Пария

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Я часто задумывался над человеческой способностью привязываться к людям, с которыми у них нет почти ничего общего, и сэр Элдурм Гулатт представляет собой особенно подходящий пример этой загадки.

Я родился в борделе, а он в замке. Я не унаследовал ничего, помимо опрометчивого языка своей матери, как говорил мне сутенёр, а сэр Элдурм после смерти отца оказался владельцем как упомянутого замка, так и Рудников, для защиты которых его и возвели. И потому он был одним из богатейших аристократов во всём Альбермайне, а я на момент нашей первой встречи оставался преступником без гроша в кармане, пожизненно приговорённым к изнурительному труду под землёй. И возможно единственным общим между мной и сэром Элдурмом была способность читать — благодаря терпеливому обучению восходящей Сильды. Однако, тут возникла другая разница, ведь после почти четырёх лет в Рудниках я уже очень хорошо умел и читать, и писать, в то время как этот приветливый тупица по-прежнему плохо справлялся и с тем и с другим.

«Вы разожгли мои чресла», — прочитал я, стараясь не спотыкаться на заляпанных кляксами и полных ошибок каракулях на пергаменте, который он мне передал. «Ваши губы словно…», — я помолчал, просматривая несколько слов, которые были тщательно зачёркнуты сердитым пером, — «… два вкуснейших алых кусочка лучшего мяса».

Я опустил пергамент и, приподняв бровь, взглянул на лорда Элдурма. Он стоял, скрестив руки, у окна своей верхней комнаты — самой высокой точки замка — и задумчиво чесал пальцем похожий на наковальню подбородок. Пускай умом и очарованием он и напоминал отхожее место, но струящиеся светлые локоны и изящные черты лица отлично подходили образу героического рыцаря, которым он так стремился стать. Впрочем, его попытки добиться расположения прекрасных дам были далеки от идеалов исполнителей баллад.

— Слишком…? — начал он, подыскивая верное слово.

— Вычурно, — предложил я. — Милорд, возможно лучше подойдёт: «рубины на атласной подушке».

— Да! — Он кивнул, и восторженно хлопнул крупной рукой по столу. — Клянусь мучениками, Писарь, восходящая Сильда не зря так хорошо о тебе отзывалась. Пускай в глазах Короны ты разбойник, но для меня ты лучший поэт королевства.

Он громко и от души рассмеялся, что нынче случалось часто. Он был удивительно весёлым для человека, который всю свою взрослую жизнь управлял одним из самых несчастных и презираемых мест во всём Альбермайне. Иногда мне больно думать о его дальнейшей судьбе, но потом я вспоминаю неизменно высокую гору трупов перед воротами, которую увозили каждый месяц, и тогда его судьба печалит меня меньше.

— Рад, что могу быть полезен, милорд, — сказал я, положив пергамент, и потянулся за пером. — Могу я узнать полную форму обращения к леди?

— Леди Эвадина Курлайн, — произнёс лорд Элдурм, и его серьёзное выражение сменилось задумчивой тоской. — Роза Куравеля.

— Милорд, это официальный титул?

— Сам по себе нет. Но её фамильный герб — чёрная роза, поэтому, думаю, это ей должным образом польстит, не так ли?

«Даже безмозглый бык может хоть раз в жизни попасть, куда надо», — подумал я, одобрительно склонив голову.

— Несомненно, милорд. — Я обмакнул перо и принялся выводить буквы. Ровные строчки быстро и точно появлялись на пергаменте.

— На мой взгляд, Писарь, — сказал его светлость, — ты пишешь даже лучше восходящей.

— Она — великолепный учитель, милорд, — ответил я, не отвлекаясь от насущной задачи. Это был мой первый визит в эту комнату, на самом деле даже первый раз в замок, хотя мои навыки уже обеспечили мне до сего дня несколько кратких выходов за ворота. Мало кто из охранников умел читать, а те, кто умел, плохо писали. Взяться за писарские обязанности для гарнизона было первой уловкой восходящей Сильды чтобы добиться преференций для своей паствы. А теперь, когда её колени всё сильнее и сильнее протестовали против необходимости взбираться к воротам, эта обязанность пала на меня, вместе с новым именем. Для Сильды, Тории и остальных я так и остался Элвином, бывшим подельником легендарного Декина Скарла, искупившим свою вину. А для охранников, а теперь и для этого знатного дурня, я был просто Писарем.

— Позвольте предложить, милорд, — сказал я, написав формальное приветствие, — «Знайте, что вы разожгли пожар в моём сердце», возможно, будет более… прилично, чем упоминание чресл.

— Верно, — согласился он, чуть потемнев лицом. — И, пожалуй, умно. Её жуткий папаша наверняка прочитает его прежде, чем оно окажется поблизости от её изящных ручек. Да и сама леди определённо набожная.

Хотя мои уши всегда жадно ловили любую информацию, от которой можно получить преимущества, я всё же удержался от вопроса об этом жутком папаше и его чувствах по отношению к потенциальному зятю. «Слуга», как много раз предупреждала меня Сильда, «должен знать своё место, Элвин. А ты сейчас слуга, по крайней мере, пока не наступит день нашего избавления».

Я был не единственным слугой, кого взяли из числа людей, трудившихся на Рудниках. Большинство горничных, управляющих и поваров, обеспечивавших бесконечные нужды действующего замка, были каторжниками. Дни они проводили над землёй, но с наступлением ночи их всегда загоняли обратно за ворота. Я очень много слышал о жестокостях отца сэра Элдурма, во время ужасного правления которого регулярно пороли, в том числе и до смерти, и заставляли симпатичных пленниц становиться шлюхами для охранников. Его сын установил куда менее суровый режим, в значительной степени внушённый восходящей Сильдой, которая знала его с детства. Впрочем, его сравнительно просвещённое отношение не допускало никаких послаблений в ритуализированных запретах, управлявших жизнью Рудников — как для узников, так и для охраны. У семейства Гулатт особым предметом для гордости было то, что они ни разу не позволили сбежать ни одному заключённому, и сэр Элдурм не собирался нарушать традицию. И он не стал бы благосклонно смотреть на слишком любопытного писаря, как бы красиво тот ни писал.

Дописывал письмо я до самого заката. Украшение текста требует много времени и сосредоточенности, но обильное словоблудие сэра Элдурма нуждалось в серьёзной редактуре для достижения минимальной связности. В завершённом виде письмо растянулось на четыре страницы, заполненных бурными заверениями в любви и преданности, которые должны были вызвать в моих мыслях жестокие насмешки, но вместо этого породили лишь чувство жалости.

Стараясь изо всех сил смягчить косноязычие сэра Элдурма и его отчаянные мольбы — что всего лишь кратким ответом леди Эвадина успокоит его сердце, — я уже знал, что это безнадёжное занятие. Разумеется, я никогда не видел леди Эвадину Курлайн. Я ничего не знал о её семье или о том, как она познакомилась и заслужила расположение этого юного и искреннего аристократа. Я знал только, что она проживает где-то в Куравеле и, судя исключительно по содержанию и тону письма лорда Элдурма, намного выше его по положению и красоте, как лебедь рядом с жабой.

Довольный моей работой, он как следует прижал печать к воску и отпустил меня с запиской о дополнительной порции еды. Свои богатства я забрал на воротах. Еда на Рудниках почти всегда состояла из солонины, поскольку не так-то легко нести миску помоев вниз по склону, а охранники на них не скупились. Даже в тёмные дни, когда тут заправлял отец сэра Элдурма, все понимали, что рудокопы с пустыми животами мало руды накопают. Так что, по крайней мере, голод не числился среди наших многочисленных тягостей.

Когда я забирал два мешка разнообразных овощей и небольшую порцию мяса, происхождением которого лучше было не интересоваться, мне пришлось потратить какое-то время на проверку записей сержанта о прибывших и умерших. По давнему соглашению с Сильдой он готовил черновик еженедельного отчёта и отдавал на проверку правописания и явных ошибок. После исправления данные переписывали в официальные записи и представляли лорду Элдурму на утверждение.

— Умер от болей в животе, — зачитал я вслух, взглянув на запись о последней смерти. Огромный жестокий контрабандист с Кордвайнского побережья прибыл в начале месяца со стремлением стать королём Рудников. Человек с дурными манерами и полным неприятием учения Ковенанта не вызвал симпатии у Сильды. И путём запугивания других каторжников завоевать друзей ему также не удалось. Его труп с несколькими крупными дырами в животе нашли возле верхней шахты, и специфические раны указывали на многочисленные удары острого конца кирки. Я вспомнил, как большую часть прошлой ночи койка Брюера пустовала, и мне показалось, что Сильде об этом лучше не рассказывать.

— Он точно умер от боли, какова бы ни была её причина, — сказал сержант Лебас, многозначительно глядя на меня. — От насильственной смерти его светлость переполошится. А нам этого не нужно, так ведь, Писарь?

Лебас был тем самым сержантом, который отказался продавать меня обратно цепарю четыре года назад, и с лёгким удивлением я вдруг понял, что уже вырос на дюйм выше него. По массе я с ним сравниться не мог, но мысль о том, что смотрю теперь на него сверху вниз, вызвала на моих губах лёгкую улыбку.

— Конечно не нужно, — согласился я, улыбнувшись теперь подобострастно. А ещё я немного согнулся, внимательнее вглядываясь в записи черновика. Люди вроде этого не любят, когда подчинённые хоть в чём-то их превосходят. На переписывание всей информации в официальные книги уходили не часы, а минуты, и если правописание сержанта я усердно исправлял, то в числа никаких изменений не вносил. Сильда ясно дала понять, что любые нестыковки меня точно не касаются, и трата монет его светлости — личное дело сержанта.

— Вот и хорошо, — сказал Лебас, довольно кивая. — Держи. — Он бросил мне яблоко — редкий предмет в мешках с едой — а следом ещё одно. — Одно тебе, другое восходящей. — Он снова предупредительно глянул на меня: — И смотри у меня, передай.

— Передам.

Прежде чем идти через ворота, я спрятал оба яблока. Вид таких богатств наверняка вызвал бы голодный гнев среди узников на верхних ярусах шахты. Их все называли Изгоями — тех, кто из-за недостатка набожности и плохих манер не подходил в паству Сильды, и кого не брали в другие группы на средних ярусах. Близость к воротам обеспечивала короткое путешествие с тяжёлыми мешками, но ещё им для работы доставались самые скудные жилы. Чтобы выкопать требуемый объём руды из верхних шахт, нужно было потрудиться вдвое больше, чем в нижних, а значит, пайки Изгоям часто урезали за невыполнение норм. И с момента повышения до статуса писаря прогулка мимо их обиженных лиц стала весьма неприятным ежедневным делом.

— Итак, Элвин, — сказала мне позднее Сильда, когда паства собралась на вечернюю трапезу, — какие новости снаружи?

Вечера с паствой состояли из трапезы, за которой следовали два часа тяжёлого труда в туннеле. Мне, как и большинству из нас, не терпелось провести больше времени на пути к побегу, но Сильда настаивала, чтобы мы сохраняли достаточно сил на поддержание потока руды. Пока паства оставалась самой производительной группой на Рудниках, это, вкупе с писарскими обязанностями, нынче возложенными на меня, обеспечивали хорошее отношение сэра Элдурма и лучшие пайки. Мешки, которые я принёс по спуску, поровну распределили между другими прихожанами, что помогало поддерживать наши совместные усилия, но также гарантировало, что мой сравнительно привилегированный статус не породит каких-либо обид.

— Самозванец всё ещё на коне, — сказал я, вспоминая те крупицы информации, которые мне удалось собрать из сплетен охранников и корреспонденции, валявшейся на столе сэра Элдурма. — Говорят, он на границе между Кордвайном и Фьордгельдом. У него то ли десять тысяч человек, то ли три, смотря кого слушать. Ходят слухи, король собирается объявить очередной сбор, чтобы покончить с ним раз и навсегда.

— Как и в прошлые пять сборов, — проворчал Брюер, помрачнев от воспоминаний о своей службе под знамёнами. — Мне плевать, пускай сидит на троне, и пропади оно всё пропадом.

— Война не бывает справедливой, — сказала ему Сильда, — каким бы ни был исход. — Она вопросительно подняла бровь и посмотрела на меня. — Есть что-то ещё интересное?

— Как обычно. — Я пожал плечами. — Мятежи тут и там. Народ сильно устал платить налоги на войну. И они злятся не только на знать. Я слышал, в Куравеле толпа керлов вытащила стремящегося из паланкина. Похоже, они раздели его догола и кидались в него дерьмом до самого собора.

— Еретики, — пробормотал Хеджман. Сравнительно недавно прибывший, всего лишь год на Рудниках, но глубиной своего религиозного рвения уже заслужил признание Сильды.

— «Богатые презирают бедных за нищету и осуждают за их зависть», — спокойно процитировала Сильда пассаж из свитка мученика Каллина. Я заметил, что нынче она редко цитировала откуда-либо ещё. — «Но никогда им не постичь, что богатый — это просто бедняк, которому больше повезло». Те, кто служат на высших должностях Ковенанта, становятся богаче, и бедные сильнее им завидуют. Мне кажется, что средство от последнего заключается в первом, не так ли?

Я сдержал усмешку, увидев, как Хеджман сокрушённо опустил голову. Пускай он был ревностно набожным, и умел цитировать учение Ковенанта лучше всех, кроме Сильды, но истинная мысль и служение были ему недоступны. Если какая-то душа и подходила больше для жизни прихожанина, то я такой не встречал.

— А ещё умер муж сестры короля, — добавил я. — Лорд Альферд какой-то.

— Умер как? — спросила Сильда. Отчего-то эта крупица новостей вызвала её интерес.

— Не в битве, насколько я понял. Какая-то болезнь, как сказал охранник. Похоже, многие думают на вельманский недуг, поскольку его мёртвая светлость любил шлюх. Хотя некоторые шепчутся о яде, но так всегда бывает, когда неожиданно умирает кто-то важный.

— Его звали Альферд Кевилль, — тихим голосом проговорила Сильда, глядя куда-то вдаль. Она редко предавалась мечтаниям о своей жизни до Рудников, но когда такое случалось, это обычно вызывала смерть прежнего знакомого. — И он был по-своему хорошим человеком, и заслуживал лучшей судьбы. — Она помедлила, а потом сказала шёпотом, и сомневаюсь, что её слышал кто-то, кроме меня и Брюера: — и невесты получше.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— Дай сюда самое маленькое зубило! — Раздался голос Тории из чёрных недр туннеля. Эхо подчёркивало её раздражение и настойчивость.

Год назад туннель для побега, над которым мы так долго работали, вышел на несколько широких камер со специфическими эффектами в части распространения звука. Первая преобразовывала высокий голос в почти идеальный баритон, а эта, пока что самая большая, заставляла и самый тихий шёпот длиться, казалось бы, вечность. Сначала мы обрадовались открытию, поскольку пустоты представляли собой уже готовые проходы в скале. Однако Резчик, в прошлом строитель и куратор нашего грандиозного замысла, вскоре заметил, что эти камеры совсем не помогают нашему побегу, а наоборот увеличивают опасность. Наш туннель ослабил природные структуры, которые их создали, угрожая тем, чего на Рудниках боялись больше всего: обвалом.

Единственным решением оставалось укрепление различных трещин и щелей, которые мы создали — утомительное дело, из-за того, что нам приходилось ограничивать запросы охранникам на дополнительные балки. Заменять старые опоры требовалось постоянно, но внезапное увеличение поставок дерева наверняка вызвало бы подозрения. Лорд Элдурм может и был дурнем во многих смыслах, но всё же оставался бдительным тюремщиком.

Задержка добавляла месяцы к нашему и без того затянутому графику, хотя на самом деле Сильда никогда не ставила точную дату нашего побега. Как и всегда, казалось, ей достаточно служить своей пастве в подземном соборе, исполнять ежедневный ритуал прошений и соблюдать ежегодные праздничные дни в память основных мучеников. И хотя она ещё в первую встречу завоевала мою преданность, если не душу, но спокойствие восходящей склоняло к раздумьям мой вечно подозрительный разум. А вдруг весь этот план — просто какой-то обман? Способ заставить нас, при помощи неисполнимого обещания свободы, бездействовать и служить, пока она наполняет догмами Ковенанта наши души?

Подозрения стихли, когда мы наконец закончили укрепления и продолжили копать, но всё же ощущение, что Сильда не питает настоящего интереса в побеге, осталось. Я знал, что за последние четыре года эта склонность к недоверию росла от задачи, наполнявшей мой разум в редкие минуты бездействия. Постоянные размышления о предательстве плодят подозрения ко всем подряд.

«Родня Эрчела», думал я, и маленький ножик вырезал идеальный узор на опоре, возле которой я сидел на корточках. Как и много раз до этого, я вспомнил каждое лицо, которое хоть мельком видел на Леффолдской поляне, каждое услышанное имя; всё, что Эрчел рассказывал мне о своей родне. «Правит нынче дядя Дренк», как-то раз сказал он. «Ему для этого пришлось убить кузена Фрелла. Поводом для поединка стал какой-то, наверняка выдуманный, спор из-за платы на шлюх. Дядя Дренк ужасно умный…».

— Зубило!

Нога Тории пнула меня по плечу, прервав поток расчётов, который, как я знал, в любом случае ни к чему не приведёт. Спустя четыре долгих года я не угадал новых ответов, зато в процессе всплыло огромное количество новых вопросов.

— Не забудь, найдёшь алмазы — половину мне, — сказал я, доставая из мешка у ног нужный инструмент и наклонился в туннель, чтобы вложить его ей в руку.

— Иди… — проворчала она от напряжения, засовывая зубило в невидимую трещину в скале, — нахуй. Всё моё. И всё золото, и все рубины.

С первого дня в туннеле это стало нашей обычной шуткой — собачиться из-за ненайденного богатства, — но в последнее время она, на мой вкус, стала приедаться. Хотя выход наконец-то был уже под боком, разговор о богатствах напомнил мне, что за границами этой шахты мы окажемся без гроша. Я жалел, что та мифическая карта к сокровищам Декина на самом деле не имеет ничего общего с реальностью. К сожалению, несмотря на безграничную жажду чужих богатств, Декин никогда не умел копить свои.

— Нам потребуется всё, — сказал я уже более серьёзным тоном. — Когда выберемся отсюда.

— Ковенант обеспечит, когда доберёмся до Каллинтора, хотя бы на время. — Тория замолчала, и туннель наполнился ударами молотка по зубилу. Время сделало из нас опытных рудокопов, но у неё лучше получалось понять, как легче высвободить упорный камень. А ещё маленькие размеры позволяли ей заползать в расщелины, недоступные большинству из нас. — Осторожно, — сказала она, я отошёл в сторону, и тяжёлый булыжник выкатился из туннеля, который недавно пошёл вверх после того, как Резчик решил, что теперь уже безопасно начинать двигаться к поверхности.

— Каллинтор в двенадцати милях от реки, — напомнил я. — И пешком это довольно много, да ещё со всадниками на хвосте.

— Чтобы выбраться отсюда, я готова за полдня пробежать сотню миль, не говоря уже о двенадцати. И к тому же… — она засопела, выбираясь из туннеля, уселась у входа, и устало, но оживлённо посмотрела на меня, притворно-искренне улыбаясь: — … разве наша восходящая, освящённая благодатью Серафилей, не постановила, что пункт нашего назначения — священный город? — Улыбка исчезла, и она охнула, якобы от ужаса: — Элвин, — начала она, прижав руки к груди, — неужели ты пойдёшь против пожеланий восходящей?

— Отвали, — пробормотал я, опускаясь рядом с ней, и вытащил пробку из маленькой бутылки. — Вот. — Я сделал глоток, наслаждаясь обжигающим бренди на языке, и передал ей бутылку. — Утопи своё кощунство.

— На это потребуется намного больше. — Она выпила, скорее отхлебнув, чем глотнув — так случалось пугающе обычно всякий раз, как выпивка оказывалась в пределах досягаемости. Жизнь здесь была тяжёлой для нас обоих, но Тория переносила её хуже.

Несмотря на всё, я с годами каким-то образом стал выше и шире в плечах, а Тория оставалась такой же миниатюрной, хотя руки стали более жилистыми. Из-за своих размеров она становилась мишенью для наиболее безрассудных заключённых не из паствы, особенно новоприбывших, которые ещё не узнали смертельные последствия нарушения неписанных, но строгих правил Рудников. Всего несколько месяцев назад её затащили в шахту трое новоприбывших бандитов из Альтьены. Клинком длиною с дюйм в ловкой руке она выбила глаз и отхватила палец-другой, а потом держала их на расстоянии, пока мы с Брюером не прибежали на шум. Очень скоро уже в шахте лежало два мёртвых бандита из Альтьены, а третьего оставили в живых в качестве предупреждения, лишив обоих глаз, чтобы подчеркнуть смысл. Другие каторжники оставили его, и он скитался и завывал, пока голод не добавил к ежемесячным потерям очередной труп. Как обычно, охранникам задавать вопросы не захотелось.

— Отличная штука, — сказала Тория, вытирая рот. — Украл у его светлости?

— Там на кухне работает горничная, которой я нравлюсь.

— Шлюха. — Она ухмыльнулась и передала мне значительно полегчавшую бутылку.

— Она мне в матери годится. Ей просто нравится улыбка, да пара добрых слов иногда, вот и всё.

— Предложи ей чего побольше, и в следующий раз получишь две бутылки. — Тория глянула через плечо на маленький вход в туннель. — Резчик говорит, ещё год, — пробормотала она. — Как минимум.

— Год так год.

— А когда выйдем, послушно отправимся в Каллинтор следом за восходящей?

Я ничего не ответил. До сих пор мы мало об этом говорили, и я отвечал уклончиво, тщательно выбирая слова, но на этот раз Тория ждала прямого ответа.

— Да? — Она пихнула меня плечом. — Попрёмся за ней, как она и вещает, словно верные прихожане.

— Брюер пойдёт, и Резчик. — Я усмехнулся. — Хеджман точно. А мы с тобой можем идти, куда захотим.

— Ты имеешь в виду, отыскать и убить людей из твоего длинного списка?

— Это мой список. Ты не обязана идти за мной.

— Хера с два. И ты это знаешь. — Она замолчала, потянувшись за бутылкой бренди, которую я, усмехнувшись, неохотно отпустил. — Я пойду за тобой и помогу убить, кого надо. Просто не уверена, что ты всё ещё собираешься это делать. Я же вижу, как ты цепляешься за её слова. Думаешь, она обрадуется, когда ты бросишь её священную миссию и отправишься купаться в крови? Сам знаешь, что не обрадуется. И я знаю, стоит ей только слово сказать, и ты пойдёшь за ней, как я иду за тобой.

Я ничего не сказал, чувствуя на себе взгляд Тории, а она хорошенько отхлебнула ещё.

— Мы оба знаем, кем она себя считает, — сказала она чуть заплетающимся языком. — Кем хочет быть. Блядь, может она и права. И вообще, Ковенант, наверное, не просто так её сюда упрятал. Она ещё не рассказывала нам, почему. Думаю, она их напугала, всех этих цепких лицемеров, и правильно они перепугались. Ты знаешь, что новых мучеников не было уже три сотни лет? Старых-то мучеников Ковенант любит, но можешь поспорить на свою жопу, что новых они терпеть не могут. Новый мученик означает перемены, которые разъебут всё, что они построили, и всё, что они наворовали.

Она выпила ещё и шёпотом ругнулась. Я посмотрел, как она перевернула бутылку, подождала, пока не упали последние капли, и отбросила прочь. Та разбилась где-то в темноте, куда не доставал свет нашей маленькой свечки, возвестив недолгую, но густую тишину.

— Чтобы стать настоящим мучеником, ей надо умереть, — заявила Тория. — Когда мученики умирают, они обычно забирают с собой всех последователей. Это есть во всех Свитках, хотя просящие об этом нечасто говорят. Когда возносится мученик, занимается кровавая заря. Так у нас дома говорили старики.

— Ты её ненавидишь за то, что для твоего народа она отступница, — сказал я. — Её ветвь учения не соответствует твоей…

— Я вовсе её не ненавижу, — оборвала меня Тория. — И это хуже всего. У неё есть дар влюблять в себя людей, даже когда они видят, что она несёт погибель. Но люби её или не люби, нет смысла бежать отсюда, только чтобы сгореть в еретическом огне ещё до конца года… — Она сердито замолчала, а я повернулся к туннелю и нахмурился, услышав тихое эхо, не подходившее к её обличительной речи. — Ты слушаешь? — требовательно спросила она, сильно пихнув меня.

— Тихо! — рявкнул я и прищурился, вглядываясь во мрак туннеля и напрягая слух, чтобы разобрать странный и непривычный звук — смесь шелеста и трескучего грохота. — Ты это слышала?

— Что?.. — Тория умолкла, а эхо резко стало громче, грохот и шипение превратились в гремящий каскад, который мы с ужасом оба сразу ясно опознали.

— Обвал!

Я потянулся к её руке, но Тория никогда не колебалась в случае опасности, и сейчас уже карабкалась на четвереньках впереди меня, по узкой расщелине выползая в следующую камеру. Я пополз за ней, обдирая руки в лихорадочной необходимости высвободиться, и чувствуя, как первые обвалившиеся камни уже стучат по моим дёргающимся ногам. За последние четыре года мы стали свидетелями нескольких обрушений туннелей и ужасной судьбы тех, кто оказался погребённым — с раздробленными костями они цеплялись за жизнь, твёрдо зная, что спасения не будет.

— Быстрее! — крикнула Тория, пока я с трудом пробирался по расщелине. Она схватила меня за руку и потянула, ругаясь сквозь стиснутые зубы. — И нахуя ты вымахал таким большим?

Со взрывным воплем облегчения я выбрался из расщелины и упал на Торию, и тут же густые миазмы пыли и песка заполнили камеру. Захлопнув рты и зажав носы, мы наощупь двинулись к укреплённому проходу в следующую камеру. Вдохнуть эту штуку полной грудью было бы столь же смертельно, как оказаться погребённым под тонной камней.

Я полз, пока рука не нащупала деревянную балку. Тория схватилась рукой за мой пояс, и мы ярдов двадцать ковыляли по проходу до гораздо бо́льшей пещерообразной камеры. Когда мы до неё добрались, мои лёгкие уже горели огнём, и я был не в состоянии подавить инстинктивное желание дышать. Пыль добралась и сюда, но уже не была такой густой, а значит, внезапный вдох меня бы не убил, но я всё равно закашлялся и блевал, пока покров не начал оседать.

Я протёр заплаканные глаза и увидел, что Тория согнулась пополам, извергая бренди с песком, а потом перевёл взгляд на проход. Свет исходит только от одного факела в подпорке, вбитой в стену. Свет был слишком слабым, чтобы различить хоть что-то в глубине туннеля, но судя по продолжающемуся грохоту и скрежету падающих камней, я понял, что наша недавняя дискуссия, возможно, уже не актуальна. Побег теперь казался таким же далёким, как звёзды ясной ночью. Впрочем, на этот раз в кои-то веки мой пессимизм оказался необоснованным.

— Поразительно. — Резчик стоял в вертикальной шахте, глядя на чернильную темноту наверху, и задумчиво теребил пальцами густую бороду. Неделя тяжёлого труда ушла на то, чтобы убрать из туннеля наваленные камни — некоторые крупные булыжники пришлось разбивать, прежде чем уносить. Их пришлось складывать в Святилище мученика Каллина. Если бы столько камня разом подняли наверх, то это непременно вызвало бы подозрения часовых на стене.

Мы ожидали, что сам туннель будет завален ещё большим количеством обломков, но вместо этого обнаружили, что теперь он пересекается с новой камерой, которая у́же остальных, но тянется вверх намного выше любой из ранее найденных.

— Уже понятно, насколько высоко она поднимается? — спросил Брюер, подняв факел, который осветил лишь влажную скалу без каких-либо признаков свода.

— Сложно сказать, — ответил Резчик, подёргав ещё себя за бороду, а потом запрокинул голову и от души крикнул во мрак. Его голос отдавался эхом, но не так долго, как я ожидал — жутко отчётливый крик быстро вернулся к нам.

— Судя по звуку, она тянется на добрых тридцать футов или около того, — заключил Резчик. — И я думаю, мы тут всего в полусотне футов под землёй.

Помимо Резчика, Брюера и меня, из прихожан здесь была только Сильда, и я заметил, что только она не стала ни с кем многозначительно переглядываться. Напротив, она стояла, скрестив руки, опустив голову и сильно нахмурив лоб, а её лицо не выражало ничего похожего на неожиданную радость, которую я видел в угловатом облике Брюера.

— Забираться тут будет нелегко, — продолжал Резчик, проводя рукой по влажной стене камеры. — Но возможно, с хорошим запасом досок, чтобы сделать лестницы. А если найдём побольше гвоздей, то я смогу сделать из них скобы, чтобы прикрепить к камню…

— Как долго? — встряла Сильда, всё ещё хмурясь.

— Всё будет зависеть от запасов, восходящая. — Резчик извиняюще развёл руками. — Если у нас будет всё необходимое, то можно справиться за пару недель.

— Недель, — со смехом повторил Брюер, но улыбка резко слетела с его губ под острым взглядом Сильды.

— Необходимы расчёты, — сказала она Резчику. — Постарайся всё посчитать как можно точнее и экономнее. — Она сурово посмотрела на него, потом на Брюера, и в её голосе послышалась редкая командная нотка: — Ничего не говорите остальным. Если спросят, скажите, что работы в туннеле приостановлены, пока не убедимся, что тут безопасно.

Она так и смотрела, пока оба мужчины мрачно не кивнули в знак согласия.

— Элвин, — сказала Сильда, повернувшись. — Пойдём со мной.

Комната восходящей Сильды располагалась близко ко входу в святилище — в тесной нише, где из мебели имелись только холщовый матрас и маленький письменный столик. Столик ей сделал плотник, отправленный на Рудники за кровавое убийство своей жены и сына лорда, которых застал на свидании. Он был одним из первых прихожан Сильды, и, пока не скончался от чёрных лёгких, с удивительным мастерством сделал много разных предметов из тех остатков древесины, какие только мог отыскать. Письменный столик стал его величайшим и самым дорогим достижением, который я ценил не меньше, чем восходящая, поскольку именно на нём она учила меня грамоте.

— Принеси воды и все чернила, что остались, — сказала она, когда мы дошли до комнаты. — Мне нужно кое-что продиктовать, и это займёт немало времени.

Собрав всё необходимое, я сел на матрас и поставил столик, чувствуя привычное удовольствие от изобретательности его конструкции. На первый взгляд он казался простой лакированной коробкой с петлями на одной стороне. Несколько быстрых движений преображали её в столик на коротких ножках, где чернильница и кожаная поверхность для письма располагались под удобными для чистописания углами. Я давно решил, что каким бы способом я не убрался из этого места, столик отправится со мной.

— Украшения не потребуются, — сказала Сильда, когда я начал писать дату наверху страницы, как обычно делал, когда она что-либо диктовала. Я привык украшать буквы изящными завитками и филигранями, пока она складывала свои мысли. Сегодня в этом, по всей видимости, необходимости не будет.

— Думаю, это лучше всего писать без украшений, — с улыбкой добавила она. — Завещание должно быть строгим документом, не так ли, Элвин?

Моё перо оставило уродливую черту на бумаге, и с губ слетело приглушённое ругательство, когда я попытался её стереть. Бумага на Рудниках дорогая, нужно много торговаться с охранниками или с большим риском похищать её из покоев лорда Элдурма.

— Завещание?

— Близок час нашего освобождения, так что время подходящее. — Она шагала туда-сюда возле входа в комнату, как делала обычно, когда диктовала. Спокойнейшая душа в большую часть времени, и, похоже, только акт изъявления своих мыслей вызывал в ней особое волнение. — Путь до Каллинтора будет чреват опасностями, а я уже не молода.

— Вы доберётесь туда, — суровым и очень серьёзным голосом пообещал я. — Даже если нам с Брюером придётся всю дорогу нести вас на себе.

— И я в тебе не сомневаюсь. — Она снова улыбнулась, но на этот раз коротко и так не похоже на безмятежный полуизгиб её губ, который я так часто видел. — Скажи, Элвин, — продолжала она, проведя напряжённой рукой по туго связанной гриве седеющих чёрных волос, — как, по-твоему, я сюда попала? Ты наверняка за всё это время сформировал какое-то мнение?

Почувствовав себя неуютно под её пристальным взглядом, я снова опустил глаза на бумагу. Клякса вышла маленькой, но раздражала своей незыблемостью. В зависимости от исхода нашего побега, возможно, у меня появится шанс подготовить более искусную версию этого документа, но драгоценный оригинал навсегда останется замаранным. Я надеялся, что отсутствие ответа заставит её забыть вопрос, но она продолжала молча смотреть, пока я не согласился ответить:

— Тория считает, что вас упёк сюда Ковенант, — сказал я. — Она думает, что вы напугали их своим благочестием, и они боялись, что со временем вы станете первой мученицей за много лет.

— О-о. — Сильда слегка поджала губы от удивления. — Значит, Тория проницательнее, чем я думала. Моя ошибка. Но на этот счёт она неправа. И я спрашивала о твоих мыслях, а не о её.

Очередное молчание, и тот же требовательный взгляд.

— На Рудниках много историй наслушаешься, — сказал я наконец. — Историй о предательстве и невинности. «Мой брат присвоил моё наследство, но я-то его не убивал». «Да не выходил я из таверны с той девкой, которую нашли в речке голой и мёртвой». «Чтобы украсть мою землю, все соседи врали о том, что я убил того торговца». Всё это продолжается снова и снова, и всё это лишь вонючая куча коровьих лепёшек. За четыре года я ещё не встречал души, которая бы не заслуживала быть здесь, так или иначе.

На миг вернулась её привычная безмятежная улыбка.

— Значит, хотя бы на счёт твоей проницательности мои выводы оказались верны. — Она снова принялась шагать и махнула рукой в сторону моего занесённого пера. — Не пиши, пока не скажу. — Помолчав ещё немного, она продолжила чистым голосом, но так тихо, чтобы слова не разносились эхом по шахте.

— Тория частично права, — начала Сильда. — В высших кругах иерархии Ковенанта есть те, кто на самом деле боялся, что женщина, которая поднялась до сана восходящей прежде, чем ей исполнилось тридцать, может стать мученицей. Впрочем, к их большой радости, вскоре после этого я доказала, что их страхи беспочвенны. Я начала свою службу в северной Альтьене. Родившись в респектабельной и даже в какой-то мере богатой семье торговцев тканью, я могла в юности пойти туда, куда вёл мой любознательный разум. А ещё мне была дарована неспособность бросить любую душу в нужде. Два этих качества естественным образом привели меня к дверям местного святилища, а со временем и к тамошнему стремящемуся, с просьбой даровать мне, недостойной, честь принять послушание в качестве просящей. Этот человек был таким же пожилым, как и трое священников рангами ниже, и, думаю, потому он и согласился — просто чтобы хоть кто-то в святилище мог драить пол. У меня же на уме, как и всегда, была не только тяжёлая работа. В городе и на окрестных фермах было много больных и немощных людей, и я взялась их навещать, окормляя их души, и вместе с тем приносила хлеб насущный и уход для их тел. Поначалу стремящийся косо смотрел на мою щедрость в отношении собранной святилищем десятины, но его успокоила благодарность, которой отвечали горожане и керлы. Благодарность приносит больше сборов, чем простое дозволение приверженцам пресмыкаться перед алтарём раз в неделю. Но я не только ухаживала за больными. Понимаешь, я умею говорить. Говорить так, что это приковывает глаза и уши и удерживает часами, если слова льются хорошо. А они лились хорошо. Из свитков в моё сердце, а потом наружу через мои уста. Я говорила, и многие слушали.

Обычно прошения на день мучеников посещает довольно много народу, но проходят они уныло и настолько коротко, насколько это удаётся стремящемуся, поскольку никому не нравится стоять перед скучающей публикой, нетерпеливо ждущей отпущения. Но после моей первой проповеди святилище стало заполняться куда лучше. На следующую неделю люди стояли вдоль стен и толпились в дверях. После этого я стала проповедовать на поле снаружи, но и оно вскоре оказалось слишком маленьким, такие толпы приходили послушать слово просящей Сильды.

Она замолчала, и её лоб смущённо наморщился от воспоминаний.

— На самом деле, я никогда по-настоящему этого не понимала, почему им так хотелось собираться вокруг меня. Тогда мне нравилось думать, что всё дело в истине послания Ковенанта — древнего и неизменного, но теперь произнесённого новым голосом. А ещё сильно притягивает страх перед Вторым Бичом. Но сейчас, после стольких лет раздумий, я уже не так уверена. Печально говорить, но мне кажется, некоторые обладают даром приманивать чужие души одними только словами. Не пойми меня неправильно, Элвин. Я не вижу в этом даре ничего… неестественного. Подумай обо всей истории, которой я тебя учила, и, не сомневаюсь, ты вспомнишь нескольких светил, которые наверняка обладали той же способностью. А ещё я бы могла поспорить — если бы это не было ниже достоинства восходящей — что Самозванец наверняка обладает похожей способностью, иначе как человек такого низкого положения мог собрать под своими знамёнами так много людей?

Она натянуто улыбнулась, покачав головой:

— Неважно. Останови меня, если я снова буду строить догадки. Для возвращения к моей истории ради краткости достаточно будет сказать, что в течение двух лет после того, как я приняла сан просящей, из-за растущего числа последователей меня возвели в сан стремящейся и дали собственный приход. То, что этот новый приход располагался довольно далеко от нынешнего, должно было зародить у меня какие-то подозрения, но в те дни я ещё не таила дурных мыслей в отношении Ковенанта. Итак, я отправилась по плохим дорогам, через болота и топи, пока не оказалась в святилище мученика Лемтуэля. Надеюсь, ты помнишь его историю?

— Первый мученик северного побережья, — послушно ответил я. — Запорот до смерти за то, что проповедовал учение Ковенанта язычникам, поклонявшимся аскарлийским богам.

— Совершенно верно. Запоров его, язычники бросили тело в болото в герцогстве Кордвайн. Спустя много лет его нашли, причём, в удивительно хорошем состоянии, и построили для него святилище. Именно туда Ковенант решил меня отправить. Да, место, несомненно, священное, но летом там кишели кусачие насекомые, а зимой стелились покровы густого морозного тумана. Позднее я поняла, что приход мне выбрали из предположения, что мало кто из моей растущей паствы последует за мной туда, и это предположение по большей части оправдалось. Разумеется, кто-то поехал — несколько дюжин из множества тех, кто раньше целыми толпами увлечённо ловил каждое моё слово. Святилище мученика Лемтуэля должно было стать моей тюрьмой, тщательно выбранным местом, где начинающая, но уже слишком популярная стремящаяся наверняка потратит впустую свои дни в изоляции, а то и вовсе падёт жертвой случайной лихорадки. Вместо этого я обратила тюрьму в рай не без помощи удивительно не сгнившего трупа мученика Лемтуэля.

Хромые и больные нередко отправляются в тяжкий путь по Стезе Святынь, надеясь вылечиться от одного только вида священных останков — и эта практика всегда казалась мне корыстной и отвратительной. Идея, будто бы кости мучеников обладают целительными свойствами, не описана ни в каких свитках. И хотя Ковенант предлагает руководство по ведению хорошей и здоровой жизни, его удел — в первую очередь душа, а не тело. Мои проповеди на эту тему наверняка стали одной из причин, по которой меня отправили в такой отдалённый приход. Из-за своей отдалённости святилище Лемтуэля одно из последних мест на Стезе, но всё равно то и дело несколько изнурённых паломников приходили к нашим дверям. От просящих я узнала, что почти все обычно уходили разочарованными, их многочисленные болячки оставались неизлеченными, а их дух истощался досадой и перспективой возвращаться обратно через болото. Некоторые неизбежно тонули в укрытых туманом водотоках, заблудившись или сдавшись истощению.

Я не могла терпеть их тяготы и установила правило, по которому ни один паломник не мог уйти, пока я не решу, что ему хватит сил на обратное путешествие. Пришлось построить возле святилища лечебный дом, который вскоре стал привлекать не только паломников. Кордвайнские топи, хоть и удалённые, но вовсе не безлюдные — там живут торфорезы и рыбаки, которые кормятся в каналах у побережья. Они выносливы, но, как и все люди, подвержены ранам и болезням. И потому они стали приходить за помощью, которую я им оказывала, поскольку такова роль Ковенанта. Я немного умела лечить, а за последующие годы научилась ещё большему, но я всегда оставалась кем-то большим, чем просто лекарь, и моя способность завоёвывать публику никогда не угасала.

Это заняло почти десяток лет, но в конце концов святилище мученика Лемтуэля переросло в деревню приличных размеров под управлением Ковенанта — местом, куда приходили за исцелением больные как душой, так и телом, а другие… — на этом месте голос Сильды стих. Она вздохнула и прислонилась ко входу в свою комнату, повесив голову. Внезапно она показалась намного старше, и вся жизненная сила, которая скрывала морщины на её лице и седину в волосах, утекла, обнажая усталую женщину, постаревшую не по годам.

Когда она снова продолжила свой рассказ, в её голосе появился новый незнакомый оттенок грусти.

— Другие, — сказала она, — приходили за искуплением. За отпущением, которое может даровать только благодать Серафилей, после правдивой и всеобъемлющей исповеди в самых страшных грехах. Одним холодным утром, на рубеже осени и зимы, туда пришли три души — два юных рыцаря сопровождали молодую женщину красивой и благородной внешности с раздутым от беременности животом. Она приехала с двойной целью: благополучное рождение ребёнка и исповедь в грехах.

Сильда перевела на меня глаза, выпрямилась, и вся усталость слетела с неё так же быстро, как и опустилась:

— Теперь можешь начинать писать.

И так я писал, а она говорила, и за следующий час моё перо почти не прерывало своего пути по странице. Полученный в результате документ, сейчас, когда я о нём думаю, вызывает во мне лёгкий стыд, поскольку он не похож на работу настоящего писаря. Там много ошибок, много зачёркнутых слов и клякс, поскольку история, которую она рассказала, часто заставляла мою руку дёргаться, а иногда и дрожать. Когда всё закончилось, я понял, какой ужасно наивной была моя вера в то, что судьба всех каторжников на Рудниках заслужена.

— Благодарю тебя за преданное и усердное внимание, Элвин, — сказала она, когда я поставил точку в последней строчке. — Это дело я доверяю лишь тебе одному. Ты вынесешь его отсюда и, когда придёт время, откроешь его содержание.

— Когда? — спросил я, глядя на пачку страниц, словно на свернувшуюся и шипящую змею. — Открою кому? — я ничуть не сомневался насчёт достоверности завещания Сильды и, частично благодаря её урокам, имел представление о последствиях, если оно станет общеизвестным. Она вручала мне нечто, обладающее огромной силой, но и с ужасными последствиями.

— Ты узнаешь, — заверила она меня. — А теперь, — с привычной живостью продолжила она, — нам нужно сочинить совершенно особую ложь, чтобы убедить лорда Элдурма выдать нам ещё древесины.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лорда Элдурма я нашёл несчастным, и в то же время, удачно для моих целей, очень рассеянным. Он сидел, ссутулившись, за своим столом, на котором запечатанных писем было навалено больше обычного. Оставались неоткрытыми все, кроме одного, в котором была короткая записка — разглядеть больше, мельком взглянув на перевёрнутую бумажку, у меня не получилось. А ещё написана она была неровным и шипастым почерком, что указывало на быстро накарябанное письмо, которое не так-то просто расшифровать. Впрочем, мне удалось прочесть последнюю строчку и удивительно отчётливую подпись: «Ваш друг навечно, Эвадина».

Похоже, лорд Элдурм получил ответ на своё изъявление и счёл его совершенно разочаровывающим.

— Древесину? — произнёс он, и голос его выдавал почти полное отсутствие интереса, а взгляд едва оторвался от записки.

— Да, милорд, — со сдержанной заинтересованностью ответил я. — Чтобы в полной мере исследовать новооткрытую жилу. — Я кивнул на камень, который положил на его стол — корявый и уродливый, с бурыми пятнами и металлическим блеском. — Резчик полагает, там можно будет найти намного больше такого.

Лорд Элдурм моргнул и нашёл в себе силы на секунду сосредоточиться на камне.

— Медь?

— Так и есть, милорд.

На самом деле этот кусок медной руды был единственным, который удалось откопать на Рудниках. Шесть лет назад он вылетел из-под кирки Брюера, и по указанию Сильды об этом никогда не рассказывали его светлости. Резчик считал, что наверняка можно найти и больше, но не было никаких способов разведать залежи, кроме как по случайности или путём очень большого увеличения масштабов раскопок. С учётом того, что цена на медь намного выше, чем на железо, Сильда знала, что открытие существенной жилы означало бы приток новых каторжников. И, чтобы получить долю в таком богатстве, лорды стали бы отправлять орды своих отбросов, а не просто худших из злодеев.

Лорд Элдурм, приподняв бровь, задумчиво поджал губы:

— Отец всегда думал, что здесь можно найти намного больше богатств, если только копать поглубже.

— Несомненно, весьма предусмотрительный человек, милорд.

— Нет. — Лорд Элдурм вздохнул, снова посмотрел на записку, протянул руку и провёл пальцем по тщательно выведенной подписи. Жест мелкий, но ясно говорил мне о том, что, каким бы удручающим ни был ответ леди Эвадины, этого мужчину по-прежнему снедала безнадёжная тоска.

— Мой отец, — продолжал он монотонно бубнить, — был грубияном, который ни разу не отрывал книги, больше всего любил выкрикивать кощунства против Ковенанта и особую радость находил в жестокости. В день, когда он умер, больше всего я сожалел, что моя любимая мать не дожила, чтобы вздохнуть от облегчения при виде его страданий. Возможно… — Голос его стих, брови нахмурились, а глаза раскрылись от осознания. Он наклонился вперёд, во взгляд вернулась живость, и он крепче сжал письмо. — Возможно, поэтому я недостоин. Она видит во мне грех, грех ненависти к моему отцу.

«Жалкий ты бедолага», — подумал я, тщательно стараясь не показать на лице никаких эмоций. Я уже научился остро чуять, когда лучше молчать. За всё время на Рудниках это, пожалуй, был самый ценный урок, что я выучил, помимо грамоты.

— Мне нужно снять бремя, — продолжал лорд Элдурм. Его глаза увлечённо исследовали письмо, и осознание, которое в них светилось, напоминало мне редкие моменты, когда Конюх убеждал себя, будто бы на него снизошло какое-то новое и важное прозрение об учении Ковенанта. Эта мысль вызвала другую любимую цитату Сильды из свитка мученика Каллина: «Каждый человек лжец, но хуже всего та ложь, которую он говорит самому себе». А ещё мне показалось странным, как этому несчастному влюблённому не пришло в голову, что благочестивая леди Эвадина, возможно, видит бо́льший грех в порабощении несчастных в шахте, чем в ненависти к человеку, который наверняка в полной мере этого заслуживает.

— «Нашим путям суждено следовать разными курсами», — шёпотом читал лорд Элдурм, и страница дрожала в его руке. — Теперь мне ясно, что нужно делать. Мой путь должен измениться, чтобы встретиться с её. — Он коротко усмехнулся, опустил письмо и обратился ко мне: — Завтра ты приведёшь мне восходящую Сильду. Если и есть душа, способная снять с моей души бремя греха, так это она.

Я удержал слова о больных коленях восходящей, прежде чем они слетели с моих губ. Наваждение его светлости предоставляло возможность, ради которой, как я знал, Сильда, не задумываясь, будет готова терпеть боль.

— Обязательно, милорд, — ответил я, низко кланяясь, и, выпрямившись, добавил: — А древесина?

— Да, хорошо. — Он махнул рукой в сторону двери. — Скажи сержанту Лебасу дать тебе всё необходимое. И паства восходящей получит на этой неделе ещё три мешка в благодарность за эту находку.

— За что прихожане благодарят вас от всего сердца, милорд. — Я снова поклонился, но уже ускользнул из его внимания. Когда я уходил, он встал перед окном, уставившись вдаль, и сцепил руки за спиной, постоянно сжимая их, что, как я знал, означало выражение отчаянной надежды. В последующие годы я нередко чувствовал, что моё презрение к нему было бы сильнее, если бы не факт, что со временем я стану во многих отношениях его зеркальным отражением.

— Хорошо, что этой шахте не нужно работать хоть сколько-нибудь долго, — сказал Резчик, проводя рукой по влажной скале. — На мой вкус мы слишком близко к реке.

Закинув руку на перекладину лестницы, я посмотрел наверх и увидел, как он критически осматривает верхние своды шахты. По мере того как она сужалась, среди камней стала появляться земля, а ещё становилось всё больше воды. Иногда она текла всего лишь струйками, которые увлажняли камень, а в других местах энергичные потоки постоянной блестящей дугой падали во мрак. Меня же сильнее тревожил не вид воды, а скрежет и стоны от окружающих камней, иногда сопровождавшиеся дрожью, когда обрушивались невидимые трещины или вода прокладывала новый и возможно опасный канал.

— Но она же устоит? — спросил я, раздражённо моргая, поскольку на лоб плюхнулась крупная капля воды.

— Пока да. — Резчик покачал головой, и мне на лицо снова полетели брызги с влажных завитков его бороды, которая в обычное время торчала копной размером с енота. — Но не долго. Понимаешь, реки не заканчиваются берегами. Некоторые на многие мили тянут свои воды под землёй, а вода против камня в конечном счёте всегда побеждает.

Мой взгляд упал на железную скобу, крепившую лестницу к стене шахты. Грубая штука из полурасплавленных гвоздей и отходов, одна из множества вбитых в скалу за последние четыре недели. Без раствора, который бы удерживал скобы, они наверняка рано или поздно вывалятся. Когда мы сосредоточили усилия на шахте, обычно немаленькое производство железной руды прихожанами сократилось. Лорд Элдурм согласился с недостачей, рассудив, что такую цену стоит заплатить за раскапывание мифической медной жилы. Но его терпение не будет длиться вечно, сколько бы дней он ни снимал бремя со своей души с восходящей Сильдой.

— Мы дойдём до поверхности дня за три или около того, — сказал Резчик. — И тогда уже ждать будет нельзя. Ты должен ей сказать.

