„ПОВЕСТЬ О ДРУЖБЕ И НЕДРУЖБЕ“

Эту, совсем маленькую, повесть Авторы и большинство читателей и почитателей АБС считает ненужной, необязательной, роняющей авторитет Авторов… Эпитеты можно продолжать, но хочется отметить следующее. По моему мнению, эта повесть — веха нового этапа в творчестве АБС. Этап этот не связан с изменением мировоззрения Авторов (это произошло гораздо раньше), не связан он и с идейной составляющей их творчества (переход от описания человека как части социума к описанию человека как отдельной личности произошел тоже раньше, где-то начиная с ПНО). Этот этап касается исключительно стилистики Авторов. И ранее, как было показано, стиль у Авторов занимал не последнее место: они стараются, они правят, они смакуют то или иное слово, прежде чем утвердить его на нужном месте в предложении. Но, начиная с ПОДИН, умение пользоваться литературным зыком достигает у Авторов совершенства. Показать одним словом отношение персонажа к чему-либо… дать узнаваемое, объемное описание места, где происходит что-либо, одной фразой… в одном абзаце рассказать обо всей предыдущей жизни героя, так, чтобы читатель моментально вживался в его образ, — все это является в произведениях Авторов именно начиная с ПОДИН.

И именно стилистика ПОДИН не дает читателю заскучать, разочарованно вздохнуть и отложить книжку. Собственно сюжет (кто похитил Генку-Абрикоса, как выберется из очередной переделки Андрей Т.) не столь уж интересен, но язык ПОДИН, то ироничный до саркастичности, то трогательный до щемящего чувства в душе, беспрерывно настраивает читателя на разнообразные психологические состояния, порою заставляя взрослого читателя вернуться в детство… „…С покорной горечью раздумывал о том, какой он все-таки невезучий человек. Весь его огромный опыт, накопленный за четырнадцать лет жизни, свидетельствовал об этом с прямо-таки болезненной несомненностью“ — кого не посещали такие мысли в четырнадцать лет? „Стоило человеку по какой-либо причине (пусть даже неуважительной, не в этом дело) не выучить географии, как его неумолимо вызывали отвечать — со всеми вытекающими отсюда последствиями“ — с кем такого не бывало? „Человека поднимают, напяливают на него смирительный парадный костюм и ведут на именины к бабушке Варе“ — у кого не было в детстве похожих родственников (или приятелей родителей), куда силком тащили в гости?..

ЧЕРНОВИК

В архиве нет чистовика ПОДИН, но сохранился ее черновой вариант. На последней странице стоит дата окончания этой рукописи: „29.01.1978“. Она весьма отличается от опубликованного варианта. И стилистика еще не столь иронична и выспренна, и некоторые приключения Андрея Т. были другими или частично другими.

Как пишет БН в „Комментариях“: „Решено было (чтобы серьезно не отвлекаться на эти мелкие пустяки) писать сказочку допотопным методом, по очереди: сначала весь текст пишет БН, потом исправляет АН, потом снова смотрит БН и так далее. Называлась вся эта процедура в наших письмах „обязаловкой“, и заняла она общим счетом около трех месяцев. Причем мы так и не нашли ни времени, ни желания „сесть рядком и поработать ладком““. Судя по рассказанному, описанный ниже черновик был написан БНом в одиночку, а вот опубликованный вариант содержит правку АНа и БНа. Но не стоит обольщаться тем исследователям, которые почему-то все время стараются вычленить из творчества АБС: „Это вот придумал АН, а вот это — БН“, ибо, в конце концов, повесть была задумана как сценарий для телефильма-сказки, ими обоими и правилась потом ими обоими, и где чья правка — не понять. Да и нужно ли?

ИЗМЕНЕНИЯ В СЮЖЕТЕ

Хотя общая нить повествования в черновике та же, что и в окончательном варианте, значительной правке подверглись примерно две трети повести. Ниже даны значимые и просто интересные изменения.

В окончательном варианте просто: „Стоило человеку забраться в стол к старшему брату-студенту (совершенно случайно, ничего дурного не имея в виду), как там оказывалась наводящая изумление японская электронная машинка, которая тут же незамедлительно выскакивала из рук и с треском падала на пол“. В черновике это описывается более поэтически: „…стоило человеку случайно залезть в стол старшего брата-студента и обнаружить там японскую электронную машинку, как эта машинка, предназначенная всего лишь для счета и больше ни для чего, вдруг обнаруживала удивительную способность к самостоятельной жизнедеятельности: они принималась вырываться из рук, бегать по столу, даже несколько взлетать и наконец обрушивалась на пол“.

Андрей Т. не собирался ехать с родителями в Грибановскую караулку; в черновике значится: „И уж если человек, измученный географией и литературой, собрался спокойно, с достоинством встретить Новый год в кругу ближайших соратников по борьбе с учителем рисования…“ И позже, где в изданном варианте описывается, как Андрей Т. едва не нарушил своей болезнью традиционную семейную вылазку, в черновике говорится: „На самом деле Андрей Т. вовсе не собирался встречать Новый год в Грибановской караулке. Он уже не маленький. У него были дела поинтереснее. Однако в нынешнем своем положении он не отказался бы и от этого детского времяпрепровождения. Играть в снежки и разводить костер было все-таки занимательнее, чем лежать пластом…“

В черновике не было звонка к Генке, потому что проводить Новый год Андрей собирался так: „А ровно в двадцать-три ноль-ноль придет Генка и притащит автодром, и жизнь тогда настанет, почти не отличимая от настоящей“.

И затем Андрей Т., дожидаясь Генку, не играл с дедушкой в шахматы, не читал сборник научной фантастики и не включал радиоприемник, „Спидола“ заговорила сама:

Настроение у него поднялось. Он совсем было собрался позвать деда, чтобы взяться за него наконец по-настоящему, как вдруг произошла странная вещь. Андрей Т. явственно услышал человеческий голос, и это был Генки-Абрикоса голос, и Генка звал на помощь.

Андрей Т. подскочил (распрямился, как стальная пружина). Комната, разумеется, была пуста, в ней не было ничего, кроме самых привычных предметов, и ни один из этих предметов (скажем, письменный стол) не умел разговаривать (например, аквариум с вуалехвостами) и тем более (предположим, тапочки) звать на помощь. Впрочем…

— Андрюха! Пропадаю!.. — воззвал голос Генки-Абрикоса.

Впрочем, один предмет, способный в каком-то смысле разговаривать, в комнате был. Он стоял рядом с кроватью, на табуретке, и представлял собою радиоприемник второго класса, именуемый „Спидола“ (он же — Спиха, он же Спиридоша, он же Спидлец этакий, в зависимости от состояния эфира и общего настроения). Андрей Т. осторожно взял его в руки и проверил верньеры. Спидлец был включен.

Это само по себе являлось загадкой. За два года обладания Андрей только один раз оставил Спиху включенным (когда уезжал на летние каникулы к бабушке). Более такие акты технического вандализма не повторялись и повториться не могли, но… Спидлец был включен, шуршала несущая частота, и явственный, хотя и слегка придушенный голос Абрикоса уныло повторял: „Андрюха… Андрюха… Пропадаю… На помощь…“

Вереница идей и догадок сверкающим вихрем пронеслась в мозгу Андрея, но тут же погасла, потому что потрясенному взгляду его представилось нечто совершенно уже фантастическое: шкала диапазонов на приемнике вдруг осветилась мерцающим зеленоватым светом, она стала похожа на дисплей японской самовзлетающей машинки, но на этом дисплее возникли не цифры, а буквы, и буквы эти сложились в светящиеся слова, и слова эти были: „КУХНЯ СПРАВА ХОЛОДИЛЬНИКА СКОРЕЕ УСПЕТЬ ПОЛУНОЧИ…“ И вдруг все исчезло, шкала стала шкалой, на полуслове оборвался голос („Андрю…“) и раздалось из приемника какое-то веселое бессмысленное и вовсе сейчас неуместное чириканье.

Разумеется (и к сожалению), на свете есть еще предостаточно человекообразных, которые способны тридцать три раза все обдумать и взвесить, прежде чем откликнуться на призыв о помощи. Тем более что в данной конкретной ситуации было что обдумывать и было что взвешивать: как так? да возможно ли такое? да это же розыгрыш! а если не розыгрыш, то уж наверняка чепуха какая-нибудь… И так далее. Приемники сами собой не включаются. Светящихся букв они выписывать не способны. А потом — каким это таким образом Генку-Абрикоса вдруг занесло в мировой эфир? Было, было что обдумывать и взвешивать. Но Андрей Т. делать этого не пожелал. Настал час действия, совсем как в тот роковой весенний вечер, когда компания (а точнее — банда) недорезанных басмачей из соседней школы окружила Андрея на темной аллее парка Победы и после краткого выяснения отношений (выяснялось кто есть кто) принялась не больно, но унизительно лупить его гитарой. Генка-Абрикос, оказавшийся неподалеку, не стал тогда раздумывать ни секунды — он ворвался в круг, размахивая своими чудовищными граблями, и в результате через две минуты они оба были основательно обработаны и отступили в беспорядке, но с честью… Такое не забывается.

Андрей Т. решительно спустил ноги с кровати и нащупал в темноте тапочки.

В квартире стояла полная и даже какая-то неправдоподобно абсолютная тишина. Перед телевизором, уронив на пол газету и сложив на животе руки, спал дедушка. Будучи подполковником в отставке, он имел на себе китель и бриджи, но без знаков различия, и явственно посапывал. Телевизор был включен, но без звука, и по экрану прыгали какие-то непонятные цветные изображения. На телевизоре в позе Багиры дремал кот Мурзила. Услышав Андрея, он немедленно распахнул свои глазища, сверкнувшие зеленым, как новые светофоры, и посмотрел строго, как бы спрашивая: „В чем дело? Кто вам разрешил встать с постели при наличии ангины?“

И было темно. Почему-то по всей квартире был выключен свет, словно наступила уже глухая ночь. И так же, как глухой ночью, стояла тишина на темной улице.

Ступая по возможности бесшумно, Андрей Т. пробрался в прихожую и там переобулся в ботинки. Надо было как следует подготовиться к экспедиции, и он натянул лыжную куртку, а в качестве оружия взял стоявший почему-то в углу складной металлический штатив для фотоаппарата, тяжелый и прикладистый, как боевая дубинка былинных витязей.

