„БЕССИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО“

БМС, пожалуй, самый трудный роман из всего, написанного АБС, для понимания после одноразового прочтения. Мозаика повествования, наложенная на мозаику персонажей (пара часов из жизни одного персонажа, пара часов из жизни другого, потом о ком-то вообще третьем и четвертом, где только упоминается первый…), причем даже персонажей зачастую нужно угадывать (там им было имя, здесь — прозвище, а потом вообще — только по манере поведения угадывается снова он же), задает читателю не одну загадку. И прочитав роман в первый раз, видишь, скорее, яркие эпизоды, искрометные фразы, кусочки глубоких рассуждений, но затрудняешься не то что выделить главную идею, а даже определить основную линию повествования. О ком этот роман? О Вадиме? Или о сэнсее? О чем этот роман? О победе или поражении? Вообще — пессимистичен этот роман или, наоборот, оптимистичен? Ведь удалось же Вадиму повернуть свою „трубу“!..

И только перечитав (и не один раз), подумав, отложив на время и перечитавши заново, понимаешь и главную идею романа, и множество других, второстепенных, но не менее важных… Угадываешь даже причины, породившие этот роман.

Пожалуй, главная причина, из-за которой Автор взялся за этот роман, — это разочарование. Разочарование от несбывшихся надежд. И от общесоциальных — казалось, что, обретя свободу, наш народ теперь семимильными шагами устремится к лучшему будущему — увы, пятнадцать лет прошло, а где мы? И руководители нашлись грамотные, знающие, видящие далеко вперед и рисующие правильный путь — но за полтора десятка лет они так и не нашли общего языка не то что с народом — даже друг с другом!

Вероятно, какую-то часть этого общего разочарования добавили и „семинаристы“ (члены литературного семинара, который не один и не два десятка лет ведет БНС). Даже, может быть, не именно „семинаристы“, а вообще — сегодняшняя литература. Тогда, при давлении советской власти, при несвободе, при невозможности сказать прямо то, что думаешь, казалось — дай этим творцам условия, и один за другим будут появляться шедевры, один другого краше, один другого глубже… Увы! Удачные произведения есть, а вот потрясающих…

И вспоминаются (по аналогии с самим романом, битком набитым скрытыми цитатами) почему-то: „На сколько лет Россия отстала от Японии в компьютерных технологиях? — Навсегда“. И уже не смешно, а страшно становится от известной фразы Жванецкого: „Большая беда нужна“. Ведь в романе именно по Жванецкому: жил себе Вадим, не тужил, поглядывал в свою трубу да удивлял окружающих… Пока не пригрозили физической болью да увечьями. Тогда напрягся и сделал то, что считал для себя невозможным. Даже сам сэнсей не очень-то напрягался, пока не появилась Злобная Девчонка.

И понимаешь, что ничто уже этот мир не спасет — ни опекуемый Вова (будет он за большие деньги ставить диагнозы избранным; даже лечить — это уже лишнее, и на диагнозах можно хорошо заработать, чтобы комфортно жить), ни будущий Учитель Алик (и этот устроится в какой-нибудь супер-элитной школе, чтобы учить опять же детей избранных; если не сопьется или не ударится в какой-нибудь меньший талант, как Великий Математик).

Казалось бы, роман насквозь пессимистичен — ничто не поможет, никто не спасет… „О проклятая свинья жизни!..“ Но большая литература тем и отличается от „легкого чтива“, что ставит перед читателем проблему, толкает его на размышления по этому поводу, не дает ему чувствовать себя комфортно.

Так, может быть, об этом и роман? И обращение к читателю можно было бы сформулировать так: „Если ты с какого-то периода времени чувствуешь себя комфортно, берегись— ты застрял на какой-то ступеньке (которая мягкая и где не дует), а ведь ты способен на гораздо большее, ты не исчерпал своих возможностей, остановкой ты хоронишь свой талант…“ И именно поэтому БМС нельзя считать пессимистическим романом, одой разочарованию. Он дает импульс к дальнейшему развитию, не дает застыть, остановиться, успокоиться…

СТРУКТУРА И ОСНОВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ БМС

Поскольку произведения АБС читаны и перечитаны неоднократно Уважаемым Читателем (во всяком случае, тем читателем, которому предназначаются все четыре тома „Неизвестных Стругацких“), было бы глупо перед рассмотрением изменений в рукописях и публикациях очередного произведения напоминать читателю фабулу, сюжетную линию или перечислять основных действующих лиц рассматриваемого текста. „Это и так все знают!“ было бы реакцией на попытку объяснить очевидное.

Для БМС сделано исключение по двум причинам. Во-первых, самое свежее, недавнее произведение, которое было опубликовано уже в период перенасыщенности книжного рынка, когда даже ознакомиться со всем, что хотелось бы прочесть, не хватает времени. (Предлагаю вспомнить Уважаемому Читателю, часто ли он перечитывает даже понравившиеся ему книги.) Во- вторых, произведение действительно настолько мозаично построено, что порой трудно сразу сообразить „кто, куда и зачем“.

Для читателя, который сам разобрался во всех хитросплетениях сюжета и с легкостью соотносит все ФИО персонажей романа с их прозвищами и умениями, эта главка окажется лишней, и он может далее сразу переходить к „Архивным материалам“. Для тех же, кому не мешает напомнить, — нижеследующее.

ОСНОВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ

Если в первом романе С. Витицкого присутствовал главный герой, а остальные персонажи, события и само время соотносились с ним, определялись по нему, то в БМС главного героя как такового нет.

Условно основных персонажей БМС можно разбить на три |группы.

Это люди („Да полно, люди ли это?“), связанные с экспериментами сталинской эпохи:

— сэнсей, он же Стэн Аркадьевич Агре, он же Сынуля, испытуемый „на бессмертие“. В настоящее время (время событий повести) он продолжает „жить вечно“ (замедленное старение) и пользоваться еще одним талантом, пробужденным экспериментами: возможностью видеть в детях зачатки их талантов;

— Алексей Добрый, он же Колошин Алексей Матвеевич, он же Великий Целитель, он же Лешка-Калошка, тоже один из испытуемых. В результате экспериментов „жить не старея“ не получилось, однако появился талант — лечить людей, даже поднимать полумертвых людей на ноги. Внешне напоминает Салмана Радуева;

— Страхагент, он же Лахесис, он же главврач спецлаборатории, где проводились эксперименты, в настоящее время он предстает владельцем хосписа, где содержится супруга сэнсея. Он же пытается уговорить сэнсея принять участие в открытии таланта Злобной Девчонки (будущего Сталина или Гитлера).

Вторая группа персонажей — оттестированные сэнсеем люди, за которыми он потом наблюдал, способствовал развитию их таланта (вплоть до назначения воспитателя). В основном, эта группа активно общается между собой (раньше — чаще, сейчас — поменьше), но есть и исключения. Компания бывших учеников сэнсея (драбанты, спецназ, старая гвардия, деды), поддерживающая контакт между собой:

— Резалтинг-Форс, он же. Христофоров Вадим Данилович. Талант — видеть „волю народа“, составляющую миллионов воль. Умением в профессиональной деятельности не пользуется. Работает астрономом;

— Полиграф, он же Костомаров Юрий Георгиевич. Талант — со стопроцентной вероятностью определяет, ложь говорят или правду. Талантом пользуется в своей работе. Работает в частном детективном агентстве „Поиск-стеллс“;

— Винчестер, он же Пачулин Роберт Валентинович, он же Боб, Робби, Робин. Талант — абсолютная память. Работает секретарем (сиделкой, поваром и т. п.) у сэнсея;

— Тенгиз, он же Психократ, Сверхбоец, Великий Мэн. Главный талант — умение гипнотически повелевать человеком;

— Страхоборец, он же Белюнин Андрей Юрьевич. Основной талант — бесстрашие, основанное на инстинктивном выборе правильного, наиболее безопасного пути;

— Благоносец, он же Богдан. Талант — приводить человека в здоровое состояние духа и тела;

— Велмат, он же Вул Матвей Аронович, он же Великий Математик. Основной талант (математика) сменил на другой — диссидента;

— Вельзевул, он же Костя, он же Вэлвл, Главатль, Дуремар, Повелитель Мух, Рмоахал и Тольтек. Талант — повелевать животными;

— Мариша, Маришка, она же Мать. Талант — идеальный воспитатель дошкольников.

Опальные бывшие „ученики“, которые с общей компанией почти или вообще не общаются:

— Ядозуб, он же Петелин Григорий, он же Олгой-хорхой. Талант — убивать ненавистью;

— Эль-де-през, он же Сергей Вагель, он же Серж, Серега, Серый, Щербатый, он же идеальный бодигард. Талант — чувствовать опасность. Работает охранником у Аятоллы;

— Аятолла, он же Хусаинов Хан Автандилович. Талант — психократ с последействием. О его принадлежности к „ученикам“ никто из компании даже не подозревает.

СЮЖЕТНЫЕ ЛИНИИ

Сам роман состоит из трех сюжетных линий. Основная линия, которой посвящено в романе более всего места, — появление у Резалтинг-Форса (Вадима) таланта не только видеть предпочтения народа, но и изменять их. Аятолла по просьбе сэнсея „наезжает“ на Резалтинг-Форса с требованием изменить голосование по будущему губернатору. Вадим, не подозревая о таком своем умении, зовет на помощь „драбантов“ — защитить и уберечь от расправы. Каждый помогает по-своему: Тенгиз (Психократ) пытается узнать подходы к Аятолле у его подчиненных; Страхоборец собирает информацию о том же Аятолле (предпочтения и фобии); Велмат заботится о впавшем в отчаянии Вадиме; Благоносец с помощью своего опекуемого Вовы приводит Вадима в адекватное психическое и физическое состояние; Вельзевул напускает на Аятоллу разных (но страшных для Аятоллы) насекомых; Мариша координирует и вдохновляет всех на общем собрании, посвященном проблеме Вадима. Винчестер сообщает „драбантам“ резюме по сэнсею: помогать Вадиму он не будет. Полиграф подтверждает (оценивает на правду) заявление Аятоллы, что Вадима он трогать более не будет.

Сам же Вадим спокоен и весел не из-за помощи Благоносца или психического воздействия Аятоллы — он „повернул трубу“, он изменил „волю народа“, в губернаторы выбирают не Генерала, а Интеллигента, хотя стать губернатором ему не суждено. Несмотря на охрану во главе с Эль-де-презом, предоставленную Аятоллой, Интеллигента убивает Ядозуб, на которого подействовали не столько страдания Вадима, сколько разговор с Тенгизом и копящаяся в нем ненависть, готовая выплеснуться на кого угодно.

Вторая сюжетная линия тоже рассказывает о „наезде“. В этом случае Страхагент требует от сэнсея всерьез заняться Злобной Девчонкой, в которой сэнсей видит будущего диктатора. Страхагент уверен в том, что она спасет мир (по его мнению, современному миру необходим диктатор), сэнсей — что она мир погубит. Страхагент обещает сэнсею в случае согласия вылечить его супругу. Сэнсей же видит спасение мира только в новом подопечном, сыне Аятоллы, будущем Великом Учителе. Поэтому обращается за помощью супруге к Алексею Доброму — когда-то они вместе были подопытным материалом в спецлаборатории.

Третья линия — почти незаметная (какой, собственно, ей и положено быть) посвящена интересу тайных государственных спецслужб к сэнсею. Герман Тихонович — представитель „конторы“ (компетентной организации), заказавший Винчестеру текст, информацию о сэнсее — упоминается в романе только один раз: с напоминанием об этом приходит отец одного из детей, оцениваемых сэнсеем. Но в романе немало места уделяется самим запискам Винчестера о сэнсее.

Можно сделать вывод, что спецслужбы интересуются не только и не столько сэнсеем, сколько вообще результатами когда-то проводимого эксперимента, но это уже из другой области. Из области предположений, а уж чего-чего, а этого (возможности предполагать) роман дает предостаточно.

СТРУКТУРА РОМАНА

Сам роман состоит из одиннадцати глав и шести лирических отступлений (после 1-й, 2-й, 3-й, 5-й, 6-й и 10-й глав). Каждая глава имеет, помимо нумерации, два заголовка. Первый сообщает о времени происходящего, второй — либо сообщает об основном персонаже этой главы, либо представляет собой то, что вообще-то и принято считать названием.

Только пробежавшись по заголовкам, можно выяснить, что, кроме первой главы, действие которой происходит в сентябре, все остальные главы рассказывают об одной неделе декабря (со второго понедельника до третьего).

„Глава первая. Сентябрь. Вадим Данилович Христофоров по прозвищу Резалтинг-Форс“. Резалтинг-Форс в экспедиции на Кавказе. К нему прибывают люди от Аятоллы (Эраст Бонифатьевич, Кешик-Голем и Лёпа) со вторым напоминанием-предупреждением о том, чтобы на выборах губернатора победил не Генерал, а Интеллигент.

„Лирическое отступление № 1, Отец Тимофея Евсеевича“. Рассказы Тимофея Евсеевича (напарника Резалтинг-Форса по экспедиции) об отце, записанные Резалтинг-Форсом в свой дневник.

„Глава вторая. Декабрь. Второй понедельник. Юрий Георгиевич Костомаров по прозвищу Полиграф Полиграфыч“. Описывается рабочий день Полиграфа. Разговор Работодателя с „бой-бабой от клиента, разбитого радикулитом, и разговор Работодателя с Епанчиным о марках. Полиграф проверяет „на правду“.

„Лирическое отступление № 2. Отец Тельмана Ивановича“. Рассказ о встрече Епанчина-отца со Сталиным и последующих за ним действиях Епанчина, связанных с марками.

„Глава третья. Декабрь. По-прежнему второй понедельник. Малое Мотовилово“. Продолжение рабочего дня Полиграфа — поездка в Малое Мотовилово к Алексею Доброму и рассказ последнего о спецлаборатории в сталинские времена.

„Лирическое отступление № 3. Главврач, Папаша Сынули“. Рассказ о беседе главврача спецлаборатории с Большим Начальником (наблюдающим за спецлабораторией генералом).

„Глава четвертая. Декабрь. Среда. Ночь патриарха“. Записки Винчестера о сэнсее (описываются его привычки, родственники, друзья), которые читает сам сэнсей ночью и делает поправки.

„Глава пятая. Декабрь. Четверг. Роберт Валентинович Пачулин, по прозвищу Винчестер“. День работы сэнсея и Винчестера. Сенсей знакомится с Аликом, сыном Аятоллы. Во время обеда, рассуждая, кого можно было бы назначить опекуемым Алика, сэнсей и Винчестер упоминают многих драбантов, кратко характеризуя их.

„Лирическое отступление № 4. „Чия-то дочь“ и немного статистики“. Тут идут воспоминания Винчестера о Злобной Девчонке и знакомстве со страхагентом.

„Глава шестая. Декабрь. Тот же четверг. Григорий Петелин по прозвищу Ядозуб“. Ядозуб выпроваживает Резалтинг-Форса и принимается за любимое дело — разбирать старые письма. А затем выводит гулять собаку. После прогулки, во время которой он рассматривает резиденцию Интеллигента и испытывает приступ ненависти, ему звонит Тенгиз и приглашает на общий сбор. Тут же описывается Тенгиз дома, где его подруга расспрашивает о Ядозубе, об ошибке сэнсея (он не учил его ненависти, так получилось) и о детях „драбантов“.

„Лирическое отступление № 5. Отец Ядозуба, или Большие дети — большие неприятности“. Здесь следует рассказ о кончине отца Ядозуба после того, как он узнал о низких стремлениях сына и вздумал его учить. Собственно, здесь ясно видится, почему Ядозуб круглый сирота и предпочитает ни с кем не общаться.

„Глава седьмая. Декабрь. Пятница. Некоторые подготовительные мероприятия“. Велмат нянчится с Резалтинг-Форсом, Тенгиз в кафе обихаживает охранников и секретарш из резиденции Аятоллы, Страхоборец ведет беседу с Есаулом, человеком, владеющем информацией обо всех, в том числе и о Аятолле.

„Глава восьмая. Декабрь. Все еще пятница. Команда в сборе“. Если представить себе весь роман в виде кроссворда, где по горизонтали главы, а по вертикали персонажи, то эта глава — самое длинное слово в кроссворде, с которым пересекаются почти все основные персонажи. Здесь описывается вечеринка и одновременно собрание воспитанников сэнсея по поводу проблемы Резалтинг-Форса.

„Глава девятая. Декабрь. Суббота. Закрытый перелом“. Сэнсей беседует с отцом одного из определяемых. Затем тот же отец предстает перед Винчестером в качестве человека от госструктур. Позже появляется Резалтинг-Форс, излеченный Благоносцем и желающий поговорить с сэнсеем. В этот самый момент ожидающий появления сэнсея Резалтинг-Форс и обнаруживает, что изображение в воображаемой трубе исчезло (Генерала там больше нет, Генерал губернатором не станет, не выберут его). Поэтому разговор с сэнсеем получается совсем другой, и Резалтинг-Форс стремится домой, выпроваживая Велмата, — ему уже ничего не грозит. Тут же описывается беседа Страхоборца с Эль-де-презом, где разговор идет в основном о Аятолле и Интеллигенте.

„Глава десятая. Воскресенье. Финал“. К Резалтинг-Форсу домой приходит сам Аятолла, после их разговора (где можно по ощущениям Вадима ясно понять, как воздействует на психику Аятолла) заявляется и вся компания, страждущая выручить приятеля из беды, но оказывается, что все уже в порядке. И в этой главе описывается убийство Интеллигента Ядозубом: Эль-де-през реагирует на опасность, но не может понять ее. Сам Ядозуб в момент испускания смертной волны умирает тоже.