Он посмотрел вниз, встретившись со мной взглядом. Хотя он был, пожалуй, самым спокойным из прихожан, я видел, как с каждым днём, приближавшим нас к побегу, в нём растёт отчаяние. Последователи Сильды оставались преданными, но, глядя на их нарастающую жажду освобождения из Рудников, оставалось только гадать, сколько эта преданность продлится.

— Я скажу ей, — ответил я, карабкаясь вниз в темноту и пытаясь не слушать протестующий писк скоб.

Сильда, когда я вошёл, вычитывала последнюю копию свитка мученика Каллина. Гордость не позволяет мне называть тот свиток лучшим описанием его истории из всех, но другие писари так его называли, и даже те, кого нельзя считать просто стаей завистливых писак, недостойных своего звания.

История раскаявшегося вора стала основным средством, с помощью которого Сильда учила меня письму, и моя первая попытка переписать её напоминала работу самого неуклюжего ребёнка. И всё же я её сохранил. Другие работы, возможно куда более важные, я за долгие годы потерял или выбросил, но не тот первый нетвёрдый шаг по пути писаря. Понимаете, дело было не только в изучении букв — за этими корявыми словами скрывалось понимание, поскольку, направляя мою руку, Сильда направляла и мой разум. История этого отсталого королевства. Семейные узы крови и родства, которые его связывали. Договор между Ковенантом и Короной, который она называла «насущной необходимостью». Всё это я выучил через мученичество Каллина, вора, который украл её сердце спустя три века после смерти.

— Нашли ошибку? — спросил я, остановившись в дверях её комнаты. — Наверное, снова корявый завиток?

— Нет. — Она улыбнулась, оторвавшись от свитка. — Из того, что я видела, это прекрасный и идеальный документ, каким только может быть союз чернил и пергамента. Элвин, пускай твои навыки и не полны, но они значительны.

Я сдержал желание самодовольно ухмыльнуться, а вместо этого скромно ответил:

— Благодарю, восходящая.

Она фыркнула, видя меня насквозь, как и всегда.

— Гордыня и тщеславие в итоге тебя прикончат, — со вздохом упрекнула она меня. — Выкладывай уже. Ты такой почтительный только когда надо сказать то, что мне не понравится.

— Шахта будет закончена за три дня, — сказал я. — Резчик говорит, после этого она долго не простоит.

— Понятно. — Она отложила свиток, откинулась назад и жестом предложила мне занять моё обычное место. — Кажется, мы уже давно не обсуждали твои расчёты. К каким выводам ты пришёл за последнее время?

Я недоумённо нахмурился, стоя в дверях.

— Шахта…

— Я слышала, Элвин. — Она настойчиво указала на сложенный письменный столик, и я уселся на своё обычное место. — А теперь, — сказала она, выжидающе улыбаясь, — расчёты.

— Я много думал о родне Эрчела, — начал я. — Пытался вспомнить как можно больше имён. Составил список — кузены, дяди, тёти и так далее. У Эрчела много родни, но их сложно запомнить, помимо редких историй об отличном ограблении или особенно жестоком убийстве. Его дядя среди них был единственным примечательным, и даже если я могу допустить, что он в этом участвовал, то мне не верится, что ему хватило мозгов организовать западню. По крайней мере, западню, которую Декин бы трижды не разгадал.

Даже и не припомню, сколько раз мы проводили этот любопытный ритуал. Я делился всем, что смог выудить из памяти, а она направляла меня, пытаясь добраться до ранее скрытого смысла. Это расстраивало, но иногда такое упражнение приносило плоды, открывая, как много прежде ускользало от моего внимания. Например, теперь я понимаю, что акцент Тодмана был фальшивым, и на самом деле он происходил из какого-то южного герцогства. А ещё, Герта, очевидно, была столь же искусной воровкой, насколько лингвистом и шлюхой. А её удивительная ловкость рук и была основной причиной, по которой мой кошелёк вечно оказывался слишком тощим, чтобы заплатить за её услуги.

А ещё был сам Декин.

По большей части выводы, к которым подводила меня Сильда, были мелочами, вроде очевидного теперь факта, что Декин разбирался в грамоте не больше, чем я когда-то. Другие откровения требовали большей глубины размышлений. С помощью Сильды я начал ясно видеть одержимость, которая привела Декина и его последователей на погибель, и эта одержимость в итоге вылилась в безумие. «Человек, которого ты описываешь, хотел в жизни только одного», говорила она, «заработать наконец внимание своего отца, хоть через славу разбойника, хоть через прямое убийство. Когда королевский защитник отсёк ему голову, Декин навсегда лишился цели, к которой стремился с детства. Люди теряют рассудок и из-за меньшего».

Декин стал жертвой предательства, но теперь я знал, что он насадил свою голову на пику задолго до того, как мы сделали первый шаг в сторону Моховой Мельницы.

— Родню Эрчела мы обсуждали и раньше, — сказала Сильда. — С похожими выводами. И куда это нас ведёт?

— К размышлениям о том, кому хватило бы мозгов организовать такую ловушку. — Как бы нетерпеливо ни хотел я вернуться к вопросу нашего, будем надеяться, неизбежного побега, раздумья над этой загадкой всегда целиком захватывали моё внимание. — И этот короткий список мы уже перечисляли.

— Перечисли ещё раз.

— Тодман, который, конечно, скотина, но хитрости ему хватало, хотя я всегда считал, что он больше последователь, и не будет действовать против Декина, во всяком случае, в одиночку. Это мог бы сделать Конюх, если бы не погряз… если бы его не занимала так сильно приверженность Ковенанту. Райт был достаточно умён, но казалось, амбиции его совершенно не заботили. И… — Я умолк, пожимая плечами. — Единственная голова, которой ещё хватило бы ума и воли такое провернуть, скорее всего торчала на пике на стене замка Дабос, в прошлый раз, как я её видел.

— Да, милая Лорайн. Скажи, Элвин, что именно ты видел, когда смотрел на те головы на стене? Насколько внимательно ты смотрел?

На самом деле этому воспоминанию я старался уделять меньше внимания, чем прочим, такое оно вызывало отвращение. А ещё направляющая рука Сильды до сей поры обычно вела меня другими путями.

— Мертвецы, — сказал я, поморщившись от воспоминаний. — Они висели слишком далеко, и уже сгнили, не узнать, но я уверен, что одна из них была женщиной…

Я замолчал, и мой внутренний взор задержался на длинных волосах, которые развевались на голове, словно рваный вымпел. Мне часто казалось, что у них был медный оттенок, но это могло быть просто игрой утреннего солнца.

— Должно быть, это она, — сказал я, хотя мой голос окрасился новой неуверенностью, которая разрослась ещё сильнее от следующих слов Сильды.

— Почему? — спросила она. — Потому что ты так предположил? Неужели ты ещё не понял, что мир не всегда соответствует твоим предположениям? За эти годы ты много рассказал мне о Лорайн, хотя я подозреваю, что твоё отношение к ней глубже, чем ты признаёшь. Так всегда бывает со страстями и глупостями юности: за этот самообман нам стыдно в дальнейшей жизни. Помни, чему я тебя учила: прорубайся через обман и увидишь правду.

Я расфокусировал взгляд, следуя её урокам по целенаправленному размышлению. Сначала вызови самое старое воспоминание. Иди по его следу. Когда я впервые увидел Лорайн, на её лице, когда она смотрела на маленького хнычущего оборванца в лесу, было что-то среднее между улыбкой и гримасой. «Тебе повезло, юноша», сказала она, когда мы добрались до лагеря, и повела меня в укрытие, которое делила с Декином, «Буквально позавчера мы встретили очень щедрого торговца тканями. Надо ведь тебя нормально одеть, да? Нельзя расхаживать везде вот так. Все вокруг будут болтать».

Услышав это, остальные бандиты тогда рассмеялись, и теперь мне пришло в голову, как искусно Лорайн провоцировала их юмор, часто в пику невесёлому настроению Декина. Вслед за этим расшевелились и другие воспоминания о том, как сильно она нравилась другим, как ловко у неё получалось завоёвывать дружбу новоприбывших. Женщины становились ей как сёстры, а мужчины — как братья, или же как обожающие, но вечно разочарованные поклонники, поскольку никто не осмеливался тянуть лапы к женщине Декина. Все его боялись, а некоторые даже любили, как язычники любят мстительного бога, но Лорайн им нравилась, они её слушали и следовали её советам. Теперь я понимал, что это была её банда в той же мере, что и его.

В конце концов след памяти привёл меня к безумному плану Декина захватить герцогство посредством кровавой резни. Какой бы хорошей актрисой ни была Лорайн, но ясно, что принимать участия в этом она не хотела. Отсюда и соверены, которые она уронила в мою ладонь, и от которых я отказался, но были и другие ладони, например, Тодмана.

— А может быть, сколько-то соверенов упало в её ладонь, прежде чем они упали в мои, — пробормотал я вслух, а мысли тем временем двигались по неизведанным ещё дорогам.

— Чьи соверены? — спросила Сильда голосом тихим и настойчивым, как всегда, во время этого ритуала. — Когда и где?

— Были случаи, когда она могла ускользнуть, — сказал я. — Наверное, она имела представление, что планировал Декин, ещё до того, как меч разрубил шею его отца. О том, что герцог переметнулся, мы впервые узнали осенью. А это всегда напряжённая пора. Лорайн могла найти кучу возможностей отыскать человека шерифа или лесника, заплатить взятку, передать записку, пообещать предательство в ответ на вознаграждение или гарантии освобождения, когда план Декина заведёт нас в катастрофу. Но всё равно, ей пришлось бы получить ответ и отправить другое послание, чтобы убедиться, что засада будет именно в Моховой Мельнице.

Я почувствовал, как на лице появилось привычное безучастное выражение, когда мозги начали выдавать заключения:

— Эрчел, — сказал я. — Когда Декин отослал его с Леффолдской поляны собрать родню, Лорайн наверняка передала с ним сообщение и обещание его дяде, если тот подыграет. Без Декина восточные банды наверняка стали бы богаче, и вскоре там, возможно, появился бы новый король леса. Но… — моё спокойное лицо сердито дёрнулось, — … голова на стене…

Мысли о замке Дабос потащили мой разум в сторону таверны и солдат. А оттуда оставалось лишь несколько отвратительных шагов до позорного столба.

— Нет, — сказала Сильда, прочитав на моём лице колебания — инстинктивную попытку отступить от страданий и безрассудной ярости, которую они вызывали. — Твои мысли завели тебя туда не без причины. Следуй за ними.

И, разумеется, они привели к боли, унижению, жжению дерьма на свежеоткрытой ране, натёртым запястьям, скованным железом, и к тому, как мне хотелось вцепиться в своих мучителей, в лорда Алтуса… Когда он показался в поле зрения, поток моих мыслей замедлился. Этот насмешливо-презрительный тон, которым он рассказывал свою историю… историю, в которой содержалась краткий кусочек огромной важности. Слова просочились из болота изнеможения и мук, которые утопили их, но не совсем. Не потащу я тебя и на суд к новому герцогу, — сказал он. Та сука, которая ему так нравится, наверняка подтвердит твоё участие в банде Декина…

— Та сука, которая ему так нравится, — пробормотал я. — Та сука… Там на стене была не Лорайн.

— Нет, — сказала Сильда. — Вряд ли она.

Спокойная уверенность в её голосе заставила меня удивлённо посмотреть на неё, и я понял:

— Вы знали.

Она ответила лёгким пожатием плеч, отчего во мне вспыхнул знакомый гнев:

— Всё это время, — сказал я, не в силах скрыть негодование в голосе.

— Не совсем. Но точно с первого раза, как ты целиком поделился своей историей.

— Так почему просто не сказали мне?

— Ты согласился с тем, что я твой учитель. Какой урок ты бы получил, если бы я сказала тебе ответ, прежде чем ты научился правильно задавать вопрос?

Я сдержал возражение и отвернулся, пытаясь перенаправить свой гнев на более заслуживающие цели. Лорайн. Тодман. Эрчел и его грязная родня. Лорд Алтус. Список всё длиннее. И я выбью нахуй каждое имя. Растущая ярость наверняка отразилась на моём лице, поскольку Сильда протянула руку и прижала к моей щеке. Прикосновение вышло прохладным и успокаивающим.

— Понимание должно приносить мудрость, — сказала она. — Но оно утонет, если ты станешь потворствовать гневу.

— Она его продала, — проскрежетал я. — Человека, которого любила.

— Человека, который, по твоим же словам, вёл всех к полному краху.

— Мы и так потерпели крах. В Моховой Мельнице нас убивали дюжинами. Если она хотела пережить план Декина, то могла бы просто исчезнуть. Взяла бы Тодмана или кого там она ещё дразнила, и свалила бы тёмной ночью. Декин поискал бы её, но недолго. Особенно когда у него в планах была резня.

— Тогда почему? — спросила Сильда, гладя рукой мне по лбу. — Чего она добилась предательством?

Мой гнев не ушёл, но ослаб до лёгкого кипения от нового прилива понимания.

— Для начала деньги. Декин часто говорил, что за его голову дадут золота вдесятеро больше её веса, и он не преувеличивал. Но сомневаюсь, что дело только в этом. Лорайн всегда отличалась амбициозностью. Сдаётся мне, она променяла разбойника на герцога. Неплохая сделка, если сможешь её заключить.

По какой-то причине на последнем слове мой голос надломился, и я снова отвёл взгляд. Рука Сильды соскользнула с моего лба, когда я, сильно сглотнув, отвернулся от неё.

— Часто задумываюсь, — сказала она, — спасла я тебя или прокляла. Оттачивая твой разум, я создала лучшего человека, или просто лучшего разбойника? Элвин, ты же знаешь, у меня за этими стенами есть миссия. Скажи честно, хочешь ли ты принимать в ней участие?

Я немного помедлил, смаргивая ненавистную влагу из глаз и выкашливая сухость из горла. Снова повернувшись к ней, я твёрдо встретил её взгляд и заговорил твёрдым голосом:

— Могу вас заверить, что пойду за вами столько, сколько потребуете, потому что у меня перед вами слишком большой долг, который никогда не закрыть. Но в тот миг, как ваша миссия закончится, по какой бы то ни было причине, я начну свою.

Она смотрела на меня с задумчивым и в то же время спокойным выражением, и, хотя я искал какие-то знаки разочарования или упрёка, но найти не сумел.

— Тогда, похоже, — сказала она, — ты и сам заключил неплохую сделку.

Она коротко вздохнула и поднялась на ноги.

— Будь добр, собери остальных в святилище, — сказала она. — В конце концов, надо спланировать побег.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Ну разумеется, без дождя никак. — Тория поморщилась, смаргивая с глаз брызги мороси, и уставилась верх в черноту шахты. Как я предполагал, она разделяла моё растущее беспокойство о том, что эта штука может обрушиться в любой миг. Мы не видели выход, который Резчик пробил тем утром, но постоянный дождь и редкие обвалы грязи одновременно успокаивали и пугали. По настоянию Сильды время нашего побега назначили сильно после заката, когда охранники устанут, и темнота обеспечит укрытие для стольких убегающих душ.

Каждый из нас нёс полный бурдюк воды и маленький мешок еды, чтобы хватило на пару дней. Весила такая ноша сравнительно немного, чтобы можно было быстрее добраться до обещанного убежища в Каллинторе. В дополнение к мешкам, многие из нас решили вооружиться. Помимо ножей, мы с Торией взяли дубинки, сделанные из укороченных рукояток кирки. Брюер умудрился соорудить арбалет — эта задача потребовала многих месяцев и немалых умений, которые он каким-то образом смог скрывать. Арбалет получился на зависть хорошим, с широким ложем и тщательно сделанным замком, а значит Брюер оказался сложнее, чем мне раньше представлялось. Помимо арбалета у него так же на спине висела улучшенная кирка с лезвием в форме широкого и чрезвычайно острого полумесяца.

Судя по тому, как он нависал возле Сильды, когда мы скрючились в туннеле, я знал, что эти орудия нужны не для него, и почувствовал лёгкий укол жалости к любым преследователям, которые посмели бы этой ночью прикоснуться к восходящей.

Предыдущий день прошёл в муках предвкушения. Мы готовили припасы и настраивали себя на то, что нас ждёт впереди. Сильда дольше обычного причащала лорда Элдурма, явно стремясь закончить снятие бремени с его души прежде, чем мы покинем Рудники. Мне показалось любопытным, что у такого простого парня, как наш благородный тюремщик, душа может нуждаться в таком большом очищении, но списал это на хорошо скрытое сочувствие тяжёлому положению трудящихся заключённых. День подходил к концу, и я всё сильнее беспокоился о реакции наших товарищей-каторжников. Прихожане усердно старались придерживаться обычного распорядка дня, но нужно было закончить шахту и подготовить припасы, и потому на вершину склона понималось намного меньше из нас, чем обычно. Это не могло остаться незамеченным, уж точно другими узниками, а может и кем-то из охранников.

И когда небо потемнело и пошёл дождь, в святилище наконец-то появилась Сильда с усталой, но довольной улыбкой и осмотрела ряд напряжённых выжидающих лиц.

— Хорошо прощаться с не обременённой душой, — сказала она.

— Будем надеяться, это остудит его ярость, когда он обнаружит наше отсутствие, — сказал я.

К моему удивлению, Сильда рассмеялась, и это был совершенно странный звук в атмосфере, наполненной пугающим ожиданием.

— Некоторые вещи неподвластны даже примеру мучеников. — Она вдохнула и пошла по туннелю. — Пойдём?

— Не хотите немного отдохнуть? — спросил я. — Переход до Каллинтора будет тяжёлым…

— Меня поддержит благодать Серафилей, — ответила она, беззаботно махнув рукой. — И я чувствую, что они сегодня и впрямь с нами.

Сильда мудро выбрала четверых самых опасных прихожан первыми забираться по лестнице. Тории выпало лезть первой, поскольку она была самой шустрой и лучше всех видела ночью. За ней — Брюер с арбалетом наготове, чтобы покончить с любым неудачником, которого она заметит. Следующий — Хеджман с пращой. Большую часть жизни он прожил в диких землях, прекрасно владел этим оружием и, как и Конюху, религиозное рвение не мешало ему мастерски действовать, когда возникала необходимость насилия. Я должен был идти следом и помогать Сильде, когда она вылезет из шахты. Когда выход будет обеспечен, остальные прихожане последуют за ними, разделившись на десять небольших групп, и разными курсами пойдут в Каллинтор. Могло показаться, что безопаснее было бы двигаться всем вместе, но на самом деле так бы нас быстро заметили и устроили резню. Какое бы самодельное оружие мы ни изготовили, эта группа не сравнилась бы с вооружёнными людьми на лошадях, как бы ни благоволили Серафили этому мероприятию.

Резчик сообщил, что лестница может выдержать не больше пятерых за раз. Взбираясь позади Хеджмана, я чувствовал, что даже это слишком много, и старался не вздрагивать от скрежета скоб и треска досок. Казалось, подъём занял больше времени, чем нужно — время тянулось, как часто бывает перед важными и необратимыми событиями. Я заметил, что на каждой перекладине лестницы сражаюсь со странной нерешительностью. Сегодня я либо умру, либо освобожусь. Как только выберусь из шахты, пути назад уже не будет. Последние четыре года во многих отношениях воплощали собой несчастье и испытание, но ещё Рудники оказались намного более безопасным и поучительным убежищем, чем любое из всех, где я оставался, пока был разбойником. Мой разум и навыки многократно расширились под руководством Сильды и прихожан, которые, хоть и были по большей части туповатыми, зато намного меньше капризничали и возбуждали во мне мстительную жилку, по сравнению с членами обречённой банды Декина. А ещё Тория оказалась единственной душой, кого я мог назвать другом. И сегодня это могло закончиться, вместе со всем остальным.

Болезненного шлепка холодной грязи, упавшей мне на лицо, хватило, чтобы оборвать самоанализ вместе с приступом нерешительности. Этот курс был установлен много лет назад, и от него нельзя отказаться лишь из-за трусливой прихоти. К тому же, что за человек станет думать о Рудниках, как о доме? У Сильды есть своя миссия, а у меня — своя. И ни одна не исполнится, если мы будем копать руду, чтобы набить кошельки аристократов.

Когда мы подобрались к верху шахты, дождь полил ещё сильнее, и протесты лестницы утонули в оглушительном раскате грома. Взглянув наверх, я в свете молнии увидел выход и стройный силуэт Тории, похожий на бегущего паука. Она выползла наружу и пропала в темноте, когда молния, померцав, погасла. Лестница сдвинулась и угрожающе качнулась — это Брюер поднял свою немалую тушу на открытое пространство. Я сдержал проклятие, когда башмак Хеджмана кратко, но болезненно задел мою голову, а затем ещё одна вспышка молнии высветила, что он тоже выбрался наружу.

Я помедлил, чтобы исчезло цветное пятно перед глазами, и по последним перекладинам выбрался на поверхность. Там подождал Сильду возле края дыры, потом посмотрел вниз, чувствуя, как влажная трава шевелится от ветра и ласкает мне лицо. Но шахта оставалась тёмной и пустой.

Я наклонился, вглядываясь во мрак, и нетерпеливо прошептал:

— Восходящая! — И сразу же услышал нечто новое: свежее сочетание звуков, которое наверху поглощал шум грозы. Крики. Вопли. Одни сердитые. Другие наполненные болью. А ещё доносились приглушённые, но различимые моим натренированным слухом лязг и грохот металла об металл.

— Сильда! — Крикнул я, опустившись на несколько перекладин, и замер, увидев во вспышке молнии бледный овал её лица. Оно вмиг исчезло, но на этот краткий миг я увидел в её чертах больше эмоций, чем когда-либо. Она плакала, но в то же время улыбалась той самой безмятежной улыбкой, которую я так хорошо знал — улыбкой, которая говорила всем, кто её видел, что эта женщина знает всё, что стоит знать. Но в её влажных глазах сияло и немало печали. В последующие годы я иногда пытался убедить себя, что на этом поражённом, и всё же довольном лице присутствовало и чувство вины, но знал, что это всего лишь утешительная ложь. Душа, обладающая такой убеждённостью, неспособна чувствовать вину.

— Все мы заслуживаем находиться здесь, Элвин, — сказала она мне, и её голос было едва слышно за грозой и грохотом сражения внизу. — Но некоторые заслуживают второй шанс, которого я не прошу, поскольку это мой приход, и в нём я собираюсь оставаться.

— Не дури́, блядь! — от паники я забыл все условности, спустился ниже и потянулся вниз, чтобы схватить там, где по моим представлениям была её рука. — Мы почти на месте. Ваша миссия! Вспомните свою миссию!

— Ты — моя миссия, Элвин. Завещание, которое я тебе отдала. Свиток мученика Каллина. Ты и они — вот мои дары миру, который я подвела. Я знаю, в своём сердце ты ещё не познал истину Ковенанта, но со временем познаешь. В этом я уверена.

— Пойдёмте со мной, и увидите сами! — Я махал рукой, пытаясь ощутить хоть малейшее касание к ней, но почувствовал лишь едва заметное тепло её дыхания на своих пальцах, когда она сказала последние слова, что я от неё слышал:

— Я оставила лорду Элдурму записку, проинструктировав, чтобы он её не читал до полуночи. Сказала ему, что в ней последний шаг его снятия бремени с его души. Ибо, чтобы душа освободилась от греха, она должна познать себя, свою истинную природу. Он тюремщик душ, заслуживающих наказания. А ты — человек ищущий искупления, которое приведёт к чему-то намного лучшему. — Она замолчала на миг, её губы поцеловали мою руку, а потом её пальцы втиснули что-то в мою ладонь. — Прощай, Элвин.

После короткой паузы далеко внизу посреди хаотичного хора голосов раздался глухой удар. Он возвестил краткую остановку в какофонии, за которой последовал внезапный и жестокий всплеск. Множество отчаянных глоток кричало имя Сильды. Несколько исступлённых мгновений разносилось эхо удара и лязга оружия, а потом медленно стихло. Вызывающие крики сменились предсмертным бульканьем и сильными, влажными ударами, знакомыми по любой мясной лавке.

Я висел, вглядываясь в черноту, в которую сверху лил дождь, а потом лестница затряслась ещё сильнее, задёргалась и заскрипела под тяжестью дюжины, если не больше, взбирающихся тел.

— Элвин! — пронзительный и отчаянный крик Тории заполнил шахту. — Где ты, блядь!?

Тогда меня охватила знакомая целенаправленность — разбойничий инстинкт, заявивший о себе с холодной непримиримостью. Она мертва. Спасайся сам.

За несколько бешеных секунд я вскарабкался, преодолев оставшееся расстояние до верха и вывалился на залитый дождём луг с высокой травой, которую яростно хлестала гроза.

— Восходящая? — требовательно спросил Брюер, крепко схватив меня за руку. Я вырвался и уставился на монету, лежавшую в ладони: единственная реликвия мученика Каллина, последний дар восходящей. Сунув её в карман, я бросился к дыре, схватил верхнюю скобу лестницы и сильно потянул.

— Где она? — крикнул Брюер, схватив большими руками меня за плечо. Я поднял взгляд и увидел человека, охваченного скорее ужасным отчаянием, нежели гневом. В моих следующих словах не было ничего удивительного, но всё же они ранили его сильнее клинка:

— Мертва! — завопил я ему в лицо, и он безвольно опустил руки. — Охранники нашли туннель! Она отдала жизнь, чтобы их задержать! И если не хочешь к ней присоединиться, — прохрипел я, стараясь выдернуть скобу из стены шахты, — то помоги мне!

Он так и таращился, поражённо разинув рот, и почти не шевельнулся, когда Тория протолкнулась мимо него. Она присела, вогнала нож в скобу и постаралась её ослабить, а лестница ходила ходуном — охранники уже забрались высоко. Упрямое нежелание лестницы разрушаться заставило меня подумать, что Резчику следовало бы больше верить в своё мастерство.

— Ни… хуя… не двигается! — ругнулась Тория, и часть её слов поглотил очередной раскат грома, пока она продолжала раскачивать скобу. Я оглянулся и увидел, что Хеджман стоит поникший, с безразличными пустыми глазами, и едва пошевелился в ответ на мою грубую команду помочь.

— Забудь! — сказал я Тории, оттаскивая её от дыры, и поднял на ноги. — Надо бежать. Живо, а то потом шансов не будет…

Я вздрогнул, когда в дюйме от моего носа что-то тяжёлое быстро разрезало воздух. Рык Брюера, обрушившего переделанную кирку на лестницу, мог по громкости соперничать с громом, и от чистой животной боли и ярости слышать его было мучительно. Он поднял кирку — в свете молнии мелькнуло смертоносное лицо — и снова обрушил её. Верхние перекладины лестницы рассыпались в щепки, а потом под градом ударов и камень вокруг скобы превратился в порошок. Из дыры на миг поднялась пыль, и раздался хор коротких, быстро заглушённых криков. Я почувствовал, как задрожала земля под ногами — это рухнула шахта, и несколько тонн камня обвалилось, раздавив в кашу неудачливых охранников.

Когда земля уже перестала дрожать, Брюер так и стоял над заваленной обломками дырой, видимо, в маниакальной надежде, что ему доведётся размозжить череп какого-нибудь чудом выжившего охранника, который высунет оттуда голову. Я знал, что вполне вероятно Брюер и по-прежнему молчаливый Хеджман так и будут стоять вахтой над местом смерти Сильды, пока через несколько часов, если не раньше, не прибудут преследователи из Рудников. Однако я чувствовал, что должен как ей, так и им в последний раз продемонстрировать товарищество. В конце концов, мы были прихожанами одного святилища.

— Она хотела, чтобы мы жили, — сказал я Брюеру, подходя ближе, хоть и не настолько близко, чтобы оказаться в пределах доступности его кирки. Гроза немного стихла, так что кричать мне не приходилось, но дождь по-прежнему лил густой холодной пеленой. — Если умрёшь сегодня, то предашь её.

Он зыркнул на меня своим единственным глазом, в котором теперь блестело подозрение, а не гнев.

— Откуда они узнали? — спросил он тревожно спокойным голосом. Глядя в этот прищуренный глаз, я не сомневался, что сказать на этом этапе правду означало вызвать страшный, а то и фатальный ответ. Тогда я уже почти дорос до Брюера, но и мечтать не мог сравняться с ним по силе, особенно когда его переполнял безумный гнев.

— Мы как-то вызвали подозрения, — ответил я, беспомощно пожав плечами. — Изгои. Или кто-то из охраны. Кто знает?

— Нет, — тихо проскрежетал Хеджман, ковыляя в нашу сторону. Мне очень хотелось вколотить ему ума-разума в голову, но его следующие слова вырвались прежде, чем я успел поднять кулак. — Нет. Это предательство. Кроме паствы никто не знал. — Жалобно хныча, он упал на колени и вцепился в камни, завалившие шахту. — Мученица Сильда пала от руки предателя!

— Это лучше выяснить в другое время, — сказал я, отворачиваясь, и поднял свой мешок с едой и разными ценностями. Сложенный письменный столик был там самым тяжёлым предметом, но мне не хотелось его выбрасывать — ни тогда, и ни разу с тех пор. — Мы идём в Каллинтор, — добавил я, мотнув головой в сторону Тории, и зашагал в сторону тёмной неровной стены леса на востоке. — Пойдём, или как знаешь. Только помни, если умрёшь здесь, то обесчестишь память восходящей.

— Это был ты! — выпалил Хеджман, брызгая слюной, и его слова едва можно было разобрать. Он бросился мне наперерез, краткая вспышка молнии осветила нож в его руке. — Ты никогда по-настоящему не был её учеником. Я это видел. Я видел, как глух оставался ты к её истинам. Ты продал её лорду!

— Ты головой ёбнулся, — сказал я, пытаясь обойти его, но остановился, когда он снова вышел передо мной. В его широко раскрытых глазах не осталось ума, но нож он держал опытной рукой. Потом я понял, что этот человек полностью отдался учению Сильды, отдав ей каждую крупицу оставшейся у него веры. Её священная миссия закончилась, не успев начаться, и у него ничего не осталось — душа, лишённая цели и отчаянно пытавшаяся заполнить пустоту тем, что он считал святым возмездием.

— Она теперь мученица! — выпалил Хеджман, пригнувшись в стойке. — А ты её убийца. Проливающих кровь мученика ждёт лишь один конец. Так гласит каждый свиток Ковенанта.

Я уронил мешок с плеча и повторил его позу, взяв нож в одну руку, и дубину в другую. Справа от меня Тория делала то же самое. Я знал, что всё пройдёт быстро и скверно. На дальнейшие разговоры времени не оставалось, а Хеджман хорошо дрался, что бы там ни случилось с его разумом. Я бы считал себя везунчиком, если бы удалось отделаться одним-двумя порезами.

Сзади от меня раздался глухой щелчок, а следом за ним — гул вибрирующей тетивы. Хеджман резко выпрямился, застыл, не в силах двинуться, а потом пустился в хаотичный танец по колышущейся траве, спотыкаясь на окоченевших, дёргающихся ногах, и из его рта вырывалось странное гортанное ворчание. Мрак скрывал причину его состояния, пока мерцание молнии не осветило очертания арбалетного болта, торчавшего из его лба. Хеджман в темноте закашлялся и резко упал наземь, испустив поистине вонючие ветры, и лишь они послужили его последним словом миру, который не будет по нему скучать.

Я обернулся и увидел, как Брюер отбросил арбалет и закинул на плечо свой мешок.

— Слишком тяжёлый, — сказал он, шагая мимо нас в сторону далёкого леса. — Вы идёте? — добавил он и перешёл на бег, а мы с Торией всё таращились на его быстро удаляющуюся фигуру.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Для такого здоровяка Брюер удивительно быстро шёл по лугам и лесам, настолько, что нам с Торией нелегко было поспевать за ним. Перед тем, как выбраться из шахты, мы все запомнили маршрут до Каллинтора, повторяя слово в слово инструкции Сильды. Их составили по словам нескольких прихожан, которые знали местные края, и получился извилистый, а порой досадно своенравный маршрут, избегавший основных дорог.

«По лесам к востоку от реки», повторял я про себя на бегу, постоянно проверяя, что Тория всё ещё рядом. «Иди, пока не доберёшься до ручья. Вдоль него иди до старой разрушенной фермы». Оттуда лежал предположительно прямой путь по открытой местности до Каллинтора, и на эту перспективу я смотрел совершенно без энтузиазма. В лесах я чувствовал себя как дома, мой разбойничий глаз на укрытия и на возможные места для засад возвращался по мере того, как стихала гроза и восходящее солнце открывало всё вокруг. Что породило искушение бросить всё сильнее выматывающую гонку и поискать укрытие среди деревьев — этот импульс я подавил с безжалостной настойчивостью. Я сбежал из худшей тюрьмы во всём Альбермайне не для того, чтобы вернуться к жизни в скитаниях по лесам.

Мы немного отдохнули, остановившись под укрытием самых больших деревьев, только чтобы хлебнуть воды и сунуть в рот еды. Никто не говорил, поскольку слова были бы излишни, но меня так и подмывало спросить Брюера об убийстве Хеджмана. Из общего между нами оставалась лишь преданность Сильде, а без неё мне оказалось сложно разгадывать его действия особенно потому, что его лицо ничего не выдавало, помимо напряжения от нагрузки и отрешённого взгляда, который происходит от горя.

Я целый день удерживался от этого вопроса, следуя за неустанным Брюером по берегу ручья. Мы бежали, а я держал ухо востро, выслушивая ритмичный топот копыт или лай собак. Я лелеял надежду, что лорд Элдурм решит, что обвал шахты забрал всех беглецов вместе с невезучими охранниками, но знал, насколько такой оптимизм опасен. Конечно, он был доверчивым идиотом, но уже самой попыткой побега мы запятнали честь его семьи. Ни один аристократ не сможет просто принять такое оскорбление, как бы ни погряз он в безнадёжной тоске по женщине, которой совершенно плевать на его существование. По меньшей мере он поискал бы выход из шахты, и, найдя его, обнаружил бы там труп с арбалетным болтом в голове. Его гончие быстро учуют наш след, ведущий в леса. По моим оценкам, у нас была фора часа в три, но люди на лошадях их быстро наверстают.

Дольше всего мы позволили себе отдохнуть, добравшись до древней разрушенной мельницы, которая стояла тут, должно быть, с первого Троецарствия. Если в форме заросших мхом камней ещё оставалось какое-то напоминание о прошлом назначении этого здания, то от некогда могучего колеса осталась лишь железная ступица, проржавевшая до неузнаваемости.

Мы укрылись в уголке за тремя обвалившимися стенами. Стоило нам остановиться, как Тория рухнула на четвереньки и быстро выблевала всю скудную еду, что сегодня съела, а потом откинулась на спину — грудь тяжело вздымалась, потное лицо уставилось в небо через путаницу ветвей. Говорить она не могла, но всё же умудрилась сердито посмотреть на меня, когда я, задыхаясь, проговорил:

— Если ты умрёшь, можно я заберу твой нож?

Я бросил мешок на землю и прислонился спиной к стене, намереваясь так стоять, пока не утихнет истощение. Но у ног было своё мнение на этот счёт, и они быстро подкосились подо мной. Я ошеломлённо лежал, окаменев от напряжения и страха, пока не вернулось немного сил, чтобы сесть.

Брюеру удалось стоять у стены, не падая. Я сидел и смотрел, как вокруг его потного лица кишат насекомые, и удивлялся, что он до сих пор тащил кирку на спине.

— Почему? — спросил я его. От вопроса его по-прежнему отрешённый взгляд на миг сфокусировался, хотя я не знал, это гнев или всего лишь скорбь.

— Потому что она попросила, — сказал он. — Когда начнём нашу миссию, моя роль будет в том, чтобы тебя беречь. Я не понял, что она имела в виду, но она заставила меня пообещать, что я буду тебя оберегать, что бы с нами ни случилось.

— Когда доберёмся до Каллинтора, — сказал я и застонал от напряжения, стараясь дотянуться до своего мешка, — можешь забыть об этом обещании. А если хочешь, считай себя свободным уже сейчас.

— Не тебе меня отпускать.

Я прекратил копаться в мешке, взглянул на него и увидел, что он по-прежнему не отводит глаз, и теперь смотрит ещё более сосредоточенно и целеустремлённо.

— Мне не нужен защитник, — сказал я, вызвав у него едкий смешок.

— Ты и правда был глух к истинам мученицы Сильды, — сказал Брюер. — «Познай себя превыше всех прочих», помнишь? Ты, Элвин Писарь, человек, которого другие всегда захотят убить. Я и сам бы тебя убил давным-давно, если бы она не запретила.

— Нет. — Я вернулся к мешку и достал единственное яблоко, которое сберёг для путешествия. — Ты бы попытался.

Я откусил от яблока, и это было прекрасно, рот наполнился жидкой сладостью. Я откусил снова и посмотрел на Торию, которая как раз поднималась.

— Держи, — сказал я, бросая недоеденный фрукт. — Пустой живот тебе сегодня не поможет.

— Очередной подарок его светлости? — спросила она, с сомнением глядя на яблоко, а потом заставила себя откусить. Меня беспокоило её осунувшееся лицо и согнутая спина, а вялость во взгляде говорила, что её тело уже на пределе. Да, она была сильной и гибкой, а годы труда закалили мышцы, но бежать вечно не может никто.

— От охранника, — сказал я. — За то, что написал письмо его возлюбленной. Ешь и хорошенько попей.

Я надеялся, что это время продлится до наступления вечера, Тория успеет отдохнуть и без неуместных сложностей сможет добежать до Каллинтора. Разумеется, судьба редко настолько щедра.

Восточный ветер донёс всего лишь едва слышный звук, который кто угодно легко пропустил бы за шелестом леса и птичьими трелями, но мой разбойничий слух оставался таким же острым, как и зрение. «Всё ещё далеко», предположил я, навострив уши, чтобы определить направление далёкого лая. «Но они идут по нашим следам».

— Гончие, — сказал я и поморщился, поднимаясь на ноги.

— Нихуя не слышу, — воспротивилась Тория, когда я наклонился, чтобы поднять её.

— Тогда тебе повезло, что слышу я, так ведь? Брось это. — Я вырвал мешок из её рук и отбросил в сторону. — Больше останавливаться нельзя. — Я встревожился ещё сильнее от того, что увидел на её лице. Настоящее истощение вероломно, оно лжёт своей жертве, нашёптывает обещания, которых не сдержит, притворяется, будто опасности нет, и с миром всё будет хорошо, если только ты полежишь ещё минутку. Я видел, как такие мысли мелькают в голове Тории, и это привело меня к очевидному, хотя и весьма рискованному решению.

Пощёчина вышла суровой, моя рука шлёпнула Торию по щеке и подбородку с такой силой, что хватило бы оставить синяк. Впрочем, её ответ оказался на удивление быстрым.

— Сволочь!

Я увернулся от ножа, пока он не вскрыл мне горло, а потом уклонился ещё от двух выпадов, которые она целила мне в грудь.

— Я твой хуй тебе скормлю, говнюк! — Она пригнулась в бойцовской стойке, поворачивая нож туда-сюда — обычная тактика, чтобы запутать противника. Её лицо покраснело, за исключением бледной отметины, оставленной моей рукой, а глаза ярко блестели, и в них остался лишь небольшой признак усталости.

— Убьёшь меня потом, — произнёс я, последний раз отхлебнул из бурдюка и отбросил его прочь. — А сейчас нужно бежать.

Из леса мы выбежали через час, безрассудно бросившись на пшеничное поле. Опускающееся солнце окрасило качавшиеся колосья в красно-золотой оттенок, который порадовал бы менее отчаянные глаза. К счастью для нас, пшеница оказалась высокой и почти дозревшей, а значит, мы могли бежать пригнувшись, и может быть даже не привлекать внимание преследователей. Хотя, от носов их гончих было не спрятаться.

К концу дня далёкое тявканье переросло в постоянный хор лая и воя. Я знал, что это волкодавы, специально выведенные не для забав, а для охоты на людей. Такие псы высокие в холке, и сил у них хватит сбить с ног взрослого мужчину. Я боялся их клыков, но кнутов и клинков их хозяев боялся ещё больше. Собак тренировали, чтобы удерживать нас, а не убивать, если только не перестараются. Я не сомневался, что лорд Элдурм захочет получить беглецов живыми. Три трупа произведут на каторжников Рудников мало впечатления, так как они привыкли к виду смерти. Но три живые души, которым суждены долгие мучения, прежде чем их вздёрнут перед воротами, послужили бы ярким примером.

Такие мысли заставляли меня бежать, несмотря на боль, которая теперь, казалось, пульсировала в каждой мышце моего тела. Наверное, и на Торию они тоже оказывали укрепляющее воздействие, поскольку она умудрялась почти не отставать от меня, и только пару раз споткнулась. Я слабо надеялся, что эта её новообретённая энергия не обратится в возмездие, когда мы добежим, но об этом стоило беспокоиться уже в другой раз.

Как и прежде, впереди бежал Брюер, хотя даже он слегка поник. И конечно же, он угодил уставшей ногой в кротовью нору и рухнул на землю.

— Нет! — услышал я его яростный самоуничижительный хрип, когда он с помощью кирки поднимался на ноги. — Вставай, щенок несчастный!

Примерно на середине поля напряжение от бега стало таким всепоглощающим, что я почувствовал: скоро рухну, скоро наступит момент, когда тело просто сдастся. И так бы оно и вышло, если бы мои глаза не увидели шпили. Четыре шпиля поднимались над пшеницей, словно тёмные копья на фоне краснеющего вечернего неба, по одному на каждое святилище мучеников в Каллинторе.

Рядом со мной снова упала Тория и жалобно застонала, ударившись об землю.

— Бежим! — Я схватил её за тонкую талию, поднял на ноги и указал на шпили: — Смотри! Мы почти на месте!

Мы ещё поднажали и, спустя несколько безумных минут, выбежали с поля. Высокая пшеница разошлась, и мы увидели Брюера почти в полном изнеможении, который тут же запнулся об колею гужевой дороги. В дюжине ярдов впереди виднелся берег узкой, но глубокой реки. На дальнем берегу возвышались деревянные стены священного города Каллинтора. Быстро оглядевшись, мы поняли, что дорога, на которой мы стояли, вела в обе стороны вдоль необычно прямой реки, и поблизости не было никаких признаков моста или привратной башни.

— Похоже, мы немного сбились с курса, — выдохнул я, выпуская Торию. Она плюхнулась на колени и закинула голову назад, втягивая воздух в лёгкие.

— Главные ворота там. — Брюер ткнул большим пальцем за плечо на восток. — Ещё чуть дальше…

Потом я узнал, что некоторые породы волкодавов натаскивают молчать, когда они приближаются к жертве. Для удобства своих хозяев-людей они лают и воют, пока идут по следу, и прекращают, когда приходит пора хватать. Зверь, который выскочил из пшеницы на спину Брюеру, стоя на задних лапах, мог сравниться с ним ростом, и в длинном косматом теле хватало веса, чтобы мигом свалить наземь громоздкую жертву. Собака быстро и точно, как змея, выгнула шею и распахнула пасть, целясь клыками в поднятую руку Брюера.

Я прыгнул, не думая, и вонзил нож в сухожилия за челюстью гончей, а правой рукой и ногой обхватил её тело и покатился с нею прочь. Спина больно ударилась об землю, но с яростной силой, рождённой желанием выжить, я удержал хватку. Гончая билась с отчаянной свирепостью, а я вытащил нож и ещё дважды ударил в шею, надеясь попасть в вену побольше. С первым ударом мне повезло, поскольку челюсти гончей хлопали безо всякого эффекта, а из-под ножа лилось много крови, но нанести смертельный удар никак не удавалось.

Что-то просвистело в воздухе, а потом гончая заскулила, замерла, и её тело перестало двигаться. Выбираясь из-под неё, я увидел, как Брюер поставил ногу на грудь мёртвой зверюги и вытаскивает кирку.

От шелеста пшеницы он крутанулся, и ещё одна гончая размытым серым пятном выскочила и тут же с воем попятилась, когда что-то маленькое очень быстро ударило ей в глаз. Взглянув направо, я увидел, как Тория вкладывает очередной камень в пращу, которую взяла с тела Хеджмана. Она натренированно дёрнула рукой, и второй камень вылетел, ударив всё ещё ошеломлённую псину по крупу. Та немедленно переключила внимание с Брюера на Торию и приготовилась к броску, её губы задрожали перед оскаленными клыками. Но это оказалось смертельной ошибкой, поскольку Брюеру хватило времени поднять кирку и обрушить изогнутое лезвие на шею зверюге. Хлынула кровь, голова отвалилась от тела, которое задёргалось и заскреблось в непристойном танце.

Услышав пронзительный звук рожка, я посмотрел на поле, где колыхалась пшеница — к нам быстро приближались несколько длинных фигур. А за ними я увидел ещё более тревожную картину: заходящее солнце блестело на доспехах дюжины всадников. Лорд Элдурм не потрудился захватить знамя своего семейства, но его высокую фигуру впереди я легко узнал. Обнажённый меч в его руке привёл меня к заключению, что возможно он всё-таки и не собирается захватить нас и долго пытать.

— Забудь ворота, — сказал я, поднимаясь на ноги, и повернулся к реке. — Мы поплывём туда.

Я крепко схватил мешок с письменным столиком и завёрнутыми в кожу сокровищами — завещание Сильды и свиток мученика Каллина — и швырнул изо всех оставшихся сил. Прежде чем броситься в воду, я увидел, как мешок упал в камышах на другом берегу реки. Это был канал, в котором медленно текла грязная вода с отчётливой вонью нечистот, как человеческих, так и звериных. Я едва обратил на это внимание и перемахнул его за несколько гребков, поскольку грохот быстро приближающихся копыт вызвал последние резервы моих сил.

Среди камышей на дальнем берегу, я метался, пока не нашёл мешок, а потом выбрался на сушу, поднялся на ноги и заковылял к старым, скреплённым известковым раствором брёвнам, которые составляли стены Каллинтора. Рухнув перед этим грубым барьером, я понял, что отсюда никак не привлечь внимание тех, кто находится внутри. Сильда терпеливо обучила всех нас правильным фразам, как обращаться за убежищем, но какой от этого толк, если слов никто не услышит?

На лицо мне упали брызги — это Брюер доковылял до стены, и опустился рядом со мной, испустив долгий выдох, который сообщил мне, что его силы, наконец, иссякли. Череда всплесков и тоненьких стонов притянула мой взгляд к реке, где Тория вылезала из воды. Выбравшись, она поползла к нам, остановилась передо мной и слабо ударила по щеке.

— Отплатила… — простонала она. — Сволочь…

Мы втроём лежали, слишком уставшие, чтобы пошевелиться, а на другом берегу реки остановилась дюжина вооружённых всадников в доспехах. В замешательстве носилась свора волкодавов, которых явно смущала вонь и глубина воды. Ещё один всадник — в нём можно было легко узнать охотника по отсутствию доспехов и грубой кожаной одежде — спешился и пошёл собирать свою свору. Его глаза покраснели от горя и негодования, и он смотрел то на нас, то на трупы своих убитых гончих. Впрочем, меня больше беспокоил не страдающий от утраты охотник, а лорд Элдурм.

Он поднял забрало шлема, продемонстрировав покрытое пятнами лицо человека, которого мучают гнев и предательство. У меня не было возможности узнать содержание письма, оставленное ему Сильдой, но по убийственной ярости в его взгляде стало ясно, что эти чувства не из приятных. «Она сказала ему правду», со стоном решил я, устало глядя, как лорд нетерпеливо машет рукой одному из своих солдат. «А правду всегда нелегко выслушивать».

Вид заряженного арбалета, который солдат вложил в руки лорда Элдурма, вызвал слабый отзвук страха в моем истощённом теле. Но всё равно, я не мог ничего сделать, только дёрнулся, когда аристократ поднял арбалет, приставил приклад к плечу и прицелился.

— По крайней мере, ему хватает мужества самому совершить убийство, — вяло пробормотал Брюер.

— По правде говоря, не так уж он и плох, — пробормотал я в ответ.

— Ебать его в благородную жопу, — вставила Тория, из-за усталости даже без обычного яда в голосе. — Он же всё равно нас убьёт, а?

На самом деле первая попытка лорда Элдурма увенчалась лишь попаданием арбалетного болта в стену по меньшей мере в пяти футах над нашими головами. Он яростно потребовал у солдата другой, потом слез с лошади и попробовал перезарядить оружие, что внезапно вызвало во мне взрыв хохота. Ясно было, что он понятия не имеет, как работает арбалет, потому что тщетно тянул за тетиву, вместо того, чтобы крутить ворот. После нескольких минут бесплодной возни ему пришлось вернуть арбалет солдату, и пока тот крутил во́рот и заводил тетиву в замо́к, лорд Элдурм криками подгонял его. От этого моё веселье только усиливалось, и хохот уже доносился на другую сторону реки.

Его гнев достиг ещё бо́льших высот, его светлость выхватил у солдата заряженный арбалет, поднял и выстрелил, не целясь. Болт вонзился в землю в добром ярде от нас, отчего я расхохотался ещё сильнее.

— Похоже, милорд, — крикнул я ему, поняв, что веселье вернуло мне толику сил, — в стрельбе из арбалета вы столь же искусны, как и в любви!

— Закрой свой грязный керлский рот, Писарь! — крикнул он в ответ пронзительным от всепоглощающей ярости голосом. Отбросив арбалет, он кинулся к своей лошади и вытащил меч из ножен. Гнев, очевидно, полностью вытеснил его разум, поскольку он зашёл в реку несмотря на то, что доспехи наверняка утянули бы его в эти засранные бездны. Солдаты тут же бросились за ним и вытащили его на берег, несмотря на громкие протесты, и вся эта лязгающая толпа сияющей кучей повалилась наземь, а лорд тщетно пытался из-под неё выбраться.

На этот раз я хохотал так сильно, что выяснил, что от простого веселья можно на самом деле обмочиться.

— Немедленно прекратите это позорное зрелище!

Голос донёсся сверху — резкий скрипучий скрежет, в котором всё же хватало громкости и властности, чтобы мгновенно оборвать и потуги лорда Элдурма и мой смех. Взглянув наверх, я обнаружил напротив себя то, что поначалу принял за лицо совы, смотрящее на меня со стены. Над узким, заострённым подбородком моргали два чересчур крупных глаза. Я ошеломлённо смотрел, не говоря ни слова, пока лицо совы не сместилось, и я не увидел костлявую руку, державшую что-то вроде деревянного каркаса, окружавшего пару толстых линз. Огромные глаза прищурились — их обладатель сфокусировал взгляд на кучу вооружённых людей на другой стороне реки.

