Орудия войны

Глава 23

Ноябрь 1919 года.

Саша подняла глаза от поэтического сборника. Донченко срочно вызвал ее в Петроград на эту встречу, а сам опаздывал уже на полчаса. Хорошо хоть день выдался не по-ноябрьски солнечный. Обрадовавшись последнему, скорее всего, погожему деньку, в Таврический сад высыпали гуляющие. Среди них хватало девушек разного возраста, сидящих на лавочках с книжками и изо всех сил придающих себе романтический вид. На их фоне Саша не особо привлекала внимание, хотя уже начинала подмерзать — петроградское солнце обманчиво.

Саша приехала на ночном поезде и все утро отмокала в ванне, пытаясь смыть с себя запахи леса, дыма и крови. Разбуженный Вершинин сам поджарил ей полдюжины яиц и сварил кофе. Сказал, что она позорит их почтенное семейство: смотрится так, будто брат морит сестрицу голодом. И действительно, подобранная в сентябре по фигуре одежда теперь висела на ней, как на огородном пугале.

С помощью завивочных щипцов и косметики удалось принять вид если не изящной столичной барышни, то хотя бы слегка отчаявшейся провинциальной старой девы. Такие как раз и сидят в парках с томиками стихов, причем садятся на краю скамейки, оставляя рядом с собой место для такой же, как они сами, одинокой души.

Маскировка сработала на ура — через десять минут к Саше подсел отставной военный с разговорами о погоде и столичной архитектуре. Пришлось отпугивать его излишне выразительным чтением стихов, завысив голос на полтора тона для усиления эффекта.

Донченко подошел по аллее и сел рядом с Сашей. Он скверно выглядел. Костюм его был измятым и несвежим. Тени под глазами выдавали бессонную ночь, и, похоже, не одну.

Гуляющие тем временем все прибывали, людным местом оказался Таврический сад. Солидный мужчина в приличном костюме сел на соседнюю скамейку и развернул газету. Мимо медленно проследовала чудаковатая парочка держащихся за руки влюбленных.

Саша хотела заговорить, но осеклась: девушки с томиком стихов первыми беседу не начинают. А Донченко молчал. Секунды тянулись мучительно долго.

— Товарищи довольны новостями с фронта, — сказал он наконец хмуро, даже не потрудившись придать беседе видимость легкости. — Твои люди хорошо сражаются. Надеюсь, скоро вы возьмете Тамбов. Но возникло одно обстоятельство…

— К делу, переходи к делу, — нервно сказала Саша. Влюбленная парочка остановилась в десятке шагов от них, под развесистой липой. Он что-то шептал ей на ухо, она улыбалась чрезвычайно радостно. Саше это не нравилось, что-то было не так.

— Я понимаю, что прекратить сейчас поставки — это обречь на гибель вас всех. Но нам удалось выяснить, кто на самом деле стоит за ними. Смотреть правде в глаза непросто…

— Да в чем дело?

— Я интернационалист, разумеется, — сказал Донченко, напряженно глядя на гравий перед собой. — Но все же одно дело — когда твоя страна становится авангардом Мировой революции, и совсем другое — когда ее губят гнусные капиталистические махинации.

Он что, «Капитал» сейчас станет пересказывать? Нашел время! Может, он не в себе? Парочка сильно беспокоила Сашу. Между ними не было ни похоти, ни нежности, ни дружеского участия, которое заменяет временами и то, и другое. Грубая актерская игра, подделка, фарс.

Слежка!

— Вся наша борьба может оказаться не тем, что мы думали, Гинзбург.

— Ты привел хвост, — сказала Саша, тяжело дыша. — Тебя вели. Парочка. Мужчина с газетой. Быстро говори что хотел и уходи, уведи их. Хотя нет, поздно, меня уже засекли с тобой.

Донченко всегда был более правильным коммунистом, чем она, но худшим оперативником, никуда не годным.

— Это к лучшему, — сказал Донченко после немыслимо долгой секундной паузы. — Не наша война. Не наше время. В ОГП нельзя попадать живьем, сама знаешь. Встань.

