарфинор, погибший здесь в первые же дни. На такой должности самообладание — как бы не самое важное качество. Будь ты хоть трижды гениален в этом деликатном деле, но если не умеешь владеть лицом и держать себя под полнейшим контролем, ищи другое занятие. Княжна Таннарил могла похвастать железным самообладанием, стальной выдержкой и мифриловыми нервами, и, должно быть, только это помогло ей в тот миг, когда она рискнула встретиться взглядом с государем. С его мрачным, тяжёлым взглядом.

На мгновение ей показалось, будто нет никакой вуали, и он видит её. Видит, и не сводит глаз. Конечно, это не так. Он видит лишь складки ткани, скрывающей её лицо. Но почему не отводит взгляд? И почему она сама так распереживалась? Ведь государь — всего лишь человек.

Всего лишь человек, да. Но княжна Таннарил, словом и делом утверждавшая ненависть к людям, почему-то сама не в силах отвести взгляд от лица этого немолодого и очень больного человека.

«Боги, помогите мне преодолеть это…»

Родные боги молчали. Они не были властны над этим миром, а богу людей она ещё никаких клятв не давала. Вряд ли он услышит её молитву.

Ты всего лишь женщина. С железным самообладанием, стальной выдержкой и мифриловыми нервами, но даже ты подвержена нашей древней слабости. Айаниэ. Проклятие, с которым невозможно бороться.

В немецком языке, который освоила княжна, не существовало такого понятия. Айаниэ — это одна жизнь на двоих, это беззаветная преданность друг другу. Оно могло означать как всепоглощающую любовь, так и преданнейшую дружбу. Или — в совсем уж редких случаях — верное, до последнего вздоха, служение своему государю. Айаниэ — странный дар богов, их непреклонная воля, почти кара. Оно редко кого настигало, и бороться с ним было бессмысленно.

Неужели она теперь до смертного часа привязана…к человеку?

К человеку!!!

Раннэиль поняла, что её ненависть обречена на поражение.

Айаниэ — проклятие и слабость. Но она, княжна Таннарил, ведавшая миром и покоем своего Дома, давно научилась обращать собственную слабость в силу.

Если айаниэ невозможно победить, его нужно использовать. Это было первой здравой мыслью, посетившей голову княжны после пережитого шока. А второй её мыслью было совсем другое…

«Интересно, он тоже это испытал?»

Айаниэ никогда не приходит к одному. Только к двоим.

К двум друзьям.

К государю и его слуге.

К мужчине и женщине, наконец.

Но никогда оно не приходило к альву и человеку.

Здесь и правда другой мир. Совсем другой.

Самое интересное, что, наверное, никто этого не заметил. Ни матушка, поглощённая скорбью и мыслями о предстоящих заботах, ни жена, молча досадовавшая на приезд Раннэиль — не вернись сестра, первой дамой Дома стала бы молодая княгиня — ни сыновья, искренне и тяжело переживавшие уход деда.

С любимой сестрой творилось что-то настолько не то, что брат не мог не встревожиться. Всегда выдержанная, невозмутимая, собранная, готовая решительно действовать в любой момент… Сейчас от неё исходила волна растерянности. Словно Раннэиль столкнулась с чем-то, о чём понятия не имеет. Или чего никак не ждала от себя самой. И в том, и в другом случае ничего хорошего не предвиделось. Князь Аэгронэль из Дома Таннарил, в крещении Михаил Петрович, унаследовал от отца не только верховную власть над уцелевшими Домами альвов. В качестве довеска к княжеским регалиям полагалась изрядная головная боль в виде неизбежного собрания глав Домов. Власть Высшего из Высших абсолютна и неоспорима, но для начала прочие альвийские князья должны были подтвердить свою готовность подчиняться. Или не подтвердить. Если учесть, что в последний раз собрание глав Домов, поднимавших эту тему, проводилось ещё на заре истории альвов, то сейчас, надо думать, будет интересно.

Ведь с чего началась та несчастная война? С того, что наследник погибшего в нелепой стычке с гоблинами князя Глеанира отказался подтвердить признание верховной власти главы Дома Таннарил. Вспомнил, гадёныш, что в начале времён Дом Глеанир также претендовал на верховенство.

И сейчас, когда помощь сестры, умевшей распутывать нити сложнейших интриг, поддерживать союзников, держать противников на поводке компрометирующих фактов, а также воздействовать должным образом на колеблющихся, просто необходима, она изволит находиться в полнейшей растерянности.

Что происходит? Кто объяснит?

Резонно полагая, что никто, кроме сестры, не даст ему настоящего ответа, князь решил нарушить правила хорошего тона и вызвать Раннэиль на откровенность, несмотря на траур. Впрочем, сегодня последний день глубокого траура, согласно традициям русского народа? Хорошо. Завтра же, с самого утра, не откладывая. Наводящие вопросы и иносказания с Нэ не пройдут. Она привыкла к общению, свойственному воинам. Хочешь что-то узнать? Задавай прямой вопрос, а не вертись вокруг да около.

И ещё… Князь затруднялся дать чёткое определение тому, что одолевало его помимо душевного смятения сестры. Просто ему не очень-то нравилось, как вели себя за поминальной трапезой государь и князь Меншиков. Ничего конкретного на вид он им поставить не мог, но из мелких чёрточек, крохотных штришков, взглядов и жестов складывалась немного настораживающая картина. Каждый из этих двух людей, облечённых огромной властью, вёл себя немного не так, как обычно, и князь терялся в догадках. Он не настолько хорошо узнал людей, чтобы выдвигать какие-то версии, но если бы речь шла, допустим, об альвах, то можно было бы сказать… Да, со всей уверенностью можно было бы сказать, что эти двое, каждый в отдельности, строят некие планы, частью которых являются члены Дома Таннарил.

«А почему, кстати, не предположить, что в этом отношении государь Пётр Алексеевич и его двуличный придворный ничем от нас не отличаются?»

Мысль, невозможная для Высшего ещё какой-то год назад, не вызвала внутреннего отторжения. Значит, он уже принял душою то, что поведал отец.

Люди в таких случаях сердятся, поминают мелкого злого духа, именуемого «чёрт», после чего осеняют себя знамением креста и просят прощения у бога за то, что осквернили уста упоминанием нечисти.

Со дня смерти отца прошло не так много времени, а молодой князь уже убедился в его правоте. Истина, открытая почтенным родителем на смертном одре, больше не жгла душу. Казнящая боль притупилась, притихла, и сейчас скорее подсказывала решения, чем мешала их принятию. Правда, не переставая быть от этого болью.

Какой-то частью рассудка княжна Раннэиль понимала, что откровенный разговор с братом неизбежен, причём в самое ближайшее время. Он не мог не почувствовать… Словом, ей бы сейчас следовало хорошенько поразмыслить над тем, что ему говорить. Но впервые в жизни это было не так уж и важно.

Тягостное застолье завершилось. Семейство Таннарил разбрелось по своим комнатам, государь и князь Меншиков отправились к себе, а слуги остались прибирать со стола. Одной княжне было душно и неуютно в комнате, ещё совсем недавно бывшей для неё маленькой лодочкой в большом, ненавистном мире людей. Она не могла обратиться даже к юной Ларвиль, чтобы та пришла скрасить её тоску беседой — скорбное уединение сородича не решится нарушить ни один альв.

Стены душили её, буквально выдавливая в коридор и дальше — за стены, противостоявшие царившей в ночи метели.

«Я сошла с ума».

Вряд ли это было так. Но если считать айаниэ безумием, то она действительно безумна.

А значит, безумен и он. Тот, кто разделил с ней это проклятие альвийских богов.

Но ведь брат говорил, что здесь боги альвов бессильны. Может ли быть, что бог людей тоже посылает своим детям это испытание? Может ли быть, что боги всех миров — это нечто вроде альвийского княжеского Дома?

От этих мыслей можно было сойти с ума по-настоящему.

Княжна прекрасно понимала, что от стояния у окна и любования метелью, едва подсвеченной масляными фонарями у крыльца, немного толку. Что куда больше смысла будет в раздумьях по поводу предстоящих бесед с главами Домов, сохранивших верность Дому Таннарил и самоё жизнь. Но впервые за три с лишним тысячи лет она понимала, что ничего не может с собой поделать.

Альв, ведавший миром и покоем своего Дома ни при каких условиях не должен терять над собой контроль, иначе он становится опасен для тех, кого обязан защищать.

Пожалуй, именно это стоит обсудить завтра с братом.

У альвов тонкий слух, куда тоньше человеческого. Потому княжна услышала шаги задолго до того, как человек подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж. Спустя недолгое время она могла с уверенностью сказать, что узнала этого человека, ещё не видя лица — по походке и дыханию. А когда визитёр изволил появиться в полутёмном коридоре, убедилась, что не ошиблась.

Этот государев приближённый, князь с невозможным, языколомным именем, которое вылетело из памяти княжны, едва брат его произнёс. Что он тут забыл? Ведь явно же шёл сюда, зная, что встретит её. Лицо слишком грубое, как у большинства людей, глаза холодные, но улыбка источает обаяние. Он что-то сказал по-русски, и княжна почувствовала себя неуютно. Скорбь скорбью, а выучить хотя бы несколько слов могла бы.

— Я сожалею, сударь, но могу говорить с вами только по-немецки, — самым учтивым тоном проговорила она.

Увы, вельможа немецкому обучен не был. Впрочем, как и вежливому обхождению. Не стоило брать её за руку без спроса. Альвийских женщин вообще не стоит хватать, даже за руки, а уж княжну Таннарил, ведавшую миром и покоем Дома — тем более.

Что у них тут за нравы… Придётся поучить кое-кого хорошим манерам. Но — не калечить. Если государь ценит своего приближённого, не стоит усложнять обстановку. Она и без того непростая.

Отрезвлённый болью в жестоко вывернутой за спину руке, царедворец что-то говорил. Весьма эмоционально. То ли просил прощения, то ли ругался — не понять. Но, выпущенный княжной, усугублять свою вину не стал. Раннэиль не прочла в его взгляде гнева или злобы. Напротив: там промелькнуло нечто, странным образом похожее на уважение.

Вельможа растёр пострадавшую руку и…учтивейшим образом поклонился, не издав ни звука. Что его вразумило на самом деле? Ой, вряд ли это был вывихнутый сустав. Скорее, дело в его безошибочном чутье на тех, кто выше, ведь он — придворный, а придворному без этого чутья не выжить. А может, его остановило что-то ещё? К примеру, он тоже услышал тяжёлые медленные шаги, сопровождаемые стуком массивной палки по полу?

Государь. Самолично.

Интересно, зачем?

Глупый вопрос. Если он связан с ней проклятием теперь уже неведомо каких богов, то тоже не смог усидеть в своих апартаментах. Наверняка не удержали даже неизбежные государственные дела. Айаниэ всегда будет сводить их вместе, что бы ни случилось. Княжне оставалось лишь молить всех богов, и родных, и здешних, чтобы оно связало их как государя и подданную. Точнее, верноподданную.

А что? Не самая худшая доля для княжны Раннэиль — стать такой же цепной собакой при государе из Дома Романовых, какой была при родном отце. Здешний мир не шутит с альвами. Из зеркала на неё смотрит не вечно юная красавица, а женщина лет тридцати, ещё полная сил, ещё привлекательная, но уже в полной мере осознающая скоротечность жизни. И, если выпадает такой шанс, нужно вцепиться в него обеими руками.