— Это священнейшее место во всём Альбермайне, помимо собора мученика Атиля! — возмущённо проскрежетал узколицый человек. — Как смеете вы насилием осквернять его святость?

— Я… — голос лорда Элдурма дрогнул. Он попытался отцепиться от своих солдат, и после долгого лязга и скрежета металла ему это удалось. — Я сэр Элдурм Гулатт, — представился он, выпрямляясь в настолько величавую позу, насколько позволял его непогасший гнев. — Лорд-защитник Королевских Рудников. А эти негодяи… — Дрожащим пальцем он указал на трёх «негодяев» у основания стены, — мои пленники, которые заслуживают немедленной казни за побег с законной службы…

— Восходящий! — поднимаясь, крикнул я и с трудом отошёл от стены. — Вы ведь здесь восходящий?

Я определил сан этого человека по красной окантовке на капюшоне его облачения. А ещё я сомневался, что священник меньшего ранга мог бы говорить таким властным голосом. Благодаря Сильде я знал, что в Каллинторе всегда есть четыре восходящих, по одному на каждое святилище.

Узкое лицо и увеличенные глаза снова посмотрели на меня, а я продолжал, не дожидаясь ответа и подняв мешок в руке:

— У меня есть лучшая из когда-либо существовавших копия свитка мученика Каллина, именем которого назван этот священный город. Также я принёс единственную известную реликвию мученика, и… — для усиления слов я позволил себе краткую паузу, — завещание восходящей Сильды Дойселль. Я и мои спутники, как истинные последователи Ковенанта Мучеников, умоляем служителей этого святого места предоставить нам убежище.

Пока я говорил, глазах не отражали никаких эмоций, и лишь чуть прищурились при упоминании реликвии, а потом ещё сильнее — при имени Сильды. Когда я умолк, они продолжали меня изучать, а я на этот пристальный взор ответил взглядом, полным отчаянной мольбы. Сильда предупреждала, что умолять нельзя, поскольку тех, кто здесь правит, такое редко трогает. Убежище предоставлялось в рамках дара Ковенанта, но это не было правом каждого, и часто предоставлялось по прихоти, если не за взятку, а я только что потратил нашу единственную монету.

— Этот человек лжец и убийца! — ещё пронзительнее выкрикнул лорд Элдурм. Однако глаза восходящего за линзами едва моргнули.

— Прошение об убежище одобрено, — провозгласил он и опустил каркас с линзами, полностью открыв лицо. На первый взгляд он не производил впечатления — болезненные черты лица, примечательные только своей заурядностью. Но его прищуренный взгляд говорил мне о почти таком же интеллекте, какой я видел во взгляде Сильды, только безо всякого сострадания. Я понял мгновенно, что передо мной очень расчётливый человек.

— Ступайте к воротам, — сказал он нам, махнув рукой на восток, а потом глянул в сторону отряда лорда Элдурма. — Милорд, если у вас есть возражения, то вы вольны направить их в письменной форме Совету светящих в Атильторе. А сейчас спешу напомнить, что я являюсь свидетелем данного события, и любое насилие, совершённое в окрестностях этого города, повлечёт за собой наказание в виде отлучения от Ковенанта и смертного приговора от Короны.

Я посмотрел на вытянутую руку восходящего Гилберта. От усталости мне всё ещё не хватало воли, чтобы скрыть свой трепет. А ещё она показалась мне жутко завораживающей — костяшки, раздутые до размеров каштана, и сетка разбухших вен под кожей. Перманентные тёмно-синие пятна чернил на кончиках пальцев так же не оставляли сомнений, что эта рука принадлежит человеку, который проводит значительную часть своих дней в трудах с пером над пергаментом. Пятна на моих пальцах были не такими тёмными, но если мне каким-то образом удастся и дальше продолжить работать писарем, то они наверняка станут такими же, как у него.

Несмотря на состояние рук Гилберта, в них, очевидно, оставалось немало ловкости, судя по громкому нетерпеливому щелчку пальцев. Эхо от него долго гуляло по узкой комнате с высокими сводчатыми потолками, куда меня привели — это здание находилось позади святилища мученика Каллина. Мы были одни, а Тория и Брюер ждали в коридоре снаружи в компании полудюжины здоровенных мирян в чёрных туниках хранителей Ковенанта.

Через ворота мы прошли на удивление быстро — встречавшие нас хранители с нами не любезничали, а просто толкали нас по прямой дорожке к святилищу. Там на нас смотрели несколько зевак, но наше прибытие не вызвало особого шума, в том смысле, что я удручающе ясно слышал обличительные речи лорда Элдурма, которые он выкрикивал нам вслед. Он со своей когортой ехал по берегу до самых ворот, и каждый миг мы ждали, что в нашу сторону полетит очередной арбалетный болт. Удивительно, но в шаге от избавления гнев его светлости уже не казался мне забавным.

— Писарь, ты поставил мою честь под сомнение! — ярился он, когда мы проходили в ворота. — Пролил свою керлскую мочу на мою щедрость. Не думай, что эта крысиная нора будет укрывать тебя вечно! Однажды я сделаю тебе подарок, Писарь! Ожерелье из твоих кишок…

— Реликвию. — Узколицый восходящий снова щёлкнул пальцами. — И завещание. И никаких споров, если только не желаешь выйти за ворота и умолять лорда Элдурма о пощаде. Отказать в убежище можно так же легко, как его предоставить.

«Когда придёт время», сказала мне Сильда, «ты узнаешь». И я узнал. Понял, что отдать в руки этого человека полную и неотредактированную версию её завещания было бы большой — а может и смертельной — ошибкой. На жизненном пути надо остерегаться не столько садистов, сколько мыслителей, а мне стало ясно, что восходящий Гилберт размышляет очень много. Я представлял себе, что откровения Сильды будут явлены при встрече с душой несравненной мудрости и благочестия — с каким-нибудь старым и мудрым священником или с другим просвещённым, который будет знать наверняка, что делать с настолько опасным знанием. А передо мной стоял не такой. Но это не означало, что у меня нет для него никакого завещания.

— Это поразительная история. — Я сглотнул, сражаясь с лавиной эмоций, из которых только часть была фальшивой, и передал ему монету из кармана, а потом вытащил из мешка завещание. — Непременно тронет сердца всех, кто её услышит.

Гилберт не спеша покрутил монету перед, очевидно, слабовидящими глазами и довольно покряхтел, удостоверившись в её возрасте. Однако больше всего его явно интересовал свёрнутый и перевязанный пергамент.

— Ты его читал? — спросил он, не развязывая тесёмку, а вместо этого постукивая по пергаменту испачканным чернилами пальцем. Движение казалось неуверенным, каким проверяют, насколько горяч горшок.

— Она мне диктовала. — Я вытер с глаз влагу и попробовал улыбнуться. Мешок я держал сбоку, надеясь, что из-за интереса к документу в руке он не станет требовать, чтобы я показал всё содержимое. Если бы он так поступил, то обнаружил бы другую, более длинную версию завещания Сильды, хотя читать её было бы сложнее. — Понимаете, я писарь.

Восходящий Гилберт в ответ рассеянно кивнул, не отводя глаз от завещания.

— И ты говоришь, это полный документ?

— Насколько мне известно. — Я нахмурил лоб, изображая недоумение с лёгким налётом обиды. — Она не из тех женщин, кто терпит нечестность, и прежде всего в себе.

— Не из тех, — согласился он, чуть пожав плечами. — По крайней мере, так было, когда я с ней общался, хотя наше знакомство было кратким. Когда она умерла?

В этом месте я не видел смысла врать. Гилберт отлично знал о том, что я разбойник, и о моём последнем преступлении. Однако я решил, что лучше не просвещать его о роли Сильды в её собственной кончине. В Ковенанте не было официальных запретов на самоубийство, но всё же духовенство на такое смотрело неодобрительно.

— Два дня назад, восходящий. Мы выкопали туннель для побега с Рудников. Он рухнул прежде, чем она смогла выбраться. Они все умерли, вся её паства, кроме меня и моих спутников.

Он наконец-то взглянул на меня:

— Она собрала на Рудниках паству?

— Да, восходящий, и её очень любили.

— То есть, идея незаконного побега принадлежала ей.

— Да. Но я думаю, её намерением было передать в руки Ковенанта это завещание вместе с копией свитка мученика Каллина.

Не ожидая его разрешения, я вытащил свиток из мешка и достал его из запечатанного кожаного тубуса, защищавшего его во время нашего побега из Рудников. Восходящий без особого интереса взглянул на протянутый свиток и, наконец, принял его. Развернул первые несколько дюймов, и его брови удивлённо приподнялись.

— Это твоя работа? — спросил он, не пытаясь скрыть сомнение в голосе.

— Так и есть. Восходящая Сильда была прекрасным учителем.

Его лицо немного помрачнело, он отвернулся, отошёл и сел с обоими документами за большой дубовый стол.

— Тебе не стоит использовать её титул, — сказал он. — По крайней мере, в присутствии других священников. Титула её лишили, когда король Матис огласил приговор. Как я понимаю, тебе известен состав её преступления? Раз уж ты записал её завещание.

— Известен, восходящий. — Я помедлил, тогда он повернулся ко мне и смотрел мне в глаза, пока я не ответил: — Убийство.

— Да. — Он снова перевёл взгляд на свиток, развернув его на наклонной поверхности стола. — Убийство коллеги священника, на самом деле. Можно сказать, худшее преступление, какое только может совершить служитель Ковенанта. — Он пристально смотрел на свиток, поджав губы, и я надеялся, что это выражение восхищения. — Жалко, что написано не на веллуме, — протянул он. — Пергамент раздражающе недолговечный материал. Впрочем, полагаю, ты же останешься здесь на какое-то время, не так ли, Элвин Писарь?

Я поклонился, сдержав вздох облегчения.

— Я с радостью изготовлю ещё одну копию, восходящий.

— Да. — Впервые его губы, которые вряд ли часто улыбались, едва заметно изогнулись. — Изготовишь. Все, кто получают убежище за нашими стенами, должны его заработать. Крыша над головой и еда положены только тем, кто за них работает. В Каллинторе не пользуются деньгами и не привечают пороки, проистекающие от них. Игры, выпивка, сквернословие, потакание низменным плотским влечениям и любые формы преступности здесь запрещены. Нарушение влечёт за собой лишь одно наказание: изгнание. Прошения проходят на рассвете и на закате, и обязательны для посещения. Выбор святилища остаётся за тобой, но, — он кивнул на свиток, — раз уж ты так близко знаком с историей нашего мученика, не могу себе представить, с чего бы тебе захотелось поклоняться где-либо ещё.

Его лицо снова стало бесстрастным, и он опять посмотрел на завещание, изложенное в свитке.

— Сколько копий ты сделал?

— Ни одной, в соответствии с указанием вос… — я поперхнулся, оборвав титул, и, к своему удивлению, понял, что это раздражает меня сильнее, чем я ожидал. Если уж какая душа и заслуживала этого титула, так только она. — Госпожи Сильды, — закончил я.

— Хорошо. Продолжай в том же духе. — Он ещё раз посмотрел на меня, и в его взгляде ясно читался расчёт, хотя я подозревал, что это не столь очевидно для глаз, менее привычных к чтению настроения других. А его небрежный тон также указывал на попытку скрыть глубокую заинтересованность в ответе на следующий вопрос: — Кстати, а каково твоё преступление? За которое тебя приговорили к Рудникам?

Я ответил с неизменной искренностью, в который раз не видя причин врать:

— Воровство, нарушение границ и охота на дичь в герцогском лесу, а также связь с разбойником Декином Скарлом.

— С самим Королём Разбойников? — Его губы опять едва заметно изогнулись. — Скажи, он действительно был семи футов ростом и мог одной рукой задушить человека?

— Он был высоким, но не настолько. И я видел, как он душил людей, но только двумя руками, восходящий.

Губы восходящего выпрямились, по его расчётливому челу пробежала тень, и он снова посмотрел на свиток.

— Хранители покажут тебе и твоим друзьям-прихожанам подходящие комнаты, — сказал он, махнув рукой на дверь. — На прошлой неделе мы выгнали несколько негодяев за то, что они устроили притон с выпивкой и игрой в кости, так что должен быть свободный домик. Не забудь вернуться на вечернее прошение. Завтра утром после прошения явишься сюда, выполнять свои обязанности в скриптории. Твои друзья могут найти честную работу в садах или в стойлах, если только не обладают твоими навыками.

Я поклонился ему на прощание — на этот раз намного ниже, чем раньше, демонстрируя глубину своей признательности. Впрочем, восходящий Гилберт не смотрел на меня, поскольку его внимание полностью поглотило завещание — одна рука теребила завязку так, что стало ясно: оно будет порвано, как только за мной закроется дверь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Как ты уже понял, возлюбленный читатель, с тюрьмами я знаком не понаслышке. В них мне нередко доводилось поразмыслить о том любопытном факте, что уже само состояние заключения, каким бы благоприятным оно ни было, в конечном счёте становится совершенно непереносимым. Потребовалось четыре года тяжёлого и скрытного труда, чтобы сбежать от тягот Рудников, но всего через три месяца за стенами Каллинтора я понял, что мои мысли снова возвращаются к освобождению.

«Но отчего?» — должно быть, думаешь ты. «Разве тебя не кормили? Разве не дали крышу над головой? Разве твои дни не были наполнены плодотворным и важным трудом? Разве ты не научился многому у своих товарищей-писарей в скриптории?». На всё это я твёрдо отвечу да, и всё же, к рассвету празднования мученицы Алианны я уже хотел освободиться из Каллинтора с той же страстью, с которой стремился прогрызть себе выход из Рудников. Причина не была загадочной, и её не трудно выразить, и всё же Тория, на мой взгляд, обозначила её наиболее красноречиво:

— Как же мне охуенно скучно!

Её нож с громким стуком воткнулся в центральную балку нашего жилища. Под треск дерева она его вытащила и пошла обратно к дальней стене комнаты. Вся балка уже покрылась свидетельствами её бесконечных тренировок. Разумеется, в стенах города оружие было запрещено, но Тория раздобыла клинок путём какой-то ловкой кражи во время очередной смены на скотобойне. Маленький треугольный клинок, всегда жутко острый и, как оказалось, идеально отбалансированный для метания. А широкое пространство почти без мебели на нижнем этаже нашего дома давало ей достаточно места для тренировок.

Просторные размеры нашего нового дома входили в число нескольких удобных аспектов этой формы лишения свободы. Дом, который мы делили с Брюером, считался бы роскошным в сравнении с лачугами в деревне моего детства. Каждый из нас жил в своей комнате на верхнем этаже, а Тория вечерами часто приносила домой кусок мяса, которое мы жарили перед большим камином. Брюер нашёл себе местечко в саду, и потому камин нередко был наполнен сладко пахнущими яблоневыми ветками, а вечерние трапезы мы запивали чашечкой-другой сидра. Крепкий алкоголь в Каллинторе был строго запрещён, но сидр и эль разрешали (из-за дизентерии, неизбежно начинавшейся, если пить просто воду), главное, не напиваться слишком явно.

Нож Тории снова вонзился в балку, и я удержался от желания бросить на неё раздражённый взгляд. Хотя я каждый день по меньшей мере десять часов писа́л, но по возвращении из скриптория всегда находил время расшифровать хотя бы несколько строк настоящего завещания Сильды. По её инструкции я зашифровал текст кодом, на изучение которого у меня ушёл год — это был комплексный шифр с двойной заменой, который требовал не только знания букв, но и чисел. Этот код знали только Сильда и я, и он превращал её текст в факсимиле древнеданерского языка Священных Земель, на котором говорили тысячу лет назад. Поэтому сейчас на нём не мог читать никто, кроме самых образованных учёных, и даже они не смогли бы внятно на нём говорить.

У меня возникло искушение бросить расшифровку текста и свести на нет риск обнаружения его хранителями. Этим набожным хулиганам обычно недоставало мозгов, зато с лихвой хватало мышц, и их любимым развлечением был обыск случайно выбранного дома в надежде найти свидетельства для изгнания. Список запрещённых предметов, за которые несчастного выгонят за ворота, был длинным и зачастую бессмысленным. Прошлым месяцем я видел, как они выгнали пожилую женщину, которая почти десятилетие пряталась от петли после того, как убила своего любившего распускать кулаки муженька. Ей вменили в вину то, что она выткала гобелен, изображавший мученицу Меллайю с наполовину оголённой грудью.

Хранители так ревностно выискивали злодеев, что я даже начал думать — не выплачивают ли им какие-либо премии за каждого несчастного, которого они выкинули за ворота. Но всё же, всякий раз, как мои мысли возвращались к желанию покинуть это место, перспектива навсегда утратить бесценные слова Сильды, если меня поразит какое-нибудь несчастье, казалась непереносимой.

— Только не говори, что тебе не скучно. — Ножик Тории снова воткнулся в балку. — Ты ненавидишь это место. Уж я-то вижу. Ты не настолько хороший актёр, как тебе кажется.

— Хороший, — ответил я, не отрывая глаз от частично расшифрованного завещания. — Просто ты вынюхиваешь ложь лучше многих.

Раздался вздох, затем скрежет табуретки по устеленному соломой полу, и Тория уселась за столом. Когда она заговорила, её голос звучал серьёзно и настойчиво:

— Я устала ходить вокруг да около. Когда мы уезжаем?

— Когда придёт время.

— То есть, когда ты с этим закончишь. — Тория придвинулась поближе и наклонила голову, чтобы рассмотреть слова, выписанные на листе веллума, который я украл из запасов скриптория. — Что в нём такого важного, к слову?

Я не потрудился скрыть расшифрованные слова. Несмотря на множество предложений, Тория никогда не соглашалась, чтобы Сильда обучала её грамоте.

— Формула превращения неблагородных металлов в золото.

— Ой, да иди ты. — Она раздражённо фыркнула, опёрлась локтями на стол и положила подбородок на ладони. — Она уже умерла, а вы с этим медведеподобным болваном такие же её рабы, как и всегда.

— Долг есть долг, за всеми нами. Я думал, уж ты-то такое понимаешь.

— Я понимаю, что сойду с ума, если проторчу здесь ещё хоть одну неделю.

— Если четыре года на Рудниках тебя не убили, то ещё несколько месяцев здесь не убьют и подавно.

— Я не о теле беспокоюсь. — Она заговорила чуть тише. — Я о душе. Это место её марает.

От этих слов моё перо замерло. Она мало говорила о южной ветви Ковенанта, и я мало об этом знал. В моём понимании то, что она собою представляла, лишь несколькими мелкими деталями отличалось от ортодоксальной веры. Однако именно оттого, что она редко говорила о своих верованиях, тяжесть страдания, которую я видел на её хмуром лице, подсказала мне, что Тория держится за них с тем же пылом, с каким Брюер держится за свои.

— Марает каким образом? — спросил я, и она неуютно поёрзала.

— Прошения, — пробормотала она.

— Твой народ прошений не проводит?

— Не такие. Дома мы собираемся, чтобы поклониться мученикам, но высказывать почитание дозволено всем. Наши прошения означают больше, чем просто бубнёж вызубренных писаний священниками. На юге есть всего один ранг духовенства: там все — смиренные просящие, которые выступают в роли звена к благодати Серафилей, а не преграды, не привратников, требующих платы за спасение.

Голос Тории стал необычно громким и пронзительным, и мне пришлось прижать палец к её губам, встревоженно оглядываясь на закрытое ставнями окно. Мало за какое преступление нас вышвырнут вернее, чем за произнесённую ересь. Она отдёрнула лицо от моей руки и сердито зыркнула, плотно скрестив руки. В подобных случаях она настолько напоминала обиженного ребёнка, что я часто раздумывал, правда ли её настоящий возраст такой, как она утверждала.

— Нам потребовался план, чтобы сбежать из Рудников, — сказал я, набравшись терпения. — Чтобы сбежать из Каллинтора, план тоже нужен.

— У меня есть план: выйдем через ворота, вот мы и свободны.

— Нет. Как только выйдем за ворота, какой-нибудь жадный до награды гад наверняка побежит и расскажет лорду Элдурму. И как, по-твоему, далеко мы уйдём?

— До Куравеля отсюда меньше сотни миль. Это пять-шесть дней пути — ну, семь, если постараемся. А если раздобудем лошадей, то и того меньше. А в этом городе легко затеряться.

— А ещё легко никогда не найти из него выход, как я слышал. И с каких это пор ты умеешь ездить на лошади? Я вот точно не умею.

Она скривилась от досады:

— Тогда отправимся на побережье, найдём корабль. Есть и другие королевства, помимо этого.

— На кораблях за проезд требуют денег. У тебя их случайно не завалялось?

— Наверняка тут где-то есть монеты. У северных священников всегда есть деньги, несмотря на все их заверения о бедности.

Я помолчал, увидев в этих словах зерно истины и зачатки плана. Я уже не раз обдумывал разнообразные способы вытащить нас из этой священной ловушки, и первым препятствием всегда оказывалась банальная нехватка монет.

— А вот об этом стоит подумать, — признал я. — В святилище мученика Каллина много запертых дверей. Зачем запирать дверь, если не для защиты чего-то ценного?

Она едва заметно ухмыльнулась и наклонилась поближе, пихнув меня кулаком в плечо.

— А я-то уж переживала, что ты свою душу этим ебланам сдал….

Она умолкла оттого, что кто-то настойчиво застучал кулаком по тоненьким доскам, заменявшим нам дверь. В святилищах двери прочные и запираются на замки, в отличие от домиков для искателей убежища, где, на радость хранителям, их куда удобнее выбивать.

— Спрячь его, — прошипел я Тории, кивнув на нож, всё ещё торчавший в балке, и стал собирать чернила и пергамент. — У тебя есть ещё что-нибудь?

Она покачала головой, вытаскивая нож, а потом наклонилась и подняла плиту, под которой мы прятали нашу контрабанду.

— Собиралась выменять у Смитса понюшку трубочных листьев на мясо, — прошептала она. — Хорошо, что не стала.

Я подождал, пока она положит плиту на место, набросил на неё соломы и открыл дверь. Вместо ожидаемой троицы в чёрных рясах передо мной оказались вытаращенные глаза на узком вспотевшем лице Наклина, нашего соседа. Этот парень слишком много волновался и ещё больше потел, отчего за ним вился прогорклый запах. И хотя мудрые знают, что здоровые миазмы необходимы для защиты от худших заболеваний, но зловоние Наклина выходило далеко за рамки нормы. Поэтому сложно было долго терпеть его общество, хотя это и означало, что дом рядом с нашим был полностью в его распоряжении. Сначала я думал, что околачиваться тут настолько раздражающе часто его заставляет обычное одиночество, но краткие голодные взгляды, которые он бросал на Торию, выдавали более глубокий, решительно безответный интерес.

— Чего тебе, вонючка? — спросила она, по обыкновению презрительно скривив губы.

Наклин смутился от её грубости и ответил вместо неё мне, заговорив со своим болезненным алундийским акцентом, растягивая гласные и приглушая шипящие:

— Ваш брат снова проповедует.

Тория, чтобы отбить ему охоту, как-то сказала, что мы с Брюером её братья, и обладаем агрессивно-защитными инстинктами. А Наклину настолько недоставало проницательности, что он в это поверил, хотя все мы даже отдалённо не были похожи. Впрочем, это не мешало ему находить предлоги постучаться в нашу дверь, хотя по крайней мере сегодня у него имелась веская причина.

— Где? — спросил я, вздохнув от гнева и раздражения.

— Возле кладбища. Хранители уже подходили, когда я пошёл сказать вам.

— Спасибо. — Я выдавил улыбку и удержался от желания похлопать его по плечу. — Оставайся здесь, — проинструктировал я Торию, когда она собралась идти за мной. Там почти наверняка не обойдётся без каких-нибудь препирательств, а из-за присущей ей агрессии напряжённые моменты имели обыкновение перерастать в насилие.

Я бросился туда быстрым шагом, поскольку бег наверняка привлёк бы ненужное внимание. Позади меня Наклин, заикаясь, говорил Тории:

— У м-меня с-сегодня есть кувшин с-свежего чая. М-может т-тебе хотелось бы…

Заворачивая за угол, я услышал, как захлопнулась дверь, и поспешил чередой узких переулков в сторону кладбища. Я сократил путь, перемахнув через стенку, и выбрал быстрый, но укромный маршрут через свинарники. Пришлось увернуться от злобного борова, а потом взбираться по очередной стене, и вот я оказался на восточном углу кладбища. Отыскать высоченного Брюера не составило труда — он стоял на ящике возле ворот и читал проповедь толпе, состоявшей из полудюжины горожан и такого же количества хранителей. Горожан его проповедь явно озадачила или веселила, в отличие от хранителей.

— Знать свитки наизусть — это хорошо, — нараспев говорил Брюер, когда я подошёл ближе, тревожно бросая взгляды на хранителей с суровыми лицами. Брюер говорил громко, но по большей части бесцветно и монотонно. Он раскраснелся, сгорбился и скорее выдавливал из себя слова, чем декламировал. Удивительно, как человек, который явно не боялся физической опасности, мог дойти до такого состояния, просто выступая перед публикой. И тем не менее он вышел сюда, лицом к лицу со своими страхами, как и учила нас Сильда — несмотря на равнодушие и презрение публики.

— Но произносить их без знаний — плохо, — сглотнув, продолжал он. Капли пота, усеивавшие его кожу, блестели под вечерним солнцем. — Свитки — это не просто заклинания. Это не молитвы Серафилям, вроде бессмысленных од, которые северные язычники бормочут своим фальшивым богам. Нет смысла в простом повторении слов, написанных на странице. Чтобы по-настоящему стать частью Ковенанта, необходимо понимать их значение, а для этого вы должны читать их сами.

— Бля, — пробормотал я, видя, как ощетинились несколько хранителей. Но хуже того оказался удивительный факт, что среди малочисленных зевак затесался один, кто на самом деле слушал.

— Лжец! — тощая женщина преклонных лет вышла вперёд, потрясая костлявым кулаком. Несмотря на её хрупкие формы, в её голосе слышалась та резкость, которой не хватало Брюеру. — Это южная вера!

— Нет, сестра, — сказал Брюер. Он попытался изобразить на лице искренность вроде той, с которой обращалась Сильда: приподнятые брови и открытую улыбку, которые захватывали многих. Но на его лице это выражение больше походило на похотливую гримасу. — Эта вера для всех. Все должны читать свитки, не только знать. Не только духовенство…

— А те, кто не умеют? — встряла старуха. — Нам-то чё делать?

— Учиться, конечно. — На лице Брюера промелькнула едва заметная насмешка, говорившая о том, что споры ему милее проповедей. Сильда никогда не спорила, она лишь убеждала. — Хватит позволять себе вязнуть в невежестве…

— Кого это ты назвал невеждой? — крикнул другой зевака, мясистый парень, в котором я узнал одного из работников кузницы. К своему ужасу я заметил, что на громкие голоса вышло ещё несколько человек. Маленькая группка смущённых зрителей превращалась в толпу, и к тому же разгневанную.

— Просящие учат меня свиткам, и я им за это благодарен, — продолжал трудяга. Его голос распалялся, а лицо краснело, но краткий взгляд, который он бросил в сторону хранителей, заставил меня сомневаться в искренности его гнева. В Каллинторе всегда было выгодно заискивать перед ортодоксальными властями.

— Как нищий благодарен за объедки, которые ему бросают? — крикнул в ответ Брюер, и гнев сделал его голос намного убедительнее. — Ты единомышленник или раб?

— Еретик! — крикнула старуха, и я знал, что этот крик почти наверняка подхватят по меньшей мере несколько человек из хоть сколько-нибудь приличной толпы. — Ересь навлечёт на нас Второй Бич!

В итоге хор осуждения стал таким громким и наполнился таким искренним гневом, что хранителям наконец пришлось взяться за дело. Увидев, как они начали проталкиваться через толпу, я бросился к Брюеру, который тщетно пытался перекричать раскаты праведного гнева.

— Может, хватит? — спросил я, посмотрев ему в глаза, и бросил взгляд через плечо на быстро приближавшихся хранителей.

При виде меня во взгляде Брюера снова появилась осмысленность, плечи опустились и пыл сменился тревогой. Впрочем, с ящика он не двинулся.

— Пошли, — сказал я, хватая его за рукав. — Надо идти.

— Эй, искатель! — сказал главный хранитель, властно указывая пальцем на Брюера, в то время как остальные хранители отпихивали в стороны других зевак. — Кто дал тебе разрешение проповедовать?

Увидев вызывающий блеск в глазах Брюера, я повернулся к хранителям и попытался говорить нейтрально-убедительно:

— Нет никаких стриктур, запрещающих проповедовать в Каллинторе.

Я капельку обрадовался, узнав в ближайшем хранителе знакомого служителя из святилища мученика Каллина, хотя он прищурился, глядя на меня, и не сразу признал наше знакомство.

— Но есть куча стриктур против ереси, — прорычал он. — Я-то думал, писарь должен такое знать.

— Я знаю. А ещё я знаю, что мой брат не сказал ничего, что противоречило бы стриктурам или свиткам. Он говорит лишь проповеди, которым учила нас восходящая Сильда, которую сам восходящий Гилберт поминал среди искуплённых.

В последние недели Гилберт широко использовал завещание Сильды в своих проповедях, иногда отдавая ей должное за многие прозрения, но не всегда. Возрастающая частота, с которой он её цитировал, и популярность, которую набирали его проповеди, напомнили мне один из любимых афоризмов Декина: «Только дурак станет рисковать своей шеей, чтобы украсть бесполезную вещь».

Имя восходящего Гилберта произвело больше впечатления, чем имя Сильды — хранитель умолк, а его спутники колебались. К счастью, их вмешательство сгладило недовольство толпы, и большинство теперь смотрело с живым интересом, а не с гневом. В Каллинторе с развлечениями всегда было туго.

— Так он твой брат? — спросил хранитель, с сомнением переводя взгляд с меня на Брюера и обратно.

— Мой брат по преданности Ковенанту, — ответил я, повернувшись к Брюеру, и настойчиво мотнул головой. Увидев, как тот без дальнейших возражений слезает со своего насеста, я скрыл вздох облегчения.

— Тогда научи его истинной природе преданности, — сказал хранитель. — Повиновение Ковенанту будет овеяно благодатью Серафилей превыше всех добродетелей.

— Разумеется, — весело согласился я, взял Брюера за руку и потащил прочь, пока он не успел ощетиниться. К счастью, чувство поражения в нём перевесило любые желания спорить, по крайней мере пока. Он позволил мне вести себя в сторону главного проезда, и даже не повернулся, когда хранитель крикнул нам вслед:

— Лучше держи его в наморднике, — крикнул он, вызвав смех в редеющей толпе. — Не все собаки приучены лаять.

Брюер молчал большую часть пути до нашего дома, повесив голову и хмурясь от поражения и недоумения.

— Сделаешь так ещё раз, и оставлю тебя хранителям, — сказал я. В ответ он лишь чуть пожал плечами. — Я серьёзно, — добавил я. — Добивайся изгнания, если хочешь, но мы ещё не готовы уходить. Пока.

Брюер, казалось, почти не слышал. Он молчал ещё несколько шагов, а потом пробормотал:

— Её слова. Её истина. Почему они не хотят слышать?

— Потому что это не она говорит, — ответил я, а потом немного приглушил голос, пытаясь подражать убедительному тону Сильды: — Дело всегда было не только в её словах, но и в её голосе. Дело было в её… — я замолчал, не в силах точно описать дар Сильды захватывать сердца. — Дело было в ней. А её теперь нет. Теперь есть только мы.

— Она мученица, — проговорил Брюер, практически с прежней страстью. — И должна быть провозглашена таковой.

— И будет. — Убеждённости в моём голосе слышалось больше, чем сам я чувствовал на этот счёт, но Брюер был из тех, кто плохо воспринимает неуверенность. — Когда-нибудь. Мы уже посеяли здесь семена. Со временем они взойдут. Восходящий Гилберт почти в каждой проповеди использует её истину.

При упоминании восходящего-плагиатора по лицу Брюера пролетела тёмная тень обиды.

— Как будто эта его истина, — огорчённо пробормотал он.

— Это всё равно её слова, из её завещания. Мы её свидетели. В наших руках возможность сохранить её историю, но у нас это не получится, если нас утащат обратно на Рудники, где нас вздёрнет лорд Элдурм.

Я бы так и продолжал поучать, но мой голос резко стих, когда мы завернули за угол, где проезд выходил на главные ворота Каллинтора. Там через их деревянную арку проходила свежая группа искателей убежища. Их было около дюжины, в большинстве случаев это считалось необычно большой группой, но в последние недели такое явление становилось всё более частым. Ходили слухи, что Самозванец снова собрал армию таких размеров, что уже угрожал средним герцогствам, а это неизбежно вынуждало короля Томаса поднять своё знамя и собрать войска для отражения угрозы. Такое количество марширующих вооружённых людей нередко заставляло разбойников разбегаться из своих берлог, как кроликов от хорька.

Но не численность группы утихомирила мой язык и заставила меня внезапно остановиться, а один из их числа. Как обычно, выглядели они потрёпанно: от одежды остались только рваные, потёртые обноски, а у большинства не было даже обуви. Три женщины и десять мужчин, один из которых привлёк моё внимание со всей силой захлопнувшегося медвежьего капкана. Выше остальных, но такой же тощий, как и всегда. Щёки и глаза ввалились от лишений. Но опасность хищника в нём всё равно по-прежнему можно было разглядеть, если, конечно, уметь.

Брюер озадаченно хмыкнул, когда я шагнул в тенистый переулок между пекарней и свечной лавкой. Я почти не сомневался, что высокий новоприбывший меня не видел, но не смел даже высунуться и взглянуть на него. Его вид распалил во мне скверный огонь, который мигом выжег все прочие заботы.

— Что такое? — спросил Брюер, когда я прижался к стене пекарни.

— Новоприбывшие у ворот, — сказал я. — Посмотри и скажи мне, сколько из них пропустили.

Брюер подозрительно нахмурил тяжёлый лоб, но согласился потратить минутку и посмотреть, как проходит ритуал поиска убежища.

— Двоих довольно быстро отослали, — доложил он. — На вид оборванцы, как ты понимаешь, да ещё и тупые. Наверняка не смогли вспомнить ни одной строчки из писания на двоих. — Он ещё понаблюдал. — Остальные направляются к святилищу мученика Атиля. Слышал, тамошний восходящий на прошлой неделе жаловался на нехватку работников на турнепсовом поле.

— Самый высокий, — сказал я. — Тощий гад, который выглядит так, словно знает, что делает.

— Его пропустили. — Брюер прищурился и посмотрел на меня. — Твой дружок?

Я не ответил. Голова, которую я осторожно высунул, чтобы взглянуть, наполнилась всевозможными расчётами. Группа уже почти скрылась из вида, так что я вышел из тени, собираясь идти за ними следом, но тут Брюер загородил мне путь.

— Нам стоит о нём волноваться? — спросил он таким тоном, который требовал ответа.

— Он состоял в банде Декина, — сказал я. — Видел такое, что священникам лучше не знать.

Брюер нахмурился сильнее.

— На твоём лице я вижу не тревогу. — Он внимательно наклонил голову, придвигаясь ближе. — Такое выражение у тебя появлялось, когда нужно было выполнить тяжёлую работу.

На Рудниках мы использовали эвфемизм «тяжёлая работа» для тех случаев, когда беспокойные каторжники загадочным образом оказывались в куче трупов у ворот. Мы так говорили, щадя чувства Сильды, хотя я не сомневался, что смысл она отлично понимала.

— За ересь отсюда выгоняют, — сказал Брюер. — А за убийство вешают.

— Мы с Торией сегодня придумали схему, как отсюда выбраться, — сказал я, решив, что небольшая увёртка не помешает. — С полными карманами, чтобы хватило доехать в любой конец этих земель. В такие места, где слово мученицы Сильды найдёт более восприимчивые уши. Но ничего не выйдет, если мне придётся постоянно ждать удара в спину.

Он немного расслабился, успокоенный перспективой благодатной почвы для учений Сильды.

— Если надо, я сделаю, — сказал он. Как бы его душа не трансформировалась от долгого общения с новоявленной мученицей, в сердце Брюер всегда оставался разбойником. И к тому же, в свитках имелось много аллюзий на праведность убийства, совершённого во благо, а какая цель может быть лучше этой?

— Не обижайся, — сказал я, обходя его, — но когда дело доходит до тяжёлой работы, твои руки не самые тихие. Увидимся дома.

Пока он не успел возразить, я поспешил в сторону южного квартала, где посреди лоскутного одеяла окружающих полей находилось святилище мученика Атиля. Каждое святилище Каллинтора отвечало за разные аспекты городских потребностей. Святилище мученика Каллина являлось центром управления городом благодаря тому, что только там имелся скрипторий. Мученица Меллайя приглядывала за ремесленниками, гончарами и кузнецами. Искатели, которых отводили к мученику Айландеру, ухаживали за животными в свинарниках или в курятниках. А вот искателям убежища, которые от скудоумия заявили, что их души настроены на пример мученика Атиля, предстояли долгие месяцы изнурительного труда на полях.

В Каллинторе нельзя было просто слоняться без причины, и потому я шёл целеустремлённым шагом, который не вызывал вопросов у бродивших там хранителей. Задерживаться вблизи полей тоже не стоило, но мне повезло отыскать куст ежевики, в котором я и спрятался. Под недовольное чириканье щегла, свившего там себе гнездо, я скрючился и стал ждать, не отрывая глаз от заднего входа в святилище. Прошло раздражающе много времени, когда новоприбывшие, наконец, появились — их, с мотыгами или лопатами, гнал на первый рабочий день один из просящих святилища. Высокого человека со впалыми щеками легко было различить, и когда он подошёл ближе, я почувствовал, как моё сердце сильно заколотилось, поскольку стало ясно, что первый мимолётный взгляд оказался не ошибочным.

Даже не столько по лицу, сколько по тому, как он двигался: как опустил плечи, как постоянно шарил взглядом по сторонам, задерживаясь в основном на юных работницах. Видя, как он пялится на одну — изящную девушку с яркими манерами, но небольшим умом, которую все знали, как Улыбчивую Эйн — я заключил, что с возрастом его наклонности только ухудшились.

Эта мысль вызвала нежданную улыбку на моих губах, поскольку из-за стоявшей передо мной задачи я испытывал любопытное чувство сожаления. В конце концов, мы же выросли вместе. А ещё, какие у меня были доказательства его виновности в смерти Декина, помимо собственных бесконечных рассуждений? Но, как только я увидел в его взгляде тёмные потребности, все мои сомнения тут же померкли, и с мрачным предвкушением я прошептал приветствие, которого он не мог услышать:

— Привет, Эрчел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Той ночью я его не убил. Как и в следующие пять ночей. Из всех уроков, полученных от Сильды, терпение отняло больше всего времени и сил, и теперь оно мне пригодилось. Брюер был прав насчёт последствий убийства в этом месте. Насилие в Каллинторе случалось редко — за всё время я видел лишь одну потасовку. Двое полевых работников перебрали с сидром и решили поколотить друг друга прямо перед дверями святилища мученика Атиля. Хранители, не удовлетворившись простым изгнанием, долго избивали обоих дубинками, а потом выпихнули за ворота, окровавленных и едва стоящих на ногах. Если простая драка привела к такому наказанию, то уж убийство навлечёт самую строгую кару.

Кроме того, убийство Эрчела было лишь одной частью моих намерений. Мне нужно было так же выяснить, что он знал о планах Лорайн, и я надеялся получить какое-нибудь указание на то, где её можно найти. Всё это потребовало бы времени и уединения — а такие ценности были редкостью в этом месте бесконечного труда под постоянным наблюдением. И ещё оставался вопрос о нашем побеге и о деньгах на него.

Я по-прежнему усердно трудился в скриптории, завершая первую копию своей версии свитка мученика Каллина со скоростью, которая вызывала восхищение и зависть со стороны моих товарищей-писарей. Все они были старыми, или так казалось моим юным глазам. Согбенные, морщинистые щуры с вечно перепачканными пальцами. Большинство здесь оказалось через фальшивомонетничество, изготовление поддельных завещаний или разных официальных документов о земле или титулах — судя по их историям, для большинства писарей во внешнем мире эти занятия составляли самую прибыльную часть побочных доходов.

Эти пожилые писаки много болтали, создавая удивительно непринуждённую атмосферу в месте, построенном для тихих размышлений. Я постарался со всеми подружиться, или хотя бы завоевать немного доверия — с разным успехом, поскольку люди эти были не глупые и легко могли сообразить, когда их водят за нос. По большей части ко мне относились с осторожной снисходительностью по причине моей юности или сдерживали обиду на мои таланты в обращении с пером и на скорость, с которой я работал. В ответ я не чувствовал по отношению к ним ничего, помимо жалости и презрения, как это часто бывает у молодых по отношению к старым, с одним примечательным исключением.

— А теперь осторожно, — предупредил Арнильд, прикладывая золотую фольгу к веллуму при помощи маленького шарика из полированного стекла. — Эта штука улетит от малейшего дыхания.

Он был невысокого роста, его голова едва доставала мне до плеч. Лысую, покрытую старческими пятнами макушку окружал куст седых волос. Такие же неопрятно торчали из ушей и ноздрей, хотя брился он каждый день — надо полагать, чтобы волосы не лезли под руку и не пачкали его работу. Его искусство требовало дополнительного уровня навыков, ставивших его особняком в скриптории, поскольку Арнильд был иллюстратором.

— И сильнее тоже нажимать не надо, — добавил он, высунул язык и приложил стеклянный шарик к фольге. Украшение добавлялось к первой букве первой страницы того, что в конечном счёте станет книгой в переплёте — единственной книгой, воспроизводившей свиток мученика Каллина. И если я написал каждое слово в этом томе, то Арнильд иллюстрировал и украшал текст разнообразными узорами. А я раздумывал, одобрил бы мученик Каллин столь расточительные траты на историю его жизни, с учётом его любви к бережливости. Ещё сильнее меня интересовал источник золота и серебра, из которых Арнильд создавал свои бесспорно изумительные творения, не говоря уже о гранатах и аметистах, которые со временем украсят кожаную обложку с гравировкой.

— Попробуй сам, — сказал Арнильд, положив щипчики со стеклянным шариком в ближайший лоток, и жестом предложил мне взять их. Золото уже почти целиком окружало первую букву, и только у основания оставался маленький участок.

— Вы уверены? — спросил я. — Не хотелось бы испортить вашу работу.

— Мы учимся через действия, Элвин. — Он улыбнулся и склонил голову в сторону лотка. — И к тому же, кому-то придётся делать всё это, когда меня призовут в лоно Серафилей. — Он помолчал, потирая спину, и на его лице застыла гримаса настоящей боли. — Что, подозреваю, может случиться довольно скоро.

— Чепуха, — сказал я, взяв щипчики. Мне удалось положить золотой лист на нужное место, только кончик немного залез на край.

— Не волнуйся, — сказал Арнильд. Он взял соболью кисточку, осторожно убрал излишки золота и аккуратно собрал их в склянку. — Слишком драгоценные, нельзя попусту тратить, — добавил он и подмигнул, затыкая склянку пробкой. Фыркнув, он отошёл от наклонной подставки, на которой лежала законченная страница во всём своём свежеиспечённом великолепии.

— Идеально, — прошептал я в искреннем восхищении, на что Арнильд неодобрительно хмыкнул.

— Мой юный друг, если будешь заниматься этим достаточно долго, то узнаешь, что идеал — это бесконечно неуловимый призрак. — Кончиком кисти он указал на затейливый мотив зарослей роз, покрывавший левую сторону страницы. — Здесь линия немного неровная, а цвета на мой вкус недостаточно яркие. Но всё равно, качеством не уступает работам, выполненным в этом скриптории.

В его голосе едва заметно прозвучала нотка, которая неизбежно разбудила моё любопытство:

— Значит, качество здесь не… — начал я тихим голосом, осторожно взглянув на других писарей, трудившихся за своими подставками, — …исключительное?

Арнильд, всегда тщательно подбиравший слова, предупредительно посмотрел на меня, вскинув густую бровь:

— На самом деле это лучший скрипторий во всём Альбермайне, — сказал он, а потом подошёл ближе и тихо добавил: — но я далеко путешествовал в этом мире, так далеко, что видел книги, рядом с которыми все созданные здесь кажутся мазнёй неуклюжих детей.

— И где же можно найти такое чудесные книги?

Его взгляд немного затуманился, и он отпрянул, переключив внимание на лоток с разнообразными склянками и инструментами.

— Парень, в языческие земли лучше не соваться. Передай мне тот нож, пожалуйста.

— Языческие земли? — Мой голос прозвучал немного слишком громко, и Арнильд бросил на меня предупреждающий взгляд. К счастью, другие писари, похоже, не заметили — из-за старческой глухоты, решил я.

— Вот. — Арнильд убрал склянки с золотыми и серебряными листьями в кожаную сумку. — Надо бы до вечерней службы убрать это под замо́к. Знаешь, куда идти?

— Да.

Его лицо стало более серьёзным, когда он передавал мне сумку:

— Восходящий в конце месяца скрупулёзно взвешивает все склянки. Просто чтобы ты знал.

Перед тем, как направиться к двери, я приложил руку к сердцу, притворно оскорбившись — чем вызвал у Арнильда неуверенный смешок. Если бы не излишняя любовь к игральным костям и сопутствующие ей долги, он никогда бы не оказался в этих стенах. По всем понятиям справедливости о мастере Арнильде по всему свету должна была идти слава князя иллюстраторов. А вместо этого мало кто из ныне живых учёных знает его имя, даже когда они нежно перелистывают те страницы, которые он с таким усердием украшал.

Кладовая, в которой хранились запасы сусального золота и другие соблазнительные ценности, находилась в центре здания за толстой окованной железом дверью. Обычно возле неё стояли на страже два хранителя, но сегодня стоял только один — типично-здоровенный парень по имени Халк, в душе которого было не больше жизни, чем в двери, которую он охранял.

Он хмыкнул в ответ на моё дружелюбное приветствие, приказал мне отойти на ярд и только после этого повернулся и отпер дверь. Как только он повернул ключ, во мне вспыхнул разбойничий инстинкт. Хранитель был крупным, но и медлительным, и будет не очень-то трудно врезать его головой по железной скобе на двери. Два-три удара, чтобы вырубить и, очевидно, нельзя оставлять его в живых. Придётся затащить тело в кладовку, забрать самые ценные и лёгкие сокровища, запереть дверь и только меня и видели. Мне потребуется несколько часов, чтобы решить всё с Эрчелом, но наверняка пройдёт немало времени, прежде чем кто-нибудь решит проверить отсутствие Халка или отпереть дверь, которую он охраняет. Как бы то ни было, решил я, вполне возможно получится заняться своим делом, забрать Брюера и Торию и ещё до полуночи покинуть город. Всего лишь одно убийство, и я свободен…

— Блядь, мне тебя весь день ждать что ли? — прорычал Халк, и настойчиво звякнул ключами, стоя в дверном проёме.

— Стриктуры запрещают брань, — строго и укоризненно посоветовал я. Судя по тому, как покраснел хранитель, вышло довольно убедительно.

Заходя в кладовку, я высокомерно фыркнул и подавил желание осмотреть полки, вместо этого коротко, но пристально сосредоточившись на замке́. Он оказался удручающе крепким приспособлением, и моих способностей взломщика на него явно не хватило бы. А вот у Тории в этой области намного больше навыков, и возможно у неё получится пробраться внутрь достаточно быстро. Кратко обследовав кладовку, я увидел в основном полки, забитые неизвестными банками без каких-либо полезных надписей. Зато заметил в тёмной нише внушительный сундучок. Он сам был заперт на замок, а значит представлял собой предмет особого интереса.

— Да направят тебя мученики, — сказал я, выходя, мрачному Халку, предположив, что Брюер мог бы придушить его до беспамятства, и тогда не пришлось бы его убивать.

По завершению писарских дел у меня оставалось два свободных часа до вечернего прошения. На пути к северному выходу из святилища мне пришлось подобострастно прошмыгнуть мимо восходящего Гилберта, который увлечённо беседовал с неизвестным мне просящим. Грязь на его сапогах и накидке говорили о недавнем прибытии. Это был крепко сбитый человек, явно гораздо более выносливый, чем это свойственно низшим служащим Ковенанта. Ещё необычнее смотрелась булава, висевшая на поясе, и подбитая кожаная туника, которую я заметил под накидкой. И хотя тёмно-серый цвет одежды и выдавал в нём просящего, но ясно было, что это ещё и солдат, и, судя по старым шрамам на макушке седой щетинистой головы, солдат с боевым опытом. Он говорил тихо, уважительно, и не разобрать, что именно, но ответ Гилберта понять было легко, в том числе и из-за скрытой тревоги, которую я в нём услышал.

— Она едет сюда?

Я как раз обходил их и смог уловить тихий ответ просящего, который тщательно старался говорить невыразительным голосом:

— Да, восходящий. Она прибудет завтра до полудня и попросит всех верующих этого священного города собраться и послушать её слова.

— По чьему приказу?

Зная, что задерживаться не стоит, я зашёл за угол и тут же остановился. Прижавшись к стене, я навострил уши и различил шелест пергамента или ткани, за которым последовал резкий звук сломанной печати и шорох разворачиваемого письма.

— Как вы видите, оно подписано всеми членами совета, — сказал просящий своим невыразительным голосом.

Затем наступила пауза, во время которой Гилберт неприлично фыркнул.

— Здесь она мало кого найдёт, — огорчённо пробормотал он.

Я заметил изменения в тоне солдата-просящего, осуждающие нотки, характерные для истинных адептов:

— Самозванец идёт не только за короной, восходящий. Если он победит, то Ковенант будет изменён до неузнаваемости. Капитан-причастник заверила меня, что у вас хватит мудрости понимать это.

Последовало короткое напряжённое молчание, во время которого Гилберт попытался, но так и не смог справиться со своим гневом:

— Вашему причастнику следует знать своё место, как и вам! — рявкнул он с грубостью, присущей мелким тиранам, которые осознали, что их власть под угрозой.

Солдат ничего не ответил, но я мог себе представить его пустое выражение лица — человека, на которого всё это не производит никакого впечатления. Гилберт глубоко вздохнул:

— Искателей соберут, — сказал он. — И можете забрать любого, кому хватит дурости шагнуть вперёд. Впрочем, их придётся убеждать.

