Отдых на свежем воздухе

Паладинские байки, книга вторая

Отдых на свежем воздухе

Королевский холм – самый высокий в Фартальезе. Сама столица лежит на излучине Фьюмебьянко, и правый берег здесь холмистый, а левый – равнинный. В старые времена, до того, как была построена на притоках Фьюмебьянко система шлюзов, левый берег каждую весну сильно заливало, потому там ничего не строили. А теперь там появились новые кварталы, заселенные в основном ремесленниками. На правом же, на нескольких холмах и в долинах между ними, раскинулась основная часть столицы. Застройка здесь плотная, земля стоит дорого. Но Королевский холм по большей части пустует. На самом верху, конечно, сам дворец – нагромождение построек разного времени и стиля, к нему по южному склону ведет Королевская лестница, широкая, мраморная, украшенная фонарями со светошарами и вазонами с мелкими розами, цветущими все лето. Большой дворцовый парк охватывает почти весь дворец со всех сторон, занимая всю плоскую верхушку холма. А вот западный склон ничем не застроен, и даже растительность оставлена как есть, только проложены простенькие дорожки, посыпанные гравием. И больше никаких удобств, разве что сиротливо торчат кое-где из-за кустов сложенные из дикого камня простые ямные сортиры. Это место предназначено для гуляний, но попасть сюда обывателю все равно не так-то просто – внизу ограда, охраняемая гвардейцами. Но по субботам и седмицам горожан сюда пускали – все равно наверху вокруг парка тоже ограда и с куда более серьезной охраной. Горожане устраивали здесь гулянки с едой на свежем воздухе и любованием закатом. Вид отсюда был хороший – на заречные дали Срединной Фартальи и едва заметные на горизонте холмы Лютессии.

Любили тут отдыхать и младшие паладины. Им ведь тоже по седмицам и субботам полагалось больше свободного времени, так что довольно часто в хорошую погоду многие предпочитали такой отдых, вместо того чтоб идти в город.

Была третья седмица после Ночи Духов, и на нее как раз пришелся день рождения Жоана, погода стояла просто отличная, было сухо и тепло, и Робертино, Жоан, Оливио, Бласко и Тонио решили, что было бы неплохо отпраздновать его на их излюбленном месте на склоне Королевского холма, где была довольно широкая плоская поляна. Здесь росли вечнозеленые кустарники, лежало несколько глыб известняка, очень удобных, торчала старая, извилистая магнолия с широкой кроной, и отсюда открывался отличный вид. А чтоб у горожан не возникало соблазна занять это местечко, кто-то когда-то поставил здесь деревянную табличку: «Отныне и вовеки место сие для королевских паладинов». Горожане, конечно, покушались… но стоило паладинам появиться, как место им уступали беспрекословно.

Первым на поляну пришел Робертино. Аккуратно поставил на один из камней глухо звякнувшую корзину с посудой, которую ему выдал младший дворцовый повар даже без всяких условий – потому что Робертино совсем недавно ловко вправил ему вывихнутый палец, а одному из поварят, немилосердно чихавшему, вынул из носа залетевшую туда букашку (а ведь понять, что дело именно в этом, дворцовый маг, мэтр Пепо, лечивший слуг, не сумел). Затем он расстелил две циновки и постелил сверху старую скатерть, выданную Марионеллой. Тут как раз явился Жоан, тоже со свернутой циновкой под мышкой и с тяжеленькой даже на вид корзиной.

– О, ты уже тут. И посуда, ага, – обрадовался Жоан. – А то я как-то не сообразил за кружками на кухню зайти.

– Я все взял – и кубки, и приборы, и тарелки, – сказал Робертино. – Что у тебя в корзине?

– Посылочка из дома, Джорхе как раз вчера домой смотался и притащил, – Жоан погладил бочок корзинки. – Вам понравится, обещаю. Эх, жаль, что его самого сейчас услали по важному делу, так что он не придет…

На дорожке, вывернув из-за кустов, появился Тонио, тоже с корзиной, которую он примостил рядом с двумя другими, и с циновкой, которую тут же принялся расстилать.

– А у тебя там что? – Жоан присмотрелся к его корзине настороженно. Тонио вполне мог в качестве угощения приволочь что-нибудь совсем уж экзотическое, купленное в какой-нибудь мартиниканской лавочке. Какого-нибудь жареного аллигатора или там копченых морских свинок… Или вообще муравьиные личинки в остром соусе.

– Ничего особенного, не бойся, – усмехнулся мартиниканец. – Просто я наконец нашел пристойную тратторию, где готовят нашу еду так, что ее вполне можно есть.

– Хм, хм, – многозначительно похмыкал Жоан.

– Да ну тебя, – Тонио уселся на циновку. – Наша кухня далеко не такая жуткая, как вам, фартальцам, кажется… Эх, жаль, что Эннио сегодня занят на караулах, он бы эту тратторию оценил. Надо будет ему показать.

Тут на поляну зашел Бласко с очень похожей на него, но при этом очень красивой девушкой в облачении инквизиторки-беллатрисы. Бласко волок огромную корзину, а инквизиторка – сверток из двух циновок и круглую картонную коробку, перевязанную веревочкой.

– Привет, парни. Это моя сестра Жиенна, – представил он девушку. – Жиенна, это Жоан, Робертино, Тонио. Ну я тебе о них уже рассказывал.

– Очень приятно, сеньоры, – улыбнулась инквизиторка.

Тонио уставился на нее, раскрыв рот:

– Э-э… весьма рад познакомиться, сеньора, – наконец совладал он с собой. – Бласко о вас тоже рассказывал, но не говорил, что вы… э-э… такая красивая. Простите.

Жиенна махнула длинными ресницами:

– Не стоит извиняться, сеньор Тонио. Любой женщине приятно, когда ей говорят, что она красива. Даже инквизиторке.

Бласко ухмыльнулся:

– Жиенна, не надо смущать нашего Тонио, а то он сквозь землю сейчас провалится.

Она пожала плечами, развернула циновки:

– Сомневаюсь, что его можно настолько смутить, – она снова махнула ресницами и чуть усмехнулась.

Тонио про себя возблагодарил богов за то, что на его красно-коричневой коже почти незаметен румянец смущения, а татуировки скрывают то, что могло бы быть заметно.

А вскоре из-за тех же кустов появился и Оливио в сопровождении мальчишки четырнадцати лет. У мальчишки в руках был большой сверток вощеной бумаги, а у Оливио – тоже корзинка, но что самое любопытное – у него за спиной висел кожаный футляр явно с гитарой – очень уж характерных очертаний он был.

–О, все в сборе. Приветствую, сеньоры, сеньора, – Оливио отвесил инквизиторке изящный поклон. С ней он был уже знаком – случилось пойти по поручению наставника в Коллегию, где на входе в тот день как раз и дежурила Жиенна. – Позвольте представить – мой единокровный брат Джамино, дон Вальяверде.

Мальчишка поклонился, глядя на паладинов и инквизиторку с интересом. Оливио же продолжил:

– Джамино, это Жоан Дельгадо, это Тонио Квезал, это Бласко и Жиенна Гарсиа, а с Роберто ты уже знаком.

– Очень приятно, сеньоры, сеньора, – сказал Джамино. – Оливио о вас рассказывал, и я попросил его познакомить нас.

Робертино протянул ему руку:

– Поздравляю с успешным завершением судебного процесса, Джамино. Рад, что все решилось в вашу с доньей Клариссой пользу.

Из всех близких друзей Оливио только Робертино знал все подробности его истории, остальные – то есть Жоан, Бласко и Тонио – знали только, что настоящая фамилия Оливио – Вальяверде, что отец его поступил с ним по-свински и обидел так сильно, что Оливио ушел в паладины, взяв материнскую фамилию, и что граф Вальяверде совершенно неподобающим образом обращался с мачехой Оливио и вторым своим сыном, и те вынуждены были обратиться в королевский суд – мачеха за разводом, а Джамино – с требованием проверки своего происхождения, ведь граф обозвал его бастардом и отрекся от него. Жиенна тоже знала общую суть этого дела – как и все в столичной Коллегии, ведь дона Вальяверде там очень основательно допрашивали.

Тонио потер татуированную скулу:

– Значит, дон… То есть его величество, получается, лишил вашего отца титулов?

Оливио поставил корзинку к другим, снял с плеча футляр и положил его на циновку. Потом вынул из корзинки несколько влажных полотенец, завернутых в вощеную бумагу, а также сухие полотенца и салфетки, и раздал друзьям:

– Ага. Припомнил ему давние дела… Папаша ведь участвовал в Мятеже Дельпонте, ну и там еще, оказывается, кое-что всплыло, и всё это вместе натянуло ни много ни мало на попытку государственной измены. Ну и еще совет архонтов Матери настаивал на суровом наказании за то, как он с доньей Клариссой обращался и с моей матушкой. А тут как раз в Гвиане старый барон Карраско помер от желтой лихорадки, так что папашу туда услали, вице-губернатором пожизненно, а Джамино официально ввели в графский титул и владение, но пока в Вальяверде назначили королевского управляющего до его совершеннолетия. Да и Джамино хочет в университет Фартальезы поступить, изучать финансовое дело.

Джамино кивнул:

– Еще оказалось ведь, что дон Вальяверде чуть не разорен, долгов много… Мама в этом тоже не разбирается, так мы просили его величество о временном протекторате, пока я всему, чему надо, научусь...

Робертино хлопнул его по плечу:

– Ничего, главное, что дело решилось по справедливости. Отец говорил мне, что по его сведениям, большинство плайясольских донов, и даже герцог Салина, решением суда тоже довольны. Не в обиду будь сказано, но дона Модесто многие не любили.

Оливио усмехнулся:

– Ничего странного, папаша еще тот, хм, козел, – он взял футляр и раскрыл его, вынул гитару – изящный инструмент из клена и красного дерева, покрытую золотистым лаком. – Что, удивляетесь?

Робертино кивнул:

– А как думаешь? Я и представить не мог, что ты играешь на гитаре… хотя, конечно, плайясольцы все на чем-нибудь умеют играть. Но почему ты раньше не говорил?

Оливио нежно пробежался пальцами по струнам, подкрутил колки:

– Потому что… мне казалось, что я больше никогда не смогу. И что она пропала для меня навсегда. А другой инструмент был мне ни к чему, ведь это мамина. А теперь я смог все-таки ее забрать… Надеюсь, еще не все забыл.

Он принялся наигрывать какую-то плайясольскую мелодию, изредка сбиваясь с нее, а Робертино открыл корзинку и принялся расставлять по скатерти посуду – простые глиняные тарелки, латунные кубки, раскладывать приборы. Посередине поставил несколько больших латунных блюд, вынутых со дна корзины, разложил салфетки.

– Ну, садимся, и вкусим, что боги нам послали, да отметим мое рождение, – сказал Жоан и открыл свою корзину, вынул оттуда две большие пузатые темные бутылки, оплетенные тонкой лозой, и торжественно водрузил посреди скатерти.

– Лагримас ду соль, друзья. Белое, – он показал на бутылку, лоза на которой была окрашена в нежный желтоватый цвет. А потом на бутылку, обвитую темной лозой. – И красное. Между прочим, двадцать два года выдержки. Батя заложил его в тот самый день, когда я родился.

Паладины и инквизиторка с уважением уставились на бутылки, а Джамино, с легкой завистью – на Жоана.

А Жоан из корзины достал еще голову сыра, завернутую в пергаментную бумагу:

– И манчего, знаменитый сальмийский сыр.

Бласко потянул носом:

– М-м-м… по-моему, три месяца зрелости, а? Самое то, что надо!

Он раскрыл свою корзину, вытащил оттуда четырех жареных на вертеле кур, развернул уже промаслившуюся бумагу и выложил их на одно из больших пустых блюд:

– Каплуны в медово-горчичном соусе, из траттории «Кватро полло». Как по мне, во всей Фартальезе правильно готовить каплунов по-ковильянски умеют только там.

Вслед за курами последовали несколько больших плоских лепешек из той же корзины, а Жоан из своей вынул еще полтора десятка круглых печеных картошек, которые красиво разложил вокруг кур. Робертино хмыкнул и с видом фокусника достал из своей корзины большое кольцо кестальской сыровяленой колбасы.

Бласко тоже хмыкнул:

– Вы думали, это все, что ли?

– А что, в этой корзине еще что-то может поместиться? – удивился Джамино.

Жиенна улыбнулась:

– Конечно, если добавить немножко магии, – и она достала из корзины пару дюжин пупырчатых огурчиков и столько же больших крепких помидоров.

Тонио придвинул свою корзину, открыл ее:

– Значит, так… – он вынул первым делом широкий туесок из плотно сплетенных листьев агавы, с такой же крышкой. – Гуакамоле, для начала. Я, кстати, специально для вас просил во все класть поменьше пряностей, как можно меньше. Из-за этого, между прочим, на меня там посмотрели как на предателя… – он умостил туесок между блюдами и достал еще большую грубоватую глиняную плошку с крышкой. – Энчилады с сыром, фасолью и мясом кролика. И буррито с кукурузой, овощами и индюшатиной, – с самого дна корзинки появилась широкая деревянная тарелка с крышкой же.

– Клянусь, я все пробовал, там и правда почти нет чили.

Джамино развернул вощеную бумагу:

– Мы в «Адмирале Бонавентуре» лазанью взяли по-вальявердски, с дарами моря.

Лазанья заняла свое место на одном из пустующих блюд, и Жиенна, оглядев получившийся стол, сказала:

– Вот и славно. Единственное, чего здесь не хватает для настоящего дня рождения – это пирог.

Она взяла свою картонку, развязала веревочку и вынула оттуда пышный, пахнущий ванилью кекс:

– Но он у нас есть. Мама печет просто волшебные кексы – но при этом без всякой магии.

Жоан с восторгом уставился на кекс:

– Ого, какая красотища. М-м-м… Виноградный, да?

– А как же, – Жиенна поставила кекс в середину «стола», встала, отстегнула свой инквизиторский меч и повесила на сук магнолии, в компанию к паладинскому мечу Оливио, рядом с которым он смотрелся очень уж изящно и несерьезно. Но паладины знали, что узкие и легкие мечи инквизиторок-беллатрис, пусть и слишком дамские на вид, в умелых руках – грозное оружие. И делали их те же посвященные Мастера, которые ковали мечи для паладинов.

Она достала из кармашка раскладной нож и быстро разрезала кекс на семь частей, а Жоан ловко сковырнул печати с бутылок и разлил всем для начала белого.

Взяв кубок в одну руку, а кусок кекса в другую, он встал и сказал:

– Друзья… Я рад, что вы решили отпраздновать мой день рождения, и пью этот кубок за ваше здоровье!