Он поднялся, и Саша вскочила на ноги, растерянно прижимая к груди раскрытый томик стихов.

— Что ты?..

Саша, как завороженная, смотрела в его глаза — обрамленные красным от недосыпа, темно-серые, будто весенний лед. Что за течение бурлило под поверхностью?

Донченко достал из внутреннего кармана пистолет, снял с предохранителя, навел на Сашу.

— И смерть, — сказал он, — бывает партийной работой.

Саша задыхалась. Жить хотелось немыслимо, но она слишком много знает про Тамбов, все про него знает: схроны, убежища, кто помогает повстанцам, где чья семья живет… Будь прокляты их протоколы, у нее нет от них защиты, ей нельзя попадать в плен живой. Почему Донченко медлит? Достал оружие — стреляй, черт тебя дери! Чтоб помочь ему, она чуть опустила голову и прикрыла глаза — жест принятия и согласия. Действуй, делай что должен! Небо увидеть бы напоследок…

Но небо само бросилось ей в лицо. Земля ударила в затылок и в спину. Что-то тяжелое рухнуло сверху, придавило намертво. Выстрел сверху — она его слышит, значит, поздно. Еще выстрел, глухой на этот раз — в упор. Человек, прижавший ее к земле, дрожал, дышал тяжело, она чувствовала бешеный ритм его сердца напротив своего. Он сам не знал, обезвреживает ли он преступницу или собственным телом закрывает жертву от убийцы.

Спокойствие. Суета, крики — словно за много верст отсюда. Нежные перья облаков рассыпаны по высокому голубому небу. Нижний слой наполнен серой тяжестью, верхний золотится и тает в солнечном свете.

Человек выдохнул, ослабил хватку, освободил ее. Тот солидный мужчина, теперь без газеты… Саша поднялась на колени. Тело двигалось, словно чужое, как марионетка с поломанным крестом.

О себе Донченко позаботиться успел. Стрелял в сердце. Кровь еще выходила толчками из раны, но глаза застыли. Какие бы течения ни бурлили под этим льдом, они замерли навсегда.

— Вы не ранены, мадам? — говорили рядом, но будто бы с другого конца парка. — Вы знаете, кто этот человек? Что он сказал вам? Почему пытался убить вас?

Саша с усилием оторвала взгляд от тела Донченко. Уставилась в открытую книгу, которую все еще сжимала в руках.

— Вы слышите меня, мадам? — повторял кто-то. Они теперь не отстанут. Саша огляделась. Их слишком много… городовые уже здесь. Бежать или отбиваться нет смысла.

И тогда Саша сделала то, чего в первую очередь ожидают от женщины в подобных обстоятельствах. Это было естественно, черт возьми, совсем легко и естественно.

Она завизжала.

— Всего несколько вопросов, и мы отпустим вас домой. Обыкновенная формальность. Вы устали, я понимаю. Но таковы правила. Постарайтесь вспомнить, встречались ли прежде с этим человеком.

— Вы третий час повторяете это и в сотый раз задаете одни и те же вопросы! — взвилась Саша. — Я уже говорила вам, что никогда прежде его не видела! Вы телефонировали моему брату на службу, как я просила? Я не знаю, чем еще могу вам помочь! Что вы надеетесь услышать? Зачем все время спрашиваете одно и то же?

Она, конечно, прекрасно понимала, что они делают и с какой целью. Повторение вопросов выводит допрашиваемого из равновесия, рано или поздно он запутается в показаниях и выдаст себя. Этой методике Саша противостоять могла, типичную обывательскую реакцию на нее знала и сейчас воспроизводила.

Сперва служащие ОГП отнеслись к ней с сочувствием, будто держали ее за жертву, а не за преступницу. Позволили умыться и привести себя в порядок, налили сладкого чаю и все время обещали, что отпустят домой — совсем скоро, вот уже сейчас, только зададут несколько простых вопросов. Пустая формальность, волноваться не о чем. Первый следователь был внимателен и будто бы пытался ее успокоить, но периодически его сменял другой, сухой и жесткий, он угрожал арестом и допросом с пристрастием. Первый будто бы искренне желал избавить ее от неприятностей, обещанных вторым, и тем самым добиться ее доверия. Классика, в ЧК тоже часто использовали эту схему.

