Осенние

20

Утро началось с беспокойного солнечного света, который то и дело пропадал в тучах, и в комнате мгновенно становилось темно и тревожно. Но ветер гнал серое марево, как сумасшедший, снова и снова открывая не только ярчайшее солнце, но и прячущееся за бегучими облаками холодно голубое небо.

И мой день начался именно так — с разных лоскутов событий.

Только успела присесть к компьютеру за работу, как зазвонил домофон. Предупреждённая заранее, я было решилась ждать появления Тани на пороге комнаты. Подружка ещё с вечера объявила, что отпросилась с работы до обеда. Но, слушая шум ветра за окнами, я внезапно вскочила со стула и бросилась к шкафу. Впихивая многострадальную ногу с синячищем в штанину джинсов, я быстро соображала, как объяснить Тане своё странное решение, потом бросилась к столу — схватила мобильный:

— Ты где?!

— В лифте!

— Скажи Паше, чтобы подождал нас, — мы с тобой идём гулять!

— Ты что?! — ужаснулась Танюшка. — С твоей ногой?! Ты сама говорила, что…

— А мы эту ногу не возьмём! — машинально сказала я.

— Не пугай меня! — завопила подруга.

— Я хотела сказать, что мы не будем думать о моей ноге, — снова рассеянно сказала я, пыхтя в джемпере, рукав которого, оказывается, слегка вывернулся, запутав меня, и снова напомнила: — Звони Пашке, а то уедет!

Ещё услышала её бессвязный крик и выключила телефон. Некогда. Меня подзуживало страшно сильное желание немедленно попасть на ту улицу — кажется, какого-то Александрова? — посмотреть, что там! Я горела в этом желании, потому что это Костя мне сказал — прогуляйся! А мне теперь стало не под силу выжидать, пока нога перестанет болеть. Я хочу посмотреть, что там, прямо сейчас!

Ну, что… Костёр моего любопытства горел так, что я подожгла им и Танюшку, объяснив, куда именно мы поедем. Теперь загорелись и её глаза! Она только и успела зашвырнуть к нам в прихожую сумку с продуктами для меня болезной, и мы, с трудом протараторив изумлённой нашей скоростью маме наши извинения, помчались вниз. Естественно, я — приволакивая ногу, но уже внизу болезненных ощущений уже не чувствовалось. То ли набегалась — притупилось, то ли любопытство перебило всё.

— Вы куда?! — теперь изумился Паша. — Мне сказали — ты, Алён, вообще безногая!

Подпрыгивая у дверцы, я нетерпеливо ответила:

— Безногая, безногая! Но погулять хочется!

Он удивлённо пожал плечами и пустил нас в машину, на заднее сиденье, где мы могли вволю похихикать, восторженно представляя, что же там, на той улице, а главное — почему мы туда должны сходить вместе. Первое предположение: потому что я ходить одна, без посторонней помощи, не могу, отмели сразу. Мы рассуждали так: если вдвоём — значит, нас ожидает что-то этакое. Но что?!

Паша добродушно косился на нас в верхнее зеркальце и только раз спросил:

— Может, вас на ту улицу проводить? Да и по самой улице прогуляться с вами?

— Ты что?! — замахала на него руками Таня. — А вдруг там такое, такое… Ну, такое, что тебя испугается?

Паша, кажется, чуть руль из рук не выпустил от хохота. А когда он замолк, Таня погладила его по затылку и задумчиво сказала:

— Не мешай нам мечтать, понял? Рули давай дальше!

Он чуть повернул голову — шутливо приласкаться щекой о её ладонь, и снова затих. А Таня снова затараторила про улицу, что может нас там ожидать… Я сидела, затаившись, как мышь, и всё прокручивала перед глазами, как легко подруга погладила мужа по затылку, а он, повернувшись… Костя, долго ли ты будешь далеко от меня?…

Паша оставил нас в начале улицы, которая спускалась затем вниз, к площади. Ещё раз удостоверившись, что нам не нужен провожатый, что Таня вполне может, если что, дотащить меня до скамейки, он попрощался и уехал по делам. А мы медленно двинулись по улице. Точней — по пешеходной дорожке, параллельно дороге. Здесь в основном административные здания да солидные пяти-семиэтажные дома. Людей мало — возможно, потому что утро. Таня, наверное взволнованная даже больше моего, то и дело озиралась вокруг и встревоженно говорила:

— Надо же — придумал! Но что?!

— Тань, успокойся, — не выдержала я и засмеялась. — Если что и увидим, то скоро — улица небольшая, скоро закончится.

