Память о мире

ЗАПИСЬ 0159

В судный день я ее призову. Вы сгрудитесь в подобия муравейников и будете ждать. Она придет в белом платье — так, как некогда пришла к своему учителю. В мансарду, чтобы он поделился с ней звездами.

В 17.30 вы будете пресмыкаться далеко внизу, ожидая моего возмездия. И я воздену золотую десницу:

«Пусть первым будет Райнхард Макреди! Осуждаю его на самую позорную смерть!»

Нет, Райнхард, умолять бесполезно. На этот раз решение мое окончательно. Что-о-о, отцеубийство?! Нет у меня отца, а ты… да ты просто говнюк! Прошу тебя, Салина, заступничество излишне. Он даже любить тебя, как следует, не смог. Не заслуживает он нашего внимания. Хватит дрожать, Райнхард, хоть раз будь мужчиной!

Хрясь!

«Следующим будет Хоаким Антонио!»

Что с того, что ты в меня верил! Как не помнить, раз ночью ты вошел в зал и упал передо мной на колени. Подумаешь, бунт, какое мне дело? Разве это вера — сплошная путаница и мрак. Ты даже самого себя не смог найти. Не хочу, чтобы в меня так верили.

Эй, палач! Поверни по-другому его плешивую голову.

Хрясь!

Какой восхитительный тупой звук!

Хрясь!

Скорей, скорей, у меня нет времени!

Хрясь!

И знаешь, Салина, почему так вышло? Потому что охотник с Чиратантвы не встретил никакого слова — ни «любовь», ни «дружба», ни «мать», ни «родина».

Хрясь!

Ужаснее всего, что он вообще не в состоянии встретить слово, ибо такова его природа. Ящик микромодулей да излучателей — что могут значить для него любовь, дружба, мать… Эй, вы там, с топором! Потише, невозможно разговаривать! А тот, для кого это все пустые слова, жесток.

Хрясь!

Вот о чем стоит задуматься.

Надо не забыть, надо думать! А то…

Хрясь!

Нашел я ее совершенно случайно.

Хотел через дальнюю калитку сбегать на почту и в саду наткнулся на нее — еще теплую. Мертвых я боюсь, а потому тело трогать не стал, мне даже голос какой-то почудился: смотри, не оскверни ее сна. Глупости, ответил я, это ли сон — в такой неудобной позе? Но все же спрятался за липу, решил подождать. А вдруг она и впрямь только притворяется мертвой?

Может, эта ужасная бледность — абберация моего восприятия. Вдруг, если покрепче зажмуриться, злые чары падут? А то и проще: ей неловко, что я застал ее в такой небрежной позе, с задравшейся юбкой.

И я ждал за липой, чтобы она проснулась, оправила одежду. Но этого не произошло. Изо всех сил зажмурившись, я медленно считал до тринадцати, меня тетя Клаудиа этому научила — на счет тринадцать любое колдовство должно рассеяться. Снова ничего. Тогда я бросился в институт и рассказал все Яну. Потом спустился во двор, где Хоаким вел спор с им же поднятыми на бунт людьми.

— Мария мертва! — шепнул я ему на ухо.

Он не ответил, только уставился в землю, продолжая беспокойно топтаться. Я думал, он не понял, но когда хотел повторить, он жестом попросил меня замолчать, Потом забрался на ограду и крикнул:

— Люди, души наши в трауре: Мария, пречистая, ушла в лучший мир и ждет нас! Теперь расходитесь по домам, а утром мы предадим ее земле — земля добра, она принимает наши тела.

Вскоре они действительно начали расходиться.

Ближе к вечеру из Афин прибыл большой военный вертолет с десятком полицейских для охраны и инспектором полиции Георгидисом (если я не путаю фамилию). Он все осмотрел, все облазил, побеседовал с каждым из нас, выдвинул ящики столов во всех комнатах и лабораториях, а оставшись наедине со мной, лукаво проговорил:

— Что ж, господин Макреди. Чего я только ни видел, чего только вы мне ни сообщили, а самое важное все-таки утаили: свое создание!