Все подняли кубки:

– А мы – за твое!

И все выпили до дна, даже Джамино (ему Жоан предусмотрительно налил на два пальца), и заели кексом. Так полагалось по сальмийскому обычаю: пир на день рождения начинать с вина и пирога.

Вино оказалось удивительным, и оно оправдывало свое название – «слезы солнца», потому что от него стало хорошо и легко, весело и приятно. Настолько, что все рискнули попробовать мартиниканские угощения Тонио.

Жуя буррито, Бласко задумчиво сказал:

– Хм… А ничего. Только, Тонио, если это – «очень мало пряностей», то я боюсь представить, что такое «достаточно пряностей» по-вашему.

Тонио, щедро зачерпнув гуакамоле и положив его на свой буррито, достал перечницу из кармана, посыпал красным перцем и пожал плечами:

– Да ну, пресно же совсем. А еще про сальмийскую кухню говорят, что она тяжелая… эх, вы…

Жоан возразил:

– Ну, наша кухня многими считается тяжелой потому, что мы любим жареное и горчицу, лук и чеснок, однако у нас много и вареного, и печеного, а красного перца-то как раз мало, не любим мы его, у нас свои приправы. Черный перец, например… и множество трав. Но ты нас как-нибудь в эту тратторию своди, интересно же попробовать, что вы едите обычно.

Тонио усмехнулся:

– Ловлю на слове. Так и быть, свожу.

Он откусил от буррито и сказал:

– Знаете, почему мы так много чили и хабанеро едим? Потому что в Мартинике вода очень плохая, много всякой заразы. А чили помогает от этого защищаться. Вот мы и привыкли его во всё класть. Оттого у нас и кровь горячая.

Робертино нарезал колбасу и поставил тарелку с ней в середину стола, затем принялся ловко разделывать каплунов, а Жоан стал нарезать сыр.

Оливио отложил гитару, ловко поделил лазанью на семь ровных кусков и разложил всем:

– У нас, плайясольцев, тоже кровь горячая – чуть что, за ножи хватаемся. Но столько перца не едим.

Жиенна отломила вилкой кусочек лазаньи, прожевала:

– М-м, вкусно. А насчет горячей крови – так мы, сальмийцы, тоже этим похвастаться можем, и тоже без всякого перца. Правда, у нас по-другому проявляется, а, Жоан?

И она стрельнула в него глазками. Паладин остался невозмутимым:

– Это точно. За ножи, чуть что, не хватаемся, но морду кому набить или в ругани отвести душеньку – милое дело. Мой дедуля Мануэло рассказывал как-то, что он однажды неблагого альва руганью изгнал. Обложил его семиэтажно – тот, бедняга, и сбежал с перепугу. Не-е, горячая кровь – она не от перца, Тонио.

– Точно, тут, скорее, и правда медицинская причина в том, что вы его так много едите, – Робертино закончил разделывать каплунов, а Жоан снова налил всем вина. – Знаете… идея у меня возникла. Нас, младших паладинов в смысле, аж двадцать один человек. И все мы с разных концов Фартальи. Даже сын аллеманских иммигрантов у нас есть. Давайте предложим всем по субботам зимой устраивать гастрономические вечеринки?

– Идея хорошая. Только с условием – еда должна быть, хм, не очень экзотическая, – сказал Жоан. – Я как-то не готов есть аллигаторов и морских свинок.

Тонио рассмеялся:

– У нас и кроме морских свинок найдется чем угостить. И потом… слыхал я, что лютессийцы лягушек едят, это правда? А то еще Ренье нас таким накормить вздумает.

– Ну, правда, – сказал Оливио. – А морские гады тебя не смущают? Вот в этой лазанье ведь мидии, гребешки и щупальца осьминога.

Мартиниканец с подозрением уставился на кусок лазаньи, который уже было поднес ко рту. Джамино тихонько сказал:

– Морская свинка.

Тонио рассмеялся, откусил от лазаньи, прожевал и сказал:

– А, ладно. Вкусно же.

Жоан поднял кубок:

– Давайте выпьем… выпьем за нас всех. Я вас люблю, друзья.

Солнечное вино проникло к самому сердцу, и все пришли совсем уж в хорошее настроение, и под каплунов четырехпинтовую бутылку белого приговорили очень быстро, и перешли к красному. Джамино, несмотря на то, что ему наливали понемножку, и что он попробовал все, что было разложено на скатерти, все-таки немного опьянел и его начало клонить в сон. Робертино подвинулся, и Оливио сел рядом с ним, а Джамино улегся на освободившуюся циновку, свернулся калачиком и задремал.

Жоан, пристально посмотрев на Джамино, сказал:

– Любопытно... Знаешь ли ты, Оливио, что у твоего брата метка Мастера?

Оливио кивнул:

– Знаю. Давно заметил. Ты думаешь, он просто так финансы изучать решил? Не только для того, чтоб владениями Вальяверде управлять, но и по зову сердца. Это ему, наверное, от его матушки досталось – сама она ни черта в этом деле не смыслит, но по отцу из семьи Таргароссо происходит.

Бласко присвистнул – бароны Таргароссо были потомственными банкирами, известными на всю Фарталью. Баронство им даровал дед нынешнего короля, а поскольку в Фарталье нельзя быть доном и при том не владеть доменом, то им в качестве домена был передан клочок земли ровнехонько в десять акров, на котором стояла старинная сторожевая башня. Эту небольшую башню назвали Кастель Таргароссо, в ней обустроили официальную резиденцию, в которой, однако, сами бароны бывали крайне редко – разве что для того, чтоб принять короля или герцога Салину, чьими вассалами они считались. Так-то у Таргароссо были два богатых больших особняка – один в столице и один в Вальядино.

– Вот это да, и граф Вальяверде посмел так по-свински обращаться с дочерью этого рода? Странно даже, да они его с потрохами купить бы могли и по миру пустить, – сказал с недоумением Бласко.

– Ну, мачеха из боковой ветви, осталась сиротой, ее воспитывал дядя, двоюродный племянник барона, – сказал Оливио. – Но если честно, то я и сам удивляюсь, чего это она не пожаловалась барону. Все-таки родная кровь… это папаша, наверное, ее совсем запугал.

Оливио допил вино и замолчал, снова взялся перебирать струны. Жоан разлил по кубкам красное:

– Давайте за то выпьем, чтоб все достойные люди сумели найти свое место в жизни, – сказал он.

Все выпили, и Робертино спросил:

– Кстати, о месте в жизни… Я поначалу тяготился тем, что в корпус пойти пришлось, но потом почувствовал, что это как раз по мне, а уж когда еще и медицину изучать продолжил, так вообще нарадоваться не мог. А вы все как?

Бласко пожал плечами:

– Мы с Жиенной как-то сразу решили. Когда оказалось, что способности у нас очень посредственные как для нашего рода, и маги из нас хреновые получатся. Сами понимаете, не очень-то хотелось, чтоб нас за паршивых овец в семье считали. Родители-то, конечно, никогда такого бы не сказали, но вот бабуля с дедулей и тетушки с дядюшками так и говорили – мол, недоразумение мы и даже позор для нашего славного рода… Вот мы поразмыслили и решили, что инквизиторство и паладинство для нас – самое то, что надо. Ну а чтоб хоть знать, от чего отказываемся, обеты принося, мы перед тем решили с девственностью распрощаться. И так распрощаться, м-м… чтоб сполна, так сказать. Чтоб потом на всю жизнь хватило.

Жиенна только усмехнулась, опять стрельнув глазами в Тонио, а тот, снова радуясь, что под его татуировками румянца не видно, спросил:

– И как, хватило?

– Ну, к Марионелле ни разу не бегал, – расплылся в похабной усмешке паладин-маг. – В отличие от некоторых, не будем показывать пальцами.

– А что такого-то? – Жоан снова разлил всем вина. – Это тебе, Бласко, повезло просто, что ты маг, и у тебя оно как-то замещается. Мне Джорхе говорил, что так бывает. Маги, конечно, потрахаться не дураки, но им так не свербит, как обычным людям. Сам-то он такой же, пока не женился, трахался хорошо если раз в полгода, и то если подпирало слишком сильно. Мне же вот тяжело было. Ох как тяжело… сам удивляюсь, как это я так до сих пор умудрился обет не нарушить. Я ведь не особенно в паладины хотел, но семейная традиция же, надо следовать. Это недавно только я понял, что паладинство как раз по мне занятие. Вот бы еще так трахаться не хотелось иной раз, было б вообще замечательно. Так что давайте выпьем за то, чтоб успешно противостоять соблазнам.

За это все выпили с удовольствием, и Тонио, доедая последнюю энчиладу, тоже пустился в откровения:

– Мы, Квезалы то есть, род древний и известный. В Мартинике, знаете, дворянства в старые времена не было – в том виде, как в Фарталье, чтоб с титулами, с наследственными доменами и прочим. Было четыре царства – Куантепек, Тиуапан, Чаматлан и Вилькасуаман, все друг с другом враждовали и воевали, причем часто только для того, чтоб побольше народу в плен захватить и в жертву принести. Веселые были времена, да… Во главе каждого царства стоял царь, а все остальные считались как бы его рабами. Все поголовно причем, кроме царской семьи. И каждый должен был заниматься тем делом, которое его клану предписывалось. Кто-то землю обрабатывал, кто-то воевал, кто-то горшки лепил, кто-то строил, а кто-то богам служил. Квезалы издавна были жрецами Пернатого Змея. Не самый, кстати, кровожадный из наших древних богов, ему людей в жертву никогда не приносили, только кроликов, лам и птиц. А кто не был жрецом, тот все равно должен был при храме служить – писцом там, кладовщиком, уборщиком и тому подобное. А в те времена храмы еще ко всему прочему были административными канцеляриями и судами. Вот после принятия Веры мы и стали священниками, чиновниками да юристами, и посвященные Судии в нашем роду – дело обычное. Но еще с тех времен быть воином для Квезала – это… ну, не то чтоб позор, но в общем занятие недостойное. А я с бумажками возиться терпеть с детства не мог. И математику очень не люблю, не дается мне она. Вот и решил попробовать себя на другом поприще, чтоб только не пришлось ненавистным делом заниматься. А чтоб совсем уж вразрез с семейной традицией не шло, сделался паладином. Дед и дядья были страшно недовольны, но отец им напомнил, мол – чего такого-то, паладины же посвященные, а стало быть, служат богам, то есть вроде как священники, что ли. Возразить им было нечего, пришлось смириться. Правда, дед настоял, чтоб я перед тем, как в Корпус вступлю, со своей невестой того… переспал.

Робертино аж вином поперхнулся, а Жиенна чуть сыром не подавилась:

– В смысле? Ты жениться собирался, и вместо того в паладины пошел?

– Не собирался, это меня женить собирались, – вздохнул Тонио и, отломив кусок лепешки, выскреб из туеска остатки гуакамоле. – У нас в Куантепеке до сих пор многие не по любви женятся, а по сговору старейшин. Ну, по крайней мере в тех кланах, где цепко за традиции держатся, вроде нашего. Мне вот нашли невесту, договор уже заключили, что она в наш клан войдет… а мне не сказали, вроде как меня это не касается. Я ее даже и не видел никогда до того. Ну, когда я твердо заявил – иду в паладины, и все тут, дед сначала разбушевался, но у меня уже и бумаги были, что Куантепекская канцелярия меня в кадеты принимает с Весеннего Равноденствия. С печатями наместника и понтифисы Мартиниканской. В общем, деду деваться было некуда, но и расторгать договор с семьей невесты тоже было бы позором для клана. Вот он и потребовал, чтоб я ей ребенка сделал, чтоб договор соблюсти. Так тоже можно… в смысле, не жениться, но ребенка заиметь. Ну и вот… на целых три месяца до самого Равноденствия они нас в загородном поместье заперли и мурыжили, пока Инесса не забеременела. Так что в Куантепеке у меня сын растет, три года уже ему... – Тонио залпом допил из кубка и куснул лепешку.

Все переглянулись, и Оливио сказал с сочувствием:

– Да-а… Нет, ну от такой жизни не то что в паладины – в матросы убежишь... и невесту твою тоже жалко.

Жоан налил всем еще вина, и спросил:

– А сейчас-то как? Ты в отпуск домой ездил… как твоя семья тебя приняла?

– А дед помер уже, – Тонио доел лепешку с гуакамоле. – Проще стало. Инесса замуж за моего младшего брата вышла, уж тот семью не разочаровал, секретарем в городском суде служит и скоро младшим городским советником юстиции станет... Ну, братец-то и родители меня любят и понимают, Инесса тоже сочувствует, подозреваю, если б у нее решительности побольше было, тоже бы сбежала... А вот дядья с тетками и другая родня – те специально в гости чуть не каждый день наведывались, чтоб мне высказать, как я клан подставил да чуть ли не опозорил, мол, хуже было б, только если бы я солдатом стал. Тьфу. Я, когда закончим обучение, наверное, попрошусь в городские паладины в Фарталье где-нибудь. Тоска по дому, конечно, заедает иной раз, но с другой стороны, свою семейку больше трех недель подряд я вряд ли вынесу. Хватит с них того, что я в отпуск приезжаю. А вы какую специализацию выберете?

Робертино взял кусок лепешки, разломил его так, что верхняя и нижняя корочки раскрылись, как книжка, вложил внутрь кусок сыра, закрыл и, выпив вина, закусил:

– Я тоже городским хочу быть. Думаю, наверное, пока в Фартальезе останусь, какое-то время побуду придворным, а потом подам прошение о переводе куда-нибудь еще. Непросто это будет, капитан меня тут как вывеску держит – мол, смотрите все, среди паладинов аж сын Сальваро есть, и он один из лучших. Тьфу. Сам слышал, как это Донателло Габриэлю пересказывал…сочувствовали они мне.

– Да, не позавидуешь, – кивнул Бласко. – Если бы хоть баран Джулио бараном не был, то его бы тоже могли как вывеску использовать, все-таки Пекорини… А так его-то как раз постараются сплавить куда подальше, чтоб не позорил Корпус, – он обгрыз куриную ногу и бросил в картонную коробку из-под кекса, где уже было накидано изрядно обглоданных костей. – А я странствующим стану. Магия как раз пригодится, да и прославиться проще.

Жиенна тоже бросила в коробку обглоданное крылышко:

– Ну, я-то выбрала уже. Меня вообще в дознавательницы по заклинаниям прочили, но это такая скукота – в лаборатории сидеть целыми днями, тьфу.