— А если ничего не будет? Алён, миленькая, ну убеди меня, что он придумал для тебя что-то потрясающее! Ведь недаром он сказал, чтобы мы пошли вместе!

— Танюш, ну что я тебе могу сказать, если ничего не знаю? Ну подумай сама… Может, мы сейчас всего лишь дойдём до места на дорожке, где будет надпись: «Алёна, привет!» И больше ничего.

— Алёна, ну как ты можешь так говорить? — возмутилась подруга. — Это слишком мелко! Я представляю, что он где-то спрятал настоящий клад!.. Ну конечно, не тот, который обычно прячут. Но что-то такое — потрясающее!

Если честно, то больше хотелось, чтобы Танюшка заткнулась. Здесь, на этой улице, было тихо. Редкая машина проезжала по дороге мимо нас — и я машинально всматривалась в водителя со слабой надеждой, что Костя никуда не уехал, а готовит что-то загадочное… Слева тянулась низкая решётка, за которой застыли английские клёны, их листва под ногами пахло невыносимо сладко, и вскоре даже Таня заметила это.

— Алён, чувствуешь, как здорово тут пахнет?

— Чувствую…

Мы медленно (из-за меня) шагали вниз, и подруга вдруг неожиданно заметила:

— Слушай, а улица какая интересная, оказывается! Я и не думала, что здесь столбики у заборов такие оригинальные! Как старинные!

— Почему — старинные?

— Ну, у них наверху горшки с цветами…

Она что-то ещё говорила, а я вдруг увидела эту улицу иначе и подумала: «Жаль, Женьке некогда. Его б сюда. Здесь такие краски — сплошная мягкая и прозрачная акварель… Наверное, здесь красиво — в дождь». А потом по глазам снова полыхнуло привычным мне в эту осень цветом — багрянцем, и я, удивлённая, заметила, что впереди клёны сменились густой рябиной, стоящей настоящей стеной. Вот уж где листья почти не опали, полыхая тёмным огнём!

— Алёна?

Мы остановились. Через дорогу стоял какой-то парень и улыбался, глядя на нас.

— Мы знакомы? — решилась ответить я. Таня только с ожиданием хлопала глазами.

— Девочки, а вы не могли бы перейти сюда?

Мы, оглядевшись и не обнаружив нигде машин, протопали через дорогу.

Парень, одетый странно легко — почти в летнее: джинсы и рубаху (я скосилась вниз, стараясь сделать это незаметно: и в сандалиях!), — оказался высоким и улыбчивым. Он слегка поклонился нам обеим, а потом спросил у моей подруги:

— Вы — Таня?

— Ага, — чуть осипло откликнулась подруга, снова взволнованно дыша.

— Пойдёмте за мной.

Этот парень оказался очень самоуверенным: нисколько не сомневаясь в нашем послушании, он развернулся к нам спиной и зашагал к какому-то маленькому, полуподвальному пристройчику. Мы азартно переглянулись (неужели сейчас будет то, из-за чего Костя нас сюда позвал?) и поспешили за ним.

И очутились в маленьком кафе! То есть — маленький зал вмещал в себя всего несколько столиков и небольшую стойку с высокими табуретами для желающих что-нибудь выпить на ходу. Здесь, в кафе — явно ресторанного типа, нас приняли, как самых дорогих гостей. Дали каждой меню в бархатной обложке и предложили выбрать, что душа пожелает. Мы снова переглянулись.

— Я сейчас заору! — поблёскивая счастливыми глазами, прошептала Таня. — Ты знаешь, что это за кафе? Да я столько мечтала сюда попасть! Мне про него рассказывали, но я даже не думала, что когда-нибудь… Знаешь, какие тут цены? Улёт! Ура твоему Костику! Не знаю, понравится ли тебе здесь, но я балдею, что уже сижу тут.

— Но мы сможем?… — Я оборвала реплику на полуслове. Нет. Заплатить за заказанное мы не сможем. Зато заплатил Костя — это понятно, но… Я не такая, как Таня. Меня не прельщают заведения, где можно не столько поесть, сколько бешено поистратиться, а потом важно говорить, в каком «чётком» месте побывала… Нет. Но Костя сообразил, что будет счастлива Таня (откуда только он узнал?…), а значит — с нею и я.

Хватит думать! Почему бы не насладиться атмосферой маленького ресторанчика-кафе, как это делает Таня? А судя по перечню в меню, здесь и блюда стоят внимания.