„Лирическое отступление № 6. Жизнь продолжается“. Снова квартира сэнсея. Снова записки Винчестера о сэнсее, отрывки из последней статьи сэнсея и краткий разговор Винчестера с сэнсеем о Резалтинг-Форсе.

„Глава одиннадцатая. Декабрь. Третий понедельник. Совершенно нет времени“. Тенгиз и Винчестер сопровождают сэнсея к супруге в больницу (хоспис). Там же появляется Алексей Добрый, пытающийся вылечить (хотя бы поднять на ноги) супругу сэнсея, и в самый напряженный момент — страхагент с заявлением, что он купил это заведение. И, возвращаясь домой, сэнсей просит Винчестера назначить встречу с будущим Великим Учителем на более ранее время — ждать нельзя, злые силы уже близко…

РОМАНЫ В РОМАНЕ

ВМС изобилует различными вставками как устного, так и письменного характера. Это отрывки из дневника Резалтинг-Форса (где, опять же, присутствуют не только реальные описания-впечатления самого Вадима, но и выдуманный им сюжет), записки Винчестера о сэнсее, отрывки из интервью и статьи самого сэнсея, архивные письма Ядозуба и устные рассказы филателиста Епанчина, Алексея Доброго… Мало того — роман перенасыщен скрытыми и явными цитатами. Все цитируют всё. Восток — и у драбантов, и у сэнсея, и у будущего Учителя. Пушкин — у Резалтинг-Форса и у Винчестера. Культурологией Смирнова щеголяют драбанты (без идентификации) просто по случаю пира. Да и сам пир назван по имени пьесы Солженицына пиром победителей. Цитируют не только классику или модную ныне литературу, но даже рекламные слоганы и анекдоты.

Виктор Курильский, давно занимающийся поиском и атрибуцией цитат в книгах Стругацких,[25] после первого прочтения БМС высказался так: „Тексты АБС всегда или почти всегда включали в себя цитаты других авторов очень органично, сюжетно-оправданно. Чужая строчка, закавыченная или раскавыченная, являлась неким островком, знакомой почвой, точкой опоры, ступенькой в понимании — можно долго перечислять аналогии, близкие или далекие. Конечно, нельзя оставлять без внимания и элемент литературной игры, мистификации, наконец (псевдоцитаты). В ОЗ и ПП иногда заметен перехлест в цитировании, целые гирлянды из цитат, штампов. Но в БМС использование чужого доходит буквально до эпатажа, перегруз запределен, вещь, идея просто тонут в этом чужом. А может быть, этот эпатаж — замысел автора? И эти раздражающие рекламные слоганы, бесконечный дзен и мечтающие о смерти самураи и должны раздражать? И это раздражение должно стать некой ступенькой в понимании вещи?“

АРХИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

Возможно, начиная второй роман, С. Витицкий хотел воспользоваться какими-то заметками к первому роману. Или, может быть, какие-то эпизоды, намеченные для ПП, но не использованные в нем, понадобились при работе над БМС. Есть и такая версия, что С. Витицкий хотел бы оставить черновик, к примеру, ПП, но принтера то время был дорогим удовольствием, поэтому распечатать было не на чем. Известен только результат — в отличие от архива ПП, бумажный архив БМС существует.

В архиве БНС находятся две папки, озаглавленные просто „БМС“ (с компьютерной распечаткой последней редакции романа и „Материалы по БМС“ (с заметками — рукописными и компьютерными, — с распечаткой раннего варианта текста и даже с машинописными страницами).

Есть компьютерная распечатка удачных выражений, ярких эпизодов, цитат:

…Тебя все равно убьют. Не люди, так вирусы. А в самом лучшем случае — время. Время самый надежный киллер. И самый и профессиональный — ничего личного.

Самый профессиональный киллер — господь Бог. Он не пробивается.

И на груди его широкой блестит „полтинник“ одинокой…

Гробозоры! (Осквернители могил.)

Ликантропы — оборотни.

Ветрилоквия — чревовещание.

Эникейщики (от any key) — рядовые операторы на ПК в офисах.

— Люди не способны видеть будущее, потому что ни черта не видят настоящего.

— Я старый хакер, и я точно знаю, что нет на свете программы, которую нельзя было бы улучшить. Другое дело: что значит „улучшить““, когда речь идет о ДНК?..

Банда (шайка) богов.

Как и всякий истинно порядочный человек, он был начисто лишен тонкости и сложности.

— Евреев, конечно, не любите?

— А кто их любит? Они сами себя терпеть не могут.

— „Вертолеты, эти души подбитых танков…“ (пример поэтического мышления).

— Я не хожу на компромиссы.

— Хлопец гарный тай моторный.

„…Человек почти не меняется на протяжении всей своей жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя“ (Роберт Монро, „Окончательное путешествие“).

„Эволюция уничтожает породившие ее причины“ (Пригожин, близко к тексту).

Искусство это отбор (перебор?) озарений.

— А разок?

— Буду рад.

— А пару?

— Умру от счастья.

— А три?

— Можно четыре.

— А пять?

— Как дома побывать.

— А шесть?

— По уставу не положено.

Альтруист это благородный эгоист.

Альтруизм есть эгоизм благородного человека.

— Один остроумный человек сказал: „В России действуют только два закона: закон сохранения энергии и закон неубывания энтропии, — да и те по мере необходимости нарушаются“.

…За взрывчатый характер прозванный нитроглицерином.

— Пельмени должны стать серые, как майка после тренировки.

— Караул! Праздник кончился!

— …127 математиков-физиков (или 128?). Трое врачей, все — кардиологи (почему, кстати?). 112 инженеров-управленцев… и ни одного учителя. Ни единого! И ни одного политического деятеля.

— Что такое? Укол? Темно же!

— В такую мишень трудно промахнуться.

— Это правда…

Разочарование — горестное (скорбное) дитя (чадо) надежды.

— „Тебе говорю: встань, возьми постель свою и иди в дом твой“ ((от Марка, гл. 2, 11).

…Висела картина Пиросманишвили под названием „Холодное пиво“. Больше всего ему нравилось именно название — крупными печатными буквами.

— Вэл'вл!

— Что, горе мое?

— Хватит врать!

— Никогда!

— Пусть мной управляют. Не возражаю. Но так, чтобы я этого не замечал!

Лягушка квакает,

Сияет ночь,

И утка крякает,

Чия-то дочь.

Как сказал с простотой и гениальностью митька Владимир Шинкарев: „Когда я думаю, что пиво состоит из атомов, мне не хочется его пить“.

Абсолютная беззащитность таланта и даже гения перед реальностью. Побеждает, одолевает всегда кулак, злоба, подлость, хитроловкость. Природе не нужны ни таланты, ни гении.

— Один мой знакомый пожелал перенестись в будущее на 20 лет вперед. И оказался в аду.

— Боги молчат, значит, не возражают.

Вельзевул „уговаривает“ тараканов в ванной.

— Не загаживай природу: тебе в ней лежать (ученик 4-го класса).

— Столько сил положили на то, чтобы научить нас ходить и говорить, а теперь все время требуют, чтобы мы сидели смирно и молчали.

— Иди один и исцеляй слепых, чтобы узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы…

— Это не про него. Это — про меня…

„Мы стали обсуждать, каким образом принадлежать друг другу“.

Потревоженные помидоры сейчас же панически запахли. (Прикосновение к помидорной рассаде на подоконнике.)

Хронический фурункулизм правого полужопия.

Было видно, как до него доходит. Медленно, даже торжественно. Постепенно.

— Я понимаю медленно, но всегда.

— Система, пока живет, всегда побеждает. Систему может одолеть только другая система. Или — хаос. Впрочем, хаос не считается. Хаос одолевает всех.

— Это жизнь должна быть тяжелой и долгой. А вот смерть пусть будет легкой и быстрой!

Хищные жертвы века.

„ИСТОРИЯ ДЗЭН БУДДИЗМА“, Генрих Дюмулен (ОРИС, СПБ, 1994).

Бодхидхарма экзаменует своих учеников и говорит им:

Ты получаешь мою кожу…

Ты получаешь мою плоть… мои кости…

Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома. (Зоя Эзрохи.)

Ну и катись на свою идеологическую родину.

— Что-то кого ни послушаешь, все рассказывают, что товарищ Сталин был в хорошем настроении, и добрый, и доброжелательный…

— Это потому, что все, кто видел его в плохом настроении, не выжили. Называется: селекция наблюдений.

Со мной никогда ничего смешного не происходит. Это потому, что смешные происшествия случаются только с теми, у кого есть чувство юмора. Обратное, впрочем, неверно.

На копейку луку, а на рубль — бздуку.

Есть список ударных концовок из анекдотов:

1. „Открывает жена — руки опущены… подбородок открыт…“

2. „Ну рассказывай, как обгонял, как подрезал…“

3. „Маша! Родила? Сколько? Трое? Мои есть?“

4. Экзамены. „Иванова! У тебя сын родился!“

5. Дирижер оркестра: „Ну и кто это сделал?“

6. После показа порнухи. Жена: „Ваня, я так и не поняла — они поженились?“

7. Приползла на коленях: „Вылезай из-под кровати, подлый трус!“

8. Женился Иван Дурак на Василисе Прекрасной, и стала она Василиса Дурак“.

9. „Если 1 кг повидла смешать с 1 кг говна, то получится 2 кг говна“.

10. „В баню я не хожу. В женскую — не пускают, а в мужскую не интересно“.

11. Новый русский в Эрмитаже. „Бедновато, конечно. Но ничего, ничего — чистенько…“

12. „Евреи! Не жалейте заварки!“

И в этом же перечне анекдотов рекламное: „Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно“. Есть перечень понравившихся „законов“:

Закон Либермана: „Врут все, но это не имеет никакого значения, потому что никто никого не слушает“.

Принцип Алинского: „Наиболее высоконравственны те, кто дальше всех от решения задачи“.

8-й закон Леви: „Если некто, безмерно всеми уважаемый, погружен в особо глубокие размышления, наиболее вероятно, что он размышляет об обеде“.

Закон Мейера: „Усложнять — просто, упрощать — сложно“.

Бритва Хеллоне: „Не усматривайте злого умысла в том, что вполне объяснимо глупостью“.

Правило: „Когда не знаешь, что именно ты делаешь, делай это тщательно“.

8-е правило Фингейла: „Работа в команде — отличная штука. Всегда можно свалить вину на другого“.

Кредо Фингейла: „Не позволяйте фактам вводить вас в заблуждение“.

I постулат Пардо: „Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению“.

Все приятное чревато неприятностями.

Есть заметки по характеристике персонажей.

Андрей — Страхоборец (Андрей Юрьевич Белюнин).

У него довольно странный Главный Талант. Он начисто лишен страха. Отсюда, видимо, его образ жизни: спорт, приключения, путешествия. Альпинист, акробат, полярный лыжник, искатель Шамбалы… Замечательно, что отсутствие страха сочетается в нем, видимо, со звериной точностью поступков — каждый раз он инстинктивно выбирает самый правильный маршрут, самый точный финт, чтобы миновать опасность. Может быть, именно эта звериная точность выбора и есть его основной талант, а бесстрашие — только следствие. Поразительно моложав. Один лишь сэнсей знает в точности, сколько ему на самом деле лет, а на вид — лет тридцать (как и всем прочим). „Его боится сама бабушка Старость и Госпожа Смерть“. Замкнут. Совсем без друзей. Его уважают в кругу драбантов и побаиваются коллеги по приключениям. Отлично поет и недурно бренчит на гитаре. Несколько раз был женат, разводился, и всегда инициаторами были женщины. Имеет детей и даже внуков. Не любит о них говорить. Вообще молчалив, Разговаривает, как правило, анекдотами, всегда очень точными. Сухой, жилистый, всегда загорелый, всегда с коричневой лысиной (сплошной лоб от бровей до затылка). Анекдотчик.

Богдан — Благоносец (Богдан Устинович Устинов). Всем завидует.

Вадим — Резалтинг-форс (Вадим Данилович Христофоров).

Костя — Вельзевул (Константин Всеволодович Чеховской), Повелитель Мух (а также Рмоахал, Гпаватль и Тольтек — расы древних атлантов, управлявшие животными, растениями и людьми — словом и мыслью).

Матвей — Вел. Мат. (Матвей Аронович Вул).

Маришка — Воспитатель (Марина Осиповна Горовец, урожденная Латышева).

Роберт — Винчестер (Роберт Валентинович Пачулин).

Жена Александра (Сашка) — строгая деловая женщина, старше его на три года. Дочь Валюшка (Валяка, Валенник, Ляпа, Кутя и т. п.) — двух лет, очень способная: говорит, рисует, пользуется телефоном и компьютером.

Тенгиз — Психократ (Тенгиз Бернардович Шах).

Всех презирает.

Рослый красавец 30–40 лет. Узкое смуглое лицо, небритое по моде. Черты лица тонкие, но общее впечатление — неприятное и даже отталкивающее. Тяжелый взгляд, нижние веки всегда закрывают радужку наполовину. Говорит отрывисто, как бы задыхаясь. Практически никогда не улыбается и уж точно никогда не смеется. Холост. Живет в двухкомнатной (бывшей родительской) квартире один. Иногда ночует у своей любовницы, Ольги, женщины легкомысленной и даже развратной. На нее совершенно (почему-то) не действуют его психократические свойства, и может быть, именно поэтому он влюблен в нее, как мальчишка: смотрит в рот, стелется, угождая желаниям, прощает (не видит) измены, молит пожениться и завести ребенка. „Не знаю более тягостного и душераздирающего зрелища, чем Тенгиз, умоляющий эту шлюху пойти с ним в театр… Можно себе представить, что она с ним делает в окрестностях постели“.

Юрий — Полиграф (Юрий Георгиевич Костомаров).

Новичок — опекуемый (чей?).

Сергей Щербо — эл де през — лучший друг Президента (Вагель?).

Хан Автандилович Хусаинов.

Потом, вероятно, был сделан текст распечатки, где уже присутствуют наметки к сюжету. В конце текста запись рукописно: „Распечатка на 12.02.1998“.

„…Мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы“.

В. В. Налимов „Канатоходец“.

Героя зовут Стэн Аркадьевич Агрэ. Стэн — это „СТалин-ЭНгельс“.

Гипотеза 1.

Это история Учителя-чародея, который возомнил себя способным породить новое племя людей — знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых.

Он плодил их десятками ежегодно и не сразу понял, что жизнь перемалывает их своими железными челюстями: сгибает, ломает, покупает, убивает.

Герой — „открыватель талантов“. Беседуете пациентом и находит его главный талант: музыка, слово, рукомесло, человекоуязвление и т. д. (Реакция на открытие, что главный талант — умение убивать.)

Он мечтал наполнить мир талантами, а пуще всего искал такого, как он сам — умеющего извлекать талант.

Нее, что он может: делать способных лучше.

Пусть человеку не нравится: убивать; лгать; портить соседу жизнь.

В молодости он находил в своих пациентах творческие потенции — остроумие, любознательность, жажду знания, желание творить добро… А теперь все больше — злобу, умение ненавидеть, изворотливость, хитрость…

Гипотеза 2.

Может быть, это человек, ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ в том, что он ТВОРИТ будущее? Мужеска пола Мойра. (Клото — прядет нить судьбы; Лахесис — проводит человека через превратности; Атропос — перерезает нить.)

ДЕЛАТЕЛЬ БУДУЩЕГО. Не просто прорицает, не просто угадывает, а делает его? То, в чем подозревают Вадима? Он скрывает свой дар, и боится его, и пытается помешать сам себе.

— Вы знаете будущее?

— Я не знаю будущего. Я его делаю.

Гипотеза 3.

А может быть, он Прогрессор иной цивилизации, который тщится хоть что-то изменить в ходе истории? Им давно уже известно, что изменить ничего нельзя, но отдельные безумцы все еще пытаются. (Жена его — оттуда же. Когда заболела, отказалась вернуться, шел 1991 год, не до того было, вот и сожрала ее болезнь, а потом сошла с ума — забыла, где находится — говорит на своем языке, перестала узнавать мужа…)

Изменить ход истории нельзя. Можно только попытаться изменить Человека. Но как? И НА ЧТО? Что в нем поменять на что?

Сделать добрыми? Но доброта делает пассивным.

Сделать умными? Но это возможно не с каждым, как не каждого можно сделать бегуном-разрядником.

Сделать терпимыми? Так нет ясной грани между терпимостью и равнодушием. Терпимость на практике есть равнодушие в девяти случаях из десяти.

Прогрессоры здорово поработали в 19 веке: попытка двинуть вперед технологию, смягчая технический прогресс мощным развитием гуманитарии (Пушкин, Достоевский, Толстой, Диккенс, Дарвин, Фрейд и пр.) Ничего не вышло — победила звериная дикость толпы.

Гипотеза 4.

История аггела — исполнителя воли Бога на Земле. Раздавателя ударов и наград. Мерзостей много, доброты — мало. Все заряды давно растрачены, а наград — полный шкаф: раздавать их некому и не за что. Не раздавать ли всем подряд — ведь каждый грешник и праведник тоже?

Но во всей Вселенной нет никого, кроме мечущегося, мучающегося, страдающего и побеждающего человека.

Гипотеза 5.

Результат опытов по продлению жизни.

Греческие боги часто вмешивались в ЛИЧНУЮ жизнь смертных, но никогда даже не пытались повлиять на ход истории, на прогресс. А теперь и людей стало слишком много — боги не успевают следить за всеми и каждым.

Фабула — борьба за очередного гибнущего ученика, на которого положили глаз ФСБ и мафия, воображающие, что с его помощью можно изменить будущее (результаты референдума? выборов?).

Аносматик — человек с повышенным обонянием.