Теперь он был экипирован. В правой руке у него был боевой штатив, в левой радиоприемник „Спидола“. Мельком он подумал, что все это довольно странно: откуда взялся в левой руке приемник? Как в прихожую попал штатив и чей это, собственно, штатив?.. Однако времени размышлять не было — настал, как уже говорилось выше, час действия.

На кухне Андрей Т. прежде всего обследовал пространство справа от холодильника. Собственно, в прежние беззаботные времена никакого пространства там не было и быть не могло — стена там была, а не пространство. Однако сейчас стены там не оказалось. Оказалась там темная дверца… то есть даже не дверца, не было там дверцы, а — дыра, четырехугольная, беспросветно черная, размером с холодильник, и несло оттуда ледяной сыростью.

Эта дыра показалась Андрею Т. настолько непривлекательной, что ноги его сами собою прекратили движение свое и обнаружили тенденцию прирасти к полу. Представилось, что в этой ледяной дыре грязно, слякотно, мерзко, липко и тесно. Представились: ржавые крючья, ввинченные в стены и норовящие угодить в глаз. Представились: скользкие выщербленные ступени, уводящие куда-то в подземелье и вдруг обрывающиеся поганой ямой. И еще представились: какие-то серые, мохнатые, кругом в сосульках и с большими глазами, отсвечивающими красным…

Вообще-то Андрей Т. никогда не считал себя трусом в унизительном смысле этого слова. Просто он порой ратовал за разумную осторожность, И вот сейчас у него совсем было возникло ощущение, что пора, пожалуй, считать час действия своевременно оконченным и объявить, пожалуй, час размышлений и теоретических обоснований.

Первое, увиденное Андреем Т. в туннеле (коридор, где пахло канцелярией и по стенам были развешены многочисленные и весьма странные объявления), в черновике перенесено на позже (после испытания водой — бассейном), а вместо него описывалось следующее: „Во-первых, ледяная тьма тут же исчезла, сменившись хотя и тусклым, но все-таки светом. Во-вторых, в свете этом не обнаружилось ни слякоти, ни тем более каких-либо крючьев. Был тоннель с кирпичными стенами, низкий (идти пришлось на полусогнутых), сыроватый, но вполне опрятный и тихий. Непонятно было, правда, откуда идет этот свет, оранжевый, как у самых новейших уличных фонарей, и непонятно было, куда ведет тоннель…“

Далее следуют размышления о том, как тоннель этот может быть расположен в стене, выходящей на улицу, а затем идет первое испытание (водой), но описано оно по-другому:

Впрочем у Андрея не оказалось времени, чтобы как следует обдумать и разрешить возникшие вопросы. Тоннель вдруг расширился и — одновременно — стал выше, теперь это был уже не тоннель, а скорее некий зал. Оранжевый свет побелел и сделался гораздо ярче, исчезла подозрительная дымка, скрывавшая до сих пор все, что было впереди, и стало видно, что зал, в который попал Андрей Т., огромен, выложен кругом белым кафелем и что все это напоминает обыкновенный плавательный бассейн. Да, это был обыкновенный плавательный бассейн, шириною метров в десять, а длиною — все пятьдесят. Только в нем не было воды.

Нельзя сказать, чтобы Андрей Т. никогда в жизни не видел плавательных бассейнов. Он их видывал, а в одном из них даже пытался сдавать нормы на ГТО-отличник и яростно их сдавал до тех пор, пока его не вытащили уже с самого дна и не откачали, пользуясь новейшими достижениями медицины. Это малоприятное событие отнюдь не забылось, и Андрей Т. прежде всего попытался раскинувшийся перед ним бассейн обойти стороной. Ему очень не понравилось, что на чистом сухом кафеле дна были там и сям разбросаны какие-то заскорузлые тряпки. Непонятно было, что это за тряпки, но угадывались в них: шерстяные вязаные носки, что-то вроде старой футболки (с номером), брюки, продранные на коленках, и даже, кажется, дубленый полушубок, вывернутый наизнанку.

Далее следует путешествие по бассейну, заполняющемуся водой и паром. В окончательном варианте пар только упоминается, а в черновике о нем подробнее: „Откуда пар? — повторял он про себя, как будто это имело хоть малейшее значение. Откуда здесь взялся пар? Ведь вода не горячая, так почему же пар? Такие вот бессодержательные и бесполезные мысли скакали у него в голове, как воробьи по веткам…“

Встретившийся Андрею на другой стороне бассейна „дядечка“ в окончательном варианте: „Был этот дядя в комбинезоне с лямками на голое загорелое тело, отличался изрядным ростом и чем-то очень напоминал соседа по лестничной площадке…“ В черновике же: „Этот дядечка был совсем маленького роста, очень загорелый и ладный, и чем-то он напоминал учителя физкультуры…“ Хотя прозвище его было таким же — Конь Кобылыч. Во время длительных нравоучений его, когда Андрей Т. обсыхает и пьет чай, в черновике опять идет перебивка, которой нет в окончательном варианте:

Андрей Т. уже и не пытался вставить словечко. Он уныло погрузил нос в чашку с чаем, хлебал, кусал и жевал калач, но уже не чувствовал ни вкуса, ни удовольствия. Видимо, все взрослые таковы. Может быть, они и умны, по-своему, но простейших вещей понять не умеют. Совершенно как старший брат-студент: интегралы, дифференциалы, потенциалы, вариационное исчисление, а дашь ему задачку про трудодни, он ее без иксов-игреков решить не может, пыхтит только от злости… И все время говорят. Обожают говорить, и так, что возразить вроде бы невозможно, а все — не то. Не про то. А возразить нечего. Возразишь — говорят: не хами. Еще раз возразишь, уже по-другому, вежливо — начинаются вытекающие последствия.

Надобно было срочно менять тему беседы, и воспользовавшись тем, что Конь Кобылыч приостановился ненадолго, чтобы перевести дух и подлить кипятку в заварочный чайник, Андрей Т. ворвался в образовавшуюся паузу:

— А вы не знаете случайно, что тут вообще такое?

— Где? — спросил Конь Кобылыч, и темное лицо его стало еще темнее.

— Да вот тут. Везде. Тоннель какой-то, бассейн…

Конь Кобылыч посмотрел на Андрея сумрачно и вдруг шмыгнул носом.

— Не уполномочен, — сказал он. — Не мое это дело. Мое дело маленькое: доставать со дна разных-всяких, которые утопли от глупости. Достанешь его, откачаешь, просушишь и — домой, к мамочке.

— И много таких… которые?..

— Много ли, мало, а работы хватает. Телевизор посмотреть некогда, не говоря уж о том, чтобы театр посетить.

— Что же, они все плавать не умеют, что ли?

— Кто умеет, кто не умеет, а просушить всех надо, и объяснить надо каждому что к чему, а они — бестолковые. Говоришь, говоришь, а им — как горох об стену.

— Почему?

— Не знаю. Раньше, я понимаю, были в основном неграмотные, а теперь кого ни возьмешь, четыре класса уж точно окончил, а многие даже и все восемь. Казалось бы: образованные люди, должны разбираться что к чему. Нет, не разбираются…

— И все они идут Генку спасать?

— У каждого свой Генка, — сказал Конь Кобылыч совсем уже угрюмо. — Каждый по-своему с ума сходит, и каждого приходится обратно в ум вгонять… — Он оборвал и махнул рукой. — Эх-ма, да не об них речь. Вы-то как? Пообсохли? Самочувствие как? Нормальное?

— Нормальное, — сказал Андрей.

Он почувствовал, что беседа идет к концу, и это обстоятельство его почему-то обрадовало. Хотя Конь Кобылыч и говорил вроде бы вещи обыкновенные и казался добрым дядькой, но было в нем что-то такое неприятное. Есть такие люди, которым сказать нечего и именно поэтому они очень много и веско говорят. И еще есть такое раздражающее понятие: „практичность“. Оно вызывало в воображении некое неопределенное лицо с поджатыми губами и глазами, лишенными выражения. Конь Кобылыч был несомненно как-то связан с этим понятием, хотя губы у него были как губы, а глаза — скорее даже грустные и совсем незлые.

Андрей Т. принялся одеваться. Он очень спешил, ему хотелось поскорее отсюда уйти, и он только мельком удивился, откуда взялись эти роскошные джинсы „суперрайфл“, и какая-то попсовая рубашечка, изукрашенная иностранными надписями на непонятном языке, и уж вовсе невообразимые ботинки-сапоги все на молниях и почему-то с карманами.

— Вот и хорошо, — приговаривал между тем Конь Кобылыч, оказывая посильную, но непрошенную помощь в натягивании, застегивании, защелкивании и одергивании. — Вот и ладненько… И домой… К мамочке…

Приближался очень неприятный момент объяснения и расставления точек над „и“.

— Мамы дома нет, — пролепетал Андрей, стремясь то ли отдалить этот неприятный момент, то ли сгладить резкости, которые неизбежно должны были сейчас возникнуть.

— Ну, к папочке… — не вступая в спор, ответствовал Конь Кобылыч.

— И папы нет, — пролепетал Андрей. Ему очень не хотелось кого-либо обижать.

— Но дом-то у вас есть? — сказал Конь Кобылыч. — Или дома тоже нет?

— Дом есть. Но мне не надо домой. Мне надо наоборот. Генка ведь…

— Опять двадцать пять за рыбу деньги, — произнес Конь Кобылыч с какой-то унылой досадой. Он набрал в грудь побольше воздуху и пошел, и пошел, и пошел…

Андрей услышал огромное количество пословиц и поговорок, как правило назидательных и совершенно ему незнакомых. Например: „До ста лет жила кума — да так не нажила ума“. Или скажем: „Сила солому ломит“. Или даже такой шедевр, как:

Здесь Авторы в черновике оставили пустое место, а позже вписали: „Не ступай собака в волчий след — оглянется, съест“. (Далее по тексту эта пословица встречается еще, уже напечатанная, что говорит о том, что пословицы искались в процессе написания рукописи.) Предыдущие пословицы они правят на „Хотя рыбы не есть, зато и в воду не лезть“ и „В камень стрелять, только стрелы терять“, и еще на полях записывают варианты: „Семеро ворот, да все — в огород“, „Живи, Устя, рукава спустя“, „Друг с тобой, как рыба с водой — ты на дно, а он на берег“.