— Те, чьи сердца поистине с Ковенантом, — спокойно ответил просящий, — всегда откликнутся на призыв, сказанный капитан-причастником Эвадиной Курлайн.

От этого имени мой лоб озадаченно сморщился, настолько оно показалось знакомым. Эвадина Курлайн? Неужели та самая неразделённая любовь лорда Элдурма?

Эхо резких шагов Гилберта заставило меня поспешить к выходу, не обдумав вопрос до конца. Правильнее было бы отправиться домой и рассказать мой план Брюеру и Тории, но святилище мученика Атиля манило слишком сильно. У меня уже вошло в привычку проводить часы перед вечерним прошением, скорчившись в кусте ежевики, где я мог наблюдать за Эрчелом. Я смотрел, как он, подобно всем работникам, приобретает привычки и перенимает мелкие ритуалы, и в моей голове медленно складывались разные части плана. Подчинение, сокрытие и допрос человека в таком месте, как Каллинтор, были связаны с кучей проблем, часть из которых я уже решил, а часть — нет. Но, как я только что подслушал, утром случится то, что сильно отвлечёт внимание. Все взгляды будут прикованы к загадочной причастнице Эвадине, а не к маленькому дровянику неподалёку от восточной стены, который несколько искателей навещали более одного раза в неделю.

«Мне нужна верёвка», решил я, глядя, как Эрчел мотыжит землю на турнепсовом поле со всей энергией, какую только можно ожидать от человека, который и дня в своей жизни честно не трудился. Связать его будет нелегко, но я знал, что ещё труднее будет выбить из него правду. Не так-то просто отличить честность от обмана, когда перед тобой опытный лжец, который отчаянно хочет спасти свою шкуру. Декин всегда мог развязать язык жертве, просто нагнав на него страху, но у меня такого дара не было. Чтобы Эрчел рассказал мне правду, придётся долго и вдумчиво причинять боль, и, к своему удивлению, я понял, что эта перспектива меня не радует.

— Герта, — прошептал я, вглядываясь через колючки ежевики, и подкрепил решимость воспоминанием об её руке, выскользнувшей из моей, когда арбалетный болт пригвоздил её к стене. — Юстан, Конюх… Декин. И я. — Я наполнил голову образами позорного столба, боли и вони, криками толпы и жутким знанием, что всё это не сравнится с грядущими мучениями. — Ты всё мне расскажешь, Эрчел, — выдохнул я. — Или я скормлю тебе твои пальцы, один за другим.

Однако, как это часто бывало в нашей юности, Эрчел умудрился испортить мои тщательные планы своими мерзкими аппетитами. Я заметил, как с момента прибытия рос его интерес к Улыбчивой Эйн, как он следил за ней взглядом, пока она таскала туда-сюда корзины. В Каллинторе редко встретишь такую душу, как она — всегда такая светлая и бесхитростная. Сложно было себе представить, что она совершила хоть что-нибудь, отчего ей пришлось просить убежища в этих стенах, но всё же она жила здесь. По большей части люди относились к ней снисходительно и с симпатией, но дружбы особо не водили. Следует отметить, что Эйн не очень-то умела общаться, только хихикала, произносила непонятную чепуху и выкрикивала названия различных существ, навстречу которым мчалась, явно надеясь подружиться.

— Привет, госпожа Трясогузка! — крикнула она сейчас и махнула рукой птице. Та вспорхнула на заборный столб, после чего улетела, недовольно чирикая, когда Эйн подбежала поближе и оказалась в нескольких ярдах от того места, где Эрчел неохотно ковырял землю.

Я не слышал, что он ей сказал, но этого хватило, чтобы быстро её заинтересовать. Эрчел украдкой подобрался к ней, и она не попыталась благоразумно уйти. Мои уши уловили что-то про детёнышей, Эйн радостно рассмеялась и явно пришла в полный восторг, когда Эрчел поставил мотыгу к забору, осторожно огляделся, не заметил ли кто, а потом повёл её прочь.

«Иди домой», сказал я сам себе, глядя на быстро удаляющуюся пару. Эрчел вёл Эйн к загонам для скота, где хрюканье и визги свиней и гогот гусей скроют любую шумиху. «План хорош, а ты не знаешь эту девочку. Иди домой, расскажи Тории и Брюеру их роли, и дождись утра».

Когда я вылез из куста ежевики и повернулся к дому, в голове всплыло одно воспоминание: о том, как Эрчел принёс в лагерь кошку. Он нашёл её во время вылазки на разведку возле постоялого двора — жалобно мяукающий комок мокрой шерсти. В лагере он неделями кормил её и лечил, пока она не выздоровела и не превратилась в очень красивую лоснящуюся кошку. Однажды он отнёс её в лес, и звуки, которые он извлекал из несчастного животного, мучая её до смерти, мне так не удалось окончательно забыть. Это длилось так долго, что Декин в итоге приказал Тодману прикончить её, чтобы мы могли наконец поспать.

«Просто кошка. Просто безумная девчонка, которую ты не знаешь. Иди домой».

Несомненная правда. Так почему же мои ноги повернули в сторону загонов для скота? Зачем пошли туда, вдоль длинных теней под заходящим солнцем? Зачем было наклоняться и доставать маленький замотанный в тряпку ножик, стоило лишь увидеть, как Эрчел ведёт Эйн в старую кирпичную лачугу с полуобвалившейся крышей? На некоторые вопросы нам не найти ответа. Возможно, это уроки Сильды и долгие годы терпеливой опеки заронили крупицу совести в мою душу. Или это было что-то более глубокое и менее восхитительное?

Глядя, как Эрчел заводит свою жертву в ту лачугу, я понял, что он наверняка с той же осторожной тщательностью заранее присмотрел это местечко, с какой я присмотрел дровяник, в котором собирался выпытывать из него правду. Сильно ли отличался его голод от моего? Он в той же мере оставался рабом своей жестокости, в какой я — рабом свой мести. Чувство узнавания поднимало настолько неудобные вопросы, что становилось почти болезненным, а именно боль всегда провоцировала меня к насилию сильнее всего на свете.

Когда закрылась дверь лачуги, я поднялся из своего укрытия за свинарником. Пригнувшись, бросился к ней, врезался плечом в старые трухлявые доски и отпрянул, поскольку они не поддались. Дверь оказалась заперта. Звуки борьбы и приглушённый крик изнутри распалили мой гнев, и я снова бросился на дверь. Дерево треснуло, старые петли взвизгнули, но дверь не сдавалась. Услышав резкий мучительный вскрик изнутри, я отступил на шаг и несколько раз пнул по доскам, целясь в протестующие петли. На этот раз дверь поддалась и свалилась в сторону, а я ворвался в лачугу, тут же замер от ужаса, и у меня перехватило дух.

— Он плохой, — сказала Эйн. Её заляпанное кровью лицо нахмурилось, скорее от досады, чем от гнева. Она подняла что-то тёмное и влажное, с чего капали красные капли, и с любопытством наклонила голову. Тогда я заметил у её ног отброшенную корзину, а потом взгляд остановился на маленьком серпе в другой её руке — сталь блестела в тех местах, где не была покрыта кровью. — Мама объяснила, как поступать с плохими мужиками.

Справа от меня раздался высокий, пронзительный крик, я крутанулся с ножом наготове и увидел в углу Эрчела. Его лицо побелело от шока и боли, ноги скребли по полу, а руками он вцепился в тёмное пятно между ног. Звуки из его разинутого рта быстро теряли бездыханную пронзительность, и скоро переросли бы в крики во всё горло.

Я бросился к сбитой с петель, но всё ещё по большей части целой двери и, как мог, прикрыл ею вход, а потом подполз к Эрчелу и зажал ему ладонью рот, оставив нос открытым.

— Он сказал, что тут лисятки, — продолжала Эйн весёлым, беззаботным голосом, разительно отличавшимся от тяжёлых хрипов, которые я удерживал во рту Эрчела. — Сказал, он думал, что их мама убежала и бросила их, и, может, я стану их мамой. Маленькие комочки рыжей шерсти, сказал он. — Потом в её голос закралась обиженная нотка. — Это оказалось неправдой. Он плохой.

— Да, Эйн, — согласился я, поставив колено на грудь Эрчелу, когда тот попробовал встать. Его переполняла сила повергнутой в ужас души, и нелегко оказалось заставить его лечь, но потеря такого количества крови неизбежно быстро пересилила его панику. — Он плохой.

Я всё удерживал Эрчела, приглушая рукой его крики, пока не почувствовал, что он обмяк, глядя вниз на красное пятно, расползавшееся по пыльному полу. Видя, что его глаза мутнеют, я схватил его за подбородок и потряс — в глазах тут же полыхнула смесь боли и, к моей радости, узнавания.

— А это можешь уже опустить, — сказал я Эйн, кивнув на капающий предмет, который она бесхитростно продолжала пристально разглядывать. Внезапно её присутствие в Каллинторе стало выглядеть гораздо более осмысленно.

— Всего один быстрый взмах. — С серпа, которым она взмахнула, мне на лицо полетели брызги. Она по-прежнему не отрывала взгляда от своего кровавого трофея. — И плохие мужики перестают быть плохими, как и говорила мама.

— Явно это мудрая и прозорливая женщина, — проворчал я. Эрчел подо мной содрогнулся в последних конвульсиях, а потом приглушённо, отчаянно всхлипнул.

От этого звука лоб Эйн обеспокоенно наморщился, губы изогнулись в смутном отвращении.

— Уже темнеет, — сказала она и отбросила капающий предмет на землю в угол, где тот влажно хлюпнул. — Восходящий Колаус ужасно рассердится, если я не подмету лестницу перед прошением.

— Тогда, Эйн, тебе лучше идти, — добавил я, а она подняла свою корзину и направилась к двери. — В конце дорожки стоит корыто. Перед тем, как идти в святилище, хорошенько сполоснись и смени одежду. Восходящий Колаус рассердится ещё сильнее, если ты появишься там в таком виде, не так ли?

Я хотел было предостеречь её, чтобы не болтала об этом происшествии, но засомневался, что она меня послушает. Она явно не видела в этом никакого преступления, как, скорее всего, и в других подобных случаях в своём прошлом, так зачем же держать его в тайне? Меня немного утешало, что в целом наши товарищи искатели не проявляли большого интереса к разговорам с ней. Но всё равно она рано или поздно наверняка весело выболтает всё какому-нибудь хранителю или священнику.

Взгляд Эйн темнел по мере того, как она разглядывала кровь, перепачкавшую её руки и рясу из грубой шерсти.

— Плохой мужик испачкал меня, — сказала она, после чего показала Эрчелу язык, отодвинула дверь и вышла наружу.

— В том-то и беда с кошками, Эрчел, — сказал я, убирая, наконец, руку от его рта. — У них есть коготки. — Он попробовал закричать, пока я вставал вернуть дверь на место, но получился лишь долгий жалобный стон.

Я опустился перед ним на корточки, держась подальше от растекающейся крови. Он постоянно переводил взгляд с меня на ножик в моей руке и обратно.

— О-о, на этот счёт не волнуйся, — сказал я, заворачивая маленький клинок в тряпку, а потом убрал его в потайной карман, вшитый в складки моей куртки из мешковины. — Он ведь мне уже не нужен, не так ли? — Я многозначительно глянул на его дрожащие руки в луже крови у его пояса.

— Здесь… — тихо прохрипел он, потом зашипел от боли и попробовал снова: — Здесь есть лекари…

Я уставился ему в глаза, увидев отчаянную просьбу.

— Да, есть. А в Моховой Мельнице лекари были? Я мало там пробыл, и сам не выяснил.

Его глаза закрылись, а с губ слетел несчастный стон. Последующие слова вырывались между скрежещущими вздохами, когда он пытался наполнить лёгкие, которые стремительно теряли способность исполнять свою работу.

— Ты всегда был… мстительным уёбком… Элвин.

Я пожал плечами и ухмыльнулся.

— С этим не поспоришь. — Заметив, что он стал меньше дёргаться, я пододвинулся ближе и отвесил ему пощёчину, от которой он открыл глаза. — Эрчел, у меня есть вопросы, которые требуют ответов. Сделай мне одолжение, не умирай прямо сейчас.

Его губы изогнулись в знакомой ухмылке, и он выдохнул:

— Вопросы? О чём?

— О всяком. Но начнём с очевидного. Это ведь был план Лорайн? Ты отнёс послание своему дяде, а он сказал людям герцога ждать нас на Моховой Мельнице. Так?

Из его рта донёсся резкий звук, похожий на кашель, и я понял, что Эрчел пытается смеяться.

— Ты же не… здесь… а, Элвин? — очередной приступ кашля-смеха. — Просто… призрак… пришёл меня помучить.

— Я здесь, ёбаный извращенец. Отвечай на вопрос. Это была Лорайн?

— Лорайн… — По его лицу промелькнула пародия на насмешливую улыбку. — Всё ещё сохнешь… по этой суке? Хоть ты и… призрак. Все мы видели… как ты вокруг неё вился… Жалкий ты… ублюдок… Стала бы она… смотреть на тебя… больше, чем… — он оскалил жёлтые зубы, — на полезного… пса.

— Пса, да? — Я приподнял бровь. — Но по крайней мере я пёс, у которого ещё остались яйца. — Мою весёлость поглотила внезапная волна ярости, рука схватила его за горло и крепко сжала. — Ты знаешь, где она. Говори.

Он закашлялся, брызнув красной слюной мне на запястье, и, собрав силы на злобный взгляд, выдохнул ответ:

— Если ты правда… здесь… приведи лекаря… и я расскажу… всё, блядь!

Мой гнев поостыл, быть может, от восхищения его силой духа. Каким бы жутким и извращённым существом он ни был, но даже перед лицом смерти ему хватало сообразительности торговаться.

— Слишком поздно, — сказал я, убирая руку, чтобы взмахнуть ею в сторону крови, которая уже растеклась до дальней стены. — Это уже не зашить.

Мне показалось любопытным, что Эрчел почти не отреагировал на неизбежность собственной смерти — только слабо застонал и уронил голову набок. Видя, как тускнеют его глаза, я снова хлопнул ему по лицу, не получив почти никакого ответа.

— Допустим, ты прав, — сказал я, схватив его за сальные волосы, чтобы голова не падала. — Я призрак. Я умер на Мельнице. Солдаты зарезали меня и Герту, мы даже из постели вылезти не успели. И она тоже здесь. Она хочет знать, почему ты нас предал. Эрчел, не умирай с обременённой душой, а не то её заберут Малициты. Облегчи её в завещании, и тогда отыщешь путь к Порталам.

Эрчел никогда не казался мне набожным, но тут к нему вернулись какие-то остатки жизни, поскольку надежда найдёт себе дорожку в любое, даже самое гнусное сердце.

— Завещание… — прошептал он. — Так за этим ты… здесь?

— Да. — Я наклонился поближе и заговорил спокойным, знающим тоном, каким мог бы говорить призрак. — Сними с себя бремя. Как бы то ни было, мы вместе бегали по лесу, как… — я чуть не подавился следующим словом, но сглотнул и выдавил его: — как братья. Мне больно думать, что твоя душа сгинет в вечных муках. Очисти её. Скажи, почему ты это сделал?

Он едва заметно дёрнул бровью и пожал плечами:

— Сокровища… она пообещала сокровище…

— Сокровище? — ошеломлённо переспросил я. — Что за сокровище?

— Клад Лаклана… Она знала, где его найти.

— Да ну? — Я отпустил его волосы и отодвинулся, чтобы смахнуть грязь с куртки. Клад Лаклана — это была старая байка, от которой в обычном случае я бы едко усмехнулся. Однако близость к кастрированному умирающему отбивает чувство юмора.

Лаклан Дреол был одной из легенд Шейвинского леса, тем, кем позднее стал Декин: королём среди разбойников. Вот только Лаклан не лелеял никаких претензий на знатность и довольствовался тем, что накопил огромную кучу награбленного. Другой аспект истории, отличавший его от Декина, заключался в том, что он не испытывал никакого желания делиться ни единой крупицей. Лаклан даже милостыню бедным не подавал. В истории говорилось, что жадность в итоге привела его к смертоносной подозрительности. Враги, как настоящие, так и вымышленные, выслеживались и убивались, а он становился всё более и более одержимым, стараясь удержать каждую украденную им безделушку. В конце концов даже его братья стали жертвами резни, когда Лаклан соскользнул за грань в полное безумие. Говорили, что он спрятал свои несметные сокровища где-то посреди скал и пещер западного побережья, завалил с ними самого себя и бредил в полной темноте, пока не умер на богатствах.

Байка интересная, и, на мой взгляд, обращать внимания на неё не стоило, как и на все подобные легенды об утраченных сокровищах. И всё же Эрчел со своими злобными родственниками, похоже, продали Декина за обещание об этом абсурдном мифе.

— Небось, и карту тебе нарисовала? — с отвращением спросил я.

— Он настоящий, клянусь! — проскрежетал Эрчел, содрогаясь от напряжения. Видимо, ему хотелось потратить остатки сил на это завещание, каким бы нелепым оно ни было. — Так сказал дядя… Семейная тайна, понимаешь… логово Гончей, вот где его найти…

Гончей? Это слово напомнило о чём-то глубоко в памяти, о словах, сказанных Декином много лет назад. Где Гончая преклонила голову.

— Что за гончая? — сказал я. — Что за логово?

— Старая история, которую… рассказывал дядя, — шёпотом прохрипел Эрчел. — «Однажды… мы отыщем логово Гончей. И тогда… мы завладеем всем ёбаным… лесом» … Наши предки ходили под Лакланом… Только не знали, где он его спрятал… Но… Декин узнал, Декин нашёл логово Гончей… Так он и собирался заплатить… за своё великое восстание. Он знал… а значит, знала и она. Вот только… когда всё закончилось, она всё сохранила… в тайне. Лживая, смертоносная сука.

Я сделал вздох, чтобы успокоиться — байки о сокровищах меня не убедили, но мне хотелось услышать больше про обманы Лорайн.

— Итак, — сказал я тоном призрака, — она предала вас, как предала нас всех?

Губы Эрчела снова изогнулись, на этот раз от гнева.

— Всё шло отлично… какое-то время. Весь лес был… наш. А потом… — Он оскалил зубы, дрожа от напряжения. — Она заставила своего ручного зверька, этого герцога, устроить ловушку. Позвала дядю… и всех наших... на встречу. Сказала, что собирается наконец… рассказать, где он… клад. — Лицо Эрчела снова обмякло, голова стукнулась об стену. Дыхание стало частым, и я понял, что ему осталось совсем немного. — Всё ложь… — прошептал он. — Там была, наверное… тыща уёбков, Элвин. Люди герцога, солдаты Короны… Пришлось оставить там дядю… Пришлось оставить всех…

— Лорайн, — настаивал я, и поднёс ухо поближе к губам Эрчела, с трудом выдерживая вонь от опорожнившихся внутренностей и прогорклого пота. — Она теперь с герцогом? Сидит подле него?

Лицо Эрчела скривилось в последней в его жизни улыбке.

— В его… постели. Но… скорее это он её шлюха, чем… она — его…

После этих слов Эрчел внезапно содрогнулся, согнулся пополам и исторг из внутренностей дурно пахнущую жижу. От вони я вскочил на ноги и отпрянул, глядя, как он содрогается в смертных конвульсиях. Он бормотал ещё какие-то слова, в основном бессмысленности вперемешку с жуткой бранью и жалобными мольбами. Мне бы наслаждаться, глядя на его страдания на пути к очень заслуженной смерти, но не получалось. Как я позднее понял, удовлетворение тогда отсутствовало в моей душе. Глядя, как он дёргается и бормочет, я чувствовал только растущее отвращение и нетерпеливо хотел, чтобы всё поскорее закончилось.

Только в самом конце я различил хоть какой-то смысл в его бубнеже, последний едва слышный скрежет:

— Декин… приказал тебе… убить меня… Так ведь, Элвин? Вот… почему…

А потом он умер. От вида обмякшего тела Эрчела, перепачканного кровью и грязью, моё отвращение начало сменяться печалью — словно где-то глубоко внутри зачирикала маленькая коварная птичка. Я сокрушил её гневом, нацепив на лицо маску мрачного удовольствия — хоть никто её и не увидел бы. С моих губ слетели напряжённые, сердитые, насмешливые слова, которых этот злобный садист так заслуживал:

— Пускай свиньи подавятся твоим ядовитым трупом, никчёмный еблан.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Она была высокой, на самом деле даже выше многих мужчин. Ты наверняка много слышал о её коже — белоснежной, как мраморная статуя, особенно на фоне атласной черноты волос. А ещё ты много слышал об изящных чертах её лица, и о том, как остроту скул сглаживал изгиб подбородка и полнота губ. Но всё это лишь подачки, которые нужны, чтобы угодить тем, кто требует эстетического совершенства от своих кумиров. Волосы у неё были тёмно-каштановые, а не чёрные, а кожа, конечно, светлая, но не бесцветная, особенно в минуты сильных эмоций, когда она напоминала раскалённую сталь. Но всё же при первой встрече с Эвадиной Курлайн меня поразила не столько её несомненная красота, сколько аура несравненной силы, которую она излучала, и, разумеется, голос. Этот чудеснейший дар требуется всем истинным мученикам.

— Не воображайте, будто я предлагаю награду, — сказала она тем чудесным утром собравшимся искателям убежища Каллинтора. Под безоблачным голубым небом приятный ветерок разогнал большую часть вони, свойственной всем городам, но ничуть не приглушал её го́лоса. Он доносился до всех ушей, звенел чисто, правдиво и повелительно. Во многом он казался резким отражением тихого, захватывающего говора Сильды. Но там, где Сильда могла вывести человека на путь к вере, Эвадина распахивала дверь и приказывала войти.

— Не обманывайтесь, будто я предлагаю что-то, кроме борьбы и крови, — продолжала она. — Поскольку это и есть война, а именно войны́ сейчас требуют от нас мученики.

От сильного ветра её щёки порозовели, и мне это очень понравилось. А ещё это развеяло любые сомнения в том, что именно эта Эвадина была получателем любовной корреспонденции лорда Элдурма. Увидев её сейчас, я понял, что слишком строго его судил, считая просто влюблённым дурачком, ведь его захватила женщина, которая, несомненно, поступала так со многими другими, даже не прилагая к этому усилий.

Эвадина Курлайн медленно повернулась, окидывая взглядом всю толпу. Низкое солнце отражалось на её доспехах. Даже мой неопытный глаз мог оценить, насколько дорого и искусно они сделаны: каждая пластина представляла собой идеальный стальной лист. Такому наряду наверняка позавидовали бы все увидевшие его рыцари, хотя на нём не имелось никакого узора, чеканки или раскраски, которую так любят аристократы. Доспех был полностью функционален, и выглядел элегантным благодаря точности и тех форм, для защиты которых он и создавался.

— И хотя мы, приверженцы Ковенанта, превыше всего любим мир, — продолжала она, и её голос чуть дрогнул, с несовершенством, выдававшим человека, который вынужден совершить нечто печальное, но неизбежное. — И ни одна душа, что следует примеру мучеников, никогда не пожелает причинить вред другому, но, братья и сёстры, знайте — сейчас мы стоим перед пропастью разрушения. Знайте, что Самозванец и его орда злодеев вцепились нам в горло, и в своей жадности и жестокости не пощадят никого. И поэтому, если вы не сразитесь, дабы защитить невинных, то они устроят резню. Сразитесь, чтобы защитить хотя бы священный Ковенант, который так долго давал вам укрытие.

— Пока что мы за это рвём жопы на работе, — пробормотала сбоку Тория. Мы с Брюером стояли в передних рядах толпы, и это место я выбрал в результате волнений, тревоживших меня всю ночь. Я ждал, пока небо полностью не потемнеет, а потом вытащил тело Эрчела из лачуги. Пришлось из-за этого пропустить вечернее прошение, но тут уж ничего не поделаешь. Конечно, моё отсутствие заметили, и последует какое-то наказание, но вряд ли изгнание, с учётом моей ценности для скриптория.

Чтобы переместить полуокоченевшее вместилище Эрчела в самый большой и густонаселённый свинарник, пришлось перетаскивать его через несколько стен, и это тяжёлое, вонючее дело подняло немалый шум среди поросячьих обитателей. Я сбросил Эрчела у западной стены, возле крытого загона, в котором спали свиньи, зная, что восходящее солнце не осветит его до полудня. К тому времени, если повезёт, вечно голодные боровы оставят от него лишь очередную груду костей среди объедков. Далеко не самая тщательная работа, но альтернатив у меня не было, поскольку под рукой не нашлось топора, чтобы разделать Эрчела на куски, которые удобнее было бы скрывать.

Я не рассказал Тории и Брюеру о своих приключениях, хотя они с лёгкостью прочитали моё настроение. Я всю ночь просидел в задумчивом, нервном молчании, и мысли постоянно возвращались у Улыбчивой Эйн и той истории, которую она наверняка вывалит из своего беззаботного рта. Декин убил бы и её. Тёмная мысль, но правдивая. Но тогда мне пришлось бы скормить свиньям два тела, а даже они, возможно, не настолько голодны.

Утром хранители созвали всех нас послушать слова леди Эвадины Курлайн, капитана-причастника новообразованной роты Ковенанта. Характер её миссии быстро стал очевиден, и это могло оказаться для меня полезным. Так что, когда она говорила в тот день, я не почувствовал какого-то большого прилива преданности. Ни к Ковенанту, ни, как ты, наверное, ожидал, к её прекрасной притягательной личности. Я и слушал-то лишь вполуха, постоянно обшаривая взглядом толпу и сражаясь с разбойничьим инстинктом бежать от неминуемой неприятности. Всегда оставалась возможность, что Эйн, какой бы дурочкой она ни была, просто забыла события прошлого вечера. И, может, ещё получится держаться первоначального плана: быстро и эффективно выгрести содержимое сундука в кладовке святилища, а потом просто уйти через ворота, на новые пастбища. В конце концов, дуракам свойственно надеяться.

А Эвадина Курлайн продолжала говорить, и голос звучал всё громче и неистовее:

— Король и Совет светящих постановили, что всякому, кто принесёт присягу на верность роте Ковенанта и встанет под её знамёна, будут прощены все преступления, предусмотренные указом Короны. По окончании службы им уже не придётся искать убежище в этом священном месте. Но это не награда, а всего лишь признание заслуг. Награда, друзья мои, уже заплачена вашим услужением этим любезным святилищам. Я всего лишь прошу вас отплатить хотя бы малую долю того безграничного дара, что представляет собой благодать Серафилей и пример мучеников, по́том на ваших лбах и кровью ваших тел, которые суть всего лишь сосуды для искуплённых душ. Присоединяйтесь ко мне!

Она протянула в сторону толпы руку в латной перчатке, а на её лице застыло выражение, которое напоминало бы отчаяние, если бы не сила, с которой она держалась.

— Присоединяйтесь к сражению и изгоните Самозванца в еретическую могилу, которой он и заслуживает! Битва на пороге! Уже сейчас, пока мы говорим, его орды приближаются к границам Альбериса. Но с вашей помощью, мои возлюбленные братья и сёстры по святому Ковенанту, мы обратим его в бегство! Огнём и кровью!

Несмотря на всю заразительную ярость её риторики, в тот момент её слова не произвели особого впечатления ни на меня, ни на Торию.

— Что ж, — фыркнула она, — звучит всё это пиздец как страшно.

Как и следовало ожидать, с Брюером всё вышло иначе, как и с многими из толпы. Последний призыв Эвадины Курлайн вызвал громкий гул одобрения, и даже несколько пылких криков. С дюжину, а то и больше, мужчин и женщин уже вышли вперёд, громко крича и воздевая руки, и пали на колени перед телегой, на которой она стояла. По одному взгляду на Брюера я понял, что ему не терпится к ним присоединиться: его влажные глаза были широко раскрыты, рот разинут, на лице почти такое же восхищение, как когда он слушал более проницательные проповеди Сильды.

— Что, уже в штанах поднапряглось? — спросила его Тория. — Быстро же ты забыл нашу мученицу.

В обычное время Брюер прорычал бы какое-нибудь возражение, но тут лишь равнодушно взглянул на неё и повернулся ко мне.

— Нас призвали, — сказал он. — Ковенант призывает нас, и мы должны ответить на зов.

— Нет, — возразила Тория, плотно скрестив руки. — Какая-то неизвестная нам сука призывает нас драться в битвах аристократов за них. — Её лицо помрачнело, а глаза опустились, и я знал, что это указывает на сдерживаемые эмоции. Однако, как бы мы ни препирались, Рудники и безумства побега связали нас троих, примерно, как общая кровь связывает семью. Желание Брюера пасть ниц перед этой набожной аристократкой было на взгляд Тории равносильно предательству.

— Вали, если хочешь, — сказала она, дёрнув головой в сторону растущей толпы добровольцев, окруживших телегу. — Больше мяса на молотилку.

Брюер пытался с ней поспорить, взывая к её разбойничьим инстинктам разговорами о добыче, которую можно набрать на поле боя, но в ответ получил лишь резкое возражение:

— Если сдохнешь, то уже ничего не соберёшь.

Я не принимал участия в их всё более ожесточённом споре, а мой настороженный блуждающий взгляд был прикован к восходящим Гилберту и Колаусу, целеустремлённо шагавшим по дороге к воротам с дюжиной хранителей за спиной. Колаус был старше, но менее авторитетным, и потому брёл следом за Гилбертом с обеспокоенно-потрясённым выражением на лице. Гилберт выглядел более серьёзным и сосредоточенным, и его лицо ещё сильнее посуровело, когда он углядел меня. Толпа продолжала гудеть, и громкие возгласы, обращённые к капитану-причастнику, сильно приглушили слова восходящего, но всё равно я их слышал с ошеломляющей ясностью:

— Элвин Писарь! Сдавайся правосудию Ковенанта! — В поведении Гилберта сквозила живая настойчивость, источник которой несложно было угадать: когда меня не станет, ему будет гораздо выдавать слова из завещания Сильды за свои.

Я тяжело вздохнул и обернулся, увидев ошарашенных Брюера и Торию, которые враз забыли о своём споре.

— Прости, — сказал я Тории, проскользнув мимо неё, и поспешил к шумной толпе добровольцев. — Считай свой долг оплаченным. В кладовке святилища есть сундук с замко́м, который стоит попробовать взломать, если тебе интересно.

— Элвин Писарь! — Ещё громче взвился голос Гилберта, пока я проталкивался вперёд. — Стой на месте! Тебе придётся ответить за труп! Ещё одного подельника Декина Скарла, по странному совпадению…

Я его проигнорировал, продолжая пробиваться через толпу тел в рубищах, а меня преследовали его слова, наполненные праведным осуждением:

— Я могу закрыть глаза на пару нарушений от искусного человека, но не убийство! Стой на месте, злодей!

Я оббежал стоявших на коленях добровольцев, окружавших телегу Эвадины Курлайн, и поспешил к покрытому шрамами просящему с булавой, который стоял позади вместе с парой десятков суровых людей в похожих нарядах. Все носили одинаковые тёмно-серые накидки поверх простых доспехов и разнообразное оружие, от мечей до арбалетов. Опознав во владельце булавы того же человека, которого я видел разговаривающим с Гильбертом накануне, я решил, что у него здесь больше всего власти, помимо леди Эвадины. Увидев его вблизи, я отметил, насколько неровный шрам на его коротко постриженной голове напоминает бледную трезубую вилку молнии, вытесненную на коже. Она изогнулась, когда он при моём приближении равнодушно приподнял бровь, и не особенно заинтересовался, даже когда я опустился перед ним на одно колено.

— Просящий, — начал я, но он тут же меня прервал:

— Для тебя сержант-просящий Суэйн, — коротко рявкнул он.

— Сержант-просящий, — повторил я, склонив голову. — Смиренно прошу принять меня на службу…

— Прекратить!

Я не поднял головы, когда немного запыхавшийся восходящий Гилберт остановился неподалёку. Пока священник обращался к сержанту, я постарался принять подобострастный и желательно набожный вид.

— Этот человек связан законом Ковенанта по обвинению в убийстве, и определённо не подходит для службы в роте, созванной под эгидой совета.

— Убийстве? — В голосе сержанта мелькнула нотка любопытства, от которой я поднял взгляд. Он критически смотрел на меня, как много раз делал Декин, обдумывая плюсы и минусы потенциального члена банды.

— Крайне жестокое убийство, — подтвердил восходящий, и махнул рукой хранителям: — Связать его и отвести в святилище…

— Стоять! — Голос сержанта-просящего Суэйна прозвучал не особенно громко, но с такой властностью, которая наверняка остановила бы любую послушную душу. Хранители не были настоящими солдатами, но отлично знали голос начальства. Когда они заколебались, я увидел, как на лице восходящего Гилберта появляется красный оттенок досады. Он снова было заговорил, но сержант ему не позволил:

— Кого ты убил? — спросил он, по-прежнему глядя на меня сверху вниз. — Не ври.

Это создало дилемму. Если бы я сказал правду, то, возможно, Эйн уже к ночи качалась бы в петле. Но, как я подумал, с учётом интереса Гилберта к моему исчезновению, он легко отмахнулся бы от грязных и неприкрытых фактов, назвав их ложью. К счастью, в этот момент убеждать в чём-либо мне надо было не его.

— Своего подельника, — ответил я сержанту Суэйну. — Он предал меня несколько лет назад. И ещё много плохого совершил, но это уже к делу не относится.

Суэйн с пониманием хмыкнул.

— Как ты его убил?

Я рискнул глянуть на Гилберта и увидел триумф на его лице. Конкретно эта деталь выставит меня в плохом свете, но альтернатив я не видел.

— Отрезал его хер и яйца, — сказал я с невыразительной улыбкой. — В лесу это было любимое наказание Декина Скарла для болтунов.

— Видите, — сказал Гилберт. — Это существо запятнает ваше знамя…

— Это знамя Ковенанта, восходящий, — перебил сержант, и суровости его тона хватило, чтобы остановить поток оскорблений Гилберта. Сержант снова задумчиво посмотрел на меня, а потом перевёл взгляд на Торию и Брюера, упавших рядом на колени.

— Вы двое — тоже яйцерезы? — вопросил он.

— Ни за что, просящий, — с поклоном заверил его Брюер.

— В своё время пырнула туда пару раз, — сказала Тория. — А вот отрезать их целиком никогда не получалось.

Я увидел на лице сержанта Суэйна смесь отвращения и удовлетворения, прежде чем он повернулся к Гилберту и склонил голову, скупо изъявив уважение.

— Восходящий, с сожалением вынужден вам сообщить, что этот человек, — он указал на меня, — был уже принят в роту до вашего вмешательства.

Игнорируя заикающиеся яростные протесты, сержант Суэйн обернулся и махнул своему товарищу в серой накидке — крепкому человеку с тяжёлым подбородком, почти такому же высокому, как Брюер.

— Клинок-просящая Офила, проводите этих троих в лагерь. Они присоединятся к вашему отряду. И хорошенько их охраняйте. — Когда нас повели прочь, он встал у меня на пути, сурово глядя мне в глаза. — Ты только что принёс присягу, яйцерез, — тихо сказал он. — Только нарушь её, и то, что ты сделал со своим давним другом покажется лёгкой щекоткой по сравнению с тем, что я сделаю с тобой. Ты принадлежишь роте Ковенанта, пока она, — он дёрнул головой в сторону Эвадины Курлайн, которая улыбалась, опуская руки к поднятым пальцам боготворящих добровольцев, — не решит, что ты свободен от своих обязательств. Или, — он улыбнулся мне такой же пустой улыбкой, как до этого я ему, — пока кто-то из отбросов Самозванца не выпустит тебе кишки, что, готов поспорить, пока намного более вероятный исход. Просто постарайся искупить своё бесполезное существование, забрав его с собой, ладно?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Ты — встань за ним. — Мясистые руки клинка-просящей Офилы толкнули меня в стойку, и я оказался гораздо ближе, чем хотел, к воняющей по́том туше Брюера. — А ты, — сказала она, направляя Торию за моей спиной, — встань за этим.

Я почувствовал, как Тория ощетинилась от прикосновения крупной женщины и убрал ладонь с рукояти секача, чтобы успокоить её, похлопав по плечу. Три дня солдатской дисциплины начинали уже раздражать её бунтарский от природы дух, а мы не могли себе позволить никаких неприятностей, по крайней мере пока рота Ковенанта стояла лагерем под стенами Каллинтора.

В общей сложности более трёх сотен искателей шагнули вперёд в ответ на призыв к оружию, провозглашённый леди Эвадиной, которую теперь называли либо Помазанной Леди, либо Святым Капитаном. От этого священный город лишился значительной части своих рабочих, и четырём восходящим пришлось попросить роту остаться хотя бы на неделю, чтобы убрать последнее зерно, а иначе с наступлением осени им пришлось бы голодать. Как следствие, рота проводила полдня на полевых работах, а вторую — на муштре. Это требовало часами терпеть сердитый нрав бывалых солдат — те пытались научить основам своего мастерства новичков, большинство из которых всю свою прошлую жизнь сознательно избегало войны и её многочисленных лишений.

— Голову ниже, — скомандовала Офила, пригибая голову Тории, пока та не коснулась моей спины. — Если не хочешь получить стрелу в глаз. Самозванец нанял целую роту еретиков-лучников, и будь уверена, своё дело они знают.

— А как же мои глаза, просящий? — вопросил я, кивнув на Брюера. — Он, конечно, ломовая лошадь, но не настолько большой, чтобы закрыть меня.

— Так научись пригибаться, — пробормотала Офила. Я отметил, что самые её полезные и подробные советы были адресованы Тории, а остальным приходилось довольствоваться лишь простейшими инструкциями.

Я поморщился оттого, что Брюер ткнул меня в подбородок тупым концом семифутовой пики.

— Ломовая лошадь, — прорычал он.

— Хватит ныть! — рявкнула Офила. — Смотреть вперёд!

Она ещё несколько раз нас подтолкнула, наконец, удовлетворённо хмыкнула, шагнула назад и обратилась к дюжине добровольцев, хаотично стоявших рядом:

— Эй, вы, становись рядом с этими тремя, в том же духе. Впереди пики, дальше секачи, последние кинжалы. Живо, живо! Не думайте, будто отбросы Самозванца дадут вам время прохлаждаться.

Раздражающе много времени ушло на то, чтобы тычками и криками выстроить нас в некое подобие порядка. По одному взгляду на лицо Офилы я понял, что её серьёзное уныние — не просто притворство, чтобы заставить нас трудиться сильнее. Говоря прямо, мы были не солдатами, а толпой преступников. Некоторые добровольно служили делу Ковенанта, а многие нет, хотя мы и притворялись, что это не так. Она и другие настоящие солдаты этой роты знали, что у этой кучки дилетантов мало шансов устоять перед решительной атакой ветеранов. Разумеется, всё это интересовало меня лишь постольку поскольку, раз уж я не собирался и за версту приближаться к полю боя, но всё же почувствовал некую симпатию к её оправданным опасениям.

— Это называется «забор», — сказала Офила и развела руки, словно охватывая всю широту наших нестройных рядов. Самые высокие с пиками стояли впереди — этой судьбы я умудрился избежать, стараясь всегда оказываться позади любой толпы, сутулясь и подгибая колени. Впрочем, второго ряда избежать не удалось, и в руки мне сунули секач — это крепкое, но неудобное оружие представляло собой грубо выкованный широкий клинок из стали на четырёхфутовом ясеневом древке. Тория и другие, кто ростом поменьше, составляли третий ряд. Их вооружили разнообразными ножами, тесаками и кинжалами, а ещё множеством деревянных колотушек, назначение которых от меня ускользало.

— Когда я кричу «ставь забор», вы становитесь в такое построение, — продолжала Офила. — Стройтесь как следует, и оно спасёт вам жизнь. Ни один всадник не атакует хороший забор, и нет силача, способного через него прорубиться.

С этими словами она разогнала нас обратно в беспорядочную шеренгу и крикнула: «Ставь забор!». Как несложно представить, с первой попытки получилось так себе, и дальнейшие усилия этим всё более тяжёлым днём принесли лишь относительное улучшение. От отчаяния цвет широкого лица Офилы с волевым подбородком сменился с тёмно-красного на бледно-розовый. Свои обязанности она выполняла с похвальным упорством, и, что любопытно, без сквернословия, которое я уже привык ожидать от солдат. Впрочем, небрежная жестокость, тоже ожидаемая, присутствовала в полной мере.

Кулак Офилы с суровым резким звуком соприкоснулся со скулой особенно вялого парня, в котором я смутно узнал гончара, служившего в святилище мученицы Меллайи. Он не только вечно последним ковылял на своё место во втором ряду, но на этот раз ещё умудрился так дёрнуть своим секачом, что оставил скверный порез на руке пикинера перед собой.

Офила перешагнула через бесчувственное тело гончара, лежавшего ничком в грязи и впервые на моих глазах едва не произнесла бранное слово:

— И запомни, ё… — Она прикусила язык и сделала глубокий вдох. Я поймал себя на том, что заворожённо смотрю, как меняются оттенки её лица, пока она старается успокоиться, и задумался, сколько ярости эта женщина сдерживает внутри себя.

— Это вам не какой-то лицедейский фарс, — наконец, медленно прорычала она. — Либо вы научитесь, либо сдохнете, а от трупов Ковенанту никакого прока.

В этот момент застонал гончар, и этого, видимо, хватило, чтобы пригасить пламя в груди Офилы. Она, моргая, глянула на него и тихонько вздохнула.

— На сегодня хватит. Ты, — приказала она раненому пикинеру, — ступай в палатку лекаря, пусть там тебя заштопают. Ты, ты, и ты. — Её палец указал на Брюера, Торию и меня, а потом она ткнула носком сапога по заднице павшего гончара. — Возьмите этого.

Когда мы втроём подошли подобрать обмякшего и стонущего мастера, Офила тихо добавила:

— Скажите просящему Делрику, что на мой взгляд лучше бы ему найти причину, по которой надо освободить его от дальнейшей службы в этой роте.

Просящий Делрик единственный из всех священников роты Ковенанта не носил доспехи и оружие. Ростом он был почти с Брюера, но совсем не такой здоровенный. Намного старше большинства людей в лагере, с глубокими морщинами на лице, да ещё и с седыми волосами. Как любой молчаливый от природы человек, он говорил короткими рублеными фразами, и за все те годы, что я его потом знал, не проронил ни слова больше необходимого.

— Поколет, — предупредил он пикинера с порезанной рукой, и приложил к его ране тряпку, пропитанную уксусом и известью. Тот стиснул зубы и зашипел от боли, а потом чуть не отдёрнулся, но замер, когда просящий Делрик рявкнул: — Тихо.

Мы положили почти бесчувственного гончара на одну из свободных кроватей в палатке и подождали, пока Делрик чистил и зашивал рану пикинера. Его руки, штопавшие края раны точными, но быстрыми взмахами иглы и нитки, двигались с уверенностью, которую я раньше редко встречал. По завершении он ничего не сказал, отправив пикинера прочь после того, как тот осушил полкружки эля, чтобы смягчить боль.

— Офила, — произнёс Делрик, наклонившись, чтобы рассмотреть фиолетовый синяк, закрывавший щёку гончара. Похоже, именно такой удар играл роль чего-то вроде подписи для клинка-просящей, и я решил, что никогда не позволю так расписаться на моём лице.

— Да, просящий, — сказал я. — Она попросила передать вам, что, по её мнению, он плохо подходит для солдатской службы.

Делрик тихо хмыкнул себе под нос, потом закатал рукава и штаны гончара, чтобы посмотреть на его суставы.

— Костяная лихорадка, — сказал он, едва взглянув. — Не сможет драться. Маршировать. Я отошлю его. Передайте ей.

— Передадим, просящий. Мы, э-э… — я обменялся взглядом с Торией и Брюером, — тоже получили сегодня несколько ударов. Конечно, ничего такого, чего не вылечит стакан-другой бренди…

— Вон. — Делрик указал на полог палатки и пошёл к столу, на котором стояла ступка с пестиком. Нас он больше не удостоил и взглядом, не говоря уже о словах.

— Жадный старый гад, — проворчала Тория, как только мы вышли наружу. — Сколько лет я уже в рот не брала ни капли хорошей выпивки. А в этом городе одна моча.

— И всё же, — сказал я, — я бы не отказался от бутылочки-другой сидра, когда закончишь с вечерней работой.

Она сердито посмотрела на мою ухмылку. Как писарь, которому решительно отказано как в доступе в скрипторий восходящего Гилберта, так и в пределы города, я был избавлен от ежедневной работы на полях. Поэтому вечера я проводил, стараясь уклониться от многочисленных заданий по поддержанию порядка солдатского лагеря. Вместо этого я находил уединённое место и продолжал расшифровку завещания Сильды.

Когда Тория и Брюер влились в толпу усталых людей, ковыляющих к городским воротам, я после разумных поисков оказался в тени старой ивы, ветви которой опускались прямо в быстрый поток. И только собрался разложить письменный столик, как заметил знакомую стройную фигуру дальше на берегу. В кои-то веки Эйн выглядела не по-детски: сурово нахмурилась, сосредоточившись, и медленно заходила в воду. Она подобрала халат до пояса, и я невольно задержался взглядом на бледной коже её бёдер. Зайдя в воду на несколько ярдов, она остановилась и замерла, вглядываясь в бурное течение. Так она простояла некоторое время, явно не обращая внимания на прохладу, а потом по-кошачьи быстро бросилась в ручей и спустя удар сердца триумфально вынырнула, схватив обеими руками большую извивающуюся форель.

— Здоровенная! — воскликнула она мне. Улыбка ярко сияла посреди потоков воды, стекавшей по её лицу. Я прошёл по берегу и остановился, со смешанными чувствами глядя на её счастливое лицо.

— Да уж, — сказал я, оглядываясь в поисках каких-нибудь упавших веток. — Ты почисти её, а я разведу костёр.

— Я слышала, как Святой Капитан говорила, — неразборчиво проговорила Эйн, высасывая мясо из жареной форельей головы. — Хотела послушать ещё, как она говорит. Мне от неё так радостно на душе. Она очень красивая. Как думаешь, она разрешит мне её поцеловать?

Я удивлённо посмотрел на неё. Глаза немного щипало от дыма маленького костерка, который я развёл на берегу. Быстрота и ловкость, с которой Эйн почистила форель, говорила о мастерстве и привычке. Потом она насадила рыбу на раздвоенную ветку и пожарила над огнём. Эйн постоянно поворачивала её, чтобы форель готовилась равномерно, и посолила мясо солью из мешочка на поясе. Какие бы болезни не поразили её разум, некоторыми полезными навыками она всё-таки обладала.

— Очень сильно сомневаюсь, — сказал я.

— Тогда просто коснуться её волос. Это же нормально?

— На самом деле нет. И лучше тебе даже не спрашивать о таком.

— Ох. — Эйн немного подулась, а потом пожала плечами и снова занялась рыбьей головой. Я некоторое время смотрел на неё, и наконец решился задать вопрос:

— Ты говорила кому-нибудь о плохом мужике?

— О, да. — Она съела с головы всё мясо, включая глаза, которые, причмокнув, отправила в рот и проглотила, словно это ягоды, а потом бросила костлявые останки в огонь и слизала жир с пальцев. — Восходящий Колаус расстроился, что я опоздала на прошение, и на следующее утро спросил меня об этом. Я рассказала ему о плохом мужике, а потом рассказала восходящему Гилберту.

— Гилберту?

— О, да. Восходящий Колаус сразу отвёл меня к нему, пришлось и ему рассказать.

Я скривился и пошевелил костёр длинной палкой.

— Не сомневаюсь, что восходящий Гилберт весьма заинтересовался.

— Да. — Эйн рыгнула. — И дал мне целый мешок каштанов за мою… — она нахмурилась, и на гладком лбу появилась небольшая морщинка, — …прямолинейность, что бы это ни означало.

— То есть за честность и полноту твоих слов. Эта черта нередко делает тебе честь, Эйн. Но не всегда.

— Стриктуры велят всегда говорить правду. — Она наклонила голову и чопорно посмотрела на меня. — Поэтому я никогда не вру. И тебе врать не стоит.

— Не обязательно врать. Просто не говори всем подряд обо всём, что случилось. Особенно здесь.

— Почему?

Я ткнул палкой горящую ветку, пытаясь придумать ответ, который она могла бы понять.

— То, что случилось с плохим мужиком — ты ведь уже делала такое?

— Бывало. — Угрюмо и неохотно проговорила она. — Но все они были плохими, даже когда их жёны говорили, что это не так. Все они врали. Врать плохо.

Её голос прозвучал намного жарче, а глаза расфокусировались. Я решил, что уместнее будет сменить тему:

— Ты очень хорошо приготовила эту рыбу, — сказал я, и к счастью, от этих слов на её лицо немедленно вернулась улыбка.

— Мама научила. Мама отлично готовила. Все так говорили. Она многое умела готовить, и я тоже.

— Это… интересно, Эйн. Идём. — Я поднялся на ноги, и подавил желание протянуть ей руку, поскольку не знал точно, не вобьёт ли она себе в голову, что нужно оттяпать мне палец-другой. — Надо поговорить с одним человеком.

Сержанта-просящего Суэйна я нашёл погружённым в беседу с капитаном возле небольшой палатки, установленной сразу за пикетами на северном краю лагеря. Непримечательная палатка и отсутствие свиты слуг отличали леди Эвадину от других аристократов. Она даже сама ухаживала за двумя боевыми конями. В отличие от простой палатки, эти животные были ясным свидетельством богатства — один чёрный с белым пятном на лбу, другой серый в яблоках со шкурой цвета полированной стали. Воплощение военной силы, оба по меньшей мере восемнадцати ладоней в холке, агрессивно скалили зубы и били копытом, если к ним подходил кто-либо, кроме владелицы.

Я стоял с Эйн на почтительном расстоянии, пока сержант с капитаном продолжали свой разговор. Эйн с неприкрытым восхищением уставилась на леди Эвадину, а я же отводил взгляд, стараясь не выдать того факта, что очень хочу расслышать каждое слово. Мне удавалось уловить лишь несколько предложений, в основном от Суэйна, а не от аристократки, которая говорила тише.

— … месяц, по меньшей мере, — говорил он рубленым голосом, чтобы скрыть эмоции, но я услышал нотку беспокойства.