УЧЕНИКИ:

1. Человек, „воля“ которого всегда совпадала с Ходом Истории — „равнодействующей миллионов воль“. (Ученик по имени Вадим — Великий Прогностик.)

2. Человек, который способен был „отдавать добро“ — делать других добрыми. Сам же он при этом становился все злее и злее. (Ученик по имени Богдан — Великий Благоносец.)

3. Сверхбоец, психократ — утомленный борьбой со злом страстный филателист. „Бороться со злом — бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно“. (Ученик по имени Тенгиз — Великий Маг.) Учитель использует его, когда надо удалить препятствие: заставить забыть. Тяжелый взгляд исподлобья, веки надвинутые на половину глазного яблока.

4. Человек, внушающий страх своим бесстрашием. (Ученик по имени Андрей — Великий Страхоборец.) Учитель подозревает в нем нового Вечного Жида — бессмертного человека. „Его боится даже старость“. Самый старый из учеников, ему уже за пятьдесят, а выглядит он двадцатилетним.

5. Чистый как хрустальный бокал талант математика. Мальчик Мотл. Имя — Матвей. (Великий Математик.) Еврей, узкогрудый, сутулый, бледный, горбоносый, с ушами без мочек — иллюстрация к определителю евреев из газеты „Народная правда“ (?) В первом классе решил…ую проблему Гилберта (уже решенную до него), седьмом классе —…ую проблему, никем еще не решенную. Утрированное до абсурда чувство справедливости. Подписал письмо в защиту Гинзбурга-Галанскова. Потом — Солженицына. Потом — Сахарова. Был объявлен невыездным, отовсюду вычищен, преврати в профессионального диссидента, забросил математику и сгнил в тюрьме. Талант диссидента оказался сильнее таланта математика.

Теперь он сутулый и лохматый, как шмель-трудяга.

6. Талант систематизатора, библиографа, коллекционера — Роберт (Великий Референт), работающий у него секретарем. Но у него и талант УЧЕНИКА — фанат, безудержно влюбленный, готовый все отдать за Учителя, но и требующий от него стопроцентной отдачи. Он не понимает, что Учитель иссяк уже и не тот, что раньше.

7. Юрий. Красавец. Лентяй. Великий Полиграф, „Детектор лжи“ — чует ложь (по голосу, по мимике, по дыханию, по пальцам…). Работает в ФСБ. Начинал вУгро. „Видный деятель чекизма-кагебизма…“ Через него М. А. выходит на людей ФСБ, которые интересуются Вадимом. Жуткий матершинник, каждое второе слово „блин“. Бабник, меняющий женщин еженедельно. Безнадежно влюбленный в лживую, кокетливую шлюшку.

А может быть, все они уже старые — 50–60 лет. Вадим самый молодой среди них, общий любимец, и они решили отомстить за него Аятолле. А потом выясняется, что и Аятолла один из них, а — сын его — гений, Новый Учитель.

РАЗНЫЕ ТАЛАНТЫ:

талант к размножению — идеальный самец-производитель;

талант к охоте — выслеживание, фантастическая наблюдательность, охота за деталями;

талант к галлюцинациям — потенциальный шаман, бард, прорицатель, поэт, художник;

талант видеть все под неожиданным углом — талант изобретателя и открывателя новых связей;

талант любви — способность отдать себя целиком ближнему, раствориться в нем без остатка.

В конце: находит художника, который пишет абстрактные картины — структуры людей, и понимает — перед ним его ученик, может быть, последний.

Работа героя: он задает вопросы, и с ответами из пациента уходит зло.

— А Семен-Ваныч сказал…

— Да в интимные отношения я вступал с твоим Семеном Ивановичем! При чем тут Семен Иванович?

Начинается с того, что крупный мафиози приводит к нему своего великовозрастного сыночка, имея подлинной целью выявить все об ученике нашего чародея — человеке-равнодействующей.

Человек-равнодействующая сидит в это время на Харбасе, в экспедиции — ищет место для телескопа. Наш герой приезжает туда.

Звонок: „Вы меня не знаете. Я очень ищу Вадима. Где он?!“ Холодное предчувствие заставляет его соврать.

Жена: „Встретила сегодня Соню. Она приставала, куда девался Вадик. Я сказала, что не знаю. А куда он подевался?“

Наконец, позвонив, приходит Богдан и, рыская глазами, просит за Сергея Серафимовича (кличка Аятолла, крестный отец питерской мафии). И Аятолла приходит — с сыном и телохранителем. Процедура „прослушивания“ комнаты. Разговор с сыном. И снова — где Вадим?

Герой едет к Вадиму. Горная станция. Грузовик-фургон с шофером Вовой, Митей Говоровым и странным тихим юношей с винтовкой. Сцена в корчме. Дождь, перевернувшийся грузовик, разговор с тихим юношей о местных ужасах. Беседа с Вадимом — о приближающихся выборах, о непонятности магистрального пути, о муках выбора направления равнодействующей. Чего хочет Аятолла (чтобы избрали президентом Жирика). Почему этого нельзя делать, хотя равнодействующая тянет именно в ту сторону. Беспомощность человека и мага.

Приближается некий Референдум, который определит судьбу страны.

…несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют естественную надобность.

„Ни одно слово, произнесенное с момента появления человеческой речи, не исчезло бесследно, хотя и не все записывались“.

Рекс Стаут, т. 12, стр. 110 („Ловушка для матери“).

Приходит репортер брать интервью — о методах работы, успехах, планах, а в конце — мягко: как бы выйти на Вадима и поговорить с ним?

— Ты что, с Анютой поцапался?

— Да.

— Она хочет ехать, а ты нет?

— Да.

Я представления не имею, почему я все это знаю. ЗНАЮ.

— В Париж.

— В Париж, — говорит он покорно.

— Кто у нас следующий? Вызывай. Заработала машина.

— Аятолла.

Это неправда. Подкуплен?

— А на самом деле кто?

Надо принять Аятоллу. Он страшный человек.

Герой — с двух точек зрения. Сам о себе: гниение, умирание, бессмысленность, безысходность. Секретарь: ожидание чуда, зарядка аккумулятора, неисчерпаемость волшебства.

Все люди — слабы. Все, без исключения. И особенно слабы так называемые супермены. Они не способны справиться с собой и отыгрываются на других. Правда, иногда человек не знает, что он слаб. Таких называют самодостаточными.

— Ну, как прошел вечерок?

— Да ничего. Обошлось. Жертв и разрушений нет.

— Вцепился как бульдог в штанину…

…Сегодня день рождения Яков-Кондратьича. Надо бы позвонить, но ведь уж, наверное, помер. Старый он, и всегда был старый, сколько я его помню. Никогда я не любил стариков. Вот странно. Ну, пока я сам был молодой, заносчивый — понятно. За что мне их было любить? А вот сейчас почему? Когда сам в том возрасте, когда „пожилой“ — сказать о тебе будет слишком мягко, а „старый пердун“ — слишком, пожалуй еще, жестко… Они мне неинтересны, вот в чем все дело. Как какая-нибудь умная, толстая, многословная книга: скопление сведений, вполне может быть достойных внимания, но — скучных, ни за что в тебе не цепляющих, а плывущих себе мимо.

Вопросы из рассказа Конан-Дойла „Обряд Мэсгрейвов“.

Обещал быть через 20 минут.

— Двадцать минут промелькнули как один час…

Исчезают люди. Оказывается, их отправляют в будущее. По какому-нибудь странному, неожиданному принципу. (Обнаружен летальный ген человечества, распространяющийся как пожар. Пытаются спасти хоть кого-то.)

Решение районного Страшного суда было утверждено в городском Страшном суде, но опротестовано в Страшном Верховном.

Бродит по городу Сатана, пытается продать души. У него есть лишние. Но никто не берет. Бесполезная вещь.

А в окне белым-бело —

Это снегу намело,

А в окне черным-черно —

Это ночь глядит в окно…

Черно-белое кино

Надоело мне давно,

Но.

Очарователен, как умывающийся котенок.

Простой, как портянка.

Одинокий как километровый столб в степи, где на одной дощечке написано 2363, а на другой — 1172.

— …В человеческом обществе, как и в естественном мире, свои базовые понятия. Там — масса-энергия. Здесь — деньги-власть. Одно переходит в другое. Одно эквивалентно другому по какой-то формуле „е равно эм це квадрат“, и все это плавает в общем законе сохранения, которого мы не знаем пока (сохранения чего?) и „второго закона термодинамики“ — общество развивается так, что производительные силы возрастают…

В это утро он вдруг обнаружит, что у него не стало бровей.

То есть они и раньше у него были не как у Брежнева. И даже не как у Никсона. Но теперь над правым глазом топорщились длинные, слегка завивающиеся жесткие волоски, числом четыре, и больше, можно сказать, не было ничего — какой-то почти невидимый русый пух. Не как у Никсона, нет, отнюдь… Напевая (на манер „кукарачи“) „Не-как-у-Никсона, не-как-у-Никсона…“ он направился в кабинет и распахнул дверцы архивного шкафа. Тысячи папок глянули на него плоскими, рыжими, белыми и красными обложками своими, и запутанные щупальца тесемок шевельнулись, потревоженные. И речи быть не могло найти тут что-нибудь.

Он искоса глянул на Роберта. Тот сидел за своим компьютером в состоянии каталептической ненависти.

Спросить у Татианы? Он вспомнил ночь, и убогую сцену старческой любви, и не захотелось не то что разговаривать — видеть. Стыд. Невозможно отучиться стыдиться.

Всю неделю раздавались какие-то странные звонки и затевались неожиданные разговоры. Всех вдруг чрезвычайно заинтересовало, где Вадим. Позарез нужен был Вадим — всем сразу и совершенно непонятно зачем. „Не знаю я, где Вадим, — втолковывал я. — Разве я сторож Вадиму моему?..“ Шутки мои не принимались. Вадим был очень нужен. Зачем? Этот простой вопрос почему-то! ставил всех ищущих в тупик. Невнятное бормотание и неловкая ложь были мне ответом…

— Ты не знаешь, где Вадим? — спросил я Роберта.

Я кончил читать газеты и смотрел в окно. За окном было первое сентября, Нева, туман, дождик накрапывал. Только что у Петропавловки стукнула полуденная пушка.

— Я не знаю, где Вадим, — сказал Роберт голосом, бесцветным от ненависти.

Он сегодня с самого утра меня ненавидел. Сидел за своим столом в окружении телефонных аппаратов, факсов, мониторов и прочих модемов — строгий, тощий, сероволосый, — смотрел мимо меня белесыми глазами и заходился в тихом бешенстве.

— Для чего же ты не знаешь, где Вадим? — спросил я, не глядя на него. — Только турки и жиды не знают, где Вадим…

Терпеть он не может, когда я занимаюсь „цитатоблудием“ (термин — его). А мне доставляет удовольствие взвинчивать его, когда он бесится. Мне хочется довести его до предела. Мне интересно иногда, есть ли предел его ненависти к старому, неряшливому, ленивому бездельнику, бездарно растрачивающему жалкие остатки своего, некогда великого, таланта на чтение газет и тупые переборы клавиш компьютера. То есть — ко мне.

Предела нет. Я уверен, что он никогда не сорвется. Он будет смотреть мимо. Говорить кратко и тихо. Отказываться от обеда. Вместо того, чтобы есть вместе с нами жареную курицу с соевым соусом, он будет делать вид, что перепечатывает какой-то отчет, а на самом деле — изливать будет свою ненависть в незамысловатые тексты, не лишенные, впрочем, чувства и информативности.

Все здесь написанное — правильно. Ненависть обостряет наблюдательность, глаз делается острым, а перо — точным. Это я знаю по себе. Только он врет, что я им помыкаю. Я никем не помыкаю. Это мною все помыкают. Или пытаются помыкать — что, впрочем, одно и то же…

Не хочу об этом думать. Мне скучно и тошно об этом думать. Мне вообще — и уже довольно давно — скучно и тошно. С тех пор, наверное, как я пережил свой двадцать второй приступ профессиональной импотенции и понял вдруг, что это теперь — навсегда…

Не помню, когда я осознал это впервые и окончательно. Помню только, что это было как открытие в себе семени смерти — вдруг понимаешь, что ты смертен и ждать осталось не так уж и много: ну пятнадцать лет, ну двадцать… А ведь только вчера ты считал себя (а значит и был) бессмертным! Что такое двадцать лет жизни но сравнению с бессмертием? Что такое скупые дозы… приступы… пароксизмы вдохновения, сделавшегося отвратительно редким, в сравнении с тем ликующим сознанием мощи, которое, помню, сотрясало меня еще совсем недавно, какие-нибудь десять лет назад… Ощущение всемогущества. Ощущение Бога в груди — вот здесь, под самой ямочкой, под ключицами, где теперь никогда не бывает никаких ощущений, кроме, разумеется, тупой ишемической боли, если вздумаешь как встарь догнать уходящий троллейбус…

Иногда я желчно завидую людям, которые могут реализовать свой профессионализм в любой момент, когда им только захочется. Художникам завидую. Музыкантам… Акробатам. Захотелось тебе сделать сальто назад — напружинил мышцы, присел, вскинул тело, перевернул себя в воздухе и снова стал на ноги — прочно и точно, как влитой. Или — ударил по клавишам и родил мелодию, которой только что не было и которая вдруг стала быть… Как только тебе захотелось. Пришло в голову. Зачесалось.

И очень сочувствую сочинителям всех родов. Потому что то, что я делаю, то единственное, что я умею лучше многих, а может быть и лучше всех — это тоже своего рода сочинительство. Изобретение не существовавшего без тебя и помимо тебя. Открытие, повторяющееся вновь, и вновь, и вновь — в конечном счете открытие себя в себе, знания о человеке, который перед тобой — сидит, и ничего не понимает, только глаза на тебя таращит, и в голову даже не берет, что во мне уже СЛУЧИЛОСЬ, и я вижу не его, глазами лупающего, не оболочку его бренную, а суть, подноготную, душу. Сущее его и будущее, на многие годы вперед, аминь…

…Телефон курлыкнул, я не стал поворачивать к нему голову, и слушать не стал, что там Роберт бурчит в трубку. Меня это не касалось. Я все прислушивался к своей тошноте, к томлению души и тоске немощи своей. Только одно я и слышал сейчас в себе. Только одно. НЕУЖЕЛИ НИКОГДА БОЛЬШЕ? НЕУЖЕЛИ НИКОГДА…

Роберт сказал:

— Марат Александрович, это — Саша Буре. Очень просит.

Я вздохнул. Тут ничего нельзя было сделать. Я отказал бы сейчас кому угодно, хоть президенту, но я не мог отказать любимому ученику. Я взял отводную трубку.

— Саша? Ну, здравствуй.

— Марат Александрович, извините Бога ради…

— Брось, ты прекрасно знаешь, что тебе — можно. Слушаю тебя внимательно.

Оказывается, его интересовало, не знаю ли я, где сейчас Вадим. Это показалось мне совсем уже странным.

— Это ты меня спрашиваешь, где сейчас твой Вадим? Ты— меня?

— Да. Он пропал с концами. Никто не знает, я его ищу…

— А мама?

— Она говорит, что он уехал еще в начале августа, когда она была в санатории. И с тех пор не пишет, и ничего…

— И записки не оставил? Матери?

— Записку оставил. „Уехал на заработки. Не беспокойся. Подробности письмом“.

— И все?

— И все.

— Хм. Вообще-то это на него, согласись, похоже. А?

— Похоже, — согласился Саша. — Но тут дело не в том, что я там беспокоюсь или что… Ничего с ним не будет. Просто он нужен и, вот в чем дело.

— Тебе?

— М-м-м… Не совсем. Но и мне тоже.

— Зачем?

— Н-ну…

— Не врать!

— И не думаю! Просто это наши с ним дела…

Облака бежали по небу неестественно быстро, устрашающе быстро, как это иногда бывает в кино, и он придумал загадку: „Ног нет, а бегут быстро — что это такое?“ Вопрос получился, но это был ненастоящий вопрос. Очередной ненастоящий вопрос. Пустышка. Впрочем, никто никогда не может сказать, будет от вопроса толк пли нет. Надо пробовать. Метод проб и ошибок. Истерических проб и угрюмых ошибок.

Он записал: „Что это такое — ног нет, а бежит?“

Все это — история умирания в человеке добра и доброты. И он знает об этом.

Аятолла оказывается учеником Стэна — одним из первых, давно забытым — походил, походил на занятия, показал себя блистательным аналитиком да и слинял навсегда. А теперь — вот какой!

Звонок в ад. Умирает от рака приятель-сотрудник-напарник.

— …Стэнни, милый… Это такая мука… такая мука… Брось все, забудь. Не наше это дело… Такая расплата… (И видение темной, черной, наглухо закупоренной комнаты. Черный платок на ночнике. Белое пятно света на простынях. Удушье. Страх. Боль. Смерть.) ВОПРОС: Что надо „бросить, забыть“? Что это за „не наше дело“?

— Смерть больше любого горя.

Мальчишки ходят по квартирам — просят клей „Момент“, якобы заклеить велосипедную камеру (отрыжки представлений первой половины века), а на самом деле, чтобы нюхать.

ГЛАВА 1. Письменный отчет Роберта органам. Ночь патриарха.

„…Я согласился писать о нем не потому, что испугался вас. И уж, конечно, не потому, что хочу помочь вам. Вообще — не потому, что усматриваю в этом занятии хоть какой-нибудь корыстный смысл.

Я начал эти записки потому, что, кажется, понял: после меня в мире не останется ничего, кроме этих записок. Более того: и после. НЕГО не останется ничего, кроме этих моих записок. Да нескольких слухов, напоминающих уже легенды. Да великого множества интервью, раздражающих воображение и порождающих новые слухи, и новые легенды.