Первое время он эти пословицы считал, но, досчитав до шестнадцати, сбился, потому что Конь Кобылыч ударился рисовать воображаемые картины. Некоторые их них впечатляли. Например, отец, черный от горя, молча бьется лбом о подоконник, в разодранной до живота рубашке. Представив себе эту страшную картину, Андрей Т. ощутил болезненный укол совести, но тут Конь Кобылыч сам все испортил, нарисовав, как старший брат-студент разбивает о пол японскую машинку и в отчаянии топчет ее остатки сапогами. Эта сцена показалась Андрею малодостоверной и вдобавок насторожила: откуда, собственно, этот Кобылыч знает про машинку? Это еще что за телепатические фокусы?..

И Андрей подхватил Спиридона и принялся осторожно осматриваться в поисках дороги вперед. По-видимому, дорога вперед находилась за вон той дверью, потому что никаких других выходов из этого помещения обнаружить не удавалось. Кругом были глухие стены, увитые сложнейшей системой труб парового отопления, а там, где раньше был бассейн, теперь стоял плотный белый туман и доносился оттуда гулкий невнятный банный шум и даже, кажется, возгласы моющихся (что-то насчет веников).

Поскольку Кобылыч стоял как раз на пути к единственной двери, предстояло, видимо, в каком-то смысле прорываться, но довольно скоро Андрей обнаружил, что Конь Кобылыч словно бы впал в некий транс: глаза его были закрыты, руки обвисли безвольно, а сам он все говорил и говорил, и Андрей вдруг понял, что речь его совсем потеряла связность и звучит примерно так: „Никакой опыт не опасен, если на него отважиться. Гете. Опыт — вот учитель жизни вечный. Гете. Опыт — дитя мысли, а мысль — дитя действия. Бенджамин Дизраэли. Один терний опыта стоит дремучего леса назиданий. Лоуэлл…“

Видимо, Кобылыч до того увлекся нравоучениями, что впал в забытье и теперь читал по памяти какой-то сборник афоризмов. Обстановка складывалась благоприятная. Бочком-бочком, на цыпочках Андрей обогнул бубнящего как магнитофон Коня Кобылыча и, подкравшись к двери, потянул ее на себя. Дверь неохотно (словно ее кто-то держал с той стороны) приоткрылась, Андрей пролез в образовавшуюся щель…

Затем, как уже было сказано выше, идет отрывок с коридором, где пахло канцелярией и были развешены объявления. Там Андрей Т. вспоминает о том, как он взбирался на пожарную лестницу и, пытаясь объяснить, почему у него трясутся руки, придумал себе болезнь Паркинсона. В опубликованном варианте далее идет: „…за многими делами он так и не удосужился выяснить, есть ли такая болезнь на самом деле, и если есть, то болеют ли ею люди…“ В черновике воспоминание продолжается: „Эта унизительная ложь преследовала потом его целую неделю: время от времени он спохватывался и принимался трястись под внимательными взглядами своих товарищей, и кончилось это тем, что перепуганная классная воспитательница по прозвищу Яишница отвела его к врачу…“

Затем, после дверей „Для смелых“ и „Для не очень“, приключения, отсутствующие в окончательном варианте, продолжаются:

Андрей Т. стиснул зубы покрепче, взялся за деревянную ручку левой двери и рванул ее на себя.

Ничего особенного. Новый коридор, но уже никаких бумажек и плакатов. Голые облупившиеся стены. Цементный пол. На полу — следы, оставшиеся, видимо, еще с тех времен, когда цемент не схватился. Гм. Довольно странные следы. Похоже, что здесь прошла лошадь. Копыта. Гм. Пахнет мокрым железом.

Андрей продвигался по коридору с опаской, стараясь держаться у стены, подальше от странных следов. Он был готов ко всему, но ничего особенного не происходило. Коридор все заворачивал влево, впереди ничего не было видно, и было тихо, только где-то в отдалении что-то звонко тикало — то ли вода капала, то ли еще что-то… Андрей чувствовал себя очень смелым и даже мужественным, Спиридон, видимо, тоже. Во всяком случае, он все время напевал вполголоса „Я — Як-истребитель“ и другие мужественные песенки.

Потом коридор вдруг снова расширился и стал очень похож на лестничную площадку перед лифтом. Андрей и сам не сумел бы объяснить, почему в голову ему пришли эти слова: лифт, лестничная площадка… Может быть, потому, что перед ним теперь была какая-то металлическая сетка с проемом в виде двери, а справа и слева обнаружились те унылые предметы, которые так часто скапливаются на лестничных площадках: запыленная детская коляска, старые лыжи, целый штабель цветочных ящиков с облупившейся масляной краской, пустой книжный стеллаж и еще целый склад какого-то забытого барахла во главе с чудовищным сервантом без стекол и без полок.

Впрочем, не в этом пыльном барахле было дело. Внимание Андрея приковал этот самый проем в железной сетке. Идти надо было именно туда, в этот проем, за которым начинался ярко освещенный зал с зеркальным паркетом и с сиреневой неопределенной дымкой вместо дальней стены. Следовало бы сделать всего несколько шагов, чтобы миновать железную сетку, но почему-то именно эти шаги делать очень не хотелось.

Взяв себя в руки, он все-таки шагнул — раз и другой. Замер. Что-то изменилось. Что? А, понятно. Прекратилось тиканье или щелканье, которое составляло до сих пор некий звуковой фон, и стало очень тихо. Прямо-таки угрожающе тихо! Все вокруг словно бы налилось угрозой: чьи-то глаза жестко прищурились, беря на мушку, чьи-то стальные когти хищно подобрались, готовясь к прыжку… Не ступай собака в волчий след… Андрей тихонько перевел дух и отступил назад. Он был весь мокрый, как мышь.

Несколько секунд еще держалась ощетиненная клыками и когтями тишина, а потом: тик… тик… тик… тюк!.. И все стало как прежде.

Андрей обессиленно присел на какой-то древний табурету подножия титанического серванта и поставил Спиридона себе на колени. В голове у него стоял хаос из каких-то обрывков мыслей и, главным образом, цитат, и Спиридон выкрикивал беспорядочные фразы (тоже, видимо, набрался страху), получалось примерно следующее: „…Как выскочу, как выпрыгну — пойдут клочки по закоулочкам!.. Вперед, вперед и не сдаваться!.. И никто не узнает, где могилка моя… Парус, сорвало парус!.. Росомахи погибших грызут, засыпая их кости песками… Нам нет преград на море и на суше!..“ И так далее.

Впрочем этот дурацкий хаос — паника мысли — длился недолго. Постепенно все вошло в норму и успокоилось, обломки мыслей осели на дно сознания, стали появляться идеи: Спервоначалу они были вполне здравыми, но до отвращения практичными (например: „Живи, Устя, рукава спустя“), и Андрей их отмел, не рассматривая. Потом в идеях обнаружился элемент конструктивизма („Разбежаться и ка-ак прыгнуть!..“). И вот наконец сформулировалось нечто по-настоящему стоящее. Андрей поднялся, аккуратно пристроил Спиридона на табуретке, а сам выкатил их груды хлама детскую коляску и развернул ее в направлении грозного проема.

Загремел боевой марш, желто-серыми дымами сражения заволокло горизонт, задрожала земля, исковерканная воронками. Он был танком, а коляска была тяжелым железным катком, и они двигались через минное поле, чтобы проложить дорогу тем, кто пойдет следом…

Сначала прекратилось тиканье, и тишина вновь начала наливаться угрозой, потом раздался звонкий (какой-то даже веселый!) щелчок, и вдруг частокол острых черных клыков сорвался, скользнул с легким шелестом поперек проема и вонзился в пол в пяти сантиметрах от затрепетавшей от ужаса коляски.

Через пять минут хорошо продуманных экспериментов картина выяснилась полностью. Стоило некоему предмету (в данном случае, детской коляске) пересечь некую невидимую черту (надо понимать — луч фотоэлемента), как срабатывал соответствующий механизм и стальная решетка, состоящая из шестнадцати хорошо смазанных и острых на концах прутьев, падала вдоль специальных пазов, вонзалась в пол и перегораживала дорогу. Пролезть сквозь прутья было невозможно. Надо было просто отвести назад подвергаемый испытанию предмет (в данном случае — детскую коляску), и тогда стальная решетка, чуть помедлив, сама поднималась, втянувшись в исходное положение.

Так-так-так, лихорадочно размышлял Андрей Т., ощущая себя на пороге решения. Значит, что у нас дано? Решетка явно падает свободно, то есть движется только силою тяжести… Если предмет (например, лично, я), движется с малой скоростью, то решетка, падая, успевает перегородить дорогу. Если предмет (тот же я… или лучше детская коляска) перемещается с некоторой умеренной скоростью, то решетка падает как раз так, чтобы угодить этому предмету по кумполу… Прутья острые, как пики… Бр-р-р… Но несомненно, существует такая скорость, что предмет (например, я), перемещаясь весьма быстро, успевает проскочить до того, как решетка… Так-так-так… Бумажки бы мне и карандашик…

В груде хлама удалось обнаружить наполовину исписанную амбарную книгу и целый комплект шариковых ручек, опустошенных, но все-таки годных к употреблению. Андрей Т. пристроился на табуретке и принялся выводить формулу критической скорости. Это было его любимое занятие: выводить формулы, имеющие практическое применение. К сожалению, в обыденной жизни такие формулы почти никогда не встречаются.

— Так-так-так… — бормотал он. — Значит, будем считать, что человек имеет форму шкафа, высотой аш малое и глубиной эс… Скорость моя пусть будет вэ со значком „я“… Легко видеть, что…

Откровенно говоря, все эти манеры и выражения он слизал со своего старшего брата-студента. Старший брат-студент все время изучал какие-то книги и статьи из научных журналов, и также и сам постоянно писал курсовые, где очень редко встречались обычные человеческие слова, но это были какие-то особенно прекрасные и значительные слова: „легко видеть, что“, или „отсюда после несложных преобразований следует“, или „учитывая соотношения (7), (12) и (12-а), получаем“…

— Легко видеть… — бормотал Андрей, находясь в некотором замешательстве, потому что у него получилась скорость, не намного, правда, но все-таки превосходящая скорость света. — Отсюда ясно, что… что ничего не ясно. Это я где-то напортачил…

Он довольно быстро нашел ошибку, но легче от этого не стало. Получалось, что если предмет (в данном случае, он, Андрей Т.) не хочет заполучить по кумполу острой стальной пикой, он должен двигаться со скоростью, несколько большей одиннадцати метров в секунду. Это, конечно, не скорость света и даже не первая космическая, но… Вот именно, но. Средняя скорость чемпиона мира по стометровке. Многовато. Особенно, если учесть, что свою максимальную скорость чемпион развивает где-то в середине стометровки, а на старте скорость у него минимальная. А я ведь и не чемпион, думал Андрей Т. Я даже не чемпион класса. У меня средняя скорость еле-еле восемь метров в секунду. Ай-яй-яй… Значит, как раз по спине.