Из ответа леди Эвадины я мало что различил, помимо упоминания «Шалевеля» и отсылки к «тридцати милям». На это Суэйн мрачно ответил:

— Сомневаюсь, что этот сброд в состоянии маршировать строем тридцать миль…

Я знал, что Шалевель это река, по которой проходила большая часть границы между герцогствами Альберис и Альтьена. Из речи леди Эвадины в Каллинторе стало ясно, что орда Самозванца посягает на сердце королевства, предположительно с намерением ударить по Куравелю, столице Альбермайна и древнему трону династии Алгатинетов. Я сомневался, что король Томас со своим двором захотят оказаться в осаде, и можно предположить, что они, как и полагается особам королевской крови во время бедствий, уже спешно выдвигаются в более безопасные места. Хотя Самозванца это не переубедит. Ведь если Куравель с королевскими дворцами, складами и ростовщиками окажется в его руках, то и его притязания на трон наконец-то обретут какую-то осмысленность.

— Яйцерез, чего тебе?

Грубый вопрос Суэйна прервал мои рассуждения, заставив меня опустить голову ещё ниже, прежде чем я решился взглянуть на его суровое презрительное лицо.

— Важный вопрос, сержант-просящий, — сказал я, посмотрев на Эйн, которая лениво проводила пальцем по волосам, не отрывая взгляда от леди Эвадины.

— Вашим отрядом командует клинок-просящая Офила, — рявкнул Суэйн и махнул нам убираться. — Говори с ней.

— Сержант, всё нормально, — сказала леди Эвадина, улыбнувшись мне, и поманила к себе. — Иди сюда, солдат. Как тебя зовут?

Дорогой читатель, не так уж часто я смущаюсь или теряюсь в присутствии аристократов. Этот миг оказался единственным исключением. Леди Эвадина Курлайн обладала пристальным взглядом, который многие описали бы как «пронзительный». К нему добавлялось то сбивающее с толку чувство, которое возникает вблизи человеческого создания, одарённого разновидностью красоты, присущей обычно статуям или картинам. И хотя сегодня она была не в доспехах, а в простой рубашке и тартановых брюках, но всё равно неизбежно производила впечатление. Я не питал сомнений в том, что эта женщина отлично знает, как она выглядит, и какой эффект оказывает на окружающих. Как и у Лорайн, внешний вид был ещё одним оружием в её снаряжении, хотя и применялся для иных целей. А ещё со временем я понял, что обескураживающе пронзительный взгляд, который она бросала на тех, кого встречала, являлся преднамеренной уловкой, поскольку их реакция многое ей говорила.

В моём случае я в ответ просто смотрел, не отводя взгляда, но моментально придумать, что сказать, уже не мог. Её лицо захватило меня, всего лишь на миг, которого хватило, чтобы составить впечатление об этой женщине, как и она составила впечатление обо мне. В тот момент я получил о ней лишь незначительное представление, но этого оказалось достаточно, чтобы убедить меня в двух важных вещах: ей нельзя лгать, и сама она лгать не станет.

Я снова поклонился, нарушив обоюдное изучение.

— Элвин, миледи. Элвин Писарь.

— Она «капитан», невежда, — прорычал Суэйн.

Впрочем, леди Эвадина не обиделась.

— Писарь? — переспросила она. — Это фамилия или профессия?

— Профессия… капитан. Фамилии у меня нет.

— По всей видимости, он работал в скриптории Гилберта, — сказал Суэйн. — Пока не убил человека, чудовищным образом, меньше недели назад. А ещё один из немногих оставшихся в живых головорезов из шайки Декина Скарла. Несомненно, весьма кровавый человек.

— Тем, кто встаёт под наши знамёна, прощаются все грехи, — с лёгким упрёком сказала аристократка. — А теперь… — я снова застеснялся под её пристальным взглядом, — Элвин Писарь, что привело тебя к моей палатке?

Я отважился снова взглянуть на её лицо и увидел только искренний интерес и ни следа отвращения или осуждения, которых ожидал. Приглушив кашель, я повернулся и указал на Эйн:

— Ей нельзя оставаться здесь, капитан.

В ответ на их внимание, Эйн сцепила руки за спиной, отвернулась, и румянец залил её щёки. Это, разумеется, производило весьма обманчивое впечатление. Я наблюдал, как Суэйн долго оценивающе смотрел на неё, и заметил в его выражении лица слабый отблеск чего-то. Быть может, вожделения, или просто эхо давно сдерживаемых и редко вызываемых чувств.

— Любой солдат, поднявший руку на другого, — сказал он, подчёркнуто отвернувшись от девушки, — во гневе, или из плотского интереса, будет выпорот и изгнан из этой роты. Насильников повесят. И ты, и остальные негодяи слышали это в первый день, как только вас включили в списки.

— Сержант, со всем уважением, но вопрос не в тех руках, которые кто-то поднимет на неё. — Я отважился снова взглянуть на них и увидел на их лицах одинаковое недоумение. — Я знаю, кем она кажется. Но она не такая. Не в полной мере.

Я набрался мужества и посмотрел в глаза Эвадины Курлайн, стараясь говорить почтительным тоном, но в то же время наполняя его твёрдой убеждённостью:

— Капитан, я убеждён, что сержант Суэйн принял меня в эту роту, потому что вам нужны опасные души, которые при необходимости без колебаний смогут пролить кровь. Он назвал меня кровавым человеком, кем я и был в своё время. Так прошу вас, поверьте слову этого кровавого человека, что Эйн не нужна защита. Этой роте нужна защита от неё. Ради нас, и ради неё самой нужно отправить её обратно в Каллинтор.

— А в чём именно заключается опасность? — спросил Суэйн, и многочисленные морщины на его лбу сбились в кучку от сомнений и удивления.

Я замялся, не желая целиком рассказывать о нашем совместном преступлении, и попытался сформулировать наиболее эффективную ложь. Однако у Эйн был острый слух, и она захотела помочь:

— Я отрезала орехи плохому мужику, — весело пропищала она и немного изогнулась, робко посмотрев на леди Эвадину — ни дать, ни взять, маленькая девочка, ожидающая награду за хорошо выполненную работу по дому.

— Ох, — понимающе проворчал Суэйн. Его лицо презрительно смягчилось. — Так значит, это она — настоящая яйцерезка?

Я неуютно вздохнул. Под неотрывным взглядом капитана я почувствовал, что способности к обману вероломно меня покинули.

— Выкладывай! — потребовал Суэйн. — Я уже наслушался твоих врак.

— Она ему отрезала, — сказал я. — А я держал его и заглушал крики, пока он не истёк кровью. Всё остальное, что я рассказывал, было правдой. За ним был должок, так что это стало… удачным стечением обстоятельств.

Я попробовал улыбнуться, но упорное осуждение на лице сержанта быстро стёрло улыбку. В отличие от него леди Эвадина смотрела скорее печально, чем неодобрительно, и, хмуро покачав головой, спросила:

— Эта девушка тебе родня?

— Нет, капитан. Просто… новообретённый друг.

Она наклонила голову, прищурив глаза, и пронзительный взгляд кольнул ещё немного глубже. Я знал, что за этими глазами кроется вопрос, который говорил о том, что эта женщина далеко не наивна и уже оценила мой характер. «Почему ты просто не убил её?». Это было бы сравнительно несложно. Несмотря на смертоносность, Эйн была ещё и доверчивой душой, а я не давал ей повода меня бояться. Я мог бы отвлечь её, взволнованно указав на птицу или белку, и быстро перерезать ей горло, когда она обернулась бы посмотреть. Несколько камней на тело, и ручей стал бы её могилой. Я мог бы, легко. Но не убил.

На лбу Эвадины Курлайн появилась тонкая чёрточка — то ли замешательство, то ли удовлетворение, я не понял — и исчезла, когда она моргнула и перевела взгляд на Эйн, улыбаясь и протягивая руку.

— Иди сюда, дитя.

По мере того, как Эйн подходила ближе, её застенчивость сменялась сначала нетерпением — лицо стало счастливым, как у девочки, дождавшейся желанного внимания — а затем чем-то совершенно иным. Это случилось, когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от капитана — девчачье выражение мгновенно слетело, оставив лишь чистое восхищённое обожание. Чавкнула грязь, куда Эйн непрошено рухнула на колени, протягивая дрожащие руки к пальцам, которыми леди провела по мягким каштановым локонам её волос.

— Ты, — сказала Эвадина, — очень красивая душа, сестра моя.

И Эйн зарыдала. Из неё без предупреждения хлынул, заливая глаза, водопад слёз и полился по лицу, быстро скривившемуся в гримасу скорби и боли. Она скорчилась, закрыв лицо руками, и несколько раз громко, конвульсивно всхлипнула. Капитан села рядом с ней на корточки, поглаживая руками содрогавшуюся спину девушки.

Перемена в Эйн оказалась настолько резкой, что я невольно отпрянул, а мой разум наполнился ощущением, которого я не чувствовал уже много лет. Его источник пришёл на ум не сразу: тот миг на дороге, когда цепарь упомянул Конюха. И тогда я знал, что стал свидетелем чего-то, далеко выходящего за рамки нормального, и знал это сейчас.

— Да, — пробормотал сержант Суэйн, — тут есть, на что посмотреть.

Повернувшись, я увидел, что он разглядывает леди и плачущую девочку глазами человека, который видел такое и раньше, но никогда не устаёт от этого зрелища.

— Тс-с-с, — сказала леди, тихонько похлопывая Эйн по плечам, и подняла её.

— Я не хотела… — плакала Эйн, широко раскрытыми глазами глядя на лицо Эвадины. — Мама сказала, что так надо, а иначе я буду как она… Буду грязной, как она…

— Твоя душа чиста, — заверила её Эвадина. — Я вижу это. Она так ярко сияет.

Эйн всхлипнула, и на её губах появилась отчаянная улыбка.

— Значит, Малициты меня не заберут?

— Нет, дитя. — Эвадина крепко обняла Эйн, положив подбородок на голову девушки. — Серафили никогда не оставят такую душу, как твоя. — Она обнимала Эйн, пока рыдания не утихли, и тогда, наконец, отпустила её и убрала промокшие от слёз волосы с её лица. — И вот, твой друг считает, что тебе здесь не место. Он прав?

— Нет! — Эйн яростно затрясла головой, не отрывая глаз от Эвадины. — Я всегда буду только здесь, моя госпожа!

— Достаточно простого «капитан». — Эвадина улыбнулась, щипнула Эйн за подбородок и поставила её на ноги. — Сержант, вы донимали меня, чтобы я нашла себе пажа, — сообщила она Суэйну. — Пожалуй, я нашла.

Суэйн почтительно склонил голову.

— И это прекрасный выбор, капитан.

— Благодарю, Элвин Писарь, — сказала мне Эвадина. — Твоя забота о товарищах по оружию делает тебе честь.

Я чувствовал себя неуютно оттого, что сейчас произошло, и потому не сразу поклонился в ответ, осознав при этом, что отступил ещё на несколько шагов назад. Желание убраться отсюда стало таким же сильным, как и подозрение, что эта женщина, если б захотела, могла бы проделать со мной то же самое, что только что проделала с Эйн.

— Пойдём со мной, — сказала ей Эвадина, ведя её под руку к двум пасшимся поблизости боевым коням. — Хочу познакомить тебя с новыми друзьями.

Кивнув сержанту, я развернулся, чтобы уйти, но остановился, когда он пробурчал приказ подождать.

— Сержант?

— Завтра после тренировки ко мне, — дал он указание. — Нужно заняться учётными книгами роты. У парня, который ведёт записи, рука такая, что строчки похожи на следы пьяной пчелы.

Он развернулся и зашагал прочь, не сказав больше ни слова. Я же поспешил в другую сторону, бросив напоследок взгляд на Эйн и Эвадину. Девушка смеялась, протягивая горсть овса серому коню, а чёрный тихонько обнюхивал её плечо.

«Когда будем на марше», решил я, шагая прочь. «Когда будем на марше, шанс обязательно выпадет».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Спустя ещё неделю рота Ковенанта маршировала прочь от Каллинтора. К тому времени рубища нам сменили на более прочную одежду — шерстяные штаны, рубахи, и кожаные куртки, пошитые каллинторскими портными. Некоторым даже досталось своего рода военное снаряжение. За день до выхода сержант Суэйн отдал мне мешок, набитый рукавицами из свиной шкуры, и приказал раздать их моему отряду.

— Нехорошо идти в битву с голыми руками, — фыркнул он. В его отношении ко мне я заметил лишь лёгкое потепление и решил, что это награда за безупречное ведение учёта.

Его описание почерка предыдущего служки оказалось, пожалуй, даже слишком лестным. Ротные книги учёта численности, снаряжения и, самое интересное, платёжные ведомости были наполнены корявыми, едва читаемыми каракулями, которые безмерно оскорбляли мою писарскую гордость. И потому я сначала без приказа скопировал все существующие книги, и только после этого стал вносить новые записи. Благодаря этому открылось мошенничество моего предшественника касательно продуктовых запасов, приличную часть которых он тайно продал встречным, которых на дороге ходило всё больше и больше. Люди, убегающие от войны, часто голодны и готовы платить непомерно высокую цену за самые элементарные продукты питания.

То, как поступил Суэйн с вороватым служкой, на какое-то время приглушило мой интерес к платёжным ведомостям. Раздев донага, сержант привязал его к дереву и отвесил тридцать ударов хлыстом по спине и заднице. После этого истекающего кровью полумёртвого бедолагу выгнали голым из лагеря, проинструктировав хранителей на воротах Каллинтора, что пускать обратно его нельзя. Я решил, что сейчас он уже, наверное, скончался от потери крови.

— Что ж, наверное, это лучше, чем ничего, — сказал Брюер, сжимая руку после того, как натянул одну толстую рукавицу. — Но всё равно, мне бы лучше кирасу и шлем. Или хотя бы кольчугу.

— Предполагается, что они будут дожидаться нас на сборах, — сказал я. — Капитан только вчера получила от совета письмо об этом.

Я говорил немного язвительно, частично от усталости после двадцатимильного перехода на восток, а ещё оттого, что это правда. Леди Эвадина вела постоянную оскорбительную переписку с Советом светящих. Её письма были наполнены вежливыми, но настойчивыми требованиями дополнительного оружия, доспехов и, главное, рекрутов. Пока что единственным ответом ей стала короткая записка, подтверждающая, что партия доспехов уже отправлена и будет доставлена, когда рота соединится с королевским войском.

— А ты как будто ждёшь не дождёшься, — пробормотала Тория. — Не терпится сразиться со злодейской ордой Самозванца?

— А как же иначе? — спросила Эйн неодобрительным тоном, которым говорила в редкие моменты раздражения. У неё вошло в привычку сидеть с нами по вечерам у костра, когда заканчивались её обязанности у капитана. С того дня, когда Эйн рухнула на колени перед нашей помазанной предводительницей, её поведение стало более последовательным в части жизнерадостности, и она лишь изредка скатывалась в бессвязную болтовню с пустыми глазами. Впрочем, открытым оставался вопрос, освободилась ли она от своих оскопительских привычек.

— Капитан Эвадина говорит, что все они злодеи и еретики, — Эйн, изогнув бровь, посмотрела на Торию. — Мы сослужим Ковенанту великую службу, когда убьём их всех.

— Или, — возразила Тория, едко улыбнувшись, — мы сослужим огромную службу воронам, когда они будут пожирать то, что оставит от нас Самозванец.

— Победа неизбежна, — крикнула Эйн, её тон опасно накалялся. — Капитан предвидела это. Она мне сказала.

— Ой, пускай предвидит мою пердящую жопу…

— Тория, — рявкнул я, посмотрев ей в глаза, и покачал головой.

Она покраснела, но замолчала, хотя её гнев снова немедленно закипел, когда Эйн мрачно добавила:

— В любом случае, южных еретиков не стоило допускать в эту роту.

— Пройдёмся-ка! — воскликнул я, поднимаясь, чтобы преградить вскочившей на ноги Тории. К счастью, она проявила некоторую сдержанность, позволив мне увести её.

Мы прошли по тёмным дорожкам между палатками и многочисленными фигурами вокруг ночных костров. Хотя всё ещё стояло позднее лето, воздух казался прохладным, и это чувство усиливалось отсутствием песен в этом лагере. Моя разбойничья юность провела меня через множество солдатских биваков, и обычно они представляли собой оживлённые места, где множество голосов распевало древние военные песни или спорило над игральными костями. Из-за запрета азартных игр и выпивки в роте Ковенанта наши вечера проходили намного тише.

Тория холодно молчала, пока наша прогулка не довела нас до линии пикетов.

— А почему вообще, — начала она сдержанным, но сердитым тоном, — нам приходится делить костёр с этой ебанутой дурой? Я знаю, она симпатичная и всё такое, но ты ж её даже не обхаживаешь, насколько я понимаю.

— Неделю назад у меня во всём мире было ровно два друга, — сказал я, пожав плечами. — А теперь три.

— Потому что она отрезала хер какому-то гаду? Только и всего?

Я просветил Торию и Брюера насчёт обстоятельств кончины Эрчела, раз уж она стала основной причиной нашего присутствия в этой роте, хотя знал, что Брюер в любом случае записался бы добровольцем. А ещё я сомневался, что ему понравится то, что я собирался предложить.

— Она безвредна, благодаря капитану, — сказал я. — И к тому же я вытащил тебя не затем, чтобы говорить о ней.

Я замер, тщательно осматривая линию пикетов. Круг часовых свидетельствовал, что сержант Суэйн во многом правильно оценивал своих солдат. Треть стражников была ветеранами, которые записались добровольцами до прибытия роты в Каллинтор — все миряне, давно преданные Ковенанту. И к тому же с изрядным военным опытом. Остальных тщательно отобрали из самых ярых сторонников, и недостатки военной дисциплины они восполняли пылкой набожностью. Короче, этот барьер было бы очень трудно преодолеть без кровопролития.

— Ты видел, что Суэйн сделал со служкой, — сказала Тория. В этом напоминании не было нужды, поскольку у меня до сих пор стояла перед глазами яркая картина избитого зада этого человека. — И это просто за воровство. Дезертирство — совсем другое дело.

— Ты когда-нибудь сражалась в битве? — спросил я, всё ещё осматривая линию часовых.

— Конечно нет.

— Вот и я тоже, и мне очень хочется не получать такой опыт, поскольку я слышал, он далеко не из приятных.

— Ладно. — Она вздохнула и принялась вместе со мной разглядывать пикеты. — Я так понимаю, у тебя есть идея? — Прежде чем я смог ответить, она тихонько рассмеялась. — Конечно есть, блядь.

— Я надеялся, что мы сможем ускользнуть на марше, — проговорил я, игнорируя насмешку. — Но Суэйн выслал эскорт перед колонной, и, — я кивнул на пикеты, — чтобы сбежать, пришлось бы убить кого-то из этих, а потом пришлось бы бежать дальше и быстрее, чем мы бежали с Рудников. Лорд Элдурм тупица, но и то чуть не поймал нас. Могу поспорить, Суэйн догонит нас вдвое быстрее.

— И?

— И мы подождём. Между нами и королевским войском долгая дорога. Кто знает, какие трудности нас ждут? Например, отряд разведчиков Самозванца? Или даже разбойники? В любом случае, проблемы отвлекают внимание, а это открывает возможности. Надо просто быть к ним готовыми.

— А если нет? Припоминаю, как мы сидели закованными в телеге и ждали возможностей, которые так и не открылись. Например, доберёмся мы до самого места сбора, и что тогда?

— Наша рота примкнёт к королевскому войску. В одном месте соберётся куча народу, и я сомневаюсь, что ночью керлы, которых аристократы согнали вместе, будут проявлять такое же рвение, как эти стражники.

— Брюер не пойдёт, как и твоя подружка. Наша помазанная капитанша слишком крепко их к себе привязала.

Я пристально посмотрел ей в глаза:

— Я знаю, и мне очень жаль.

Она фыркнула, удовлетворённо кивнула, и мы продолжили прогулку.

— Есть идеи, что будем делать, когда свалим от этой толпы? И я даже слышать не хочу никакой херни о ебучем завещании восходящей Сильды.

У меня и впрямь имелись планы на сборник мудростей Сильды, но я решил не спорить на этот счёт. Вместо этого я решил озвучить туманную мысль, которая всё настойчивей бродила в моей голове уже несколько дней:

— Слышала когда-нибудь о кладе Лаклана?

Тория уставилась на меня. Уголок её рта подёргивался, а потом она громко и резко рассмеялась во мраке. Веселье померкло, когда она увидела, как я серьёзен.

— Элвин, неужели ты купил карту? — спросила она, вскинув брови от удивления, а потом похлопала себя по куртке: — Ой, погоди-ка, у меня наверняка завалялся каэритский амулет, который точно отгоняет все болезни. Всего десять шеков, и он твой.

— Эрчел рассказал перед смертью, — ответил я. — Тогда я ему не поверил, но чем больше думаю об этом, тем больше это меня интересует.

— Умирающий скажет что угодно, лишь бы получить шанс на ещё один вздох.

— Он ничего не обещал. И понятия не имел, где клад, но сказал, что это знал Декин. Именно так тот собирался расплатиться за восстание.

— Это он так сказал. Вряд ли Декин хоть раз говорил тебе об этом.

— Он был не из тех, кто делится своими тайнами. Но ему хватало мозгов не думать, будто он мог бы захватить герцогство, Шейвинскую Марку, без сундука денег на войну, чтобы заплатить тем, кто пойдёт за ним.

Тория снова покачала головой, но в свете ближайшего костра в её глазах блеснул лёгкий интерес.

— Итак, допустим — просто ради поддержания разговора — что так оно и есть. Действительно где-то там лежит огромный клад сокровищ. И как же нам его найти?

— Эрчел говорил о Шейвинском побережье, но это не удивительно. Почти все байки говорят, что могила Лаклана на побережье, и там же, скорее всего, и его награбленное.

— Наверное, это место сложно отыскать, а иначе клад нашли бы давным-давно, если там ещё есть что находить.

Я припомнил своё пребывание на побережье. Я уже два года состоял в банде Декина, когда он приказал Кланту взять меня в путешествие с посланием к шайке контрабандистов. Клант был болтливым и подвижным, несмотря на хромоту, которая, как он утверждал, стала результатом столкновения с боевым конём рыцаря в какой-то битве. Все эти годы спустя я чувствую укол боли, вспоминая о его последующей судьбе: следующим летом после нашего путешествия на побережье его схватили и повесили люди шерифа. Впрочем, это отлично проиллюстрировало его любимое высказывание: «Разбойники, парень, всегда качаются на потрёпанной верёвке, свитой из своих неудач. И однажды эта верёвка для всех нас становится петлёй».

О самом побережье я помнил только долгие дни тяжёлого пути по обдуваемым ветрами утёсам вперемешку с постоянными подъёмами и спусками в раздражающе глубокие овраги. Эти места были дикими даже летом, их окружали капризные течения и яростные бури, поднимавшие высокие волны, которые обрушивались на бесчисленные скалы и фьорды. Раздумывая об этом, я понял, что там не меньше укрытий, чем в лесу, если только готов мириться с пронизывающей сыростью.

— Да, — тихо согласился я. — Обыскать всё побережье нелегко. Но Декин знал что-то о том, где искать, и в это я склонен поверить.

— Почему?

Где Гончая преклонила голову…

— Он сказал кое-что однажды. И Эрчел повторил это перед смертью. Я знаю, связь слабая, но это хоть что-то.

— Итак, слова, а не карта, — проворчала Тория. — По правде говоря, всего лишь очередная байка.

— Вот только она в кои-то веки настоящая. А что до карты… — Я умолк и нахмурился от мыслей, которые забурлили в голове.

— Элвин? — поторопила меня Тория, когда молчание затянулось.

— Сильда однажды сказала, что книги — это наш проводник в будущее. Библиотека — это карта прошлого, и чтобы знать, куда идёшь, надо знать, где ты был. Декин тоже знал это, но не умел читать. Его картой были байки. Он обожал их. Куда бы он не отправился, в любую деревню, в любую таверну, он всегда звал к очагу рассказчика и платил за байки. Вряд ли он забыл хоть одну.

— И ты планируешь бродить по герцогствам этого королевства в поисках рассказчиков?

— Нет, я планирую отыскать хорошую библиотеку, желательно такую, в которой хранятся налоговые отчёты.

Тория озадаченно изогнула бровь.

— А причём тут налоги?

— Чтобы хоть как-то точно посчитать налоги, нужно отслеживать владение землёй и недвижимостью с течением времени. Сильда всегда говорила, что сборщики налогов — лучшие историки.

Тория с сомнением прищурилась и пожала плечами.

— В Куравеле есть большая старая библиотека, и в Атильторе. Но вряд ли они просто распахнут двери людям вроде нас.

— А с каких это пор двери стали для тебя препятствием?

— Тоже верно. Но, когда придёт время, мне понадобятся инструменты…

Она замолчала, поскольку мы подошли к большой группе сидящих солдат, которые внимательно и с восхищением слушали, как капитан-причастник Эвадина Курлайн начинает вечернюю проповедь. Она стояла перед большим костром — высокий силуэт, каким-то образом ещё более неотразимый из-за невозможности полностью разглядеть её черты. Я решил, что огонь здесь — тщательно продуманная часть представления: скрывая лицо, он превращал её в неземную фигуру, в нечто большее, чем просто человек.

Присутствие на этих собраниях не было обязательным, но публики здесь всегда хватало. Глянув направо, я увидел, как к толпе подходят Брюер и Эйн. Лицо Эйн сияло от предвкушения, а Брюер выглядел сурово, хотя его расширенные глаза указывали на то, как сильно он жаждал урока капитана. В последние дни я стал различать в нём неловкость — ощущение, что он видел в своей растущей преданности леди Эвадине предательство наследия Сильды. Если и так, то это было неизбежное предательство — так давно женатый мужчина не может устоять перед постелью блудницы.

— Вы собрались здесь на прошение благодати Серафилей и примера мучеников? — спросила Эвадина и получила традиционный ответ:

— Истинно так.

Обычно в начале большинства прошений прихожане просто бубнили эти слова по привычке, но здесь же они взвивались пылким согласием. Когда я впервые присутствовал на одной из таких проповедей, то решил, что подобный энтузиазм происходит из-за наличия сержанта Суэйна и других набожных ветеранов. Но сейчас уже знал, что это рвение искреннее и усиливается с каждой ночью.

Ещё обычно старший священник открывал прошение пассажем из Свитков мучеников. И чем ленивее священник, тем более длинная выбиралась цитата, поскольку так им не приходилось прикладывать усилий и сочинять оригинальную интерпретацию для просвещения паствы. А вот Эвадина редко цитировала свитки, и только чтобы проиллюстрировать свою мысль. От начала до конца каждый урок принадлежал только ей, и ни разу я не слышал, чтобы она повторила какую-либо проповедь.

— Недавно, — начала она голосом сильным, но не резким, — я слышала, как некоторые из вас обращались ко мне как «помазанная». Вынуждена просить вас прекратить это. Не только из скромности, но просто потому, что это неправда. Поймите, друзья мои, я не помазана благодатью Серафилей, а про́клята.

Она помедлила, пока волна удивления прокатилась по публике, а потом подняла руку:

— К счастью, не Малицитами, или — в её голосе промелькнула насмешливость, — каким-нибудь каэритским фигляром, размахивающим побрякушками. Нет… — Её силуэт вдруг замер, и, хотя лицо оставалось в тени, мне и всем остальным показалось, что она смотрит прямо в глаза. — Моё проклятие исходит от Серафилей, ибо в мои глаза они решили послать своё виде́ние, виде́ние, какого я не пожелала бы и самой злейшей, самой порочной душе на этой земле. Серафили показали мне Бич. Не тот, что уже случился, не то великое бедствие, которое уничтожило империи и чуть не стёрло всю нашу расу с лица этого мира. Нет, они показали мне будущий Бич, Второй Бич, о котором предупреждают Свитки мучеников Стеваноса, Атиля и Херсефоны. Грядущее великое возвышение Малицитов, для предотвращения которого и был сформирован наш возлюбленный Ковенант.

Друзья, я не стану рассказывать вам всего, что видела, ибо не хочу тревожить кошмарами ваши сны. Но знайте: я видела разрушение. Я видела насилие. Я видела муки и пытки, которые не представить человеческому разуму. Когда будете завтра маршировать, взгляните на красоту природы. Смотрите на простые чудеса деревьев, травы, рек и неба. А потом представьте себе всё это искорёженным, сгнившим, разорванным и расколотым. Представьте, что небо стало тёмно-алым. Каждая травинка обратилась в пепел, а от всех лесов осталась лишь почерневшая мешанина. Узрите, что все реки и моря переполняет яд и кровь убитых. И узрите Малицитов.

Она замолчала, опустив голову, и коснулась лба рукой, а паства ожидала в отчаянном предвкушении.

— Нелегко… — сказала Эвадина и закашлялась оттого, что перехватило горло, — … нелегко смотреть на Малицитов в истинном облике, когда отброшены все их маски и обманы. Взгляд на них — всё равно что взгляд на ненависть во плоти. А ещё их голод, друзья мои. Их голод до нашей плоти и наших душ. Наша боль — их хлеб насущный. Однажды они уже пировали, и теперь жаждут попировать снова… позволите ли вы им?

— Нет! — сначала это не был даже крик, а всего лишь немедленный, инстинктивный ответ, но не менее яростный от недостатка громкости. И, разумеется, им всё не кончилось. — НЕТ! — Люди вскакивали на ноги, негодующие хаотичные крики звучали всё громче и быстро перерастали в скандирование. — НЕТ! НЕТ! НЕТ! — Все воздевали кулаки и размахивали оружием. Я видел, как Брюер и Эйн тоже вскочили — он потрясал кулаком, а она прыгала, и её лицо осветилось радостным самозабвением.

Всё прекратилось мгновенно, как только Эвадина подняла руку. Приглушённая тишина охватила собравшихся, готовых ловить каждое её слово. Если бы эту проповедь читал восходящий Гилберт, то он бы захотел довести их исступление до высшей точки, быть может парой афоризмов, украденных из завещания Сильды. Но я знал, что это стало бы ошибкой. Уже скоро этим людям придётся сражаться. Повергать их в дикое исступление прямо сейчас означало бы воспламенять их дух слишком рано. Это был лишь первый уголёк в костре, который должен будет разгореться добела, едва начнётся битва. Я ещё не решил, восхищаться манипуляцией этого представления, или же осуждать её, хотя и подозревал, что леди Эвадина возможно, не осознавала своих собственных расчётов. Она верила, и в этом я не сомневался, а верующий в погоне за своей верой оправдает что угодно.

Итак, вместо того, чтобы и дальше рассказывать о своём виде́нии, Эвадина всего лишь произнесла слова, означавшие конец проповеди:

— Так пойдёте ли вы дальше, да наполнят Серафили ваши сердца своею благодатью, и да направят ваши стопы мученики своим примером?

И снова ответ прозвучал мгновенно, все приглушённо выкрикнули:

— Пойдём. — Я чувствовал их жажду, но ещё и согласие, растущее от осознания того, что следующим вечером им выдадут очередную порцию этого вызывающего привыкание эликсира.

Мы с Торией подошли к Брюеру с Эйн и влились в безмятежную процессию молчаливых по большей части солдат, возвращавшихся в свои палатки. Тория, к её чести, умудрилась хранить молчание, пока толпа не рассосалась, и только потом прошептала мне:

— Говорю тебе, она ебанутая.

Я оглянулся на костёр, всё ещё полыхавший за тёмными углами окружающих палаток. Как и Тория, я за всё это время не открывал рта: не кричал исступлённо и не размахивал кулаками. Но всё-таки, хоть мне и пришлось сопротивляться этому осознанию, я знал, что слова Эвадины пронзили доспехи, защищавшие моё сердце. Она пока ещё не обратила меня, нет. Но неотразимое красноречие из уст прекрасной женщины — само по себе сильная штука.

— Да, — сказал я. — Она действительно безумна.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

К моему огорчению, на марше к месту сбора не произошло никаких событий, которые могли бы, к нашему счастью, отвлечь внимание. Рота всё более стройно топала по дороге, и её не беспокоили ни разведчики Самозванца, ни любезные разбойники. Путешествие оказалось утомительным во многих смыслах. Мы просыпались с первым светом, завтракали кашей, и где-то час тренировались под критическим взором клинка-просящей Офилы. Потом наступала восхитительная перспектива восьмичасовой дороги, где просящие на каждом шагу нас запугивали, поскольку уже не терпели нестройных рядов и беспорядочного движения. Вечерами мы разбивали лагерь, ели простую, но, по общему признанию, обильную пищу, а потом снова занимались муштрой до самой проповеди капитана.

И хотя по-прежнему не было никаких стриктур, заставлявших там присутствовать, но все солдаты собирались послушать урок, если можно было назвать это уроками. Дни шли за днями, и проповеди всё больше напоминали мне, как я в детстве наблюдал за работой кузнеца. Каждое слово, сказанное Эвадиной, оказывалось точно направленным ударом молота, превращавшим эту кучку бывших разбойников и злодеев в истинные мечи Ковенанта.

Мы с Торией приходили вместе со всеми остальными, поскольку иначе привлекли бы к себе внимание. Каждый раз, слушая речь Эвадины, я чувствовал очередной небольшой прокол моей защиты, хотя до сих пор не кричал и не размахивал руками вместе со всеми. В этой женщине таилась опасность, искушение, которому нужно было противиться, так же как однажды мне пришлось отдаться учению Сильды. Эвадина не учила — она вдохновляла. Перед окончанием каждого прошения она задавала вопрос, всякий раз разный, но всегда ведущий нас к конечной цели.

— Самозванец забивает ложью головы своих последователей, — сказала она тем последним вечером на дороге. — Он претендует на королевскую кровь, которой в нём нет. Подогревает грабежами их жадность. Потакает изнасилованиями их похоть. Он — слуга Малицитов. Вот что было мне явлено. Позвольте ли вы этой твари совершать свои мерзости? Позволите ли вы ему открыть врата Второго Бича?

Гул «НЕТ!» перекрывался хором «НИКОГДА!». Вся рота уже вскочила на ноги, поднятая растущим жаром голоса Эвадины. Я увидел на многих лицах истинную ярость и преданность в широко раскрытых влажных глазах. Эйн прыгала от восторга, слёзы лились по её смеющемуся лицу, а Брюер дрожал от благоговейной ярости.

Почувствовав, что уже очень скоро паства превратится в безрассудную толпу, я коснулся руки Тории, и мы попятились назад. Предстоящее насилие сотрясало воздух, словно колючее напряжение перед раскатом грома, и мне в этом участвовать не хотелось. Но Эвадина снова успокоила их, всего лишь подняв руку.

— Завтра мы соединимся с королевским войском, — сказала она тихим и настойчивым голосом, который было отлично слышно в бездыханной тишине. — Потом будет битва. Знайте, что я очень горжусь вами. Знайте, что в вас я вижу больше истинной преданности, чем видела за всю свою жизнь. Знайте, что я люблю вас. Мы поговорим снова перед битвой. А теперь, друзья мои, ступайте и отдохните.

Однако отдохнуть той ночью мне не удалось. Брюер храпел, Тория ворочалась, Эйн свернулась клубочком и довольно дремала, а я глядел на плотную ткань крыши нашей палатки. Проповедь громко звучала в моих мыслях, но ещё громче там звучали слова из последней части завещания Сильды, слова, которыми я не стал делиться с восходящим Гилбертом.

«Я ненавижу мысль о том, что я жертва», сказала она мне, когда мы сидели в её алькове. Помню, как свет огарка плясал на половинке её лица, подчёркивая морщинки вокруг глаз и губ. Я считал её пожилой, но мудрость делала её прекрасной.

«Мои поступки», продолжала она, «мои грехи остаются моими, и я не буду уклоняться последствий, ни в этой жизни, ни даже когда предстану перед Серафилями, чтобы дать им отчёт и принять их решение. Но факт остаётся фактом, Элвин, я жертва. Как и ты. Как и каждый из этой паствы, и каждый несчастный, что трудится на Рудниках. Все мы — жертвы неправильного мира, и его неправильность можно было бы исправить, если бы только каждая жертва увидела истину об этом».

С неизбежностью я задумался, как бы Сильда отнеслась к Эвадине. «У некоторых есть дар увлекать чужие души одними лишь словами», сказала она. Сочла бы она благородную фантазёрку простой подстрекательницей с хорошим голосом и личиком, которых хватает, чтобы зажигать души невежд и легковеров? Вряд ли. Сильда всегда смотрела глубже, всегда оставалась чиста в своей точности.

«Расчёты», подумал я, вспоминая, как она направляла мои мысли в сторону заключений, которые ей казались очевидными, но от меня ускользали. «Собери факты, отыщи, где они пересекаются, составь заключения».

Итак, факты: я служу в роте, набранной под эгидой Ковенанта, которую возглавляет аристократка с виде́ниями Второго Бича. Смежный факт: это та же самая аристократка, которой лорд Элдурм отправил столько любовных писем.

Из тех самых многочисленных писем я знал, что её семья не просто знатная, но настолько благородная, что дед Эвадины когда-то служил советником при короле Томасе, когда тот девяти лет от роду взошёл на трон. А ещё её семья владела значительной частью лучших земель Альбериса. У красавицы с настолько почтенной родословной и с таким богатством наверняка отбоя нет от поклонников, и всё же она здесь, командует несколькими сотнями якобы искуплённых злодеев, которые направляются, скорее всего, на бойню.

«Что она здесь делает?», думал я, стараясь ухватиться за вывод, которого никак не мог отыскать. «Чего она хочет?»

Ответ пришёл удивительно быстро и был произнесён голосом Сильды — терпеливым, выверенным тоном, который я так хорошо знал — громким и ясным, словно она лежала рядом со мной: «Семья отвернулась от неё за это, а может быть даже и отреклась. Такая жертва исходит лишь от чистосердечного желания одного: перемен, Элвин. Эти видения, о которых она говорит, если, конечно, она верит, будто они реальны, породили в ней то же самое желание, которое овладело мной. Она хочет того же, чего хотела и я; чего должно было достичь моё завещание. Она хочет всё изменить, но не словами».

Меня наконец переполнила усталость, веки закрывались, а крыша палатки растворялась в черноте. И, пока я погружался в сон, мудрость Сильды сопровождала меня в пустоту: «И, как и мне, ей для этого понадобишься ты…»

До внешних пикетов королевского войска рота добралась к полудню. Мы некоторое время бездельничали, пока капитан с сержантом Суэйном ходили посоветоваться с каким-то благородным светилом, которое здесь командовало. Рота ожидала на склоне небольшого холма, откуда неплохо было видно всё воинство, и я быстро потерял счёт знамёнам, поднимавшимся над городком палаток и загонов для лошадей. Частично лагерь скрывал покров из тумана, столбов дыма, пота и дыхания огромного числа людей и животных. И всё равно мы с Торией смогли довольно точно прикинуть общую численность, и многочисленные учёные впоследствии подтвердили нашу правоту.

— Пятнадцать тысяч, — предположил я.

— Я бы сказала двадцать, — возразила она. — Надо ещё брать в расчёт маркитантов, а ещё своры слуг и жополизов, которые вьются вокруг знати.

— Великая и могучая армия! — восторженно воскликнула Эйн, снова сияя. Чем ближе маячила битва, тем чаще сверкала её белозубая улыбка. — Грязь Самозванца поляжет перед нами, как пшеница от серпа. — Она говорила так восторженно, что я подумал: пускай Эвадина и успокоила разум Эйн, но точно не исправила его.

— Линия пикетов кривая, — тихо заметила Тория, игнорируя, как обычно, Эйн. — А к югу, похоже, совсем дырявая.

— Посмотрим, где они нас разместят, — прошептал я в ответ. — Стянем где-нибудь выпивки, подружимся с керлами на часах. Может, они не откажутся от стаканчика-другого бренди холодной ночью.

— Пьяные часовые. — Она слегка кивнула в знак одобрения. — Такие мне больше всего нравятся.

К сожалению, все эти хитрые планы пошли прахом, когда вернулся сержант Суэйн и отдал нам приказ разбить лагерь на этом самом склоне. Черты его лица казались мрачнее и неприступнее, чем обычно, когда он рявкал нам распоряжения, чтобы мы поскорее ставили палатки и складывали костры. Я задумался о значении того факта, что Суэйн вернулся без Эвадины, и заключил, что его мрачное настроение как-то с этим связано. Поэтому, когда он выкрикнул моё имя, я ощутил некий трепет.

— Писарь! Ко мне!

Я послушно подбежал к нему, ударил костяшками в лоб и принял позу, подобающую при обращении к просящему: выпрямил спину и отвёл глаза в сторону. Ответил спокойно, поскольку понял, что в его присутствии лучше говорить как можно более нейтральным тоном и без выражения. Его подозрения на мой счёт ещё далеко не стёрлись, несмотря на то, как образцово и честно я вёл записи.

— Возьми ротные книги учёта и тащи капитану, — проинструктировал он. — А ещё захвати чернила и перо. Найдёшь её в шатре под знаменем Ковенанта. Да поживее! — прорычал он, когда я задержался на лишний миг.

По моему опыту все армии непременно производят в изобилии три субстанции: грязь, дерьмо и кровь — по большей части первые две, поскольку многие армии только маршируют туда-сюда, не проливая ни капли крови. Хотя те из вас, кто хоть немного интересуется современной историей, наверняка знают, что это не имело отношения к войску короля Томаса, собравшемуся противостоять орде Самозванца.

Искать путь по лагерю — дело непростое, а подчас и опасное, особенно с грузом ротных книг учёта, как у меня. В воздухе висела тяжёлая смесь дыма и вони конского дерьма, от которой у меня зудело в носу и слезились глаза. По пути пришлось помесить немало грязи между подвод, лошадей или вооружённых всадников. Никому из них явно не было дела до любых пеших на пути, а некоторые даже весело смеялись, глядя на очередного несчастного, растянувшегося в грязи. Меня удивило, какой беспорядок царил в этом лагере — различные скопления палаток ставили через произвольные промежутки, не пытаясь организовать нормальные проезды. Такими же грязными и неорганизованными выглядели и обитатели лагеря, во всяком случае те, с которыми я столкнулся в поисках знамени Ковенанта.

— Слышь, затянуться есть чем? — крикнул мне один оборванец из кучки особенно грязных палаток. Флаг над ними был мне не знаком, как и его акцент — резкий, запинающийся скрежет, происходивший, как я узнал позже, из восточных частей королевства. Он носил кожаную куртку, подбитую ржавым железом, и не брился уже много дней. В роте Ковенанта просящие давали мужчинам отращивать бороду семь дней, а потом тех, кто не мог содержать её в порядке, заставляли сбривать. А ещё я не сомневался, что клинок-просящая Офила избила бы меня до крови, высунься я наружу с засохшей грязью на лице.

— В нашей роте это запрещено, — крикнул я в ответ. — У меня есть монеты на бренди, если у тебя найдётся.

— Ой, иди на хрен. — Он махнул рукой, уже потеряв интерес, и отвернулся. — Во всём этом говённом лагере ни бутылки не найти.

Я пошёл дальше, стараясь держаться обочин грязных тропинок, и высматривал в лесе знамён знак Ковенанта. Когда я проходил мимо небольшой рощицы, мой взгляд привлекло любопытное зрелище. По неизвестным причинам между этими деревьями и окружающими палатками осталось довольно большое пространство, однако под ветвями высокой берёзы одиноко стояло коническое укрытие.

Похоже, его соорудили из переплетённых изогнутых веток, а щели заткнули смесью листьев и мха. Перед укрытием на маленьком огне дымился котелок, за которым следила тощая женщина в землисто-зелёном плаще. И хотя укрытие выглядело необычно, именно женщина приковала мой взгляд, и не красотой, а мешком из грубой ткани на голове. Сзади из-под мешка на плечи ниспадали длинные светлые волосы, а лицо — как я увидел, когда она повернулась посмотреть на меня — оставалось полностью скрытым.

На мешке имелись две маленькие ромбовидные дырочки. За ними всё скрывалось в тени, но я ощущал всю глубину её пристального взгляда. Она почувствовала мой взгляд на себе, в этом я не сомневался, но как — оставалось загадкой. Она привстала с табуретки, повернула ко мне лицо, и моё сердце забилось чаще. Мешок сморщился, когда она склонила голову. Жест не казался особенно хищным, но всё равно мне стало неуютно и захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. И всё же я мешкал, не в силах отвести взгляд от чёрных ромбов её глаз. Настолько притягательных, что я не заметил хлюпанье сапог за спиной.

— Что, привстал у тебя на Ведьму в Мешке? — поинтересовался знакомый голос. — Это зря. Как я слышал, зрелище под той тряпкой настолько мерзкое, что лишает мужиков всякого рассудка.

Повернувшись, я оказался перед коренастым человеком в серо-чёрном мундире, с седеющими волосами. Его рука крепко держала рукоять меча, висевшего на поясе, хотя лицо оставалось приветливым.

— Сержант Лебас, — сказал я, и стрельнув глазами влево-вправо, убедился, что он не один. За его спиной я узнал ещё двоих охранников из Рудников, и их лица казались куда менее доброжелательными.

Как раз в таких случаях страх у меня испаряется. Исход этой встречи не вызывал сомнений, так что отсутствие неопределённости не оставило места для паники, и мои ладони не вспотели, как было бы, если б я всего лишь мельком заметил в толпе лицо этого человека.

— Элвин Писарь, — ответил Лебас, наклонив голову.

— Она действительно ведьма? — спросил я. Указывая на женщину с закрытой мешком головой, я не пытался выиграть время, а просто удовлетворял любопытство.

— Так говорят. — Лебас ухмыльнулся и пожал плечами. — Понимаешь, она же каэритка. Где проходят сборы, там и она со своими зельями, за хорошую цену. Лечит всё, от обвисшего члена до отравленных кишок. Но мне-то её услуги пока не требовались. — Улыбка почти слетела с его лица, а в глазах мелькнул суровый огонёк. — И вряд ли уже понадобятся тебе.

Я улыбнулся ему в ответ:

— Лорд Элдурм отправил вас на королевские сборы?

Тут всё притворное дружелюбие слетело с лица Лебаса, его кожа покраснела, ноздри раздувались.

— Семейство Гулатт больше не управляет Рудниками, и всё из-за тебя. — Костяшки его пальцев побелели на рукояти меча. — Всего один побег после всех этих лет, и король отобрал хартию у его светлости и продал другому аристократу с кошельком потолще. А теперь мы здесь, чтобы лорд Элдурм мог искупить свою честь в глазах короля. И через день-другой кто-то из нас уже будет лежать в грязи, и всё из-за тебя.

— Насколько я помню, у ворот каждое утро лежит куча народу.

— Куча никчёмного отребья, такого же, как ты. — Его ухмылка вернулась, и он шагнул вперёд, доставая меч из ножен. — Хотя мне следует поблагодарить тебя. Ты вот-вот сделаешь меня богатым…

В мгновения вроде этого судьбу человека может решить множество случайностей. Это может быть что-то простое, например, направление ветра или угол наклона солнца. Сейчас множество факторов в совокупности решало, переживу ли я эту встречу, и главным образом тот случайный факт, что сержант Лебас и двое его друзей не были настоящими солдатами — они были охранниками. Разница, может, и небольшая, но оказалась очень важной. Будь Лебас солдатом, а не человеком, который многие годы стращал и бил тех, кто не мог себя защитить, он бы двигался быстрее, или осторожнее. Но он атаковал как хулиган от рождения, который поддался гневу, и потому никак не мог увернуться от мешка с ротными книгами, которым я ударил его по уху.

Поворачиваясь, чтобы броситься в противоположную сторону, я мельком увидел, как изо рта сержанта вылетает кровь и несколько зубов, а его голова сильно дёрнулась, и коренастое тело свалилось. И, уже мчась в сторону рощицы, я услышал топот сапог его товарищей. Мне надо было проскочить между ними и бежать к самой оживлённой части лагеря, надеясь оторваться от погони среди палаток и солдат.

Мой курс неизбежно привёл меня к Ведьме в Мешке. Она стояла спокойно, и суматоха её никак не потревожила. И снова меня приковали чёрные ромбообразные дыры её глаз, и, казалось, время замедлилось, пока я бежал мимо неё. Всего на миг я заметил точку света, блеснувшую на тёмно-синем зрачке.

А потом я уже пробежал мимо неё, тяжело дыша и каждый миг ожидая свиста меча, но вместо этого вдруг услышал предупреждающий крик, после чего раздался звук резко остановившегося человека. Побежав чуть медленнее, я оглянулся через плечо и увидел, что один из охранников упал на колени, а второй на ногах, но тоже остановился. Они оба таращились на неподвижную Ведьму в Мешке, и их лица побелели от ужаса. Я понятия не имел, что именно вызвало такое внезапное прекращение погони, но не сомневался, что это связано с ней, хотя её поза совершенно не изменилась.

Человек на коленях отпрянул от неё: не с первой попытки, но всё же умудрился подняться на ноги и быстро побежал прочь. Его друг вёл себя сдержаннее: мрачно зыркал то на женщину, то на меня, размахивая от досады обнажённым мечом, ругался и бросал оскорбления в адрес Ведьмы в Мешке, хотя уходил при этом быстро. Когда я бросил на эту пару последний взгляд, они наклонялись, чтобы поднять обмякшего Лебаса и унести его прочь.

Я отвернулся и побежал дальше, чувствуя на себе взгляд Ведьмы в Мешке, пока не скрылся от неё в городе палаток.

Знамя Ковенанта я нашёл почти в центре лагеря, возле многоцветной группы хорошо охраняемых больших шатров. А самое высокое знамя над этим пёстрым скоплением представляло собой флаг, украшенный тремя белыми лошадьми на чёрном фоне. В обучении Сильды геральдика затрагивалась лишь краем, но всё же немного внимания ей уделялось, и знамя династии Алгатинетов я сразу опознал. Его размер и золотые кисточки по углам указывали на то, что это флаг самого короля Томаса, а не другого сосуда королевской крови рангом ниже.

Я поймал себя на том, что глазею на него, и опустил взгляд на шатры под флагом. Несмотря на то, что я не видел ни души, помимо охранников роты Короны в доспехах и красных плащах, меня одолевало ощущение новизны от факта, что я всего лишь в нескольких дюжинах ярдов от монархов Альбермайна.

«Всё же пришёл сражаться лично», раздумывал я. Видимо, моё предположение, что королевский двор переберётся в более безопасные места, оказалось ошибочным. Это определённо противоречило всему, что я слышал или узнал о короле и его благородных дружках. «Король — глупец, который обожает компанию тех, кто ещё глупее», как без прикрас отзывалась Сильда о том, кто нынче занимает трон. «Глупый простолюдин представляет опасность разве что для себя. Глупый король подвергает опасности всех».

