Основание

Глава XII

Девочки довели меня почти до места. Мы остановились на перекрестке наискосок от сквера, и я посмотрела на лица подруг. Общее выражение делало их очень похожими. Казалось, что они не просто волнуются за меня, а провожая на верную погибель, видят в последний раз.

— Всё будет хорошо, — я ласково погладила по щеке Джейн, стоящую ко мне ближе других. Её лицо тут же разгладилось, и выражение обреченности сменилось выражением любви и надежды. Я увидела, что и остальные как-то расслабились. Как глупо было спорить с Мамой, когда она решила применить ко мне секвенцию любви и убеждения. Эта хорошая секвенция — наша, женская. Она почти не вызывает боли и производит лишь ничтожное разрушение. Любовь и доверие, которые она принесла, стоят этой небольшой платы. Мама, как всегда, права. Теперь каждое мое слово вызывает в людях любовь и доверие. И это будет продолжаться еще шестьдесят часов, точнее пятьдесят восемь. Два часа уже прошли.

Я сняла свои мягкие и уютные сапожки. Ступни сразу же ощутили шершавость и холод асфальта. Я приняла из рук девочек треножники, как-то примостила их подмышками, по два с каждой стороны, и двинулась через центр перекрестка к скверику. Вдали мигали желтым светофоры, не было видно ни одной машины. В скверике я сразу же устремилась к лужайке, которую присмотрела еще вчера. Не горело ни одного фонаря, лужайка была слегка освещена дальним рассеянным светом, а кусты выглядели совершенно черными. Некоторая легкомысленность пейзажа, которой я опасалась при дневной рекогносцировке, полностью исчезла. Я с удовольствием отметила, что выбрала идеальное место для таинственного обряда с треножниками, белыми дымами и босой отроковицей.

Глянула на часики. Светящиеся в темноте стрелки показали, что я в графике. Есть еще десять минут, чтобы все подготовить. Я не спеша расставила треножники в вершинах воображаемого квадрата, достала зажигалку, посмотрела еще раз на циферблат и поняла, что придется подождать еще пять минут. Вытащила сигарету, прикурила и уселась по-турецки в центре квадрата. Именно в этом положении вскоре застанут меня бычки. Сигареты, правда, уже не будет. Я попыталась представить, чем сейчас занята Мама. Я знала, что в этот момент она думает только обо мне, и это было очень приятно. Я похлопала себя по карману джинсов, чтобы проверить, на месте ли мобильный телефон. Нащупала трубку и успокоилась. Потом подумала, что фокус с мобильным, который придумала Мама, удастся сегодня в первый и в последний раз. Он прост и изящен. Прост до гениальности. По поручению Мамы какой-то студент-технарь за час внес в конструкцию телефона несложные изменения. Теперь, если нажать на кнопку выключения телефона, внешне он будет вести себя, как и положено. Экранчик вежливо попрощается и потухнет, а телефон будет оставаться в сети, и знающему человеку несложно будет определить, где именно находится телефон. Если все будет идти, как задумала Мама, тем самым, будет известно, где именно находится Лайонхарт. Я еще не знаю, как это может быть использовано, но каждая дополнительная возможность увеличивает наши шансы на успех. На победу, я бы даже сказала.

Потом я подумала, что не зря говорят: «Если человек талантлив, он талантлив во всем». Мама, объединившая вокруг себя лучших людей, которые обеспечивают стабильность и само существование Мира, Мама, которая между делом придумала изящный фокус с моим мобильником, оказалась еще явным гением в области языков. Выяснилось это так. Когда Мама объяснила международному сообществу медведей, что грядет Армагеддон, и что произойдет он в самое ближайшее время и именно в Москве, все наши предложили прислать свои боевые группы. Мама с благодарностью приняла предложение о помощи, но тут же объяснила нашим сестрам, что не стоит усугублять Армагеддон вавилонским столпотворением. Поэтому мы согласились принять только около десятка маленьких отрядов, состоящих из единомышленниц со всех концов света. Тогда-то я и познакомилась с Джейн. Эта девушка показалась мне заносчивой и даже высокомерной. Она не упускала ни одного случая, чтобы рассказать, какая замечательная страна ее Америка, как там чудесно жить сейчас и как прекрасно будет жить несколько лет спустя. При этом она демонстративно тактично не замечала массу недостатков, присущих моей стране. От ее снисходительных похвал тому, что она видела в Москве, меня начинало буквально корежить. Когда я ей пыталась объяснить, что за российским, возможно, невзрачным фасадом скрывается то хорошее, чего у них никогда не было и никогда не будет, она лицемерно со мной соглашалась. Думаю, что талант унизить человека только за то, что он живет не так, как они, у американцев в крови. Как-то раз я не выдержала и спросила:

— А тебе не обидно, что великое событие, которое определит судьбы мира на сотни лет, произойдет в Москве? Более того, силами добра будет руководить не американка, а русская женщина?