Он с ненавистью посмотрел на свою формулу. Что от нее толку, если она не помогает проскочить этот проклятый, злобный, клыкастый, зубастый проем? И тут его (от отчаяния, видимо) осенила титаническая идея.

Отбросив никчемный теоретический листок, он живо подскочил к табурету и, схватив Спиридона за шиворот, поставил его прямо на цементный пол. Спиридон протестующе завопил, но Андрей только сказал ему: „Потерпишь!“, а сам, волоча табуретку одной рукой, другой покатил детскую коляску прямо в проем.

Все прошло как по маслу. Сработали безмозглые тупые механизмы, оскаленные клыки скользнули из тайных пазов, но человеческая смекалка и находчивость победили. Олицетворяемые Андреем Т. они быстренько сунули на порог беспорядочно сопротивляющуюся табуретку, и стальные пики с размаху вонзились в деревянную спину покорившегося четвероногого. Табуретка крякнула, но выдержала. Пики вонзились и замерли, оставивши под собою полметра свободного пространства.

— Легко видеть, что! — торжествующе объявил Андрей. Он не спеша подобрал недовольного Спиридона, пнул дурацкий листок с теорией, так что тот вылетел в зал, а потом, опустившись на четвереньки, перебрался за ним следом, зацепившись-таки курткой за один из жаждущих крови стальных клыков.

Несколько унизительный способ передвижения (на четвереньках), а особенно — судорожные дерганья, имеющие целью освободиться, не разодрав куртку, несколько сбили с него спесь, и, оказавшись в зале с паркетным полом, Андрей Т. почувствовал себя не таким гордым и победительным, как хотелось бы. Но доконала его не эта чепуха. Доконал его все-таки проклятый листок с теорией. Бросив на него прощальный взгляд, он вдруг обнаружил еще одну ошибку при расчетах. Критическая скорость, оказывается, была вовсе не одиннадцать метров в секунду. Она была меньше. Существенно меньше. Она была всего-навсего четыре и семь десятых метра в секунду. Нет, формулу он вывел верно. Теория не подвела. Он опять наврал при вычислениях. Все эти чудеса смекалки и находчивости в виде многострадальной табуретки были ни к чему. Опасную зону можно было миновать даже не бегом, а просто быстрым шагом, ну, в крайнем случае, трусцой. Теперь он с особенной ясностью припомнил, что грозное падение решетки было, пожалуй, на самом деле, не таким уж грозным и стремительным. Довольно вялое это было падение.

Скромность, подумал Андрей. Скромность — вот что украшает человека! (Из речи папы по поводу заявления старшего брата-студента, что он, мол, старший брат-студент, написал такую курсовую, что все вокруг обалдели.) Скромность в победе, скромность в поражении, если ты не хочешь быть смешным. А кому охота быть смешным?

Очень скромный и привлекательный, он решительно зашагал в сиреневую туманную дымку, стараясь не поскользнуться на идеально ровном, великолепно отциклеванном паркете. Он не оглядывался (ни взгляда назад!), он не озирался, он глядел вперед и только вперед, где что-то все заметнее мерцало, словно реклама.

Затем Андрей Т. видит две двери „Для умных“ и „Для не слишком“, а затем, перед очередным испытанием, следует отсутствующее в окончательном варианте воспоминание:

И еще он вспомнил, как старший брат-студент попал в полосу неудач и мировой скорби. Он ничего не делал, лежал у себя в комнате на диване, не скрываясь, курил и на все разумные предложения отвечал: „Умный в гору не пойдет“. На деловые предложения он отвечал по-другому: „Лучше стоять, чем идти; лучше сидеть, чем стоять; лучше лежать, чем сидеть; лучше спать, чем лежать; лучше умереть, чем спать“. Где-то он вычитал эту жуткую мудрость, и в приступах Мировой Скорби изводил ею встречных и поперечных. Это длилось до тех пор, пока однажды папа, наблюдавший за развитием событий с грозным интересом, не нанес контрудар. Старший брат-студент в ответ на какое-то деловое предложение (кажется, вынести помойное ведро) затянул было свое: „Умный в гору не пойдет…“, и тогда папа сказал поверх газеты: „Умный ляжет и помрет“. На брата-студента это особенного впечатления не произвело, мировая скорбь все равно терзала его до самого конца весенней сессии, но жуткие мудрости он цитировать перестал.

Андрей Т., вспомнивши все это, несколько повеселел и принялся изучать обстановку вокруг. Обстановка состояла из двери, входить в которую не имело смысла, и большого количества густого тумана, в котором по-прежнему нечто мерцало, затухая и вспыхивая, и это нечто было вроде бы совсем недалеко.

Придерживаясь левой рукой за стену, Андрей двинулся в направлении мерцания и довольно скоро оказался перед большой застекленной вывеской. Именно эта вывеска и вспыхивала…

Далее идет путешествие вверх по пожарной лестнице, а затем перед встречей с ВЭДРО в черновике дается еще одно испытание:

Он сидел, как скоро выяснилось, в узкой круглой трубе. Справа мерцал туман и видны были осточертевшие до отвращения скобы, уходящие вдоль стены вниз. Слева, в конце трубы, было темно и мигали какие-то желтенькие огоньки. На вид совершенно безопасные и безвредные.

Передохнув и придя в себя окончательно, Андрей прежде всего обследовал ладони. Выяснилось, что ладони в общем целы и невредимы, хотя и горят, словно он целый вечер тренировал подъем разгибом на перекладине. Следовало ожидать появления водяных пузырей, но от этого, как известно, еще никто не умирал. Ладно. Вперед.

Вперед можно было двигаться только на четвереньках. Времена, когда такой способ перемещения в пространстве нравился Андрею больше прочих, уже довольно давно миновали, но выбора не было. Разумеется, он попытался перейти к прямохождению, но продвинувшись на два шага в болезненно полусогнутом состоянии, налетел лбом на какую-то металлическую выпуклость в верхней части трубы и поспешил опуститься на четыре точки. Теперь страдали колени. Они отвыкли служить точками опоры. Они протестовали — сначала негромко, а потом во весь голос. Спиридон, у которого вообще не было коленей, блаженно насвистывал за пазухой „Хороши весной в саду цветочки“.

Однако кончилась и труба. Скорее почувствовав, чем увидев над собою пустое пространство, Андрей со стоном наслаждения распрямился во весь рост и, держась за поясницу, огляделся.

Здесь Андрей Т. попадает к машине ВЭДРО. А после этого — в странный парк (которого в окончательном варианте нет) и далее — на площадь, где расположены различные клубы по интересам, которые в черновике описываются и более подробно, и несколько иначе:

Прекрасный сказочный парк раскрылся перед ним. Ровные гладенькие, посыпанные мелким плотно слежавшимся песочком дорожки вели среди идеально подстриженных немятых газонов под сенью раскидистых кряжистых деревьев — дубов, или буков, а возможно грабов или кленов. Андрей всегда был слабоват по части ботаники. Среди деревьев застыли прекрасной красоты животные с ветвистыми рогами, и все они настороженно разглядывали Андрея большими блестящими глазами. Слева виднелся из-за кустов зеркально ровный пруд, на берегах которого торчали на одной ноге дремлющие птицы с клювастыми головами, ушедшими в плечи.

Это все было очень красиво, и в то же время — странно. Трава на газонах росла масляно-желтая, у грабов (или дубов?) были синие стволы и серые листья, а животные и птицы сверкали всеми цветами радуги и все без исключения были пятнисты как леопарды.

Но более всего поражали бесчисленные таблички, плакаты, афиши, вывески, объявления, указания и сообщения, которыми был буквально перенаселен этот удивительный парк. Таблички торчали из зарослей желтой травы, плакаты украшали стволы вязов и буков, объявления и указания, начертанные на тяжелых досках, свисали, прикованные цепями к могучим раскидистым ветвям.

Некоторые из этих шедевров трактовали правила поведения в садах и парках. Например: „ПО ГАЗОНАМ ХОДИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ОТ ХОЖДЕНИЯ ПУЛЬС УЧАЩАЕТСЯ“. Или: „ТРАВУ НЕ МЯТЬ! ЦВЕТОВ НЕ РВАТЬ! ВАС БУДУТ ДИКО ШТРАФОВАТЬ!“ Или, скажем: „ТОВАРИЩ, БЕРЕГИ ПРИРОДУ! И ОТ СЕБЯ, И ОТ НАРОДУ“.

Другие были бы уместны скорее на какой-нибудь мощной автомобильной магистрали, чем на этих мирных буколических тропинках. „НЕПЕРЕКЛЮЧЕНИЕ СВЕТА ВЕДЕТ К АВАРИИ! ШЕЮ СЛОМИШЬ СЕБЕ И МАРЬЕ“. Или: „МАШИНУ СТАВЬТЕ НА ОБОЧИНУ! ПО-ПРОЛЕТАРСКИ, ПО-РАБОЧЕМУ“. Или даже: „ОСТОРОЖНО! СКОЛЬЗКАЯ ДОРОГА! НЕ ТОРМОЗИТЕ РЕЗКО, РАДИ БОГА!“

Попадались нравоучения и более общего порядка. „ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ! ДАЖЕ ЕСЛИ ВЫ ЕЩЕ В ЧЕТВЕРТОМ КЛАССЕ“. „ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА! ЗАЧЕМ ВАМ ОПАЗДЫВАТЬ НА РАБОТУ?“ „ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОД. РУКИ В НОГИ, ПЕШЕХОД!“ И так далее, в том же духе.

Восхищенный и потрясенный Андрей Т. неторопливо брел куда глаза глядят, изучал объявления и советы, жадно поедал взором удивительных животных, сверкавших в зарослях варварской красотой переводных картинок. Воздух здесь был чист и прозрачен, благоухали невиданные цветы, и все было удивительно и волшебно как в сказочном сне. Поначалу его несколько обескураживало то обстоятельство, что сквозь раскидистые ветви разнообразных грабов проглядывали временами сразу два солнца и три-четыре Луны в различных фазах, но он довольно скоро привык к этой милой странности и перестал ее замечать. Из этого парка не хотелось уходить. Хотелось всегда, всю жизнь бродить по лабиринту песчаных дорожек, читать забавные надписи, подружиться с пятнистыми печальноглазыми существами, наверняка добрыми и нетребовательными в дружбе… Искупаться в зеркальном пруду… Вскарабкаться на вершину самого высокого вяза (или, например, клена)… Валяться в шелковисто-мягкой высокой траве, уткнуться в нее носом среди горячих солнечных пятен… Никогда не ходить в школу, не учить никаких уроков, на всю жизнь распроститься с такими ужасами реальной жизни, как черчение, скажем, не говоря уже об экономической географии… Жить, как Маугли, — свободно и легко!..