Саша последовательно выдавала все, чего ожидают от человека в такой ситуации — растерянность, готовность к сотрудничеству, непонимание, гнев, страх, попытки разжалобить. Все это могло только купить ей время, и едва ли очень много. Биографию девицы Сириной копали пока неглубоко, ответы должны были выдержать проверку. Но Саша знала, что это ненадолго — название и адрес гимназии, где служила Сирина, она могла назвать, а фамилию директора пришлось бы уже выдумывать. Главная же беда — само ее тело не соответствовало легенде, шрамы на спине и свежее огнестрельное ранение никак не объяснялись заурядной мещанской биографией. Видимо, от личного досмотра ее спасало пока только то, что такого рода процедуры были четко регламентированы внутренними инструкциями ОГП, а следователей женского пола в этом отделении просто могло не быть. В ВЧК охотно принимали женщин, ОГП же была куда консервативнее в этом отношении, и сейчас эта патриархальность играла Саше на руку. Но скоро они найдут уже в Петрограде какую-нибудь женщину, и тогда ее песенка спета.

Здесь, в бывшей столице, регламенты соблюдали строго. А вот в Тамбове, как Саша знала, не церемонились в таких случаях; впрочем, там и особых средств не хватало, людей попросту избивали до полусмерти без всяких протоколов. Если б ее взяли в провинции, она уже выплевывала бы выбитые зубы. И с тем, чтоб раздеть женщину, там проволочек не возникало, причем задержанной еще повезло бы, если б досмотром дело и ограничилось. У ЧК в свое время были те же самые проблемы: в центре революционная законность более-менее соблюдалась, а вот на местах до власти нередко дорывались люди, одержимые ненавистью. Не вся белогвардейская агитация лгала, иногда жуткие вещи творились в провинциальных отделениях ЧК от озлобленности или из личной мести. Центр пытался сдержать это, но не всегда справлялся. То же происходило теперь в ОГП. Вывески и люди сменились, но общество-то с его проблемами осталось прежним.

А еще у ОГП были протоколы. По словам Матроны, без благословения Духа, что бы это ни значило, снадобье превращает человека в раба. Саша не могла забыть тот вкус. Когда ее отравили этим в первый раз, она не хотела ничего, кроме как выполнить все, чего от нее требовали; ее собственная воля работала на это. Есть, наверное, какая-то процедура согласования применения протоколов, не может же любой окружной следователь иметь полномочия использовать их по своему произволу. Возможно, бюрократическая проволочка продлевает ей жизнь, но надолго ли?

Есть ли смысл дальше тянуть время? Вершинин вряд ли сейчас пытается ее вытащить. Переговоры с подпольем были ее рисками, они оба знали это. Скорее всего, мещанина Сирина больше никто никогда не увидит.

Надо доделать работу, с которой не справился Донченко. Хоть он ее и подвел, она понимала его — стрелять в боевого товарища не так-то легко. Что же он собирался ей сказать? Почему это знание вывело его из равновесия настолько, что он проворонил слежку, довольно топорно организованную? Теперь она уже не узнает. Теперь она ничего больше не узнает.

Она может попытаться остановить себе сердце. Это последнее средство, непроверенное и ненадежное, но другого у нее теперь не оставалось. Управлять своим сердечным ритмом она умела, а вот сможет ли прервать его совсем — это можно было проверить только один раз. Для этого нужно, чтоб ее оставили в покое хотя бы на несколько минут.

— Мы знаем, что вы лжете, — говорил ей «жесткий» следователь. — Вы встречали прежде этого человека. Вы знаете, почему он пытался в вас стрелять. Вы сильно себе вредите, отказываясь нам рассказать об этом.

— Я не отказываюсь! Я не знаю того, о чем вы спрашиваете! — почти кричала ему Саша. — Вы обещали, что отпустите меня домой. Я ничего больше не могу для вас сделать, ничего!