О нем до сих пор распускаются странные слухи и рассказываются сочные легенды. Полагаю, в вашем департаменте, их кто-нибудь старательно собирает, сортирует (высунув набок язык) и дотошно анализирует. Вполне допускаю даже, что часть этих слухов придумана и распространена именно вами… Но две легенды я здесь приведу. Одну — потому, что она кажется мне совершенной, отшлифованной в пересказе до состояния готовой новеллы. А вторую — потому, что сам был свидетелем события и имею возможность на этом примере наблюдать, как скромно-затрапезная куколка факта трансформируется в роскошную бабочку легенды.

Итак, история первая.

Идет троллейбус, по дневному времени — малонаселенный, все сидят. Все тихо, мирно. На заднем сиденье расположился неопределенной конфигурации дядек, про которого одно только и можно было поначалу сказать, что он с большого пролетарского бодуна. Скорее всего, именно поэтому сидит он в полном одиночестве, и ему, видимо, скучно. И он начинает говорить.

— На следующей остановке, — говорит он, — выйдут двое, а войдет один… А вот на следующей никто не выйдет, а войдет мама с ребенком… А уж на следующей — выйдут четверо, а войдут трое…

На все эти заявления сперва мало кто обращает внимание, но однако довольно скоро народ обнаруживает, что все предсказания странным образом сбываются.

Все. До единого. И абсолютно точно.

…На следующей трое выйдут, а двое войдут — мужчина и женщина. Точно.

Какая там следующая? Московский? Двое выйдут, двое войдут…

Absolutely!.. Рты помаленьку раскрываются, глаза выкатываются. Теперь уже все его слушают, все равно как Жванецкого, кроме какой-то тусклой девицы, углубившейся в яркий детектив. Остальные слушают жадно со сладким ужасом, причем никто оборачиваете рискует, только уши у всех настропалены как у битого кота.

…А на следующей войдет один, и один выйдет.

Точно: один входит (и сразу же настораживается — туда ли он попал и что тут за дела?), но вот не выходит — никто! Троллейбус стоит с открытыми дверями, часики тикают, уже несколько злорадных рыл поворачивается к похмельному пророку, уже створки дверей начинают смыкаться, но тут тусклая девица захлопывает вдруг свое чтиво и с воплем „Ой-ей-ей…“ (или что-то в этом же роде) продирается сквозь соседа по сиденью и без малого застревает в дверях, но успевает-таки выскочить.

По троллейбусу проносится задавленный вздох. Все ждут, что будет дальше, но дальше ничего не происходит: пророк молчит. А когда троллейбус останавливается в очередной раз, он поднимается со своего места — маленький, неряшливый, криворотый — спускается на ступеньку, чтобы выйти, и напоследок объявляет:

— В девяносто шестом переизберут Ельцина, а в девяносто восьмом будет ядерная война…

Это — про него. Хотя он не маленький, а скорее рослый, не неряшливый, а очень даже ухоженный, и никогда не напивается до похмелья. (Он вообще не любит быть пьяным. „Чего это ради я буду напиваться? — спрашивает он мрачно. — Мне и так весело“.)

Еще история: как он оживил человека — 90-летнего старца, которого он качал некогда на коленях и который его вдруг узнал: Дядя Стэн! Это же я — Валек! Помните?..“ Много историй про оживших людей — все приписываются ему.

Однажды на него напали „козлы“. Он сказал главному: „Немедленно. Завтра же. Найди книжку — автор Артур Майлз. Называется „Как стать собой“. Ищи“. Парень пошел искать. Не нашел, ее естественно, но пристрастился к чтению. Ищет эту книгу до сих пор. — Это легенда. На самом деле мы с Майклом подоспели, отбили его. Так они лежали на лестничной площадке — он и этот козел. А потом он действительно сказал: „Найди книгу и прочти“. Но я не помню ни автора, ни названия, помню, что ни о чем они мне не говорили.

Эпидемия (или зигзаг эволюции?) — появились странные люди, уничтожающие лжецов. Почему-то только лжецов. (А может быть, всех нарушителей 10 заповедей?)

По утрам он читает газеты. (Он выписывает четыре газеты, и еще одну — „Общую“ — ему вот уже несколько лет выписывает некий доброхот, пожелавший остаться неизвестным.)

Пыхтит. Покряхтывает. Вдруг начинает остервенело ковырять в носу. Елозит локтями по расстеленным полосам, мнет их безжалостно, а потом принимается бездумно разглаживать сухими своими белыми ладонями.

Щелкает ножницами. Вырезает заметки. Или таблицы. Или куски текстов.

Совершенно невозможно понять, что именно его интересует. Все. (Перечисление.) Но прежде всего статистика. Самая разнообразная. (Перечисление.) Вырезки распихиваются по папкам, тесемочки завязываются, разрезанные и помятые листы швыряются в корзину.

Не помню ни одного случая, ни единого, чтобы он хоть когда-нибудь воспользовался бы всеми этими сведениями. И при этом — никакой памяти у него нет. Память его — я. Для того меня и держат, чтобы помнил все, что вдруг понадобится. Только нечасто, ох, как редко, возникает во мне такая нужда. (Примеры — из перечисленного.) Обычно меня используют не как банк данных, а как самую обыкновенную записную книжку. (Пример.) С тем же успехом он мог бы завести перекидной календарь. Это обошлось бы ему гораздо дешевле. Но тут все дело в том, что помыкать перекидным календарем неинтересно, да, пожалуй, и невозможно.

Педантично, тщательнейше, скрупулезно, обстоятельно обустроить план действий — для того, чтобы тут же, при первой же заминке его беспощадно нарушить. В этом он — весь.

Единственный известный мне человек, который говорит „вы“ даже десятилетнему пацану.

Рукопись его: мельчайшие буквы-бисеринки, ровная как по линеечке скрупулезная вязь, арабески — вовсе это не походило даже на текст, кажется, и в голову никому не могло бы прийти — читать это. Рассматривать — да. В лупу, задерживая дыхание, как рассматривают орнамент, как филателист разглядывает редкую марку. Но уж к никак не читать.

— А что вы пишете, Стэн Аркадьевич? Мемуары?

— Мемуары… — повторил он с неожиданным и странным пренебрежением. — Мемуары — это же… ну ты же понимаешь: это — дело прошлое. Состоявшееся. Я же тебе не историк какой-нибудь. Я пишу будущее.

Он так и сказал: „пишу будущее“. Прямо. Буквально. Со всей своей откровенностью. Ничуть не красуясь. Как художник сказал бы: „Я пишу пруд“. Как бухгалтер сказал бы: „Я пишу квартальный отчет“… И я его, естественно, не понял. Я решил, что это у него — шутка. Впрочем, вполне возможно, это и была шутка.

Когда я пристаю к нему, что надо, мол, работать! Он отвечает мне из Екклезиаста: „Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья — размышляй…“ Но на самом деле, он не думает этого. Творческий ступор мучает его, словно какая-нибудь экзема — от чего не умирают, но и не вылечиваются до конца.

Он никогда не рассказывает о своем прошлом. Никогда не вспоминает. Может быть, ему нечего вспоминать? Или он все забыл, и существует только в настоящем и будущем?

— Но ведь вы, действительно, никогда не рассказываете о своем прошлом!

— Там нет ничего, кроме проб и ошибок. Мне не нравится это вспоминать. Удачные пробы давно уже стали моим настоящим, а о неудачных я рассказывать не хочу. Достаточно того, что я не повторяю ошибок.

— Если хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, — начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно.

Интервью с корреспондентом журнала „Утро магии“.

— Значит это все-таки чудесный дар?

— Дар — да. От Бога. Из немыслимого переплетения хромосом. Но почему чудесный? Инстинкт, побуждающий ворону в некий момент времени заинтересоваться прутиком, подобрать его, тащить куда-то на дерево, еще не зная, куда, а потом вдруг откуда-то — откуда? — понять: вот сюда, вот в эту развилку, только в нее и никуда больше… Это — не чудо?

— Но это… как бы… чисто инстинктивная деятельность…

— А ученый, среди ночи, в полусне-полубреду, вдруг понявший, что надо тензор энергии-импульса приравнять тензору масс и тогда все встает на свои места и Вселенная обретает новый смысл? Это не инстинкт? Уж во всяком случае — не разум. Я говорил с математиками. Разум нужен, чтобы объяснить открытие, сделать его понятным для окружающих. Само открытие к разуму никакого отношения не имеет. Оно возникает из пустоты, с потолка, из указательного пальца… А врач, который по выражению лица, по тоскливым глазам, по цвету кожи на ладони ставит точный диагноз?

— Ну, это просто опыт… накопленная с годами информация…

— У компьютера информации может быть и поболее, но что толку от нее, если нет программы? Какая программа работает в голове врача? Кто ее заложил туда? И откуда следует, что эта программа — в голове? А может быть, в клетках всего тела сразу? А может быть, в душе?..

— Да, но без информации любая программа бессильна…

— А кто вам сказал, что я обхожусь без информации? Мальчишка сидит передо мной, я вижу его руки, пальцы, краску на щеках, шевелящиеся уши… Я слышу его запах. Голос. Сами слова, которые он произносит, ответы его на мои вопросы… Да здесь столь информации, что любой компьютер спасует… А ведь я даже не знаю, что мне из этого нужно, а что нет! Программа решает без меня. Такая же программа, как в маленьком горячем тельце вороны, только гораздо более хитроумная… Хотя, откуда нам знать? Может быть, как раз гораздо более примитивная и тупая…

— …Я задаю вопросы. И слушаю ответы. НАБЛЮДАЮ ответы. В ответах есть все, что мне нужно. Только вот вопросов становится все меньше и меньше…

…Я не творец. Я всего лишь интерпретатор. Я ничего не создаю, все уже создано, без меня и до меня. Я — НАЗЫВАЮ.

— Каждый человек это ходячая могила таланта.

— Вы уверены, что делаете его будущее счастливым?

— Представления об этом не имею. Я не делаю людей счастливыми. Я не делаю людей лучше. Я только ищу у них таланты, и выбираю самый мощный, тот, что доминирует.

— А если таланта нет?

— Не знаю, что тогда. Но до сих пор такого не случалось. Может быть, мне не всегда удается найти ГЛАВНЫЙ талант, но какой-нибудь ОДИН талант я до сих пор находил всегда… Полная бесталанность — это, видимо, очень редкий талант.

Любимое занятие — вязать длинные шерстяные косы. Три клубка — черная, белая и красная нить. Косы висят в „тайной“ комнате. Их там десятки.

Когда ведет „опрос“ — вяжет, щелкает спицами, не глядя.

Он „видит людей насквозь“ (прожилки, сложная ячеистая структура, нити, шевелящееся цветное месиво), но не видит женщин — они для него все как сплошные стальные, бирюзовые, графитовые, малахитовые сосуды — непрозрачны, хотя и красивы.

Живет он один, вот уже несколько лет. У него есть жена, Татьяна Глебовна, сильно больная женщина, но вот уже три года как она переселилась в специальную клинику. Он ездит к ней каждую пятницу и, вернувшись, каждый раз черный и злобный как дракон, шипит мне: „Все! Больше не поеду. И напоминать мне не смей! Все!..“

Я ничего толком не знаю об ее болезнях. Знаю, что был у нее рак. Вырезали. Знаю, что она ждала возвращения этого рака потом и, наверное, ждет его и сейчас.

Я помню ее молодой и прекрасной. Я был влюблен в нее по уши, как и все мы. На наших глазах она превращалась в сухую крючконосую ведьму с длинной белой щетиной на подбородке.

Пасьянсы. Наливки. А однажды — ей как раз только что сделали операцию — я подслушал случайно, как она сказала ему с ужасом: „Вот это вот — я“. Это было на кухне. Потрошеная курица лежала на кухонном столе — белая, голая, с пупырчатыми ляжками и бесстыдным черным отверстием между ними… С той поры она начала пить.

Жена его по вечерам пьет в одиночку на кухне. Слушает в наушниках — он думал — музыку, но однажды она заснула, уткнувшись лицом в клеенку, он снял наушники и послушал: чистый детский голосок выводил там: „Аве Мария, грацья плейна, Доминус тейкум бенедитто туи и мульерибус ет э бенедитто фруттус вентрис ту Йезус; Санта Мария, матер деи… пикадорибус…“ Он с трудом дотащил ее, волоком, до постели — она была большая, полная, а он маленький, с грыжей.

Жена его — тоже человек ОТТУДА. И сын — странный вяловатый господин с неопределенным взглядом и сильным английским акцентом. Да и сын ли?

У него есть сын. Ему лет тридцать. Живет сейчас в Австралии, держит филателистический магазин. Рослый белокурый красавец с манерами номенклатурного барина.

Разговор с сыном (над кляссером):

— Это безводные?

— Нет, с водой.

— Горизонталки?

— Три горизонталки, а на вырезке — вертикалка.

— Угу. Хорошая калоша… Тройка… Это Кронштадт, что ли? Жалко, что смазана.

— Уж какая есть. Не я ставил.

А крупнозубых у вас нет?

— Есть единичка, чистая, в квартблоке.

— А пятерки нет?

— Гашеная. Штрайф из трех.

— И как вы ее считаете?

— Как восемь штук. Редкая вещь.

— А почем франк?

— Копеек двенадцать.

— Что так дорого?

— А вы достаньте дешевле… И так далее.

У него живет черепаха по имени Старуха. Шуршит мятой бумагой. Смотрит старушечьими бессмысленно-зоркими глазами, словно видит что-то за горизонтом событий. Он берет ее в руку, гладит пальцем прохладную гладкую кость панциря, глядит в мертвенно-подвижные глазки и помирает от тоски и одиночества.

Дальняя комната, страшный чулан, где нет окон, но есть сквозняки, и жутко раскачиваются развешенные по стеллажам шерстяные вязаные хвосты. И всегда включенный компьютер с выключенным монитором — что-то обрабатывает. Что? Зачем? Там полутемно и страшно, как на капище, и пахнет пылью.

Его рекомендации:

— прочитать такую-то книгу (худ или спец);

— сходить на такую-то пьесу;

— посмотреть такого-то художника в Эрмитаже;

— записаться в спорткружок (вовсе НЕ для спорткарьеры!);

— познакомиться с таким-то;

История человека, которого посетил Ангел Смерти. Странный с жутью разговор. Ангел уходит, герой объясняет, кто это был. Героя тошнит от ужаса. Ангел представился работником социальной службы и заполняет анкету типа той, что в программе dlin. Они удаляются в дальнюю комнатку и о чем-то бубнят там, а потом возвращаются: Ангел удовлетворенный, а Стэн — перекошенный. И пьет коньяк. (Решили там чью-то судьбу?)

Двадцать часов я потратил и двадцать страниц исписал, чтобы только лишь повторить то, что уже двадцать раз говорил вам раньше. Я ничего не знаю о нем. Никто ничего не знает о нем. У него словно нет прошлого. Он ниоткуда. И он — никто».

На протяжении доноса разбросаны фразы типа: «Я вынужден надеяться на вашу скромность…» «Вы же понимаете, что будет, если он об этом узнает…» И т. д. Чтобы читателю было ясно, что это ДОНОС.

Текст прерывается, и появляется ОН — идет в ванную, выключает забытую воду, рассматривает старика в зеркале (что-то странное в лице — утром поймет, что нет бровей)…

«Ночная тишина стояла в доме. Бесплотные сумерки звуков. Тени звуков. Призраки. Это было одиночество».

А в конце Стэн припишет:

«Теперь стало значительно лучше. Но надо добавить, чтобы получился совсем гнусный вонючий старикашка.

1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императив…), он подхватывается и мчится в сортир.

2. Когда жрет — весь подбородок замаслен…

3. Еще что-нибудь. Подумай…»

Он напишет еще: «Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно».

А потом зачеркнет это крест-накрест и припишет: «А впрочем, пишите что хочется».

ГЛАВА 2. От лица Юрия. По просьбе органов присутствует при разговоре с алкашом — бывшим сопалатником Стэна в институте, занимавшемся эликсиром вечности. Юрий догадывается, что речь идет о Стэне.

Юрий. Красавец. Лентяй. Великий Полиграф, «Детектор лжи» — чует ложь (по голосу, по мимике, по дыханию, по пальцам…). Работает в ФСБ. Начинал в Угро. «Видный деятель чекизма-кагебизма…» Через него М. А. выходит на людей ФСБ, которые интересуются Вадимом. Жуткий матершинник, каждое второе слово «блин». Люди в его глазах, все, полное говно. Мерзкие хари. Слюнявые пасти. Гнойные глазки. Вонючие рты. Вонючие подмышки и подштанники…

Следователь, ведущий опрос, — Павел Петрович Романов. Царственное ФИО.

История человека, над которым проводили опыты по практическому бессмертию в 1952-53 гг. Подопытные испытывали страшные боли и становились калеками. После смерти Сталина — всю лабораторию посадили. Выжил один из подопытных, ему и сейчас на вид 23 года, догадывается, в чем дело, скрывается, его случайно встречает один из врачей того времени, которому тогда тоже было 23, а теперь 67. Может быть, это сам Стэн — бывший подопытный, ставший бессмертным? Или кто-то из его учеников? Опыты удались: несколько человек, перемучившись жутко, выжили и демонстрируют чудо устойчивости по отношению к уязвлениям (что — ланцетом, что бактериями). Но как предложить товарищу Сталину такой мучительный путь?

Все, кроме одного, потом погибли — кто по пьяни, кто в лагере!

— Я никакой знаток чекизма-кагебизма, но я понимаю одно: они о нас знают только то, что мы сами говорим и пишем. А значит, чем меньше мы говорим и пишем, тем меньше они о нас знают…

ГЛАВА 3. День Стэна глазами Роберта. Визит Аятоллы с сынишкой. Согласие заняться сынишкой в обмен на Вадима.