На перекрестке двух дорожек Андрей увидел крупного мускулистого человека в полосатых плавках. Человек этот сидел на каком-то каменном приступочке в неудобной, но классической позе Роденова Мыслителя. То ли он и на самом деле был Мыслителем, то ли просто решил позагорать на жарком солнышке — весь он лоснился от пота и был полон ленивой неги.

Приблизившись, Андрей на всякий случай произвел сложное движение корпусом и головой. Движение это могло рассматриваться и как вежливое приветствие (если Мыслитель окажется человеком достойным и тоже поздоровается), и как что-нибудь иное (на случай, если имеешь дело с хамом, который не снисходит до того, чтобы поздороваться с младшим по возрасту).

Мыслитель на приветствие не ответил (может быть, не понял, что с ним здороваются?), но когда Андрей оказался рядом, вдруг сказал негромко:

— Покой! Везде покой! Борьба нам только снится.

Андрей остановился. Высказанная мысль, хотя и противоречила его убеждениям, заключала однако в себе и нечто здравое.

— Контрольные замучили, — вырвалось у него совершенно непроизвольно.

— Кто заслужил покой, тот богоравным станет, — сообщил Мыслитель.

— А как же Генка?

— Каждому свое, — изрек Мыслитель.

— Да? Наверное… — сказал нерешительно Андрей. — Только несправедливо получается: одному покой, а другому…

— Справедливость в одном: получить покой, если ты заслужил его, — гнул свою линию потный Мыслитель.

— Еще как заслужил, — сказал Андрей с горечью. — Мало того, что контрольные, надо еще макулатуру собирать и металлолом сдавать… Марки в новый кляссер некогда переставить!

— Покой! Один покой! Движенья нет. Движенье — суета сует, — почти пропел Мыслитель, даже глаза прикрыв от неги.

Это последнее высказывание показалось Андрею несколько сомнительным. Но, с другой стороны, если отвлечься от его буквального смысла и принять во внимание лишь дух его, то очевидно получалось, что Андрей безусловно имеет право и даже в известном смысле обязан скинуть с себя лишнюю одежду и развалиться на травке, а потом с гиком и воплями обрушиться в ласковую теплую воду, которая так заманчиво играла солнечными зайчиками за ближайшим грабом (или дубом).

Но тут молчавший до сих пор Спиридоша вмешался в беседу, негромко, но самым решительным образом. Он исполнил незамысловатую песенку, от которой у Андрея всегда почему-то бежали мурашки по спине и становилось грустно и весело одновременно…

— …Посмотри, и ты увидишь, как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет… — пел Спиридоша, и Андрей, сдерживая накипающие почему-то слезы, слышал его с полуоткрытым ртом, и Мыслитель тоже слушал, застывши в каменной неподвижности, становясь с каждым тактом мелодии все неподвижнее, все мертвее, и когда песенка кончилась, Андрей увидел, что перед ним, действительно, сидит Роденов Мыслитель — каменный, опутанный тончайшей паутиной древних трещин, слепой, раскаленный солнцем… Статуя. Всего лишь каменная статуя. И даже не оригинал, конечно, а копия.

Осторожно переведя дух, словно боясь разбудить кого-то, Андрей на цыпочках обогнул каменный истукан и поспешил дальше, вперед, и ему больше не хотелось ни покоя, ни легкой жизни. Он испытывал нетерпеливое желание покинуть наконец этот обманчивый парк, который представлялся ему теперь ласковым, теплым, вкрадчиво и не спеша засасывающим человека болотом.

И он оказался наконец на обширной, посыпанной все тем же мелким песочком площади. Причем как-то вдруг, и сразу — в центре этой площади. Во все стороны от него многохвостой звездой расходились выложенные из кирпича узенькие тропки, и каждая вела к пестрораскрашенной кабинке. Кабинки эти окаймляли всю площадь по кругу. И, разумеется, на дверях каждой кабинки была табличка с надписью.

— ФИЛУМЕНИСТЫ, — читал Андрей, медленно поворачиваясь вокруг оси, — ФИЛОКАРТИСТЫ, НУМИЗМАТЫ, БИБЛИОФИЛЫ, БОНИСТЫ, ФИЛАТЕЛИСТЫ…

Кажется, здесь были предусмотрены кабинки для всех возможных человеческих хобби, страстей, страстишек и увлечений. Здесь были вполне понятные АВИАМОДЕЛИСТЫ, и смутно знакомые ТИФФОЗИ, и совсем непонятные ГУРМАНЫ. Были здесь МЕЛОМАНЫ, были здесь НАРКОМАНЫ, и даже АЛКОГОЛИКИ здесь были, хотя, казалось бы, какой человек в здравом уме и трезвой памяти согласится признать себя алкоголиком?

Надо было что-то выбирать. Сначала у Андрея возникла было лихая мысль: двинуть в неизвестность, выбрать каких-нибудь ФАЛЕРИСТОВ, и — будь что будет. Но потом он решил, что нет никакого смысла вводить еще и фактор неизвестности. Если уж сражаться, то с противником хорошо изученным. Поэтому он решительно зашагал по кирпичной тропинке, предназначенной для ФИЛАТЕЛИСТОВ.

После рассматривания марок и выстрела в Спиридона Андрей попадает через дверь, открывшуюся за отъехавшим шкафом, в какие-то железные дебри (трапы, решетки, балки, перила). В черновике дальнейшее описывается так:

Он [Комментатор — С. Б.] весь трясся от ненависти и даже подпрыгивал на месте — маленький, скорченный, оскаленный. Синие, желтые и оранжевые вспышки сигнальных фонарей озаряли его изможденное лицо аскета и фанатика с черными провалами глазниц. И плясал, дергаясь в слабой коротенькой лапке, отсвечивающий длинный ствол метателя молний, и в широком раструбе нетерпеливо мерцала, жаждая вырваться на волю, очередная белая ослепительная игла, свернутая в тугую, ясно различимую спираль.

— Дурак, безмозглый идеалист… — хрипел Комментатор Конь Кобылыч, подергиваясь и приплясывая. — Иди и сдохни! Иди и сдохни!..

От него исходили волны ненависти и страха, тугие и плотные, вполне ощутимые, от них леденело лицо и ерошились волосы. Андрей попятился, уперся спиной в какую-то мягкую, подавшуюся под давлением перегородку, попятился еще, навалился, и вдруг невидимая эта перегородка лопнула, как воздушный шарик, Андрея обдало холодом и запахом гнили, и он очутился в каком-то совсем другом месте, очень неуютном и неприятном.

Во-первых, здесь было темно, а во-вторых — холодно и сыро. Под ногами, при каждом движении, лязгала и грохотала какая-то железная решетка. Пахло мерзлыми поганками. Отвратительное, безнадежное место, из которого сразу же захотелось куда-нибудь выбраться и больше сюда уже никогда не возвращаться.

Впрочем, у этого места был и свой плюс: трясучий псих Конь Кобылыч отсутствовал вместе со своим лазером-гиперболоидом, и осознав этот несомненно положительный факт, Андрей поспешил взять себя в руки. Он был большим специалистом по взятию себя в руки. Сама жизнь воспитала в нем это умение, постоянно ставя его перед разнообразными дилеммами, вроде: или немедленно и хорошо помыть гору посуды, или заполучить всеобщий семейный бойкот на сорок восемь часов…

И едва только взяв себя как следует в руки, Андрей немедленно обнаружил, что ситуация на самом деле далека от полной безнадежности. Жить, оказывается, можно было и здесь.

Во-первых, оказалось, что здесь не так уж и темно. А во-вторых, — не так уж, в конце концов, холодно и сыро.

Под ногами, правда, была действительно железная решетка. Справа тянулась шершавая и мокрая стена, а слева металлические ржавые перила отгораживали человека от непроглядно черной пропасти. Сверху сочился жиденький рассеянный свет, и в свете этом угадывались наверху какие-то сложные конструкции, переплетение балок, решеток и кронштейнов. В общем, все это вместе было не то какой-то шахтой, не то внутренностями старинного океанского лайнера, а может быть, даже заброшенной тюрьмой. На большее у Андрея Т. фантазии не хватило, и он принял решение осторожно продвигаться вперед, держась на всякий случай поближе к стене.

Железо под ногами тряслось и грохотало, звуков было столько, будто не одинокий опытный разведчик совершает тайный рейд по тылам противника, а целая рота морских пехотинцев шагает в баню. Причем даже внезапное прекращение движения делу не помогало: еще долго после полной остановки все вокруг громыхало, лязгало и скрежетало, потом становилось тише, потом — значительно тише, а потом, уже минуту или две спустя, лязг и гуканье отражались, по-видимому, от каких-то далеких стен, возвращались, и все начиналось сначала.

В этих условиях попытки сохранить тайну передвижения теряли всякий смысл, и Андрей в конце концов решил шагать, как шагается, тем более что времени оставалось, судя по всему, совсем мало и некогда было уже разводить особую конспирацию.

Некогда было даже остановиться и попытаться понять, как дела у Спиридона. Собственно, и так было ясно, что дела у него — не ах. На всех диапазонах этот неисправимый болтун и менестрель теперь молчал или слабо покряхтывал, и только на УКВ мерно и неутомимо постукивал некий метроном. Время не ждало.

Железный же путь, между тем, несомненно вел куда-то вниз. Горизонтальные переходы все чаще сменялись железными ступеньками лестниц, и лестницы эти становились все длиннее и, судя по явно усиливающемуся лязгу и грому, все железнее. В стене справа изредка попадались двери с разнообразно-однообразными светящимися табличками: „ЗАПАСНОЙ ВЫХОД“, „ВЫХОД ЗДЕСЬ“, „ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД“ и даже „ВХОДА НЕТ. ВЫХОД“. Разумеется, эти призывы уже не могли обмануть человека. Один разок, из чистого любопытства, Андрей приоткрыл дверь с зазывной надписью „САМЫЙ ПРОСТОЙ ВЫХОД ИЗ“, понаблюдал, как дедушка вдумчиво кушает чай с вареньем, и двинулся дальше — уже без лишних остановок. Ему было все ясно.