Но все надежды княжны покрылись глубокими, как пропасти, трещинами, и обрушились в бездну, стоило лишь государю появиться гигантской тенью в дальнем конце коридора.

Его грубые офицерские сапоги глухо и тяжело стучали по полу, выстеленному деревянными планочками[11]. По мере приближения в огоньках свечей, зачем-то выставленных на подоконниках, чётче вырисовывалась его длинная фигура. И лицо.

Какой у него, всё-таки, тяжёлый взгляд. Ещё тяжелее, чем шаг…

Государь что-то сказал своему придворному, и тот зачастил в ответ. Княжна разобрала лишь два знакомых слова: «мин херц». Такое вольное обращение к императору мог себе позволить только его старый испытанный друг, и то лишь с высочайшего дозволения. Но и извиняющиеся нотки в его голосе ей тоже не послышались. Оправдывается. Чует свою вину, негодяй. Государь же, не сводя глаз с княжны, всё ещё скрывавшей лицо под траурной вуалью, слово в слово повторил царедворцу свой короткий приказ.

Мгновение спустя в коридоре остались двое: он сам и Раннэиль, запоздало склонившаяся перед ним.

— Простите его, принцесса, — государь неожиданно заговорил по-немецки. — У него слишком мало опыта в общении с дамами царской крови.

— Мой государь, — княжна ответила не сразу — пыталась удержать контроль над челюстью, вознамерившейся отвиснуть. — Смиренно прошу вас простить его.

— Да я на него давно не обижаюсь, — император изобразил кривую ухмылку, подняв один угол рта. — Сладу с ним нет. Но он мне нужен, и потому уже я вас прошу — не убейте его ненароком.

«Он видел! — мысленно ахнула княжна. — Воображаю, что при этом подумал…»

— Клянусь, до убийства не дойдёт, мой государь, — она постаралась скрыть смущение под напускной иронией. — Но если этот человек лишится вашего расположения, не сочтите за дерзость мою нижайшую просьбу дать об этом знать.

Он рассмеялся. Боги, какой это был смех! Словно горный обвал, перекрывающий долину реки.

Раннэиль с ужасом поняла, что ей нравится слушать его смех. Нравится смотреть на его грубоватое, болезненное лицо. Нравится заглядывать в глаза.

«Боги, боги мои… Чем я перед вами провинилась? Чем я провинилась перед богом людей?»

— Я запомню вашу просьбу, принцесса, — сказал государь, отсмеявшись. — А пока не сочтите дерзкой и мою просьбу. Не соизволите ли вы поднять вуаль?

Это была, скорее, не просьба, а приказ. И он застал княжну врасплох. Вот что значит плохое знание человеческой души. Тем не менее, Раннэиль подчинилась. Не торопясь подняла полупрозрачную чёрную ткань, открывая лицо… Почему он так сказал? Почему именно сейчас? Завтра всё равно она показалась бы в обществе без вуали.

Альвийка была потрясена. Она решительно не понимала, что происходит.

А государь молчал. Глядя ей в лицо, молчал, с каждым мгновением делаясь всё серьёзнее. Но тяжесть его взгляда постепенно смягчалась отблеском непонятной надежды.

От этого человека исходила огромная душевная сила, какую всегда излучал отец. Но у отца эта сила была спокойной, холодной, рассудочной, а здесь… Самый точный образ — приближающаяся гроза со шквалом.

Раннэиль всем существом, всею душой ощутила: ему сейчас достаточно позвать, даже пальцем поманить — и она пойдёт за ним куда угодно. Чтобы просто отвести взгляд, благопристойно опустив глаза долу, пришлось сделать невероятное усилие.

О чём в тот миг думал он, княжна даже не пыталась угадать.

— Благодарю вас, принцесса, — сказал он, явно что-то решив для себя. — Прошу вас не избегать появления при дворе.

— Я не говорю по-русски, мой государь, — княжна потупила взгляд — пусть думает, что от сознания вины. — Мне затруднительно будет общаться с вашими подданными.

— Так учитесь, — усмешку государя можно было бы расценить почти как дружескую. — Братец ваш весьма в том преуспел, чего и вам желаю. А пока… Пока извольте вернуться в свою комнату, принцесса. Холодно здесь.

— Мне доводилось спать на голой земле, завернувшись в плащ, мой государь, — вздохнула княжна, пряча в глазах грустную насмешку. — По сравнению с немецкими лесами здесь вполне мило и уютно.

— Экая вы… колючая, — её слова явно развеселили государя, вместо того, чтобы прогневать. А затем он добавил, сменив тон на серьёзный. — Ступайте к себе. Завтра жду вас вместе с матушкой и братом.

Что ей оставалось делать, как не склониться со всем почтением, и подчиниться?

И только в комнате, заперев дрожащими руками дверь, она осознала кошмар своего положения. Раннэиль, княжна дома Таннарил, кристально ясно поняла, что никуда ей не деться от этого странного, непонятного человека. Что она не только готова умереть за него, как вернейшая слуга за своего господина, но и разделить с ним жизнь, как женщина.

Она ждала, что осознание немыслимого пригвоздит её ледяным клинком ужаса на этом самом месте, но случилось ровно наоборот. Словно мозаика сложилась, тем единственно возможным порядком, который превращает её в целостную картину.

На неё неведомо откуда снизошло основательно подзабытое спокойствие. Мол, раз уж изменить ничего нельзя, какой смысл метаться в попытке перехитрить богов? Нужно, приняв их волю, использовать это обстоятельство со всей возможной выгодой для себя и для народа.

Брат говорил, что супруга государя в опале — попалась на измене. Если это правда, то перед княжной Раннэиль открывается весьма заманчивая перспектива. Альвийская мораль не допускала внебрачных связей, у них не было даже понятия такого — «фаворитка». Но всё однажды случается в первый раз, не так ли? Высшие осудят её. Пусть. Она послужит своему Дому и народу так, как посчитает нужным. Разве отец не учил её, что личное, оставаясь личным, всегда должно служить общественному?

Другой мир — другие правила игры.

Заснула княжна почти сразу, едва голова коснулась подушки. И проснулась поутру с предчувствием радостных перемен.

Что заставило старого прожжённого царедворца покинуть столицу и ехать в Петергоф, ни свет ни заря, в снежную круговерть? Должно быть, давно проверенное, доселе ни разу не обманывавшее предчувствие перемен.

Перемен он не любил. Перемены — это всегда риск. Можно как подняться на новую высоту, так и пасть на самое дно. Пусть бы всё и всегда шло по-прежнему, можно было бы жить припеваючи, не особо себя утруждая. Государственный механизм, скрипя и шатаясь, всё-таки крутился, как ему и положено, оставалось лишь изредка прикладывать невеликие усилия то с одной, то с другой стороны, дабы кручение его не прекращалось. Чем ещё заниматься канцлеру империи Российской? Но нет. Пётр Алексеевич изволил спешно отбыть в Петергоф, только нарочных шлёт без конца.

Ох, не нравилось это его сиятельству, графу Головкину[12]. Очень не нравилось. Государь недужен. Как бы не стряслось чего с ним, а то ведь придётся к новому императору приноравливаться, и бог весть, приноровится ли. Ведь завещания царского доселе не написано. Внук государев, Пётр Алексеевич, знаете ли, отрок в летах малых. Им кто угодно вертеть сможет. Успеет ли старый канцлер так же войти в милость к этому ребёнку, как, доносили ему, в милости цесаревича оказались князья Иван Долгоруков и Василий Таннарил, который из альвов? Или государь изволит одной из цесаревен трон оставить, скажем, той же Лизе — юной девице?

Бог весть, граф Гаврила Иванович, бог весть. Вот и думай, что делать станешь, коли и впрямь беда у порога.

В покоях государевых его первым делом встретил донельзя серьёзный Макаров[13], и пожилой канцлер преисполнился самых мрачных мыслей. Но секретарь всего лишь сообщил, что его императорское величество изволит давать аудиенцию.

— Кому же государь изволит давать аудиенцию, если не секрет? — надменно поинтересовался канцлер.

— Не секрет, — тонкие губы кабинет-секретаря едва тронула холодная усмешка. — Их сиятельству князю Таннарилу с матушкой и сестрой.

Ах, во-о-от оно что. Всё верно, ему уже доносили о том, что матушка князя — изрядная лекарка. Альвы хвалились, будто на родине ей в лекарском искусстве не было равных. Стало быть, государь хоть и недужен, но, во-первых, не настолько, чтобы Феофана звать и собороваться, а во-вторых, наконец решил заняться собственным здоровьем. И слава богу. Резкие перемены в империи сейчас точно ни к чему.

— Доложи обо мне, Алексей Васильич, — важно проговорил граф двух империй[14]. — Письмо имеется важнейшее, государю лично на прочтение.

— Непременно доложу, ваше сиятельство, — улыбка Макарова сделалась ещё холоднее. — Как изволит его императорское величество закончить аудиенцию, тут же доложу.

— Но…

— Не велено беспокоить, — чуть тише и чуть более доверительным тоном проговорил секретарь. — Сам государь, ваше сиятельство, волю изъявил. Не извольте гневаться.

Слова учтивые, а рожа с каждым мгновением всё хитрее и хитрее. Многовато власти забрал этот неприметный человечек. Ну, даст бог, и на него найдётся управа. А покуда надо ждать в приёмной. Всё равно ранее, чем до заката, он в Петербург не вернётся. Дело хоть и неотложное, но не такое уж спешное. В дипломатии вообще спешить нельзя.

И, обмахиваясь обтянутой бархатом папкой — натоплено в царских покоях было словно в бане, и старик моментально взмок в парике — канцлер империи Российской с удобством расположился на услужливо поданном ему стуле. Будет время поразмыслить над содержимым бумаги, в оной папке обретавшейся.

— Сегодня же, государь.

Старая княгиня ни секунды не задумывалась над ответом, когда был поставлен вопрос о начале лечения. Будь её воля, она бы ответила по-иному: «Пять лет назад». Именно тогда, по её мнению, государю следовало бы уделить внимание своему здоровью, чтобы к сегодняшнему дню не испытывать таких…неудобств.

— По моём возвращении из Петербурга, Марья Даниловна. Не ранее, — хмуро ответил ей государь. — Поутру имел беседу с Блюментростом. Тоже заладил — срочно, сегодня же… Коль уж вы вдвоём твёрдо намерены уложить меня в постель на месяц-другой, негоже бросать дела, никому их не поручив.

— Ваше величество, назначьте управляющего делами государства и его помощников.

— А я, по-вашему, что намерен сделать?

— Государь, обязательно ли вам самолично ехать? — в голосе старухи послышались нотки отчаяния и мольбы. Воистину, этот человек невероятно упрям. — Велите доверенным лицам явиться в Петергоф и объявите им свою волю. Они не посмеют ослушаться и станут править отсюда.

— Архивы они тоже за собой потащат? Секретарей, посыльных? Может, ещё и посольства иноземные перевезти? — Пётр Алексеевич был сегодня отчего-то настроен благодушно, и потому не спешил гневаться, только насмехался. — Марья Даниловна, помилуйте, однако же вы ничего не смыслите в наших способах ведения дел.

Да. Люди всегда были смертны, и потому записывали каждый свой шаг — с тех самых пор, как выдумали письменность. Бессмертные альвы куда больше полагались на отличную память, хотя тоже владели грамотой. Альвийские архивы тоже существовали, но содержали в себе не государственные, судебные и хозяйственные документы, а богатейшее собрание сказаний и легенд.