— Писарь, сюда!

Голос леди Эвадины, окрашенный незнакомой прежде ноткой нетерпеливого раздражения, мигом оборвал мою задумчивость. Она стояла возле большой телеги, запряжённой старой косматой тягловой лошадью, которая трясла растрёпанной гривой. Возле Эвадины стоял аккуратно постриженный и опрятно одетый священник. На его бледном худом лице застыла спокойная улыбка, несмотря на откровенный гнев капитана.

— Капитан, — сказал я, ударив костяшками в лоб, и быстро подошёл к ней. — Сержант Суэйн приказал мне…

— Да-да, — оборвала она и кивнула на клирика. — Стремящийся Арнабус хочет взглянуть на наши учётные книги.

Стриженый окидывал меня взглядом, пока я доставал из мешка тома в кожаных переплётах. В маленьких, почти чёрных глазах, скользнувших взглядом по моему лицу и одежде, прежде чем сосредоточиться на учётных книгах, я увидел лишь малую толику интереса.

— Солдат, сложите их вот сюда, пожалуйста, — сказал он, указывая на откинутый борт телеги. Он говорил с тем же акцентом, что и Эвадина, как аристократ Альбериса, только плавнее и тщательнее подбирая слова. — И, будьте любезны, покажите мне ротную инвентарную опись.

Я выполнил его приказание, пролистав страницы до нужных записей, в процессе вызвав у него удивлённое одобрительное восклицание.

— Отлично, — сказал он, проводя пальцем по колонкам цифр и букв. — Ваша работа?

В подтверждение я покивал головой.

— Да, стремящийся.

— Как повезло вашему капитану найти столь искусную руку. — Он блеснул в улыбке зубами, которые, казалось, обладали неестественной белизной, напоминая ряды маленьких бусин из слоновой кости. — Позвольте поинтересоваться, где вы так научились?

Решив, что неразумно было бы полностью объяснять мои навыки, я выбрал краткий ответ:

— Я работал в скриптории при Святилище мученика Каллина, стремящийся.

— А-а, это всё объясняет. Скажите, а золотых дел мастер Арнильд до сих пор там трудится?

— Да, стремящийся. И мне повезло получить от него несколько уроков…

Эвадина громко и недвусмысленно кашлянула, и я умолк. Стремящийся Арнабус прищурился и взглянул на неё, хотя, судя по расплывшейся улыбке, стало ясно, что раздражения он не испытывает, а может даже наоборот доволен.

— А теперь, — сказал он, возвращаясь к книгам, — давайте посмотрим.

Несколько минут он листал страницы, явно с неподдельным интересом поджав губы и наморщив лоб. То и дело задавал вопросы Эвадине, которые на первый взгляд казались банальными, но по её рубленым, всё более рычащим ответам становилось ясно, что в каждом содержалась скрытая колкость.

— Только на еду потрачено по три летина в неделю, — прокомментировал он, подняв бровь. — Согласно моим исследованиям, большинству рот такой численности требуется не больше двух. А некоторым благородным капитанам, которые усердно заботятся о кошельке короля, хватает и одного.

— И пойдут они на битву с голодными солдатами, которые и секач в руке не удержат, — ответила Эвадина, не моргая и пристально глядя на стремящегося. — Будьте уверены, встретившись с ордой Самозванца, люди под нашим знаменем в полной мере продемонстрируют ценность сытых солдат. И к тому же, стремящийся… — она вернула ему совершенно пустую улыбку, — …эта рота принадлежит Ковенанту, а не королю.

— А Ковенант, как и король, не обладает неограниченным богатством. Но всё же… — тонкий нос священника наморщился, принюхиваясь, — …книги учёта, похоже, в порядке. Писарь, — махнул он мне, потом достал из рукава рясы свиток и развернул его на открытой книге. — Будьте добры, внесите эти предметы в опись. Я засвидетельствую точность вашей записи, и вы с капитаном можете быть свободны.

Дождавшись кивка Эвадины, я выудил из мешка перо и чернила и принялся за работу. Свиток стремящегося содержал список оружия и доспехов, и последних больше, нежели первого. Я внёс три дюжины алебард, вдвое меньше мечей и пятнадцать фальшионов. А ещё с интересом отметил, что там было пять арбалетов и по паре десятков болтов к ним. Список доспехов получился длиннее, но хуже по качеству — в нём содержалось около двадцати записей, но всего лишь тридцать три предмета. По большей части они не были знакомы моему невоенному глазу — наплечники, поножи, наручи и тому подобное, — хотя я опознал десять кольчуг и пять нагрудников. Несмотря на невежество, даже я понимал, что доспехов тут едва хватит снарядить двадцать солдат, что уж говорить о целой роте. По напряжённому выражению лица капитана, с которым она наблюдала, как я заполнял книгу, стало ясно, что и она тоже это понимает. Однако, единственный комментарий она отпустила, только когда я закончил, вписав стоимость снаряжения.

— Похоже, Ковенант отыскал самого скупого торговца оружием во всём Альбермайне, — заметила она, снова устремив немигающий взгляд на стремящегося Арнабуса.

— Во время войны оружие дорожает, — ответил он спокойным голосом с едва заметной ноткой сожаления. — Светящий Хелстан лично провёл специальное прошение, чтобы собрать средства на это предприятие. Я с радостью доложу ему о вашей благодарности за его усилия, капитан-причастник.

— Прошу вас. А ещё не премините доложить то, чему станете свидетелем завтра, когда рота Ковенанта докажет, чего она стоит. Если, конечно, вы не желаете вступить в наши ряды и увидеть всё своими глазами.

Я ожидал, что в ответ на эти слова на лице стремящегося проявится гнев вкупе с немалой долей трусости, но он всего лишь в лёгком изумлении приподнял бровь.

— Я уверен, что только путался бы под ногами. И к тому же принцесса Леанора настрого приказала мне, чтобы я не отходил от неё ни на шаг, как только начнётся битва. Мы вместе будем просить Серафилей даровать свою благодать нашей победе, и так Корона и Ковенант соединятся на скромном совете. Уверен, вы бы это одобрили.

Эвадина ничего не ответила, а только молча и бесстрастно смотрела на Арнабуса, и тянулось это так долго, что становилось уже неловко. Стремящийся всё так же спокойно и дружелюбно смотрел в ответ, и наконец она моргнула и повернулась ко мне:

— Как я понимаю, ты умеешь править телегой?

— Да, капитан, — заверил я её. В своё время я украл немало телег, так что мог бы стать приличным кучером.

— Хорошо. Собери учётные книги и поехали.

Я вернул книги в мешок, поднял борт, побежал вперёд и влез на место кучера. Старая тягловая лошадь печально посмотрела на меня, когда я взялся за поводья. Седоусым ртом она жевала траву, а вокруг её ноздрей жужжали мухи. Лошадка разительно отличалась от серого боевого коня цвета стали, на которого Эвадина быстро поднялась, не попрощавшись, как я отметил, со стремящимся Арнабусом. А вот у него нашлись слова на прощание:

— Ваш отец прибыл сегодня утром, — крикнул он, когда Эвадина повернула своего серого к западной границе лагеря. — Лорд Курлайн сейчас присутствует на королевском военном совете, но я с радостью раздобуду чего-нибудь освежающего, если пожелаете подождать немного и засвидетельствовать ему своё почтение.

Хоть я и пытался сопротивляться порыву, но мой взгляд всё равно скользнул по лицу капитана. В своё время я повидал много разгневанных душ и немало понял об их природе. Для некоторых гнев — это яд, пламя, которое горит всё жарче, когда они не в силах его спустить. И он пожирает их изнутри, оставляя горькую, пустую оболочку. Для тех, кто не может обуздать гнев, он, как для Декина, одновременно и союзник, и предатель. Гнев делает нас страшными и может принудить слабых подчиняться, как волк подчиняет свою стаю. Но гнев и ослепляет нас, что Декин понял слишком поздно.

Капитан-причастник леди Эвадина Курлайн в тот день определённо разгневалась. Я видел это ясно на замороженной алебастровой маске её лица, когда она не стала оборачиваться, чтобы посмотреть на стремящегося. Гнев также ясно был виден в лёгком подёргивании рук, которые, как я знал, так и чесались потянуться к мечу, подвешенному на седле. Но она не протянула руку, и не обернулась. Для неё гнев был тем, что нужно контролировать, но, как я узнал со временем, ещё и полностью спускался с цепи, когда того требовали обстоятельства.

— Вперёд, Писарь, — тихо проговорила она мне, ударом пятки пуская серого шагом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Направляясь обратно в роту, мы держались южных районов лагеря. К моему облегчению, этот курс вёл нас далеко от рощицы, в которой устроила себе жилище Ведьма в Мешке. Даже не знаю, чего я боялся больше — людей Гулатта или каэритской женщины. Чёрные ромбы её глаз по-прежнему не шли у меня из головы, а особенно блеск, который я заметил внутри. Всего лишь мимолётный блеск, мгновенно исчезнувший, но я всё никак не мог избавиться от чувства неуловимой значимости.

А ещё на мою удачу наш курс вывел меня на другое знамя, которое я узнал, на этот раз благодаря знакомству, а не урокам Сильды. Знамя герцога Шейвинской Марки, Эльбина Блоуссета, развевалось здесь выше всех, хоть и не выше королевского, поскольку такое было бы эквивалентно государственной измене. Серебряный ястреб на красном поле колыхался над лесом гербов, поднятых домами поменьше, которые явились на королевские сборы.

«Она здесь», думал я, глядя, как знамя полощется на ветру, пока телега покачивалась на ямах и колдобинах. «Если только герцог не оставил свою шлюху дома». Я подумал, что это вряд ли. Лорайн захотела бы находится в этом средоточии аристократической власти. И уж конечно, она не смогла бы устоять перед бесчисленными возможностями, представленными здесь.

«Её будут охранять», размышлял я, рассматривая плотно расставленные палатки, которые выглядели опрятнее, чем везде, и скорее всего здесь жили более дисциплинированные солдаты, чем прочие неряхи в этом лагере. «Но не во время битвы. Когда начнётся бой, она останется одна, или по крайней мере с незначительной охраной…».

Я настолько увлёкся Шейвинским лагерем, что я не сразу заметил, как Эвадина вдруг резко остановила серого. К счастью, старая лошадь тащилась неспешно и предупреждающе фыркнула, чтобы я не завёл её в круп коня леди. Натянув поводья, я смог вовремя остановить телегу, и почувствовал, что у меня скрутило живот, как только увидел причину остановки капитана.

В дюжине ярдов впереди сидел на великолепном жеребце лорд Элдурм Гулатт, а по обе стороны от него было два десятка конных воинов. Лицо его светлости немного покраснело, как у человека, решительно настроенного не спасовать перед трудной, но жизненно важной задачей.

— Миледи, — поклонившись, приветствовал он Эвадину, но остался при этом в седле. Я знал, что это является нарушением рыцарского этикета, который обычно требовал, чтобы дворянин спешился и встал на одно колено, прежде чем выразить почтение даме равного или более высокого ранга. Я подумал было, что это может означать утрату интереса к предмету его страсти, но вскоре выражение его лица развеяло все подобные предположения. Когда он таращился на Эвадину, его черты выдавали смесь похоти и тоски — а именно эту комбинацию эмоций он давно уже принимал за любовь. Благодаря тому, что долгими часами я помогал ему составлять письма этой самой женщине, я знал, что за этим выражением скрывается не любовь, а безнадёжная одержимость, которая способна самую благожелательную душу превратить в опасную.

— Как я рад снова видеть вас, — добавил он напряжённым и совершенно безрадостным тоном.

— Милорд, — вот и всё, что холодно безразлично ответила Эвадина. Она так и сидела на сером, с видом скорее лёгкого любопытства, чем беспокойства.

— Я слышал рассказы о ваших… приключениях, — продолжал, прокашлявшись, лорд Элдурм. — Весьма примечательные и волнующие. Но, разумеется, я бы и не стал ожидать ничего меньшего. Хотя меня печалит мысль о том, что вы в такой близости от опасности…

— Милорд, — оборвала его Эвадина, и теперь в её голосе прозвенела стальная грань, — как мне кажется, наша последняя переписка положила конец абсолютно любой из связей между нами, помимо союзных в этом благородном деле. А теперь… — она покрепче схватилась за поводья серого, — …если только вы не хотите обсудить военные вопросы, то прошу вас, со всем уважением, освободить проезд. У меня очень важное дело в моей роте.

Я заметил, что эти слова поразили его, словно стрелы. Он съёжился в седле, угловатое лицо побледнело, как у человека, у которого прихватило сердце. Но всё же, к его чести и моему расстройству, лорд Элдурм быстро оправился. Глубоко вдохнул, выпрямился и решительно заставил себя встретиться взглядом с Эвадиной.

— К моему сожалению, я здесь не ради вас, миледи. — Его суровая решимость сменилась мрачным предвкушением, он посмотрел на меня, вытянул руку и указал пальцем, словно наконечником копья. — Я здесь ради него.

Эвадина обернулась и посмотрела на меня, приподняв бровь, и мне оставалось лишь слабо улыбнуться.

— Ужасный злодей, — продолжал его светлость. — Обманщик, вор, убийца, который не далее, как час назад напал на одного из моих людей. Согласно законам Короны я имею полное право требовать его выдачи, и я добьюсь правосудия.

Прежде чем снова обернуться к Элдурму, Эвадина чуть скривила губы. Это было едва заметное выражение юмора, но всё равно оно как-то успокаивало.

— Мне всё равно, — заявила она, тщательно выделяя слова. — Его историю я знаю. Он остаётся моим человеком. Его клятва была принесена и принята, по законам Ковенанта.

— Этот подонок-керл, — взорвался Элдурм, его лицо покраснело, а конь занервничал, чувствуя гнев хозяина, — и раньше притворялся приверженцем Ковенанта! С вашей стороны глупо было бы поверить его лжи. Как поверил я, когда впустил его в свои покои и позволил ему писать мои письма…

На этих словах он запнулся, и оттенок его лица стал более розовым, указывая на смущение. Впрочем, он снова быстро оправился, и, несколько раз вдохнув для успокоения, снова заговорил:

— И я не единственная жертва его лживости. Восходящая Сильда, некогда заветный голос Ковенанта, теперь навеки погребена под камнями и землёй, поскольку этот человек вероломно заманил её на безнадёжный побег.

— Это ложь, блядь! — Закричал я, вскакивая на телеге, моя кожа пылала, а изо рта брызгала слюна. Гнев не чужд и мне, как и многочисленные опасности, исходящие от него, хотя обычно я способен его сдерживать, и тогда он кипит внутри столько, сколько требуется, пока не появится шанс на возмездие. Однако масштабов этой лжи хватило, чтобы отбросить все подобные ограничения, как и почтение к положению. Если бы Гулатт был разбойником, то перепугался бы и сбежал, либо уже тянулся бы за ножом. А вместо этого он с отвращением устало посмотрел на моё рычащее лицо и снова повернулся к Эвадине.

— Вот видите, миледи, как он разговаривает со своими господами? — с отвращением поразился он. — Как можно марать божественную миссию Ковенанта таким человеком, как он?

Его отсылка к обману и небрежное презрение распалили мой гнев до глубокого безрассудного жара, хотя и не совсем лишили меня способности рассуждать. «Арбалеты», вспомнил я, и повернулся, чтобы откинуть парусину, прикрывавшую содержимое телеги. «И по двадцать болтов к каждому».

— Писарь, стоять!

Быстрый окрик Эвадины подействовал на меня, как пощёчина, и мои руки замерли на завязках парусины. Содрогнувшись, я заставил чуть успокоиться зудящие руки, вернулся на сидение и увидел, что она снова на меня смотрит. На этот раз её выражение было далеко не весёлым.

— Сиди спокойно, — сурово приказала она, не допуская никаких возражений. — И тихо.

Выражение её лица немного смягчилось, и она отвернулась, опустив голову. Я почувствовал в этом больше нежелания, чем гнева — она опустила плечи и резко подняла, как человек, который призывает всю свою силу для выполнения неприятной обязанности.

— Кодекс роты Ковенанта предельно ясен, — формальным тоном сказала она лорду Элдурму. — Он одобрен Советом светящих и заверен королевской печатью. Все предыдущие преступления, какими бы отвратительными они ни были, прощаются, в обмен на усердную службу. Однако… — она взяла свой меч, притороченный к седлу, обнажила клинок и положила себе на плечо, — …как рыцарь этого королевства, вы имеете право это оспорить.

Она пришпорила серого, заставив его рысью подойти ближе к Элдурму и его всадникам. Остановившись в нескольких ярдах от него, она подняла меч перед своим лицом, а потом опустила и подняла клинок. Это был жест формального признания равенства — я такой видел на нескольких турнирах. Чтобы вступить в поединок, рыцарям следовало временно забыть про различия в рангах или крови, чтобы никакие встречные обвинения не пали на победителя в случае, если побеждённый погибнет или получит серьёзное ранение. По сути леди Эвадина Курлайн только что вызвала лорда Элдурма Гулатта на поединок.

— Этот человек мой, — сказала она Элдурму голосом, в котором теперь звенела сталь, голосом капитана. Впервые я в полной мере осознал, что эта женщина — не какая-то введённая в заблуждение аристократка, поражённая безумием, которое она принимает за виде́ния. Она — воин Ковенанта Мучеников, и с радостью умрёт, как один из них.

— Если он вам нужен, — продолжала она, возвращая меч на плечо, — вам придётся сразиться со мной.

В напряжённой тишине Элдурм уставился на неё, его лицо почти совсем обесцветилось. Прежняя тоска уже исчезла, уступив место безнадёжному чувству поражения.

— В детстве мы часто дрались, как вы наверняка помните, — продолжала Эвадина, когда Элдурм не ответил. — Вы же помните все те годы при дворе, не так ли, Элд? Вы, Уилхем и я. Как мы сражались, хоть и были друзьями — единственными друзьями, на самом деле. Поскольку другие дети завидовали Уилхему, боялись меня и презирали вас, как деревенщину, сына королевского тюремщика. В то время вы обычно побеждали. Может, победите и теперь. Хотя предупреждаю, с тех пор я очень многому научилась.

Элдурм закрыл глаза, всего на миг, но я знал, что так он жаждет обуздать то, что кипит внутри. Мой гнев немного поутих при виде сильного человека с несколькими достойными качествами, который стал жалким всего от нескольких слов женщины, которую он, по его мнению, любил.

Открыв глаза, он снова выпрямился, на его квадратном лице заходили желваки, он приподнялся и сурово посмотрел на Эвадину.

— Будьте осторожны завтра на поле битвы, миледи, — проговорил он, тщательно контролируя свой голос. — Меня глубоко опечалит, если вам причинят вред.

Его лицу вернулось немного цвета, когда он последний раз посмотрел на меня и выкрикнул:

— А ты, Писарь, лучше молись о смерти от рук Самозванца! Вопрос не улажен, и милосердия от меня не жди!

Он кивнул Эвадине, дёрнул поводья, разворачивая коня и умчался прочь, а следом за ним и его воины. Некоторые, уезжая, ошеломлённо смотрели на неё, хотя большинство бросали устрашающие взгляды или показывали непристойные жесты в мою сторону.

— А я ведь ещё подумала, что новая рука в учётных книгах выглядит знакомо, — прокомментировала Эвадина, убирая меч обратно в ножны, и я дёрнул поводья, заставляя лошадь двигаться. Мы поехали, и она держала своего серого рядом с телегой, а сама выжидательно смотрела на моё удручённое лицо, пока я подбирал слова для ответа.

— Капитан, ваша проницательность делает вам честь, — наконец сказал я, не поднимая глаз.

— А ещё его письма, — продолжала она. — Я отметила значительное улучшение как стиля, так и грамотности в том последнем шквале писем, что его светлость присылал мне. Я так понимаю, твоё влияние?

— Он был… признателен за мои советы. По крайней мере тогда.

Она чуть помедлила и заговорила намного более серьёзным тоном:

— А то, что он говорил о восходящей Сильде?

— Ложь, — категорически заявил я, не в силах скрыть в голосе резкое отрицание. — Побег был её планом, который она разрабатывала долгие годы. Её смерть… не моих рук дело.

— Так ты действительно её знал? Хоть это правда?

— Знал. Это у неё я научился грамоте, искусству чистописания и много чему ещё.

— А считаешь ли ты её тем, кем её некоторые называют?

— Кем же, капитан?

Она коротко усмехнулась:

— Не изображай из себя невежественного керла. Эта маска тебе не идёт. Есть люди, уверенные, что восходящая Сильда после смерти вознеслась бы в мученики, если бы её не приговорили за столь мерзкое деяние. По-твоему, она действительно была настолько набожной, что соответствовала подобным утверждениям?

— По-моему, она была прекраснейшей душой из всех, кого я встречал в жизни, но не без недостатков, как и у всех. — Я собрался с духом, посмотрел ей в глаза и увидел там лишь искренний интерес, а не плохо скрытую расчётливость, как у восходящего Гилберта. — Мне выпала честь записать её завещание незадолго до её смерти, — сказал я. — Хотя, если вы слышали в последнее время любую проповедь восходящего Гилберта, то могли бы найти в ней немало знакомого.

— Я тщательно выбираю, какие проповеди слушать. У тебя есть копия завещания? Если да, то я очень хотела бы его прочитать. В неиспорченном виде, разумеется.

Я подумал было, что и она собирается что-нибудь позаимствовать, но отмёл эту мысль. Услышав, как она говорит каждый вечер на марше, я знал, что этой женщине нет нужды воровать чужие слова.

— Есть, капитан, и я с радостью предоставлю вам копию.

— Благодарю, Элвин Писарь. Но вряд ли это покроет твой долг мне. Ты согласен?

С этим я точно не мог поспорить. Если бы не её вмешательство, к этому времени моё тело, за минусом некоторых частей, уже наверняка качалось бы на ветке ближайшего дерева.

— Я заплачу вам любую цену, какую потребуете, капитан, — ответил я, потому что она этого ожидала, и потому что я так и думал, по крайней мере, в тот момент.

— Тогда вот что закроет наш долг. — Она замолчала, и лицо её приняло то же выражение напряжённой серьёзности, как и тогда, когда она противостояла лорду Элдурму, хотя я был признателен, что тон не был вызывающим. — Не убегай нынче ночью, как вы планировали со своей подругой.

Я инстинктивно хотел отвести глаза, но что-то в её взгляде мне помешало. И оно же придержало бесполезное отрицание, вертевшееся на языке. Оставалось только молча смотреть на неё, а она продолжала:

— Сержант Суэйн отлично умеет отличать бегунов от бойцов. Как он сказал, ты слишком умён, чтобы не попытаться сбежать. Как он говорит, умные убегают, когда мало шансов поймать их, например, в период перед битвой, когда капитаны соберут свои пикеты, чтобы сформировать отряды. А те трусы, что поглупее, ждут, пока битва почти не начнётся, и уж тогда дают дёру.

«Я не трус», хотел я сказать, но знал, что это пустые слова. Мне, человеку, рождённому для ежедневной борьбы за выживание, трусость всегда казалась избыточной концепцией. Одни битвы можно выиграть, другие — нет. Сражаешься, когда должен, или когда знаешь, что можешь победить. Что постыдного в том, чтобы убежать от смерти? Олень не чувствует стыда, убегая от волка.

— Эта война… — начал я, но замолчал, боясь выпалить неосторожные слова. Впрочем, Эвадина всё равно хотела их послушать.

— Говори, — потребовала она. — Не бойся, поскольку я не покараю человека за правду.

— Это не моя война, — сказал я. — И не моих друзей, хотя некоторые считают, что их. Человек, которого я никогда не видел, утверждает, что его кровь даёт ему право захватить трон у другого человека, которого я никогда не видел, и за это умрут тысячи. Возможно, Самозванец лжёт, а может говорит правду. Мне этого никак не узнать. И я знаю, что наш король и другие аристократы никогда не делали для меня ничего, только пытались повесить. У них нет права на мою кровь, какой бы неблагородной она ни была. Я не стану умирать за них.

Я ждал новых обличений по части веры, воззвания к моей верности Ковенанту, а не Короне. А вместо этого она немного откинулась в седле и нахмурилась, обдумывая ответ.

— А ради кого ты умрёшь? — спросила она наконец. — Ради друзей? Семьи? Ради памяти восходящей Сильды? Ты слышал мои проповеди, и я уверена, что у тебя остались сомнения в истинности моих слов, как и подобает умному человеку, поэтому не стану взывать к твоему разуму. В конечном счёте я могу просить только об одном: о доверии.

Она наклонилась вперёд и сурово, не моргая, посмотрела мне в глаза.

— Поверь мне, Элвин Писарь, как ты верил восходящей Сильде. Можешь считать мои видения притворством или безумием… — Она замолчала, не отводя взгляда, но её лицо напряглось, а рот перекосило от неприятных воспоминаний. Вдохнув, она продолжала: — И снова прошу тебя поверить, когда говорю, что они — не притворство и не безумие. Самозванец всем нам принесёт только разрушение. Как керлам и разбойникам, так и знати. Вот что я видела, хотя отдала бы что угодно, только бы этого не видеть.

Она не врала — это я видел. Эта женщина по-настоящему верила, что она проклята видениями о Втором Биче, и каждое её действие теперь направлено на то, чтобы не дать им воплотиться. И всё же, её правдивость не делала это реальностью. Быть может, для Брюера, Эйн и остальных. Но не для меня. Пускай Эйн падает на колени и рыдает ради благосклонности Эвадины, а я не стану. Несмотря на это, какими бы иллюзорными ни были её видения, бремя того, что я теперь ей должен, оставалось реальным и неоспоримым. А ещё перед глазами у меня ярко стояло знамя герцога Руфона. Если сбегу, то вряд ли получу ещё когда-нибудь шанс подобраться так близко к Лорайн.

— Я не сбегу, — сказал я Эвадине, заставив себя отвести глаза, и покрепче взялся за поводья. — В уплату моего долга, капитан.

Мне очень хотелось, чтобы это поскорее закончилось. Эта женщина обладала пугающей способностью к убеждению. Я чувствовал, что пройдёт совсем немного времени, и она найдёт и другую причину изменения моих взглядов, помимо простых обязательств. А ещё меня выбивала из колеи её прямота и отсутствие снисходительности, свойственной знати — или по крайней мере так я себя уговаривал. Позднее я посмотрел глубже в этот миг и понял, что причиной моего дискомфорта было нечто более простое, но и намного более пугающее — то, что я долгое время не был готов признать.

Она молча разглядывала моё лицо, и я чувствовал, как воздух густеет от обоюдного знания, что разговор остался незаконченным. Я понимаю, она ждала большего. Было ли тут дело в безрассудной и полной слёз благодарности Эйн? Неужели Эвадина Курлайн, помазанная причастница Ковенанта Мучеников, стала зависима от восхвалений её последователей?

— От лица Ковенанта я благодарю тебя за службу, Писарь, — сказала она, а потом развернула серого и пустила лёгким галопом. Глядя, как она скачет впереди, я размышлял, не послышались ли мне в её голосе нотки обиды. «Красота легко переворачивает умы мужчин», напомнил я себе, щёлкнул поводьями, и старая лошадь поплелась дальше. Это был один из многочисленных уроков Сильды, спровоцированный рассказанным мною анекдотом о моей глупой страсти к Лорайн, о которой я сильно сожалел. «Помни, Элвин: нет женщин, которые не знают о своей красоте, зато есть много мужчин, которые не знают, что их заманивают в ловушку, пока не станет слишком поздно».

Тем вечером проповеди не было, что меня удивило, равно как и любопытная шутливость, царившая в лагере. У костров много разговаривали и смеялись, и наконец-то пели песни — по большей части гимны Ковенанта, но всё же это была в каком-то роде музыка. Я видел даже, как солдаты схватились за руки и сплясали танец-другой. Видимо, перспектива неминуемой битвы безгранично подняла их дух.

У нашего костра всё было по-другому. Эйн, разумеется, веселилась больше обычного, и танцевала одна под музыку игравшей неподалёку флейты, подняв к ночному небу улыбающееся лицо и закрыв глаза в блаженном спокойствии. В отличие от неё Тория сидела, съёжившись, и хмуро таращилась на огонь. Не очень-то приятно было терпеть её реакцию на моё решение остаться, какой бы ожидаемой она ни оказалась. Я предложил ей сбежать самой и даже пообещал отвлечь пикеты, чтобы она могла ускользнуть в высокой траве на полях к югу от лагеря. Поток ругательств, полившийся на меня в ответ, был грязнее обычного. Хотя и производил впечатление своей изобретательностью.

— У тебя все мозги в твоей засратой жопе, ебанутый вероломный сукин сын!

И всё же она осталась, хотя её настроение было мрачнее и угрюмее, чем в самые худшие времена на Рудниках. Её держал здесь долг передо мной, так же как меня держал долг перед Эвадиной.

— В этом мусоре было хоть что-то не ржавое? — пробормотал Брюер, царапая кончиком ножа заклёпку выданного ему нагрудника.

Доспехи и оружие, которое я привёз в роту, тщательно поделили под руководством сержанта Суэйна. Откидывая парусину, я заметил на его лице скрытую гримасу профессионального презрения при виде кучи разнообразного металла. Большая его часть тускло блестела на солнце, покрытая бурыми и рыжими пятнами ржавчины и грязи. Тем не менее сержант изображал одобрительное ворчание, раздавая различное снаряжение и оружие стоящим в очереди солдатам. Нагрудники и большую часть кольчуг, вместе с фальшионами и мечами, получили пикинеры. Ведь пики, как много раз говорила нам клинок-просящая Офила, неизбежно расколются или упадут после первого же столкновения, поэтому важно иметь и другое оружие.

Мне вдобавок к секачу Суэйн выдал короткий топорик с серповидным лезвием. Полумесяц лезвия потемнел и загрубел от времени и небрежения, но примерно за час работы оселком ржавой стали удалось придать серебристую кромку. Ещё сержант отдал мне то, что на первый взгляд выглядело как два квадрата из потрескавшейся кожи с рядом петель, в которых были закреплены старые железные кольца.

— Наручи, — сказал он. — На предплечья. Ремни истрепались, так что придётся поискать, чем завязывать.

К счастью Эйн умела обращаться с шилом и бечёвкой не хуже, чем со сковородкой. Всего пара часов работы, во время которой она сосредоточенно хмурила своё обычно оживлённое лицо — и смастерила прочные ремни и пряжки для каждого наруча. И её, казалось, совершенно не беспокоило, что ей не досталось никакого оружия, помимо кинжала на поясе, и ни единого элемента доспехов.

— Благодать Серафилей — вот единственная защита, на которую я уповаю, — отозвалась она, когда я поинтересовался недостатком её снаряжения. Тогда я выразил свою озабоченность Офиле, и она грубо заверила меня, что капитан прикажет Эйн оставаться с обозом во время всей битвы. Так же просящая приняла за скверную шутку моё совершенно серьёзное предложение приковать девчонку к колесу телеги.

Тория разжилась кольчугой — насколько мне известно, единственной в шеренге кинжальщиков. А ещё кольчугу отдал не Суэйн, а сунула хмурая Офила. Тории она подошла на удивление хорошо, почти как если бы делали на неё. А ещё я не заметил на маленьких железных кольцах, из которых она была сделана, ни единого следа ржавчины. Офила явно хотела, чтобы хотя бы один из нас выжил на следующий день.

— Но, — продолжал Брюер, поднимая нагрудник так, чтобы на нём слабо блеснул свет от костра, — пожалуй, его можно отполировать, если только удастся достать немного масла.

— Это говно, — пробормотала Тория, по-прежнему глядя на пламя. — Всё. Раздали говно обманутым подонкам, которые идут под знаменем сумасшедшей.

Я предупреждающе зыркнул на неё и показал глазами на Эйн. К счастью та слишком увлеклась танцем и потому не впала в ярость из-за богохульства.

— Элвин, отъебись, — отчётливо проговорила Тория.

Я больше не пытался поднять ей настроение, поскольку теперь меня занимал свой затаённый ужас. В открытый страх он пока не перерастал, и я надеялся, что и не перерастёт. Как и во время стычки с сержантом Лебасом, паника не захватила меня, поскольку не осталось возможности избежать опасности. Но всё равно, отсутствие опыта в том, что ждало меня назавтра, порождало весьма неприятные чувства в животе, которые упрямо не желали проходить.

— Ты ведь это уже делал, — сказал я Брюеру, который по-прежнему полировал свой нагрудник. — В смысле, участвовал в битве.

— Дважды, — подтвердил он, поднёс тряпку к языку и стал растирать слюну по стали.

Я поразмыслил, как сформулировать следующий вопрос, поскольку мне не хотелось раскрывать свои сомнения. А Тория, как обычно, осмотрительностью не отличалась:

— Как думаешь, мы все помрём? — Яд уже выпарился из её голоса, и говорила она с ноткой мрачного смирения.

Брюер на миг остановился и задумчиво нахмурился.

— Некоторые наверняка. Не все. Отвага и боевой дух в битве значат не меньше, чем дисциплина и боевые навыки. А этой роте, благодаря нашему помазанному капитану, отваги не занимать. — Он кисло глянул на многочисленные костры, усеивающие темноту вниз по склону. — А что до остальных, то они явно кажутся разношёрстной компанией. На мой вкус, слишком много керлов, которые предпочли бы оказаться где-то в другом месте. Но всё же король собрал большое воинство. Это уж точно что-то значит.

— У Самозванца много ветеранов, — отметил я. — Сплошь убийцы, как говорят.

— У Красных Дюн я видел, как люди, которые сражались в дюжине битв, бросали оружие и убегали. — Брюер пожал плечами и вернулся к своему делу. — Храбрость как верёвка: рано или поздно кончится.

Чувствуя на себе тяжесть наших с Торией взглядов, Брюер вздохнул и посмотрел на каждого из нас своим единственным глазом.

— Вы двое умеете драться. Это вам на пользу. Поймите, битва — несмотря на всю пустую болтовню знати о галантности и прочем — всего лишь очень большая драка, с оружием вместо кулаков. Когда разгорится её ярость, когда стройные шеренги сольются в огромную толпу бойцов — вот тогда битва выигрывается или проигрывается. Это драка. Так что… — он продемонстрировал редкую улыбку, — деритесь, и у вас будет шанс остаться в живых, когда всё закончится.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Просящие подняли нас прямо перед рассветом. До сих пор кажется чудом, что мне тогда удалось проспать большую часть ночи. Ещё удивительнее, что сон был крепкий. Кроме того, я смог умять плотный завтрак из хлеба, молока и свежих фруктов, которые сержанту Суэйну удалось где-то раздобыть. Плотный комок ужаса в моём животе не рассосался, но и внезапному зверскому голоду помешать не мог.

— Ешь! — инструктировала Офила значительно менее увлечённую Торию, бросив ей яблоко из полупустой корзины. — Сегодня тебе понадобятся силы.

Тория, с бледным лицом и впалыми глазами от бессонной ночи, без выражения смотрела в ответ. А клинок-просящая всё равно задержалась и хмуро смотрела на неё, пока та послушно не откусила от фрукта, и быстро выплюнула, как только Офила двинулась дальше.

— Эта корова меня терпеть не может с первого дня, как я вступила в этот кружок ебанатов, — пробормотала Тория.

— Честно говоря, вряд ли дело в этом, — сказал я, забрав у неё яблоко, раз ей оно всё равно явно было ни к чему. Откусил несколько раз и ухмыльнулся Тории: — На самом деле совсем наоборот.

Я ожидал, что она в ответ прорычит ругательство-другое, но вместо этого узкое лицо Тории преисполнилось серьёзной искренности. Она подошла ближе, схватила мою руку и, глядя мне в глаза, заговорила тихо, но настойчиво:

— Элвин… просто хочу, чтобы ты знал. Если я сегодня умру… — хватка на руке вдруг стала болезненной, словно её сдавили тиски, а глаза дико блеснули, — то, блядь, по твоей вине!

— Стройся! — пронзил холодный утренний воздух голос сержанта Суэйна, и ему тут же вторили голоса других просящих.

— Буду преследовать тебя, ублюдок! — прошипела Тория на прощание и побежала на своё место в отряде.

— Походный строй! — выкрикнула Офила, проталкиваясь через толпу. — Собрать оружие! Построиться в шеренги! Живее! Эйн, доложись капитану. Что стоишь, девчонка? Бегом!

Эйн задержалась, чтобы весело улыбнуться мне и Брюеру, а потом побежала к палатке Эвадины. Мне оставалось лишь надеяться, что Офила передала моё предложение приковать её цепью.

— Стоять прямо, Бич вас побери! — Просящая двигалась вдоль нашей шеренги, выпрямляя ссутулившихся и раздавая подзатыльники отстающим. Она никогда не отличалась нежностью, а сейчас вела себя ещё суровее, не оставляя никаких сомнений в том, какие последствия наступят для нарушителей дисциплины.

— Писарь, — сердито сказала она, приближая своё лицо к моему, — Этот крюк положи на плечо, как я тебе показывала. — Отступив назад, Офила оглядела наши ряды и выпятила челюсть, неохотно показывая таким образом одобрение, которое не слышалось в её голосе:

— Этим утром взор короля направлен на всех вас, — крикнула она, — и я не позволю вам позорить капитана своей неряшливостью.

Казалось, что мы довольно долго ждали, замерев, но на самом деле прошло, наверное, всего несколько минут. Я слышал, как у кого-то урчало в животах, и это урчание пару раз подчёркивалось знатным пердежом. От мысли, что на войну нас отправляет столь зловонный хор, с моих губ слетел смех, который тут же распространился по отряду. К моему удивлению Офила дала нам немного повеселиться, и только потом рявкнула команду молчать. Полагаю, её немного подбадривал вид смеющихся солдат перед лицом неизбежной резни.

Наконец, раздался сигнал горна, и мы двинулись с места — Офила повела отряд в марширующую колонну роты. К этому времени напряжение в моём животе стало превращаться в тошнотворный, мутный ком, который слегка колыхнулся, когда я увидел, что наш отряд последний в строю. Несколько раз на марше мы тренировались всей ротой, и каждый раз отряд, оказывавшийся в конце колонны, всегда оказывался на правом краю линии соприкосновения. А оказаться на правом краю любой линии очень нехорошо, как я узнал во время путешествий с Клантом.

«Понимаешь, парень, тут всё дело в обходе флангов», — говорил он мне как-то вечером во время нашего пребывания на юге. «Проще говоря, надо постараться обойти противника, чтобы оказаться за его жопой. И, по причинам, известным только Серафилям, почти всегда враги выбирают правый фланг».

Поэтому, поникший духом, я послушно маршировал вместе с остальными и смотрел, как остальная рота выстраивается слева от нас. Внутренности скрутило ещё сильнее, когда мы построились в три шеренги справа от них, закрыв расстояние между ротой и рекой. Нашему отряду пришлось половину численности разместить посреди высокого тростника и кустов, покрывавших берег. Земля под нашими ногами была мягкой и вскоре от такого количества сапог перемешалась в грязь. Бросив взгляд налево, я увидел, что не просто наш отряд оказался у края роты — сама рота стояла на оконечности боевых порядков всей армии.

Место, которое впоследствии станет известным как Поле Предателей, представляло собой пастбище в три акра длиной, плавно поднимавшееся от реки до гребня невысокого холма. На его вершине я заметил королевское знамя. До него тянулась длинная и, казалось, необычайно тонкая линия людей, выстроенных с разной степенью аккуратности. Тут и там щетинились пики, но в некоторых местах стояли простые керлы с колунами и серпами. Позади строя рысью или шагом ездили на лошадях аристократы и воины в доспехах. Пар от дыхания животных струйками поднимался в холодный утренний воздух.

— Писарь, смотри вперёд! — рявкнула на меня Офила, которая расхаживала перед нашим строем, выкрикивая приказы или взвешенно раздавая тумаки, чтобы выпрямить его. По всей видимости удовлетворившись, она прорычала нам оставаться на месте и пошла к остальным просящим, собравшимся вокруг Эвадины. Капитан сегодня сидела на чёрном боевом коне, который был неистовей серого. Он постоянно мотал головой и рыл землю передними копытами. Эвадину капризы зверя, видимо, не беспокоили — её лицо выражало лишь приветливое одобрение, когда она разговаривала с клинками-просящими.

Сержант Суэйн и ещё несколько просящих вооружились арбалетами, доставленными стремящимся Арнабусом, но только не Офила. Я подумал, не показывает ли это некую немилость, но скорее всего она просто предпочитала свою лохаберскую секиру. Это приспособление выглядело поистине устрашающе: стальной тесак длиною в ярд на пятифутовом древке, похожий на секач, раздувшийся от какой-то болезни. Казалось, в битве таким оружием управляться неудобно, но я видел на тренировке, как Офила размахивает этой секирой, словно та весит не больше тоненькой ивовой веточки. Я решил, что как бы ни пошёл этот день, мне лучше всего находиться где-нибудь неподалёку от неё.

Собрание длилось совсем недолго, пока с вершины холма не донеслись звуки труб. Несмотря на приказы смотреть вперёд, все взгляды устремились на человека, ехавшего на великолепном белом жеребце, за которым вплотную следовала большая свита аристократов в королевских ливреях. Один рыцарь вёз королевское знамя, а трубачи продолжали объявлять о присутствии самого короля на поле.

— Тишина в строю! — крикнула Офила, прекратив поднимающийся гул, вызванный видом человека, которого никто из нас не ожидал когда-либо увидеть вживую. — Равнение на короля! — добавила Офила, занимая позицию перед нами. Я отметил, что она и остальные просящие поспешили к своим отрядам, а вот Эвадина осталась на месте, глядя на королевскую свиту с выражением всего лишь спокойного любопытства. И только после того, как король остановил своего прекрасного коня, а трубы проревели последнюю немного нестройную ноту, наш капитан соизволила спешиться.

Глядя, как она опустилась на одно колено, вся рота последовала её примеру, как и вся остальная армия. За боевыми порядками аристократы и конные воины спешились и тоже встали на колено. Последующая пауза, пока мы ждали королевского слова, показалась мне слишком долгой. Я слышал более чем достаточно проповедей, и потому знал, что тишина перед началом речи может крайне эффективно привлекать внимание. Однако здесь молчание уже дошло до точки, когда нарастающий гул фырканья, ржания нетерпеливых коней и кашля солдат грозил заглушить любую вдохновляющую речь.

Пока мы ждали, я рискнул взглянуть на короля. Он остановился довольно далеко от нашего участка строя, и потому сложно было хорошенько разглядеть его внешность. Однако он не произвёл на меня впечатление яркой фигуры, олицетворяющей власть. Король был выше большинства, а его доспехи — отполированные и ярко блестящие в занимающемся солнечном свете — определённо производили впечатление. И всё же в основном он показался мне человеком, который неуютно себя чувствует в центре внимания своей армии. И звук его голоса, когда он наконец заговорил, ничуть не добавил мне благоговения.

— Солдаты Короны! — провозгласил он тоном, который милосердно можно было бы описать как напряжённый. Менее великодушный летописец позднее опишет его как «тонкий, пронзительный писк, напоминающий детскую флейту и внушавший столько же отваги», и я нахожу это описание точным.

— Сегодня мы пришли не ради войны, но ради справедливости! — продолжал король. С каждым словом он говорил всё тише и тише, и остаток его речи от нас по большей части ускользнул.

— Чё он там болтает? — прошептал около Брюера пикинер с сосредоточенным рябым лицом.

— Непонятно, — прошептал в ответ Брюер. — Вроде бы что-то о братьях. Не знал, что у него есть брат.

— У него нет, — тихо проговорил я. — Потому-то мы и здесь, забыл? Его старший брат, который умер, тридцать лет назад покрыл бабёнку, и теперь бастард-племянник короля хочет корону, если только этот Самозванец на самом деле его бастард-племянник, а не самый одарённый обманщик в истории.

Слушая, как король произносит всё новые неразборчивые строчки из, несомненно, тщательно составленной речи, я вопросительно посмотрел на Торию, которая среди нас обладала лучшим слухом.

— Мало чего понятно, — сообщила она, наклонив голову в сторону короля. — Что-то о предательстве… А теперь что-то про Ковенант… А теперь что-то про его папашу.

Впрочем, моё внимание быстро ускользнуло от далёкого голоса короля, когда взгляд привлекло что-то за крупным плечом Офилы, стоявшей на колене. Сначала я думал, что это качающиеся ветви деревьев, выступающие над низким холмиком в паре сотен ярдов, а потом до меня дошло, что сейчас лето, а на ветвях нет листьев. А ещё они выглядели длинными и очень тонкими, и с каждой секундой казались всё толще.

— Просящая… — прошипел я Офиле, навлекая на себя яростный взгляд.

— Писарь, молчать!

Но её ярость быстро сменилась напряжённой внимательностью, как только она проследила за моим указующим пальцем и увидела множество пик, уже торчавших над холмом. Судя по волне беспокойства, прокатившейся по строю, стало ясно, что большая часть воинства так же заметила приближающуюся угрозу. Но только не король Томас.

Рыцари в его свите уже напряглись и заёрзали, а он всё беспечно щебетал свою речь, которую мало кто слышал. Я видел, как среди рыцарей царит нерешительность, многие шёпотом спорили, и наконец один пришпорил коня и направил к королю. Очень высокий рыцарь в шлеме с железным шипом, покрытым красной эмалью и скрученным так, что напоминал пламя.

При виде сэра Элберта Болдри, королевского защитника, меня ощутимо передёрнуло. Его присутствие рядом с королём не вызывало удивления, но всё же неприятно было видеть его во плоти. Казалось бы, тот факт, что в этой сваре придётся сражаться с ним на одной стороне, должен воодушевлять, поскольку другого столь грозного человека сложно было себе представить. А вместо этого он зародил во мне комок страха, который отчего-то казался даже более глубоким и болезненным, чем тошнота, бурлившая в моём животе.

Сэр Элберт ненадолго остановился возле короля, наклонился к нему и прошептал нечто, отчего вдохновляющая королевская речь — какой уж она ни была — резко оборвалась. Затем рыцарь ударил пятками коня, огромный зверь встал на дыбы, а сэр Элберт выхватил меч, высоко поднял и выкрикнул:

— Да здравствует король Томас! — и уж его голос ни один летописец никогда не назвал бы слабым.

Ответ прозвучал далеко не сразу, поскольку тревога, вызванная неожиданным появлением врага, продолжала волновать наши ряды. Так продолжалось до тех пор, пока Эвадина не взобралась на своего чёрного коня, подняла меч и громким резким голосом эхом повторила клич защитника, который наша рота тут же подхватила. И скоро уже крик нёсся по всей шеренге:

— Да здравствует король Томас! Да здравствует король Томас! — и аристократы вместе с керлами вскидывали вверх своё оружие. Я кричал вместе со всеми, хотя моё внимание сосредоточилось в основном на тёмном, зазубренном силуэте, венчавшем теперь противоположный холм.

Король, к его чести, не уехал тотчас же, а оставался ещё по меньшей мере целую минуту: сидел на великолепном белом коне, подняв руку в латной перчатке в знак признания похвалы своего войска. Если растущая толпа врагов всего в нескольких сотнях шагов и беспокоила его, то он этого никак не показывал. Глядя, как спокойно он принимает лесть своих солдат, я был вынужден заключить, что этот человек, пусть и не обладает геройским голосом, но и трусливым его сердце не назовёшь.

Крики продолжались, сэр Элберт снова направил своего коня к королю и опустил голову, обращаясь к нему негромко, но явно настойчиво. Что бы он ни сказал, это убедило короля развернуть коня и уехать, а свита направилась к центру строя, где развевалось ещё более высокое королевское знамя.

— Встаньте! — стальной голос Эвадины приковал к ней все взгляды — она остановила своего коня перед ротой Ковенанта. Мы, как один, поднялись под её суровым, непримиримым взором, которым она окинула каждое лицо, заглянула в каждую пару глаз. Помню её в тот миг как воплощение целеустремлённости, словно решимость и непоколебимая воля переплавились в плоть и доспехи. Все мы знали без тени сомнения, что каким бы ни был исход на этом поле, наш капитан ни за что с него не убежит. Сегодня она решила победить или умереть, и я знал, что многие, если не большинство вокруг меня, собирались разделить её судьбу.

Тория, естественно, стала исключением, поскольку как раз в этот миг она наклонилась и блеванула мне на сапоги.

— Так тебе, блядь, и надо, — выдохнула она, шагнув назад и вытирая рот. Её последнее слово утонуло в резком крике Эвадины:

— Время сомнений прошло!

От этих слов мои товарищи-солдаты приосанились. Помимо вони от блевотины Тории я чуял запах пота и едкий смрад мочи, но на удивление не чувствовал, что хоть одна душа здесь собирается сбежать. Взор Эвадины и её слова держали нас на месте не хуже любых оков.

— Знаете, как вас называют в этой армии? — спросила Эвадина, не обращая никакого внимания на длинную шеренгу пикинеров, деловито выстраивавшихся на холме за её спиной. — Отбросы, злодеи, — продолжала она. — Жалкие подонки королевства. Вот как о вас думают ваши товарищи. Не стану спрашивать, согласны ли вы, ибо знаю, что они неправы. Я знаю, что лучше буду сражаться здесь, вместе с вами, чем среди лучших рыцарей всех ковенантских королевств на земле. Ибо я смотрю сейчас на настоящие сердца и души. Я смотрю на истинные клинки Ковенанта, которых сегодня научатся боятся клинки Самозванца и его злобной орды.

Тут от вражеского воинства донёсся нестройный рёв — какофония труб, горнов и совершенно немелодичных волынок, какие встречаются в горных районах герцогства Альтьена. Видимо, в рядах Самозванца было немало дикарей из горских кланов. К этому немелодичному визжанию вскоре добавились вопли и размахивание оружием, и орда Самозванца, выкрикивающая боевые кличи, стала напоминать лесную чащу в бурю. Крики и жестикуляция продолжились, когда вся вражеская линия бросилась вперёд, и чаща стала тёмно-серой волной, несущейся к нам по склону. На мой всё более встревоженный взгляд она казалась неумолимой и неодолимой, и это впечатление усиливалось рыцарями в доспехах, которые ехали лёгким галопом позади левого фланга.

— Они хотят, чтобы вы их боялись! — сказала Эвадина, по-прежнему не соизволив обернуться на врага. — А вы боитесь? — вопросила она, высоко подняв меч. — БОИТЕСЬ!?