Похоже, что и загадочным владельцам этого железно-решеточного балагана тоже было уже все ясно. Чем дальше, тем все запущеннее выглядело их заманивающе-выманивающее хозяйство. Стали попадаться двери, надписи над которыми были разбиты, или горели только некоторые из букв, или вообще никакие буквы не горели, а сама дверь оказывалась заставлена то какими-то метлами и швабрами, то штабелем пустых ящиков из-под яиц,[6] то шеренгами пустых бутылок.

Видимо, противник отказался уже от всяких попыток с помощью дезинформации, запугивания или подкупа остановить, задержать или обратить в бегство Андрея Т. И несомненно это была победа Андрея Т. Но была ли эта победа полной и окончательной? Следовало и теперь считать, что путь впереди открыт и можно без всяких опасений стремительно преследовать отступающего в панике противника? При обсуждении вопросов такого рода Андрей мог опираться, с одной стороны, на боевой опыт дедушки-подполковника, а с другой — на обширный материал, почерпнутый в свое время из батальной литературы и кино. Однако опыт дедушки было использовать довольно трудно, потому что, если судить по дедушкиным рассказам, наука побеждать сводилась к науке обеспечивать свое подразделение в достаточных количествах боевым питанием и пищевым довольствием. Что же касается литературы и кино, то Андрей в данный момент ничего не мог выкопать из памяти, кроме прекрасной, но довольно бесполезной сейчас фразы: „Наступать! Наступать! Они уже выдыхаются!..“

Между тем, разгулявшаяся фантазия с готовностью предлагала десятки вариантов игры за противника, как-то: скрытые люки в железной решетке, распахивающиеся, когда на них ступает нога человека; обрушивающиеся из-под невидимого потолка чугунные литые болванки, нацеленные точно в темечко; пропускаемый через ржавое железо галерей и лестниц ток высокого напряжения… и так далее, и тому подобное.

И та же самая фантазия обнаруживала полную беспомощность и скудость, когда речь шла об игре за самого Андрея. Если отмести варианты, совершенно не достойные человека, то оставалось только одно: приостановить стремительное продвижение, оглядеться, собрать информацию, спокойно обдумать сложившуюся обстановку.

В конце концов Андрей так и поступил. Правда, не сразу, а только после того, как ему показалось, что дорогу ему перегородил огромный влажный паук, угрюмо сгорбившийся под очередной дверью со слабо светящейся неоновой вывеской: „А ВОТ И В..ОД“. Разумеется, довольно скоро выяснилось, что паук — это не паук вовсе, а невесть как залетевший сюда здоровенный куст перекати-поля, но тем не менее Андрей стремительное продвижение приостановил, вытер ледяной пот, выступивший на шее, и принялся оглядываться, собирать и спокойно обдумывать.

Железный гром и лязг возвращался из сумрака и снова уходил в сумрак, становясь с каждым разом все тише и все непохожее на самого себя, оборачивался громыханием железной крыши на ветру, потом — грохотом далекого контейнеровоза, потом — разноголосицей очереди на пунктах сдачи стеклянной тары… Замечательным было, что это эхо никак не желало затухать совсем — достигнув определенного уровня шума, оно на этом уровне и осталось и больше уже не было похоже на эхо.

Очень осторожно и почти бесшумно Андрей приблизился к перилам и глянул вниз. Внизу уже не было непроницаемо черной пропасти. Там стоял светящийся туман, и в нем, как в экране стереокино, перемещались неясные огромные тени сложнейших очертаний — не то чудовищные щупальца, не то переплетения металлических конструкций. Казалось, мощные прожектора силятся пробиться сквозь туман и шарят, шарят своими лучами в поисках подходящей щели. А эхо, которое уже больше не было эхом, временами разлагалось на отдельные звуки — это были выкрики, мрачное басовое бубнение и звонкие металлические щелчки словно бы переключаемых тумблеров.

Несколько долгих, непередаваемо долгих минут Андрей, свесившись через перила, смотрел и слушал, испытывая такой страх, какого не испытывал еще никогда в жизни. Это был даже не страх. Хуже. Это было холодное бесчестное расчетливое и вполне осознанное нежелание идти туда, вниз, в этот вскрикивающий и щелкающий туман. Туда просто нельзя было идти. Невозможно. Там был конец всему.

Он отшатнулся от перил и повернулся, чтобы бежать. Куда-нибудь. Лучше — вверх. Подальше от светящегося тумана. Но он не побежал, потому что перед ним оказался Генка, собственной персоной.

После разговора Андрея Т. с Напоминанием Генки и бега по железным лестницам Андрей оказывается перед странной компанией, допрашивающей Генку. В черновике Андрей Т. Генку не узнает: „Это был огромный круглый зал, словно дно невообразимого стакана, или точнее — невообразимой консервной банки, потому что все здесь — и стены, и пол — было железным. По всему залу в хаотическом беспорядке были разбросаны столы, стулья, кресла, шезлонги, табуретки, диваны, тахты, козетки, пуфики и кушетки. Однако вся присутствовавшая в зале публика расположилась по почти правильной дуге в ближней к Андрею части зала, фактически прямо перед ним. Публика восседала на своих креслах, козетках и пуфиках, и все внимание ее было сосредоточено на каком-то человеке, прижавшемся к стене прямо под ногами у Андрея, так что Андрей мог видеть только его макушку. Но Андрею было не до этой злосчастной макушки, его потрясла в первую очередь именно публика“.

В описании персонажей, захвативших в плен Генку, в черновом варианте тоже есть добавки. К примеру, страхолюдный толстяк (Самый Первый Блин) описывался кроме всего прочего так: „гора трясущегося жира, сопящая и задыхающаяся“. О попсовом молодом человеке: „Нехорошо, конечно, судить о человеке по его внешнему виду, но у этого типа внешность была такова, что немедленно вызывала в памяти витиеватые и выспренние формулировки, вроде „гнездилища пороков“, или, скажем, „мерзкого сосуда греха“…“ Описан в черновике и персонаж, отсутствующий в окончательном варианте: „Было здесь некое существо (или сооружение?), напоминавшее хорошо сохранившуюся египетскую мумию, запеленутую, однако, не в бинты, пропитанные ароматическими смолами, а в разноцветные провода. Провода опутывали это сооружение (или все-таки существо?) так густо и плотно, что вовне торчал только длинный острый подвижный нос. Существо это мирно возлежало на тахте, разноцветные провода шли от него во все стороны, оно было в общем (если не считать носа, совершавшего временами просто чудеса) неподвижно и откликалось на происходящее только крупными зелеными цифрами, которые иногда вспыхивали по обе стороны носа, там, где у существ обычно находятся глаза, а у этого сооружения были расположены миниатюрные экраны размером с блюдце“. Чуть позже описывается еще один тип (его реплика идет вместо реплики Недобитого Фашиста): „Давно пора, — подтвердил сидевший на самом правом фланге полукольца голый по пояс и тощий, как паук, Людоед-Ящер. Он был интенсивно зеленого цвета и в красных крапинках. Перед ним стояло на столе огромное блюдо с горой чисто обглоданных розовых костей. — Сколько же можно разговаривать? — продолжал он раздраженно. — Обед мы проразговаривали, ужин мы проразговаривали… Вместо завтрака теперь что же — тоже разговоры будут?“

Во время допроса в черновике звучат другие вопросы, чем в окончательном варианте:

— Он будет отвечать, — вмешалась Двугорбая Старуха. — Это он вам ничего не хочет рассказывать, а мне он расскажет. Ведь правда, мой маленький? Ведь ты расскажешь своей старой доброй тетеньке, чем объясняются такие низкие температуры в Антарктиде зимой и летом?

Голос ее скрипучий, как несмазанная дверь, был исполнен ласки, от которой человека прошибал пот и озноб одновременно. Никакого ответа на этот странный и неожиданный вопрос не последовало, и тогда вступил со своей партией Ученый Таракан, обосновавшийся на крайнем левом фланге. До сих пор он старательно писал что-то на больших листах плотной белой бумаги, а потом швырял эти листы прямо на пол. На носу у него сидело три или четыре пары очков, соединенных, так сказать, последовательно, а из головы торчали во все стороны беспорядочно в великом множестве усы, усики, усища, антенны и гибкие членистые щупальца.

— Гораздо интереснее было бы узнать, что такое культурная революция и какие задачи она была призвана решать? — решительно протарахтел он, тряся всеми своими усами, очками и антеннами. — Каковы были причины военной иностранной интервенции в годы гражданской войны и почему 1919 год был решающим годом в гражданской войне?

— Позвольте, позвольте! — хрипя и задыхаясь, вмешался Самый Первый Блин. — Я ведь так еще и не услышал формулировки закона тяготения! Мне так и не сказали, почему при смачивании лица одеколоном мы ощущаем охлаждение? Я, например, ничего такого не ощущаю, а они ощущают! И что такое одеколон, мне тоже не объяснили!..

— Конечно-конечно! — проворковала Двугорбая Старуха. — Но наш добрый мальчик прежде всего расскажет своей доброй тетеньке, каковы были темпы роста городского населения в шестидесятых годах в Японии и в США. Где они были выше и чем это можно объяснить?..

Тут все почтенное собрание словно взорвалось. Двадцать глоток разверзлись, проклятия, вопросы и призывы к тишине сотрясли спертый воздух с такой силой, что загудела железная ферма, за которой прятался Андрей Т. Пока длилось это стихийное бедствие, пока все вокруг грохотало, выло и сотрясалось, Андрей с присущей ему молниеносностью оценивал ситуацию.

Все было ясно. „Сударь“ и „наш добрый мальчик“ — это был, без сомнения, Генка-Абрикос. Именно он стоял там внизу, прижавшись лопатками к стене, именно его осаждали вопросами, именно его подвергали угрозам и уговорам.

Почтенная компания чудовищ, прижавшая Генку к стене, была, разумеется, бандой космических негодяев, а все эти железные сооружения вокруг, все эти дырчатые клепаные формы, решетчатые галереи и прочие комингсы и переборки были внутренностью гигантского космического корабля пришельцев из другой Галактики. Нетрудно было догадаться, что прибыли они на Землю отнюдь не с дружескими намерениями, ибо как можно иначе было объяснить тот факт, что они отказались от честного и открытого контакта (например, с Академией Наук), а вместо этого подло захватили в плен простого школьника и выпытывают у него сведения, представляющие для них несомненно стратегический интерес.