— Прошу меня простить, государь, — с тихим вздохом старая княгиня склонила голову, покрытую чёрной кружевной накидкой.

— То-то же, — хмыкнул император, хлопнув ладонью по невысокой стопке бумаг на столе. — В том, что касаемо дел врачебных, я стану слушать вас, как сын родной. Слово дал — сдержу. Но в делах государевых мне никто не указ.

Сказал — как припечатал. Княгине был хорошо знаком этот тон. Точно так же её муж, Высший из Высших, отдавал приказания, которые не стоило оспаривать. Оставалось только покоряться. И сейчас лучше не перечить. Княгине ни разу не доводилось видеть приступы яростного государева гнева, но она наслушалась достаточно, чтобы не провоцировать один из них.

— Когда ваше величество намерены отъехать в Петербург, и сколько дней станете там находиться? — устало спросила княгиня, краешком уха слыша, как сын тихонечко переводит сестре разговор.

— Еду немедля, — государю не очень-то нравился этот допрос, но прав у лекаря, порой, побольше, чем у министра. — Вернусь третьего дня к вечеру.

— Хорошо, государь. Но более откладывать нельзя. Мне совершенно не нравится ваше состояние.

Княгине не нравилось не только состояние государя, но и кое-что ещё. Например, то, как вела себя дочь. Любимица отца, Раннэиль не сводила взгляд с его величества, и не было в том взгляде ни тени ненависти к роду человеческому. Зато было кое-что другое, что ни в какие планы княгини не вписывалось.

Похоже, откровенного разговора с дочерью не избежать. Но не сейчас. После. К приезду государя всё должно быть готово.

— А, Гаврила Иваныч! На ловца и зверь бежит!

Когда альвийское семейство покидало царские комнаты, Головкин не удержался от того, чтобы окинуть каждого из них внимательным взглядом. Нельзя сказать, что ему вовсе не довелось ранее их видеть. Довелось, на ассамблеях да приёмах. Холодно-сдержанные, с безупречными манерами, альвы ему в общем-то понравились. Но опытного царедворца не обманешь. «Коты» не слишком хорошо скрывали своё презрение к роду человеческому, почитая себя старшими во всех отношениях. Таково иные немцы на русских поглядывали — не имея, к слову, на то никаких особых оснований. Вот альвы, те иные. Бог их ведает, может, и не врут, когда говорят, что они много старше людей.

Нелюдь, одним словом.

Но эти, князья Таннарилы, вышли от государя с печатью многих забот на ангельских лицах. Да, да, ангельских — даже сморщенная старуха княгиня хранила следы такой красоты, о какой здешние девки и мечтать не смеют. Довольно поглядеть на её дочь, чтобы представить, какой та была в молодости. Что же так озаботило альвов, ежели они о спеси своей позабыли, раскланялись с канцлером империи, как всякие придворные? Или государь дело какое поручил? Пётр Алексеич весьма неразборчив, готов дела государевой важности вручить кому угодно, любому безродному проходимцу, если покажется, будто этот проходимец чего-то стоит. Или нелюдю, даром, что крещённый, да ещё и князь. Ох, доиграется родич, доиграется…

Пётр Алексеевич, доводившийся канцлеру троюродным племянником, у старшего родственника совета-то испрашивал, да не всегда слушался. Чаще поступал по-своему. Дело царское, ничего не попишешь. Оттого Гаврила Иванович гадал, отчего ликом государь просветлел. Неужто альвы чем-то обнадёжили? Но окончательно потеряться в догадках ему не позволил царственный племянник.

— Заходи, Гаврила Иваныч, — тот, кивком препоручив Макарову проводить семейство альвов, пригласил канцлера в кабинет. И, плотно притворив дверь, спросил: — Ну, с чем пожаловал?

— Два письма из Дрездена, ваше императорское величество, — церемонно ответствовал Головкин, раскрывая папку.

— Два? — хмыкнул император, располагаясь за столом, обложенным перьями и исписанными бумагами. — Садись, Гаврила Иваныч, в ногах правды нет… Ну, говори. Одно письмо от Августа Саксонского, ясное дело. Второе от кого?

— От Бестужева, Пётр Алексеевич, — канцлеру нравилась манера государя переходить к делу без долгих преамбул, принятых при европейских дворах. Там, пока о деле речь зайдёт, полдня миновать может. — Предвосхищая ваш вопрос относительно того, отчего его эпистола пришла из Дрездена, позволю себе пояснить. Вашему императорскому величеству известно, насколько непрочен наш союз с Данией. Фредерик Датский признал ваш императорский титул едино из опасения, что мир с королевством Шведским может подвигнуть сию кляузную страну, не сдерживаемую более войною, к захвату Норвегии.

— Я знаю, Гаврила Иваныч. Не отвлекайся, говори прямо, — государь нахмурился, не ожидая ничего хорошего.

— Отписать из Копенгагена Алексей Петрович не мог, вся корреспонденция иноземных послов перлюстрируется. Оттого отослал своего человечка под предлогом опалы домой. А тот, ехавши через Дрезден, там тако же через верного человечка письмо и переслал. Вчера вечером как раз в канцелярию и пришло. О чём писано, пересказывать не стану, государь мой Пётр Алексеевич, вам самому сие прочесть следует. Однако прежде извольте ознакомиться с посланием короля Августа, что прибыло с курьером уже за полночь. Занятная картина получается, ваше императорское величество, — старый канцлер позволил себе кривую усмешку на морщинистом лице. — Соблаговолите прочесть.

— Давай сюда, — государь нетерпеливым жестом отобрал у старика бархатную папку и углубился в чтение.

Картина и впрямь вырисовывалась занятная, Головкин, как сторонник всеобщего аккорда и противник резких политических шагов, был невысокого мнения об умственных способностях короля Августа, но весьма ценил его министров, которые тоже не любили резких шагов в политике. Позволяя своему королю беспрепятственно тратить баснословные — по саксонским меркам — суммы на картины и любовниц, а в последнее время на закупку продовольствия для терзаемой засевшими в лесах альвами страны, они костьми ложились, не давая его безрассудному величеству нарушать европейское равновесие. Потому, хоть писано было письмо королём лично, рукою его водили державные интересы, подсказанные умными советниками. А письмо от Бестужева проливало свет на некие обстоятельства, вызнанные обер-секретарём Габелем. Вот ведь штука какая: человечек датского короля служил в военной коллегии, а сведения раздобыл, к военному делу никакого касательства не имеющие. Однако замысел Августа — вернее, тех министров, что надоумили сие отписать — становился ясен, словно погожий день.

— Вот оно что, — недовольно хмыкнул Пётр Алексеевич, закончив чтение и захлопнув папку. — Август не прочь предать забвению вражду с альвами, но требует от меня отступного, яко от государя, принявшего его врагов в подданство. А сам-то забыл, как с Карлом Шведским втайне от нас аккорды составлял. Забыл, сука! — государь в приступе своего обычного внезапного гнева грохнул кулаком по столу. — Земель и денег саксонцам да полякам? Хрен ему, а не земли с деньгами!

— В том письме речь ведётся не только о пограничных землях, что ранее в подчинении польской короны обретались, но и о торговле, — тактично напомнил Головкин. Когда троюродный племянник пребывал во гневе, негоже было ему указывать. Можно было только осторожненько наводить на нужные мысли. — Согласен с вашим императорским величеством: земли и деньги Августу давать — что кормить свинью померанцами. Пользы не будет ни померанцам, ни свинье. Однако торговля — дело не безвыгодное и для нас. Возобновить бы, государь.

— А в Петербург дорожку купцы забудут, — напомнил император.

— Не все, и не за всяким товаром в Смоленск теперь потащатся, коли морем в Петербург сподручнее. Да и шведа дразнить, государь… Россия — страна великая, и не токмо духом, но и размером. Куда лучше ей иметь несколько городов торговых, нежели един, который шведы по злобе могут и закрыть с моря.

С возрастом гневливость государева вошла в некое русло. Нажив седины в голову и набив немало шишек, Пётр Алексеевич остепенился, и научился, наконец, обуздывать себя ради интересов государства. Казна-то не бездонная, прожектов у государя множество, а торговля — это налоги, это золотые ручейки, сливающиеся в полноводные реки. Нельзя сказать, чтобы канцлер не черпал из этой реки. Все черпают, и он черпал, меру зная. Но чем полнее поток золота в казну, тем больше зачерпнёшь, не так ли? Потому желваки, ходившие по скулам государя, канцлер Головкин в счёт не брал. Погневается, затем подсчитает выгоду и угомонится.

— Об этом в Коммерц-коллегию бумагу отпишу, пускай произведут расчёты, — так и получилось, государь, умерив гнев, вынужден был согласиться с доводами старшего родича. — Всё верно, Гаврила Иваныч. Августу надо что-то в зубы сунуть, вкусное, чтобы он, жуя кусок сей, поменьше глупостей говорил.

— Поиздержался Август Саксонский, пишут.

— Кабы мои бабы требовали столько, сколь он на своих тратит, и я бы по миру пошёл. Ладно. Торговле в Смоленске и Киеве быть. Расчёты представишь мне лично через месяц, на Ивашку Бутурлина[15] не надейся. Вот Августу и отступное будет. О прочем пусть и не мечтает, хрен болотный. Не для того отец мой эти земли под свою руку брал, а я от шведа защищал, чтобы саксонец ими своих метресс одаривал. А там, глядишь, поляки королём Лещинского изберут, а он враг наш лютый… Не быть по сему. А ты уж, Гаврила Иваныч, учтивыми словесами сие закругли да отпиши саксонцу. Да добавь, что про его кунштюки политические я не забыл, и что коли не выпустил бы он альвов добром, ущерба бы они ему нанесли куда больше.

— Будет сделано, ваше императорское величество, — мающийся от душной жары в кабинете Головкин поднялся и отвесил поклон — насколько позволяла его старческая поясница. — Дозволите ли мне отъехать в Петербург для скорейшего исполнения вашего распоряжения?

— Оставь церемонии, Гаврила Иваныч. Чай, не на большом приёме, — хмыкнул император. — Если б ты не приехал из-за дрезденских писем, я бы сего дня послал за тобой. Дело есть, отлагательства не терпящее. Вот, — император своим обычным широким жестом взял со стола одну из бумаг и протянул канцлеру. — Этим, что в списке, я повелел завтра в три часа пополудни собраться в Зимнем дворце[16]. Покуда им неведомо, зачем, велено словом государевым собраться по важному делу. Тебе — скажу. Учреждаю я Верховный Тайный совет[17], наделённый особыми полномочиями. Тебе быть его главою, яко канцлеру моему. Прочие также голос иметь станут, так что князь-кесарем тебе не быть, не разлакомься, дядюшка.

Сдержаннее надо было быть, укорил сам себя Головкин. Видать, углядел-таки государь острый огонёк в глазах родича. Ну, что ж, коли так, то быть Верховному Тайному совету. Синица в руке всяко лучше журавля в небе.

— Список-то прочти, Гаврила Иваныч, — со смешком добавил государь. — Может, скажешь чего насчёт персон сих.

Гаврила Иванович, ознакомившись со списком, испытал страстное желание кое-что сказать. Благо дам в кабинете не было. Меншиков, Толстой, Бутурлин Иван Иваныч, Репнин, Ягужинский — этих-то Пётр Алексеич от себя далеко отпускать не станет. Столпы, так сказать, отечества. Но Остерман! Этот пройдоха немецкий! Голова умная, кто ж спорит, но ум сей злокознен, и изрядно вреда от него предвидел много повидавший канцлер.