С полицейскими инспекторами я хитрить не любитель, но что касается прототипа, откровенничать о нем с Георгидисом мне не хотелось. ООН все еще не давала разрешения на снятие секретности с проекта…

— Кого вы имеете в виду, господин инспектор?

— Неужели вы так наивны, доктор? Все вы здесь иностранные, работаете в нашей стране уже семь лет. Разве мыслимо, чтобы мы кое-чем не заинтересовались? Чтобы оставили вас просто так, без присмотра?..

— Что вы, я понимаю. Шпионаж нынче в моде.

— Не шпионаж, а меры безопасности. Итак, оно готово?

— Да, — признал я.

— Может у него быть что-нибудь общее с происшествием?

— Нет.

— Вы уверены?

— В убийствах разбираетесь вы, в искусственном интеллекте — я. Он стационарен, лишен конечностей, и вообще какая-либо связь здесь немыслима.

— Я хотел бы его видеть.

— Хорошо, но предупреждаю: характер у него особенный, странный. Ничему не удивляйтесь. И не обижайте его.

Когда мы вошли, инспектор принялся озираться по сторонам; интересно, чего он, бедняга, ожидал?

Даже фуражку сдернул и поклонился наобум.

— Где он? — в замешательстве шепнул мне на ухо Георгидис.

— Перед вами.

— А, этот ящик? — он был неприятно удивлен.

— Полицейский, что ли? — внезапно рявкнул прототип, а инспектор, чуть не подскочив, утвердительно кивнул и снова поклонился.

— По поводу смерти Марии, — объяснил я.

— К вашим услугам. Готов ответить на любые вопросы.

— У меня нет вопросов, сударь (до чего смешно прозвучало это обращение!). Мне просто хотелось с вами познакомиться.

— Жаль, что меня не предупредили. Я бы выбрал более подходящий к случаю туалет.

Инспектор поморщился, ирония была уж очень прозрачной.

— Только вот о самоубийстве хотел… если позволите.

— Отвечу вам словами Шопенгауэра, инспектор.

«Жизнь представляет собой нескончаемую ложь в большом и малом.

Она обещает и не сдерживает своих обещаний, дабы показать, сколь недостойно желания было желанное. Если жизнь и дает нам что-то, то лишь для того, чтобы потом отнять. Настоящее всегда неудовлетворительно, будущее неизвестно, а прошлое безвозвратно. Ничто не заслуживает наших стремлений, наших усилий и нашей борьбы, все вещи ничтожны, жизнь есть банкротство. С любой точки зрения жизнь — это предприятие, не способное покрыть собственные расходы».

— Ладно, ладно. Я ведь спросил о конкретном самоубийстве.

— Она ушла в мир Исаила, там бытие осмысленно, а потому ценно. Там она счастлива.

— Счастлива, вот как? — переспросил инспектор, только чтобы не показать виду, что ничего не понял.

— Как-то орел, лев и змея спросили Заратустру: «О, Заратустра, не счастье ли свое ищешь ты взглядом?» Седой мудрец ответил: «Давным-давно не стремлюсь я к счастью, я стремлюсь к своему делу».

Мария пренебрегла своим мелким человеческим счастьем ради большого счастья нашего дела.

— Чрезвычайно вам благодарен, сударь, — сказал инспектор.

Мы пошли к двери. И тогда произошло чудо! Ничего страшнее со мной в жизни не случалось.

Мария заговорила!

И это действительно была Мария.

Мертвая. Голос ее донесся будто и впрямь с того света:

— Я в ином мире, Райнхард! — говорила она, и голос ее сопровождался звуками гигантского органа. Я обернулся. Разумеется, в зале ее не было. Но голос не умолкал, он шел, казалось, прямо с неба, из бездн космоса, из недр вечности…

— И я сама этого пожелала, — продолжала Мария. — Он только научил меня целовать вечность…