Только вот…

Подошедшая официантка записала наши пожелания и отошла, а мы в предвкушении принялись осматривать шикарный зальчик, и я сразу увидела того парня, который меня окликнул. Он стоял возле стойки, и я наконец поняла, кто он. Как в той художественной галерее, так и в некоторых кафе (слышала я), есть администраторы зала.

— Тань, подожди немного, — предупредила я подругу и, прихрамывая, хоть и стараясь не подать виду, быстро подошла к нему. Теперь парень выглядел более официально, а на отвороте нагрудного кармашка красовался бейдж — «Виталий».

— Виталий, а как вы поняли, что это мы идём?

— У нас уличная видеокамера компьютеризированная, — сказал он легко. — Нам сбросили ваш снимок и попросили отследить ваше появление здесь в течение нескольких дней. Как только вы появились в поле зрения видеокамеры, компьютер сообщил о вас. Вот и всё. За счёт не беспокойтесь. Мы перешлём его кому надо.

— Спасибо, — растерянно сказала я. Ничего себе — просто тут у них.

И, только дойдя до столика, за которым Таня в упоении рассматривала помещение до последней детали, я вдруг подумала, смеясь над собой: «А ведь Костя уже сегодня получит этот счёт! Узнает, что я не выдержала и понеслась по этой улице, несмотря на свою травмированную ногу… — А чуть позже улыбка сошла с губ. — Лучше б он сказал, когда вернётся…» Но разочарованной себя не почувствовала. Один взгляд на Таню, которая от души наслаждалась и обстановкой, и необычными блюдами — и я снова невольно улыбалась.

Таня выдержала — и провосхищалась всем подряд до самого конца нашего пребывания в этом элитном кафе. Судя по всему, дома она будет взахлёб рассказывать о том, как мы попали сюда и что здесь любопытного она увидела.

— Если бы не на работу, — вздохнула она, когда мы вышли на улицу…

Но странные впечатления остались от этой прогулки.

Танино удовольствие. Сладкий запах белых листьев клёна, усеявших зелёную траву газона рядом с дорожкой. Тот же тёмный огонь рябинового багрянца. Но ожидание чуда померкло. Я даже не запомнила интерьера этого кафе. Наверное, потому, что попала в него без Кости.

А потом было ещё впечатление, что Костя интуитивно (а может, по голосу) понял, что мне не особенно понравилась эту его задумка. Когда я поблагодарила его вечером по телефону за сюрприз, он быстро перевёл разговор на другое.

Неделя до выставки — первая октябрьская неделя — прошла как-то сумбурно, перемежаясь вялыми событиями.

Назавтра, после посещения кафе, на улице зарядил мелкий нудный дождь.

Моё восторженно азартное рисование будто кем-то отодвинуло от меня. Я не могла даже смотреть на белые чистые листы, на карандаши. Может, скучная погода виновата. Воскресенье тоже пролетело бездарно: в дождь на Новый Арбат пришли только оптимисты (мы с Таней в их числе), которые через час промозглого дождя превратились в отчаянных пессимистов, мечтающих лишь о горячем чае.

Закрытое судебное заседание, как и предполагалось, выиграл мой адвокат. Когда он, приехавший к нам домой с отчётом (под конвоем деда Кости), назвал сумму компенсации, мама (отца дома не было) испуганно охнула, а я только и могла ошарашенно хлопать глазами. А потом Константин Павлович как-то незаметно, одним властным взглядом «очистил» мою комнату, в которой остались только он и я. И состоялся короткий, но очень тяжёлый для меня разговор.

— Из-за тебя мой старший внук вынужденно сошёл с линии конкурса, — мрачно сказал дед Кости. — Ты понимаешь, что, выйдя замуж за Костю, ты получишь нищего бездельника?

Я смотрела в эти тёмно-серые глаза скептически. Высказать полностью то, что чувствовала, не могла. Неудобно было. Ну не могу представить Костю бездельником, что бы и кто не говорил! Он само воплощение активного действия! Так что я сказала другое, что прозвучало для этого строгого старика наверняка по-детски:

— Ну, если учесть, что я до сих пор не знаю, где и кем работал Костя, мне эта его безработица не важна.

— Ты — не знаешь, где он работал?! — Константин Павлович с кресла даже подался ко мне всем телом, испытующе всматриваясь в мои глаза. — Хочешь сказать — он ни разу даже не намекнул?