— Государь, Пётр Алексеевич, — как опытный дипломат, Головкин никогда не начинал свою просьбу собственно с просьбы. — Учреждение совета сего суть верный шаг. Ибо, ежели по попущению божьему изволите вы занедужить, доверить дела государевы следует людям верным, благонравным и сведущим. Таково все монархи европейские поступают, и вам пристало. Однако же не все, упомянутые в списке вашем, доверия достойны.

— Так я и знал, — государь рассмеялся уже совсем весело и добродушно. — Ну, говори, кто тебе не по нраву?

— Остермана-то зачем вписали, ваше императорское величество? — Головкин не выдержал дипломатического тона и сбился на стариковское брюзжание. — Нешто никого иного достойного не нашлось? Ведь у посла цесарского он на пенсионе сидит! В его дудку дудеть и станет, коли совет будет собираться.

— Ты, Гаврила Иваныч, покуда честного в своей коллегии найдёшь, твои правнуки поседеть успеют, — уязвил его император. — Сам-то сколько у Вестфалена брал? Я всё примечаю. Когда надо, молчу, а когда надо — и припомнить могу, как тебе сейчас. Остермана в совете велю утвердить. С его слов и дел будем знать, чего цесарцы хотят.

— Быть по-вашему, государь, — последний аргумент оказался решающим. В самом деле решающим, ибо мздоимство за особый грех не почиталось. И коронованные особы брали, не стесняясь, чего уж там.

— Теперь езжай. К завтрашнему дню всё приготовишь, если надо — и самолично бумаги напишешь.

Выпрямившись после поклона, Головкин помимо воли отметил, насколько худо выглядел царственный родственник. Лицо обрюзгло и посерело, плечи опустились, и с палкой не расстаётся, точно дед старый. И ещё — в кабинете в кои-то веки не было накурено, и ни в руке, ни на столе у Петра Алексеевича не наблюдалось трубки. Видно, пока Блюментрост в одиночку его клевал, государь только отмахивался. Но совместного напора лейб-медика и альвийской княгини-лекарки не выдержал, сдался на их милость. Отсюда и Верховный тайный совет, ибо лечение может быть кратким или долгим, но государя ради целебного покоя всяко от дел на время отлучат.

А это открывало перед старым канцлером недурственные перспективы. Глава Верховного Тайного совета — это не только громкое звание, но и большие возможности.

В Петербург Гаврила Иванович выехал немедля, едва подали его карету, поставленную по зимнему пути на санные полозья.

Получив от государя земли и подвластных людей, расселив на тех землях и пришедших с родины холопов-альвов, князья начали обживаться в России.

Элементарная осторожность и горький опыт двухлетней войны с немцами вынудили гордых Высших и не менее гордых Благородных отказаться от множества прежних привычек. Самым простым выходом оказалось повеление подданным альвийской крови перенимать обычаи местных людей. Как-то так само собой получилось, что князья и военачальники постепенно стали вести образ жизни обычных подмосковных помещиков.

Беседы со знающими людьми показали, что имения альвийским князьям достались небольшие, но не бедные. Что неудивительно: Москва, выметавшая с торговых рядов всё, что туда свозили из окрестных деревень, рядом. Плохо было другое: слишком мало времени удалось уделить имениям, да и осень была на подходе. Крестьяне собрали ровно столько, чтобы кое-как прокормиться зимой, засеять поля по весне и заплатить оброк господину. Альвы, тысячи лет жившие дарами лесов и садов, никогда не испытывали нужды в распахивании обширных полей и засевании их зерновыми. Люди же почти боготворили хлеб, выпекаемый из зерна, разводили некоторое количество молочной и мясной живности, и крайне мало занимались выращиванием садов. Так что волей-неволей альвийским князьям пришлось с наступлением зимы переходить на хлебно-мясной рацион, немного разбавленный молоком и овощами. Столь любимые ими яблоки здесь вырастали мелкими и невкусными, а для бережения немногочисленных садов от зимних морозов приходилось прикладывать огромные усилия.

Ничего. Как говаривали в родном мире, дайте гному время, и он сроет гору. Дайте альву время, и он вырастит великолепный сад. Морозы? Не беда. В Германии альвы видели кое-где крытые стеклом оранжереи. Если здесь устроить такие же, да озаботиться их подогревом, можно будет со временем выращивать яблоки привычных размеров, с небольшую тарелку. И не только яблоки.

Вот шубы и тулупы, к сожалению, стали для альвов раздражающей, но насущной необходимостью. Что для князей, что для воинов, что для холопов. Они не любили одежд, стесняющих движение, а тёплые зимние одеяния были тяжелы. Зато езда на санях даже очень понравилась, и путь до новой столицы, занявший десять дней, пришёлся им по душе. Хотя цель поездки была весьма и весьма серьёзной.

Альвийские князья, главы уцелевших Домов из числа подвластных Дому Таннарил, ехали с супругами и выжившим потомством на большой совет, как велел древний обычай. Один из немногих, от которых альвы отказаться не могли и не желали. Их сопровождал целый санный обоз, нагруженный дарами. Эти дары они поднесут молодому князю, если на большом совете он покажет себя достойным унаследовать власть отца. Поднесут уже после того, как признают его право распоряжаться судьбой остатков народа. Впрочем, если князь Аэгронэль… то есть, Михаэль окажется недостаточно твёрд духом, тогда решением большого совета может быть избран другой Высший из Высших. Или не избран. Ибо нет особого смысла в альвийском государе, если нет альвийского государства, и альвы принесли клятву верности государю-человеку.

Были же цари у подвластных русскому государю касимовских татар?

Да. Были. Теперь их нет. Пресёкся род, и в Москве решили, что нет больше смысла сохранять декоративное царство, даже в полной императорской титулатуре.

Видимо, семья Таннарил предупредила государя о предстоящем визите остроухих московских помещиков, поскольку большой обоз, растянувшийся едва ли не на версту и сопровождаемый конными воинами, встречал государев человек — офицер — с отрядом конных солдат. Обменявшись приветствиями с князем Маэдлином, офицер сообщил, что ему велено сопроводить знатных гостей в Петергоф.

Прибытие такого количества народу в Петергоф — это всегда суета, крик и хлопоты. Куда поместить выпряженных из саней лошадей, куда — сами сани, куда нести короба и сундуки с вещами, и так далее. По сравнению с этим вопрос о размещении гостей и их свиты был не так уж и серьёзен, поскольку ещё час назад прискакал гонец с вестью о приближении обоза. Успели приготовить и комнаты, и угощение, и князя Михайлу Петровича предупредить, что сродственники едут. Хоть он и сам тут гость, а челяди пришёлся по душе: не кричит, не дерётся, за старание денежкой наградить может. Но уж коли не угодишь ему… Опять же, ни крика, ни драки, ни доноса, а на виновного глянет — аж мороз по коже. Как есть нелюдь, хоть и душа христианская. Потому старались князю этому услужить, но без дела на глаза не попадаться.

Сегодня гость государев был в добром расположении духа, и медные монетки раздавал щедро, не скупясь. Оттого и прислуга носилась, как настёганная — спешили угодить его остроухому сиятельству. Тот, в свою очередь, не суетился. Семейство не спеша одевалось к приёму гостей, и, когда тех проводили в зал, так же не спеша в полном составе спустилось к ним…

— Их сиятельство князь Михаил Петрович Таннарил с семейством, — важно объявил по-русски слуга-предваряющий и с поклоном устранился, давая дорогу упомянутому князю. С семейством.

Церемониал значительно отличался от альвийского, но кому сейчас было интересно доскональное его соблюдение? Другой мир — другие обычаи. Вон, сам князь Маэдлин, наиболее влиятельный Высший среди союзников Дома Таннарил, изволил надеть не традиционные одежды, а тёмно-зелёный камзол, вышитый альвийскими узорами по рукавам и обшлагу. Точно таким же узором были вытиснены его высокие кожаные сапоги на меху, надетые в дорогу. Местная мода в сочетании с альвийскими вышивками оказалась довольно удачным решением, это князь Таннарил вынужден был признать. Ему такую вольность в одежде простят только в случае признания власти его Дома, а это, как сказала накануне сестра, вовсе не предрешено.

— Я несказанно рад вас видеть, высокородные собратья мои, — тем не менее, гостей следовало принять так, чтобы не нанести им ни малейшей обиды. Краткая приветственная речь входила в обязательный перечень необходимых для этого церемоний, и князь, оставаясь невозмутимым, произнёс её. — Нас собрала здесь общая печаль и скорбь по ушедшему в мир мёртвых отцу моему, стоявшему во главе народа со Дня Сотворения. Отец ушёл, однако дело его должно продолжаться, и я счастлив видеть, что вы по прежнему привержены ему. Вы проделали долгий путь, чтобы добраться сюда, и утомились. Окажите мне честь разделить трапезу со мною и моей семьёй, прежде, чем мы перейдём к обсуждению наших общих дел, нынешних и будущих.

Князья молча переглянулись между собой, и вперёд выступил всё тот же Маэдлин. Мир людей состарил и его, но не так катастрофично, как родителей князя Таннарил, и вряд ли даже самый притязательный из людей дал бы ему больше полувека. К тому же, немолодой альв двигался с изяществом юноши. Сняв треуголку, отороченную узким серебряным галуном — оная, как выяснилось, прятала под собой тонкий золотой обруч с рубином, возложенный на пышную седеющую шевелюру — князь Маэдлин прижал её к груди и церемонно, как-то почти по-людски, поклонился.

— От имени четырёх Верных Домов выражаю искреннее соболезнование Дому Таннарил в связи с огромной утратой, — ответил он высоким слогом. — Мы принимаем приглашение. Для нас честь разделить трапезу с вами и членами вашего Дома…Михаэль из Дома Таннарил.

То, что старый друг отца назвал его христианским именем — хороший знак. А вот то, что в ответной краткой речи не упомянул его княжеское достоинство — не очень. Значит, сейчас придётся поработать сестре. Есть время до трапезы, во время оной и, вероятно, будет не менее часа после. Нэ достаточно опытна, чтобы воспользоваться им с наибольшей пользой для своего Дома. Не в первый раз.

Тонкая улыбка сестры показала, что она всё прекрасно понимает. Что ж, многое зависит от того, насколько она сохранила влияние на отцовских соратников.

— Сложно всё у вас. Нет, чтобы сесть за стол, выпить вина под здравицу, и воздать должное трапезе — обязательно надо с каждым раскланяться и поговорить.

— Просто нигде не бывает. Ваня. И ни у кого.

— Эх, Васька, — тот, кого назвали Ваней — молодой человек лет восемнадцати на вид — негромко рассмеялся и хлопнул собеседника по тонкому плечу. — Надобно хотеть, чтобы было так, а не иначе — и будет так.

В зал их, само собой, не допустили, как и прочую молодёжь, и они подглядывали в щель неплотно прикрытой двери. Но из числа людей здесь присутствовал только Иван Долгоруков, сын князя Алексея Григорьевича, президента главного магистрата[18], и то лишь по праву близкого друга юного княжича Таннарила. Выглядевший старше своих шестнадцати лет, эдакий крепкий молодец, кровь с молоком, он каким-то непостижимым способом стал одним из двух лучших друзей девятилетнего наследника престола. И, хотя уже существовал указ о престолонаследовании, согласно которому император мог назначить наследником кого угодно, хоть человека с улицы, Иван упорно держался стороны малолетнего Петруши. Даже не стеснялся пересказывать своему юному другу отцовы слова: мол, пока жив нынешний император, слава богу, а как помрёт, так посмотрим, что там с завещанием будет. И будет ли оно вообще.