В ответ вырвался дикий крик:

— НЕТ!

Крики продолжались, рота сотрясалась от ярости и нетерпения — от эмоций, к которым только мы с Торией оставались невосприимчивы. Я чувствовал, как она уткнулась мне в спину и тихим шёпотом повторяла одно слово:

— Бля, бля, бля, бля…

— За Ковенант! — резкий крик Эвадины пронзил яростный гул, и его тут же эхом повторил каждый человек в роте. Кроме того, я услышал, как его подхватили и солдаты слева от нас. Среди них были и подневольные керлы, и ветераны из верхнего Кордвайна под началом тощего, как веретено, аристократа, которому на вид было не больше шестнадцати лет. Посмотрев туда, я увидел, как этот ребёнок кричит вместе со своими солдатами, подняв забрало, за которым скрывалось бледное, хрупкое лицо, и размахивая булавой — я и не подумал бы, что он сможет такую поднять.

— За Ковенант!

Крик раздавался снова и снова, и Эвадина повторяла его, направляя чёрного коня до самого конца нашей линии, стоявшей посреди травянистого берега.

— За Ковенант!

Я посмотрел вперёд, покрепче схватив руками в перчатках древко секача. Волна атакующих уже докатилась до нижней точки дальнего склона. Они маршировали неуклонно, размеренно, и какофония их голосов, труб и горнов не могла перекрыть наш пылкий хор. И позади меня контрапунктом ко всему этому шуму раздавались бесконечные ругательства Тории:

— Бля-бля-бля…

— За Ковенант! За Ковенант!

Я уже различал лица врагов — по большей части бородатых мужчин и нескольких женщин. Зелёных юнцов я среди них не заметил, хотя тут, быть может, дело в страхе — на мой взгляд все они были легендарными ветеранами — убийцами, которые уже долгие годы шли за Самозванцем по тропе резни. Как и у нас, впереди у них шли пикинеры, а люди с мечами и топорами — позади. И, как и у нас, доспехов у них не хватало. Я насчитал лишь несколько голов в шлемах, а большую часть тел укрывала только плотная шерстяная одежда, и редко можно было увидеть нагрудник или кольчугу.

— Бля-бля-бля… — ругалась Тория.

— За Ковенант! За Ковенант! — кричала рота, и их голоса срывались на визг, когда передняя шеренга наступающих врагов в двадцати ярдах от нас опустила пики и побежала.

— За Ковенант!

Наша первая шеренга сделала шаг вперёд, уперев тупые концы пик в землю и опустив длинные копья под таким углом, который просящие вдалбливали в них столько дней.

— ЗА КОВЕНАНТ!

С той поры я часто размышлял, что в миг, когда впервые сомкнулись две шеренги пик, я бы обосрался, если бы только вспомнил, как это делать. А вместо этого я встал плотно за спину Брюера, как меня учили, подождал, пока вражеская пика проскользнёт по его оружию на расстояние вытянутой руки, и тогда своим секачом опустил её вниз и сильно топнул сапогом, чтобы обломить древко за железным наконечником.

Владелец пики, явно разъярённый тем, что его разоружили, бросился вперёд с фальшионом в руке, и из его косматого лица вырвался утробный клич. Его атака оборвалась, как только он оказался зажат между Брюером и рябым справа от него.

«Это убийство», понял я, поднимая секач над головой, и опустил его, чтобы расколоть череп зажатого, рычащего парня.

И вот так, дорогой читатель, началась битва.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Бородатый мужик не упал сразу. Он явно умер, и по косматому лицу обильно текла кровь и другие серые вещества, но в давке соседние тела удерживали его вертикально. А ещё его глаза оставались открытыми. И так, пока противоборствующие стороны всё более беспорядочно толкали и кололи друг друга, мне приходилось терпеть неотрывный взгляд человека, которого я только что отправил на тот свет. Этот не моргающий напряжённый взгляд очень раздражал, и внезапно на меня накатила настолько сильная волна гнева, что я снова его ударил. Занёс секач, словно копьё, ткнул лезвием в уставившееся на меня лицо и рассёк его, а грубо выкованная сталь погрузилась в него и начисто там застряла.

— Ой, да что за нахрен! — прошипел я через стиснутые зубы, шагая вперёд, чтобы спихнуть проткнутого человека. Один из его компаньонов — жилистый мужик с безбородым лицом, похожим на морду хорька, — воспользовался этим и ткнул мою вытянутую руку длинным кортиком. Узкое острие больно кольнуло в запястье, но рукавицу не проткнуло. Зато сильнее меня разъярило.

Держа одной рукой секач, всё ещё крепко засевший в голове трупа, я сжал свободную в кулак и крепко врезал по лицу владельца кортика. Уклониться было некуда, и он, приняв на себя всю силу удара, без чувств упал на взбитую грязь. Я решил, что очень скоро его затоптали до смерти.

Схватив рукоять секача обеими руками, я захрипел и повернул его, радуясь, что крики, хрипы и вопли со всех сторон заглушают хлюпанье и скрежет металла, высвобождаемого из кости и плоти. На этот раз клинок высвободился, и бородатый мужик наконец-то упал, благодаря появившемуся между шеренгами узкому промежутку. Затем наступило очень короткое затишье, которого хватило только перевести дух и глянуть на примерно дюжину трупов и раненых, лежавших на разделявшей нас грязи. А потом, даже без команды просящих, рота Ковенанта бросилась вперёд.

Брюер и другие проницательные пикинеры из первой шеренги использовали этот короткий промежуток времени, успев поднять тупые концы своего оружия над головой, чтобы наконечник бил во врагов сверху вниз. Многие пики гнулись и ломались от напряжения, и среди них пика Брюера. Я видел, как он вонзил расщепленный обломок древка в шею врага, тот упал на колени, а из раны дугой хлестала кровь. Пинком отбросив поверженного противника, Брюер выхватил фальшион и принялся рубить толпу перед собой. Он сражался с отточенной сосредоточенностью, удары целил в ноги и по вытянутым рукам, оставляя позади себя покалеченных и кричащих людей.

Рядом с Брюером рябой пикинер размахивал топориком, демонстрируя такую же свирепость, хотя и куда меньшую сноровку. Рота, явно ещё под влиянием призыва Эвадины, исступлённо и яростно бросалась на врагов, а некоторые во время боя выкрикивали её клич:

— За Ковенант!

Стараясь не отставать от Брюера, я натыкался на мечущихся людей, но остановился, услышав сзади пронзительный крик. Развернувшись, я обнаружил, что Тория борется с мужчиной, через которого я переступил секундой ранее. Он явно прикидывался мёртвым ради шанса на лёгкую добычу. Если так, то он сделал неправильный выбор. Поставив Торию на колени, он пытался воткнуть кортик ей в шею, а она, дёрнув головой вперёд, врезала ему лбом по носу. Воспользовавшись его секундным смятением, она вонзила свой кинжал ему в глаз по рукоять, и так и держала, пока тот дёргался и что-то мычал.

Я бросился к ней, а она посмотрела на меня — глаза осуждающе блестели, всё лицо забрызгано красно-бурой смесь крови и грязи. Её враждебность была такой сильной, что ей потребовалась секунда, чтобы отреагировать на мой предупреждающий крик:

— Вниз, блядь!

К счастью она успела пригнуться как раз вовремя и уклонилась от меча, подкравшегося к ней сзади мужика. Перед тем, как зарубить его, я успел взглянуть на его лицо: один глаз разрублен в хлам, ухо висело, а под срезанной кожей виднелась белая кость черепа. Меня подивило, какая сила духа нужна, чтобы сражаться с такими ранами. Видимо Самозванец мог воодушевлять не меньше, чем Эвадина.

Взяв пример с Брюера, я ударил не по туловищу одноглазого, а по ногам. Тяжёлый клинок ударил по бедру, разрубив плоть и сломав кость, и мужик упал в грязь, где к нему тут же подползла Тория и прикончила. Быстрая, жилистая, она, вскрывая горло парню, напомнила мне хорька, который извернулся, чтобы нанести смертельный укус кролику.

Я оглянулся и моему взору предстало неожиданно отрадное зрелище. Не только рота Ковенанта преуспела, отбросив фланг Самозванца на добрых сорок ярдов, но и кордвайнцы слева от нас тоже успешно били нападавших. У тех доспехи были лучше, чем у наших противников, но явно меньше веры в своё дело. Я решил, что это сборище наёмников, которых привлекли под знамёна Самозванца обещанием платы или наживы. Если так, то он тратил деньги не с умом, либо оказался недостаточно щедр. Я насчитал всего десяток тел, усеивавших землю перед кордвайнцами, и увидел нескольких удирающих наёмников, которые побросали оружие, спеша убежать.

Помимо этого, я на поле боя мало что мог разглядеть. От пота и дыхания такого количества людей и лошадей на относительно маленьком пространстве сгустился туман, через который видна была лишь смутная масса движущихся, сражающихся фигур. Тут и там посреди частокола вздымавшихся и падавших мечей поднимались на дыбы кони, но невозможно было понять, на чьей стороне преимущество.

— Пойдём, — сказал я, поднимая Торию на ноги. — Не стоит терять времени.

Я многозначительно глянул на просящих, следовавших за основными силами роты. Те из них, у кого были арбалеты, либо крутили ворот, либо подбегали поближе к схватке и выпускали болты прямо в лица врагов. Среди них я увидел Суэйна, но не мог найти Офилу и решил, что она, наверное, где-нибудь в гуще битвы, машет своей секирой.

Тория пошла за мной до самой давки, где мы снова встали позади Брюера. К моему облегчению я заметил, что между сторонами снова открылся промежуток, шире прежнего, и число противников сильно уменьшилось. Более того, на их лицах, вместо недавней яростной решимости, теперь я видел страх. Облегчение сменилось мрачной радостью, когда эта прореженная толпа резко развернулась и побежала. Их командиры не кричали, и не играли горны, но все они словно отозвались на невысказанную команду. Я видел, как один на бегу вытирал слёзы досады, другие останавливались выкрикнуть проклятия на диалекте, который никто из нас не понимал, третьи поднимали руки и складывали пальцы в жесты, видимо, считавшиеся у них оскорбительными. Впрочем, все они вскоре тоже побежали, когда арбалеты просящих отправили нескольких в грязь.

Тогда опустилось очередное затишье, лишь ветер кружил боевой туман над нашими нестройными рядами, и рота стала похожа на призраков. Некоторые, вроде меня, опирались на своё оружие и тяжело дышали. Другие, вроде Брюера и рябого пикинера, триумфально вскидывали оружие, а их дикие победные крики смешивались с воплями раненых, которых ещё не забрала смерть. Тория прислонилась ко мне, вытирая окровавленный кинжал о мой рукав.

— Могло быть и хуже, — сказал я, вызвав у неё в ответ мрачный взгляд. Казалось, за несколько минут её лицо постарело на годы, а во взгляде сквозила такая укоризна, что я задумался, простит ли она меня когда-нибудь за то, что втянул её в этот ужас.

Я подыскивал новое едкое замечание, от которого она, конечно, снова разозлилась бы, когда узкое лицо Тории нахмурилось.

— Что это? — сказала она, направив ухо к небу.

Я услышал слишком поздно — едва слышный шипящий свист, сопровождаемый чередой глухих ударов и ударным звоном металла об металл. Со временем я хорошо запомню этот звук — мерзкую песню бури стрел, сталкивающихся с плотью и доспехами. Но тогда я осознал опасность лишь после того, как увидел, что стрела пронзила плечо рябого пикинера.

— Вниз! — бросил я, утаскивая Торию на грязную землю и судорожно дёрнулся, когда в ярде от моей головы в землю вонзилась стрела, а следом за ней ещё ближе упали две другие. Неподалёку наш алебардщик, тоже бросившийся наземь, получил стрелу прямо в макушку опущенной головы. Любопытно, что он не умер тотчас же — хотя наконечник стрелы пробил ему череп, — а поднялся на колени, нахмурился, явно рассерженный, и потянулся почесать стрелу, словно это была всего лишь кусачая блоха. Из носа капала кровь, а рот пытался сложить слова, которые никто никогда бы не разобрал. Он постоял ещё пару ударов сердца, а потом закатил глаза и осел, так и стоя на коленях и каким-то образом удерживаясь вертикально.

Я увидел, как за какие-то секунды ещё три наших товарища упали под градом стрел, и мне пришло в голову, что лежать пластом — не лучшая тактика в этих обстоятельствах.

— Хули ты делаешь? — яростно крикнула Тория, пока я поднимался на ноги.

— Нужен щит, — ответил я, поднимая её за собой. Сравнительно небольшим телом стоявшего на коленях алебардщика я пренебрёг, бросившись к намного более впечатляющему по размерам рябому пикинеру. Только чистая удача спасла нас от потока стрел, пока мы бежали к трупу.

— Залезай, — сказал я, хватая его за кольчугу, приподнял, кряхтя от натуги, встал на четвереньки и закинул тело себе на спину. Торию не пришлось уговаривать — она быстро втиснулась в маленькое пространство под моим напряжённым телом.

Оказалось, что жизнь ещё не совсем оставила пикинера, поскольку его тело несколько раз сильно содрогалось всякий раз, как его снова пронзала стрела. Впрочем, уже вскоре — к тому времени, как стих обстрел — труп на моей спине обмяк. Тория раздражённо застонала, выползла из-под меня, а я рухнул под тяжестью тела. От небольшого благодарного блеска в её глазах я немного воспрял духом, когда она помогала стащить с меня утыканного стрелами пикинера, но укоризна и обвинение в них померкли лишь частично.

— Бич побери всех лучников!

Тут раздалось сдавленное восклицание, и оно привлекло наши взгляды к крупной фигуре Брюера. Он стоял на коленях в нескольких шагах от нас с перекошенным от боли грязным лицом и смотрел на свою пронзённую стрелой правую руку. На несколько дюймов из кисти между большим и указательным пальцами торчал стальной наконечник, с которого капала кровь, а на острие висели ошмётки кожаной рукавицы.

— Оставлять её там нельзя, — сообщила Тория, присев и осматривая рану.

Брюер, сглотнув, кивнул. Тория достала маленький ножик с изогнутым клинком и приставила лезвие туда, где древко выходило из руки.

— Держи его, — кратко сказала она. Я обеими руками как следует ухватился за его вытянутую руку и постарался держать прямо, а Тория принялась за дело. Брюер шипел через стиснутые зубы, пока она пилила древко. Управилась она довольно быстро, хотя эта энергичность добавила Брюеру боли. Перерезав древко до конца, она отбросила оперённую часть, вытащила наконечник и, поднимаясь на ноги, бросила ему.

— Это тебе на память. — Её взгляд помрачнел, когда она повернулась взглянуть на окружающую резню. — Хотя, пожалуй, тут нынче такого добра будет ещё много.

— Ставь забор!

В дюжине ярдов от нас из тумана показался крупный силуэт Офилы, которая целенаправленно шла к нам. Лохаберская секира с блестящим от влаги тёмным лезвием лежала на её плече. — Собрать пики и ставить забор! Живее!

— Клянусь кровью всех мучеников, неужели ещё не всё? — устало вздохнула Тория.

Причина спешки просящих стала до жути очевидной, поскольку спереди донёсся топот копыт. Когда наш отряд, уменьшившийся теперь примерно на треть, натренированно быстро построился как следует, на меня накатил приступ благодарности за все те утомительные часы под суровым руководством Офилы. Не сломанные пики собрали и подняли, три шеренги выстроились рядом с соседними отрядами, и оставалось лишь несколько секунд до того, как из тумана перед нами галопом выехали рыцари.

Их было всего около полусотни — немного, по сравнению с остальным воинством Самозванца, и этих он предположительно до сих пор держал в резерве. Я знал, что это так называемые рыцари-предатели, которые предали род Алгатинетов и примкнули к Самозванцу. И слышал, что они по большей части вторые или третьи сыновья мелких аристократов, разочаровавшиеся или забытые юноши, готовые рискнуть и принять участие в восстании, чтобы получить признание и богатство, которых, как им казалось, они достойны. Из-за этого от многих отказались разъярённые отцы, а король издал указы, лишающие земель и титулов всех, признанных негодяями и предателями. Но каким бы негодяйским ни был сейчас их официальный статус, на мой взгляд они до сих пор представляли собой впечатляющее зрелище, от которого немудрено было обделаться.

Они на полном скаку мчались на нас, опустив копья, и пар струился из ноздрей их скакунов. Сами рыцари были закованы в хорошие доспехи, несравнимые с нашими обносками. Их шлемы венчали различные узоры, а пластины были выкрашены синей или красной эмалью, местами с золотой гравировкой. Из-за огромного хвоста брызг грязи, поднятого их атакой, и не рассеявшегося тумана войны, солнце не блестело на их доспехах, когда они подъехали ближе. Для меня из-за этого они выглядели ещё более угрожающе, словно неостановимая стена благородной стали и лошадей, которая, несомненно, сметёт эту кучку подлых керлов.

Лучшего времени для побега было не найти. И всё же я не побежал. Позже я говорил себе, что меня остановило присутствие Офилы и вид её покрытой кровью секиры. А ещё сержант Суэйн, который расхаживал позади наших рядов со взведённым арбалетом в руках, представлял собой достаточно вескую причину для любого труса победить свой страх.

Впрочем, с тех пор я уже смирился с тем, что не страх перед просящими вынудил меня стоять на предписанном расстоянии позади Брюера, сжав секач, готовый к бою, и глядя в глаза боевому коню, мчавшемуся в мою сторону. Я остался потому, что они, их капитан и друзья, с которыми я стоял, умудрились превратить меня в солдата. В тот миг я не мог сбежать, как мать не может убежать от ребёнка в опасности.

Острие атаки рыцарей ударило по ближайшей к реке части нашего отряда. Место было выбрано тщательно, чтобы рассечь наши ряды и развернуть весь фланг армии. И хотя я ожидал, что под ударом шеренги разбегутся, но, как и обещала Офила, в последний миг передние кони отпрянули от частокола пик.

Раздались крики и перепуганное ржание — это наконечники копий пронзили шеи и плечи лошадей. Один конь встал на дыбы, сбросил всадника на землю, а потом упал, дёргая ногами. Я увидел, как рыцарь бросил копьё и поднялся на ноги, двигаясь с удивительной скоростью, несмотря на все доспехи. Он почти вытащил меч и сделал шаг в нашу сторону, а потом резко застыл, когда арбалетный болт пробил кольчугу, закрывавшую щель между шлемом и горжетом. И если уж это не решило его судьбу, то копыта коня, промчавшегося следом, наверняка довершили дело.

К несчастью, у этого коня плечи и шея были закрыты толстой стёганой тканью. Инстинктивный страх перед пиками заставил его замедлиться возле нашей линии, но конь быстро воспрял от понуканий седока — крупного рыцаря, закованного в покрытые красной эмалью доспехи, в шлеме, увенчанном грифоном. Примечательно, что строй устоял, когда конь в него врезался, хотя и успел затоптать трёх пикинеров, пока его не свалили наземь безумно рубящие и колющие секачи и залп арбалетных болтов.

И снова рыцарь попытался сражаться — с трудом поднялся на ноги, и размахивал булавой, пока Офила не бросилась в зазор, созданный им в первой шеренге. Двигаясь с бычьей скоростью и яростью, она низко пригнулась и ударила плечом в кирасу булавоносца. Силы хватило, чтобы сбить противника с ног, а его попытка отразить рукоятью булавы удар секиры сверху вышла слишком слабой. Огромное лезвие пробило забрало, скрывавшее его лицо, породив краткий, но зрелищный фонтанчик крови.

— Сомкнуть ряды, тупицы! — прорычала она, поставив ногу на голову рыцарю, чтобы высвободить секиру.

Мы бросились выполнять приказ, и тут на нас напал очередной рыцарь, на высоком чёрном коне и в доспехах, выкрашенных под стать скакуну. Возвышаясь над нами, он напоминал ожившую обсидиановую статую. Его копьё опустилось и пронзило грудь невезучего алебардщика в нескольких футах справа от меня. Наконечник застрял в рёбрах, и, прежде чем рыцарь смог его вытащить, Офила разрубила древко секирой. Брюер метнулся к просящей и ткнул пикой коню в рот — ещё один ценный трюк, который она вколотила в нас, ведь мало какая лошадь сможет перенести ранение пасти. От оскаленных зубов животного полетели брызги крови и слюны, и оно повернулось, лягаясь задними копытами. Я увидел, как ещё один пикинер упал замертво, когда железная подкова расколола его голову, но паника коня не позволила всаднику — как и другим рыцарям, уже толпившимся на участке перед нами — воспользоваться возникшим зазором.

Из-за забрала рыцаря в чёрных доспехах донеслись приглушённые ругательства — он пытался обуздать своего коня и в то же время рубить мечом наши ряды. Слева и справа его товарищи под градом арбалетных стрел и яростными ударами пик старались увести остановившихся лошадей. Брюер заметил дыру в стёганой защите взбесившегося коня и не преминул вонзить пику в бок животного. Конь закричал и встал на дыбы, а потом рухнул, сломав пику Брюера и выбросив всадника на нашу первую шеренгу.

— Затаскивайте его! — крикнула Офила, а мы с другим алебардщиком наклонились и схватили рыцаря за край шлема. Как только его поножи миновали вторую шеренгу, кинжальщики бросились на него, словно волки на хромого оленя. Из-за забрала донеслись крики — узкие лезвия проникали в каждую щель доспехов. Рыцарь, лишившийся меча, крутился и бил своих мучителей, только безрезультатно. Эта борьба закончилась, когда Тория вставила длинный кинжал в прорезь его забрала и держала так, а её жилистый товарищ колотил молотком по навершию, пока рукоять не дошла до стали.

Я отвёл взгляд от этого скверного зрелища и увидел, что рыцари утратили всю скорость и растянулись вдоль наших рядов. Насколько мне было видно, им оставалось только рубить по частоколу пик булавами и мечами. Просящие продолжали методично стрелять в рыцарей из арбалетов, целясь не во всадников, а в лошадей. Уже пало ещё полдюжины, а другие кони пятились, протестующе ржали от боли, и я заметил, что расстояние между этими аристократами и нашей несломленной ротой начало увеличиваться.

«Они боятся», понял я, и от удивления с губ сорвался смех. Полуобученная кучка худших злодеев в всём Альбермайне научила бояться этих благородных предателей. Это был неожиданно приятный миг, хотя длился он недолго.

Труба зазвучала сначала тихо, жалобно — почти комичный вой поднялся над грохотом битвы. Однако рыцари Самозванца отлично поняли послание, заключённое в этом звуке. Кто мог легко выбраться из схватки — всего около двух десятков — развернули коней и помчались в сторону правой части нашего строя. Около дюжины завязли в сражении или же слишком боялись поворачиваться спиной в ответ на призыв трубы. Эти задержались и продолжали сражаться, пока их не свалили арбалеты просящих или неумолимые пики.

Когда пал последний из них — и конь и всадник были утыканы несколькими болтами и пронзены множеством пик — мне в полной мере открылась причина внезапного отхода их товарищей: по берегу реки бегом приближалась огромная толпа людей. В их рядах было мало порядка и мало на ком виднелись доспехи. На бегу они беспорядочно бросали кличи и размахивали оружием над головами — в основном косами, вилами и топорами. То были не солдаты, а керлы, и во главе у них ехал человек внушительного вида, но в доспехах без украшений. Поднятое забрало открывало длинное лицо с высокими скулами и изогнутым носом. Вместо оружия он держал знамя — позади его лошади развевался огромный шёлковый квадрат с крылатым золотым змеем Магниса Локлайна, самопровозглашённого короля Альбермайна.

— Нихуя себе! — выдохнула Тория, невозмутимо глядя на быстро приближающуюся толпу и их вожака-узурпатора. — Это и правда он?

— Могу поспорить, — сказал я, прикоснувшись пальцами в перчатке к влажной струйке на лбу. На них осталась кровь, я почувствовал жжение открытой раны и не смог вспомнить, когда её получил. — Думал, он будет выше, — добавил я, стряхивая кровь.

— Стройся! — раздался резкий приказ Офилы. — Готовьсь встретить пехоту!

Они с другими просящими оттащили мёртвых и раненых за нашу линию, а рота тем временем приводила себя в порядок. Пикинеры подняли своё оружие, затем опустили пониже, а я и прочие из второго ряда вытирали грязь с рукоятей секачей, чтобы удобнее было их держать. При виде наступающей толпы — настоящей орды, по сравнению с людьми из кланов и рыцарей, с которыми мы уже столкнулись — становилось всё яснее, что по численности они значительно превышают роту Короны. А ещё они приближались без видимых колебаний, и это заставляло нервничать. Более того, по мере приближения они бежали всё быстрее и быстрее, следом за своим вожаком.

— Всем стоять! — прогремел голос сержанта Суэйна — самого громкого из всех просящих — и по роте прокатилась волна ропота. — Помните, за что вы сражаетесь! Помните, за кого вы сражаетесь!

Я смотрел, как рыцари-предатели направили коней к Самозванцу, а он поднял своё знамя ещё выше, и все они на полном ходу помчались в сторону оконечности нашего строя, где, как я видел, сидела в седле Эвадина Курлайн. Она не надела шлем, и я стоял достаточно близко, чтобы прочитать в выражении её лица спокойную невозмутимую решимость. В век, когда словом «бесстрашный» называли всех недостойных подряд, следует отметить, что она была единственной поистине бесстрашной душой из всех, кого я когда-либо встречал.

Суэйн приглушённо ругнулся, и стало ясно, что эта атака тщательно нацелена не на всю роту, а лишь на один участок нашей роты. Толпа керлов уже бежала трусцой следом за Самозванцем, держась плотным, пусть и нестройным порядком. С рыцарями во главе такое количество людей наверняка прорвало бы строй как раз там, где их дожидалась Эвадина.

— Построиться в наступление! — прокричал Суэйн. Первая шеренга, как и полагалось, подняла пики, держа их горизонтально на уровне груди, а остальные выпрямились и встали по местам. — Просящие, развернуть роту направо поотрядно!

Это была ещё одна тактика, которую мы отрабатывали вечерами на марше, хотя практики сильно не хватало, и последующий манёвр вышел всего лишь корявой пародией на то, что хотел от нас сержант. Предполагалось, что крайний правый отряд станет якорем, и вся рота развернётся от него, словно огромная дверь, чтобы ударить противнику во фланг. Успех зависел от относительной скорости разворота: ближайшие к якорю отряды должны были шагать маленькими шажками, а дальние — бегом. Но наша численность сократилась, к тому же многих солдат охватила усталость или оцепенение, вызванное первым участием в битве, и итоговое построение напоминало скорее изогнутое перо, чем дверь. Однако это принесло эффект, заставив керлов и нескольких атакующих рыцарей развернуться и встретиться с нами, а не продолжать атаку.

Справа от нас раздался глухой удар и грохот столкновения лошадей и металла — это Самозванец и его рыцари врезались в ближайший к реке отряд. Прежде чем мы схватились с керлами, я заметил Эвадину, которая пришпорила своего чёрного коня и высоко вскинула меч, но всё дальнейшее скрыло знамя Самозванца. Секундой позже из-за боли от брошенного камня, отлетевшего от моей головы, я взглянул вперёд, где надвигалась стена кричащих, грязных лиц и взметавшихся клинков.

Пикинеры опустили своё оружие на уровень головы, и стороны встретились, но из-за рваности нашего строя всякий порядок быстро утратился. За какие-то секунды предсказание Брюера полностью оправдалось, и я оказался посреди самой смертоносной драки за всю мою жизнь. Я видел, как Брюер проткнул пикой медведеподобного мужика с топором, а потом отпустил оружие и потянулся за фальшионом. В это время коренастый парень с грубо выстроганным копьём бросился вперёд, намереваясь отомстить, судя по его перекошенному красному лицу. Я рубанул по нему, когда наконечник копья ударил Брюера в лицо — клинок секача глубоко вонзился в незащищённую шею копейщика.

Услышав сзади яростный крик, я пригнулся, вытащил секач и, крутанувшись, ударил по коленям керла, который набросился на меня с косой. Он тут же рухнул, приземлившись на спину, и схватился за разрубленные ноги. Его крики оборвались, когда Тория опустилась ему на грудь и вонзила кинжал в ямочку на горле.

Кричащие, перекошенные от ярости лица керлов окружали нас, казалось, со всех сторон, и тогда я увидел, как мир принимает странный алый оттенок. Моё зрение затуманилось, сузилось, и я сосредоточился на животном желании выжить. Я рубил, колол, бил и долбил по каждому лицу, до которого мог дотянуться, лишь смутно понимая, что у меня болит. Осталось воспоминание о том, как я отрубаю мужчине руку по локоть, а ещё одно о том, как держу женщину за шею, пока Тория её режет. Но всё это смутные, беспорядочные отблески кошмара, который лучше было бы забыть, но который всё же никогда до конца не исчезает из памяти.

— Падай, грязный еретик!

Сердитый хрип Брюера вернул меня в чувство, по крайней мере насколько это было в тот момент возможно. Проморгавшись, чтобы из глаз пропал красный налёт, я увидел, как он рубит фальшионом по бёдрам мужчины, который по всему уже должен был умереть. Тот заковылял вперёд, одной рукой вцепившись в змееподобную массу, вываливавшуюся из разрезанного живота, а другой — в кузнечный молот. Его лицо выглядело как измождённая серая трупная маска, и всё же, даже после того, как удар Брюера свалил его в грязь, он всё полз к нам, не отпуская молот.

— Уберегите нас мученики. — Брюер топнул сапогом по голове ползущего, и вдавливал её в грязь, пока из расколотого черепа не полилась кровь. — Здесь орудует какое-то зло, — мрачно сказал он. — Помазанный капитан верно говорила. Малициты явно придали им сил.

Оглянувшись, я увидел, что только мы втроём стоим спокойно посреди всеобщего погрома. Рота по-прежнему сражалась группами, каждую из которых со всех сторон обступили керлы, а землю между ними усеивали мёртвые и покалеченные. Я посмотрел вниз и увидел, что держу не секач, а свой топор. Лезвие в форме полумесяца потемнело от крови, но я не мог вспомнить, как потерял одно оружие и взялся за другое.

Наблюдая за ходом сражения, я нашёл повод засомневаться в утверждении Брюера насчёт влияния злых сил. Действительно, многие керлы продолжали с неистовой энергией набрасываться на роту и едва обращали внимание на опасность, но, по моим подсчётам, примерно столько же уже предпочли бы выйти из боя. Эти стояли на коленях или ковыляли, охваченные усталостью, либо страхом перед новыми опасностями. Многие побледнели и таращили глаза, как люди, которым, после грёз о славе, настоящая битва принесла сильное разочарование. Я ничего подобного не чувствовал — этот день в полной мере оказался именно таким ужасным, как я себе и представлял, за исключением того удивительного факта, что я до сих пор оставался жив.

От радости выживания меня передёрнуло, и с губ сорвался смех.

— Хули тут смешного? — спросила Тория. Её лицо настолько покрылось красной и бурой грязью, что казалось, будто она надела вычурную маску.

— О-о, ничего конкретного, — ответил я. Веселье и заново обретённый боевой дух развеялись так же быстро, как и пришли. Усталость положила на меня свою тяжёлую руку, отчего плечи поникли и ноги едва не подкосились. У меня болели абсолютно все мышцы, а в голове пульсировала смесь только что увиденных кошмаров. Древко топора заскользило из пальцев, и у меня не возникло никакого желания предупредить его падение, пока рядом не началась новая стычка, вытеснив усталость всплеском паники и привычной теперь уже агрессии.

Шагах в двадцати от нас друг на друга нападала группа рыцарей — от вихря лязгающих мечей, булав и молотящих копыт разбегались керлы. Я видел, как из седла выпал один рыцарь, которому удар меча сверху угодил в гребень шлема. Он упал в грязь, и я заметил Эвадину в центре схватки, поняв, что она в одиночку сражается с тремя оставшимися рыцарями.

Столь неравные силы должны были привести её к погибели, но глядя, как она отбила удар булавы и немедленно качнулась, уворачиваясь от наконечника меча, я подумал: а вдруг и правда утверждения, что её направляют свыше, имеют под собой основания. Она двигалась с такой лёгкостью, что это больше напоминало отрепетированный танец, а не бой.

Капитан идеальным движением вонзила меч в щель забрала очередного рыцаря, потом потянула поводья своего скакуна, заставив животное подняться на дыбы и ударить копытами по голове коня рыцаря. Животное тут же рухнуло, словно все сухожилия его ног разом подрубили, а рыцарь тоже пал жертвой чёрного скакуна — подкованные копыта опустились, словно молоты, смяв кирасу парня, как будто та была сделана из тончайшей меди.

Но последний оставшийся рыцарь оказался находчивой душой и ударил шипастой головкой булавы по задней ноге боевого коня Эвадины. Тот закричал, поднялся на дыбы и закрутился с такой силой, что Эвадине пришлось покинуть седло. Она крепко ударилась о грязную землю, выронив от удара меч из руки. К счастью брыкания паникующего чёрного не дали рыцарю с булавой подъехать и прикончить капитана. Впрочем, стало ясно, что ей остались считанные секунды, прежде чем его конь вытопчет из неё жизнь.

Не припомню, чтобы я принимал осознанное решение действовать — мой ответ оказался немедленным и лишённым всяких мыслей. Бросившись вперёд, я пригнулся и выхватил кузнечный молот из вялой руки его убитого владельца. Расстояние до капитана и её потенциального убийцы сократилось до дюжины футов, и я швырнул орудие, которое врезалось точнёхонько в центр забрала рыцаря, стоило ему только успешно проехать мимо кружащегося чёрного.

Рыцарь завалился назад и соскользнул по крупу своего коня зацепившись в падении поножем за стремя. Животное, видимо отдалось своим страхам, как только хозяин выпустил поводья, и немедленно бросилось галопом, утаскивая прочь своего бесчувственного всадника. Любопытно, но я так никогда и не узнал ни кем он был, ни его судьбу. Может, в тот день он не умер и с тех пор жил долгие годы и потчевал внуков байкой о невероятном избавлении. Впрочем, я нахожу такой исход сомнительным, поскольку худшая резня нам ещё только предстояла, и выполнят её с добросовестной самоотверженностью, от которой выживут немногие.

— Капитан, — сказал я, приседая, чтобы помочь Эвадине подняться на ноги, а Брюер подобрал её меч.

— А твоя рука производит впечатление, Писарь, — сказала она с лёгкой улыбкой на лице, принимая мою протянутую ладонь, и поднялась.

— Если есть возможность, то всегда лучше бросать, чем колоть. — Это ещё один любимый урок Декина, и мысль о нём принесла неожиданный укол боли в груди. «Что бы он подумал, увидев меня здесь?», размышлял я, хотя ответ был ясен: он назвал бы меня дураком, и оказался бы прав.

Я потряс головой, чтобы избавиться от навязчивых мыслей и непроходящей пульсирующей боли. Последнее я приписывал либо камню, который попал в меня ранее, либо какому-нибудь удару, которого уже не помнил. Усталость тоже вернулась, и на этот раз не собиралась исчезать при виде керлов, обративших внимание на четыре одинокие фигуры возле умирающей лошади. Это были отставшие и трусы, которые не хотели вместе со своими товарищами атаковать остатки роты Короны, но в нас увидели лёгкую добычу.

Эвадина почти не обращала на них внимания, прикованная жалобным ржанием своего раненого коня. Чёрный широко раскрыл глаза от ужаса и тщетно пытался подняться из грязи, которая становилась всё более вязкой от густого ручейка крови, льющейся из пореза на его задней ноге.

— Прошу тебя, добрый солдат, — сказала она, поворачиваясь к Тории. — Вряд ли я сама смогу.

Тория обеспокоенно зыркнула на керлов, которые уже всё плотнее окружали нас, потом кивнула и подошла к коню, подняв кинжал. Ударила быстро и точно, разрезав вену на шее, откуда хлынул тёмно-красный поток. Конь пытался ещё несколько раз вдохнуть, но каким-то образом держал голову, не желая сдаваться под прикосновением Эвадины, пока наконец его глаза не закатились, и он не опустился на бок.

— Капитан, — произнёс Брюер, с сильной тревогой в голосе. Эвадина отвела глаза от павшего коня и взглянула на керлов, подбиравшихся ближе, на лицах которых появилась новая цель.

— Так много заблудших душ, — сказала она, поднимая меч.

— Позвольте спросить, капитан, — рискнул я спросить, когда мы вчетвером встали ближе друг к другу, — что стало с Самозванцем?

— О-о, я недолго сражалась с ним, — с лёгким сожалением ответила она. — Но битва нас разделила. Последний раз я его видела, когда он уезжал через наши ряды, в одиночку.

— И о его отсутствии до сих пор никто не знает, — отметил я, указав на керлов, среди которых не было ни одного аристократа, и уж точно не было высокого рыцаря с крылатым змеем на знамени.

— Он сбежал, — сообщил Брюер и хрипло, едко рассмеялся, размахивая фальшионом перед врагами. — Слышали, еретики? Ваш вероломный ублюдок оставил вас здесь умирать!

К несчастью это подстегнуло гнев керлов, а не умерило его. Они непристойно ругались и бессловесно рычали, придвигаясь ближе, топоры, косы и ножи подёргивались в предвкушении, хотя все замерли, когда раздался голос Эвадины:

— Мой друг говорит правду! — провозгласила она. — Самозванец сбежал с этого поля!

Я решил, что они замерли из-за отсутствия у неё страха, а ещё из-за выражения страдальческой, умоляющей грусти на лице, когда она шагнула вперёд, опустив меч и подняв руку. Несмотря на всё безумие этого дня, думаю, им удалось осмыслить, что просит она за их жизни, а не за свою.

— Прошу вас, — умоляла она. — Забудьте дело этого лжеца, бросьте этот фальшивый поход. Я вижу ваши сердца и знаю, что в них нет зла, лишь ошибочная преданность.

И хотя я уже видел силу её риторики, но всё же меня до сих пор изумляет, какую нерешительность в той смертоносной толпе породили эти несколько слов. Они остановились, неуверенно переглядываясь и покачивая поднятым оружием. Я услышал, как Эвадина снова вдохнула, и уже новые преобразующие слова готовы были политься из её рта, но какими бы они были, какой эффект могли бы произвести на наших нерешительных врагов — теперь навеки потеряно для истории.

Из-за спин окруживших нас керлов донёсся краткий грохот множества копыт, а за ним — крики и разгорячённое фырканье несущихся галопом боевых коней. Потом раздались сильные глухие удары и крики множества живых людей, которых разом раскидало в разные стороны. Спустя удар сердца в поле зрения хлынули рыцари — длинная вереница, сотен пять всадников рубили булавами и мечами, прорываясь через нестройные ряды простолюдинов.

Мой взор неотвратимо приковывал к себе самый высокий рыцарь. Его длинный меч неустанно описывал серии алых дуг, кося группы убегающих керлов. Сэр Элберт Болдри, судя по состоянию его доспехов, сегодня явно уже выполнил много кровавой работы, но искусно и трудолюбиво продолжал резню. На десятой я перестал считать его жертв и заставил себя отвести болезненно очарованный и всё сильнее перепуганный взгляд.

Керлы уже разбежались, оставив землю вокруг пустой, если не считать мертвецов и ползущих раненых. Я удивлённо моргнул, увидев, что внушительная часть роты Ковенанта всё ещё стоит плотными группами, и у многих лица пусты от непонимания, как они выжили.

Рядом со мной Эвадина напряглась при виде рыцаря, остановившего своего коня в нескольких шагах от нас. Это был широкоплечий человек, сидевший на коне почти такого же серого цвета стали, как боевой конь Эвадины. Его шлем, что необычно, не был украшен статуэткой на гребне, но его благородство становилось очевидным по узору эмалью на щите: чёрная роза на белом поле.

Позади него упал на колени юный рыцарь. На нём не было шлема, а лицо почти так же густо покрылось грязью и кровью, как моё или Тории. Несмотря на это, я различал под грязью лицо красивого мужчины, хотя вся эта красота сейчас погрузилась в глубочайшее несчастье. Он был облачён в прекрасные доспехи, выкрашенные в небесно-голубой цвет, но на месте латных рукавиц его запястья связывала толстая узловатая верёвка, которой он был привязан к седлу всадника с чёрной розой на щите.

Лицо этого аристократа скрывалось за забралом, но я не сомневался, что смотрит он только на Эвадину. Она вернула ему взгляд с выражением, в котором, пусть и всего на миг, едва заметно блеснул стыд. Впрочем, он быстро исчез, и её лицо уже ничего не выражало, когда она опустилась на одно колено, склонив голову.

— Милорд, — сказала она.

Рыцарь удостоил её краткого взгляда, а потом стал отвязывать верёвку от седла. Затем сильно потянул, и стоявший на коленях рыцарь упал лицом в грязь перед коленопреклонённой Эвадиной. Она нахмурилась, а потом заморгала, разглядев его грязное удручённое лицо.

— Уилхем?

Аристократ на коне заговорил, и слова звучали, словно скрежещущее эхо из недр шлема:

— Король объявил, что это — Поле Предателей. Если хочешь уберечь шею этого негодяя, то времени у тебя немного.

Эвадина снова поклонилась, и я заметил, как дрожал от благодарности её голос, когда она сказала:

— Благодарю вас, отец.

Сэр Альтерик Курлайн, более известный учёным как Чёрная Роза Куравеля, выпрямился в седле, скрытые глаза ещё секунду смотрели на дочь, а потом он дёрнул поводья и ускакал в сторону берега реки. Атака рыцарей отогнала керлов к краю воды, и река там помутнела, поскольку многие отчаянно пытались переплыть на дальний берег. Рыцари, не желая терпеть никаких побегов с этого поля, пришпорили своих коней, загнали их в поток, и вскоре уже воды пенились красным.

— Дурная встреча в дурной день, Эви, — простонал аристократ на земле. — Хотя при виде тебя на сердце у меня всегда светлеет, даже сейчас.

Он поднялся и с обаятельной улыбкой посмотрел на Эвадину, демонстрируя белые зубы посреди грязи. От вида этой улыбки у меня в груди кольнула зависть, поскольку именно такую я всегда хотел отточить, но мне это никогда в полной мере не удавалось. Улыбка, в которой врождённая уверенность сочеталась с осознанной прямотой. На губах этого пленника она появилась легко и без усилий, но Эвадина в ответ лишь печально насупилась.

— Ты круглый дурак, — сказала она ему суровым голосом с оттенком скорби.

— Это утверждение сейчас сложно опровергнуть. — Его улыбка померкла, и прежнее страдальческое выражение полностью вернулось. Глаза потемнели, и он уставился внутрь себя, как это свойственно тем, кто обдумывает свою неизбежную смерть.

Эвадина напряглась, поднялась на ноги и повернулась осмотреть поле боя, от продолжающейся резни у берега до усеянной трупами земли сзади от нас. Битва уже закончилась, и туман рассеялся. Несколько акров непримечательного пастбища превратились в огромное истоптанное пятно чёрного, бурого и красного цветов. Среди мертвецов и умирающих бродили лошади без всадников, а тут и там маленькими группами останавливались воины, чтобы ткнуть алебардой дёргающиеся тела ещё не совсем мёртвых. Такова судьба оказавшихся на проигравшей стороне, когда король объявляет Поле Предателей. В такой день ни один аристократ не будет выкуплен, и ни один простолюдин не получит милосердия.

— Писарь, — сказала Эвадина, переводя взгляд на роту Ковенанта, и по её глазам стало ясно, что она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть. По моим подсчётам в живых осталось примерно половина, что само по себе казалось чем-то вроде чуда. С неожиданным чувством облегчения я увидел, что Офила до сих пор жива, и, по всей видимости, не ранена. Они с сержантом Суэйном строили выживших, чтобы те собирали раненых и упавшее оружие. И того и другого было в избытке.

— Я не могу оставить роту, — сказала капитан, — поэтому вынуждена поручить этого человека твоим заботам. — Она кивнула на поникшего пленника. — Прошу тебя вывести его с этого поля и доставить в наш лагерь. Сделаешь?

«Она просит меня о государственной измене?», думал я, отметив, что она оформила это задание в виде просьбы, а не приказа. Этот человек, этот Уилхем с красивым лицом и лёгкой улыбкой явно был одним из рыцарей-предателей. Он лишился права на жизнь, как лишусь и я, если меня поймают помогающим ему избежать королевского правосудия.

— Я сочту это величайшей услугой, — добавила Эвадина, заметив мою нерешительность.

— Капитан, могу ли я спросить, — сказал я, кисло глянув на вероломного аристократа, — кто этот человек, и почему его жизнь стоит того, чтобы вы рисковали нашими?

Я ожидал каких-нибудь упрёков, вежливого напоминания о нашем статусе, но она лишь чуть скривилась и тихо задумчиво ответила:

— Его зовут сэр Уилхем Дорнмал. Когда-то он был… моим наречённым, и я умоляю тебя спасти его, Элвин Писарь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

— Больше никогда в жизни, — сообщила мне Тория, пока мы вели сэра Уилхема к нашему лагерю, проходя мимо разнообразных ужасов. Рядом воин на коленях, подняв руки, умолял о пощаде троицу алебардщиков из роты Короны:

— Мы же все солдаты?

Они послушали его хриплые крики, а потом принялись исступлённо колоть. Несмотря на открытые раны, он всё кричал последнюю фразу, словно в ней крылась какая-то магическая защита, не обращая внимание на жуткое доказательство обратного:

— Мы же все солдаты! Мы… же…

— Ни ради тебя, ни ради неё, — продолжала Тория и поморщилась от отчаяния и раздражения, а крики невезучего воина сменились скрипучими мучительными всхлипами. Но она даже не обернулась посмотреть, а всё говорила мне с суровой, настойчивой уверенностью: — Слышишь, Элвин? Хватит с меня играть в солдатиков.

— Из того, что я видел, играла ты неплохо, — пробормотал Брюер и поморщился, стаскивая перчатку с раненой руки и обнажая скверную красно-чёрную дыру.

— Пускай просящий Делрик на неё посмотрит, — сказал я ему. — А до тех пор перевяжи.

— Я бы посоветовал обратиться за помощью как можно скорее, — сказал наш пленник. Он заговорил впервые с тех пор, как мы его увели. Сэр Уилхем скривился, глядя на рану Брюера. — Выглядит определённо нехорошо. Стрела, надо полагать? — Он виновато пожал плечами в ответ на осторожный кивок Брюера. — Наши костианские лучники любят мазать наконечники всякой дрянью. Жуткие они, конечно, и манеры у них грязные, да ещё по ночам проводят странные ритуалы.

— Завали свою жопу! — отрезала Тория, злобно глядя на него, и тут же перевела взгляд на меня: — Не прошло и четверти часа с тех пор, как этот хуй с друзьями изо всех сил старались нас убить. Напомни-ка ещё разок, зачем нам спасать его шкуру?

— Приказ капитана, — с негодованием воскликнул Брюер. — Неужели ты можешь сомневаться в ней, после сегодняшнего дня-то? Мы идём под знаменем, благословлённом Серафилями.

— А сколько умерло под тем знаменем? — крикнула она в ответ. — Им от него ничего хорошего!

— Реалист и фанатик в одной роте, — задумчиво отметил юный аристократ. — А ты кто? — добавил он, глядя на меня и поднимая бровь, и та лёгкая улыбка снова заиграла на его губах.

— Ещё хуже, — ответил я, и его улыбка слетела, как только я приставил лезвие топора к его подбородку. — Циник. А теперь, — я положил руку на его закованное в доспехи плечо и толкнул так, что он споткнулся, — будьте любезны, милорд, ступайте молча.

Мы потопали дальше, отводя взгляды от убийств на своём пути. Люди были озабочены скрупулёзным выполнением королевского эдикта, что избавило нас от излишнего внимания, но количество жертв сокращалось, и пьяные от крови солдаты неизбежно принялись искать новых.

— Эй, а это кто тут? — поинтересовался коренастый парень и захлюпал по грязи нам наперерез. В одной руке он держал заляпанный кровью топорик, а в другой — бутылку. Расфокусированный взгляд и вонь изо рта подсказали мне, что пьян он не только от крови.

— Он же не из наших благородных пидорков, а? — заметил коренастый, приглядываясь к сэру Уилхему, и взмахнул топориком, разбрызгивая красные капли по голубой эмали доспехов. — Я видел какого-то гада, который ехал в нашу сторону как раз в таких симпатичных доспехах…

— Шевелитесь, — сказал Брюер, встав между пленником и чересчур любопытным солдатом. Тот был не настолько пьян, чтобы проигнорировать предупреждение и послушно отошёл в противоположную сторону, хотя и бросил через плечо пару огорчённых взглядов.

— Мы привлекаем слишком много глаз, — сказал я, поворачиваясь к его светлости, и потянулся к застёжкам наручей. — Доспехи лучше снять.

— Эти доспехи, — фыркнул сэр Уилхем, отдёргивая руку, — стоят больше, чем вы трое заработали за всю жизнь.

— Хочешь умереть? — спросил я, взявшись за край его горжета, и подтащил к себе. — Слушай, напыщенный, изнеженный еблан! Капитан хочет, чтоб ты жил, и я сделаю всё, что смогу для этого. Но, раз уж я сегодня спас ей жизнь, вряд ли она повесит меня, если у меня не получится. Поэтому делай, что сказано, или брошу твою благородную тушку у ног следующего солдата роты Короны.

Заметив в нескольких шагах трупы двух коней, валявшихся друг на друге, я затащил его за эту кишащую мухами кучу. Его красивое лицо снова осунулось от горя, пока мы снимали его доспехи — наручи, поножи, и множество других частей — и отправляли в мешок, который Тория припасла под обещанную добычу.

— Думаю, капитан разрешит нам оставить их себе? — спросила она. Она подняла мешок, звякнув доспехами, и невесело улыбнулась сэру Уилхему. — Раз уж они так дорого стоят, а нам не досталась наша доля добычи на поле. — Она наклонила голову при виде кучки кордвайнцев, ругавшихся над полуголым трупом павшего рыцаря.

— Толпа животных, поглощённых жадностью, — усмехнулся юный аристократ. — Как и говорил о вас Истинный Король.

— Забавно, — ответила Тория. — Наш капитан говорила о вас примерно то же самое.