— Михаил как-то проговорился, что Костя работает где-то в строительстве, — пожала я плечами. — И больше ничего я не знаю. Сама у Кости не спрашивала. Всегда думала: надо ему будет — сам скажет.

— Он до сих пор живёт у матери, — недовольно сказал Константин Павлович, откидываясь снова на спинку кресла. А я вдруг хулигански подумала, что дед Кости — выйду замуж за его старшего внука — будет и моим дедом! Вот здорово-то будет! — Поженитесь — собираетесь жить у неё?

— Вы говорите о свадьбе как о решённом деле, — заметила я. — Но Костя мне и предложения ещё не делал. Не слишком вы торопитесь?

Он взглянул на меня как-то дико и, чуть не чеканя слова, высказал:

— Ради тебя он бросил дело своей жизни! Возможно, тебе это трудно понять, потому что ты о нём ничего не знаешь. Но запомни главное: ради тебя он отказался от карьеры, которая светила ему — и довольно блестящая. Он отказался от того, чем жил и дышал! Мой внук никогда бы так не поступил, если бы им не двигали настолько легкомысленные в его положении мотивы! Только учтите — вы, оба! На свадьбу — ни гроша не дам! И пусть он ко мне не приходит, чтобы я поднимал свои связи, чтобы найти ему достойное место работы! От меня он этого не получит! — И уже почти с горечью добавил: — Никогда не думал, что он бросит конкурс в шаге от победы.

Он сказал это несколько выспренно, так отчаянно кривя рот, что я чуть не бросила ему: «Сами виноваты! Нечего было затевать всякие конкурсы внутри фирмы! Между своими же! И обещать то, что назад потом не возьмёшь!» Но посмотрела на старика, уставившегося в пространство перед собой… Он так гордился старшим внуком! Так хотел доказать всем и самому себе, что Костя — достойный преемник!.. А внук — взял и бросил всё ради какой-то девчонки… На самом пике.

Старик ушёл, больше ничего не сказав.

А вечером позвонила Вера.

Её номер был в моём мобильном заблокирован. Но она позвонила с какого-то чужого номера. Я, не подумав, откликнулась.

Она сказала то же, что и дед Кости. Только густо пересыпав слова матом.

— Ты лишила его хорошей работы! — выплёвывала она укоряющие слова. — Ты сломала его карьеру! Он не привык жить так, как хочешь и умеешь жить ты! Ты понимаешь это? Ты сломала ему жизнь!

Разъярённая, я сумела-таки вклиниться в почти незаметную паузу в её продолжительном визгливом вопле.

— Вот когда он сам мне скажет это… — процедила я сквозь зубы, с трудом шевеля напряжённой челюстью. — Вот когда мне сильный тридцатилетний мужчина сам признается, что он слабак, вот тогда я поверю, что сломала ему жизнь!

Она выплюнула в меня матерной очередью и отключилась.

Я же подошла к окну и, не включая света, посмотрела на улицу. Ветром время от времени швыряло в стекло каплями дождя, но дождь был по-прежнему слабый. Глядя на прозрачные потёки, я вздохнула: было бы гораздо легче, скажи мне Костя, что не всё так плохо. Ведь он должен понимать, что о нём могут так думать. Что он сломался. Что его карьера… Фыркнула. Всё равно не поверю, что он будет нищим бездельником. Скорее всего, его дед привык к определённому богатству и считает, что Костя, лиши его привычного, будет нищим. Не верю!

За всю эту неделю почти каждый день, ближе к вечеру прибегали Женя и Михаил. Хотя я им и втолковывала, что у меня нога болит, а не руки, они продолжали читать мне и печатать. Мама как-то задумчиво сказала, что пирожки она, конечно, печь не устала, но откуда у неё впечатление, что они бегают не из-за меня, а из-за пирожков?

Однажды я спросила Женю об Иришке.

Порфирий взял её на работу. Меня тоже восстановил. Вроде всё хорошо. И пробные рисунки лица девушки вроде спокойные, но что-то меня беспокоило. Женя сказал, чтобы я не тревожилась. Он созванивался с девушкой, и та сказала, что у неё всё просто замечательно… Вопреки опасениям Кости, Михаил в Иришку не влюбился. Кажется, ему и в самом деле больше нравилось сидеть у нас дома. И, вспоминая, ворчание деда, я усмехалась: видимо, огромная квартира матери не так тянула даже младшего внука, хоть и была ему домом.

Суббота должна быть днём открытия нашей с Женей выставки.