Надо ли говорить, что эти слова тем же вечером были доведены до сведения князя Таннарила? Ведь у сына не может быть тайн от отца, это любому альву известно.

Зато Иван, казалось, совершенно не думал о последствиях своей болтовни. Жил как будто одним днём, словно с молоком матери впитал хмельной воздух шляхетских вольностей[19], болтал, что хотел, делал, что желал, и не делал того, к чему душа не лежала, хоть бы и весь мир провалился к чертям. Словом, он был полной и абсолютной противоположностью спокойного, выдержанного и привыкшего к строгости Араниэля из Дома Таннарил, в православии Василия Михайловича. И — вновь чудо из чудес — юный Пётр Алексеевич ухитрялся сочетать эти противоположности. Может, потому, что всё ещё оставался ребёнком, а может, в нём уже просыпался державный цинизм, когда приближают к себе не по симпатии, а по государственной необходимости.

Этого, ни Иван Долгоруков, ни Василий Таннарил не ведали. Во всяком случае, пока.

— Может, ты и прав, — юный альв, оторвавшись от щели, открывавшей любопытным наблюдателям зрелище скучной церемонии, скосил на Ивана изумрудно-зелёный глаз. — Наши обычаи придуманы бессмертными для бессмертных. Теперь и правда всё иначе… А где Петруша? Я его приглашал.

— С Остерманом. Тот его премудростью изводить изволит, книг привёз не меньше десятка… Лучше бы парочку борзых привёз, Петруша до них большой охотник.

— Лучше бы мы вообще к Наташе поехали. У неё и книги толковые, и объясняет она понятнее всякого учителя, — не без грусти вздохнул юный княжич, отступив от двери.

К оставленной ими щели, под осуждающими взглядами более сдержанных старших братьев и сестёр, тут же приникли несколько альвийских подростков обоего пола. Интересно же! Тихонечко попискивая, когда задевали друг друга локтями, и перешёптываясь, они принялись обсуждать редкое зрелище.

— А не втрескался ли ты, ушастый? — Иван оскалился на все тридцать два зуба. — Смотри, не по зубам кусок может оказаться. Шереметевы, они нынче высоко летают.

— Не выше нас с тобою, — спокойно ответствовал Араниэль. — Да ей десять лет всего. Мы просто… просто друзья. Зато с ней поговорить интересно.

— О чём?

— Обо всём. Не то, что с тобой — одни охоты и девки на уме.

— Что б ты в жизни понимал, Васька, — на этот раз смешок Ивана получился добродушным. — Веселись, покуда молод. До зрелости доживёшь, тогда и наскучаешься над книгами.

— Если буду слишком много веселиться в молодости, особенно как ты, до зрелости могу и не дожить, — хмыкнул альв.

— С виду молод, а брюзжишь, как старый дед, — хохотнул Иван.

— Тихо ты! Услышат! — зашипели на него сразу несколько недовольных альвят.

— Пойдём к окну, — с кривоватой усмешкой предложил ему Араниэль. — Всё равно мы самого главного не услышим, а так — зачем подглядывать?

— Из зала нас не выпустят? — как бы невзначай обронил Иван.

— Нет. Пока главы Домов не выйдут и не объявят своё решение. Потом нас будут угощать.

— Зря. А ну как до полуночи ничего не решат?

— Сам напросился — терпи.

— Терплю, чего уж там…

Старшие княжичи и княжны альвийских Домов неодобрительно поглядывали не только на бесцеремонную малышню, едва не устроившую у двери кучу малу, но и на единственного в зале человека. Не то, чтобы Иван чувствовал себя неуютно под их взглядами, просто от их чопорности и церемонности у него сводило скулы. Хотелось под небо, на коня, и пустить его вскачь, чтобы из-под копыт летели комья снега, а обок неслась свора лучших борзых. Но весь и впрямь сам напросился.

Придётся потерпеть.

— Что там за шум?

— Дети.

Тонкая усмешка сестры словно говорила: «Я помню тебя таким же маленьким и любопытным». Острый альвийский слух, уловивший тихую возню за дверью, кстати, был свойственен не только князю Аэгронэлю, но и всем присутствующим, и потому Нэ не стала делиться с ним итогами кратких бесед с главами Домов. Но у брата и сестры с давних пор был выработан тайный язык жестов, очень помогавший обоим в придворных перипетиях. Вот и сейчас сцепленные пальцы рук означали «Будут сложности, нужно бороться». Что ж, борьба всегда, во все эпохи была смыслом жизни Дома Таннарил. Мир людей в этом смысле ничего не изменил. Изменились лишь средства, и то незначительно.

На великом совете Домов обязаны были присутствовать главы семейств, их супруги и старшие сыновья. На мгновение князь пожалел, что матушка отказалась участвовать в совете, ссылаясь на своё вдовство. От жены толку было мало — Эйаниль, крещённая именем Наталья, отличаясь необыкновенной даже для альвийки красотой и будучи дочерью одного из погибших князей, не обладала ни умом, ни влиянием. К тому же, она донашивала их третьего ребёнка и чувствовала себя не лучшим образом. Потому женскую часть семьи Таннарил представляла княжна Раннэиль. И это обстоятельство, судя по мрачноватым взглядам сородичей, никого не радовало. Слава об упомянутой княжне шла, мягко говоря, неоднозначная.

— Прошу бога, которому мы поклялись служить, — торжественно начал молодой князь, — ниспослать всем нам достаточно мудрости, чтобы принять достойное решение.

— Да будет так, — традиционно ответили главы Домов, несколько напряжённо встретившие слово «бога» вместо «богов».

— Мой отец ушёл в мир мёртвых, — продолжал князь, — оставив нам решить вопрос о преемственности, либо о ликвидации какой-либо верховной власти над народом альвов, кроме признанной нами власти императора России. Вам известно моё мнение. Должен ли я повторить его во всеуслышание, или могут высказываться главы Домов?

— Мы сочтём за великую честь выслушать главу Дома Таннарил первым, — не менее важно и церемонно проговорил князь Маэдлин.

Князья Энвенар, Келадин и Аэнфед согласно кивнули, присоединяясь к словам старшего из союзников Дома Таннарил.

— Прежде я рад сообщить, что вместе с моей высокородной сестрой в Россию прибыла высокородная княжна Ларвиль из Дома Арфеннир, — князь позволил себе тончайшую улыбку. — Дозволено ли ей будет присоединиться к высокому совету, как единственной представительнице своего Дома?

— Мы полагали, что Дом Арфеннир погиб полностью, — удивлённо отозвалась княгиня Аэнфед, надевшая по столь торжественному случаю прекрасное платье бирюзового шёлка и украшения с хризолитами. — Я скорбела по своей дочери и внучке, и буду счастлива видеть ту, которую не чаяла видеть живой.

Её муж согласно кивнул, не сказав ни слова. В этой семье, насколько было известно, все решения принимала княгиня. Супруг, высокородный и прекрасный князь Аэнфед, не блиставший никакими выдающимися способностями, ни за что бы не возглавил Дом после гибели отца, если бы не упорство и влияние жены. Потому князь Таннарил приберёг козырь — спасённую внучку княгини Илраниль — чтобы выложить его прямо на совете. По крайней мере, один голос в его пользу теперь будет точно.

— Княжна Ларвиль из Дома Арфеннир — это ещё одна сияющая звезда на нашем небосклоне, — тем не менее, князь Маэдлин был настроен скептически, что не замедлил высказать. — Но ей, если я не ошибся в подсчёте, всего тринадцать лет. Сможет ли столь юная дева достойно представлять здесь своих ушедших родичей?

— Княжна не по годам умна, горе вынудило её повзрослеть до срока, — негромко ответила ему Раннэиль. — Я говорила с ней сегодня утром. Она в полной мере осознаёт свою ответственность перед Домами.

— В таком случае призовите княжну Ларвиль, — вынужден был согласиться Маэдлин, выдав своё недовольство лишь тем, что слегка дёрнул кружева на манжете.

Почему-то князю Таннарилу не понравилось его нарочитое увлечение человеческой модой, хотя камзол был по-настоящему хорош. Что-то Маэдлин темнит. То ли сам рассчитывает стать Высшим из Высших, то ли намерен отстаивать принцип «каждый сам за себя», чтобы без помех присоединяться к той или иной придворной партии. И если первое ещё можно понять, то второе неизбежно приведёт к растаскиванию влияния Домов на двор государя, превратив альвов из единой силы в растопыренную пятерню.

Если эти подозрения верны, князя Маэдлина следует изолировать в совете. Но сперва следует убедиться в их истинности.

Тем временем вернулась Раннэиль с воспитанницей. Девочка выглядела донельзя серьёзной и сосредоточенной, и поклонилась высокому совету с достоинством истинной альвийской княжны.

— Приветствую вас, Высшие, — её голосок ни разу не дрогнул, когда она заговорила высоким стилем. — Искренне благодарю вас за то, что вы дали мне право говорить от имени Дома Арфеннир. Я, последняя из этого Дома, клянусь быть достойной моих родных, погибших в огне войны.

«Слишком много церемоний, слишком много слов, — подумал князь Таннарил, впервые в жизни допустив такую мысль при виде глав Домов, пространными речами приветствовавших юную княжну. — Если мне удастся их убедить, начну реформы. Сейчас мы не можем себе позволить роскошь тратить драгоценное время на говорильню». В первый раз за многие столетия князь ощутил нетерпение. Он едва удержался от того, чтобы не поторопить своих излишне церемонных сородичей. Но вот наконец приветственные речи утихли, княжна заняла своё место в кругу глав Домов, и настал его час.

Он должен быть убедительным настолько, чтобы даже оппоненты не смогли поднять свой голос против. А что может быть убедительнее правды? Пример энергичного и не особо каверзного в достижении целей государя перед глазами. Пётр Алексеевич шёл напрямик, сметая препятствия на пути. Такой метод с альвами может не сработать. Но сказать то, что должно, без завуалированных предупреждений, которые можно толковать двояко… Да. Только правда без прикрас и драпировок. Высокородное собрание будет шокировано? Ну и пусть. Пусть осознают опасности, грозящие народу даже здесь, где над ними простёрта рука государя. Тогда, скорее всего, примут нужное решение.

Князь Аэгронель ушёл в тень, в глубину души. Перед высоким советом выступит князь Михаил Петрович.

— Высокородные собратья мои, — начал он, лёгким кивком головы, украшенной отцовской диадемой, выразив уважение к собравшимся князьям, княгиням и княжнам. — Впервые со времени Изгнания, и с того дня, как нами была осознана вся глубина катастрофы, мы собрались, чтобы решить дальнейшую судьбу народа. Вернее, того немногого, что от народа осталось. Ещё не все выжившие воины преодолели путь в Россию, но и так ясно, что народ наш на пороге исчезновения.

Дав высокородным несколько секунд на осознание ужаса их положения, князь обвёл их холодным взглядом и продолжил.