Сейчас бы расплакаться — все следователи ненавидят женские слезы, она сама ненавидела. Но после Тыринской Слободы слез в ней не было, даже теперь, когда они так нужны.

Гипноз она пробовала на обоих следователях. Настроиться оказалось нетрудно, но бессмысленно: они хотели прежде всего выполнить свою работу, и сделать это хорошо. Их работа заключалась в том, чтоб вывести ее на чистую воду.

Вошел первый следователь, положил второму руку на плечо.

— Прошу вас, будьте помягче с Александрой Степановной, — попросил он. — Ей и так непросто пришлось сегодня. Я получил добро на зеленый протокол, надеюсь, мы скоро все уладим…

— У вас полчаса, — пробурчал второй. — После, если не будет результата, оформлю дамочку по полной программе.

Саша подавила усмешку. На самом деле, конечно, первый вел ее дело, а второй подчинялся ему.

— Прекрасные новости, Александра Степановна, — сказал первый, когда за вторым закрылась дверь. — Скоро вы будете дома. Вы ведь понимаете уже, в какую сложную ситуацию мы с вами попали. Но я нашел способ ее разрешить. Вы просто примете это средство, — он поставил на стол флакон, — повторите ответы на наши вопросы, и все ваши неприятности закончатся.

— Я не знаю, — медленно ответила Саша. — Не уверена. Правда, что это мне не навредит?

— Истинная правда, — улыбнулся первый следователь. — Средство многократно испытано. Если скрывать вам нечего — а ведь это так, Александра Степановна, — мы убедимся в этом, и вы будете чисты перед ОГП. Для того и разработан зеленый протокол, чтоб быстро и безболезненно освобождать благонамеренных граждан от подозрений. Это ради вашего же блага.

Саша смотрела на него внимательно и серьезно. Он был уверен в себе и легко попался в ловушку, он уже дышал так, как дышала она, он открылся ей и стал понятен.

Он хотел очистить мир от революционеров и террористов — не только ради карьеры, но и в силу убеждений. Ему хотелось бы, чтоб она действительно оказалась подпольщицей, знала что-то важное, а он смог это из нее вытянуть и обезвредить много опасных бунтарей. Начальство хвалило бы его, коллеги завидовали бы, сам он был бы собой доволен, потому что смог послужить своей стране. Но и благодарность в глазах обывателя, спасенного от террориста и потом очищенного от подозрений, ему тоже была приятна. Судьбы простых людей, брошенных в водоворот истории, трогали его. Тем более если речь о девушке, и не столько привлекательной, сколько вызывающей жалость, несчастной, нуждающейся в защите.

Она посмотрела на свои руки, затем медленно подняла на следователя глаза. Растерянная, перепуганная девица в поисках рыцаря.

— Я не знаю, должна ли я это делать, — сказала Саша. — Но я доверяю вам. Раз вы говорите, что это для моего же блага, значит, так оно и есть. Я приму ваше средство и еще раз отвечу на вопросы.

Он перевел дыхание. Ему не хотелось применять силу. Он был готов, процедура была отработана. Но когда сопротивления нет с самого начала, допрос по зеленому протоколу проходит намного проще.

— Только… сперва мне нужно… — Саша покраснела, это у нее хорошо получалось. — Мне очень нужно… умыться, ну, вы понимаете?

Три или четыре минуты. Ей хватит. Мерзко, конечно, умирать в уборной ОГП, не особо-то чистой.

— Разумеется, — следователь был благодарен ей за готовность сотрудничать и охотно пошел навстречу в этой небольшой просьбе. — Идемте, я провожу вас.

Они вышли в коридор, выкрашенный той же коричневой краской, что и допросная. Здесь тоже не было окон. Никакого больше неба.

Как-то ребята переживут зиму без нее? Но ведь если она позволит ОГП взять верх, весна не наступит никогда. Муж… недолго они были вместе. Но ведь все, кто любил ее, мертвы, в этом нет ничего такого уж страшного, не должно быть.