Нога у меня почти не болела. Хромать я, в общем-то, уже не хромала. С Таней снова побегали по магазинам, накупили мне вещей к открытию. Таня была страшно горда, что у меня выставка. И что её пригласили с Пашей.

Сама выставка у меня никаких чувств, честно говоря, не вызывала. Не было главного в ней — присутствия Кости. По мобильному я пару раз спросила у него, приедет ли он к выставке. Он отнёкивался незнанием.

Вечером в пятницу ко мне приехал Женя.

По домофону, к которому я подошла, его голос мне показался странным.

На пороге квартиры он появился даже в электрическом свете бледным.

Но спокойно поздоровался с мамой, спокойно прошёл в мою комнату. Пропустив меня в неё, плотно закрыл дверь. Помолчал немного и сказал:

— Алёна, ты только не пугайся… — Он отвёл взгляд в сторону, а потом раздражённо оскалился и выдохнул: — Твои листы в галерее порезали. — И снова отвёл глаза, очень злой.

— Что? — не поняла я. — Как это — порезали?

Он помолчал снова, будто собираясь с духом.

— Камеры засекли человека, который взломал замок в тот зал, где устроена наша выставка. Он был в очках, но мы его узнали. Будет новый скандал с этой дурой, но самое страшное она сделала. Она ножом порезала, покромсала все твои рисунки.

Я замерла, когда сначала поняла, а потом представила, что же именно произошло. Все мои рисунки, любовно приготовленные к выставке, изрезаны? Чувствуя, как пол уходит из-под ног, я села, хотя до сих пор стояла у окна. Села, с трудом нащупав спинку стула. Посидела, ничего не соображая, потом посмотрела на Женю.

— Жень, а как же ты? Твои ведь не тронули?

— А смысл? — резко отозвался он. — Я все свои работы сделал под твои. Постепенно, рисунок за рисунком, я менял всю композицию, пока она не стала соответствовать духу твоих работ. И теперь — в зале пусто.

Вот теперь я почувствовала себя виноватой. Может, разговаривать с Верой надо было так, чтобы у неё мысли не возникло отомстить мне? А то, что это месть — ясно без объяснений. И что теперь делать Жене… Я взглянула на папку с последними рисунками. Косте я пересылала их не все сразу, а понемногу. Чтобы он мог проникнуться каждым.

— Женя, концепция ведь та же? «Двое в городе»?

— Да. Именно под неё я менял свои…

Я встала и подошла к книжному шкафу. Открыла нижние дверцы и вынула папку.

— Жень, посмотри — может, из этих что-то подойдёт?

Он нехотя взял папку, открыл. Увидел. Лицо медленно освободилось от раздражённого выражения. Всматривался долго, потом убрал верхний — вгляделся в следующий. Досмотрел — и поднял глаза на меня.

— Алёна, это слишком личное. Это поразительные работы, но они…

— Женя, если эти рисунки не подойдут (а это меня сейчас интересует больше всего), я буду чувствовать себя виноватой. Впрочем, ведь я и в самом деле виновата, что срывается твоя выставка. Забудь о Вере. Думай сейчас только о выставке. Не давай чувствам возобладать над делом. Оно сейчас нужней.

Он снова пересмотрел рисунки и сорвался с места.

— Поеду туда прямо сейчас! Они работают до восьми, хоть сам зал закрывается в семь. Успею! Администратор сейчас тоже там. Ну, ты помнишь его — Григорий Андреич! Алёна, спасибо тебе!

И уехал в мокрый вечер.

Я вернулась в комнату, тёплую и сухую.

Не знаю, что скажет Костя, вернувшись, когда узнает, что лучшие, самые искренние, почти интимные по чувству картины с нами теперь станут достоянием широкой публики, как это говорится в газетах… Мне осталось передать ему последние три картины из тех, что я нарисовала и просканировала. Сегодня ему есть что рассматривать. Жаль, что пропал запал и я не могу снова начать рисовать.

Снова выключила свет и устроилась на широком подоконнике. А кот устроился на моих коленях… Как хочется пожаловаться кому-нибудь. На что угодно. На плохую погоду. На пропавшее желание рисовать. На невозможность ткнуться в кого-нибудь, обнять этого кого-нибудь и слушать, как стучит его сердце. Нет, есть такая возможность — пожаловаться. Но что-то внутри запрещает это делать. Что-то внутри требует быть спокойной и сильной… Сильной… Передёрнула плечами, глядя в тёмное окно. Легко говорить — сильной, когда не видела, но легко представляешь изрезанные в клочья рисунки, где мы с Костей вместе. Были.