…Сегодня мы особенно не в духе. Даже не побрились, что служит признаком абсолютного неприятия действительности. На своего верного секретаря мы посмотрели мельком и сразу же полезли в архив…

ГЛАВА 4. Харбаз. День Вадима. В манере киносценария: взгляд извне. История того, как был сломлен человек. Вначале он гордый, самодостаточный, презрительный. В конце — раздавленный, жалкий, униженный.

— Сегодня я во сне покойного отца видел, — сообщил Тимофей Евсеевич озабоченно. — Значить? Что-нибудь плохое случится.

Вадим посмотрел на него без интереса и снова углубился в газету.

Газета была недельной давности. Каша была овсяная, слишком густая. День был ясный, жаркий, совсем без ветра. А Тимофей Евсеевич Сухоличенко был в своем репертуаре.

Чому мне ня петь, чому ня гудеть,

Коли в маей хатаньке парадок идеть?..

Мушка на акошечке на цимбалах бье,

Паучок на стеночке кресаньки тке…

— Хорошо. Пусть будет такочки…

Трое на джипе «чероки». Пытки: кончики пальцев пассатижами и электродинамо. Вмешательство быка. Вадим клянется, что ничего не может. «Я только ЗНАЮ, но ничего не могу изменить…» Очень убедителен. А когда его оставляют в покое, мстительно говорит: «Хер вам».

Изящный небольшой очень аккуратный человек с острым лицом и старомодными косыми бачками. Весь в сером, элегантный. И здоровенный бык с вечной рассеянной улыбкой добряка — колет орехи то ли специальными щипцами, то ли пассатижами — и хрустит ими аппетитно на зубах. Потом этими же щипцами обрабатывает пальцы Вадиму.

— В 1993 все были уверены, что победят демократы. Только вы говорили: нет, Жириновский. В 1996 году все были уверены, что Ельцин проиграет. Только вы говорили: хер вам, обязательно победит…

— Мы не спрашиваем — как. Это ваше дело. Мы только хотим, чтобы референдум кончился на «три ДА».

Деньги: 10 тыс. сразу же — 90, когда все будет ОК.

Угрозы по поводу брата. И когда он готов уже согласиться (соврать) — Серый покачал головой, глядя пристально и даже с сожалением: «Нет. Поздно. Теперь вы должны понять, что мы не шутим».

Дают ему $ 5000: если сделаете как надо, получите еще 45; если же нет — вы знаете, что вас ждет. Извините. Ничего личного.

И ужасный вопль Тимофея Евсеевича: «Вадим Христофорович! |Поберегитесь. Не обманывайте товарищей! Ведь вы же МОЖЕТЕ! Не противьтесь, сделайте, что они хотят. Вы же погоду все время ДЕЛАЕТЕ!.. Он погоду делает. Не предсказывает, делает. Всю дорогу. Когда устаем наблюдать — дождь. Когда надо наблюдений пойми мне — вёдро!!!»

— А кто будет назначен председателем ФСК?

— Ну не знаю я этого, и знать не могу, как вы не понимаете! Я знаю, чего хотят миллионы, а не десяток начальников.

— Найдут ли нефть на Теренкене?

Тимофей стоял в прежней позе — на коленях, руки уперты в траву, глаза у него были как издыхающие головастики.

ГЛАВА 5. Пьяная вечеринка «богов».

Дружеская попойка: Роберт (секретарь босса), Тенгиз (психократ), Юрий (детектор лжи), Андрей (внушающий страх).

— Слушай, ну и нудный же ты! И как это тебя Алена терпит?!

— А она не терпит. Больше. Все. Ушла Алена.

Юрия спрашивают:

— Юрка, а наш как — врет?

— Часто. Как все. Только у него никогда нельзя понять, зачем и врет. Никогда!

— Не умеешь ты пить, жопа с ручкой…

— Д-да. Но зато я умею напиваться!

Задачник по теоретической этике. «Что Вы выбираете: выигрыш авто в лото — но при этом гибнут сто тысяч китайцев, незнаемых, неизвестных, посторонних, даже неприятных? Десять тысяч евреев? А за свое здоровье и жизнь чем вы готовы заплатить?»

— А как насчет хеджирования портфеля ге-ка-о с помощью фьючерсов?

— Увы. Могу гарантировать только личное участие во вторичных торгах ге-ка-о о-эф-зе из дилингового зала.

— В конце концов, все это зависит только от нас самих!..

— Увы. Я бы предпочел, чтобы это зависело от кого-нибудь понадежнее.

— Узок круг этих пенсионеров…

При-ки-бе-ке-жа-ка-ли-ки в и-ки-збу-ку де-ке-ти-ки,

В то-ко-ро-ко-пя-кях зо-ко-ву-кут о-ко-тца-ка.

Тя-кя-тя-кя, тя-кя-тя-кя, на-ка-ши-ки се-ке-ти-ки

При-ки-та-ка-щи-ки-ли-ки ме-ке-ртве-ке-ца-ка…

— Камень свалился с моей души…

— …И застрял за пазухой.

— Как у тебя машина, в порядке?

— Вчера ездил.

— Ну и как она, бегала хорошо?

— Бегала хорошо… Но была бледная!

— Он же надеется на нас. Он верит в нас…

— Еще чего.

— Да-да! Он же создал нас такими, какие мы есть, а теперь вся надежда только на нас…

Все молчат. Потом кто-то говорит:

— Какого хера! Ведь мы же ничего не можем!

Диалог типа:

— Кто такой Брэдбери?

— Психиатр.

— ?

— Ну, писатель.

— И что он написал?

— «Записки сумасшедшего».

— Мать-перемать! Ну давайте вместе — надуемся и сотворим чего-нибудь всемирно-исторического! Ну, референдум этот, хренов.

— А чего ты от него хочешь? «Нет-нет-нет»? Или «Да-да-да»?

— Да и зачем он нам? И конкретно — мне?..

— Вадька говорил мне когда-то, что эта Равнодействующая — как бетонная труба. Туннель. И ты в нем как крыса. Кругом стены, а впереди — ма-аленькая светлая дырочка. У него, говорит, клаустрофобия от этого ощущения начиналась.

— А интересно, что было бы, если бы у Николая хватило сообразительности дать Александру Сергеевичу камергера вместо камер-юнкера?

— …А я только в старости узнал, что Ольга, оказывается, была сестра Татьяны…

— Картина, достойная кисти пера!

— Самсон, раздирающий пасть манекену-пис…

— Пол Пот, в молодости Салот Сар, был изначально мягкий, интеллигентный, скромный человек, любящий отец.

— Ну что, надундолил в штаны?

— Горе мое, смешанное с радостью, образует взрывчатую смесь.

— Он отдал дань обаянию моей личности.

— Гордость составляет отличительную черту ее физиономии. (Секретарь французского посла о Екатерине II.)

— …Мне чудится иногда, что я пилот космического корабля, сижу в своей квартире, как за стальными стенами, в маленьком, узком, уютном мирке, а там, за стенами — кишит и булькает совершенно чужая, невообразимая, непонятная, страшноватая жизнь. Бродят какие-то существа, похожие на людей, но не люди, гуманоиды, на двух ногах, но с когтями и клыками и с психологией, абсолютно недоступной пониманию…

— Совершая глазами многозначительные проблески и высверки…

— Селявив Селявивыч.

— Что было раньше — курица или яйцо? Конечно же, яйцо. Кур еще и в помине не было, а звероящеры уже вовсю несли яйца.

ГЛАВА 6. Сломленный Вадим глазами Роберта (и Стэна) у Вадима дома. Тут же главы из дневников и куски из «Белого Ферзя». Роберт пытается расшифровать: «Их было двое, они добивались от него чего-то страшного…»

Вадим: человек тихий, невзрачный, незаметный до такой степени, что иногда вообще невидим. Он и раньше был таким, а теперь его совсем стерли, как старый пятак. Он стал стариком. Он легко теряет контроль над своим лицом и становится похожим на растерянного и даже угодливого старичка-бомжа.

А раньше Вадим был выдумщик: в его дневниках смесь реальности и выдумки — в том числе история с палаткой и деритринитацией. И еще: начало романа о человеке с подсаженной психикой — «Максим», Гнилой архипелаг, глаза, как издыхающие головастики.

…………………………………….

ГЛАВА N. Беседа с сынишкой Аятоллы. Колебания — сломать его или нет. Ночь патриарха.

Маленькая комнатка без окон, чулан, заставленный стеллажами, где стоит компьютер (программа CROSWORD) и развешаны по стенам, поверх стеллажей, бесчисленные шерстяные хвосты, длинные, в три ряда петель, серо-черные, как вшивые косы кочевника.

СУТЬ СЮЖЕТА.

1. Аятолла в процессе подготовки к «референдуму» выходит на Вадима, о «магических» свойствах которого знает через общих с Лахесисом знакомых. Он то ли испугом, то ли прямой покупкой ломает Вадима, «опускает» его. Вадим нацеливается уехать за бугор.

2. Одновременно Аятолла выходит на старого учителя (Лахесиса), чтобы тот сформировал судьбу его (Аятоллы) сынишки.

3. Лахесис, узнав о нравственной гибели Вадима, приходит в ярость и дает своим ученикам приказ найти и покарать обидчика.

4. Ученики выполняют приказ, но узнав, с кем придется иметь дело, накладывают в штаны (бессилие сильных).

5. В ярости Лахесис принимает решение покарать Аятоллу лично — изуродовав судьбу его сына.

6. Но тут выясняется, что Аятолла — сам ученик Лахесиса в прошлом, а сын обещает стать новым Лахесисом. И наш герой уходит себе в комнату — составлять кроссворды.

Как КОНКРЕТНО показать бессилие?

— Неспособность изменить ближайшую историю? (Референдум.)

— Неспособность разрядить свое благородное негодование?

— Неспособность наказать зло и грех, не наказывая одновременно добро и святость?

И старые, еще машинописные страницы. Два повествования. И то и другое относятся к экспедиции БНа на Северный Кавказ. Оба они были использованы при написании дневника Вадима. Первый содержит выдуманный рассказ:

Ночью я проснулся от какого-то постороннего звука и некоторое время лежал, прислушиваясь. Звук не повторялся. Было очень тихо, только ветер, налетая, шелестел полами палатки, как будто кто-то ходил вокруг и шарил мягкими руками по стенам. Мне стало жутковато. В долине залаял шакал. На соседней раскладушке ворочался Костя, забормотал, заскрипел лопнувшими пружинами и снова затих, еле слышно посапывая.

Я поднялся, опираясь руками на алюминиевые трубки раскладушки и сел, не вылезая из мешка. Трубки были шершавые и холодные. Вообще было холодно, и меня начала бить дрожь.

Я в общем-то человек невеликой смелости. Конечно, если надо, я сумею сделать вид, что мне не страшно, а, скажем, вкусно, но когда остаешься один на один с собой, то приходится быть честным. Правда, сейчас я был не один. Мне стоило только протянуть руку и я разбудил бы Костю — человека сильного, злого и дерзкого, с которым нечего было бояться даже здесь, в этих забытых богом мокрых горах, похожих на огромные травянистые холмы, где ничего не было, кроме очень плохих дорог, свирепых маленьких пчел и неприветливых пастухов — местных жителей, которых Костя называл «неграми». Себя он считал Человеком на белом коне — это случается с красивыми мускулистыми парнями, в ту пору жизни, когда им везет.

Я не стал будить Костю. Стараясь не шуметь, я выбрался из мешка, натянул сапоги и снял с гвоздика на столбе Костину старую мелкокалиберную винтовку с обоймой на пять пуль. Конечно, неприятно быть трусоватым, но если тебе вчера не дают воды, а только смотрят прищуренными азиатскими глазами, сегодня — рассказывают, что под Гудаутой телегу с двумя русскими сбросили в пропасть, а завтра — что кто-то разрушил дорогу на Чоксан так, что ездить стало невозможно — тогда, знаете, хочется быть осторожным. Как-то знаете, хочется уповать больше не на интернациональную солидарность трудящихся, а на что-нибудь вещественное. Стыдно так говорить, но я же предупредил, что я человек невеликой храбрости. Берсеркьера из меня явно не получилось.

Снаружи была ясная лунная ночь. Мертво поблескивал снег на склонах Кинжала, но в долине лежали облака и заслоняли главный хребет. Вокруг было всё черно-бело-голубым и неверным. Я посмотрел на свою тень — она была голубоватая и тоже неверная — и пошел вокруг палатки. На траве серебрился иней. Канаты-растяжки тоже были покрыты инеем и коробились от холода. Вокруг луны белел большой размытый круги небо было светлое со слабыми немигающими звездами.

Здесь на Харбазе нас было двое. У нас была палатка и газик-вездеход, который называют также «козлом», а иногда — «проходимцем», потому что он высокой проходимости, с двумя ведущими осями и раздаточной коробкой. Газик стоял, приткнувшись носом к северной стороне палатки — так он защищал нас от частого и холодного северного ветра. С запада была наблюдательная площадка и там, бросая голенастую тень, стыл под заледеневшим брезентом блинк-телескоп. А сразу за газиком стояла вторая палатка.

Я увидел ее и сразу остановился. Вчера ее не было. И позавчера не было. Ее никогда не было. Мы приехали сюда неделю назад здесь ничего не было — только торчала из мокрой земли старая черная палка, примерно там, где теперь стояла палатка, взявшаяся невесть откуда. Я не мог себе представить, как можно было прийти юла ночью и разбить палатку и сделать это так, чтоб мы ничего не слыхали.

Я подошел к палатке. Она была маленькая, низкая, провисшая. Белая двухместная палатка, какие любят туристы-дилетанты. В нее надо залезать на карачках и внутри можно только лежать. Я подошел вплотную и, отогнув полог, заглянул внутрь. Я имел право это сделать. В конце концов, наша группа была хозяином этой горы, а я был начальник группы, и было просто свинством — располагаться здесь, не спросив разрешения. А может, мы против? А может, мы ведем секретную работу? Свинство.

В палатке было темно.

— Эй, хозяин, — позвал я негромко. Никто не отозвался. Я стал на корточки и пошарил рукой. Я нащупал ногу и дернул. Нога метнулась у меня под рукой и снова застыла.

— Хозяин! — позвал я. Человек в палатке молчал. И вдруг я почувствовал, что у меня стало холодно внутри. Человек не дышал. Я полез в карман ватника и зажег спичку. Ветер колебал желтый огонек, но я увидел человека целиком. Он лежал навзничь, вытянувшись, бессильно положив ладони рядом с телом и смотрел в низкий потолок прикрытыми глазами. Лицо у него было разбито, и кровь засохла черными пятнами, и черные пятна засохли на больших широких руках.

Я осторожно поднялся и попятился, В голове стало пусто и звонко Я представил себе милицию, следователей, осторожные невинные вопросы, подозрения, конец работам, недовольство начальства… Особенно хорошо я представил себе следователя: «Так вы не видели, как он появился? Вот странно. И не слышали? И он не позвал вас? Не зашел поговорить? Странно. А когда вы легли? А почему вы не наблюдали в эту ночь? Ведь вы должны были наблюдать…» Не говорить же ему, что мы вместо наблюдений пили казенный спирт и орали песню под гитару, потому что у Кости был день рождения…

А может, он просто спит, подумал я. Я влез в палатку — заставил себя влезть — зажег спичку и наклонился над телом. Это был мертвый человек. У него была восковая кожа и мутные глаза. Все лицо у него было разбито в кровь. Мне даже показалось, что я слышу нехороший мертвый запах, но это, конечно, был бред. Я потрогал руку. Она была ледяная и твердая. Меня стало мутить и я скорее выбрался из палатки. Вокруг была лунная тихая ночь, только где-то высоко и звонко пел мотор автомобиля.

Я вернулся в свою палатку и стал будить Костю. Я очень надеялся на него — он был парень бывалый и два раза уже сидел по мелочам.

— Костя, проснись… — я тряс его за плечо. — Костя!

— Ну чего?

— Вставай…

— Иди ты… Ложись спать, что тебя носит?..

— Костя, там человек мертвый…

Он перестал отбиваться, помолчал.

— Что?

— Там откуда-то палатка и в ней покойник.

Он поднялся, выпростал руки из мешка и чиркнул зажигалкой. В бегающем свете я увидел его опухшее лицо.

— Ты что — пьяный? — Он внимательно рассматривал меня, держа в одной руке зажигалку, а другой сжав мое плечо.

— Я тебе говорю, вставай. Надо что-нибудь придумать, что ли… Совершенно ничего не понятно… Стоит палатка сразу за машиной, и в ней мертвец — все лицо в крови, мертвый…

Костя потушил зажигалку и, толкнув меня ногами, выбрался из мешка. Было слышно, как он натягивает сапоги, сопя носом.

— Местный? — спросил он.

— Не знаю. Не разобрал. Главное — как он ухитрился тут палатку разбить, не спросясь, не разбудив…

Костя вдруг взял меня за плечо.

— Слушай, — сказал он с угрозой. — Если ты задумал шуточки…

— Брось, какие там шуточки, иди посмотри…

Он поднялся было и вдруг сел.

— А я откуда знаю, — сказал он неприятным голосом. — Может, ты его и шлепнул…

Я даже задохнулся. Вот так Костя!

— Ты же пьяный был как собака — хоть в штаны тебе мочись… Я тут дрых, а ты его хлопнул и теперь мне тут мозги вправляешь…

— Иди к черту, — сказал я. — Сволочь ты.