— У меня было время, чтобы оценить обстановку, проверить кое-какие выводы и узнать поближе многих из приближённых государя, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо и непреклонно. — Во-первых, местная знать немедленно сплотится против нас, если мы вздумаем отвергать брачные союзы с ними. И если кто-то думает, что это неважно, что мнением каких-то там людей можно пренебречь, то этот кто-то не извлёк никаких уроков из нашей катастрофы. Точно так же ошибаются и те, кто считает, что сможет безнаказанно манипулировать своими ещё слишком слабыми связями при дворе. Едва лишь объект манипуляции догадается, что его используют, как он станет нашим злейшим врагом. И одному богу ведомо, сколько времени ему понадобится, чтобы нас отправили обживать огромную Сибирь… Я надеюсь, все вы знаете, что люди следят за каждым нашим шагом. Если для кого-то это новость, ставлю в известность. Малейшая ошибка во взаимоотношениях с институтами русского государства или с людьми, его населяющими, может стать причиной недовольства императора. Как это ни прискорбно для нашего самолюбия, но мы в его полной власти. Пожелает — возвысит. Пожелает — уничтожит. Потому я склонен продолжить курс моего умершего отца, направленный на сохранение народа с одной стороны, и на его встраивание в схему русского государства с другой. Опыт немцев, поколениями живущих в России, работающих на благо России, связанных родственными узами с русскими, но остающихся немцами, нам в помощь… Первейшая задача нашего народа в этих условиях — увеличиться в числе настолько, насколько это возможно. Вторая, не меньшая по значимости задача — сохранить наше единство и единоначалие. Один из нас, Высший из Высших, должен представлять народ перед лицом государя и направлять деяния Верных Домов на благо народа и приютившей нас России.

После него ещё несколько долгих, показавшихся вечностью, мгновений царила полная тишина. Казалось, альвы перестали даже дышать, слушая эту речь. Князь крепко заподозрил сородичей в том, что они усомнились в здравии его рассудка. Или в свою очередь подозревали подмену. Года ещё не прошло с того дня, когда Аэгронэль из Дома Таннарил призывал к кровавой мести, и только воля отца вынудила его смириться с подчинением человеческому государю. Что могло измениться за это не столь уж долгое время?

— Мы все с безграничным уважением относимся к словам главы Дома Таннарил, — с непривычной мрачностью проговорил наконец князь Маэдлин. — Он истинный наследник своего мудрейшего отца. Однако не ослышались ли мы, когда князь Михаэль упомянул о брачных союзах с местной знатью?

— Нет, князь Дмитрий, никто не ослышался, — раз уж в ходу христианские имена, извольте, так и будем обращаться к высокому совету. — С превеликим сожалением вынужден заявить, что без родственных связей со знатнейшими Домами России нам здесь не выжить. Русская знать не менее горда и самолюбива, чем мы, и не простит пренебрежения ею. Отсюда и мой призыв к увеличению числа нашего народа. Пусть старшие из наших детей сохраняют чистоту крови, но младшие смогут вступать в браки с дочерьми и сыновьями местной знати, не подвергая народ риску вымирания. Половина на половину. Если мы неукоснительно будем соблюдать это правило, народ вообще и Дома Высших в частности не только сохранятся, но и умножатся.

— Родниться с людьми — мерзость! — резкий, ледяной от гнева голос девочки Ларвиль, вклинился в разговор взрослых.

— Я обязательно учту твоё мнение, высокородная княжна Арфеннир, когда ты достигнешь возраста пятнадцати лет и сможешь вступать в брак, не нарушая ничьих законов, — ответ князя был не менее надменен и холоден. — Полагаю, мой старший сын достаточно знатен, чтобы претендовать на твою руку.

— Позволь, князь Таннарил, но разве твой сын единственный, кто может претендовать на руку княжны Арфеннир? — вкрадчивым голосом поинтересовался князь Келадин, самый прожжённый интриган из всех союзных семей. Из тех, кто выжил.

— Полагаю, что не единственный. Но выбор в любом случае за высокородной княжной. Её никто не заставит выйти замуж за человека, если она этого не желает, поскольку она, единственная выжившая из своего Дома, является одновременно и его главой. Но нашим младшим сыновьям и дочерям придётся большую часть времени проводить среди знатной русской молодёжи, чтобы избрать среди них достойнейших. Такова была воля моего отца, и я не вижу причин, чтобы нарушать её.

— Ты произнёс немыслимые ранее слова, князь Михаэль, — грустно проговорила княгиня Аэнфед. — Никогда и никому ранее не приходило в голову породниться с людьми. Но ты прав, как бы мне ни было неприятно это признавать. Интересы народа превыше интересов отдельных альвов, независимо от знатности. Моей внучке ещё предстоит это понять.

— Благодарю тебя, высокородная княгиня.

— С этим вопросом всё ясно, — голос князя Энвенара, прирождённого воина, звенел металлом. — Как мы признали над собой власть государя Петра, как мы склонились перед богом людей, так же должны уважать законы общества, в котором нам досталось жить. Мы отличаемся от людей, и без этого уважения нас сочтут нечистой силой и просто перебьют. Русские в этом смысле ничем не лучше немцев. Недаром вера людей числит гордыню одним из худших грехов. Но есть ещё и гордость. Если отринуть и её, то мы быстро превратимся в кучку холопов, увешанных драгоценностями.

— Гордость — не гордыня, от неё отказываться — не меньший грех, — кивнул князь Таннарил. — При дворе государя я видел и гордых людей, и, как ты верно выразился, холопов, увешанных драгоценностями. Потому наш народ должен представлять тот, кто, будучи политиком, не станет пресмыкаться перед императором. Характер государя… довольно сложный. Он не признаёт авторитетов, не терпит, когда им пытаются помыкать, склонен к злым шуткам и вспышкам гнева. Но при этом неглуп, упорен, целеустремлён и невероятно работоспособен. Зная его достоинства и недостатки, можно остаться самим собой при его дворе. Это он дозволяет лишь тем, кто ему полезен.

— Иными словами, гордость — привилегия полезных, не так ли? — снова заговорил Келадин.

— Позвольте напомнить, высокородные, что мой ушедший отец относился к приближённым точно так же.

— Ранее это не относилось к людям, высокородный князь…Михаэль, — князь Келадин буквально расцвёл невероятно дружелюбной улыбочкой — следовательно, на уме у него какая-то пакость. Вот и сестра как бы невзначай скрестила указательные пальцы — призыв к осторожности. — Безусловно, твой опыт, полученный при дворе государя, бесценен, и теперь ничто не мешает тебе делать карьеру… лично. Но позволь нам самим определять судьбу своих Домов.

— Позволь также напомнить тебе, князь Даниэль, — с ответной улыбкой того же свойства ответил Таннарил, назвав и его по крёстному имени, — что были в нашей истории альвийские государства, управляемые советом глав Домов. То есть не управляемые, по сути, никем. Стоит ли напоминать, что жизнь подобных образований была весьма недолгой? Их либо включали в свой состав более сильные государства, вроде того, что основал мой отец, либо завоёвывали иные расы.

— Наши холопы — потомки тех неразумных альвов, — задумчиво сказала княгиня Аэнфед.

— Да, это так, княгиня Екатерина. И их пленение нашими Домами было поистине актом милосердия, если вспомнить судьбу завоёванных гоблинами. Полагаю, князь Даниэль не желает тому, что осталось от нашего великого народа, ни судьбы холопов, ни судьбы мертвецов?

— А князь Михаэль столь проницателен, что прозревает подобную судьбу, если мы поступим согласно моему плану? — улыбка Келадина как-то внезапно скисла.

— Да, если мы не сплотимся перед нешуточным вызовом, который бросил нам этот мир. Или князь Даниэль настолько проникся идеями моего ушедшего отца, что готов подчиняться непосредственно человеку?

— Государю.

— Государю-человеку, князь Даниэль… Ты молчишь, значит, не готов смирить свою гордыню.

— Император не позволит создать государство альвов внутри государства русских, — Келадин, судя по серьёзности его лица, пустил в ход свой последний козырь.

— Я понимаю это не хуже тебя, князь Даниэль. Никакого государства альвов создано не будет. Нас слишком мало для этого. Нас и в момент пересечения границы миров было недостаточно для захвата и удержания сколько-нибудь приличной территории. А к тому моменту, когда численность народа станет достаточной, мы слишком прочно врастём в Россию. Нет, нет и ещё раз нет. Мы будем соблюдать законы и обычаи этой страны, тем более что ничего постыдного нас делать не вынуждают. Мы будем полезны этой стране и её государям настолько, насколько это возможно. Но следить за этим, направлять народ и предостерегать от неверных шагов должен один из нас. Только так мы сможем сохраниться, со всей нашей многотысячелетней памятью и славой.

— Если бы не твоя молодость, князь Михаэль, я бы не был против твоей кандидатуры, — проговорил Маэдлин. — Семь столетий или около того…

— По сравнению с людьми, князь Дмитрий, мы все одинаково стары и мудры.

— Это верно, — улыбнулась княгиня Аэнфед, переглянувшись со своим молчаливым супругом. — И так же верно то, что мы теперь тоже смертны. Чем старше будет новый Высший из Высших, тем меньший срок ему будет отведен. Потому и я, и мой супруг отказывается от чести быть избранными.

— Я и не надеялся, — улыбнулся Энвенар. — Ибо ни в коем случае не политик, и вся эта придворная возня меня не привлекает. Лучше я послужу императору так, как умею — своим мечом.

— И это славный меч, — признал Келадин. — Полагаю, высокородные склоняются к кандидатуре князя Михаэля?

— Думаю, что иного выбора у нас попросту нет, — со вздохом заключил Маэдлин. — Если, конечно, высокородная княжна Арфеннир не будет настаивать на своей персоне.

— Что вы, высокородные, я чересчур молода, чтобы решать за весь народ, — синеглазая девочка внезапно смутилась и мило порозовела. — И, хотя князь Таннарил стоит за противные моей душе браки альвов и людей, я не вижу никого иного, кто смог бы достойно представлять всех нас перед государем.

«Чего я и добивался, — подумал Аэгронэль… то есть Михаил Петрович. — Маэдлин и Келадин могли бы организовать серьёзный отпор, но первый слишком умён, чтобы сеять раздор именно сейчас. А второй слишком труслив, чтобы пытаться в одиночку играть против всех. Итак, победа».

Оставались ещё церемониальные речи, но князь Таннарил и впрямь мог поздравить себя и сестру. Отцовский венец не покинет их Дома, это уже решено. Но отстоять право наследовать отцу — это всего лишь начало. Теперь начнётся долгий, упорный, кропотливый труд администратора. То, к чему старый князь Таннарил всю жизнь готовил своих сыновей. Потому его наследник сейчас не улыбался.

Он, младший из всех, сделает всё, чтобы быть достойным его памяти.

— Верховный Тайный совет… А нас с тобою государь император не пригласили. Не достойны.

— Что-то ты, друг мой, невесел. Неужто оспорить указ государев хочешь?

— Не время язвить. И не желаю я ничего оспаривать, тем более, что учреждение Верховного Тайного совета суть деяние полезное… ежели повернуть, как надо.

— Но при Петре Алексеиче нам в нём не бывать.

— Именно. А наследнику всего девять лет.

— Наследовать могут и цесаревны, друг мой. И Ивановны, Анна с Катериной да Прасковьей. Даже прачка чухонская. Да хоть и ты, если имя твоё в государевом тестаменте будет вписано. Кого государь пожелает вписать, тот на трон и усядется.

— Слишком много претендентов, ты прав. Не лучше ли будет сделать так, чтобы их стало поменьше?