Без доспехов сэр Уилхем выглядел как молодой человек стройного и атлетичного телосложения в рубашке и штанах из тонкого хлопка. Ростом он был примерно с меня, только нос ему не ломали, а на теле не было множества отметин суровой жизни. Не сомневаюсь, что в другое время он производил бы впечатление. Но, съёжившийся, измученный от жалости к себе и лишённый атрибутов достатка, он выглядел жалко и человечно. А ещё он по-прежнему выглядел пленником.

— Вот, — сказал я, стаскивая кожаную тунику. — Наденьте. Если кто-нибудь спросит, вы потеряли секач в битве, а мы ищем просящего Делрика, залатать раны.

Мы побрели дальше под ругань Брюера, отгонявшего мух от раненой руки, а Тория вскоре измучилась нести мешок с доспехами и потащила его по грязи. Удача улыбнулась нам, и мы больше не привлекали взглядов, хотя, когда мы добрались до зелёной не вытоптанной земли, кое-что привлекло мой взгляд.

На высоком шесте, который держал воин впечатляющего роста, развевалось знамя с серебряным ястребом герцога Шейвинской Марки. Рядом с ним стоял человек куда менее примечательного вида, зато в намного более хороших доспехах, который читал развёрнутый свиток. Его слова адресовались паре десятков связанных пленников, стоявших на коленях и съёжившихся под опущенными алебардами людей в герцогских ливреях. Большинство из тех, кто встретил свой конец в сумерках этой битвы, стали жертвами безрассудного убийства, а вот герцог Эльбин Блоуссет, по всей видимости, желал вершить такие дела на более формальной основе.

— Ибо государственная измена не оставляет место для пощады, — зачитывал он голосом, который, как я понял, должен был символизировать суровое и непримиримое правосудие. А вместо этого на мой слух он напоминал гнусавый бубнёж равнодушного священника в пустом святилище. — Ни завещание, ни раскаяние, как словесное, так и денежное, не покроет преступление предателя, и его единственное обязательство — принять справедливое наказание без неблаговидных жалоб и трусливых проявлений. Так постановил король Томас Алгатинет сего дня перед лицом мучеников в знак смиреннейшей благодарности за благодать Серафилей.

Он ещё некоторое время говорил, то ли желая продлить страхи пленников, то ли из любви к своему голосу. Впрочем, я почти не слушал, поскольку всем моим вниманием завладела стройная и прекрасно одетая фигура, стоявшая в нескольких шагах справа от знаменосца. Ветерок играл свободно перевязанными волосами цвета лисьего меха, которым был оторочен её плащ. Её лицо казалось бледным и напряжённым — она явно не получала удовольствия от того, что вот-вот случится, но и отводить взгляд не собиралась. Её красота не померкла с годами — более того, я почувствовал, что очарован сильнее прежнего.

— Элвин! — резко сказала Тория, и громкости её голоса хватило, чтобы привлечь внимание женщины в плаще с лисьим мехом. Голова у неё резко повернулась, взгляд мгновенно остановился на мне. От потрясения суровые черты лица смягчились, его оттенок из бледного быстро стал почти белым, глаза расширились, и она непроизвольно отступила назад. И хоть я понимал, что годы были не очень-то добры к моему лицу, Лорайн явно без труда его узнала.

От очередного настойчивого крика Тории я замер и понял, что и сам непроизвольно сделал несколько шагов. А ещё я крепче сжал топор и, хоть сам того не помню, свободной рукой взялся за рукоять ножа.

— А ну назад!

Я моргнул и увидел, что путь мне перегородил жилистый сержант в цветах герцога. Он махнул в мою сторону алебардой, сурово нахмурив сухопарое лицо.

— Нам тут лишних клинков не нужно, и всю добычу уже распределили. Иди куда шёл.

Я его проигнорировал, глядя через его плечо, как Лорайн быстро взяла себя в руки. Она последний раз взглянула на меня широко раскрытыми глазами, а потом спокойно повернулась к обречённым пленникам, и её лицо снова лишилось всякого выражения.

— И не глазей на герцогиню, — предупредил сержант, закрывая мне обзор. — Негоже таким как ты на неё пялиться.

— Герцогиню? — спросил я. — Никогда раньше не слышал, чтобы её профессию так называли.

— Следи за языком! — Он пригнулся, выставив алебарду, что никак не помогло остудить жар, бушевавший в моей груди. Осмотрев его, я увидел, что лезвие его оружия не испачкано кровью и грязью, и на тунике тоже не видно пятен, как на моей.

— Какой ты чистенький, — проскрежетал я, стиснул зубы и двинулся вперёд. — Ты вообще сражался сегодня? Я — да.

— Элвин! — мясистые ладони Брюера схватили меня за правую руку, а Тория вцепилась в левую. — У нас есть задание, помнишь? — прошипел Брюер мне на ухо. Меня передёрнуло от досады и закипающей ярости, и мне пришлось сделать несколько вдохов, прежде чем меня наконец оттащили.

Жилистый сержант зарычал, чтобы скрыть явное облегчение, ещё раз махнул алебардой и зашагал к своим. Я заставил себя отвернуться и отпустить клинки. Вид Лорайн, спокойно взирающей на резню, наверняка снова разжёг бы мою ярость, а я и без того действовал достаточно глупо. «Зря я позволил ей увидеть моё лицо», бранил я себя, пока мы вели пленника в сторону лагеря роты Ковенанта. «Теперь она знает, что ей придётся меня убить».

Уже возле лагеря Брюер начал спотыкаться, его кожа под грязью и засохшей кровью принимала всё более бледный оттенок серого. К тому времени, как Эйн выбежала встречать нас к линии пикетов, взгляд его расфокусировался, голова болталась, а вместо слов с губ слетала невнятная тарабарщина.

— Ещё не… время… — сказал он, махнув на что-то, видимое только ему одному. — Ещё не время…

— Брюер? — спросил я, но он лишь непонимающе уставился на меня.

— Ужин, — промямлил он. — Ещё не время для ужина… — его слова стали совсем невнятными, а потом взгляд утратил осмысленность, и он повалился вниз. Мы с Торией бросились его поддержать, но он был таким тяжёлым, что утащил нас обоих на колени.

— Он пьян? — спросила Эйн, наклонив голову, посмотрела на неподвижного Брюера и презрительно фыркнула. — Я думала, он не такой. А ты кто? — добавила она, подозрительно взглянув на сэра Уилхема.

— Не важно, кто он, — прохрипел я, пытаясь поднять Брюера. — Помоги нам доставить вот эту кучу просящему Делрику. И вы тоже, милорд. Если только не считаете, что помогать керлу ниже вашего достоинства.

— Я поклялся Истинному Королю делать именно это, — ответил сэр Уилхем и жестом показал Тории отойти, чтобы он мог положить руку Брюера себе на плечи.

Я сдержал желание указать на многочисленные трупы керлов, которых теперь кружило течение реки, в результате обещаний его лжекороля, и взял другую руку Брюера. Вчетвером мы дотащили совершенно вялое тело до палатки Делрика, где лекарь быстро определил источник недуга:

— Яд, — сказал он, и наморщил длинный нос, нюхая почерневшую дыру в руке Брюера. — Не только грязь. Слишком быстро подействовало.

— А есть у вас… — я запнулся, подбирая нужное слово, поскольку искусство врачевания не входило в круг обучения Сильды. — Лекарство, снадобье?

— Я не знаю, какой был яд, — ответил Делрик. Его халат и лицо были обильно заляпаны засохшей или свежей кровью, а в палатке находилось около дюжины солдат с ранениями различной тяжести. Этим ещё хватило сил доковылять сюда с поля, где, как я знал, намного больше людей валялось в грязи.

— Если нет названия яда, то нет и лекарства, — продолжал просящий и потянулся за миской с тёплой водой и маленьким ножом. — Это я очищу, — сказал он, кивая на рану Брюера. — Больше тут ничего не поделать. — Видя на наших с Торией лицах беспомощную тревогу, он добавил: — Он сильный. Если переживёт ночь, то шанс есть. А теперь уходите.

— Как там было? — лицо Эйн светилось от любопытства, и её не смутило даже рычание Тории в ответ:

— Охуенно страшно. А как ещё, по-твоему?

— Капитан убила Самозванца? — беспечно продолжала Эйн. — Я слышала, она с ним сражалась. Она его убила?

— Нет, — ответил я, искоса глянув на сэра Уилхема, угрюмо сидевшего в тишине возле костра. — Говорят, он сбежал, как последний трус.

Лицо аристократа напряглось от гнева, но он не стал подниматься в ответ на насмешку. С наступлением сумерек рота вернулась в лагерь, и вокруг находилось слишком много солдат и просящих. Сержант Суэйн сурово и неумолимо восстанавливал дисциплину, приказав вычистить и сложить всё оружие, а потом — разойтись по отрядам на пересчёт. Выяснилось, что мои оценки наших потерь оказались слегка пессимистичными. Не половина, а всего треть погибла, хотя многие из выживших были ранены. Некоторые получили лёгкие порезы, кто-то сломал кости — но это со временем заживёт. А другим, как Брюеру, повезёт, если доживут до утра.

— Они не только это говорят, — сказала мне Тория, понизив голос, оглянулась и подошла ближе. — Я тут пробежалась по лагерю, послушала, что болтают в других ротах — куча всяких диких слухов. Обычная чепуха от тех, кто увидел слишком много за слишком короткое время. Но по большей части всё про капитана, какая она помазанная и всё такое. Клинок Ковенанта, как её называют.

— Она удержала строй и победила, — сказал я, пожав плечами. — Свои герои есть в каждой битве.

— Героиня, — поправила Тория. — Она одна. Не король, не тот его чудовищный защитник. Помазанная Леди Эвадина, служитель Ковенанта, не Короны, и знати это не нравится. Я видела, как рыцарь из роты Короны приказал высечь человека за то, что тот слишком громко говорил о величии Святого Капитана.

— Как он выглядел? — заинтересовался я. — Тот рыцарь?

— Здоровенный, как и большинство аристократов, которые действительно сражаются, хотя и не такой здоровенный, как королевский чемпион. У него ещё медный орёл на кирасе.

«Алтус Левалль», понял я. Разумно было бы предположить, что он где-то здесь. Моя мстительность, разбуженная знанием, что и рыцарь-командующий и Лорайн сейчас в нескольких сотнях шагов от меня, принялась нашёптывать опасные идеи. «Можно покончить со всеми за одну ночь. Насколько это будет сложно?»

Я запахнул поплотнее плащ и погрузился в размышления. Лорайн хорошо охраняют, а сэра Алтуса окружают люди короля, так что обоих будет нелегко убить. Лорайн всегда отлично обращалась с клинками, и, хоть мои военные способности и помогли мне пережить сегодняшний день, я знал, что с рыцарем-командующим мне не сравниться. «По крайней мере, пока он не спит», опасно шептал внутри сильно искушающий голос. «А вот когда человек спит, сражаться он не может» …

Тория тихо встревоженно охнула и это, к счастью, отвлекло меня. Я проследил за её взглядом и увидел очертания просящего Делрика, который вышел из врачебной палатки и подозвал нас нетерпеливым взмахом усталой руки. Надежда, загоревшаяся в груди, пока мы с Торией подбегали к нему, умерла при виде его мрачного измождённого лица.

— Ему осталось несколько часов, — сказал он, ведя нас к узкой койке, на которой лежал Брюер. Того раздели по пояс, и его мускулистое тело приобрело серый оттенок сухого сланца, кожа стала скользкой от пота, который испарялся и нехорошо пах. Рану перебинтовали, но кожа вокруг покрылась красными и скверными пурпурными пятнами. Грудь вяло вздымалась и опускалась, голова покачивалась, а невидящие глаза под дрожащими веками тускло блестели.

Рядом со мной замерла Тория, плотно обхватив себя руками. Я сдержал желание обнять её и успокоить. Ей бы такое не понравилось.

— Он захотел бы составить завещание, — сказал я Делрику. Чтобы вытолкнуть слова, сначала пришлось прокашляться от кома в горле.

— Что бы я ни дал ему, чтобы поднять, это убьёт его раньше, чем он сможет заговорить, — ответил просящий. — Но если говорить будешь ты, есть шанс, что он тебя услышит.

С этими словами он коротко кивнул и пошёл лечить очередную душу, которая могла дожить до рассвета.

— Ебучая отравленная стрела, — сказала Тория, стиснув зубы. Она подошла к голове Брюера и несмело положила руку на его покрытый по́том лоб. — Его только чтоб свалить понадобилось бы по меньшей мере четыре человека.

— Да уж. — Я смотрел, как подёргиваются губы Брюера и думал, что вдруг где-то в лихорадочном сумбуре разума он всё же пытается огласить завещание. Удивительно, что за все годы заключения я ни на йоту не переживал бы о его смерти, а через несколько месяцев совместной свободы стою и глотаю слёзы. А ещё маленькая постыдная часть меня не радовалась перспективе с утра тащить его тело до могилы.

— Приведи благородного, — сказал я Тории, хватая одеяло и бросая его на торс Брюера. — И захвати мешок с доспехами.

— Зачем? — она озадаченно прищурилась.

Я стащил ноги Брюера с койки, и он низко, громко застонал.

— Это плата, — сказал я, и закряхтел, пытаясь его поставить. — И ни слова просящим или капитану. А особенно — Эйн.

Коническое укрытие Ведьмы в Мешке по-прежнему стояло под ветвями той высокой берёзы. Я остановил телегу у входа, возле недавно потушенного костерка, от которого тонкими завитками поднимался дым. Укрытие прикрывала шкура какого-то зверя, окаймлённая жёлтым от слабого света свечи изнутри. Я переживал, что здесь будет толпится куча других желающих воспользоваться особенными талантами каэритки, но, по всей видимости, сколько бы клиентов не пришло к ней после битвы, с наступлением ночи их число сократилось.

К раздражённому фырканью старой тягловой лошади добавились всё более страдальческие стоны Брюера. Я слез с телеги, осознав, какая неуверенность перед предстоящей задачей меня охватила. «Чего тут бояться?», спрашивал я себя, уставившись на мерцающие очертания входа. «Она может ему помочь, или не может».

И всё же я колебался, и на переднем плане в голове нависли воспоминания о цепаре. А ещё я всё увереннее чувствовал, что если бы Эвадина об этом услышала, то определённо косо посмотрела бы на то, что я ищу помощи у каэритской ведьмы.

— Несём или нет? — спросила Тория с задней части телеги. Она держала руку Брюера — когда тряская телега выехала из лагеря, тот перестал лежать неподвижно и начал метаться слишком сильно.

Но решение уплыло из моих рук — вход в укрытие открылся, и появилась его обитательница. Во мраке две ромбовидные дыры на мешке казались бездонными, а глаза не отражали ни отблеска от факела сэра Уилхема. Он отправился с нами довольно охотно — чтобы попробовать сбежать, если представится возможность, решил я. Впрочем, пока навстречу попадалось довольно много солдат, по большей части в состоянии агрессивного опьянения, и это подавляло любые подобные мысли.

Ведьма в Мешке прошла мимо меня и заглянула за борт телеги на раненого, не обращая внимания на моё приветствие.

— Отравленная стрела, — сказал я, когда она продолжала молча смотреть. — Мы не знаем, какой яд. — Я замолчал, глядя, как изменилась форма мешка, когда она наклонила голову и придвинулась поближе к Брюеру. Я услышал, что она несколько раз принюхалась, а пото́м выпрямилась, и чёрные дыры глаз повернулись ко мне.

— Мы можем заплатить, — сказал я, махнув Тории, которая послушно передала мне мешок с доспехами Уилхема. — Отличные доспехи. Стоят целых пятьдесят летинов, если верить их прежнему владельцу здесь…

Тогда Ведьма в Мешке заговорила, и её голос доносился через ткань влажным хрипом. Слова были различимы, но лишь едва-едва, словно губы настолько изуродованы, что не могли точно произносить их:

— Доспехи мне не нужны. — Она подошла ближе, и мне пришлось сдерживать инстинктивное желание попятиться. Эта женщина издавала любопытный землистый аромат, как лес, поцелованный первым осенним дождём. На самом деле пахло не так уж плохо, но выбивало из колеи. Люди так не пахнут.

— Но, — продолжала она, и мешок пульсировал от её слов, — плату я возьму.

— У меня… — Мой голос стих и, как и прежде, взгляд приковали бездны-близнецы её глаз. — У меня есть несколько монет…

— Твои слова, твоё… — она подняла руки, которые в свете факела выглядели бледными и удивительно чистыми, и изобразила как перо двигается над пергаментом, — искусство. Такова будет плата.

Я согласно кивнул.

— Я напишу, что скажете.

Дыры глаз тихо рассматривали меня ещё один удар сердца.

— Заносите, — сказала она, возвращаясь в укрытие, и исчезла внутри, оставив вход открытым.

— Как она узнала, что ты писарь? — спросила Тория, пока мы выволакивали слабо сопротивляющегося Брюера из телеги.

— Слышала, как говорили люди Гулатта, — ответил я. На самом деле я сомневался, что во время моей перепалки с сержантом Лебасом Ведьма в Мешке могла расслышать его слова.

Каэритка заставила нас положить Брюера у входа, а затем, продемонстрировав неожиданную и, возможно, неестественную силу, затащила его дальше сама. Я отметил голые предплечья, показавшиеся из-под замшелой накидки — кожа там была гладкой и чистой, без каких-либо следов уродства, поразившего её лицо.

— Ждите, — проскрежетала она и тщательно задёрнула вход. Я хотел было выкрикнуть вопрос о том, сколько времени это займёт, но остановился. Явно ни мне, ни кому-либо ещё не полагалось знать, что там будет происходить.

— Думаю, вы понимаете, насколько это абсурдно? — спросил некоторое время спустя Уилхем. Мы убрали из ведьминого костра влажную золу и снова разожгли огонь из веток, которые удалось набрать. Тория поделилась сушёным мясом, присвоенным ею во время прогулки по лагерю, и даже аристократу немного бросила. Тот ответил любезным поклоном и наконец проговорил слова благодарности, от которых у неё скривилась губа.

— Каэритские шарлатаны бродят по этому королевству, заманивая людей обещаниями лекарств, проклятий и амулетами, — продолжал Уилхем, когда я ничего не ответил. — С чего бы этой отличаться?

— Потому что другие солдаты в этом лагере боятся её до усрачки, — ответил я. — Могу поспорить, это что-нибудь да значит. И к тому же, что нам ещё остаётся? И, милорд, раз уж мы здесь обсуждаем абсурд, то лишить себя наследства, присягнув человеку, у которого прав на трон меньше, чем у ночного горшка, кажется мне особенно абсурдным.

Я ожидал вспышки гнева, или, по крайней мере, едкого возражения, но юный аристократ всего лишь вздохнул и откусил ещё мяса. В конце концов он тихо и задумчиво пробормотал:

— Меня лишили наследства задолго до того, как я впервые услышал об Истинном Короле. Я пришёл к нему нищим, за исключением доспехов и лошади. А он принял меня с таким радушием, словно я привёл ему сотню воинов и телегу сокровищ.

— А почему твой старик тебя выпнул? — поинтересовалась Тория. — Слишком много проиграл в карты? Натянул на одну девицу больше, чем нужно?

И снова Уилхем не оправдал моих ожиданий, улыбнувшись. Это была уже не обаятельная улыбка, которую он демонстрировал Эвадине, а всего лишь едва заметный грустный изгиб губ. В лагере он смыл грязь с безупречного лица, и теперь оно в свете костра выглядело сюрреалистично, словно иллюстрация мастера Арнильда из свитка мученика Стеваноса каким-то образом воплотилась в жизни.

— На самом деле, дорогая моя, — сказал он Тории, — на этот путь меня толкнула любовь. И всё же я не могу об этом сожалеть.

Тогда я почувствовал, что вся моя враждебность к этому человеку исчезла. Закоренелое чувство обиды низкорождённого к благородному, и глубинная зависть, которую оно порождает, вдруг стали казаться жалкими детскими отговорками. Он был прав: он такой же нищий, как и я. Более того, его положение было даже хуже, поскольку его преступление оставалось заметным и не заслуживало прощения, во всяком случае, согласно королевскому указу.

— Тебе надо бежать, — сказал я, кивнув на мрак за сиянием нашего костра. — Все уже отсыпаются, и вряд ли в пикетах сегодня достаточно людей.

— Я думал, капитан приказала вам меня охранять?

— Она приказала доставить тебя в лагерь, что мы и сделали. Ступай. Мы тебя останавливать не будем. — Глядя на его усталую нерешительность, я добавил: — Каким бы высоким ни было её положение, и что бы ни давала её кровь, неужели ты считаешь, что она сможет спасти тебя от участи предателя, если король узнает о том, что ты выжил?

— Я ей обязан… — он замолчал, опустив голову и не пытаясь встать, — больше, чем могу сказать. Поскольку никакой сержант не явился заковать меня в кандалы, я делаю вывод: она ожидает, что я сбегу. Но, поступив так, я подвергну её опасности, и не пойду на это, даже если придётся подставить шею под меч сэра Элберта. В любом случае… — он тихонько усмехнулся, — куда на этом свете мне идти?

Тут из укрытия донёсся тихий стон, и все мы обернулись посмотреть — а стон быстро перерос в панический крик.

— Что она с ним делает? — сказала Тория, вскакивая на ноги, и бросилась к укрытию, но фыркнула от гнева, когда я загородил ей путь.

— Ты хоть раз слышала о безболезненном лечении? — спросил я и поморщился, услышав очередной крик Брюера. Этот был короче предыдущего, но сильнее наполнен болью, а за ним последовало ещё несколько.

— Ты не знаешь каэритов, как знает мой народ, — сказала мне Тория. — Когда я была девочкой, местное святилище отправило миссионера за горы, проповедовать этим язычникам о примере мучеников. Следующим летом его сгнившую голову насадили на шест и оставили у дверей святилища. Они прошли сотни миль, чтобы оставить это предупреждение.

— Может, они просто очень не любят гостей, — предположил Уилхем. — Мой отец уж точно не любил.

Тогда из укрытия донёсся другой голос, тише и куда приятнее — голос, затянувший песню. Он поднимался, переплетаясь с криками Брюера, и некоторое время они составляли нестройную мелодию. Но вскоре крики боли стихли, а тихое пение продолжилось. Слова казались чужими, но интонация снова навела меня на мысли о цепаре — это была каэритская песня, и, судя по спокойствию, которое она принесла Брюеру, обладала внушительной успокаивающей силой.

Когда песня стихла, Тория выдохнула:

— Это не могла сделать она, — её лицо напряглось от слабо скрываемого страха.

— А кто же тогда? — спросил я.

— Что-то… другое. То, что она вызвала своим колдовством. — Она уже говорила шёпотом, а в широко раскрытых от страха глазах отражался свет костра. — Не надо было этого делать, Элвин.

— Возможно, — признал я, оглянувшись на тихое теперь укрытие. — Но всё же дело сделано.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ведьма в Мешке снова появилась на рассвете — мой затуманенный спросонья взгляд наткнулся на неё, стоявшую в нескольких шагах и окутанную дымом угасающего костра. Сон одолел нас ночью, когда напряжение дня, проведённого за резнёй, взяло верх. Так спать получается лишь от истощения, и я был благодарен за эту пустоту без сновидений, поскольку знал, что в последующие дни или даже годы сон уже не будет таким безмятежным.

Ведьма в Мешке поманила меня бледной рукой. Я поднялся на негнущихся ногах, пошёл за ней и увидел, что Брюер лежит на телеге. Он так и не пришёл в сознание, но его кожа выглядела уже не такой липкой и серой. Он оставался бледным, но на лице проявлялись розовые следы, а широкая грудь поднималась регулярно и спокойно. Глянув на его руку, я увидел, что она перебинтована чистой марлей, скрывавшей рану. И с кожи вокруг исчезли уродливые сиреневые пятна.

— Наверное, — сказал я, сдерживая дрожь в голосе, и посмотрел прямо на Ведьму в Мешке, — лучше не спрашивать, как это сделано.

Она наклонила голову, и мешок смялся, выражая недоумение.

— Его кровь была поражена отравой, — проскрежетала она. — Я её убрала. Теперь его тело излечивается.

Я кивнул, решив, что дальше уточнять ни к чему. Мне хотелось поскорее убраться отсюда, пока слишком много глаз не заметило наше присутствие здесь.

— Сколько он будет спать?

Её мешок смялся ещё сильнее.

— Пока не проснётся.

Я пожал плечами и тихонько усмехнулся.

— Разумеется. Итак, я предполагаю вы хотите получить плату…

— Не бойся меня, — перебила она, и мои слова мгновенно остановились. Не столько из-за того, что она прервала меня, сколько из-за её тона, поскольку жуткий скрежет внезапно исчез. Теперь ведьма говорила хоть и с акцентом, но бегло, из чего становилось ясно, что каждое слово, произнесённое ею ранее, было представлением. Её губы были такими же невредимыми, как и мои, а в голосе слышалась глубокая искренность, окрашенная лёгкой ноткой сожаления.

Что-то в этом голосе, в боли, которую я услышал, сорвало с моих губ честный ответ, прежде чем я смог его придержать:

— Я знал прежде двоих из вашего народа. Один разбойник, который делал амулеты. А другой намного хуже. Очень плохой человек с… пугающей способностью. А ещё он пел песни.

— А разве среди твоего народа нет плохих людей? — спросила она. — И если есть, то считаешь ли ты из-за этого всех злыми?

— Много. — Я жалко и покорно ухмыльнулся. — Но нет, не всех.

— Кем он был? Этот человек зла?

— Цепарь, который собирает пойманных разбойников и увозит их, чтобы продать в рабство. — Я замолчал, снова охваченный желанием сказать больше, чем нужно. Всю жизнь я оттачивал инстинкты выживания, и теперь они не оставляли сомнений, что эта женщина опасна, и всё же я чувствовал себя в её присутствии совершенно спокойно. «Это её заклинание?», думал я. «Я теперь околдован?». И тем не менее, я снова заговорил, и сейчас понимаю, что вовсе не из-за какого-либо неестественного воздействия. Скорее из-за осознания, что, несмотря на закрытое лицо, эта женщина понимала меня так, как никто другой.

— Думаю, я был ему для чего-то нужен, — сказал я. — Продав меня на Рудники, он попытался выкупить меня обратно. Не знаю, почему, но выглядел он как человек, совершивший смертельную ошибку.

Мешок пошевелился — голова в нём кивнула.

— Я знаю этого человека. Ты прав, считая его злым, но таким его сделали. Сердце, искорёженное пороками мира и собственными ошибочными суждениями. А ещё я знаю, почему он хотел тебя выкупить, и тебе повезло, что не выкупил.

— Почему? Что он от меня хотел?

— Убить тебя. Его… способность в твоём народе называют проклятием. Она позволяет ему добывать у вашей знати монеты, но ещё делает его изгоем навеки. И она непостоянна, как и подобает проклятию, призванному, чтобы жертва страдала. Она хитрит, насмехается и ведёт его путями, которых лучше избегать.

— Почему? — я придвинулся к ней ближе, снова вдохнул её аромат и обнаружил, что тот изменился. Если прошлым вечером он отталкивал своей необычностью, то теперь в нём ощущалась пьянящая растительная смесь, навевавшая воспоминания о летнем Шейвинском лесе. — Зачем ему меня убивать?

— Потому что проклятие сообщило цепарю — слишком поздно, по своему обыкновению, — что однажды ты его убьёшь.

Моё лицо было так близко к маске из мешковины, что я отчётливо видел глаза — утреннее солнце пронзало ткань, окрасив отблеск затемнённых сапфиров. Я сглотнул нежданную струйку слюны, сердце колотилось, а пот каплями выступал на лбу.

— Итак, — прошептала она своим плавным голосом без скрежета, — ты всё-таки пришёл ко мне на поле крови. — В её тоне звучало удовлетворение, окрашенное печалью, словно она получила давно обещанный подарок, который оказался желанным.

— Довольно, — прошептала она, отступая назад. В тот же миг тяжёлое биение моего сердца успокоилось, и стих жар, от которого покалывало кожу, сменившись прохладной влажностью. А ещё очарование её запаха резко исчезло, уступив место прежнему осеннему мускусу.

Несмотря на внезапный сдвиг восприятия, я понял, что по-прежнему сдерживаю желание прикоснуться к ней. Мне хотелось рассказать больше, хотелось больше узнать. О проклятии цепаря. О том, как ей удалось убрать яд из вен Брюера. Но больше всего я хотел узнать о ней самой.

— У вас есть имя? — спросил я.

— Да, — быстро ответила она с такой законченностью, по которой стало ясно, что продолжения не будет. — Пришло время оплаты.

Ведьма сунула руку в складки заплесневелой накидки. Секунду я развлекался абсурдной мыслью, что она собирается продемонстрировать мне счёт с перечнем оказанных услуг, но вместо этого в её руке оказалась книга. Старая книга, в потемневшей и потрескавшейся коже, с потускневшей и поцарапанной медной застёжкой. Ни на обложке, ни на корешке не было никакого названия, только старая кожа, покрытая сложными завитушками и чередующимися узорами.

Протянув книгу, ведьма молчала, пока я не решился её взять, открыть застёжку и взглянуть на страницу текста, написанного плотно, но отчётливо. Пролистав несколько страниц, я обнаружил, что текст местами прерывают пиктограммы и иллюстрации, нарисованные простыми чернилами, а не золотом и многоцветными красками, как у мастера Арнильда. Книга сразу показалась мне в равной мере захватывающей и озадачивающей, поскольку, несмотря на своё образование, я не мог прочесть ни слова.

— На каком это языке? — спросил я, взглянув на Ведьму в Мешке.

— На языке моего народа. Или, точнее, на одном из множества языков, на которых когда-то говорили в землях, которые вы сейчас называете Каэритскими Пустошами.

Я продолжал очарованно и удивлённо листать книгу.

— О чём эта книга? Это священное писание?

— Писание? — Судя по тону, её это слегка позабавило. — У моего народа нет эквивалента этому слову. Но да, наверное, у этой книги… священное значение.

— Наверное? — я нахмурился. — Вы не можете её прочитать?

Мешок смялся на шее — она опустила голову. Когда она заговорила снова, веселья в её голосе уже не осталось:

— Ваш народ называет его Бич. Для моего народа это Элтсар, Падение. Многое было потеряно для нас, и, пожалуй, самая ужасная потеря — наши древние истории и знание, как их прочесть, поскольку именно в них заключается душа народа.

— И вы думаете, я смогу её перевести? — спросил я, снова глядя на книгу. — Для меня в ней смысла не больше, чем в отпечатках куриных лап.

— Со временем понимание придёт. В отличие от меня, ты можешь беспрепятственно путешествовать по этим землям. Есть места, куда ты отправишься, а я не могу. Места, где можно найти средства, чтобы открыть знания в этих словах.

— Что за места?

— Места, куда ты всегда собирался отправиться. Точно так же, как мы с тобой всегда собирались оказаться здесь в этот миг. Со временем мы вместе окажемся в другом месте, и там ты отдашь свой долг.

Она отошла от телеги и направилась к укрытию, а потом остановилась рядом со мной. Меня снова окутал приятный запах лета, когда ведьма наклонилась ко мне и зашептала текучим идеальным голосом:

— Следующая услуга, о которой ты меня попросишь, повлечёт за собой куда более серьёзный долг. Подумай хорошенько, захочешь ли ты его выплачивать.

Она больше ничего не сказала, даже когда я крикнул ей вслед:

— Как мне вас найти?

Ведьма, пригнувшись, вошла в укрытие и закрыла вход. Шкура казалась хлипкой, но я знал, что вход заперт не хуже двери темницы.

Брюер проспал весь следующий день и ночь, а, проснувшись поутру, не помнил ничего после нашего возвращения с поля боя. Просящий Делрик настоял на том, чтобы несколько часов тщательно обследовать Брюера. Он, как обычно, мало говорил, но на лице читалось явная озадаченность и немалая подозрительность, которые ничуть не развеяли мои вежливые объяснения.

— Просящий, ему просто стало лучше. — Делрик не переставал хмуро смотреть на мою улыбку, и я добавил: — Можно сказать, это чудо. Наверное, Серафили решили вознаградить такого преданного последователя Ковенанта.

Лекарь ещё сильнее прищурился, но, по неизвестной причине, дальше расспрашивать не стал. А ещё, к моему облегчению, по всей видимости ни сержант Суэйн, ни Эвадина не знали об этом вероятном чуде, и потому я избежал шквала потенциально опасных вопросов.

Большая часть королевского войска к этому времени уже разъехалась — керлы вернулись на фермы, а аристократы в свои замки. А рота Ковенанта задержалась, поскольку наш прославленный ныне капитан вызвалась убрать многочисленные тела, по-прежнему усеивающие землю.

— Нельзя лишать павших священных ритуалов Ковенанта, — объяснила она, — ни уважаемых друзей, ни приговорённых врагов.

Вдобавок к порубленным, закоченевшим, быстро загнивающим останкам, на которых пировали вороны на поле, дюжины трупов валялись на берегу реки. Течение с милю тащило утонувших или убитых мстительными аристократами, и выносило к берегу. Нашему отряду пришлось вытаскивать этих несчастных из воды, чтобы над ними совершили ритуалы и отправили в одну из полудюжины братских могил, которые мы и выкопали. В каком-то смысле работа оказалась почти такой же неприятной, как само сражение, поскольку вода уродует тела и к тому же уносит кучу добычи, которую иначе мы бы собрали.

— Ох, Бич тебя побери, мёртвый ублюдок! — приглушённо ругалась Тория, закрывая лицо рукой, поскольку один особенно раздувшийся труп извергал поистине весьма вонючие миазмы из зияющей раны на груди.

— Следи за языком, — сказала Офила, хотя и не так резко, как когда оговаривала остальных. — Ты же слышала капитана: уважай павших.

— Я бы сильнее уважала этих вонючек, если бы у них осталась хоть одна монета, — пробормотала Тория, когда просящая ушла.

— Вот, — проворчал Брюер, вытаскивая из камышей у берега очередное тело. Этот при жизни был здоровенным, с длинными руками и ногами, да ещё и мускулистым, хотя Брюера его туша никак не напрягала. Казалось, после пробуждения его переполняла безграничная энергия, а лицо всегда светилось открытой улыбкой. — У него есть кошелёк.

— А тебе он не нужен? — спросила Тория, косо посмотрев на Брюера, который присел возле трупа и возился с его ремнём.

— Богатство — это мишура, — фыркнул Брюер, цитируя проповедь Эвадины, которую она читала, когда мы предавали земле очередную порцию мертвецов. Он поднял лицо к небу, улыбнулся солнцу, игравшему на его коже, а потом побрёл обратно в поток, и, насвистывая весёлую мелодию, поймал очередной труп.

— Несчастным бедолагой он нравился мне намного больше, — сказала Тория и помрачнела ещё сильнее, высыпав содержимое кошелька на ладонь: — Четыре шека и четыре игральные кости. Вот это я разбогатела.

Она глянула, как я обшариваю карманы намного менее впечатляющего человека — тощего, как палка, с прорехами в зубах и в жалкой одежде. Его руки покрывали мозоли от постоянной работы в полях, и казалось, вряд ли у него найдётся что-нибудь сто́ящее. Однако, когда я стащил с его ноги тоненький кожаный башмак, в мою ладонь, к отвращению Тории, упал блестящий серебряный соверен.

— Везучий хуй. — Она нахмурилась, глядя, как я пожал плечами и убрал соверен в свой кошелёк. — На него теперь можно купить лошадь, ещё и останется. А то и на две хватит — после такого их будет много на продажу.

Я ничего не сказал. Предложение в её словах читалось ясно, вот только принимать его мне не хотелось.

— Брюер стал весёлым, а ты — охереть каким несчастным, — осторожным шёпотом настаивала Тория. — С тех самых пор, как мы встретили эту ведьму.

— Участие в резне легко может изменить человека, — произнёс я, хотя и знал причины своей молчаливости в последние пару дней. Все свободные часы я проводил над страницами книги Ведьмы в Мешке, не нашёл ничего понятного, но всё равно не мог отвести от неё глаз. Что-то в элегантных изгибах текста и множестве загадочных пиктограмм притягивало меня так, как не удавалось книгам, которые я на самом деле читал.

— У нас по-прежнему есть план? — наседала Тория, наклонившись над разделявшим нас трупом. Её лицо казалось суровым и напряжённым. — Я говорила серьёзно: в следующей битве я сражаться не буду.

— Я знаю, — ответил я. — И да, у нас всё ещё есть план, но по нему мы должны оставаться солдатами, по крайней мере какое-то время. — Я немного подумал, а потом достал из кошелька соверен и бросил ей. — Вот тебе плата, если это успокоит твои тревоги.

Её лицо сосредоточенно сморщилось, она посмотрела на монету, а потом на меня.

— Она купит несколько месяцев, не больше. Элвин, у нас с тобой быстро заканчивается верёвка.

На языке у меня уже вертелись всё новые умиротворяющие слова, но тут, к счастью, наше внимание отвлёк громкий скандал дальше по берегу. Поднявшись, я увидел, как Уилхем наносит сильный удар в грудь жилистому солдату по имени Тайлер. На хмуром лице аристократа смешались гнев и скорбь.

— Отвали от него, грязная шавка! — прорычал он. Тайлер, намного более слабый, сначала сжался от страха, а потом воспрял духом, когда к нему подбежали несколько товарищей и помогли ему подняться из грязи.

— Нет у тебя прав руки распускать! — крикнул в ответ Тайлер, и его помощники одобрительно загалдели. — Нихуя ты теперь не лорд!

— Брось, — одёрнула меня Тория, когда я направился вперёд. — Пара тумаков этому павлину не повредит.

— Вряд ли дело закончится тумаками, — ответил я. — А я не затем вытаскивал его с поля, чтобы смотреть, как он умирает.

Пока я подходил, Тайлер со своими дружками двинулись вперёд, и он взялся за кинжал, а остальные сжали кулаки. Моё подчёркнуто весёлое приветствие заставило их остановиться, но не отступить.

— Так что тут стряслось?

Тайлер злобно зыркнул на меня, а остальные вели себя осторожнее. Меня довольно часто видели в обществе капитана, и это говорило о том, что я пользуюсь некоторой благосклонностью, хотя никакой реальной власти это не давало.

— Писарь, отвали, — прошипел Тайлер, но голос приглушил и глаза отвернул. Видимо, он знал, из какого я теста, а я знал, из какого он. Как и я, он присягнул роте в Каллинторе, но я лишь смутно помнил его лицо, а это значило, что он из тех, кто любит держаться в тени.

Я молча смотрел на него секунду-другую, видя, как он не хочет смотреть мне в глаза, а потом повернулся к Уилхему. Аристократ стоял без оружия, но к бою был готов и поднял кулаки, явно зная, как ими пользоваться. Позади него на берегу лежало тело крупного мужчины. Приглядевшись, я увидел блеск доспехов, хотя и покрытых грязью. Значит рыцарь. Что-то на обмякшем теле мужчины вызвало узнавание, и я подошёл ближе, вглядываясь в бледное перепачканное лицо. Смерть крадёт многое из того, что делает лицо узнаваемым, и мне пришлось некоторое время хмуро всматриваться, прежде чем я понял, откуда знаю эти широкие, угловатые черты.

— Сэр Элдурм, — пробормотал я. «Значит, он всё-таки нашёл славу, но не награду».

Я должен был почувствовать облегчение. Одним врагом за спиной меньше. Одной петлёй, ожидающей моей шеи, меньше. А вместо этого я мог думать лишь о часах, проведённых с ним в его покоях, о времени, когда я составлял письма женщине, которая не могла или не стала бы любить его так, как он того желал. И даже хотя Гулатт проткнул бы меня в мгновение ока, я чувствовал, что он заслуживал лучшего конца, чем утонуть посреди бунтовщиков в конце уже выигранной битвы.

Оглянувшись через плечо, я уставился на Тайлера взглядом, который и он и я отлично знали: обещание последнего предупреждения.

— Съебись, — холодно и отчётливо сказал я ему. Он бросил взгляд на своих сторонников, но их прежняя агрессия уже испарилась, уступив место желанию отыскать чего полегче среди других трупов. Тайлер осмелился ещё раз кисло зыркнуть на меня и ушёл прочь.

— Капитан сказала, что вы были друзьями, — сказал я Уилхему, когда тот повернулся к телу Гулатта. — Вы трое, в молодости.

Уилхем ничего не ответил, только сухо кивнул, снова уставившись на бледное, заляпанное грязью лицо мёртвого рыцаря.

— Ладно, — сказал я, взял Гулатта под руки, стиснул зубы и вытащил его из воды. — Давайте за ним присмотрим.

Это случилось на другой день пополудни. Эвадина собрала роту, чтобы все послушали её поминальную молитву по мёртвым. Всего мы наполнили четыре братских могилы, сложив в них восемьсот сорок три трупа. Всех пересчитали, и я своей рукой внёс каждого в ротные журналы. Поименованы среди них были лишь редкие аристократы и пара десятков воинов, знакомых сержанту Суэйну и другим просящим. Большинство же положили в землю без каких-либо записей, помимо номера в журнале, который мало кто когда-нибудь увидит.

О сэре Элдурме Гулатте я записал, как и подобает, что он героически погиб в последней атаке. А потом его положили к остальным, в полном доспехе, и руки в латных перчатках скрестили на навершии меча, лежавшего на груди. Уилхем в лепёшку разбился, отчищая и полируя каждый кусочек доспехов мёртвого друга, и весьма резко отреагировал на предположение Тории, что за его меч толковый покупатель отдаст немалую цену. А я счёл примечательным, что мы не нашли среди мёртвых ни следа сержанта Лебаса или кого-либо из воинов Гулатта. Если они пережили битву, то их лояльность, по всей видимости, завершилась с кончиной их лорда. Я решил, что они уже уехали в поисках нового нанимателя, или же направляются обратно в Рудники, чтобы умолять нового владельца вернуть их на прежние должности.

Когда мы положили Гулатта к остальным, Эвадина подошла к Уилхему, они взялись за руки и встали над павшим другом. А потом я услышал шёпот Уилхема:

— Эви, я всегда думал, что это он будет нас хоронить.

В ответ она лишь сжала руку Уилхема, а потом отдала приказ закопать тела. Когда закрылась последняя могила, она выстроила роту в шеренги для проведения погребальных ритуалов. Её проповедь на этот раз вышла необычной, поскольку состояла из цитат одного Свитка мучеников — из вопросов, заданных мученицей Алианной королю язычников, который позже казнил её за то, что она отвергла его предложение о браке.

— «Разве кровь разделяет нас, великий король? Нет, ибо кровь в моих венах красна, как и твоя, и, поверь, так же горяча. Может, дело в языке? Нет, ибо со временем все языки можно изучить, и лишь редкие души неспособны к учению. Нас разделяет вера. Вера, которая закрывает моё сердце от твоего, ибо не могу я любить того, кто не способен любить. Лишь те, кто принял Ковенант между Серафилями и смертными — сердцем, телом и душой — могут поистине любить».

Капитан замолчала, глядя на свежевырытую землю, скрывавшую трупы. Ветер смахнул волосы с её лица, открыв прежнюю красоту без шрамов и недостатков. Хотя Эвадина скрестила мечи с самим Самозванцем, а потом вступила в жестокую схватку с рыцарями-предателями, но не получила ни единой царапины.

Я увидел, как она сделала вдох, чтобы ещё что-то сказать, но эти слова, какими бы они ни были, навеки утрачены, поскольку тут ей пришлось обернуться на звук приближающихся лошадей. С юга на вершину холма поднялась небольшая группа рыцарей и остановилась в сотне шагов от нас. Посереди них развевалось королевское знамя.

— Наше дело здесь закончено, — сказала нам Эвадина. — Ступайте и отдохните остаток дня. Сержант Суэйн, за мной, пожалуйста.

Рота начала расходиться — одни направились к своим палаткам, другие немного поразвлечься, а я задержался посмотреть, как Эвадина с сержантом шагают в сторону рыцарей. Все они были в ливреях роты Короны, и мои глаза различили медного орла на кирасе рыцаря впереди группы. Мне показалось странным, что сэр Алтус и другие рыцари облачены в полные доспехи. Сражаться здесь уже было не с кем.

Эвадина и Суэйн остановились, поприветствовали их поклоном, а сэр Алтус поднял забрало и развернул свиток. Я видел, как напрягся сержант в ответ на это явное оскорбление, ведь рыцарь-командующий не стал спешиваться и отвечать на поклон. С формальной чопорностью подняв свиток, сэр Алтус начал читать — слишком короткие слова и слишком далеко, не разобрать. Закончив, он наклонился и протянул документ Эвадине. Она его приняла и не спеша прочитала, а рыцарь-командующий принял позу, показавшуюся мне излишне напряжённой. Прочитав свиток, Эвадина заговорила. Я уловил лишь вопросительную интонацию, но не содержание. Что бы она ни спросила, от вопроса чело сэра Алтуса сильно нахмурилось, и он выдал в ответ несколько рубленых слов. Я их снова не разобрал, в отличие от сержанта Суэйна, который вспыхнул от гнева:

— Что за никчёмная шавка это сказала? — крикнул он. С потемневшим от смертельного напряжения лицом он бросился к рыцарю-командующему, держа руку на мече. Остальные королевские рыцари тут же встрепенулись и двинули лошадей вперёд, руки в латных перчатках потянулись к мечам и булавам.

— Стоять! — крикнул я роте, подняв руку. — Равнение на капитана!

Брюер предсказуемо отреагировал первым, выхватив фальшион и издав громкий рык, который тут же эхом пронёсся по шеренгам. Просящие не выкрикивали команд, но рота всё равно с бессознательным автоматизмом собралась в отряды, которые выстроились в упорядоченную линию. Нарастал сердитый гул, все поднимали оружие. Поле Предателей не принесло много денежных богатств, но оказалось щедрым на оружие и доспехи. Я раздобыл себе отличную алебарду вместо секача, так же поступили и многие другие, а немало кому достались мечи и топоры.

Стальная чаща блестела в полуденном солнце — мы встали перед рыцарями. Я видел, как они обменивались взглядами, представлял себе их нервные лица за забралами. Мы уже сражались с такими и знали, что они вовсе не непобедимые. А ещё нас было больше, по меньшей мере десять на одного. Но в тот день не случилось второй битвы на Поле Предателей, к моему большому сожалению, поскольку мне казалось, что это лучший шанс свести счёты с сэром Алтусом Леваллем.

— Тишина в строю! — раздался чистый и пронзительный голос Эвадины, с ноткой сердитой укоризны, которая приглушила наш уродливый гул. Она окинула нас запрещающим взглядом, задержав его на нескольких лицах, включая и моё. Её ярость была такой, что мне пришлось сдерживать желание покаянно поклониться. Вместо этого я твёрдо встретил её взгляд, увидев, как она прищурилась, прежде чем обернуться к рыцарю-командующему.

Возможно, из-за какого-то каприза ветра мне удалось разобрать её ответ, когда она свернула свиток и поклонилась:

— Благодарю вас, милорд. Прошу вас, передайте королю моё глубочайшее уважение и признательность за то, что доверил роте Ковенанта столь жизненно важную миссию.

Сэр Алтус выпрямился в седле, осматривая наши ряды, пока в итоге его взгляд неизбежно не остановился на мне. Как и в случае с Лорайн, было бы куда разумнее оставаться анонимным, но сначала я обратил на себя внимание, когда закричал, а потом, когда на мне задержался взгляд Эвадины. Вместо мгновенного потрясения от узнавания, какое я увидел в выражении Лорайн, тяжёлое лицо сэра Алтуса озадаченно нахмурилось. Наверное, ему сложно было вспомнить моё лицо, но я-то отлично помнил человека, который спас меня от увечий и виселицы, только чтобы привязать к позорному столбу. Надо было опустить голову и отступить в толпу, но я понял, что не могу. Мстительность снова проявила свою извращённую хватку, заставляя меня стоять на месте, а он тщательно меня рассматривал, до тех пор, пока я не увидел, что он меня вспомнил. Я хотел, чтобы он знал, что я выжил. Я хотел, чтобы он знал, что я не забыл.

Сэр Алтус и дальше повёл себя не так, как Лорайн, и, вспомнив, не стал притворяться, будто игнорирует меня. На его губах появилась улыбка, и он наклонил голову — так приветствуют друга, с которым давно не виделись. Я не ответил на этот жест, что явно развеселило его ещё сильнее.

— Тогда всего вам хорошего, миледи, — со смехом сказал он Эвадине, наконец поклонившись, но не слезая с седла. — Возможно, вам стоит потратить средства, выделенные советом, на меха. Я слышал, там холодает.

Он снова усмехнулся, бросил последний взгляд в мою сторону, развернул лошадь и умчался галопом. Его рыцари, несомненно почувствовавшие облегчение, быстро последовали за ним, явно не слыша свиста и оскорблений, которые кричали им вслед мои более глупые товарищи.

— Хватит тявкать! — прорычал Суэйн. Сержантский голос легко достиг ушей всех присутствующих и мгновенно вызвал тишину. — Свернуть лагерь, и готовьтесь выдвигаться через час! — Я много раз видел его сердитым, но на этот раз краснота лица говорила о невиданных ранее глубинах ярости. — И если хоть кто-то станет ныть, я ещё до темноты увижу его хребет!

Рота снова стала расходиться, но на этот раз намного живее. Я подождал, пока большинство покинуло поле, и осмелился обратиться к сержанту. Он стоял и смотрел, как Эвадина поднимается на серого скакуна. Его лицо уже выглядело не таким красным, но ярость ещё ясно читалась в суровом взгляде, когда он обернулся ко мне.

— Чего тебе, Писарь?

— Наш пункт назначения, сержант-просящий, — ответил я. — Для ротного журнала. Перед началом дневного перехода необходимо записать пункт назначения и расстояние, которое предстоит покрыть. Это оговорено в ротном уставе, не сомневаюсь, что вы помните об этом.

Я готов был к упрёкам, возможно в физической форме, но Суэйн лишь тяжело вздохнул. Похоже, мои усилия на поле боя, включая спасение жизни капитана, принесли мне от него некоторое снисхождение, но ещё не особое внимание.

— Мир стал хуже, когда ты научился читать, — фыркнул он, а потом выпрямился, развернулся и зашагал прочь, бросив через плечо краткий ответ. — На север, Писарь. Мы маршируем на север. Двадцать миль до заката. Отстающих не потерпим.

Когда мы выдвинулись, через час, как он и приказал, рота проходила мимо рощи, где Ведьма в Мешке построила себе укрытие. Там теперь осталась лишь куча палок и, как я ни пытался это отрицать, у меня сердце болело оттого, что она исчезла.