— Кто тут сволочь, я еще пока не знаю, — протянул Костя. Мы замолчали. Было слышно, как совсем рядом воет машина. Потом по палатке полоснул свет фар. Мотор заревел и заглох. Было слышно, как хлопнула дверца и кто-то негромко сказал: «Здесь вероятно. Вот его палатка…»

— С приветом, — пробормотал Костя. Я подкрался к двери и холодея выглянул наружу. Ничего не было видно, машина стала с другой стороны палатки. Я стиснул зубы и выбрался наружу. Я испытывал отчаяние и только старался сдержаться и сохранить ясность мысли.

За нашей палаткой действительно стоял вездеход с распахнули дверцей. Двое каких-то в городских костюмах возились у белой палатки. Я стоял, смотрел на них и слушал.

— Берись осторожнее…

— Может, сначала снимем палатку?

— Нет, она с полом. Подержите полог, я его сейчас вытащу…

— Валя, Валя, — горестно сказал тот, что придерживал полог. Второй пыхтел согнувшись пополам — он вытаскивал тело. Это было похоже на бред — голубая луна, мертвые горы вокруг и эти двое, копошащиеся над покойником. И ведь всего три часа назад ничего этого не было.

— Вот и всё. Смотрите, все лицо разбито.

— Эх, Валя…

— Этот гад бил его ногами… Продавлена грудь… Идите, откройте заднюю полость.

Тот, что держал полог, подошел к своей машине и отстегнул брезент сзади. Потом они вдвоем подняли тело и с трудом уложили его машину.

— Я пойду их перестреляю.

— Никуда вы не пойдете. Возьмите себя в руки. И так будет трудно.

— Но как все это оставить! Безнаказанно. Зверь, негодяй…

— Садитесь в машину, я сверну палатку… Тогда я вышел из тени и пошел прямо к ним.

— В чем дело? — спросил я, стараясь говорить спокойно. Они уставились на меня — оба рослые, плечистые, в хороших темных костюмах с галстуком. Один был обрит наголо, у другого на голове была соломенная шляпа.

— Это не тот, — сказал бритый.

— Его счастье…

— Поспокойнее, — посоветовал бритый и, повернувшись ко мне спиной, направился к палатке.

— Кто вы такие? — спросил я. Это вышло не сердито, как мне хотелось, а испуганно.

— Мы его друзья, — сказал человек в шляпе. Он некоторое время смотрел на меня, а потом принялся застегивать заднюю стенку автомобиля.

— А он кто такой? Человек в шляпе сказал:

— Вам все равно ничем не помочь. — Он кончил застегивать и вытер руки платком. — Я хочу сказать: вы ничем не поможете. И никто не поможет. А вашего приятеля…

— Эй-эй! — предостерегающе крикнул бритый. Он ловко собирал палатку. — Перестаньте болтать, Володя…

— Но я не могу, — сказал человек в шляпе. — Если бы я даже сейчас пошел и вышиб ему мозги…

— Прекратите!

Человек в шляпе замолчал и, опустив голову, забрался в машину.

— Зверь, — сказал он отчетливо. — Дважды зверь. И зверем останется.

Бритый собрал палатку, свернул ее и бросил в машину.

— Вам лучше молчать об этом, — сказал он мне. — Вы ни в чем не виноваты и вам лучше молчать…

— Предъявите документы, — сказал я хрипло. Он внимательно посмотрел на меня.

— Это ни к чему. Мы больше никогда не встретимся.

— Не бойтесь, мы не шпионы, — сказал из машины второй. — Мы просто очень несчастные люди…

Бритый сел за руль и завел мотор. Я не мог его удержать. Да и не был он похож на бандита. Лицо у него было худое и печальное.

Машина рванулась с места, сделала круг около нашей палатки и покатилась под гору по наезженной дорожке в траве.

В голове у меня была каша, но я чувствовал облегчение. Мне казалось, что все кончилось. Я подошел к тому месту, где стояла белая палатка и постоял там немножко. Трава была немножко примята и из нее торчал тот самый кол, который мы увидели, когда впервые приехали сюда и решили тут остановиться.

Потом я вернулся в свою палатку и только тут сообразил, что все время был один. Костя так и не вышел. Он лежал забравшись в спальный мешок и старательно дышал.

— Уехали, — сказал я садясь на свою койку. — Свернули палатку, забрали покойника и уехали… Можешь не притворяться…

Костя открыл глаза и сказал:

— Холодно что-то. Дай-ка я разведу примус.

Он быстро развел примус и мы долго сидели молча, курили и смотрели, как скачут голубые язычки огня.

— Темное дело, — сказал наконец Костя. — Ты меня извини, если сердишься, а только кому охота ввязываться. Тебе-то все равно, ты начальник, а меня затаскают по судам. Знаю я это дело.

А я все старался понять, что произошло.

Второй описанный эпизод кавказской экспедиции БНа более документален:

Сего июля 1-го дня года 1960 от рождества Г. Н. И. X. начну дневник, памятуя, что мысль изреченна есть ложь, но мысль, забвению преданная, яхонту подобна, в сельский клозет упавшему. Не возьму на себя смелость обещать, что записи эти полны будут и пения достойны, но в меру сил своих слабых и невоеннообязанного зрения (без очков мир в виде туманной пелены зрю) тщусь и тщиться буду рецепторы свои втуне не оставлять, но осязать, обонять и прочее от Вселенной и мысли, каковые взблеснут, сюда заносить, к наблюдениям относящиеся.

И надеюсь решить здесь в добровольной ссылке, оплачиваемой из расчета сто плюс сто двадцать процентов, многие насущные вопросы, как-то: что есть человек? что есть смысл его жизни? что есть жизнь его? где же корень? и другие.

Я лежу на кровати в трусах, в носках и в берете. Одеяло на кровати гостиничное, шерстистое, грубоволосое. Оно ест меня за ноги и впивается в подмышку, когда я опираюсь локтем. Сзади в чисто-вымытое окно сильно греет солнце. Лежа писать неудобно. Кроме того лежать — колко и жарко, но стол занят. На нем лежат сегодняшние газеты, вчерашние полбатона и позавчерашние корки от позапозавчерашнего арбуза. Кроме того, на свободном пространстве разлит горячий нарзан, а в нем плавают описи экспедиционного оборудования. В этой комнате еще есть одна кровать с гостиничным одеялом и печка, в которую мы выбрасываем иногда всякий мусор — окурки, бумажки, пробки и объедки. На спинках кроватей висят наши экспедиционные полотенца из водоотталкивающей ткани.

Комната наша — угловая в здании Базы, а всего комнат — три или четыре. Здесь сейчас никого нет, потому что наблюдатели все на обсерватории — в горах, завхоз уехал в город, в милицию — заявлять о краже трех стульев из клуба обсерватории, сторожиха на своем огороде, а сторож… Я не знаю, где сторож. Это, конечно, непристойно с моей стороны, но я этого не знаю. Недавно он был здесь и объяснял мне, почему он не курит (в одна тысяча девятьсот первом году он служил в кавалерии и был денщиком у его благородия — человека интеллигентного и с идеями. Его благородие всё убеждали денщика: не кури, брат, это вредно. А денщик — вот тупое животное — всё курил. Однажды благородие нажрались вин в офицерском собрании и придя домой обнаружили денщика с самокруткой на губе, спящего. Его благородие решили, что надо менять метод воспитания и въехали денщику в ухо, от чего тот и оглох. Но курить с тех пор бросил). Так вот я не знаю, где сторож. Не знаю я также, где наши экспедиционные шоферы — Юра и Володя. Думаю, что они ходят по городу насчет баб. Машины их стоят за окном, и над ними дрожит горячий воздух.

— Ну, в конце концов, это хамство! — Мой начальник стоит в дверях и смотрит на меня грозно выпуклыми глазами контрразведчика. Он возмущен тем, что я лежу, когда стол не убран, ящики не упакованы, ящики — другие — не распакованы, пропало куда-то двадцать метров вафельного полотнища (на портянки и полотенца), в чайнике еще при упаковке пробили гвоздем дыру и никак не найти двух комплектов штормовых костюмов.

— Витя, — говорю я, — не смотри на меня так.

Он берет меня за ногу и тащит. Я держусь за подоконник. Тогда он бьет меня молотком по правой ягодице.

— Это хамство, — говорит он. — Куда ты дел штормовки? Я не знаю.

— Иди, ищи, — говорит он.

Пожалуйста, пойду искать. Не я первый, не я последний. Я снимаю носки и выхожу на веранду, где свалено оборудование. На веранде страшно жарко — она буквально затоплена солнцем. Хочется оттолкнуться от горячего пола и выплыть куда-нибудь на поверхность. Пол покрыт стружкой, вываленной из ящиков. Ящики молча щерятся ржавыми зубами кривых гвоздей, полураспавшимися досками и мириадами заноз. Я осторожно роюсь в одном из них. По-моему, я паковал сюда штормовки. Я обертывал в них кастрюли и примусы. Это было две недели назад в Ленинграде. За две недели можно забыть все что угодно. Кастрюли обернуты в вафельное полотно, а примусы, оказывается, совсем не обернуты.

— Витя, — зову я. — Вот вафель. Ты его искал. Эх ты.

Он появляется держа в обеих руках мокрую опись имущества. Нечего рассматривать меня с недоброй пристальностью. Нарзан разлил Мишка, а опись в нарзан положил ты сам.

— Давай проверяй, — говорит он. — Кастрюль больших три. Раз, два, три. Верно. Одна помята.

— Отложи одну, — говорит он. — Возьмем с собой. Клади вот в тот ящик. Это будет наш ящик.

Я кладу.

— Чайников два, — говорит он. Точно, два. Один дырявый.

— Бери целый, — говорит он. — Мишке чайник ни к чему: на Бермамыте метеостанция. Кастрюль малых три. Бери две — пригодятся. Примусов бесшумных три. Бери два. Нет, бери один. У Киры есть примус. Сковород три. Котелков шесть. Бидонов — десять литров — три. Бери все. Бидонов — пять литров — два. (Я работаю, как вол, а он пристроился на ящике, положив под зад двадцать метров вафельного полотна.) Канистры — четыре. Берем все. Телескоп — один… Странно, как это сюда попал телескоп. Кто составлял опись?

— Ты.

— Да? Ну ладно. А почему один? Должно быть два.

Я проверяю наличие — два. Лежат рядышком, старательно упакованные. Телескопы ТЭМ-140, менисковые, системы Максутова. Кормильцы наши, отцы родные. Один нам — на Харбаз, другой — Мишке на Бермамыт.

— Анемометров — три, — бубнит начальство. — Барографов — три. Термометров — максимальных два, обыкновенных — один…

Приходит Мишка — он, видите ли, обедал. Нашел время. Витя передает мне опись и велит заканчивать упаковку, а сам принимается инструктировать Мишку и помогать ему укладываться. Мишка уезжает сегодня вечером на Бермамыт. Ему дается машина — грузовик, с шофером Володей. Мы отбываем завтра на «козле» с шофером Юрой. Мишка будет сидеть на Бермамыте — плоской двухкилометровой горе, рядом с метеостанцией, стоящей там с незапамятных времен. Мы будем сидеть на Харбазе — двухкилометровой горе, поросшей альпийской растительностью (густая коротенькая травка пополам с жиденькими синими цветочками). Мишкино место обжитое, наше — нет. Поэтому нам идет что получше, а ему что похуже. Он не возражает и на всё готов.

Мишка двадцатилетний сопляк. Он вбил себе в голову, что не переживет свое тридцатилетие и действует исходя из этого. Парень он добрый и ласковый, но когда я гляжу на него, то все время радуюсь, что не я начальник экспедиции, а Витя. И Вите за него отвечать. Мишка по происхождению местный и мы его за это уважаем. Кроме того — он лихой, а это важно. Места здесь гнилые, без лихости нельзя.

Витя с Мишкой принимаются заколачивать ящики. От гвоздя отлетает шляпка и попадает в шею. Из Вити вытекает струя крови, почему-то бурой, даже какой-то синеватой, как чернила. Заливаем его йодом. Йода у нас бутылка. То есть была бутылка — теперь полбутылки: остальное испарилось сквозь парафин. Йод весьма летуч. Вот первая ценная информация в этих записях: йод летуч. И весьма, притом. Запишите это в свои книжечки.

Местные жители, по слухам, не любят русских. Как-то не вышло у них с интернациональной солидарностью. Когда сюда пришли немцы, старейшины отправились к ним и предложили вырезать Кисловодск. Немцы почему-то отказались. Потом — когда немцев вышибли вон — весь край был отправлен в Сибирь. Большинство там прижилось и осталось, но многие вернулись. Месяц назад сбросили в пропасть телегу с двумя русскими. Недавно пьяный абориген принялся на огородах около обсерватории лапать девушку — еле уговорили отпустить. Кто-то разрушает плотинки, чтобы вода размыла дорогу. Ходят из уст в уста легенды о некоем Гришке, который (еще в царские времена) ужасно мстил аборигенам за вырезанных родственников, но его в конце концов загнали в ловушку и пристрелили. Это место так и называется — Гришкина балка. Я ее видел — балка, как балка.

А вчера — здравствуйте! — объявляется Маринка. У нее отпуск и она хочет путешествовать по горам. Одна. Девица среди аборигенов — одна. Опупеть можно. Мы ее отговаривали, отговаривали, а потом обозлились, посадили на машину и отправили на Гору — пусть, делает что хочет. Слава богу — совершеннолетняя, скоро; тридцать стукнет. Вздорное существо.

Однако надо паковаться.

Мы упаковались полностью к семи вечера. На нашу долю пришлось четыре ящика: ящик с телескопом, ящик с головкой телескопа, с треногой и прочим, ящик с барахлом вроде кастрюль и чайников и ящик с едой. Пока он правда без еды, но завтра с утра мы поедем на базар и всё там купим. Всё это мы погрузили в машину, на ящики навалили тюки со спальными мешками и с палатками, а всё сверху прикрыли толстой кошмой. Я попробовал как это будет — сидеть на этой горе. Ничего, только голова упирается в брезентовую крышу и скользко — всё время съезжаешь на пол.

— Ничего, — сказал фельдмаршал. — Перебьешься.

— Ты только не воображай, что всё время будешь ехать на переднем сиденье, — сказал я. — Я веду дневник и должен накапливать впечатления. А сзади ничего не видно, кроме твоего затылка.

Он промолчал и пошел на вечерний сеанс связи с Горой. Телефона тут нет, связь по радио. Три сеанса в день. И на каждый сеанс он ходит, чтобы быть в курсе всех местных дел. Есть у него такая привычка — быть в курсе. Он даже зачитывается местными газетами, состоящими, по-моему, из одних опечаток.

А я отправился смотреть как Мишка с Володей грузятся на свою машину. Володя — здоровенный краснолицый мужчина, шофер первого класса. Говорит он мало и косноязычно и в основном — но матерному. Но сейчас он под мухой и все время погогатывает. Он рассказывает, как прицепился к одной тут, местной, а она, сука, говорит, что только за деньги, ну я и послал ее на…. К Мишке он и относится без всякого уважения, хотя Мишка ему начальник. Впрочем он ни к кому не относится с уважением. По-моему, ему очень трудно говорить нашему фельдмаршалу «вы» и звать его по имени-отчеству. И еще труднее удерживаться при этом от некоторых слов, к которым он привык. Поэтому он, скажем, говорит: «Ну так, Виктор Борисович, где я достану здесь рессору?..» и после этого еще немножко шевелит губами — беззвучно, но понятно.

Погрузили мы Мишку, пришел Витя, отозвал Мишку в сторону и долго с ним беседовал — Мишка кивал и приговаривал: «Ну ясно, ну понятно». Володя возился в кузове, приматывая к бортам ящички, потом вылез и сказал угрюмо:

— Поедем или нет? Ночью, что ли, ехать? — и беззвучно пошевелил губами.

Мишка оторвался от Вити и полез в кабину, крича: «Ну, все ясно!» У него был очень деловой и сосредоточенный вид, словно он немедленно хочет приступить к исполнению каких-нибудь обязанностей. В таком состоянии он обычно начинает говорить отрывисто и мужественно. Это просто замечательно, что не я начальник, а Витя.

Витя отозвал в сторону Володю и принялся ему что-то втолковывать. Володя бурчал неразборчивое. Потом Витя потряс ему рук и он забрался за руль и включил двигатель. Двигатель зарычал. Я помахал рукой. Грузовик тяжело тронулся и, встряхиваясь на гравии, пополз вокруг дома — на выход к воротам. Сзади было видно, как фургон перекашивает при каждом толчке, то вправо, то влево. Было уже темно, и Володя включил свет. Мы с Витей стояли рядом; и смотрели, как пляшет рубиновый огонек и в свете фар клубите желтая пыль. Грузовик выполз на улицу и около самых ворот остановился. Хлопнула дверца.

— Вот резинщики, — сказал Витя.

Снова хлопнула дверца, и грузовик покатил вниз по улице, а потом свернул налево.

Я посмотрел на небо. Там были низкие черные тучи с просветами. В просветах мигали крупные южные звезды. На нос упала капля.

— Я тебя поздравляю, — сказал я. — Дождик.

— Ничего. Пройдут. На Бермамыт дорога проходимая в любое время. — Он помолчал и добавил: — Мишка, мерзавец, пьяный.

— Володя тоже.

— Вот сволочи, — сказал фельдмаршал.

2 июля. Сегодня в шесть утра мы встали, умылись, оделись, и я пошел будить шофера Юру, который вернулся вчера очень поздно, Он зашел к нам посмотреть, как мы читаем газеты, лежа на кроватях, и грызем семечки. От него пахло вином, но Витя только носом повел и ничего не счел нужным отмечать. Юра был очень веселый. Блестел глазами, блестел зубами и демонстрировал свой ослепительно синий свитер заграничного производства. Он было наладился рассказывать, как провел день, но фельдмаршал отослал его спать, сказав, что будет будить без пощады в шесть.