— Тише ты!

— Не трясись, нас не услышат, я позаботился. Наследник должен быть один, и именно тот, кто родовитых в первую голову станет чествовать. Тогда всё будет наше, и всё повернём, как захотим. Слушай же меня. Государь со своей чухонкой сейчас в разладе. Разлад сей следует углублять всеми силами, дабы не примирились они, но ежели государю будет угодно потребовать развода, приложить все усилия, чтобы Синод тянул с оным подольше. Никак нельзя допустить, чтобы царь снова женился и сына родил. Да и плох он, как бы не помер ранее. А как испустит он дух, так прачку не медля ни часу в монастырь, по соседству с царицей Евдокией[20] поселить… Далее — следует поторопить венчание цесаревны Анны Петровны и отбытие ея высочества в Киль. Пускай там голштинцами правит вместе с муженьком своим. Остаются Елизавета и Наталья. Девкам много не понадобится — вместе с матушкой под клобук, и вся недолга. Но прежде того следует отдалить чёртова пирожника. Много силы забрал, хам безродный. Этому есть что терять, коли государь помрёт, и драться за власть он будет до смерти. А на него опираясь, и прачка, и дочери её смогут на престол взобраться.

— Так ведь Ивановны ещё остаются. Здоровые тётки, нас с тобою переживут. У Катерины Мекленбургской и дочка имеется, а Прасковья Ивановна своему генерал-аншефу[21] по осени сына родила.

— Катерина Ивановна, ты прав, змея. Прасковья слабовольна, всю жизнь была покорна матери, теперь покорна мужу. А муженёк у неё и взбрыкнуть может. Анна Курляндская, эта вдова-попрошайка, с полюбовником своим Петром Бестужевым? Нет. Царём быть Петруше, сыну убиенного царевича Алексея. Покуда он там по охотам кататься изволит, да покуда в возраст войдёт, мы всё по-своему и обустроим, а там и женим на девице из наших, из родовитых…

— То-то и оно — «в возраст войдёт», друг мой сердешный. В какой возраст? Нигде не указано, в которых летах цари и царевичи могут считаться совершеннолетними и не нуждающимися в опеке. Если принять такой закон, кому при мальчишке регентом быть? Вот тут-то Головкин и развернётся, да Нарышкины, царёвы сродственники! Ивановны те же… Скользкая это дорожка. Как бы шею не свернуть.

— А дорожки близ царёвой персоны всегда скользкие. Однако ходят по ним. И мы с тобою не раз хаживали. Ежели с умом к делу подойти, так и будет по-нашему.

— Говори, раз надумал. Я с тобою.

— Вот, разумные слова. Слушай, что перво-наперво сделать надлежит…

Вот погодка… Врагу не пожелаешь.

Когда с утра с морозного ясного неба светит солнышко, а под вечер сползаются серые, как безрадостная жизнь, тучи, сыплющие острой снежной крупой, поневоле начнут одолевать мрачные мысли. Снова с моря принесло мокрую зимнюю оттепель, будь она неладна… А каково тем, кого она застанет в пути?

Нарочный из Петербурга успел проскочить до того, как стылый ветер принялся горстями швырять в лица путников колкие ледяные крупинки. Парню ещё повезло: сдал пакет коменданту и бегом в караулку, к печке и горячим щам. Но он привёз весть о том, что надлежит готовиться к приезду государя. Мало кто искренне любил Петра Алексеевича, но многие из петергофской дворни, глядя за окно, крестились и шептали слова молитвы.

Не нужно было быть прорицателем, чтобы догадаться, в каком состоянии духа явится император. Княгиня больше переживала за состояние его здоровья. Кареты для русской погоды не годились совершенно, на какие бы санные полозья их ни переставляли. Она, помнится, сама с трудом перенесла переезд в Петергоф, хотя не страдала никакими болезнями — исключая лишь бурное старение. Изо всех щелей просвистывало, окошки, закрытые одними занавесочками, не сдерживали ни дождя, ни пыли, ни грязи, экипаж немилосердно раскачивало. О неудобных сидениях даже поминать не стоит. И вот в этом убожестве, да в такую погоду, должен ехать очень нездоровый человек? Хорошо хоть этот немец, лекарь, в ультимативном порядке потребовал права сопровождать государя. Княгиня была уверена хотя бы в том, что царственный пациент не сотворит какое-нибудь безумство. Конечно, долг государя заботиться о своих подданных, но самолично лезть в ледяную воду, чтобы спасти нескольких воинов… Этого альвийская княгиня не понимала и понять не старалась. Это попросту противоречило духу её народа.

Тем не менее, она прекрасно знала, что ей делать. Надо готовиться к приезду государя? Она будет готовиться. Слуги уже протапливают его комнаты, стелят чистые простыни и покрывала, на кухне в горшках и котелочках кипят и запариваются источающие умопомрачительные ароматы снадобья, две помощницы — внучки княгини Аэнфед — тщательно моют руки и переодеваются в чистое. Сама княгиня-вдова сменила узкое чёрное платье на чёрный же просторный балахон, повязав на голову платок тёмного шёлка. Осталось дождаться государя и немедленно уложить его в хорошо прогретую постель, напоив горячим медовым отваром.

Кортеж императора подъехал к Петергофу спустя полтора часа, и княгиня, едва увидев в окно суету у кареты Петра Алексеевича, поняла, что сбылись самые мрачные её ожидания. Когда человек не способен пройти несколько шагов, не опираясь на плечи двух солдат, это значит, что с ним что-то очень сильно не так.

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, Мария Даниловна! — из коридора донёсся встревоженный голос лейб-медика, судя по звуку, бежавшего наверх со всех ног. Так и есть: запыхавшийся немец, даже не снявший плащ, буквально ворвался в переднюю. — А, простите, ваше сиятельство, я вижу, всё готово.

— Как и было уговорено ранее, Иван Лаврентиевич, — церемонно ответила княгиня, вытирая руки куском чистейшего белого полотна. — Что случилось?

— Государь простудился в пути, ваше сиятельство.

— Туда или обратно?

— Туда. Я принял меры, не беспокойтесь. Но обратный путь выдался…

— Я вижу, — альвийка поджала губы, стараясь скрыть недовольство. — Переодевайтесь, милейший. Нам с вами в ближайшие несколько дней не придётся отдыхать.

— Вы полагаете — обострение?

— Я не полагаю. Я его вижу, — недовольство прорвалось шипящими нотками. — Ведите государя сюда, немедля.

— Но…

— Никаких «но»! — княгиня, как никто, умела накричать, не повышая голоса. — Вы хотя бы понимаете, что между ним и смертью два или три дня?

Больше слов не потребовалось. Лейб-медик с вытянувшимся бледным лицом помчался отдавать распоряжения.

Суета прислуги раздражала: люди сопровождали каждое своё действие невообразимым количеством шума. Не сравнить со скользящими, как тени, безмолвными альвами. Ни отцу, ни матери не приходилось повышать голос, чтобы отдать распоряжение. А здесь, чтобы тебя услышали, приходится орать.

У альвов превосходная память. За те несколько дней, что княжна уделила внимание изучению русского языка, разумеется, сложно было постичь тонкости разговорной речи, но стена непонимания сделалась тоньше, прозрачнее. Она уже улавливала смысл сказанного, и даже могла составить более-менее связный ответ. Но только в том случае, если говоривший произносил слова чётко и раздельно. Здесь же стоял непередаваемый гомон. Метавшиеся по коридорам люди перекрикивались, перебивали друг друга, причитали. Гремели металлические тазы, а однажды до тонкого слуха альвийки донёсся жалобный дрызг разбитого горшка.

И в такой обстановке живёт государь? Что же тогда творится в жилищах обычных людей?

В этой кутерьме она с трудом нашла дорогу к покоям императора. Там должна была быть матушка. Старость давала о себе знать. Матушка быстро утомлялась и всё чаще нуждалась в посторонней помощи. Княжна шла, чтобы эту помощь предложить… Ну, надо же когда-то начинать свою игру? Почему бы не сейчас, в самый критический момент?

— Посторонись! — зычно крикнули позади. — С дороги!

Княжна-воительница привыкла при первых же намёках на подобную тревогу растворяться в лесу. Здесь особо растворяться было негде, и она вжалась в стену, обитую штофной тканью. И вовремя: по коридору, грохоча тяжёлыми солдатскими башмаками, шли двое здоровенных гвардейцев, буквально неся на руках завёрнутого в шубу человека. Несли — потому что сам он едва переставлял ноги. Больной, словно пытаясь избавиться от подкатившей дурноты, сильно тряхнул головой. Треуголка свалилась, открыв длинные, до плеч, волосы, слипшиеся от пота и оттого казавшиеся непроглядно чёрными. Нездорово красное лицо, мутный, на грани обморока, взгляд, тяжёлое дыхание — словом, выглядел он слишком уж нехорошо. Провожатые, эти здоровенные солдаты, изрядно напуганные происходящим, не обратили внимания на такую мелочь, как упавшая шляпа, и продолжали вести своего государя… В какой-то миг они оказались едва ли не лицом к лицу с княжной. Альвийка с её тонким обонянием едва не задохнулась от ударившего в нос запаха тяжёлой болезни и кружившей где-то поблизости смерти.

Прежняя княжна Таннарил только пожала бы плечами, сказав или подумав что-нибудь вроде: «Такова участь смертных». Обожжённая войной и осознанием страшного дара этого мира, глубоко в душе порадовалась бы близкой гибели ещё одного местного царька, способной внести смятение в сердца его подданных. Нынешняя Раннэиль с удивлением поняла, что смотрит на две свои прежние ипостаси чуть ли не с жалостью. Но этот большой, сильный и, чего уж там, страшный человек, от жизни и здоровья которого зависело будущее её народа, вызывал у неё чувство щемящей тоски и желания помочь. «Ничего не поделать, — честно призналась она самой себе. — Это приговор, не подлежащий пересмотру, и вынес его такой судья, с которым не поспоришь».

У самого порога силы оставили больного, и он едва не осел мешком на паркет. Гвардейцы, тихо ругнувшись, подхватили его на руки и так, в полусидячем положении, внесли в жарко натопленную комнату. Следом, причитая и шаркая ногами, быстро прошла немолодая толстая женщина в простонародной одежде и с большим медным тазом в руках, за ней пробежали две длиннокосые девчонки, несшие целый ворох тёплых покрывал. А оттуда, из комнаты, до княжны донёсся властный голос матери, отдававшей распоряжения прислуге. Этот голос словно подстегнул, заставил вспомнить, зачем она здесь. Но просто так войти в комнату императора вряд ли получится. Княжна помнила, какая охрана была у отца. Наверняка те гвардейцы не просто так остались в царских апартаментах. Окликнуть мать? Хороша же она будет, жалобно зовущая маму, словно маленькая девочка, сквозь поднятый прислугой и лекарями гам… Взгляд внезапно зацепился за валявшуюся на полу треуголку, от которой всё ещё исходил удушливый запах болезни. Жалкий предлог, но ничего лучшего она сейчас придумать не могла.

Она всегда начинала большие дела с таких вот едва заметных мелочей. И, судя по выражению лица матери, старая княгиня это помнила. Губы поджаты, лицо каменное. Не так, не так должна смотреть мать на своё детище.

— Зачем ты пришла? — спросила она по-альвийски, одарив дочь, так и не выпустившую треуголку из рук, холодным взглядом. — Ты всю жизнь училась убивать, а не исцелять.