Она взяла оставшийся буррито и куснула его белыми зубками. Инквизиторки-беллатрисы были чем-то вроде странствующих паладинов, только, конечно, со своей инквизиторской спецификой.

Долив всем вина, Жоан взял кусок колбасы, сыра и лепешки, соорудил себе по примеру Робертино «конвертик»:

– Я тоже странствующим буду. Семейная традиция. Да и нравится мне это. А ты, Оливио?

– Мне Манзони храмовником стать предлагал. Я подумал и решил, что, пожалуй, соглашусь, – Оливио покачал кубок в руке, глядя, как переливается рубиновое вино по золотистой латуни. – Чувствую, что это как раз по мне.

Остальные посмотрели на него с уважением: мало кто из молодых паладинов выбирал храмовничество, все-таки там была слишком суровая дисциплина и дополнительные требования. Жиенна пригляделась к нему и кивнула:

– Да уж, для тебя самое то. Из тебя, думаю, отличный храмовник выйдет…

Тут на дорожку из-за кустов выскочила запыхавшаяся девушка-мартиниканка в красном платье и коричневом жакете, в сбившейся набок шляпке с белым перышком. Оглядев слегка уже поднабравшуюся компанию, она воскликнула:

– Ага, паладины!!! А скажите, сеньоры паладины, где я могу найти такого Оливио Альбино? Мне ваш дежурный при казармах сказал, что этого Оливио черти на пирушку сюда понесли!!!

Удивленные таким странным приветствием, паладины переглянулись, и Оливио сказал:

– Оливио Альбино – это я, к вашим услугам, сеньорита. Кто вы и зачем меня ищете?

Девушка аж подпрыгнула:

– И он еще спрашивает, зачем я его ищу!!! Сам же обещал Пабло помощь, а теперь спрашивает!!!

Тут-то Оливио и сообразил, мигом протрезвел и вскочил:

– Сеньорита! С сеньором Ньетой что-то случилось?

– Еще как случилось!!! – вскрикнула она.

От этого вскрика проснулся Джамино и сел на циновке, моргая и протирая глаза.

Жоан тоже встал, подошел к ней и взял за руку:

– Сеньорита, давайте вы сейчас присядете и спокойно нам расскажете, что случилось.

– Некогда сидеть, сеньор паладин! – отрезала она, выдернув руку. – Я – Эмильенна Канчапак, невеста Пабло. Он говорил, что если с ним что случится – чтоб я к вам бежала и искала такого Оливио Альбино. И вот… из-за этого дела с морской школой Пабло стали угрожать, если он не прекратит свои статьи печатать… он много чего накопал об этой, как там ее, Ийхос Дель Маре. И сегодня какие-то мордовороты его прямо на улице схватили и в карету упихали, когда он из редакции «Горячих новостей» выходил. А потом мне записку прислали…

Она сунула в руку Оливио скомканную бумажку. Тот развернул и прочитал вслух:

–«Найди этого засранца Альбино, пусть приходит в порт, к пятнадцатому пакгаузу в десятом часу, тогда получишь своего красномордого обратно».

Стало тихо. Все посмотрели на Оливио встревоженно, а Джамино так вообще с испугом. А сам Оливио, чувствуя, как шевелится в сердце ярость, медленно сказал:

– Вот как. Друзья… не кажется ли вам, что некто замышляет покушение на королевского паладина и вдобавок занимается похищением людей?

Жоан, сжав и разжав кулаки, мрачно кивнул:

– Еще как кажется. И так просто это нельзя оставить.

Робертино тоже встал:

– Причем надо поспешить. Бласко, Тонио, поможете?

– Спрашиваешь! – Бласко вскочил, подошел к магнолии и снял с ветки мундир, накинул его. – Вот же ж твари. Ничего, мы им покажем, как на паладинов наезжать и честных людей похищать. Вот что… давайте сейчас быстренько посуду на кухню отволочем, да и пойдем этим уродам люлей навешаем, а?

– Само собой, и я тоже с вами, – кровожадно усмехнулась Жиенна, опоясываясь мечом. – Вшестером веселее.

Оливио тоже надел свой меч и упаковал гитару в футляр:

– Спасибо. Только надо Джамино домой завести, донья Кларисса будет беспокоиться. Но это по пути. И, Джамино, не спорь, пожалуйста. Дело опасное и серьезное. А вы, сеньорита Канчапак, может, тоже пойдете с Джамино в особняк Вальяверде? По крайней мере там охрана есть, вряд ли там на вас рискнут напасть. Донья Кларисса, думаю, не откажет вам в гостеприимстве.

Девушка только кивнула. Так что паладины, быстро собрав барахло и кое-как покидав его в корзины, рысью понеслись наверх, оставив на поляне Жиенну с Джамино и сеньоритой Канчапак. Впрочем, ждать им долго не пришлось: очень скоро паладины вернулись обратно, уже все при мечах, и отправились на дело, по пути заскочив в особняк Вальяверде, где Оливио наскоро представил мачехе сеньориту Эмильенну, пояснив, что девушке надо помочь и что это дело косвенно связано с папашей. Услыхав это, мачеха прекратила расспросы, и предложила Эмильенне оставаться в ее доме столько, сколько угодно.

А после этого пятеро паладинов и инквизиторка, поймав наемную карету, умчались в порт, к пакгаузам, где похитители журналиста Пабло Ньеты наивно ожидали появления одного лишь паладина Альбино… и были очень, очень, очень неприятно удивлены.

Этот вечер вошел в портовые байки под названием «разборки паладинов и морячков в пятнадцатом пакгаузе», ну а сам пакгауз после того пришлось восстанавливать. Точнее, заново строить.

Пятнадцатый пакгауз

Портовый район Фартальезы подковой охватывает широкую излучину реки, удобную для причала плоскодонных речных барж и барок. Берег тут укреплен каменной набережной, защищавшей порт от весенних разливов до того, как выше по течению были построены шлюзы. За набережной раскинулась сеть мощеных булыжником улиц с множеством складов и пакгаузов для самых разных товаров, а уж за этим каменно-бревенчато-кирпичным лабиринтом располагается Речной рынок, где можно купить что угодно.

Пятнадцатый пакгауз стоял в тупике Четвертой Портовой, здесь часто находили убитых, а на складах почти никогда не бывало законных товаров. Портовая городская стража смотрела на всё сквозь пальцы с зажатыми в них монетами крупного достоинства, и для темных делишек тут было самое подходящее место. Так что паладины не удивились, узнав, что сеньора Ньету похитители привезли именно туда.

Наемную карету они отпустили в самом начале Четвертой Портовой и, не сговариваясь, прибегли к очень полезному паладинскому умению отводить глаза. Жиенна и Бласко, как маги, навели на себя иллюзию, и в глазах посторонних должны были выглядеть как парочка обычных портовых работников. Остальных же вообще никто не должен был заметить. И судя по тому, какими равнодушными взглядами скользили немногочисленные встречные по Бласко и Жиенне – и не замечали.

– Какой этот пакгауз огромный, – сказал Бласко, когда до пакгауза оставалось каких-то двести футов. – Черт его знает, где они этого писаку прячут…

Оливио остановился, заложил руки за спину и, покачиваясь с носков на пятки, задумчиво стал рассматривать пакгауз. Это было большое строение на каменном фундаменте, до середины высоты – из бутового камня на сером растворе, а дальше – из серых необожженных кирпичей. На стене во всю высоту белой краской намалеван номер пакгауза. Под черепичной двускатной крышей на фронтоне торчал кран с блоками, над окошком. Двери были заперты, немногочисленные окна на высоте семи футов над землей – тоже.

– И как, змей подери, нам туда зайти? – потер подбородок Тонио. – Можно, конечно, выбить дверь, но…

– Но тогда они вполне могут писаку укотрупить, – вздохнул Жоан. – Не хотелось бы…

Оливио прекратил раскачиваться и посмотрел на кран над верхним окошком пакгауза. Медленно сказал:

– Кажется, я придумал. Вот что. Я туда зайду один. Пусть думают, что я купился.

– Ты с ума сошел, Оливио, туда одному идти? – одновременно спросили Бласко и Жоан.

– Ну они же хотят меня одного, – оскалился Оливио, и в его глазах зажглись зеленые огоньки. – Вот я и зайду.

– С ума сошел, – печально констатировал Тонио.

– Ты думаешь, они писаку так отпустят? Такие честные? – недоверчиво спросил Бласко.

– Как же, держи карман, – усмехнулся Оливио. – Чести у них нет. Если бы сеньор Ньета сам был моряком или хотя бы фартальским доном… но он мартиниканец и журналист. И его статьи им изрядно допекли. Они его не отпустят.

– Значит, надо их переиграть, – сказал Робертино. – Давайте кто-нибудь из нас залезет туда, наверх, и посмотрит, что там внутри. Для начала надо выяснить, где они держат журналиста. Потом подумаем, как действовать.

Жиенна посмотрела на кран на фронтоне, шевельнула пальцами и прищурилась. Крюк на канате закачался, блоки повернулись, и канат медленно пошел вниз.

– Я полезу, – сказала юная инквизиторка. – Кто-нибудь со мной?

– Я, – вызвался Тонио прежде, чем хоть кто-то что-то успел сказать.

Жиенна кивнула, подошла к канату с крюком и принялась ловко по нему взбираться. Тонио подождал, пока она поднимется футов на десять, и сам полез следом. Бласко, глядя на это, хмыкнул:

– Сообразил, надо же.

– В смысле? – не понял Робертино. Бласко ухмыльнулся:

– Он на Жиенну запал, разве не ясно? Теперь лезет и ее задницей любуется. Задница у нее, конечно, отличная, что ни говори. Есть на что глянуть.

– М-м-м, но она же всё равно в штанах, – недоуменно пожал плечами Робертино.

Жоан и Бласко тихонько заржали, махнув на него рукой – мол, что с тебя взять, с девственника.

Между тем Жиенна добралась до крана и залезла в окно под ним. Тонио забрался следом. Там, за приемным окном, была площадка, на которую выходили несколько потолочных блоков с канатами и крюками, с помощью которых размещались грузы внутри пакгауза, когда их уже становилось невозможным укладывать снизу. Подобравшись к краю площадки, паладин и инквизиторка посмотрели вниз.

Сейчас пакгауз был практически пуст, только несколько штабелей из каких-то ящиков громоздились у стен, да в углу лежала куча мешков. Зато народу внутри было много – Тонио насчитал аж двадцать человек во флотских мундирах, явно офицерских, но каких чинов, непонятно. Во флотских знаках различия Тонио не разбирался. Несколько моряков расположились у двери, остальные стояли кружком в центре пакгауза, а внутри этого круга и находился заложник, раздетый до пояса и привязанный к опорному столбу.

Тонио создал крошечный поисковый огонек и пустил его туда, желая послушать, что там говорят. Жиенна сделала то же самое, а потом достала из кармана облачения маленький блокнот с карандашиком и принялась быстро чертить план пакгауза, потом на обороте что-то написала, вырвала листок, сложила бумажного голубя и, быстро скастовав на него какое-то заклинание, запустила в окошко.

Внизу между тем происходило нехорошее. Один из моряков, обступивших связанного журналиста, подошел к нему и влепил увесистый пинок:

– Краснорожий ублюдок, гребаная сухопутная крыса, как ты вообще посмел свой обосранный хвост поднять на благородных людей?

Пабло Ньета молчал, сохраняя на лице невозмутимость. Морячок ударил его еще раз. Другой офицер, невысокий светловолосый кьянталусец в эполетах, сказал с ухмылкой:

– Что ты хочешь от этих дикарей? Они по-человечески не понимают. Клянусь целкой Девы, как были голожопыми обезьянами, так и остались, хоть и штаны понадевали.

Его сосед, чернявый плайясолец, поигрывая плетью-треххвосткой, сплюнул:

– Да выпороть говнюка – тогда поймет. Их всех пороть надо, и почаще, чтобы место свое знали, выродки.

И он размахнулся плетью, ударил по голой спине мартиниканца с оттяжкой. На красно-коричневой коже тут же вспухли багровые полосы от смоленых концов плети, но Ньета молчал и даже выражение лица не изменилось. Плайясолец выругался заковыристо и ударил еще раз – с тем же результатом. Спокойствие мартиниканца его совсем взбесило, и он принялся хлестать наотмашь, а его приятели только посмеивались. Еще один плайясолец, высокий стройный красавец с аксельбантами, достал из кармана мундира флягу и хлебнул из нее со словами:

– Люблю хороший ром под хорошую порку. Джильермо, врежь ему еще. Пусть заорет.

При этих его словах на верхней площадке Жиенна обеспокоенно выругалась шепотом, а Тонио вздохнул:

– Он не заорет. Вилькасуаманец из воинского рода скорее сдохнет, чем покажет слабость своему врагу…

– Что ж парни так тянут? Эти ублюдки его же запорют до смерти! – Жиенна нервно сжала пальцы. – Может, кастануть что-нибудь?

– Подождем, надо одновременно действовать, – придержал ее за плечо Тонио. – Они скоро явятся.

Внизу продолжалось жестокое веселье. Чернявый Джильермо вошел в раж, пытаясь добиться от Ньеты хоть какого-то звука, и с шестого удара рассек кожу. Полетели брызги крови, но и теперь журналист молчал, только дышал тяжело. Любитель рома и порки недовольно сказал:

– Ты смотри, гордец какой. Красномордый, думаешь, ты охренеть какой крутой герой? И не таких обламывали.

– Это точно. Даже этого говнюка Оливио озалупили, – усмехнулся широкоплечий детина с очень темными глазами, свидетельствующими о небольшой примеси альвской крови. – Может, и этого так же, а? Отымеем как следует. Слыхал я, что у краснорожих жопы хоть и тугие, да на разрыв прочные, вот и проверим.

Все заржали, морячки, дежурившие у дверей, оставили пост и подошли ближе, а любитель рома сказал:

– Мне нравится эта идея. Отымеем засранца, отымеем так, чтоб у него изо всех дыр выливалось. Вот только сейчас или подождем, когда сучий сын Альбино явится, тогда и отдерем разом обоих?

Тут наконец Пабло Ньета подал голос. И голос этот был едким, как щелочь:

– Правду, значит, говорят, что плети, ром и мужеложство – славные традиции выпускников Ийхос дель Маре.

От этих слов Джильермо схватился за плеть и хлестанул его со всей дури, так, что брызги крови полетели во все стороны, заляпав и мундир самого Джильермо.

Наверху Тонио потянул ману, Жиенна начала активировать какой-то каст… А внизу грохнуло, двери в пакгауз сорвались с петель и влетели внутрь. А в проем шагнул Оливио, отряхнул мундир, поправил берет и огляделся. И сказал на понятном морячкам языке:

– Знакомые всё лица. Вся гребанная камарилья, кроме Стансо, который сейчас жопой тюремную скамью полирует. Ну, сеньоры офицеры, как вы и хотели, Оливио Вальяверде и Альбино здесь. Теперь отпустите сеньора Ньету.