Впрочем будить он не стал — послал меня, а сам отправился что-то организовывать — что-то насчет кроватей, комнаты, ящиков, веранды — бог знает, о чем он только не заботится, наш фельдмаршал.

Юру я разбудил, и он сразу же принялся тянуть резину. Сколько я шоферов знаю — все они резинщики. Вот Юра вылез из-под простыни, потянулся, высморкался, почесался, полез под кровать, принялся возиться зачем-то в своем чемодане, вынимал какие-то рубашки, укладывал какие-то рубашки, обтирал рукавом штиблеты, расправлял свитер, рассматривал свитер, потом побежал в ванную умылся, потом начал рассказывать, какая вчера у него была девочка — стройненькая да молоденькая, потом оделся, потом куда-то сбегал, потом фельдмаршал ему намекнул, что уже полседьмого, и он засуетился: начал убирать кровать, устанавливать чемодан, искать сигареты — и скоро выяснилось, что бензина нет и надо заправляться. Витя только глазами покрутил.

Мы разместились в машине. Машина ГАЗ-69 — это маленький грузовичок. Впереди два сиденья, а сзади все забито грузом. На этом грузе я сидел и все время съезжал на пол. Фельдмаршал сидел впереди держась за борт и смотрел прямо, а Юра, крутя баранку, тарахтел про то и про се. Мы спустились в город и подъехали к ближайшему кафе «Лето».

— Поесть бы надо, — сказал Юра. — Еще неизвестно, что впереди будет. А главное — надо поесть.

Фельдмаршал не отрицал. Мы вылезли из машины и ввалились в кафе, где за маленькими столиками сидели изящные люди, одетые с в легкие платья и разноцветные рубашечки и кушали кефир. Мы ввалились, громыхая сапожищами — Юра в провонявшей потом старинной гимнастерке, из ворота которой глядела застиранная тельняшка, в серой с пятнами кепочке, и Витя в пиджачке цвета погасшего костра с раздутыми от документов карманами, и я — и лыжной рубахе (под рубахой — свитер и тельняшка), в лыжных штанах и выцветшем берете, с которым еще в пятьдесят восьмом ездил в экспедицию в Среднюю Азию. Кроме того, на каждом из нас были тяжелые сапоги, смазанные смесью автола и горелой резины.

Тут же выяснилось, что Юрина девочка тут в кафе разливает чай и кофе, очень симпатичная молоденькая особа, слегка рыжая. Юра занял место перед окном выдачи кофе и там застыл. Мы с Витей сели за столик, съели чахохбили из кур и выпили по две бутылки кефира с булочками. Я полез под рубаху и вытащил пачку сигарет, Курить было нельзя, и мы вышли на свежий воздух. Утро было отличное, синее, свежее. На улицах было полно хорошо одетых людей, загорелых и беззаботных — город был курортный, с водами и грязями. Наш козлик стоял у обочины и имел очень специальный, почти секретный вид. На таких машинах разъезжают усталые, пропыленные люди с колючими подбородками. На передке под ветровым стеклом белеет какая-нибудь надпись: «специальная», или! «геологоразведка», или «связь»…

— Ночью был дождь, — сказал я Вите.

— Да-а… Надо все-таки пробиться.

— Надо бы, — сказал я без энтузиазма. Мне вдруг захотелось остаться в городе еще на денек. Побродить по парку, сходить в кино, посидеть в ресторане и вообще.

Мы забрались в машину и курили, поглядывая, не идет ли Юра. Он наконец появился с промасленным пакетом в руке, веселый бодрый. Он уселся за руль, поерзал, завел машину, и мы поехал Мы вернулись к Базе, миновали ее и выкатились на грязную дорогу, ведущую к горе.

Сразу стало ясно, что машина перегружена. На колдобинах она плавно приседала, и что-то стукало внизу под днищем. Мотор завывал. Юра крутил баранку, объезжая какие-то мрачного вида ямы, наполненные водой и грязью. Справа и слева тянулись поля кукурузы, а вдали виднелись какие-то синие холмы. Впрочем, я видел все это, только если съезжал на дно кузова. Если я сидел нормально, то видел только грязную дорогу. Вообще, было весело, и мы все время бодро материли Юру, когда он вваливался в очередную яму.

— Ну и дорога, — говорил он. — Триста лет здесь живут обалдуи, дорогу нормальную не могут сделать. Ни фига нам не проехать, Виктор Борисович.

* * *

Когда мы свернули с дороги на главную улицу Каменномоста, машину сразу стало трясти на крупном булыжнике, а я высунулся и шоковое окно и старался рассмотреть грузовик Володи около чайной.

— Да там он! — сказал Юра. — Я Володьку знаю — если ему сказано — к трем, значит он и будет к трем.

Справа и слева вдоль улицы тянулись невысокие и негустые деревца, какие-то чахлые и пыльные на вид. Улица была серенькая, и небо было серенькое, и вдоль улицы брели люди — тоже серенькие и не очень чистые.

— Вон он, — сказал Юра, и тут я тоже увидел Володин фургон около чайной. Мы подъехали, Юра лихо затормозил и сразу принялся гудеть. В грузовике никого не было, только из крытого кузова затявкал Мишкин Джамах.

— В чайной сидят, — сказал Юра и заглушил мотор. — Полезли, что ли, начальник.

Я представил себе Володю и Мишку в чайной и сказал:

— Вот что, Юра. Ты иди и позови их сюда. Скажи, что надо ехать.

— Да пойдем вместе. Поесть надо.

— Нет, сразу поедем. Нечего здесь есть. Поедим в лагере, — я начал злиться в предчувствии неприятностей. Я уже жалел, что назначил рандеву около чайной.

Юра с раздражающей неторопливостью поставил машину на ручной тормоз, вытащил ключ из замка зажигания, открыл дверцу и принялся копаться под сиденьем. Я хмуро молчал и смотрел на улицу. Перед чайной никого не было, зато напротив через дорогу стояли и сидели люди, одетые пестро и грязно. Несколько женщин-балкарок торговали маленькими зелеными яблоками. Яблоки лежали перед ними горкой на мешковине, а мешковина была разостлана прямо на земле. Люди молчали и смотрели на нашу машину. Все они ждали попутку до Харбаза.

— Вот они, тепленькие, — сообщил Юра и хохотнул. Дверь чайной распахнулась и появился багровый Володя. Он с трудом пролез в дверь, держа перед собой под мышки Мишку. Мишка, едва перебирая ногами, волокся по земле. Воротнику него был расстегнут, глаза полузакрыты, с отвалившейся челюсти тянулась липкая слюна. Готов, паршивец, подумал я с ненавистью. Сопляк вонючий, начальничек. Из рук Мишки вывалился большой охотничий по сии поры не зарегистрированный кинжал и с лязгом покатился по ступенькам.

— Растудыт-твою! — прохрипел Володя, взвалил Мишку на плечо и понес его к машине. Я вылез и, стиснув зубы, пошел ему: навстречу.

— А, Борька! — сказал Володя. Вид его на мгновение стал виноватым. — Вот Михаил трам-тара-рам…

Я, не глядя на него, прошел к крыльцу и подобрал кинжал. Володя впихивал бесчувственного Мишку в кабину. Люди с противоположной стороны улицы тихо смотрели на эту сцену. Со стороны это, наверное, выглядело забавно, но они не смеялись. Может быть, привыкли. Я встал перед Володей и сказал нарочито негромко:

— Хватит, поехали.

— Ну, что ты, Борис, — горячо заговорил Володя. — Там выпивка осталась, закуска. Пошли, не пропадать же деньгам.

— Хватит, поехали, — сказал я. Рядом с Володей появился откуда-то паренек в возрасте Мишки с серьезным лицом. Он стоял и слушал. Чем-то он показался мне симпатичным, но я тут же забыл о нем.

— Боря, в самом деле, пойдем немножко поедим, — быстро заговорил Юра. — Ну Мишка перехватил, ну пусть лежит.

— Ладно, — сказал я. — Идите доедайте. Но смотри, Юрка, я на тебя рассчитываю…

— Ну, спрашиваешь! Ясное дело, ты же меня знаешь…

— Эх, Борька! — завопил Володя. — Хороший ты человек. Ну пошли выпьем, не обижай!

— Иди, иди, — сказал я сдерживаясь. Я лопался от злости, но ничего не мог поделать. Не умел. Они были сильнее меня, и им было наплевать на всё.

Я снова уселся в машину. Мне было стыдно этих простых грязноватых людей на улице. Наши машины были с московским номером,[26] я был в очках и, несмотря на небритую морду, ватник и сапоги, несомненно выглядел интеллигентом. Цивилизация. Сволочи. Серьезный парень возился с Мишкой в кабине рядом. Я искоса на поглядел на него. Он укладывал Мишку поудобнее. Я понял, чем он мне понравился — он был трезвый.

— Я Мишкин приятель, — сказал он. — Я поеду с вами, помогу вам разобрать лагерь и вообще хочется посмотреть как и что.

— Ладно, — сказал я угрюмо. Я посмотрел на часы, было половина третьего.

К отрывкам из дневника прилагается страница, пожелтевшая от времени, заполненная карандашными записями:

Всю последнюю неделю шел дождь. Он начинался утром и моросил весь день. Все было мокрое и холодное. Под сапогами хлюпала мокрая земля. Мы сидели в палатках над примусами.

По-моему, многие считают, что в экспедиции самое страшное — это разнообразные опасности. Например, в горах — пропасти, грозы, дикие звери.

Юра, весело напевая, тронул машину, и я оглянулся на лагерь. Бедный Тишуй все стоял у палатки — нелепый и длинный, непонятно на кого похожий в грязных штанах и в ватном жилете. На голове у него была ушанка с оттопыренным ухом, а сапоги были сырые от мокрой травы. Он увидел, что я смотрю на него и жалостно заулыбался и помахал рукой. Я тоже помахал ему и отвернулся. Машина с ревом катилась под гору, по черной колее, которую мы наездили здесь среди травы за месяц. Колея была очень черная и грязная. Вокруг тихо стояли розовые и черно-синие горы, солнце было еще низко, и все вокруг было сырое после ночного дождя и всех дождей, которые так надоели за последние дни.

— Сыро все-таки, — сказал я.

— Ничего, — бодро сказал Юра. Он сказал, правда, не «ничего», а гораздо крепче, но я его отлично понял. У него был очень богатый лексикон, но этот лексикон не годится для любого уха. Я-то к этому привык быстро, но я знаю людей, которые никогда не смогли бы привыкнуть.

— Нам такие дороги раз плюнуть, — заявил Юра.

ЧЕРНОВИК И ЧИСТОВИК

Черновик представляет собой компьютерную распечатку, страницы не пронумерованы, названия и эпиграфов в нем нет, в конце текста стоит дата: 20.04.2002.

Чистовик (также компьютерная распечатка) — уже с названием и эпиграфами, 161 пронумерованная страница, в конце дата: 16.05.2002. Это не вполне чистовик (как известно, в издании приведена другая дата: 3.10.2002), хотя отличается он от опубликованного варианта минимально, в основном финалом, где присутствуют еще отрывки из черновика, позже перенесенные в текст ранее или убранные вообще.

Крупные изменения в черновом тексте (отсутствие или наличие каких-либо отрывков, перенесение частей текста в другие места) приведены ниже.

Во время работы над черновиком уточняется прозвище одного из испытуемых на продление жизни: Сынуля в черновике назывался Профессором и барином. И вместо «Не знаю уж, чей он там был сынуля» в черновике сообщается: «Похоже, он и был профессор». И заголовок «лирического отступления № 3» — не «Главврач, папаша Сынули», а «Главврач, отец Профессора». В повествовании позже появляется еще один Профессор — Интеллигент, вероятно, поэтому первый Профессор был заменен Сынулей, ибо в таком сложном мозаичном повествовании с использованием то имен, то прозвищ дотошный читатель вполне мог себе вообразить, что Интеллигент и является тем самым испытуемым.

Появляется еще одна подсказка читателю: в черновике страхагент не картавил. Соответственно, и Большой Начальник крича на Главного, обзывает его не «говном еврейским», а «говном фашистским».

Позже появляется еще одна подсказка — и в легендах о смертоубийствах, и после воздействия Ядозуба пахло горелой бумагой.

Меняют названия девятая глава: «Роберт, Вадим и Эль-де-през» на «Закрытый перелом», одиннадцатая: «Начинай прямо сейчас» на «Совершенно нет времени».

Отсутствует в черновике рассказ о посещениях сэнсея Академиком и их разговоры о марках. Академик вообще не упоминается в черновике, а диалог о марках:

Тенгиз утверждает, что они оба — знатоки. Возможно. Во всяком случае, я в их разговорах не понимаю абсолютно ничего.

— Это безводные?

— Нет, с водой.

— Горизонталки?

— Три горизонталки, а не вырезке — вертикалка.

Угу. Хорошая калоша… Тройка. Это Кронштадт, кажется? Жалко, что смазана.

— Уж какая есть. Не я ставил.

— А крупнозубых у него нет?

— Есть единичка, чистая, в квартблоке.

— А пятерки нет?

— Гашеная. Штрайф из трех…

И так далее.

В черновике происходит между сэнсеем и его сыном. В чистовике вместо этого разговора идет рассказ о часах: «Но главным образом, он (я имею в виду — сын) давно и безуспешно охотится за Тенгизовыми старинными часами. С ума сходит по этим часам, с каждым приездом предлагает за них все больше и на ломаном своем русском (каша во рту) умоляет папочку (Daddy) помочь Тенгиза уговорить. Daddy вежливо уклоняется, Тенгиз — тоже, и через полгода все повторяется сначала. Кроме этих часов, по-моему, ничто с сыном его не связывает. Чужие, вежливо безразличные друг к другу люди».

Лирическое отступление № 4 «Чия-то дочь» в окончательном варианте расположено после пятой главы. При правке его планировалось поместить после четвертой главы, а вот в черновике его вообще нет, а рассказ о «Злобной Девчонке» идет в самом конце повествования.

Отсутствует в черновике мнение (диагноз) сэнсея о своих учениках, этот отрывок появляется только в чистовике:

Он ткнул окурком в блюдечко — с ненавистью, словно это был глаз заклятого врага.

— Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы — остановились. Вы стоите. В позе. Или — лежите. Вы сделались отвратительно самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ — даже самые недовольные из вас…

Тенгиз рассказывает Ольге о Ядозубе. В черновике было просто: «он всех нас ненавидит». Но чтобы разграничить неприятие людей Тенгиза и Ядозуба, Автор вставляет в диалог:

— Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь.

— Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он — да — ненавидит.

И чуть позже опять же правится состояние Тенгиза: «заряженный мучительной ненавистью, как несытый дьявол» на «заряженный мучительным отвращением к себе и ко всему этому миру».

Отсутствует в черновике «Лирическое отступление № 5. Отец Ядозуба, или Большие дети — большие неприятности».

«Лирическое отступление № 6. Жизнь продолжается». Этот текст складывается из нескольких частей, разнесенных в черновике в разные места. Переносится из главы «Ночь патриарха» рассказ Винчестера о супруге сэнсея:

Я ничего толком не знаю об ее болезнях. Знаю, что был у нее рак. Вырезали. Знаю, что она ждала возвращения этого рака потом и, наверное, ждет его и сейчас. Я помню ее молодой и прекрасной. Я был влюблен в нее по уши, как и все мы, вся наша бригада. На наших глазах она превращалась в сухую крючконосую ведьму с длинной белесой щетиной на подбородке.

Однажды — она как раз вернулась домой после второй операции — я подслушал случайно, как она сказала ему с ужасом: «Вот это вот — я, посмотри». Это было на кухне. Потрошеная курица лежала на кухонном столе — белая, голая, с пупырчатыми ляжками и бесстыдным черным отверстием между ними… «Потрошеная курица, — сказала она с ужасом и повторила: — Кура потрошеная…» Именно с той поры она и начала пить.

Бесконечные карточные пасьянсы за кухонным столом. Наливки. А потом и обыкновенная водочка — по бутылке в день, а потом и по две… На голове — скоба наушников, на клеенке — россыпь карт, полупустая бутылка и стакан — обыкновеннейший вечерний натюрморт. Я думал, она слушает музыку, но однажды, когда она заснула, уткнувшись лицом в клеенку, я осторожно снял наушники и послушал — чистый детский голосок выводил там: «Аве Мания грацья плейна Доминус тейкум бенедикта ту ин мульерибус ет бенедиктус фруктус вентрис туи Йезуе…» И детский печальный хор подхватывал: «Санкта Мария матер деи ора про нобис пекаторибус…» А потом тишина, космическое молчание и снова — «Аве Мария грацья плейна…» Я позвал его, и он с трудом дотащил ее, волоком, до постели — она была уже худая, но большая и все еще тяжелая тогда. Это теперь она съежилась, как мертвый воздушный шарик.

Перенесен и дополнен монолог сэнсея (здесь он — часть рукописи сэнсея), который он произносит в больнице жене (Роберт слышит его урывками):

— …Ничего не изменится, пока мы не научимся что-то делать с этой волосатой, мрачной… наглой, ленивой обезьяной, которая сидит внутри каждого из нас. Пока не научимся как-то воспитывать ее. Или усмирять. Или хотя бы дрессировать… Или обманывать… Ведь только ее передаем мы своим детям и внукам вместе с генами. Только ее — и ничего кроме…

<. >

— И вот ведь что поразительно: все довольны! Или — почти все. Недовольные — стонут, плачут, молятся, бьются в припадках человеколюбия, и ничего не способны изменить. Святые. Отдающие себя в жертву. Бессильные фанатики. Они не понимают, что воспитанные никому не нужны. Пока — не нужны…

<…>

— …Это как неграмотность, понимаешь?.. Тысячелетиями неграмотные люди были нормой. Понадобилось что-то очень существенное изменить в социуме, чтобы грамотность сделалась нужной. И тогда, как по мановению жезла Моисеева, за какие-нибудь сто лет все стали грамотными. Может быть, воспитанность тоже пока социуму не нужна? Ну, не нужны нам терпимые, честные, трудолюбивые — нет в них никакой необходимости, — и так всё у нас ладненько и путем.