Знаете, что мне ответила Джейн? — Айрин, Мама, конечно же, американка. Американка с Юга, как и я. Просто ты не разговариваешь с ней по-английски и не в состоянии этого понять.

Только после этого я стала догадываться о незаурядных лингвистических талантах Мамы. Чтобы проверить свои предположения, я как-то, между прочим, сказала Мирей, очаровательной темнокожей девушке из французского отряда:

— Представляешь, Джейн считает, что Мама — американка.

Вы бы слышали, как начала хохотать Мирей! Отсмеявшись, она рассказала мне, что американцы не могут себе представить, что что-то хорошее может иметь своим происхождением не Штаты. А потом, посмеявшись еще немного, объяснила, что Мама — француженка. Не просто француженка, а парижанка с университетским образованием, скорее всего Сорбонна. Уж она-то, Мирей, в этом в состоянии разобраться, всё-таки дипломированный специалист по фонетике.

Я бросила взгляд на циферблат. Еще две минуты. Встала и неспешно прошла до урны, стоящей радом со скамейкой, выбросила туда сигарету. Затем вернулась к треножникам, одну за другой подожгла свои дымовухи и уселась между ними. Белый дым отчетливо пах ландышем. Это и не удивительно, ведь на содержимое садовой дымовой шашки я вылила целый пузырек дешевых духов именно с таким названием. Сейчас девочки, увидев дым, выполняют предпоследний элемент секвенции. Последнего элемента выполнено не будет, нам ни к чему её завершать. Цель уже будет достигнута — осиное гнездо оживет. Вот, наконец, началось. Из-за освещенного угла банка выскочили человек семь, огляделись и целеустремленно затрусили в мою сторону. Я прикрыла глаза, но продолжала наблюдать за происходящим сквозь ресницы. Прискакали, парнокопытные. В руках у каждого ружье, или как там оно называется. И правильно, куда вам всемером тягаться со мной. Их старший подошел ко мне, наклонился и громко спросил:

— Что вы здесь делаете?

Я подумала, что сегодня еще не раз услышу этот вопрос. Спустя мгновение, уже в статусе пленницы, я следовала в окружении своих тюремщиков в логово врага. Я шла босой, глядя над их головами. Думаю, я была похожа на Жанну д'Арк или на кого-то из христианских мучениц.

Меня спустили вниз на лифте и провели через лабиринт, состоящий из коридоров и бесконечного количества тамбуров. Каждый из тамбуров до половины человеческого роста был заполнен белым клубящимся паром. Я догадалось, что это такое, и внутренне содрогнулась, представив боль и уничтожение, сопровождавшие появление этого тумана. Меня провели через большой зал, довели до середины и предложили самостоятельно выйти из противоположной двери. Едва ли это было ловушкой — быки не стали бы меня уничтожать, не попытавшись допросить. Я смело открыла дверь и оказалась в следующем большом помещении. В дальнем конце зала виднелось несколько дверей. Из-за десятка столов, уставленных химической посудой, мониторами и какими-то приборами, зал напоминал научную лабораторию. Только из этой лаборатории в мир приходили не добро и знания, а боль и разрушения. Посреди зала, в окружении беспорядочно расставленных офисных стульев, лицом к входу стоял седой человек с мрачным очень бледным лицом в черном костюме и, как будто бы ждал меня. По Маминому описанию я узнала Роберта, истинного хозяина этих катакомб и всей банковской империи. В дальнем углу, спиной ко мне, сидел еще один старик в черном. Что он старик я поняла по редкому венчику белых волос над его головой. Неудивительно, что они так любят черный цвет. Черные души и черные замыслы просто требуют быть дополненными похоронным костюмом. Человек в углу никак не отреагировал на моё появление, зато второй молча сделал приглашающий жест, указав на один из стульев. Я на миг задумалась и решила, что лучше будет, если я буду разговаривать с ними сидя, прошла к указанному стулу и присела на кончик сидения. Бросила взгляд в угол и увидела, что второй черный человек стал разговаривать с кем-то по телефону. Роберт (думаю, что это был именно Роберт) присел напротив меня и очень мягким голосом вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, что вы делали в сквере? Что это за секвенция?

Я ничего не ответила, подняла глаза и стала смотреть в потолок. Обнаружила, что он весь служит источником света, похожего на солнечный, сквозь облака.