– Хера с два, – Джильермо еще раз врезал плетью по спине мартиниканца.

Оливио сделал шаг вперёд:

– Последний раз говорю: отпустите сеньора Ньету, мрази.

– Веселье в самом разгаре, – красавчик в аксельбантах снова глотнул из фляги и расплылся в мерзкой улыбочке. – Кто ж отпускает дорогих гостей посреди вечеринки? Но не бзди, Вальяверде – мы люди чести, в отличие от тебя, мы слово держим. Отпустим… после того, как оттрахаем вас обоих.

Паладин посмотрел на него, словно на таракана, и ответил:

– Микелло, ты как был дураком, так им и остался, несмотря на лейтенантский чин. С чего ты взял, что сможешь меня оттрахать?

– Раньше же тебя трахал, отчего б и не повторить, – Микелло допил ром и сунул флягу в карман. – Я еще помню, какой сладкой была твоя дырка. Надеюсь, в этом твоем паладинском Корпусе тебя трахают регулярно и ты не забыл, как жопу подставлять надо. И как хер насасывать. Тебя, конечно, всякой хрени научили, но она тебе не поможет. Один против двадцати ты не выстоишь.

И тут Оливио очень нехорошо усмехнулся:

– Я не один.

В этот момент снова грохнуло, и по обе стороны от входа образовались два пролома. В пакгауз вошли Жоан, Робертино и Бласко, сверху упал шар голубого света и окутал привязанного к столбу Ньету слоем щитов, а затем с площадки спрыгнули Тонио и Жиенна, отбежали в стороны, оказавшись по правую и левую руку Оливио.

На мгновение Микелло растерялся, но тут же взял себя в руки, а чернявый Джильермо сказал:

– Тьфу, пять паладинчиков и одна девка. Да мы вас всех отдерем, херня вопрос. И ваши штучки не помогут, у нас на сей счет кое-что имеется.

Бласко и Жиенна одновременно подняли руки, активируя сразу по три боевых каста – две «Фейских цирюльни», две «Заморозки» и два «Плевка василиска», все – вполсилы, но и этого должно было быть достаточно, чтобы вывести из строя половину противников.

Но не успели касты окончательно сформироваться, как Джильермо выдернул из кармана небольшой круглый предмет и швырнул его под ноги паладинам. Предмет негромко бахнул, в воздух взметнулось облачко черной пыли. Касты тут же сдохли, а Бласко и Жиенна быстро отскочили назад, стараясь не вдохнуть эту пыль, которая, впрочем, стала быстро оседать.

– Граната с адамантовой пылью, – поднял бровь Оливио. – Небось отвалил за нее пару десятков эскудо, не меньше. И совершенно напрасно.

Он поднял левую руку, призывая силу Девы, то же самое сделали все остальные, и Бласко сказал:

– Видал я идиотов долбанутых, но чтоб настолько… На святую силу адамант не действует, дурачье.

И он ударил разом с остальными Дланью Девы. Конечно, на людей это подействовало далеко не так хорошо, как на фейри, нежить или демонов, но белые вспышки на несколько мгновений их ослепили, а сама Длань сбила с ног половину морячков.

Плохо было только то, что адамантовая пыль осела не сразу, а из-за сквозняка ее потянуло поземкой прямо к пленному Ньете, и щиты, закрывавшие его, погасли. Это заметил и Джильермо. Подскочил к мартиниканцу, выхватил кортик и приставил к его горлу:

– Тихо, сучьи вылупки, или я ему глотку вскрою!

А оставшиеся стоять на ногах морячки бросились к ящику недалеко от опорного столба и быстро вооружились маленькими арбалетами-ублюдками, а двое – самопалами.

Паладины остановились. Микелло ухмыльнулся:

– Вот и всё, твари красномундирные. Думали – вам поможет ваша хреномагия? Отымей меня святой Микелло, если вы отсюда живьем выйдете!

Оливио прищурился, и Микелло показалось, что у того в глазах зеленый огонь. Пригляделся – и понял, что не показалось.

– Хула на святого – преступление против Веры, Микелло, – ровным голосом сказал Оливио. – Нападение на паладина – преступление против Церкви и Короны. Похищение фартальского подданного – преступление уголовное. Удар плетью, нанесенный дворянину другим дворянином – преступление против чести. Вы тут уже заработали целый букет наказаний, так что, полагаю, очень скоро присоединитесь к вашему приятелю Стансо. Ему там скучно без вас кайлом махать. И трахать ему там некого – самого, небось, трахают.

– Ты что, не понял, ублюдок? – даже чуть растерялся Микелло. – Ты живым отсюда не выйдешь. Отправишься нахер вместе с прихлебателями раков кормить. Им и трынди про законы с преступлениями. Но сначала мы вас всех отымеем по кругу.

– Какой ты скучный, заладил – «отымеем» да «отымеем», – вздохнул Оливио. – Тебе что, никто не дает, что у тебя только одно на уме?

– Да такому долбоклюю хреноголовому никто письку даже не покажет и за сто эскудо, не то что не даст, – совсем не по-дамски, но очень по-инквизиторски сказала Жиенна.

А Жоан сплюнул:

– И ругаться он тоже не умеет, тьфу. Слыхал я, что моряки – мастера загнуть пятиэтажно, но вижу – пустая болтовня.

Морячки нервно переглянулись – что-то явно шло не так, паладины почему-то никак не желали пугаться. Хотя должны были – вшестером против двадцати, вооруженные только мечами и баселардами против палашей, кортиков, арбалетов-«ублюдков» и самопалов.

Оливио спокойно сказал, глядя на Микелло:

– И кстати, мне очень интересно, знает ли адмирал Скьярелли, чем занимается нынче вечером его адъютант… Сдается мне, что знает – такие трусы как вы не пошли бы на подобное дело, если бы он и еще кое-кто не прикрывал ваши жопы.

Рядом хихикнул Робертино:

– Под Скьярелли уже земля горит, но он этого еще не знает. Оба моих дяди уже давно ждут, когда он неверный шаг сделает. И, похоже, дождались.

Микелло занервничал, но виду постарался не показать:

– Ты что трындишь, недомерок, какие еще твои дяди?

– Его величество Амадео Пятый и вице-адмирал Гуго Ванцетти, – улыбнулся Робертино, и Микелло аж передернуло.

Остальные морячки немного растерялись от такой новости, но в этот момент Джильермо, видимо, решил, что терять уже нечего. Он махнул кортиком, и на шее Пабло Ньеты протянулась красная нитка глубокого пореза:

– Хватит трепаться! У меня терпение не бесконечное. Ты, ублюдок, снимай штаны и становись раком, живо!

Оливио даже не шелохнулся. Его товарищи чувствовали, как сгущается вокруг него могучая сила – и сами тоже не стояли без дела. И когда Джильермо снова занес кортик, Жиенна вдруг исчезла с легким хлопком, тут же появилась позади Джильермо и врезала ему кованым носком сапожка под копчик. Джильермо кубарем полетел на пол, а инквизиторка тут же накрыла себя и Пабло Ньету куполом святой брони, вынула нож и принялась резать веревки. Журналист спокойно сказал (словно не его только что по горлу полоснуть пытались):

– Благодарю, сеньора инквизиторка.

– Не за что пока, – пробурчала Жиенна, пиля крепкие толстые веревки. – Вас отсюда еще вытащить надо. Дева, дай мне сил на двойной телепорт! А моему ножу – веревки перерезать…

Как назло, то ли веревки оказались слишком прочными, то ли нож затупился, но возилась Жиенна долго. Джильермо проявил знакомство с принципом работы магических щитов и святой брони: начал методично рубить по перламутровому куполу палашом, с каждым ударом ослабляя броню. Жиенна вдруг сообразила, что она же магичка, и наложила на клинок ножа усиливающее заклятие. Веревки наконец поддались, и в тот момент, когда святая броня на шестом ударе Джильермо наконец сдохла, инквизиторка начала готовить телепорт. Джильермо размахнулся палашом, но Жиенна успела схватить журналиста за руки и исчезла. Палаш врубился в опорный столб, Джильермо разразился богохульствами:

– Трахать Пятерых семихреновым трахом в рот и жопу по десять раз!

Сверху, с площадки, куда перенеслась инквизиторка, на него упала «Заморозка», и он застыл с раззявленным ртом.

– Побудьте тут, сеньор, – сказала инквизиторка, помогая Пабло усесться возле приемного окна. – И потерпите немножко, сейчас я ваши раны обработаю.

Она присела, рассматривая исполосованную спину. Зрелище было ужасным: рваные лохмотья кожи висели большими клочками, всё было залито кровью, рассечены мышцы, а в одной особенно глубокой ране даже видны были ребра. Жиенна прерывисто вздохнула, сглотнула, но кровоостанавливающие чары наложила быстро и безошибочно. Затем наложила очищающие и сказала:

– Заживлять не рискну, тут сначала врач должен всё это собрать и сшить… Только обезболить могу легкой «Заморозкой». Вот…

– Благодарю.

Она усадила его поудобнее:

– Если начнут стрелять, под вами каменный выступ, прикроет.

– А вы, сеньора?

– А я вниз, – и она сиганула с площадки, прямо в гущу уже завязавшейся драки.

Первым делом, конечно, морячки разрядили арбалеты-«ублюдки». Тонио и Робертино от болтов увернулись, Жоан отбил два сразу, махнув своим здоровенным мечом, и болты полетели в разные стороны, судя по воплям – даже в кого-то на излете попали. А Оливио, в которого в основном и целились, поднял руку, призывая щит веры. На мгновение стало страшновато – вспомнил, как в подобной ситуации такой болт пробил его щит, но в этот раз сработало отлично: пять болтов зависли в воздухе, а через полсекунды упали к его ногам. Бласко рявкнул:

– Да итить-колотить и жопой давить, – и выпустил сразу две «Фейских цирюльни». Туча разъяренных феечек с бритвами набросилась на морячков, кромсая на них мундиры и норовя попасть в лицо. Касты были вполсилы, и скоро развеялись, но кое-кого из строя вывели: три мичмана, видимо, решили, что с них хватит, и рванули к выходу.

– Нахер пошли, долбовыдолбни! – крикнул Бласко и наддал им на прощанье кастом «Жуй дерьмо», они повалились наземь и дальше удирали уже на карачках. После этого на паладина-мага насели два крепких сержанта морской пехоты с палашами, времени строить сложные касты не было, а уже готовые Бласко разрядил в самом начале драки. Впрочем, простенькие заклятия вроде «Кукапердии» или силовых пинков он мог кастовать даже в бессознательном состоянии, так что его противникам пришлось несладко. Тонио рубился с тремя низкорослыми кьянталуссцами. Он успевал не только отбивать их атаки и сам контратаковать, но и подновлять на себе святую броню. Робертино дрался тоже с тремя, довольно ловкими и сильными, на поддержание святой брони у него времени не хватало, но зато он вовсю тянул и сбрасывал ману силовыми ударами то под ноги, то в лоб соперникам. Жоану достались четверо, самые здоровенные, вооруженные не только флотскими палашами, но и абордажными топорами. Паладин успешно отбивался от них, щедро обсыпая затейливыми сальмийскими ругательствами в ответ на морские проклятия:

– Чтоб тебя подняло, переломало нахер да приложило об стенку хлебалом зловонючим!

– Трахни тебя Мастер якорем трехфутовым!

– Сожри свой хер и высри, охреневшее мудозвонище!

Оливио, рубясь с Микелло, мимолетно отметил, что пока что сальмийская ругань одерживает победу над моряцкими богохульствами. Сзади на паладина наскакивал кьянталусец с эполетами, Оливио успевал отбиваться, но совсем упустил из виду еще двоих морских пехотинцев с самопалами, пристроившихся у груды ящиков. А те все-таки рискнули, быстро разложили треноги-упоры и прицелились в Оливио.

В этот-то момент Жиенна и спрыгнула сверху. Она упала на спину одного из стрелков, схватила его за горло и повалила наземь. Самопал всё-таки выстрелил, пуля ушла куда-то вверх, выбила из стены кирпичные осколки. Второй успел выстрелить, куда целился.

Оливио присел, уходя не столько от пули, сколько от двух клинковых атак одновременно, развернулся и рубанул мечом по ногам кьянталусца в эполетах. Тот успел отпрыгнуть. Позади глухо вскрикнул и выматерился Бласко, и тут же зло закричала Жиенна. Она приложила своего стрелка лбом о каменный пол, выхватила меч и пырнула второго. Тот едва успел увернуться, но ему уже было не до перезарядки самопала. Инквизиторка, швырнув на него «Щекотку», сбила с ног, добавила еще пару пинков под ребра и отбросила самопал подальше. А сама рванула к Бласко, успев отбить вместо него атаку одного из его противников. Сам Бласко, зажимая левой рукой рану в бедре, отковылял назад, накинув наконец на себя святую броню, и быстро скастовал шаровую молнию.

Молния разорвалась под ногами у морского пехотинца, как раз занесшего палаш над Жиенной. В этот же миг Оливио, разозлившийся до предела, все-таки не удержал свою ярость и выплеснул ее на Микелло. Того отнесло к опорному столбу, впечатало в него, затем ярость пошла во все стороны, Оливио только и успел, что крикнуть:

– Святая броня!!!

Поняв, что сейчас будет, паладины, и инквизиторка последовали совету.

Белая волна ярости пронеслась по пакгаузу, сбивая морячков с ног, руша штабеля ящиков, разбрасывая мешки с товарами, ломая опорные столбы крыши, выбивая ставни в окнах, плеснула вверх, взметнув черепицу кровли футов на сто, а затем обрушила стены наполовину. От обломков кирпича и черепицы паладинов и инквизиторку спасла только святая броня, а сеньора Ньету – то, что он забился в угол, образованный стенами и фронтоном. Морячков же посекло неплохо.

Когда осела пыль, Оливио достал платок, утер лицо, отряхнул как мог мундир, и перевернул ногой лежащего ничком Микелло. Тот застонал, разлепил глаза.

– Ну как, Микелло, ты всё еще хочешь меня трахнуть? – поинтересовался паладин.

Микелло попытался встать, но не смог, и только простонал:

– Ты еще за это заплатишь, ублюдок…

Мимо них пробежал Робертино и присел возле Бласко, осматривая его рану. Оливио еще раз пнул Микелло под ребра:

– Заткнись, дурак, и не вводи меня в искушение. Убью ведь. Очень хочется.