<…>

— … И что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен. Человечеству. Самому себе стал нужен. И пока эта тайна не реализуется, все будет идти как встарь — поганая цепь времен. Цепь пороков и нравственной убогости. Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход ненавистных законов… Пока не потребуется почему-то этот порядок переменить…

И дописывается в чистовике в это же лирическое отступление разговор Роберта с сэнсеем о Вадиме:

Сэнсей вдруг спросил (не оборачиваясь, все так же — лицом в стену):

— Вы тоже меня осуждаете, Робин?

— А як же ж, конечно, — сказал Роберт. — А за что, собственно? — Но он уже насторожился — голос сэнсея ему не понравился решительно.

— За то, что я учинил с Вадимом.

— Вот как? Вы что-то учинили с Вадимом? — Роберт все еще пытался держать юмористический тон, хотя сомнений уже не оставалось, что речь пошла о серьезных вещах. И вдруг — понял.

— А вы не заметили?

— Заметил, — медленно сказал Роберт. — Только что.

— Вы считаете, это было слишком жестоко?

— Какая разница, что я считаю, — пробормотал Роберт. А может быть, и не пробормотал вовсе, а только подумал.

(«…Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы — остановились…»)

Лицо Вадима вдруг вспомнилось, не лицо, а физиономия — мокрая, зябкая, с просинью, физиономия непристойно, до омерзения перепуганного человека. (Стоило оно того? Наверное…) И запах псины от него… И голос его — искательный голосишко битого холуя…

(«…Вы сделались самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ — даже самые недовольные из вас…»)

…И потому надлежит нас иногда пришпоривать? Шенкеля давать? Дабы не застоялись? Наверное. Если человека не бросить однажды в воду, он никогда не научится плавать, хотя умение плавать заложено в нем самим Богом. И если не гнать нас, пинками, к зубодеру, — так и будем ведь ходить с дырками в зубах…

Какая, впрочем, теперь разница. Он сделал это, он добился своего, а теперь мучается. Вадим, небось, ходит гоголем: он победитель, и все зубодеры позади. А этот странный старик мучается, к» тому что не уверен и никак не убедит себя, что достигнутая цель оправдывает средства.

С нами иначе нельзя, — сказал Роберт с максимально глубоким убеждением в голосе. — Победа все списывает… (Сэнсей слушал. Внимательно. Насторожив затылок с черно-багровым пятном чертового подзатыльника».) «Достигнутая цель оправдывает средства», — сказал Роберт этому пятну. Врать было неприятно. Но в конце концов, он, может быть, и не врал совсем?

Вышеприведенного в черновике не было, но был нагружен (намеками и пояснениями), даже, вероятно, перегружен по мнению Автора финал романа. Сразу после того, как Великий Целитель поднял на ноги супругу сэнсея, в черновике шел большой отрывок, позже Автором изъятый (частично он перенесен в другие места повествования):

Грянул хоровой нечленораздельный возглас, что-то вроде: «о-а-о!!!» Белые халаты кинулись толпой — подняли тело (ловко, привычно, бережно), занесли обратно в палату (в черную дверь, где отсвечивало что-то красным и желтым), и уже раздавались властные команды, ударили тревожные звонки, и побежали в своих величественных клобуках резвые монахини по коридору, и катили какие-то стеклянные позвякивающие тележки, и несли штативы капельниц (сразу и справа, и слева), а сэнсей стоял неподвижно (только правую руку положил на грудь, словно собираясь приносить присягу), и Роберт обхватил его за талию, боясь, что и он также повалится (видно было, как трясутся у сэнсея длинные его ноги в узких полосатых брюках). И тут страхагент-владелец сделал два широких шага и оказался перед инвалидной коляской.

— Идиот, — сказал он в широкое лицо, на котором все еще остывала торжествующая улыбка. — Мозги в голову ударили? — сказал владелец, и голос его был страшен. — Кретин безграмотный!

Уйди с глаз моих! — Тут он повернулся к сэнсею и проговорил, понизив голос почти до шепота: — Совсем свихнулся? Во все тяжкие, так? Я тебе что обещал?

— Почему я должен вам верить? — спросил сэнсей и тоже шепотом. Яростным шепотом. Он словно внезапно взбесился. Те его напряглось, и он сбросил с себя руку Роберта. — Почему это вам должен верить?

— Почему?! — тоже взвился владелец, и лицо его сделалось совсем черным.

— Да потому! — Она умирает. Я вас тысячу раз просил: сделайте что-нибудь.

— Ничего сделать нельзя. Она уже умерла. Смирись. Все, что можно сделать, — вернуть ей разум.

— Так верните.

— На несколько дней.

— Все равно. Хоть на час. Я попрощаться хочу.

— Мы уже говорили об этом. Да ты, на самом деле, и не хочешь этого. Признайся.

— Вы просто кусок ржавого железа, — сказал сэнсей с горечью.

— Я вас ненавижу.

— Принимаю. Это твое право. Ударь меня, если хочешь.

— Это было бы противоестественно.

— Ничего, не страшно. И вообще: все, что происходит, — уже естественно. Если только произошло, — объяснил владелец нарочито благодушно.

Сэнсей, с явным трудом передвигая ноги, подошел к нему вплотную. Вытянул шею. Оскалился, как хищное животное.

— Вы зря меня испытываете, — сказал он. — Я все равно не буду работать с вашей протеже.

— И почему же?

— Тысячу раз объяснял вам: я не работаю с женским полом.

— Обратите внимание: я бы мог сказать вам тоже самое, между прочим. Слово в слово.

— Вы и говорите.

— Нет. Пока нет. Пока я только предлагаю обмен. А вот вы — занимаетесь глупостями: знахарей приглашаете. Шаманов. Стыдно.

Сэнсей вдруг прошипел сквозь стиснутые зубы — то ли от неприязни, то ли от злости, а может быть — от стыда.

— Я ее боюсь!

— Но это замечательно! — воскликнул владелец. — Я — тоже.

— Значит, она и есть то, что нужно. Миром правит страх.

— Я не хочу править миром.

— Ты и не будешь править миром. Править будет она.

— И вы.

— Я буду только немножко подправлять.

— Нет! Нет и нет. Не хочу.

— Ну что ж. На нет — и суда нет. Ваш ответ «нет», наш ответ «нет».

— Вы просто кусок ржавого железа. Я вас ненавижу.

— Спасибо. Это, конечно, честь для меня. Но меня ненавидели люди и покруче.

Сэнсей несколько секунд молчал, потом сказал Роберту:

— Идите в машину.

— Но…

— Идите. Я сейчас спущусь… Идите же, я прошу вас!

И Роберт пошел. Очень не хотелось уходить. Очень хотелось все-таки понять, что происходит, что этот чернолицый хочет от сэнсея. И кого боится сэнсей. Сэнсей никогда и никого не боялся. До этих пор. И вдруг он понял. «Злобная девчонка». Вот о ком они говорили. Опять. В третий раз уже.

…Неприятная девочка — выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Она пришла с родителями (папа — несомненный госчиновник, маманя — бой-баба высочайшего класса). Роберт получил задание напоить ее какао, пока сэнсей ведет в кабинете деликатные разговоры. (Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка.) Ребенок копал грязноватым пальцами в вазе с печеньем. Выбирал, откусывал и бросал обратно. Бумажки от конфет — на пол. Роберт, разозлившись, приказал подобрать — подобрала, положила на край блюдца и уставилась темным взглядом, словно запоминая гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбралась из-за стола (молча) и уперлась лбом в оконное стекло — стояла неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное существо двенадцати лет от роду и без единого располагающего просвета в облике…

Сэнсей отказался с ней работать. Объяснение стандартное (предельно вежливое): у меня не получается работать с девочками, увы. Немедленно (на другой же день) явился страхагент, и они спорили битый час о непонятном и неприятном. В ход шли сплошные эвфемизмы, и Роберт понял только, что страхагент предрекает гадкой девочке огромное будущее, а сэнсей отказывается это будущее ковать. «У меня здесь не животноводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. И то, что я здесь замечаю, мне не нравится. Категорически!..» Что-то нехорошее виделось ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание зла. И страхагент, собственно, этого видения не оспаривал. Он только полагал, что не «зла», а «пользы» — титанической пользы для этого мира («вашего мира», говорил он) — «заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик…»

Когда в тот, последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: «Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым голоском капризного гогочки?» Роберт сказал, нет, не получается, воображения не хватает. «И у меня тоже», — признался сэнсей. «Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня стройным как тополь и с черной тучей волос на голове? Из-под которой не видно этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?» Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком «подзатыльнике» идет речь. «Льстец», — сказал сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): «Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя…» И Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду — себя или страшного страхагента…

Роберт спустился по лестнице. (Здоровенный битюг в оранжевой фуфайке поверх камуфляжа старательно орудовал метлой, сметая со ступеней нападавший с утра снежок.) Подошел к машине, сел рядом с Тенгизом. В машине было тепло и попахивало какими-то маслами-смазками. Тенгиз посмотрел на него с сочувствием и даже с состраданием, достал пачку «кента», предложил — Роберт помотал головой. Закурить сейчас было бы весьма своевременно, но именно поэтому делать этого было нельзя…Кому нужны эти ваши мировые проблемы, думал он, адресуясь к страхагенту-владельцу. Оставьте мир в покое и займитесь собственными персональными делами. И всем станет легче… Он понимал, что сэнсей не согласился бы с этим рассуждением. Сэнсею тоже не давал покоя этот мир, слишком неудачно скроенный, чтобы в нем просто жить, не пытаясь переменить выкройку. Но сэнсею я верю. А Лахесису (Лахесису! — он вспомнил вдруг, как называл страхагента сэнсей), а Лахесису нет. Я не верю тем, кто претендует проводить меня через превратности судьбы. Оставьте меня с моей судьбой наедине, и мы с ней как-нибудь да разберемся… Он понимал, что хорохорится. Ни черта не годен был он разбираться один на один со своей судьбой. И никто из нас не годен, подумал он. Даже Тенгиз-психоратор. Сэнсей как-то сказал с горечью (в ответ на какой-то дурацкий упрек): «А я сейчас все плохо делаю. Я даже сплю плохо». Это про нас про всех тоже. И особенно плохо все мы распоряжаемся своею судьбой. Дилетанты. Никакошенького профессионализма…

И чуть позже по тексту в черновике:

На обширное крыльцо вышел и сразу же зябко обхватил себя руками сэнсей, и он был не один. Страхагент Лахесис вышел вместе с ним, и они остановились на самой верхней ступеньке, продолжая разговор. У обоих была плохая артикуляция, и Роберт сумел прочитать по губам только странную фразу Лахесиса: «…Наши ребятишки друг друга не любят почему-то. Аятолла. Ядозуб…» И ответ сэнсея: «Естественно. Мы ведь тоже…» Тут они оба повернулись спиной к машине, и Роберт перестал видеть их рты.

Роберт вспоминает, как к сэнсею приходил человек Аятоллы, но в черновике приводится только их разговор относительно Интеллигента, а в чистовике Автор подносит еще одну подсказку, прямо-таки отгадку: «…они, видимо, заговорили о деталях (И ТЕПЕРЬ ПОНЯТНО, О КАКИХ: КАК ПОЭФФЕКТИВНЕЕ УЩУЧИТЬ БЕДНЯГУ РЕЗАЛТИНГ-ФОРСА), — во всяком случае, Роберт был тут же отослан готовить кофе по-турецки…»

И тут же, по окончанию воспоминания, продолжается диалог Роберта с Тенгизом. В черновике речь заходит об Интеллигенте:

Все равно жалко, — сказал вдруг Тенгиз. Конечно, жалко, — согласился Роберт. — Он мне всегда нравился. Настоящий интеллигент, большая в наше время редкость.

— Да я не о нем! — сказал Тенгиз с досадой. — Блин. Я о бедолаге нашем, о Ядозубе.

В чистовике речь идет опять о Вадиме, подсказка продолжается:

— Все равно жалко, — сказал вдруг Тенгиз.

— Конечно, жалко, — согласился Роберт. — Он столько намучился, бедняга, и все коту под хвост. Но зато он научился поворачивать трубу!

— Какую трубу?

— Большого диаметра.

— Да я не о нем! — сказал Тенгиз с досадой. — Блин. С ним все ясно. Я о бедолаге этом, о Ядозубе.

РЕДАКТУРА

Помимо крупных изменений тексты черновика и чистовика отличаются и мелкой, точечной правкой.

Уточняется название препарата, которым лечили клиента Работодателя Полиграфа: в черновике напечатанное «трам-тарара-зитама» правится рукописно на «диклофенака».

Желание Полиграфа «прилечь» в чистовике уже звучит так: «прикорнуть минуток хоть на десять».

Дух, висевший в вестибюле дома для престарелых, в черновике Полиграф характеризует как «больничный», в чистовике: «некий незнакомый, но крепкий дух, не больничный какой-то, скорее, зоологический или ботанический…»

Образная речь Алексея Матвеевича (Великого Целителя) в чистовике еще более разнообразится, добавляются: «Корысть наживы» (фраза из серии «терпеть ненавижу»), «Тебе что — мозги в голову ударили?..»

О самом же рассказе целителя в оценку Полиграфа добавляется: «Подвирает он там, не пойму только в чем…» А на вопрос Полиграфа, сколько раз Работодатель общался с целителем, следует ответ, который правится: сначала «Сегодня — в четвертый», затем «Сегодня — в третий раз».

Устанавливается обращение учеников сэнсея друг к другу: в правке неоднократно появляется обращение «брат».

В рассказе о предсказаниях сэнсея в троллейбусе правится год во фразе «а в две тыщи шестом будет ядерная война с террористами»: в черновике был 2003 год, в чистовике — 2004.

Квартира сэнсея в черновике четырехкомнатная и характеризуется как «большая», в чистовике правится — шестикомнатная и «гигантская».

В разговоре Тенгиза и Роберта-Винчестера уточняется: не просто «пятница на носу», а «выборы на носу».

Правится размышление Роберта о Тенгизе: вместо «Сейчас можно использовать его разве что только в тех случаях, когда надо удалить препятствие…» — «Сейчас он годен разве что удалить препятствие…»

Ядозуб советует Вадиму: «…напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему рейтинг». «СООТВЕТСТВУЮЩИЙ рейтинг» — правит Автор.

Ядозуб «придвинул к себе папку с письмами» — К СЕБЕ правится на ПОБЛИЖЕ.

Правится псевдоцитата, придуманная Тенгизом. В черновике: «Прощайте, други, жить я боле не могу: судьбы рука сломала души ногу…» В чистовике: «Прощайте, други, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу…»

Правится описание взгляда Есаула: «Молча смотрел прозрачными глазами, которые у него вдруг сделались неподвижные…» «Как у пресмыкающегося» — в черновике, «как у фотографии» — в чистовике.

Уточняется время: «прибаутки ДМБ-девяносто» правятся на «прибаутки-фенечки ДМБ-восемьдесят пять». Переносится часть разговора всей «команды» на полстраницы позже.

Таракан, вызванный Вельзевулом, бежит по столу зигзагом — «бешеным» в черновике, «сумасшедшим» в чистовике.

Добавляется пафоса во фразе «в защиту чести и достоинства» — «в защиту НЕЗАПЯТНАННОЙ чести и достоинства».

Добавляется настроение. Утро удовлетворенного Вадима. В черновике: «Он стоял на кухне перед окном, поедал бутерброд с яичницей и смотрел, как во дворе падает светлый медленный снег». «Он стоял на кухне перед раскрытым холодильником, поедал бутерброд с яичницей и смотрел, что бы еще такое из холодильника добыть. Во дворе за окном падал светлый медленный снег, было тихо и спокойно».

Белая фланелевая рубаха на сыне Эль-де-преза правится на клетчатую.

Это лишь краткий перечень, подтверждающий, что С. Витицкий так же тщательно работал с текстом, как и АБС ранее. Право же, хочется пожелать молодым авторам такого же тщания…

ИЗДАНИЯ

БМС вышел в 2003 году сразу в пяти изданиях: в журнале «Полдень, XXI век», в издательствах «Амфора» и «Вагриус», в 12-м, дополнительном томе собрания сочинений «Сталкера» и в «Мирах братьев Стругацких» (эта книга полностью повторяла 12-й том «Сталкера»). И если «сталкеровская» редактура была известна, то остальные издания еще не сверялись, поэтому было чрезвычайно интересно: в чем заключалась редактура этого нового романа в других издательствах? Сейчас, когда цензуры уже нет, как правили БМС?

Оказалось — никак. Мало того: даже редкие опечатки не были исправлены. Причина этого понятна — долгожданная книга, надо как можно быстрее ее выпустить, довести до читателя… Правильно ли это?

В авторско-издательских кругах уже давно существует полемика: нужен ли редактор? Некоторые сравнительно молодые, но уже добившиеся известности авторы требуют от издательства публикации «в авторской редакции»; другие — наоборот, сдают в издательство, по существу, черновики — «там поправят».

Современная жизнь многократно убыстрила движение свое. Авторы «бегом» пишут, издатели «бегом» публикуют, читатели «бегом» читают. Можно ли «бегом» прочесть БМС и понять сам роман? Сомневаюсь. Однако же, в самом романе заключительная глава называется: «Совершенно нет времени»…

Загрузка...