Было приятно думать, что эта банда изначально совершила крупную ошибку, остановивши свой выбор именно на Генке.

После мыслей Андрея Т. о слабых знаниях и упертости Генки допрос продолжался:

Между тем, внизу установился относительный порядок. Вокруг Самого Первого Блина хлопотали, делая ему искусственное дыхание — он, видимо, слегка зашелся криком и был на грани апоплексического удара, то есть инсульта. Удивительный Мужчина обмахивался шляпой, утомившись требовать тишины и дисциплины. Ученый Таракан ползал под столами, собирая свои разбросанные во время свалки листки, и только неутомимая Двугорбая Старуха продолжала гнуть свое. Вопросы, перемежаемые омерзительным сюсюканьем насчет „милого доброго мальчика“, сыпались из нее, как из учебника экономической географии зарубежных стран.

— Какие страны играют ведущую роль в мировом производстве хлопчатобумажных тканей?

— Каков удельный вес США в производстве электроэнергии развитых капиталистических стран… и так далее?

— Какие порты Великобритании являются крупнейшими… и тому подобное?

— Какое минеральное сырье из стран Южной Азии вывозится на мировой рынок… и прочее, и прочее, и прочее…

Прижатый к стене Генка несгибаемо молчал. Он даже, кажется, и не шевелился вовсе. Возможно, притворялся мертвым — сверху этого было не понять.

Тут Ученый Таракан собрал наконец все свои драгоценные листки до единого и энергично перехватил инициативу:

— Почему летом и осенью 1918 года судьба революции решалась на Восточном фронте? — затарахтел он, судорожно пытаясь выставить все свои бесчисленные очки вдоль соответствующих оптических осей. — Какие меры были приняты для укрепления Восточного фронта? Как был подготовлен и осуществлен разгром Колчака?..

Видимо, он был помешан на истории гражданской войны. Генка, между прочим, — тоже. Все фильмы про гражданскую он смотрел по пять раз и обожал их пересказывать. Однако сейчас он молчал. Он был прижат к стене и, следовательно, не уступал.

Далее идет уже знакомый по окончательному варианту монолог Удивительного Мужчины по поводу их возможностей получать сведения, но вместо радостной реакции на эти слова перечисленных выше персонажей снова появляется Ящер:

Тут Людоед-Ящер, имея, видимо, целью подстегнуть убогое Генкино воображение, цапнул с блюда самую большую кость и принялся ее грызть с хрустом, треском, чмоканьем и чавканьем, так что всем присутствующим стало нехорошо.

— Ящер, друг мой… — ослабевшим голосом попросил Удивительный Мужчина, и Людоед-Ящер швырнул кость обратно в блюдо со словами:

— Ну ладно, ладно, не буду…

— Благодарю вас, — сказал ему Удивительный Мужчина, с трудом перевел дух и вновь принялся за Генку…

Далее Удивительный Мужчина продолжает уговаривать Генку, утверждая, что Андрей Т. о нем забыл. Во время этого Ящер не унимается, поэтому вновь идет обращение к нему: „Ящер, умоляю вас!“ („Ну ладно, ладно…“). А затем в окончательном варианте идет, собственно, уже развязка (недосказанная, обрывающаяся) и краткое окончание, во время которого Андрей Т. дарил пришедшему Генке-Абрикосу свою коллекцию марок. В черновике же и развязка описана полнее, и финал весьма отличается от известного:

— Хватит врать! — взревел он, появляясь из-за железной фермы. Все замерло. Воспользовавшись понятным замешательством в рядах противника, Андрей одной рукой схватил и швырнул вниз бухту просмоленного троса, валявшуюся тут же неподалеку, а другой поднял с натугой и направил на Удивительного мужчину какую-то железную трубу, стоявшую до сих пор мирно у стальной переборки.

— Не двигаться! — громовым голосом потребовал он, переводя черное жерло трубы с одного бандита на другого. — Не шевелиться! Разнесу в клочки!.. Генка, лезь сюда, быстро!

Все окаменели, словно в немой сцене из „Ревизора“, замерли в неподвижности даже синие колечки дыма над трубой Удивительного, и только Египетская мумия, очевидно, от безмерного удивления, приподнялась на своем ложе и уставилась на Андрея своими зелеными циферблатами.

Между тем Генка, не теряя ни секунды драгоценного времени, вцепился в трос и полез по нему с ловкостью обезьяны и с ее же скоростью. Мгновение — и вот он уже рядом, вот он уже быстро вытягивает за собою трос, а банда все еще не пришла в себя, еще есть в запасе какое-то время для стремительного (в полном порядке) отступления, но тут в дальнем конце зала появился все тот же вездесущий Конь Кобылыч в виде черного карлика.

Размахивая своим страшным длинноствольным лазером-истребителем, он бежал, лавируя среди бесчисленных стульев, кресел и прочей мебели и уже издали пронзительно вопил:

— А вот я тебя сейчас, сорванца!..

— Разнесу в клочки! — ответил ему Андрей, но прежней убедительности уже не было в его голосе — он и сам это почувствовал. Ситуация стремительно ухудшалась. Банда зашевелилась. Людоед-Ящер ухватил зелеными лапищами блюдо костей и ловко скользнул с ним под стол. Удивительный Мужчина грозно поднял костыли, а Ученый Таракан, сорвав с себя очки, прыгнул прямо на стену и без всякого труда побежал по ней вверх, намереваясь обойти с фланга.

— Правого! — завопила Двугорбая Старуха.

— Левого! — заревел Самый Первый Блин.

— Обеих! — безграмотно, но пронзительно завопил Юноша Попс, ловя Андрея на мушку своего огнедышащего „ронсона“.

— А вот я вас сейчас!.. — пронзительно верещал карлик Конь, и ослепительно белая спираль молнии страшно блеснула в черном раструбе его истребителя.

Тогда Андрей изо всех сил поднатужился, обеими руками поднял над головой свою железную, теперь уже бесполезную трубу, и швырнул ее в гущу врагов.

— Бежим! — крикнул он Генке.

И они бросились бежать, вперед и вверх, по железным грохочущим ступенькам в облака спасительного тумана, сквозь который уже проглядывало жаркое, яркое, доброе солнце Земли.

Мама и папа вернулись, когда не было еще и девяти. Вообще-то они намеревались первоначально провести в Грибановской Караулке весь день, но мама, томимая видениями любимого Андрюшеньки, распростертого на ложе фолликулярной ангины, совершенно запилила папу, и они еще затемно двинулись в город на попутных машинах.

Теперь мама уютно позвякивала и постукивала на кухне какими-то кулинарными приспособлениями, по всему дому пахло печеными яблоками и вареньем из мандариновых корок, а запиленный папа посидел некоторое время у ложа ангины, говоря о пустяках, а потом отправился в свою комнату, откуда очень скоро донеслись его проклятья в адрес оболтусов и разгильдяев, которые берут его вещи и никогда не кладут их на место.

Жаркое доброе солнце Земли, очень низкое и затянутое морозным туманом, светило в окно. На ложе ангины было тепло и уютно, хотя горло все еще побаливало и саднило, и Андрею казалось, что горло как бы вспоминает таким образом о бешеном и яростном крике: „Разнесу в клочки!..“

А в полдень пришел наконец и Генка-Абрикос. Он был очень смущен, автодрома с ним не было и смотрел он на Андрея жалкими виноватыми глазами. Многословные и несвязные объяснения его сводились к тому что вырваться от Кузи не было никакой возможности — надо было чинить там магнитофон, а потом Славка принес новые диски, а потом Кузин папан приготовил шербет, а потом забарахлил автодром, а потом пришла Милка… Ну, разумеется! Андрей давно уже ждал этого признания. Милка. Так бы и сказал с самого начала. Раз уж Милка пришла, значит, все побоку…

Генка еще продолжал бормотать свои малодостоверные объяснения, но Андрей не слушал его. Он протянул руку, взял с табуретки верного Спиридона, щелкнул верньером. Спиридон с готовностью запел.

Голос у него был хрипловат, и повизгивало что-то внутри, и страшная сквозная рана — след спиральной молнии — круглая, с оплавленными краями, так и не затянулась, но верный своему долгу Спиридоша делал все что мог.

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

Когда дворники хлопочут у ворот…[7]

И хотя было уже за полдень, и никаких дворников у ворот в помине не было, песенка о Веселом Барабанщике казалась, как всегда, вполне уместной, и от нее тихонько и сладко щемило сердце.

ИЗМЕНЕННЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Контрольную Андрей Т. давал списать не Милке, а Генке-Абрикосу.

Вместо просмотра „Семнадцати мгновений весны“ Андрея Т. ведут не „на именины к бабушке Варе“, а „на день рождения к тете Вале, которая постоянно пристает насчет отметок и [как и бабушка Варя — СБ.] не держит телевизора…“

В середине подъема по пожарной лестнице Андрей Т. думает, не вернуться ли ему назад, но, взбадриваемый песней Спиридона и вспомнив Генку, продолжает подъем? В черновике Андрей о Генке не вспоминает: „Может быть, он даже и сдался бы и повернул вспять, но дорога вниз теперь отнюдь не казалась легче. Было уже все равно — лезть вниз, карабкаться вверх или просто висеть на месте, обвившись вокруг металлических, чуть липких скоб подобно некоему тропическому удаву“.

Машина ВЭДРО называет Андрея Т. не „Желающий Пройти“, а „Вопрошатель“, но и Андрей Т. (правда, в своих мыслях) называет ее поначалу „Думатель-Отгадыватель“, а затем, разъярившись: Думатель-Вытрезвитель, Думатель-Болеутолитель, Решатель-Кдедушкеотправитель, Отгадыватель-Очковтиратель, Решатель-Разъяснитель, Думатель-Многоосебевоображатель.

Третий вопрос, заданный ВЭДРО, — не о гиперболоиде инженера Гарина:

— Третий вопрос формулируется! — как ни в чем не бывало провозгласил Решатель-Отгадыватель. — Загадка: кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? На размышление двести сорок секунд. Размышление начинается!

Загадки ему, уныло подумал Андрей. Только загадок мне и не хватало. Терпеть их не могу. „Висит на ложке, свесив ножки… Без рук без ног на бабу скок…“ Откуда я могу знать? Утром — на четырех, днем — на двух, а потом — снова количество ног возрастает. Паук какой-нибудь. Утром ему оторвали половину ног, а к вечеру…

Подожди-ка, я ведь про эти ноги где-то читал… Ну да! Утром на четырех — значит, на четвереньках, а вечером на трех — значит, с палочкой… Это же загадка Сфинкса!