Увидев злые зеленые огни в глазах паладина, Микелло проглотил всё, что собирался вякнуть в ответ. Оливио пнул его на прощанье и отошел, принялся бродить по пакгаузу, проверяя, все ли морячки живы. Тем же занимались Тонио и Жоан.

Жиенна подбежала к брату:

– Ты как?

– Слава Деве, кость цела, – вместо Бласко ответил Робертино, перетягивая рану широким бинтом, скатку которого, завернутую в бумагу, всегда носил в кармане. – Надо в казармы, там я обработаю как следует.

– Я уже наложил очищающие чары, – сказал Бласко. Жиенна присела, приложила пальцы к ране поверх бинта, прошептала заклятие:

– Я кровь остановила, Робертино. Но из нас сам знаешь какие целители. Так что надо его побыстрее к магу… Как, Бласко, сможешь телепорт в казармы сделать?

Тот только вздохнул:

– Сейчас попробую… Робертино, возьми меня за плечи, а то не смогу подхватить… Ну, раз, два, три!

На счет «три» они с хлопком исчезли. Жиенна же, подышав размеренно, потянула побольше маны и перенеслась на уцелевшую верхнюю площадку. Мартиниканец, с любопытством рассматривавший оттуда поле боя, сказал:

– Не хотел бы я быть врагом сеньора Альбино… Знатное зрелище.

– Еще бы, – усмехнулась инквизиторка. – Давайте я вас спущу вниз. Перенести в другое место не смогу пока, выдохлась…

Пока она телепортировалась туда и обратно, Жоан и Тонио закончили проверять на живость врагов и подошли к Оливио:

– Ну, все живы, не сказать чтоб целы, но живы. Что дальше будем делать? – спросил Тонио.

– Надо экипаж наемный найти, увезем отсюда сеньора Ньету, – Оливио потер лоб, устало вздохнул. – А этих так и оставим. Всё равно никуда им теперь не деться, нам ведь придется наставникам и капитану доложить. А уж они позаботятся, чтобы их арестовали за нападение на паладинов, похищение сеньора Ньеты и прочее. А уж как потом прилетит их покровителям да знатной родне! – тут Оливио нехорошо усмехнулся. – Эти долбоклюи, собираясь мне мстить, не сообразили, чем это может для них обернуться, равно как и их покровители… Эй, Микелло, слышишь? Как я и говорил, отправитесь вы в компанию к Стансо кайлом махать. Любопытно, будет ли тебя отмазывать адмирал Скьярелли, или предпочтет сделать вид, будто знать не знает. Впрочем, скоро мы это узнаем. Прощайте, сеньоры. У вас еще немного времени есть, чтобы привести в порядок свои дела.

Морячки только невнятно простонали в ответ какие-то проклятия.

Сталось так, как и предсказывал Оливио: все двадцать морячков, участвовавших в драке в пакгаузе, отправились под суд. И даже их влиятельная родня не смогла им помочь: ими тоже заинтересовались королевские дознаватели. А дело о насилии в Ийхос дель Маре крутилось всю осень и половину зимы, и кончилось тем, что очень многие лишились мест и чинов, а король вернул себе контроль над этой морской школой, аннулировав вольный лист своего прапрадеда со словами: «Сказано было, что вольный лист действует, пока школа готовит для Фартальи годных мореходов. А нынче она готовит преступников против Веры, Церкви, Короны и государства».

Как кадеты в корпус приезжали

По давно устоявшейся традиции, в Паладинский Корпус официальный прием проводят на Летнее Солнцестояние раз в два года. Но это вовсе не означает, что сделаться кадетом нельзя в «межсезонье». Можно. И кадет Оливио Альбино был тому доказательством. Конечно, более раннее вступление в Корпус означало, что ему придется дольше пробыть кадетом, чем остальным, хотя… все зависело исключительно от его собственных талантов. Впрочем, Оливио не торопился, тренировался, учился всему, чему его считал нужным научить до начала основных занятий наставник, но главным образом – лечился, не только физически, но и духовно. Пришел он в Корпус измученным, худым, с горячечным румянцем на скулах, и поначалу капитан не хотел его такого принимать, предложил подождать до Солнцестояния, подлечиться и отъесться. Даже пообещал пристроить его временно в посыльные при Корпусе, если Оливио негде и не на что жить. Но когда Оливио, пересилив себя, рассказал ему, почему он решил вступить в Корпус, то капитан Каброни передумал, позвал старших паладинов и спросил, кто желает сделаться его наставником. Захотел было Филипепи, но не успел и рот открыть, как четверть-сид Джудо Манзони, только лишь глянув на Оливио, сказал:

– Я, – и, посмотрев на Валерио Филипепи, добавил:

– Уж поверь, так будет лучше всего для парня.

Другие старшие паладины переглянулись, но возражать не стали. Так что капитан подписал заявление Оливио, а Джудо, взяв того за руку (и что странно было для самого Оливио, никакого желания вырвать руку и вообще отделаться от его прикосновения, у него не возникло), отвел сначала к интенданту, где новоиспеченному кадету подобрали более-менее подходящий по мерке кадетский мундир и прочее, что полагалось, а потом – в кадетскую спальню, где широким жестом предложил выбрать любую понравившуюся койку.

Оливио выбрал место недалеко от окна, чтоб, если вдруг что, можно было выскочить, благо что спальня была на первом этаже. Пока он раскладывал и свое, и казенное барахло в подкроватный сундук, Джудо, сев на соседнюю кровать, сказал по-плайясольски, причем почти без акцента:

– Ну, парень, поздравляю. Теперь ты – кадет Паладинского Корпуса. А я – твой наставник, старший паладин Джудо Манзони. Обращаться ко мне ты должен «сеньор Джудо». Так же и ко всем старшим паладинам, кроме капитана.

– По имени? – удивился Оливио. В гардемаринской школе к наставникам следовало обращаться «сеньор наставник», по фамилии и с указанием военно-морского чина.

– Конечно, – усмехнулся старший паладин. – Корпус – это братство посвященных. Мы, наставники, можем к кадетам и младшим паладинам обращаться и по имени, и по фамилии, но вы к нам должны обращаться только по имени, с «сеньором», само собой. Я так понимаю, тебе сильно не повезло с предыдущим местом учебы, а?

Оливио только молча кивнул и сел на кровать. Ему хотелось бы побыстрее переодеться, но он стеснялся и боялся раздеваться при постороннем.

– Ничего, здесь всяко лучше, чем там, – улыбнулся сеньор Джудо. – Мы своих не бросаем и в обиду не даем. А что до неуставных отношений, так, во-первых, в Корпусе такое не принято, а во-вторых, все, кто пытается что-то подобное провернуть, наказываются за это в строгом соответствии с уставом.

Оливио опять кивнул:

– Мне капитан сказал. Сеньор Джудо... А если я… если мое заявление принято, и капитан на него печать и подпись поставил… то меня отсюда точно не могут забрать?

– Точно, кто бы это ни был, даже сам король, – старший паладин смотрел на него странным, пристальным взглядом, отчего Оливио сделалось даже немного неуютно – он вдруг понял, что Джудо Манзони видит его насквозь.

– Это хорошо, – чуть выдохнул Оливио и взял новенький купальный халат, шлепанцы с деревянной подошвой и полотенца, только что вместе с остальными вещами выданные ему интендантом. – А где тут мыльня?

– Кадетская мыльня по коридору в самом конце направо. И она вся в твоем распоряжении до самого Солнцестояния, если, конечно, кто-нибудь еще не придет в Корпус в неурочное время, – улыбнулся наставник. – Есть будешь с младшими паладинами, по гонгу, трапезная здесь же, на первом этаже. Тренировки… пожалуй, пока мы с ними повременим. Как наставник, я тебе приказываю всю неделю есть, спать и читать устав и историю Корпуса, экземпляры имеются в кадетской гостиной. А потом потихоньку займемся и тренировками. Понемногу приведем тебя в хорошую форму. И, кстати, вечером, после первого ужина, подойдешь в мои покои на втором этаже, не ошибешься – там на двери табличка.

Оливио испуганно глянул на него:

– З-зачем это?

– Затем, что у меня после ужина будет свободное время, а тебя надо и к магу-целителю отвести, и показать здесь все, что требуется, – Джудо ободряюще усмехнулся. – Не бойся, я же сказал – здесь никогда не будет так, как было там.

Слово «там» он произнес так, что Оливио понял – знает. И удивился – когда успел узнать, ведь Оливио говорил откровенно только с капитаном. Но переспрашивать не стал, только коротко поклонился и ушел в мыльню, где заперся изнутри и долго, старательно мылся, смывая не только дорожную грязь, но и тревоги со страхами. Мутноватое, но зато в полный рост, зеркало кадетской мыльни отражало худое, покрытое разноцветными синяками, ссадинами, свежими и гноящимися рубцами тело, и Оливио даже заплакал – впервые увидел в полной мере, во что его превратили два месяца издевательств и насилия в Ийхос Дель Маре, отцовские побои и долгая дорога в столицу, проделанная им почти без денег. Собственно, деньги он тратил только на ночлег и места в почтовых каретах. На еду почти не оставалось, а продавать остатки материных украшений он не хотел.

В тот же вечер Манзони отвел его к мэтру Ассенцо, пожилому магу с длинной бородой, который, едва только увидев Оливио, покачал головой:

– Да-а, довели тебя, парень… ничего, дело поправимое. Во-первых, вот тебе амулет, надевай прямо сейчас и не снимай всю неделю. А во-вторых, иди за ширму, раздевайся, будем тебя лечить.

Лечил его мэтр Ассенцо целую неделю – каждый вечер после ужина. И скоро синяки сошли, рубцы почти сгладились, сломанные ребра срослись как положено, и даже истерзанная задница перестала болеть и доставлять мучения, признаться в которых было стыдно, но магу эти признания и не требовались, он и так видел все его болячки и раны, потому просто укладывал кадета на живот и раскладывал по спине и ягодицам круглые горячие камешки, привязывая к ним целительное заклятие.

А через два месяца явился дон Вальяверде – требовать блудного сына обратно. Безуспешно: во-первых, Оливио возвращаться не хотел, а во-вторых, сам король отказался внять требованиям графа – мол, Оливио совершеннолетний, в Корпус поступил по собственному желанию, и где хочет, там и остается. Дон Вальяверде закатил безобразный скандал и был очень невежливо и грубо выставлен за порог – Джудо просто вынес его за шиворот, причем сделал это с непередаваемо брезгливым выражением лица. И только после этого наконец-то Оливио почувствовал себя в безопасности.

К Солнцестоянию Оливио пришел уже в приличную форму и даже тренировался вместе с младшими паладинами, правда, с меньшей нагрузкой. Незадолго до летних праздников Джудо сказал ему, что очень скоро у него появятся товарищи, и Оливио к этому отнесся настороженно – мало ли, кто там будет среди новых кадетов. Но никак этого не показал. Только решил про себя, что если что – терпеть он не будет. В гардемаринской школе не терпел, и тут не будет. К тому же уже понял, что наставник правду говорил: в паладинском Корпусе подобные отношения между кадетами очень не одобряют. Это-то хорошо, лишь бы дело разбирали по справедливости.

После Солнцестояния были небольшие каникулы – младших паладинов отправили на пять дней в отпуск, тренировки отменили, так что Оливио был предоставлен сам себе, и впервые за полгода пребывания в Корпусе рискнул выйти в город просто так, прогуляться. Поймал наемный экипаж и попросил отвезти его в пристойную тратторию с плайясольской кухней. Кучер слупил с него аж пятьдесят сантимов и доставил к «Адмиралу Бонавентуре», где Оливио расстался с десятком реалов, заказав довольно скромный обед и бокал тиньо. Еще полреала пришлось потратить на то, чтоб вернуться во дворец вовремя – ведь столицы он совсем не знал и боялся заблудиться. А когда зашел в кадетскую спальню, то обнаружил там нового жильца – высокого, в шесть футов и шесть дюймов, очень крепкого парня с копной соломенных волос, серо-голубыми глазами и чуть грубоватыми чертами лица. Парень разложил свое барахло на угловой кровати и как раз собирался заняться укладкой его в подкроватный сундук, когда вошел Оливио.

– О, привет! – обернулся к нему белобрысый и широко улыбнулся. – Будем знакомы? Я – Жоан Дельгадо, – он подошел к Оливио и протянул руку.

Оливио осторожно пожал его широкую сильную ладонь:

– Оливио Альбино… из Плайясоль.

– А я из Сальмы, – продолжая улыбаться, сказал Жоан. Впрочем, он мог и не уточнять – сочный сальмийский акцент говорил сам за себя. – Ты тут давно уже?

– С Новолетия, – Оливио прошел к своей кровати, скинул мундир и повесил его на спинку, сел на кровать и стянул сапоги. – Так получилось.

– Я тоже хотел пораньше, да решиться никак не мог, – Жоан снял цивильный камзол и, свернув, кинул в сундук. – Целый месяц у брата здесь, в столице, жил... Никак не мог свободой надышаться.

Он тоже сел на кровать, снял туфли, потом штаны и рубашку, принялся переодеваться в кадетский мундир:

– Ну да что уж теперь. Традиция есть традиция…

Этого Оливио не понял, и осторожно спросил:

– Какая традиция?

– А в нашем роду в каждом поколении кто-то должен себя Деве посвятить, – пояснил Жоан, застегивая мундир. – Вот и моя очередь пришла.

Он взял с кровати самый настоящий паладинский меч, правда, довольно старинного вида, и повесил его на крюк на стене над кроватью. Тут до Оливио наконец дошло – вспомнил читанное в «Хрониках Корпуса»:

– Так ты из тех самых Дельгадо!

– Ага, – Жоан потрогал крестовину меча и вздохнул. – Прямой потомок Роже Дельгадо. И меч его, Консуэло, мне достался… не посрамить бы теперь предка. Боюсь я... батя вечно твердит, что я тот еще раздолбай… и дедуля Мануэло строго наказывал, чтоб я вел себя хорошо и не позорил наш род.

Сапоги Жоан надевать пока не стал, сунул ноги в шлепанцы:

– Еще успею мозоли казенными сапогами натереть... Слушай, у тебя наставник ведь есть уже?

– Да. Сеньор Джудо Манзони, – Оливио сидел на кровати, опершись о спинку, и с интересом смотрел на Жоана.

– Ого! – восхитился тот. – Сам Манзони, надо же. Дедуля говорил, он в ученики только особенных берет.

Оливио плечами пожал:

– Я вроде бы самый обыкновенный... Но он почему-то меня сам выбрал, даже настоял на этом. Хотя сначала меня было выбрал Валерио Филипепи.

