ЧАСТЬ III Долина рабов и царей

ГЛАВА 20 Долина царей

12 июня

Давно кончился и перелет птиц, и весеннее цветение степи. Раннее лето было даже в Барнауле, когда Володя забирал там сына Ваську.

— Володенька, ведь Марина будет очень недовольна…

— Мама, если я не возьму сына, то я сам буду очень недоволен.

И десятилетний Васька поехал вместе с папой в экспедицию. За какие-нибудь три дня, что ездил Владимир в Барнаул, листва сделалась глянцевой, темной, и цвет степных трав тоже изменился. Пышный, яркий разгар лета встретил Володю, когда он вышел из автобуса в Абакане. Летом Абакан — это просто юг для Красноярска и для всего, что лежит к северу — скажем, для Приангарья. Потому что Сибирь-то это Сибирь, никуда не денешься, но ведь все-таки Абакан лежит на 2 градуса южнее Красноярска и на 6 градусов южнее Приангарья. Высоко стоит солнце, сверкают выходы скал, ярко отсвечивает вода. Зелень яркая, с разными отсветами, и деревья в руслах рек тоже высокие, в полтора раза выше, чем под Красноярском.

Из сияющего неба сваливаются самолеты: тоже сверкающие, серебристые, очень заманчиво качают крыльями.

— Из Красноярска? Полчаса как сел!

— Так ведь должен еще через час?!

— Да что вы мне голову морочите?! Было окно, вот и прилетел.

И пойди пойми логику этой тетеньки-администратора.

— А пассажиры где?

— А вон они.

— Полчаса в самолете?!

— У нас бензина не было, чтобы их привезти в аэропорт, они ждали.

Оставалось махнуть рукой, двинуться к турникету, сквозь который проходили пассажиры. Вот отделился кто-то от пестрой толпы, помчался навстречу Володе…

— Васька! Ва-аська! Ты?! Здравствуй!

Володя проглотил уже готовую выскочить фразу, что выглядит Васька как буржуй — яркие шорты, шляпа с полями чуть ли не в метр, загорелый и крепкий. Да он ведь и правда «буржуй»! Братья обнялись.

— Володя, вот моя жена, Анна… Я писал про нее.

Красивая женщина с черными волосами и дежурной улыбкой; вид скорее пляжный, чем экспедиционный — черные очки, умопомрачительная блузка.

— И племянник, Еугенио… Женька, — он немного умеет по-русски. Он от моего старшего брата, ты знаешь…

Володя наклонил голову — он помнил, что у Василия есть брат, на добрых пять лет его старше, и если судить по описаниям, братец этот был довольно скучен и на Россию ему было наплевать. А вот племянник понравился Володе — на его веселой мордочке читались энергия, интерес к родственнику и колоссальная предприимчивость.

— Ну что, давайте сюда багаж, пойдем брать машину.

— Ты что, не на машине!?

— Конечно, нет. И, между прочим, мы сейчас наймем машину только до Абакана. Там мы выйдем на нужную нам трассу и будем голосовать — так будет гораздо дешевле.

Василий потер нос, помотал головой, засмеялся.

— На автобусе ехать не стоит…

— Посмотри сам…

Население как раз лезло в автобус. Давка в дверях, вещи передают в окна и поверх голов в дверь, кого-то выталкивали прочь, отжимали всей массой толпы, а кто-то придушенно орал. Вася задумчиво смотрел, быстро переглянулся с Анной.

— Ты без машины… И как ты сюда добирался?

— На автобусе.

Анна еще раз посмотрела, как народ с мерным криком берет штурмом автобус, и на ее лице отразился откровенный ужас. В первый раз и, скорее всего, не в последний.

— Ладно, поехали!

Володя велел таксисту остановиться так, чтобы до трассы оставалось с километр.

— Ну, взялись?