Несомненно, Думатель-Отгадыватель выкопал где-то в недрах своей магнитной памяти древнюю загадку, которую легендарный Сфинкс загадывал встречным и поперечным перед тем, как их съесть. А какой-то другой легендарный деятель (Эдип? Эзоп? Или, может быть, Геракл?) эту загадку раскусил и остался несъеденным… По-видимому, это был чертовски головастый Эдип, но, скорее всего, он тоже вычитал разгадку в какой-нибудь древней книжке…

Андрей подождал, пока на экране появится число 10, и сказал негромко:

— Человек.

И угадал!

Несколько по-другому описываются мысли Андрея Т. и первый его вопрос, когда ему было предложено задавать вопросы Думателю-Отгадывателю:

Нет, умными вопросами машину не испугаешь. Это на умные вопросы отвечать нетрудно, а попробуй-ка ответить на глупый! Надо ему подсунуть какой-нибудь дурацкий вопрос. „Куда девается земля, когда в ней дырка?“ Хороший вопрос, дурацкий, но ответить на него можно. Значит, недостаточно дурацкий… Тут все дело в том, что правильно поставленный вопрос уже содержит в себе половину ответа, значит?.. Значит, надо попробовать неправильно поставленный… Неправильно поставленный… Неправильно…

И Андрей выпалил наугад:

— Почему у насекомых десять ног?

Перед следующим вопросом Андрей Т. опять вспоминает родственников: „Вот на чем я его поймаю: на парадоксе. Ура! Спасибо, папа, что рассказал мне про парадоксы. Спасибо старшему брату-студенту, который обожал меня парадоксировать“.

Во время просмотра огромного количества кляссеров с марками Андрей Т. вдруг замечает, что Спиридон стоит „на самом далеком шкафу в самом темном углу“, и его осеняет: „Генка!“ В черновике о Генке опять-таки напоминает Андрею Т. Спиридон:

Почему верный Спиридоша оказался так далеко — чуть ли не на самой верхней полке самого далекого из стеллажей? Что за зеленые буквы вспыхивают на его шкале, складываясь в слова, которые, никак не удается прочесть? И что это он там шепчет, верный добрый Спиха, безнадежно, но упорно повторяет какие-то очень важные слова, которые никак не удается расслышать за мерными увлекательными комментариями Комментатора?..

Андрей потряс головой, и на мгновение ему удалось вырваться из навалившегося филателистического кошмара.

— ДО ПОЛУНОЧИ ДВАДЦАТЬ МИНУТ… — вспыхивало на шкале Спиридона. — ДВАДЦАТЬ МИНУТ ДО ПОЛУНОЧИ ДВАДЦАТЬ МИНУТ…

— …Андрюха, помоги!.. — задыхаясь транслировал Спиридоша. — Погибаю…

С огромным трудом освободившись от пинцета и лупы, которые категорически отказывались лечь на стол, а все норовили прыгнуть обратно в руки, Андрей отодвинул кресло и поднялся.

О марке „Розовая Гвиана“ в окончательном варианте сказано: „На черном бархате под плитой броневого стекла в отсветах лампы лежала ОНА“. В черновике: „На черном бархате, в отсветах лампы на пуленелробиваемом-несгораемом-химическим-реакциям-неподверженном стекле, лежала ОНА“. В это время Спиридон запел песню о Веселом Барабанщике — негромко (в окончательном варианте). В черновике эту же песню, тихо Спиридон начинает петь раньше, а теперь: „Спиридон, будучи существом небелковым и в значительной своей части даже вообще неорганическим, не питал ни уважения, ни почтения ни к чему, а в особенности — к филателии. Никем не управляемый и не ограничиваемый, он с наслаждением дал звучок и теперь показывал все, на что был способен. Не так уж часто ему, бедняге, удавалось попеть во все горло в этом шумном мире, ожесточенно сражающемся с шумами. И сейчас он пел. Это была все та же песенка о Веселом Барабанщике, всего лишь о Барабанщике, но он пел ее от души, бросив на это исполнение все свои небогатые запасы энергии…“ И далее, когда все тот же Конь Кобылыч стреляет в Спиридона из лазерного пистолета (в черновике это оружие конкретно не называется, а описывается: „нечто длинноствольное, мрачно и тускло блеснувшее синим“), Спиридон предстает опять как живое существо: „Андрей завопил от ужаса и бессилия, и страшно, как раненное животное, закричал пораженный Спиридон“.

УБРАННЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Горло болело“, — констатирует Андрей Т. В черновике подробнее: „Горло болело, и через полчаса ему предстояло тащиться в ванную и там полоскать это предательское горло раствором календулы в теплой воде“.

Когда Андрей Т. мысленно вспоминает все случаи своего невезения, переходя от одного примера к другому, в черновике вставлено: „Или — другой наводящий ужас пример…“

„Бороться и искать — невозможно и остается одно: не сдаваться“, — думает Андрей Т. и в черновике добавляет: „Когда дела становятся совсем плохи, они начинают изменяться к лучшему“.

Когда Андрей Т. раздумывает, не взять ли ему в путешествие факел, то в черновике поясняется: „…инструмента, необходимейшего при исследовании подземелий, заброшенных шахт и разнообразных пещер…“

Перед известной истиной, „что есть лишь один способ делать дело и множество способов от дела уклоняться“ в черновике идет повествовательное: „Трудно, трудно теперь уже сказать, как все повернулось бы в дальнейшем…“

Перед путешествием по пожарной лестнице Спиридон исполняет романс. Причем в черновике он продолжает петь даже когда Андрей его уже положил за пазуху, поэтому „пришлось сказать ему: „Цыц!“, после чего рыдания и всхлипывания прекратились“.

Когда Андрей Т. попадает к ВЭДРО, в черновике приведено восприятие Андреем Т. странного общения с машиной. Машина называет себя и одновременно высвечиваются произносимые слова: „Процедура представления начинается, — продолжал Голос. — Представление: имею честь представиться — Всемогущий Электронный Думатель, Решатель и Отгадыватель. С кем имею честь?“ В черновике продолжение: „Андрей как завороженный слушал и читал. Было очень странно сравнивать то, что слышали уши, с тем, что видели глаза — знаков препинания по-прежнему не было, союзов — тоже, а вместо „Всемогущего Электронного“ и так далее высветилось просто ВЭДРО — видимо, из соображений экономии. Потом до него дошло, что надо бы представиться в свою очередь…“ После представления в окончательном варианте Андрей Т. спрашивает, как пройти к Генке, в черновике же идет другое:

Потом по экрану побежали цифры, перемежаемые английскими словами, из которых Андрей успел разобрать только „мэмори — гап“.

Голос объявил:

— Процедура ввода информации в школьника Андрея начинается.

В черновике, когда Андрей Т. разглядывает кляссеры с марками, Комментатор разговаривает с Андреем, используя различные обращения: „Классика, сэр! Старая Германия, Черный Пенни в листах, монсеньор! Британские колонии, сударь!.. <…> Раз в пятьдесят лет, милостивый государь! <…> Такое не повторяется, прошу пана!.. Ясновельможный пан и звезда моего сердца не может уйти…“

СТИЛИСТИКА

И видна, конечно, при сравнении чернового и окончательного варианта мелкая стилистическая правка.

„Взять и полежать в постели“ изменяется на „поваляться под одеялом“.

„Это уже не просто невезенье. Это уже нечто большее“, — думает Андрей Т. о своей несчастной судьбе. Авторы добавляют пафоса: „Это уже не просто невезенье. Это уже судьба. Рок“.

Андрей Т. вписывает в кроссворд Буттерброда, „чем развеселил своего старшего брата-студента“, — пишется в черновике. Авторы, стараясь добавить отношение самого Андрея Т. к этому, сначала добавляют слово „неприятно“, но затем изменяют полностью: „…чем повергнул старшего брата в неописуемое и оскорбительное веселье“.

Андрей размышляет: „…и много бутербродов было случайно уронено…“ Авторы правят, убирая страдательный залог и одновременно добавляя вычурности: „…и много бутербродов вывалилось из рук на пол, на тротуар и просто на сырую землю…“

Ненавистный парадный костюм после правки становится „смирительным парадным костюмом“.

Добавление пафоса: не „негромко застонать“, а „испустить негромкий стон“; не „стон человека, попавшего в капкан“, а „стон человека, попавшего в западню“. И одновременно сокращение текста и придание ему большей заштампованности: не „Стон звездолетчика, уносимого остатками разбитого корабля в невообразимые черные пустоты Вселенной…“, а „Стон обреченного звездолетчика, падающего в своем разбитом корабле в черные пучины пространства…“ И убирается из черновика: „Если не считать этого стона, в квартире было тихо“. И еще придание литературных штампов: „горькая мудрая“ не „улыбка“, а „усмешка“; вместо „не тратя лишнего времени“ — „не тратя ни минуты драгоценного времени“; вместо „трусоватый механизм“ (о Спиридоне) — „чувствительный аппарат“; не „скромно ликовал“, а „рыдал от счастья“.

ИЗДАНИЯ

ПОДИН впервые была опубликована в „Мире приключений“ в 1980 году, затем переиздавалась только в собраниях сочинений. В первом издании она называлась — „сказка“, в собрании сочинений издательства „Текст“ — „маленькая повесть“.

Первое издание отличается от других вариантов незначительно. К примеру, Спиридон поет не „Мы с милым расставалися, клялись в любви своей“, а „Мы расстаемся навсегда, пускай бегут года…“; ВЭДРО Андрей Т. не называет „Ведро“ (везде упоминается только ВЭДРО); сторож с собакой в этом издании еще и с берданкой на коленях. Есть там и некоторые подробности из черновика, отсутствующие в следующих изданиях, к примеру: „…даже для АЛКОГОЛИКОВ и НАРКОМАНОВ были, хотя, казалось бы, кому в здравом уме и трезвой памяти могло взбрести в голову держать открытый притон для алкоголиков и наркоманов?..“ Проскочило в этом издании любимое словечко Авторов „брюзгливо“ (в последующих его правили на „брезгливо“),

В издании собрания сочинений издательства „Сталкер“ в ПОДИН были сделаны (по разрешению БНС) некоторые небольшие вставки из черновика и первого издания: путешествие Андрея Т. на четвереньках, инцидент с Яишницей и прочее. В других собраниях сочинений повесть публиковалась без изменений.

Загрузка...