Жоан глянул на Оливио, качнул головой:

– Э-э, да это просто ты пока сам не знаешь, что особенный. Уж поверь. Дедуля Мануэло знает, что говорит. У меня ж дед двоюродный – сам старший паладин. Семьдесят пять лет ему уже, а до сих пор служит, хоть больше и не странствует. Но всех здешних старших знает хорошо.

Честно говоря, Оливио подозревал, что Манзони выбрал его в ученики не потому, что он особенный, а из-за его тяжелого прошлого. Уже знал, что его наставник – посвященный Матери, и обладает способностью к духовному утешению. По уставу, кадеты и младшие паладины обязаны исповедаться своим наставникам. Оливио не знал, как это у других, но с Джудо это была не исповедь в обычном ее виде, а скорее разговор по душам. Оливио так и не рассказал ему никаких подробностей, кроме того, что учился в гардемаринской школе и там ему пришлось очень несладко, и что отец его сильно обидел. Но наставник, похоже, и без его откровений обо всем (о многом – так уж точно) догадался.

– А тебе наставника определили? – в свою очередь спросил Оливио. Жоан, разворачивая один из оставшихся на кровати свертков, сказал:

– Конечно. Повезло – меня решил взять Андреа Кавалли. Он крутой, и при том нестрогий, ну по крайней мере мне так дедуля говорил.

В свертке оказался шерстяной полосатый плед с бахромой, сотканный из рыхлых, пушистых нитей. Жоан аккуратно сложил его и положил в ногах кровати:

– А ты почему в паладины решил податься?

Оливио не хотел распространяться на эту тему, но Жоан ему понравился – своей открытостью, непосредственностью, и вообще, похоже, что человек он хороший. И Оливио признался, впрочем, не раскрывая всей правды:

– Я из дому сбежал. Папаша хотел меня во флот, а я туда совсем не хотел… и когда я наотрез отказался, он меня наследства лишил. Ну, я плюнул и сделал ноги. Сначала просто сбежать куда подальше хотел, в армию там завербоваться или даже в Кампо Саваджо свалить... А потом подумал – а чем Корпус хуже? Даже лучше. Вот и…

– И тебя не смущает даже то, что обеты придется давать и трахаться нельзя? – удивился Жоан.

Оливио пожал плечами:

– Ну... да не особенно. Как-нибудь проживу и без, хм, траханья. Паладинство все-таки – занятие достойное, лучше, чем в армии лямку тянуть или в Кампо Саваджо со всяким сбродом болтаться.

– Уважаю, – сказал Жоан. И вздохнул. – Мне вот, как подумаю, что трахаться нельзя, так тошно становится… Люблю я это дело, эх… да куда уж теперь деваться-то…

Он развернул последний сверток, слез с кровати и подошел к Оливио:

– Угощайся. Вроде как за знакомство, что ли. Вообще-то положено выпить, но нечего.

Оливио вынул из коробочки инжирно-ореховую конфету и сунул в рот:

– Спасибо, вкусно. Мне-то отблагодарить нечем…

Жоан тоже запихал в рот конфету:

– А тебе и не надо, ты ж тут уже был, когда я пришел. Это новенькие вроде как выставляться должны, по обычаю. Хе, ты знаешь, а ведь ты, получается, старший будешь, даже если среди кадетов будет кто-то старше тебя по возрасту. То есть в Корпусе, конечно, среди кадетов старшего никогда не назначают, но традиция такая, что ты вроде как сержантом над нами будешь.

– Вот уж чего никогда не хотел, – усмехнулся Оливио. – Ерунда какая. Слушай… а ты столицу хорошо знаешь? Ты сказал, что ты тут месяц жил.

– Ну, как… центральные кварталы кое-как изучил, а что?

– Да так, может, покажешь мне тут хоть что-нибудь, а то я так и не удосужился до сих пор город посмотреть. Одному как-то скучно было…

Жоан кивнул:

– Понимаю. Ну, давай завтра пойдем прогуляемся, посмотрим. Погода вроде хорошая должна быть.

На следующий день после завтрака оба кадета отправились в город. Жоан, хоть и сказал, что «кое-как» изучил центр, но оказалось, что знал он центральную часть города довольно неплохо, а главное, благодаря ему Оливио наконец нашел пристойную тратторию, где можно было заказать плайясольские блюда и при этом уложиться в пару реалов. Собственно, это была траттория «Драконий клык», и оказалось, что это вообще излюбленное место паладинов и магов. Спагетти карбонара там были вполне достойными и стоили всего полреала, с пивом и овощной закуской на выбор. Сам Жоан, как понял Оливио, тоже не имел возможности сорить деньгами, хотя ему, по всей видимости, не доведется обходиться только одним маленьким кадетским жалованьем в четыреста двадцать реалов в месяц на всё про всё.

Когда они, нагулявшиеся и чуть набравшиеся, вернулись в казармы, в кадетской спальне было уже два новичка – худощавый среднего роста мартиниканец с татуировками на лице и гребнем черных волос, заплетенных в замысловатую косичку, и очень аристократичного вида юноша, невысокий, но широкоплечий и синеглазый кесталец, каковым он, несомненно, являлся, судя по его чертам и смуглой коже. Присмотревшись к нему, Оливио узнал отпрыска Сальваро и очень удивился. Даже не поверил сначала собственным глазам, но паренек, скромно улыбнувшись, отвесил легкий поклон и представился:

– Робертино Сальваро, к вашим услугам.

Оливио ответил тем же поклоном:

– Оливио Альбино.

Жоан с восхищением уставился на Робертино:

– Ух ты, не может быть!!! Чего это Сальваро – и вдруг в Корпус?

Робертино пожал плечами:

– Так получилось.

– А, какая, в сущности, разница, чего, – махнул рукой Жоан. – Будем знакомы. Я – Жоан Дельгадо.

Мартиниканец тоже представился:

– Эннио Тоноак, – и протянул руку Жоану. – Рад познакомиться с сыном рода Дельгадо.

– И мне приятно с Тоноаком знакомство свести. Потомственные паладинские династии, что ни говори, – Жоан пожал его руку. – Вам, парни, наставников уже определили?

– Андреа Кавалли, у обоих, – сказал Эннио. – Я даже не ожидал, что он меня выберет. Мне брат рассказывал о нем. Круче, как по мне, здесь только Джудо Манзони. Но о нем в наставники я даже не мечтал.

Оливио слегка зарделся:

– Он меня почему-то выбрал. Я ведь не знал сначала, кто он такой. Это потом уже понял, что мне круто повезло.

– Ого, – с уважением глянул на него мартиниканец. – И правда. Повезло тебе.

Между тем Робертино аккуратно разложил в сундуке свои вещи, переоделся в новенький, явно пошитый на заказ мундир, выложил на свой прикроватный столик пару книг, сел на кровать и задумался о чем-то. Оливио он понравился, как, в общем-то, и мартиниканец, который первым делом повесил на стену над кроватью паладинский меч, по всей видимости, доставшийся ему по наследству, как и Жоану. Оливио уже знал, что Тоноаки, как и Дельгадо – это одна из паладинских династий, род, в котором время от времени кто-нибудь становится паладином. Вот как отпрыска семейства Сальваро в паладины занесло – вот это любопытно. Покойная королева была урожденной Сальваро, сестрой нынешнего наместника Кестальи. Ее дети – наследный принц Серджио, второй принц Леон и принцесса Джулия – унаследовали точно такие же синие глаза, какие были у Робертино. Конечно, Робертино мог быть признанным бастардом графа Сальваро, но все-таки, наверняка даже бастарда нашли бы куда пристроить и помимо Паладинского Корпуса. Но, конечно, расспрашивать его Оливио не стал и не собирался. Не в его правилах было лезть в чужую жизнь, захочет – сам расскажет. Но Оливио он все равно понравился, уж хотя бы тем, что он был таким же новичком здесь, как и сам Оливио, и тоже сыном знатного рода. Конечно, и Дельгадо, и Тоноаки – известные и древние фамилии, но Эннио и Жоан знали, что здесь и как, с детства привыкли к мысли, что их судьба – продолжить семейную традицию. Для них Корпус был чем-то, в общем-то, близким и понятным, а для Оливио и Робертино – наоборот, совершенно новым, непривычным и неизведанным.

Ужинали они в траттории «Корзо бьянко» – на сей раз за счет Робертино. Тот, еще не зная о традиции «проставляться», просто предложил их всех ради знакомства угостить ужином, и оказалось, что он отлично знает столицу. Так что, пока они дошли до траттории, Робертино даже несколько достопримечательностей им показать успел. Особенно впечатлялся Эннио – слишком непохожей была Фартальеза на его родной Тиуапан, как он не уставал признаваться. Говорил он с резким, слегка клекочущим акцентом, и делал иногда забавные грамматические ошибки, но все было понятно, и вскоре его оговорки другие кадеты даже перестали замечать.

Вечером, уже после отбоя, к ним зашел старший паладин Роберто Ливетти:

– Доброй ночи, парни. Не спите еще? Я вам товарища привел. Знакомьтесь – Тонио Квезал, из Куантепека.

И он вытолкнул вперед невысокого мартиниканца лет двадцати. Тот, придерживая одной рукой большущую торбу на лямке, а другой – квадратную корзину, сплетенную из каких-то листьев, и под мышкой еще большой сверток, поклонился:

– Приветствую.

Кадеты, уже полураздетые, переглянулись, но ответили ему – кто как: Жоан и Эннио малым паладинским салютом, Оливио и Робертино – легким кивком, как обычно знатные титулованные особы приветствовали дворян ниже по статусу. Оливио, правда, спохватился и после кивка тоже поднес два пальца к голове, как если бы на нем был берет с кокардой. А Робертино просто, видимо, еще не отвык.

– Ну, я вас оставляю, парни. Знакомьтесь, все такое, только смотрите – не полуночничайте, – и старший паладин ушел.

Жоан соскочил с кровати, сунул ноги в шлепанцы и подошел к новенькому, разглядывая его одежду. На том был надет явно паладинский мундир, но уж больно непривычного вида: без рукавов, с короткими штанами до колен, а на ногах – не сапоги, а что-то вроде закрытых сандалий. И полоска ягуаровой шкуры вместо воротника и лацканов на кафтане.

– Ну, будем знакомы, Тонио. Я – Жоан Дельгадо. Из Сальмы, – Жоан протянул ему руку. Тонио ее пожал, улыбнулся, но глядя при этом настороженно:

– Приятно познакомиться... Я могу выбрать себе кровать?

– Конечно, – Оливио широким жестом показал вокруг. – Тут еще полно свободного места. Я, кстати, Оливио Альбино. Из Плайясоль.

Тонио оглянулся, раздумывая, потом подошел к одной из кроватей у противоположной стены. Эннио тоже представился:

– Эннио Тоноак. Из Тиуапана. А ты, я смотрю, в Куантепеке уже в Корпус вступил. И давно?

Тонио, поставив сумку и корзину на пол, сгрузил сверток на кровать:

– Ага. С Весенного Равноденствия… Правда, меня толком ничему еще не учили.

– Меня тоже, – сказал Оливио. – Я тут с Новолетия, и пока что меня только на плацу и в зале гоняли. Сеньор Джудо сказал, что паладинским премудростям нас еще нескоро учить начнут, не раньше чем с осени.

– Само собой, – кивнул Эннио. – Нам ведь надо устав соблюдать и посвящение пройти сначала. Толку-то учить премудростям, если у нас пока никакой силы нет.

Робертино тоже представился:

– Робертино Сальваро. Рад познакомиться, Тонио. Ты как добирался? По морю?

В последней фразе прозвучал едва прикрытый ужас, и Оливио удивился, но ничего не сказал.

Тонио качнул головой:

– Нет. Я ж теперь в Корпусе, а значит, могу королевскими станциями телепортов пользоваться бесплатно. Сначала из Куантепека в Ольянтампо, оттуда на остров Кабо-Рока, оттуда на остров Альбан, ну а потом в Вальядино, а уже оттуда – сюда. За день и добрался. Честно говоря, если бы по морю пришлось, это был бы ужас. Я очень боюсь большой открытой воды…

Говорил Тонио очень чисто, на классическом фартальском и почти без акцента. Даже чище, чем Робертино, у которого иной раз проскакивали характерные особенности кестальской фонетики. И Оливио понял, что Тонио получил очень хорошее образование. Пожалуй даже, что и получше, чем сам Оливио и даже, вероятно, лучше, чем сын графа Сальваро. Любопытно, отчего же его занесло в паладины… впрочем, конечно, расспрашивать он не стал.

Тонио снял мартиниканский кадетский мундир, разложил вещи в сундук, вынул из корзины плетеную из таких же листьев коробку:

– Вроде как выставляться положено. Выпивку я никакую не брал, но зато вот сушеные бананы в шоколаде и сладкая кукуруза в карамели. Угощайтесь.

Лакомства оказались вкусными, хотя шоколад на бананах отдавал перцем чили, но совсем чуть-чуть.

А утро началось с появления еще одного новичка: коренастого чернявого парня с очень некрасивым, словно топором рубленным лицом и косичкой до середины лопаток. Новичка привел старший паладин мэтр Джироламо и сразу пояснил, что парень – маг, решивший сделаться паладином. Это вызвало у остальных большой интерес, особенно у Жоана, который тут же, едва мэтр Джироламо ушел, потребовал «что-нибудь показать». Бласко Гарсиа – так звали новенького – пожал плечами, и что-то кастанул на Жоана. И тут же очень удивился: Жоан увернулся, хлопнул в ладоши и рассмеялся:

– А что, и правда можешь. «Щекотка» была неплоха.

Все уронили челюсти, и Бласко в том числе:

– Э-э… Как у тебя получилось сбить? Ты ж вроде не маг…– наконец смог сказать Бласко. Говорил он с очень сочным сальмийским акцентом, как и сам Жоан.

– Да я просто умею видеть заклинания, – пожал плечами белобрысый Дельгадо. – Сам к магии нихрена не способен, а заклинания видеть могу. И даже сбивать, если они простые, вроде «Щекотки».

– Ух ты, да ты антимаг, – Бласко с уважением на него посмотрел. – Редкая способность. Но очень для паладина подходящая.

– А то, - несколько грустно усмехнулся Жоан. – Хоть какое-то утешение… Эх, ладно. Давайте, парни, опять куда завеемся? У нас еще три дня осталось погулять, а дальше начнется тягомотина…

И завеялись – на сей раз в тратторию «Кватро полло», где подавали сальмийскую кухню. Еда понравилась всем, даже мартиниканцам, правда, Тонио полез в карман и достал оттуда перечницу, которую долго тряс над всеми блюдами, жалуясь, что фартальская еда пресная и к ней ему долго привыкать придется.