За несколько шагов до двери уборной к следователю подскочил секретарь, что-то торопливо зашептал ему на ухо. Саша уловила только слово «француз».

— Через двадцать минут. Мы почти закончили. Пусть обождет, — раздраженно ответил следователь и обратился к Саше: — Прошу вас, Александра Степановна, не задерживайтесь.

Распоряжение следователя запоздало или вовсе не могло быть исполнено. Фигура решительно надвигающегося на них человека не была особо массивной, но, кажется, заполнила коридор целиком. Проигнорировав следователя, словно его тут не было, человек подошел к Саше, взял ее за правое плечо, посмотрел ей в лицо.

— Мадемуазель Александра, эти люди обращались с вами грубо? Причинили вам вред? Заставляли вас что-то делать против вашей воли?

Растерявшись, Саша отрицательно качнула головой. Человек легким движением, словно в танце, переместил ее себе за спину. Вот только она, вроде бы, не позволяла ему себя вести…

— Я — комиссар Реньо, — визитер обратился к следователю. — Руководитель концерна «Улисс». Мне стало известно, что вы удерживаете родственницу нашего служащего. Ваш человек при мне сейчас телефонировал в Московское управление вашей службы и получил подтверждение. Я забираю мадемуазель Александру. Прямо сейчас. У вас три минуты на то, чтоб вернуть ее документы и личные вещи.

Саша изучала своего спасителя. Грузность его фигуры могла создать впечатление мягкости и некоторой даже неловкости — обманчивое, безусловно; двигался он легко и уверенно. Неровные пятна седины в черных волосах, безупречно сидящий костюм-тройка. Лицо рыхлое, глаза темные, как зрелые вишни, обрамлены густыми ресницами. Говорил по-русски он правильно, но с легким грассированием.

— Но, месье, эта женщина задержана по подозрению в соучастии в особо тяжком преступлении, — пытался возразить следователь. — Вопрос государственной безопасности.

— Полагаю, до вас отчего-то забыли довести, что служащие «Улисса» и их семьи не находятся в ведении ОГП. И прямой приказ вашего руководства для вас также не является аргументом. В таком случае я могу телефонировать самому Щербатову. Чем бы он ни был занят, ради моего звонка его от этого отвлекут. Надеюсь, личного распоряжения начальника ОГП окажется для вас достаточно?

— Раз вы так ставите вопрос, — смешался следователь. — Но вы понимаете, что срываете сейчас работу, ставшую итогом длительного расследования?

— А это, как говорят у вас в России, не моя… тревога? боль? Мадемуазель Александра, подскажите верную идиому, окажите любезность.

— Не моя печаль, — машинально подсказала Саша.

— Именно! Не моя печаль. Благодарю, мадемуазель. Я чрезвычайно ценю красоту и выразительность вашего прекрасного языка, но сам, к сожалению, не владею им в полной мере. А у вас, господин следователь, — Реньо глянул на часы, — осталась минута и сорок секунд на то, чтоб вернуть мадемуазель ее вещи. Обратите внимание, я даже не настаиваю на извинениях. Извинения вам предстоит приносить еще долго, но уже не нам.

Саше вернули документы и вещи. Реньо галантно подал ей пальто. Препятствий на пути к выходу им никто не чинил. Роскошный «Паккард» с поднятым верхом был небрежно припаркован прямо напротив главного входа в здание ОГП. Шофер выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу.

— Будь любезен немного обождать, Жан, — сказал Реньо. — Сперва пусть мадемуазель решит, куда хотела бы отправиться. Я рад нашему знакомству, Александра, — он пропустил отчество оттого, что плохо понимал русский этикет или вкладывал в это какой-то другой смысл? — Хоть и предпочел бы, чтоб оно произошло при иных обстоятельствах.

— Я благодарна вам за то, что вы выручили меня в тяжелую минуту, — сдержанно сказала Саша, пытаясь понять, чего ожидать от этого человека.

— О, право же, не стоит благодарности. Заботиться о своих людях — рутинная работа комиссара.