— Интересно, это — техника или следствие очередной секвенции с ее разрушениями? — подумала я.

По полу гулял сквозняк, ногам было зябко, и я подумала, что это не самое неприятное, что мне предстоит ощутить здесь. Роберт повторил свой вопрос всё таким же спокойным и благожелательным тоном. Не обращая на него внимания, я оглянулась по сторонам. Где же Траутман? А что, если его здесь нет?

Роберт задал вопрос еще раз. Становилось скучно. Я достала из кармана мобильный телефон и сделала вид, что хочу позвонить. Роберт быстро встал, за два шага приблизился ко мне, мягко вытащил из моей руки телефон и отнес его сообщнику. Тот принял телефон и, держа его в руках, направился в мою сторону. Я увидела, какого он огромного роста, заметила черные брови и обрадовалась. Именно так Мама описывала человека по прозвищу Лайонхарт. Еще не присоединившись к буллам, он успел стать источником боли для многих виноватых и невинных. Как и большинство его коллег из спецслужб всего мира, впрочем. К этому человеку у меня тоже было дело. Лайонхарт, внимательно глядя на меня, выключил мой телефон и засунул к себе в карман. Глазки у него были маленькие, но смотрели очень проницательно. В голове даже мелькнула мысль, что он догадался про наш фокус с телефоном. Но нет, куда ему. Не отрывая взгляда от моего лица, Лайонхарт стал приближаться ко мне. Я решила, что он меня сейчас ударит, начиная комедию с добрым и злым полицейским, но он внезапно сменил направление и оказался позади. Я ощутила, как напряглась моя спина, и онемел затылок. Неужели ударит? Мама говорила, что этого не должно случиться. Я напряженно прислушивалась к тому, что происходит за моей спиной, но вдруг обнаружила, что страшный старик уже стоит за стулом Роберта и внимательно смотрит, сцепив перед собой кисти рук. Вскоре я поняла, что развитие событий застопорилось. Роберт разными словами, но неизменно доброжелательным голосом, задавал мне один и тот же вопрос, а Лайонхарт, как хищник в зоопарке, ходил вокруг нас кругами, угрожающе щелкая костяшками пальцев. Я подумала, что он напоминает не льва, а скорее оборотня гиену-альбиноса на двух лапах. Страх почти прошел, и эти люди теперь вызывали у меня лишь презрение.

Вскоре появился и последний участник нашего собрания. Траутман зашел молча, взял стул и уселся сбоку от меня. Я не поворачивала головы и могла наблюдать за ним только боковым зрением. По вполне понятным причинам мне хотелось поскорее его рассмотреть, но я сидела, глядя прямо перед собой. И тут он, наконец, заговорил. Я не разобрала, что именно он сказал, по-моему, что-то явно фривольное. От его самодовольного голоса меня замутило. Впечатление от неприятного тембра усиливалось особой манерой разговора. Каждое слово он как будто высокомерно сплевывал, демонстрируя свое презрение. Наконец, я смогла на него посмотреть. Крупный тощий парень. Слишком длинные и очень светлые волосы до плеч. Очень широко расставленные голубые глаза внимательно смотрят на меня. Наверное, считает себя неотразимым, пучеглазый, со злостью подумала я. Сразу видно, типичный мужичок с типичными интересами: телевизор, пиво, футбол. Может быть, такие кому-то нравятся, но только не мне. Неожиданно я почувствовала, что от ненависти в висках у меня начала стучать кровь, захотела отвести глаза, но не смогла. Просто молчала и думала, что моя смерть, которой завершиться миссия, совсем не самое страшное из того, что меня ожидает. Я представила, как Траутман целует моё лицо своими тонкими бледными губами, прикасается к моему телу, и наконец, входит в меня и подумала, что не готова к этому, даже ради спасения мира. Глаза сами собой опустились, и я увидела узкие светло-голубые джинсы и отвратительно тупоносые ботинки размера, как у Микки Мауса. После глубокого вздоха мне удалось немного успокоиться и продолжить свою игру. Суровым голосом я обратилась к этому типу, который вскоре станет моим последним мужчиной, и потребовала позвать сюда Траутмана. На лице у него отразилось удивление и напряженное раздумье. Похоже, что мой суженный несколько туповат, но не стоит расслабляться. Мама предупреждала, что у него довольно часто из ошибочных предпосылок, путем неверных рассуждений получаются совершенно правильные выводы. Вскоре присутствующим удалось меня убедить, что предо мною тот самый Траутман, и я потребовала оставить нас наедине. Старички охотно ретировались. Думаю, они были уверены, что с помощью своего мужского обаяния их молодой компаньон выудит из таинственной незнакомки хоть что-нибудь.