Вот так и сколотилась их маленькая дружеская компания. Конечно, с другими кадетами и у Оливио, и у остальных были ровные, хорошие отношения, но больше всего все-таки они дружили между собой.

Последняя монета

Новую тратторию нашел Анэсти Луческу, когда в один из мрачных зимних вечеров возвращался с задания. Посылали его аж в порт, где на чайных складах шалил боггарт. С боггартом он справился быстро, и теперь мог не особенно торопиться обратно в казармы, и по дороге где-нибудь перекусить. Однако насчет перекусить было сложно, так что Анэсти плелся пешком от самого порта, щупал в кармане одинокую монету в пять реалов, и грустил. До выплаты жалованья оставалось еще две недели, а денег уже не было. Анэсти уже давно, приходя к тессорию Корпуса за жалованьем, брал только треть, а остальное откладывал – так, на всякий случай, да и если что, семье можно будет подсобить деньгами. Луческу не были дворянами, но при том были известны как одна из нескольких паладинских династий, род, в котором в каждом поколении кто-нибудь становился паладином. Это делало простых ингарийских мещан-ремесленников Луческу особенными, было предметом гордости: мол, мы – не дворяне, но род известный и древний, не хуже каких-нибудь донов. В Ингарии, впрочем, мещанско-ремесленнические династии пользовались уважением не меньшим, чем дворяне, особенно если они хорошо делали свое дело. Род Луческу занимался главным образом работой по металлу, и среди них даже бывали посвященные Мастера, умевшие делать особенное оружие, как, например, прадед Анэсти по отцу, выковавший немало мечей для паладинов. В том числе и тот, который сам Анэсти унаследовал от своего двоюродного деда-паладина. Отец Анэсти умер рано, оставив беременную жену и семилетнего сына, старшего брата Анэсти. Мать вышла замуж второй раз, за дальнего родича из той ветви Луческу, которая занималась изготовлением всякой металлической мелочи вроде ножниц, пинцетов, ложек с вилками и тому подобного. Этому же отчим научил и старшего пасынка, который, однако, при том проявил страсть к придумыванию всяких новых штучек, из-за чего дела семьи расстроились, поскольку особого спроса на эти штуки не было. А тут еще брат женился на девушке из семьи потомственных перчаточников, и они с женой и ее отцом рискнули попробовать делать еще одну новинку, которую сами и изобрели: хитроумную застежку, состоящую из двух металлических пуговичек, вставляющихся одна в другую. За счет маленькой проволочки-пружинки эти пуговички держали довольно крепко. Брат Анэсти и его тесть вложили в это дело большие средства, даже влезли в долги, но товар расходился медленно, хотя спрос потихоньку увеличивался, особенно когда этими пуговицами еще и сапожники и кошельщики заинтересовались. Дела брата Анэсти стали поправляться, но невыплаченные долги все еще висели над ним, так что Анэсти на всякий случай после Новолетия отослал ему почти все накопления, тем более что невестка была на сносях, а стало быть, денег понадобится много. И теперь у младшего паладина на счету было всего 800 реалов, а в карманах – почти ничего, потому что не далее как позавчера он по глупости ввязался в игру в кости в печально известном игорном доме «Роза и Мимоза», и продулся вчистую. Так что осталось у него всего-то пять реалов. Конечно, кормят его за казенный счет, новый комплект белья и новые сапоги недавно выдали, и без денег до конца месяца прожить вполне можно… только слегка впроголодь. Два завтрака, обед и два ужина, само собой, были вполне сытными и вкусными, но это только если не тренироваться по три часа в день, а то и больше, а еще ведь и служба, и отработка мистических умений, а от этого тоже утомляешься. Так что к вечеру жрать хотелось порой неимоверно, и многие младшие паладины после второго ужина частенько ходили куда-нибудь перекусить. Можно, конечно, наведаться на кухню для слуг и подольститься к поварихе Марте, пообещав ей перечистить пару ведер овощей, но... В общем, Анэсти было грустно и хотелось жрать.

Пять реалов можно растянуть на неделю. Или даже, если постараться, на две. Тарелка отличного ризотто с овощами в «Драконьем клыке» стоила для паладинов двадцать сантимов, и столько же – кружка пива. Если каждый вечер брать только это, то хватит на двенадцать дней… Были, конечно, и куда более дешевые заведения, но в них младший паладин заходить брезговал.

И вот в таких мыслях он дошел до Сиреневого квартала, где и наткнулся на новую тратторию. Улочка, где она стояла, тоже была новой: здесь срезали часть склона Зеленого холма и проложили улочку, соединившую Сиреневый квартал с Кварталом Акаций, и сразу же построили и два десятка двухэтажных домиков с мансардами. В одном из них внизу и открылась траттория «Королевство вкуса». Увидев вывеску, Луческу остановился и задумался. Вывеска гласила: «Дешево и вкусно! Чисто и аккуратно! Изысканные блюда по цене простых!». Это было как-то подозрительно, но младший паладин рассудил, что, во-первых, хозяину новой траттории в приличном квартале совсем невыгодно кормить посетителей дрянью, и во-вторых, может, дешево потому, что траттория новая и надо набирать клиентов, и потому зашел. Да и захотелось посмотреть, что там, в этакой подозрительно дешевой траттории.

Внутри, в большом зале, было чисто, хоть и довольно просто: деревянные столы под льняными клетчатыми скатертями, деревянные же стулья без изысков, под потолком – круглая люстра с пятью светошарами. На окнах – недорогие занавески с оборками. Посередине зала на круглом изящном столике – большой замок для пикси-светлячков под стеклянным колпаком. Посетителей было довольно много. Анэсти сел за свободный столик, и перед ним тут же возник хозяин:

– Чего желаете, сеньор паладин? – спросил он с отчетливым аллеманским акцентом.

– Для начала с ценами ознакомиться, – сказал Анэсти.

Хозяин улыбнулся:

– Цены у нас невысокие, вывеска у меня правдивая. Блюда изысканные, как и сказано. Чего желаете? Есть осетрина заливная, двадцать пять сантимов, ризотто с креветками, двадцать сантимов, салат из маринованных овощей, пять сантимов... Выбор, сеньор, пока небольшой, но мы только открылись. И у нас заказать можно, правда, за день, не раньше… Из напитков – светлое дельпонтийское пиво, пять сантимов пинта, и вина тино бьянко и тино россо, понтевеккийское, конечно. Пять сантимов бокал.

Цены соблазняли, и Анэсти рискнул. Взял осетрину, ризотто, салат и тино бьянко. Порции были большие, блюда – очень вкусными, так что младший паладин остался доволен. Подозрения его улеглись: видимо, и правда низкие цены выставлены для того, чтоб побыстрее привлечь клиентуру, и какое-то время они будут оставаться невысокими. Так что Анэсти решил воспользоваться этим и подсчитал, что если ходить сюда через день, то вполне можно обойтись пятью реалами до конца месяца. А вечером похвастался друзьям своим открытием. Младшие паладины оживились: недорогая траттория с вкусной и изысканной едой – большая редкость в столице. Особенно обрадовался Томазо Белуччи – был он селянским сыном из Анконы, вторым из пяти детей, помогал семье и отсылал домой две трети жалованья, так что для него возможность поесть «господской» еды за недорого была просто подарком судьбы. Ведь паладинов кормили хоть и с дворцовой кухни для придворных, но все-таки не заливной осетриной и не ризотто с креветками. Так что в субботу в «Королевство вкуса» явились аж пятеро младших паладинов: Анэсти, Томазо, Алессио, Лука и Ренье. На сей раз блюд было больше, и паладины выбрали лазанью по-кьянталусски, кестальскую паэлью с утятиной, сальмийский салат с овечьим сыром и свежими овощами, и вино. Цены, как и обещала вывеска, были низкие. Младшие паладины с удовольствием поужинали, пообещали приходить еще. Вечером они вовсю расписывали товарищам, как вкусно кормят в новой траттории, а главное – за недорого, и их рассказы соблазнили и других. В «Королевстве вкуса» перебывали почти все младшие паладины, кроме Робертино, Тонио и Оливио – как-то так получалось, что у них то времени не было, то еще что. У Робертино в университете как раз шли очередные экзамены, и он даже был освобожден от вечерних караулов, чтоб иметь возможность спокойно сдать эти экзамены и по их итогам получить право на законную практику. Конечно, лекарским делом он занимался и так, но все-таки, сдав эти экзамены, он стал бы студентом-практикантом, а от этого до патентованного врача вообще рукой подать, а там и до бакалавра медицины недалеко… А Робертино ведь хотел в дальнейшем быть городским паладином-дознавателем, для чего в последний год делал упор еще и на судебную медицину, помимо практической. А чтобы получить свидетельство судебного медика, надо было быть не меньше чем бакалавром медицины.

Оливио же по средам, субботам и седмицам ходил в особняк Вальяверде, где его мачеха, за которой король сохранил титул графини Вальяверде, устраивала традиционные зимние приемы. Поскольку бывшего графа Вальяверде, лишенного титулов, пожизненно услали вице-губернатором в Гвиану, то теперь главным в семье Вальяверде по плайясольским законам сделался Оливио. Причем по этим законам было совершенно неважно, может ли сам Оливио наследовать, главное – что он старший в роду, других-то носителей имени не осталось, тридцать пять лет назад от эпидемии почти весь род вымер... К тому же на том же судебном процессе, где дона Вальяверде лишили титулов и развели с мачехой Оливио, самого Оливио восстановили во всех правах, объявив недействительными папашины решения – и насчет отречения, и насчет того, что Оливио якобы умер. Теперь он официально назывался Оливио Вальяверде. Капитан в связи с этим вызвал его и поинтересовался, как теперь его писать в бумагах Корпуса. На что Оливио, недолго подумав, сказал, что по-прежнему. Потому как паладином он быть не перестал, к фамилии Альбино привык, да и не в его обычае принятые решения менять, и потому пусть так и остается. Но если для совсем официальных бумаг нужно, то нельзя ли писать две фамилии? Капитан на это сказал, что обычно так не делают, но ничто этому не мешает. Так что получил Оливио новое личное свидетельство, в котором ему написали двойную фамилию на кестальский манер – Вальяверде и Альбино. Его это вполне устроило, тем более что в повседневности он продолжал называться Альбино.

Поскольку Оливио теперь считался старшим в роду Вальяверде, он обязан был присутствовать на этих клятых традиционных приемах, пока Джамино не стукнет восемнадцать лет. А до этого еще целых четыре года! Так что по вечерам каждую среду, субботу и седмицу после Пробуждения, то есть весь февраль, он только то и делал, что приходил на эти самые зимние приемы в особняк Вальяверде, и весь вечер торчал в зале в парадном мундире, сохраняя на лице мрачно-торжественное выражение, пока мачеха общалась с гостями и представляла Джамино плайясольским донам и доньям. Джамино это тоже было не очень-то по нраву, эти приемы его страшно утомляли своей скучной официальностью, но – традиция, и надо было терпеть. Сами плайясольские доны и доньи то и дело с любопытством поглядывали на Оливио, одетого в парадный мундир, но если и заговаривали с ним, то на отвлеченные темы. Для плайясольской знати стать паладином значило опуститься до уровня каких-нибудь бастардов, или вообще простонародья, и Оливио сочувствовали, в том смысле, что ему пришлось стать паладином из-за придури отца. Оливио же всем своим видом старался показывать, что он сам считает честью носить паладинский мундир. Впрочем, когда ему удалось затащить на один из особенно больших приемов Робертино и официально представить гостям, назвав его полное имя, плайясольские доны и доньи призадумались и многие мнение насчет паладинства поменяли. Все-таки, раз уж законный сын графа Сальваро и племянник короля сделался паладином… это что-то да значит.

А Тонио первую половину февраля вообще в столице не было – уезжал в Мартинику. Его отец прислал капитану Каброни пространное письмо, в котором слезно просил предоставить Тонио двухнедельный отпуск, потому что сыну Тонио исполняется четыре года и четыре месяца, и для мартиниканца это очень важно. Во-первых, ребенка представляют богам и дают ему настоящее имя, и отец обязан присутствовать, единственная причина, по которой он присутствовать не может – это смерть или тюрьма; во-вторых, обязательно надо представить ребенка всему клану, да еще и клану его матери, и тут без отца тоже никуда, ну и в-третьих, у рода Квезалов как раз время большого родового праздника, и все его члены должны по возможности присутствовать. Капитан вызвал Тонио и вручил ему это письмо. Тот, прочитав, страдальчески сморщился:

– М-м-м… сеньор капитан, что я должен сделать, чтоб вы меня на две недели в карцер засадили, или вообще на покаяние в монастырь отправили?

– Что за глупости, Квезал? – рассердился капитан. – У тебя сын растет, для паладина это вообще огромная редкость – свои дети, которые еще при этом и не плод нарушенного обета. Ради всего остального я бы тебя не отпустил, но ради сына – приказываю ехать. Вот тебе отпускное свидетельство на две недели, до четырнадцатого числа. Всё, свободен, иди собирай вещи… и подарков ребенку купить не забудь.

Так что пришлось Тонио ехать в Куантепек… А вернувшись оттуда, он с головой ринулся в службу и тренировки, даже с другими караулами менялся, видимо, то ли хотелось побыстрее забыть милых родственников, то ли еще что.

Так вот и получилось, что про тратторию «Королевство вкуса» Робертино, Оливио и Тонио узнали последними. И в самом конце февраля таки собрались туда пойти. Анэсти взялся быть их гидом. День был хороший, довольно ясный, так что паладины, накинув зимние плащи, вышли пораньше, чтоб еще и прогуляться. По дороге Анэсти без устали расписывал, как вкусно в этой траттории кормят, и при том очень недорого.

Робертино сказал задумчиво:

– Странно. Форель с артишоками в сметане по-сальмийски – и вдруг двадцать сантимов тарелка? Как-то очень дешево. Да форель просто на рынке купить – в пятнадцать сантимов фунт обойдется, самое меньшее… Я сам слышал, как мэтресса Пепперини кому-то из своих лаборанток хвасталась, что ее кухарке удалось недорого, всего за пятнадцать сантимов фунт купить свежайшей форели.

– Ну, может, хозяин ее напрямую у какого-то рыбака покупает, – пожал плечами Анэсти. – Тогда будет дешевле.