Это могло быть намеком на то, что он знает, кто она, а могло и не быть. Так называлась его должность, что тоже странно само по себе. Отчего руководитель частного концерна имеет статус комиссара, то есть представителя правительства? Впрочем, сама Саша и вовсе была комиссаром без правительства.

— Я готов отвезти вас в вашу квартиру на Литейном, мадемуазель. Одно ваше слово — и вы дома. Но, возможно, вы бы предпочли продолжить нашу беседу прямо сейчас, у меня? Понимаю, это дурной тон, предлагать такое даме, — Реньо смотрел Саше прямо в глаза. Она угадала в нем месмериста более сильного, чем она сама, и отвела взгляд. — Но разве вы не устали от этих игр, Александра? Вы серьезно рискуете ради вещей, которые, право же, того не стоят. Не лучше ли нам с вами поговорить… чисто? по-чистому?

— Поговорить начистоту, — подсказала Саша. Это прозвучало почти как согласие.

Взвизгнули тормоза. У здания ОГП затормозил автомобиль — таксомотор. Не дожидаясь полной остановки машины, Вершинин выскочил, бросился к Саше и заключил ее в объятья. Жест братский, хотя сам Вершинин, похоже, скорее был склонен придушить ее, а не обнимать.

— Дорогая сестра, как я рад, что с тобой все благополучно! Такой ужасный день! — сказал Вершинин с несообразным словам напором, словно пытался что-то сообщить ей через интонацию. Его пальцы сжали ее плечо так, что наверняка останутся синяки. — Мсье Реньо, я весьма вам благодарен за то, что вы уладили это досадное недоразумение. Теперь я забираю сестру домой. Садись в таксомотор, Александра.

— Ваши братские чувства чрезвычайно трогательны, господин Сирин, — медленно ответил Реньо. — Однако, право же, вам не стоило беспокоиться и приезжать сюда лично. В моем обществе вашей сестре ничего не угрожает.

— Тем не менее, — сказал Вершинин твердо, — она едет домой. Со мной. Сейчас.

Саша переводила взгляд с одного мужчины на другого. Оба они чуть подались вперед, согнули руки в локтях. Пальцы Вершинина наполовину сложились в кулаки. Ни дать ни взять хищники, готовые схлестнуться из-за добычи.

— Где наши манеры, — неожиданно улыбнулся Реньо. — Мы говорим о мадемуазель так, будто она сама не способна решить, куда желает отправиться и с кем. Прошу вас, Александра, сделайте свой выбор.

Саша колебалась пару секунд. Похоже, этот Реньо по-своему был не менее опасен для нее, чем ОГП. Причем если своих врагов из ОГП она понимала, знала их цели, методы и как может им противостоять, то француз был темной лошадкой. Тем важнее было услышать то, что он намерен ей сообщить. Но все же ее партнером в этом предприятии был Вершинин, и он ясно давал понять, что не хочет отпускать ее куда-то с Реньо.

— Я вам чрезвычайно благодарна, мсье комиссар, — мило улыбнулась Саша. — Но день выдался тяжелый. Я предпочла бы отправиться домой.

— О, в таком случае не смею настаивать, мадемуазель, — Реньо был сама любезность. — Искренне надеюсь, что вам не доведется пожалеть о принятом решении. Полагаю, наша следующая встреча может произойти при иных обстоятельствах. Как говорят у вас в народе: вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь…

— Чего он хотел, этот француз? — накинулась Саша на Вершинина, едва дверь квартиры на Литейном закрылась за ними.

— Меньше знаешь — лучше спишь, — хмуро ответил Вершинин. — Тебя не это сейчас должно волновать, а то, во сколько тебе обойдется сегодняшнее происшествие. Ты чуть не запорола все дело. Размер штрафа обсудим завтра. Надеюсь, твои большевики наворовали достаточно, чтоб расплатиться за твою или чью-то там глупость.

— Чуть не запорола? — переспросила Саша. — У нас все-таки до сих пор есть дело?

— Будет золото — будут и поставки, — подтвердил Вершинин. — Но в другой раз вытаскивать тебя никто не станет, учти это. Иди уже к себе, глаза б мои на тебя не смотрели…