— Я пришла, чтобы помочь тебе, — спокойно ответила княжна, глядя матери — неслыханная дерзость! — прямо в глаза. — Будь честна хотя бы с собой, мама: твои силы убывают.

— Это справедливо. И если ты хотела причинить мне боль, тебе это удалось.

— Прекрати, мама. Я знаю, ты всегда отдавала предпочтение сестрице Нидаиль, но я тоже твоя дочь, и я желаю исполнить свой дочерний долг, — княжна, не обращая внимания на суету вокруг, была всё так же невозмутима. — И ты не можешь мне запретить делать то, что послужит во благо народа.

— Мне никогда не нравились твои авантюры.

— Зато они всегда были результативны, мама. Отец это ценил.

Фамильный цинизм не подвёл. При одном упоминании об отце мать замолчала, только выше вздёрнула острый подбородок.

— Делай, как знаешь… Полотенца мне! — приказала она какой-то девушке.

Всё, что смогла противопоставить упрямой дочери старая альвийка — ответить ей по-русски, на языке, который Раннэиль знала очень плохо. Но дочь её поняла. Положила наконец поношенную треуголку на подоконник и, аккуратно засучив рукава платья, принялась разводить в тазу с водой крепкий травяной отвар из маленького кувшинчика.

На мать она больше не смотрела. Зачем? Их отношения были окончательно прояснены многие сотни лет назад, и мало что могло бы их изменить в лучшую сторону. Но главное сделано: княжна сделала первый шаг за порог неизведанного. Ввязалась в авантюру, как выражалась матушка.

Следующие несколько часов она почти не помнила. Кто и что делал — всё подёрнулось серым туманом. Остались только ощущения. Вот их-то княжна запомнила крепко, на всю жизнь.

Самым страшным казалось ей то, что этот человек едва ли не до рассвета, когда жар наконец спал, и он смог забыться во сне, был в полном сознании. И в моменты, когда его трясло от лихорадки, и когда его бил тяжёлый грудной кашель, и когда лишился голоса, и когда одолевала дикая слабость, уносившая силы вместе с потоками плохо пахнущего пота — его разум ни разу не затуманился. Глаза оставались ясными, в них жила мысль, пусть мрачная, но вполне рассудочная. Глаза не лгут. Но княжне казалось, что лучше бы он метался в бреду. По крайней мере, дух не страдает вместе с телом.

Этот человек явно считал иначе, и употребил все духовные силы на то, чтобы не провалиться в неведомый альвам мир человеческих грёз. Зачем?

А кроме того — если, конечно, ей не показалось, если она сама не впала в горячечный бред — этот человек что-то ей говорил… От спёртого воздуха и запаха болезни у самой княжны невероятно разболелась голова. Она вспомнит, что слышала, после, когда в том действительно будет необходимость.

Княжна действительно мало что смыслила в целительском искусстве, и для неё действия матери были сродни магии. Непонятно, как, но работает. Матушкины медовые отвары и растирки сделали своё дело. Они не столько уничтожали болезнь, сколько давали телу больного силы ей сопротивляться. Впрочем, на этом принципе была основана вся альвийская фармакопея. Сюда бы ещё парочку сильных амулетов, и исцеление стало бы делом недели, от силы десятка дней. Но этот мир лишён магии, и путь к выздоровлению займёт у государя не меньше месяца. Да и после того, если верить словам матушки, ему придётся ограничивать себя в еде, напитках и…прочих привычках, вроде курения табака. К лечению приступили буквально в последний момент. Ещё день-другой, и не спасла бы никакая медицина. Тем не менее, кризис миновал. О том и лейб-медик, немец, и матушка-княгиня вслух не говорили, но Раннэиль даже в неверном свете многочисленных восковых свечей видела, как просветлели их лица. Смысл фраз, которыми время времени обменивались целители, не дошёл бы до воительницы, даже если бы они говорили по-альвийски или по-немецки, но глаза-то в самом деле не лгут.

Этот человек переборол болезнь, и пойдёт на поправку. И княжна, заготовлявшая новую порцию пропитанных целебным отваром полотенец, с огромным трудом сдерживала улыбку.

Он будет жить. Сколько там ему напророчила матушка? Лет десять-пятнадцать?

— Кризис миновал, — княжна, углубившаяся в свои мысли, не услышала, как подошла мать, и вздрогнула от её тихого голоса. — Больной спит, но это целебный сон. Я приказала приготовить нежаркую баню, когда он проснётся. У русской бани тоже есть хороший целительный эффект, если применить её процедуры с умом.

— Ты проверяла это на холопах под Москвой, — с тонкой улыбкой ответила княжна. — Хорошо, мама. Я постараюсь проследить, чтобы слуги исполнили твоё приказание.

— Ты отправишься отдыхать вместе со мной, — тоном, не допускавшим возражений, произнесла старая княгиня.

— Я останусь здесь и присмотрю за больным.

— Ты осмеливаешься…

— Да, мама. Осмеливаюсь.

Мать тоже знает, что есть всего одна сила, способная заставить альвийское дитя не повиноваться родителям. Она должна понять, и, судя по метнувшейся в глазах тени ужаса, поняла. Но примет ли?

— Вот что ты задумала. И почему, — холодно усмехнулась княгиня, привычно подавив душевное смятение. — Не думала, что айаниэ постигнет кого-то из моих детей, но увы.

— Ты меня знаешь, мама. Может быть, хуже, чем хотелось бы, но тебе известно, что даже собственные чувства я всегда ставила на службу народу и нашему Дому, — тихо ответила Раннэиль.

— Он — человек, дочь. Человек. И у него есть жена, — шёпот матери был страшен. — Ты об этом подумала?

— Я о многом подумала, мама. Прошу тебя, не мешай.

— Хорошо, что старость добивает меня, и я в самом деле скоро перестану тебе мешать, — зло бросила княгиня, развернувшись на пятках плоских альвийских туфель, и, подхватив подол своего лекарского балахона, двинулась прочь.

— Не пытайся меня уязвить, — вдогонку ей проговорила княжна. — Что бы ни случилось, я твоя дочь, и я люблю тебя.

Мать вздрогнула, замерла, сгорбилась, словно эти слова сделались неподъёмным грузом для её тонких плеч, но, так и не обернувшись, вышла из душной комнаты, одним жестом приказав княжнам Аэнфэд следовать за ней. Девушки молча покорились наставнице.

Княжна подавила тяжёлый вздох и, сложив пропитанные полотенца аккуратной стопкой, передала их толстухе-служанке. Отношения с матерью, делившей детей на любимых и нелюбимых, всегда были её больным местом. Но у них ещё есть время. У одной — чтобы понять и принять собственную дочь такой, какая она есть, а у другой — чтобы пробиться к сердцу матери.

А пока самое главное — чтобы он выздоровел. Её служение уже началось.

Княжна осторожно присела на краешек постели, стараясь не потревожить сон больного. Но больной, как ни странно, тут же открыл глаза.

Да он не спал!

Его губы зашевелились, но с них срывалось только хриплое сипение. Раннэиль, забеспокоившись, придвинулась поближе и склонилась, стараясь разобрать слова. Будь проклят немецкий язык, не родной для обоих… Тем не менее, она со второй попытки сумела понять сказанное.

— Рассорились с матушкой, принцесса?

«Ах ты ж… притворщик! — княжной овладел странный весёлый гнев. — Понять речь ты не мог, мы говорили по-альвийски, но суть уловил совершенно точно».

— Мой государь удивительно хорошо читает в душах своих подданных, — с тонкой усмешкой проговорила княжна.

— Не сердитесь на неё. Помиритесь ещё, — разобрала она хриплый шёпот больного. — Лучше расскажите…что-нибудь.

— Что желает услышать мой государь? — почти пропела альвийка.

— Нешто побасенок своих нет? — в его шёпоте послышалась ирония, а потрескавшиеся, покрытые коркой губы растянула усмешка — почти такая же, как у неё самой. — В гиштории альвов я не силён: братец ваш скуп на слова, а прочие вовсе молчат. Хоть вы что-нибудь расскажите, пока я от скуки не помер.

Последние слова могли бы показаться обидными, но княжна ясно видела, что это шутка, причём неуклюжая. Её, воительницу, сложно было смутить солдатским юмором. Привыкла. Альвы-воины, бывшие в её подчинении, так же грубы, как воины-люди. И этот человек — тоже воин, несмотря на некоторые…ммм…особенности своего характера.

— Мой народ сотворил немало легенд, — проговорила она, старательно подбирая немецкие слова, чтобы наиболее точно передать смысл. — С чего мне следует начать, мой государь?

— С начала и начните.

Княжна выпрямилась и наконец смогла увидеть его глаза. Глаза, из которых ещё не ушла тяжесть осознания близкой смерти, но уже появилась и разрасталась надежда. И ещё — в его глазах горел огонёк беззлобной иронии, ему вовсе не свойственной.

— Как пожелает мой государь, — она изящно склонила голову, придав этому движению оттенок такой же беззлобной насмешки. — Расскажу вам, с чего начался мой народ…

Легенду о Сотворении рассказывают всем юным альвам. Сама княжна не так давно декламировала её своей воспитаннице Ларвиль. Теперь расскажет её этому человеку. Этому глубоко нездоровому, с тяжёлым характером и страшной судьбой…самому драгоценному человеку на свете. Но если айаниэ не пришло к нему? Он ведь не альв, права матушка…

…В какой момент он осторожно взял её за руку, покрытую мозолями от меча, княжна не могла сказать. А его взгляд изменился. Ушла весёлость, и пришло нечто иное, что сложно выразить одним словом. Скорее, это было отражение некоего принятого решения, в котором он только что утвердился окончательно. Но Раннэиль теперь точно знала ответ на мучивший её вопрос, и успокоилась. Эту чашу яда они изопьют вдвоём.

И — да — ей действительно не показалось, это не было игрой её воображения. Те слова, что он сказал ей, находясь на волосок от смерти.

Он человек? У него есть жена? Он — государь огромной страны, и окружён не самыми законопослушными вельможами? Княжна всё отчётливее понимала сложность реализации своего замысла, но, во-первых, поделать уже ничего не могла, да и не хотела, а во-вторых, со странным равнодушием осознала, что ей плевать на мнение окружающих. Хоть альвов, хоть людей. Пусть суетятся слуги, пусть плетут интриги придворные и иностранные послы, пусть возмущаются альвийские князья и распускают нелепые слухи крестьяне. Пусть. Она совершит задуманное, не пройдёт и года.

Негромкий, серебристый голос княжны, рассказывавшей альвийскую легенду по-немецки, сперва перекрывал возню прислуги, а затем даже дворня, едва ли понимавшая немецкий язык, притихла. Что они почувствовали, эти крестьяне, взятые в услужение во дворец? Княжна не знала и не стремилась узнать. Она говорила и говорила, плетя узор древней легенды. Горели свечи, потрескивали дрова в изразцовой голландской печи, именуемой камином, где-то за окном раздавались голоса караульных — шла утренняя смена — едва слышно скрипел снег под сапогами солдат. Где-то в глубине огромного здания переговаривались люди, глухо звенела посуда на кухнях — Петергофский дворец просыпался. Но княжне не было до этого никакого дела. Её мир сжался до размеров одной маленькой натопленной комнаты, обтянутой штофными обоями и завешанной бархатом.

Её путь в будущее начался отсюда. А долгим или коротким он выдастся — зависит уже от неё самой.