– Все равно как-то странно… И бокал нашего кестальского «Сердца гор» за пять сантимов – это совсем уж дешево. Да в Рокамарке, где его делают, оно стоит четыре сантима кружка… А ведь надо ж еще привезти…

Оливио тоже усомнился:

– Или вот ты говорил, они там осьминога в апельсиновом соусе подавали... За реал. Осьминог, если его не замариновать или не заморозить, быстро портится. Потому сюда его доставляют либо маринованный, либо в магической заморозке, либо свежий, но телепортами, и тогда он вообще будет запредельные деньги стоить. В «Адмирале Бонавентуре» такое блюдо стоит восемь реалов, между прочим. Из свежего осьминога.

– Ну, может, это размороженный был, я-то не разбираюсь, – Анэсти, однако, призадумался. – С другой стороны… были у них там и ингарийские корнулете, с орехово-маковой начинкой с яблоками. За десять сантимов… Однако же на вкус – закачаешься. Моя покойная бабушка такие делала, так одно только тесто полдня готовить надо… Мда… Раньше не задумывался, но теперь как-то странно, что так дешево. Думал сначала – траттория новая, для привлечения клиентов цены снизили… Но уже почти месяц прошел, а они все такие же, хотя пора бы уже и повышать потихоньку… И правда странно.

Тонио натянул капюшон плаща поглубже:

– А мартиниканские блюда они там не предлагали?

– А было один раз, мы с Лукой и Томазо из интереса брали, – кивнул Анэсти. – Кроличье рагу по-куантепекски, с какими-то мелкими зелеными перцами и странными овощами, тоже зелеными, вроде бы огурец или кабачок, а вроде и нет. И еще там что-то похожее на репу было, по виду, но не по вкусу.

– Халапеньо, чайот и хикама, – сказал Тонио. – Ну скажем, халапеньо и хикама еще туда-сюда, но чайот быстро гниет, по морю его сюда не возят. Только телепортами. Я как-то такое же рагу в «Звезде Мартиники» заказал, так оно мне в два реала тарелка обошлось, и это еще недорого, мне как своему скидку сделали... Может, там не чайот был, а кабачки цуккини? Здесь их часто в наших рецептах вместо чайота используют.

– Ну что я, цуккини бы не узнал? – обиделся Анэсти. – Нет, то было что-то незнакомое.

– Ладно, сейчас посмотрим, мне уже любопытно стало, – Тонио поежился под теплым плащом и плотнее в него запахнулся. – Далеко еще идти, а то я замерз уже? Да и погода что-то портится, сейчас, чую, еще и дождь зарядит...

– Да нет, сейчас повернем, и как раз на ту улицу попадем.

И верно, после поворота открылась короткая улочка под срезанным склоном холма. Траттория «Королевство вкуса» была видна издалека: ярко горели окна, и вывеску освещали два светошара, мигающие разным цветом. Видимо, дела у хозяина пошли на лад, раз он расстарался на такое освещение.

Внутри тоже было очень светло: помимо люстры добавились еще три светошара на кронштейнах на стенах, и вообще заведение, как отметил Анэсти, стало куда побогаче выглядеть.

Народу было мало – кроме паладинов, здесь ужинали только три студента за угловым столиком, пара молодых чиновниц и пожилой приказчик.

Паладины сняли плащи, повесили на рогатую вешалку у входа, там же оставили на деревянной решетке и калоши, и уселись за самый лучший стол – в эркере, с вышитой скатертью и мягкими стульями. И Анэсти с Тонио вдруг заметили, что Робертино и Оливио как-то неуловимо изменились. Теперь они, несмотря на паладинские мундиры, выглядели и вели себя как представители высшей аристократии. Анэсти даже моргнул от неожиданности – на миг показалось, что на стуле рядом с ним сидит не младший паладин Робертино Сальваро, а принц Леон, зачем-то наряженный в паладинский мундир. И тут-то Анэсти и осознал в полной мере, что ведь и правда – Робертино и есть представитель высшей аристократии, а на принца Леона похож потому, что он его кузен.

Тонио дернул Оливио за рукав и прошептал:

– Эй, вы чего задумали-то?

Оливио небрежно-изящным жестом снял берет и положил на стол, расстегнул пуговицы мундирного кафтана:

– Подозрительное тут место, разве ты не чуешь?

Тонио прислушался к движениям сил и пожал плечами:

– Ну, фейское присутствие есть – ну так вон же большой колпак с пикси-светлячками. Это от него тянет. А так-то вроде ничего и нет. Хотя… а змей его знает. Непонятно.

Анэсти, растерянно переводивший взгляд с Оливио на Робертино и обратно, сказал:

– Э-э… знаете, парни, мне как-то неуютно стало. Как-то не по чину мне рядом с вами сидеть…

Робертино, тоже снявший берет и положивший на стол, коснулся пальцем кокарды на нем:

– Брось, Корпус нас уравнивает, а это представление не для тебя.

Он посмотрел в сторону кухни, из которой как раз вышел хозяин и направился к ним:

– Оливио прав: подозрительное тут место. Слишком дешево. А аренда здесь наверняка стоит немало… и фейским духом тянет, хотя, может, это-то как раз и правда от колпака с пикси…

Тонио тоже решил присоединиться к представлению, припомнил надменное выражение лица своего дядюшки, сделавшегося главой рода Квезалов после смерти деда, и постарался его воспроизвести. Увидев это, Анэсти тихонько вздохнул и сделал морду кирпичом – мол, мы хоть и не аристократы, но тоже не последние люди.

Хозяин, подойдя ближе, угодливо склонился и заискивающе заулыбался, как ни разу еще не улыбался никому из паладинов, ходивших в его заведение:

– Чего желаете, благородные сеньоры?

Робертино небрежно махнул рукой:

– Карточки меню здесь, как я вижу, не имеется?

– Прошу прощения, благородный дон, – еще ниже склонился хозяин. – Не имеется… у нас выбор блюд маленький, а заказывать только за день можно.

Оливио презрительно искривил уголки рта:

– Очень жаль. Нам хвалили ваше заведение, почтенный, но теперь я вижу – напрасно. Разве могут правильно приготовить осьминога в апельсиновом соусе, вальядинскую лазанью и суп фунги там, где даже карточки меню не водится?

От его тона мог бы замерзнуть глинтвейн прямо на огне, а плайясольский акцент сделался намного более заметным, чем обычно, и это только добавляло его голосу надменности. Плайясольская знать славилась своим чванством и высокомерием на всю Фарталью.

Хозяин покраснел:

– Благородный дон, чем угодно клянусь – наши блюда ничем не хуже тех, что подают в дорогих тратториях! И сегодня у нас как раз есть суп фунги, со свежайшими сливками и отборными зимними грибами! Прошу, отведайте, и видят боги – вы не разочаруетесь!

Оливио снова чуть искривил в презрительной и недоверчивой улыбочке губы.

Робертино откинулся на спинку стула, и, небрежно постукивая кончиками пальцев по столешнице, сказал:

– Так и быть, раз уж мы сюда зашли, отведаем. Но сначала – вино. Надеюсь, его можно пить…

– Благородный дон, плохого вина не держим, только лучшие вина Фартальи! – хозяина явно зацепило за живое.

– Не может быть такого, – слегка презрительно ответил Робертино.

А Тонио, решив подбавить в представление изюминки, кивнул:

– О да. Мне говорили, здесь всё дешево, вино в том числе. А лучшее и дешевое – это, почтенный, несовместимые понятия. Мыслимое ли дело – пять сантимов за бокал хорошего вина?

Хозяин только рот открыл и закрыл, не зная, что и сказать. Робертино вздохнул и махнул рукой:

– Впрочем, почтенный, несите, что есть. Погода испортилась, и у меня нет желания сейчас идти в другое место, к тому же все равно в Фартальезе по-настоящему хорошее вино имеется только в королевском дворце, в резиденции Сальваро и, пожалуй, у герцога Салины. Все остальное в лучшем случае сгодится запить обед, но не более того… Как, собственно, и во всей Фарталье тоже.

Хозяин на это только ниже склонился, и быстро рванул в сторону кухни. Когда за ним закрылась дверь, Оливио сказал:

– За такие слова, Робертино, Жоан бы на тебя очень обиделся.

Робертино чуть усмехнулся:

– А при нем бы я такого и не сказал. К тому же мне нравятся сальмийские вина. И ингарийские, кстати, тоже, Анэсти. Но мне хочется попробовать то, что здесь выдают за кестальские вина. Думаю, как и Оливио захочется проверить, правда ли тут подают настоящее кьянти или тиньо.

Анэсти, поглядывая на дверь кухни, пожал плечами:

– Не скажу насчет кестальских и плайясольских вин, но фокайское у них было отличным, я-то знаю... Мой дед по матери из виноделов Верхнего Фокая. Правда, я тогда не придал значения, а теперь вот тоже думаю, что как-то пять сантимов за бокал верхнефокайского – слишком дешево. Разве что кто хозяину бочку подарил…

Тонио потер пальцем подбородок, как всегда делал, когда задумывался:

– Вы с Томазо, Ренье и Лукой тут уже месяц столуетесь чаще других, и до сих пор не задумались, отчего тут так дешево?

– Задумались, конечно. Мы же не бараны Карло и Джулио. Я сразу вспомнил историю про одного трактирщика у нас в Бадиларе, который еду заколдовывал, чтоб, к примеру, обычная вареная старая курятина вид и вкус имела как хорошая точитура. И, конечно, тут же и проверил. Кстати, Бласко тоже проверял еще и магией. Так вот ничего такого, еда настоящая, никакого колдовства. Может, при готовке магию и применяли, но в самих блюдах ее нет. То есть с этой стороны без обмана… ну по крайней мере то, что названо тут осетриной, скажем, то осетрина и есть.

Хозяина все еще не было. Робертино сказал:

– Хм… Может, оно просто несвежее… хотя… тогда все равно пришлось бы магию использовать, уж Бласко и Жоан бы это точно определили, даже если вы все могли не заметить. Странно... А еще странно, что тут, кроме хозяина и повара, никого другого нет. Ни одного подавальщика что-то не видать. Может, тут из ворованных продуктов готовят?

Тут как раз из кухни появился хозяин с подносом с четырьмя бокалами и большой винной бутылкой в оплетке из лозы. При виде бутылки Робертино аж замер, но быстро овладел собой, и хищный интерес, мелькнувший в его взгляде, тут же пропал, сменившись скучающим безразличием.

Хозяин с поклоном поставил на стол бокалы, потом бутылку:

– Благородные доны... ради вас. Редко кому такое подаю, но ради вас, настоящих ценителей – лучшее кестальское вино из моего погреба.

Он обломал сургуч печати, воткнул штопор в пробку и выдернул ее. По эркеру разлился легкий винный дух, в котором сочетались запахи фруктов, нагретого солнцем можжевелового леса и горных луговых трав. Бутылку хозяин поставил так, что клеймо на ней ни Робертино, ни Оливио не смогли рассмотреть, его было видно только Тонио и Анэсти, и то сбоку. Хозяин разлил вино по бокалам тонкой струйкой, но оставил их стоять на подносе:

– Что благородные доны желали бы к вину? Есть плайясольский реджано, кестальский товайо и кестальский же кабралес…

– Давайте реджано, – изящным жестом велел Оливио. – И что там у вас, почтенный, есть поужинать?

Хозяин склонился:

– Суп фунги, благородные доны, паста канеллони с рикоттой и шпинатом, кестальская паэлья с утятиной, олья-подрида по-орсински, куантепекская укаманья и на десерт – куахада и бадиларский пирог с черешней.

Тонио изобразил недоверие (и даже особо притворяться не пришлось):

– Укаманья? Не может быть. Никто здесь не умеет готовить укаманью как положено… разве что в «Звезде Мартиники».

Робертино откинулся на стуле, посмотрел на хозяина с непередаваемой снисходительностью:

– Почтенный, я, честно говоря, очень сомневаюсь, что мы здесь сможем достойно поужинать, но так и быть, попробуем. Подавайте.

Хозяин опять поклонился и ушел, забрав опустевшую бутылку. Перед тем, как зайти в кухню, он задержался у стола, где сидели чиновницы, чтоб их рассчитать. Чиновницы, расплатившись, накинули плащи и вышли, на пороге обернувшись к эркеру и послав воздушные поцелуи паладинам. Анэсти, обычно вниманием женщин не избалованный, вздохнул, подумав, что воздушные поцелуи, по всей видимости, предназначались Оливио и Робертино, возможно, еще Тонио, но уж никак не ему, с его-то веснушками, лопоухостью и ярко-рыжими волосами.

– Тонио, Анэсти, вы клеймо на бутылке разглядели? – спросил Робертино, задумчиво нюхая свой бокал.

– Ну… не очень, – Анэсти тоже потянул носом, но как на его вкус, ничего особенного – сухое красное, а он, как и в общем все ингарийцы, красные сухие вина не очень любил. – Кажется, какой-то венок из веточек.

– И корона в центре, – добавил Тонио. – С тремя зубцами.

Робертино пригубил вино, подержал во рту, проглотил:

– Это не корона. Это три главных пика Верхней Кестальи – Пилар, Куэрно и Торребланко... Хм... Теперь всё еще подозрительнее. Это, друзья, не просто кестальское вино. Это альмаувас, красное вино двадцатилетней выдержки, с нашего старого виноградника Альма ди Сальвария. И оно не продается, нигде и никогда. Вот белое альмадино десятилетней выдержки с нашего другого старого виноградника, Арройо Бланко – продается, но только в одном месте – в Сальварии, и очень маленькими партиями. Сами понимаете, стоит безумно. Бутылка почти такая же, только клеймо другое, не с шалфейным венком, а с цветочным.

– Так может, подделка? Взяли бутылку от альмадино и… – спросил Анэсти, уже понимая, что вряд ли бы Робертино ошибся.

И тот покачал головой:

– Нет. Клеймо, конечно, подделать можно, плетение лозы на бутылке тоже, и так часто делают, полным-полно продается такого рода подделок, но я с юных лет знаю вкус этого вина и его запах. Меня подделкой не обманешь... Оно, друзья, краденое. И мне очень интересно, откуда его украли – из королевских погребов, из нашей здешней резиденции или, что совсем невозможно, из Кастель Сальваро? И, главное – как…

Тут снова появился хозяин, волокущий поднос с четырьмя мисками супа, которые он, угодливо улыбаясь, принялся составлять на стол. Оливио скривил презрительную гримаску:

– Супница, надо полагать, разбилась?

Хозяин покраснел:

– М-м, благородный дон, вы правы. Фарфоровая разбилась вот сегодня, а остальные слишком простецкие для таких важных сеньоров…

Разложив приборы и водрузив еще и тарелку с мокрыми теплыми полотенцами, хозяин умчался в кухню снова, и тут же вернулся с большим блюдом нарезанного сыра.