Мама предупреждала, что Траутману, скорее всего ничего не известно о Вышнем Мире и о монадах. Разработанный Мамой монолог, с учетом особенностей психической организации Траутмана и тем преходящим даром, что мне дала секвенция любви и убеждения, предоставлял мне реальный шанс вовлечь это самодовольное существо в нашу игру.

Я начала играть свою роль, постепенно увлекаясь. В нужные моменты повышала и понижала голос, отводила и снова упирала в лицо противника взгляд, прикасалась пальцами к своим лицу, волосам и груди. Поначалу показалось, что он «поплыл», как и обещала Мама. Я усилила напор и начала ощущать, что победа близка, но очередная реплика Траутмана разбила мои иллюзии. Я поняла, что ему совершенно наплевать на судьбы мира, мои прелести и секвенцию убеждения. Растерявшись, я забыла про всякие планы Бэ и поступила крайне неумно: просто предложила ему пожертвовать жизнью для спасения мира. Насмешливый ответ Траутмана оказался вполне предсказуемым. Такие самовлюбленные люди всегда будут думать только о себе.

Я сосредоточилась и сказала себе, что еще не всё потеряно. Скрыв разочарование, я начала болтать на всякие темы, в той или иной степени относящиеся к секвенциям. Я намеренно употребила слово «болтать». Это была не беседа, а именно легкая болтовня, в ходе которой мне удалось рассказать Траутману о ряде фактов, которые черные старички сочли за благо от него скрыть. По-видимому, старые буллы, которые нас несомненно подслушивали, как и Траутман, ощутили определенную успокоенность. Роберт даже принес нам кофе и тактично удалился.

Мы попивали кофе, и я начала подумывать о том, что пора отсюда как-то выбираться. Неожиданно в лабораторию огромными шагами почти вбежал Лайонхарт и хриплым басом начал орать про устроенную медведями ночь длинных ножей. Из его воплей следовало, что началась настоящая война, и медведи убивают грасперов и обычных буллов. Честно говоря, я ему совершенно не поверила, сочтя его крики обычной провокацией. Посудите сами — не убивали, не убивали, а стоило мне попасть в бычьи подвалы, начали убивать. Маловероятное совпадение. В том, что война — реализация какого-то нашего плана, я не верила. Мама бы меня обязательно предупредила. Кончилось всё тем, что Лайонхарт сунул мне мой телефон и велел передать Маме, что, если всё это сию же минуту не прекратится, произойдет она сама знает, что. Я позвонила Маме. Оказалось, что действительно несколько групп наших соратников начали вести себя совершенно непредсказуемо. Мама сказала, что в самое ближайшее время мы обуздаем этих экстремистов. Я передала Маме угрозу Лайонхарта и спросила, что она означает. Оказалось, что буллы, ради спасения своих шкур, готовы сделать сведения о секвенциях всеобщим достоянием. Я понимала, это означает, что боль и разрушение уже остановить будет невозможно. Каждый начнет искать секвенции, а когда одним делом займутся шесть миллиардов человек, у кого-нибудь да получится. Я поняла, что последняя надежда мира — трехсотлетняя заморозка должна быть выполнена как можно скорее.

Этой последней надежды буллы тут же постарались меня лишить. При мне Траутман принес нерушимое обещание, исключающее его участие в обеих заморозках. После принесения обещания все трое поглядывали на меня с торжеством, явно получая большое удовольствие от того, что я смертельно разочарована. Если бы они знали, как трудно изображать горе и разочарование в то время, как душа просто поет от радости. Быки недооценили медведицу! Секвенция, которую я ощутила, когда Траутман приносил обещание, действительно состояла из четырех элементов, как и положено секвенции нерушимого обещания. Но монад разрушено было в три раза больше, чем при секвенции обещания. Кто бы мог подумать, что боль и разрушение могут принести мне радость. Самодовольные быки меня попытались обмануть, и я доверчиво обманулась. Уже совсем скоро Траутман будет разгуливать по улицам, чувствуя себя в полной безопасности, ведь он больше не интересен медведям. И кое-кто этим воспользуется. Я даже знала, кто именно, и уже не жалела, что мой телефон снова у меня, и по нему не выследить Лайонхарта. Теперь это уже было не так важно.

Когда меня с позором изгоняли из банковских катакомб, я выполнила второе получение Мамы. Смысла этого поручения я не понимала, но знала, что оно очень важно. Когда никто не слышал, я сказала Лайонхарту ровно семь слов:

— У нас есть то, что вы ищите.