Протопали под рюкзаками, и Володя с удовольствием отметил, что Анна шагает энергично, спортивным шагом, и ей совсем не мешает огромный набитый рюкзак. От Женьки-Еугенио он и не ожидал ничего другого, а вот к Анне надо присмотреться.

Василий рассказывал про раскопки на Маракуни: сами погребения интересны — типичный земледельческий неолит, погребальный инвентарь — керамика и шлифованный камень, и со второго тысячелетия до Рождества Христова до Средневековья у них там ничего не изменилось.

— Представляешь, три тысячи лет пронеслось, век XV, скоро испанцы появятся, а у них на Маракуни все так же, как три тысячи лет назад!

Володя кивнул, промычал нечто согласное: действительно, в любом месте Старого Света — Европы, Переднего Востока… да хоть бы и Южной Сибири — за три тысячи лет изменяется необычайно многое. Какие медленные они, эти индейские культуры.

— Ну и местные индейцы…

Василий опять рассмеялся, помотал головой — это у него такая новая манера, как видно. Дело в том, что местные индейцы, вообще-то, уже лет двести не ловят в Маракуни черепах — да и как прикажете их ловить, если последнюю гигантскую черепаху в Маракуни выловили и съели в 1785 году? С тех же пор не сеют они маниоку и очень мало сеют батата, потому что перешли на кукурузу, картофель и пшеницу с горохом. А с начала двадцатого века стали они жить в городках с электрическим освещением и канализацией. Трудолюбивые индейцы освоили множество городских профессий, появилась у них и своя интеллигенция, а на раскопки всегда охотно шла молодежь — деньги платят не такие большие, зато интересно и многому можно научиться.

Так было всегда, и вдруг появились какие-то совершенно новые личности, надо сказать, довольно темные типы…

— Представляете, они ходят в уборах из перьев и прокалывают носовой хрящ, вставляют куриные кости и так бегают, — произнесла Анна и содрогнулась от воспоминаний.

— Но почему куриные? — от души изумился Володя. — Кур же у них отродясь не было.

— Это вы им объясните… Явились в лагерь, не желают говорить ни по-английски, ни по-испански. Они, видите ли, понимают только по-гуарани. А раз мы на священной земле их предков, мы тоже должны говорить на гуарани и никак иначе. Набилось их человек тридцать, полный лагерь. Все голые, раскрашенные масляной краской…

— Масляной краски у их предков тоже не было!

— Мы говорили… А они орут — зато дождя раскраска не боится… Ходят по лагерю с топорами и ружьями, называют плотницкие топоры томагавками, везде лезут и требуют, чтобы мы не раскапывали их дедушек…

Анна даже всхлипнула от переживаний по этому поводу.

— Так надо было полицию!..

— Полиция теперь у них тоже вся такая… расписанная масляной краской. Говорят, что надо вернуться к истинно индейскому образу жизни. Не разводить животных, привезенных европейцами, — ни коров, ни свиней, ни овец. Не сеять привезенных европейцами культур — ни пшеницы, ни картофеля…

— Так картофель же индейский!

— До испанцев картофель разводили только в Андах, за две тысячи верст от Маракуни, — внес уточнение Василий. Брат волновался, в русской речи вдруг прорезался акцент. — Картофель на Маракуни такое же иностранное растение, как горох и пшеница. А эти… новаторы (слово «новаторы» произнес Василий с тяжелой, нехорошей злобой), они еще хотят палку-копалку ввести.

— Не может быть!

— Может, может… Плуг принес кто? Европейцы. Индейцы стали пахать плугом, и мать-земля, Пачамама, их разлюбила. До европейцев-то вскапывали они землю заостренным колом, той самой палкой-копалкой, и Пачамама давала им еду. Так что и плуга нельзя, землю надо палкой ковырять.

— И что, много таких любителей… детей Пачамамы?

— В точку попал! Они называют себя детьми Пачамамы, ходят голые и едят только то, что сами себе разрешили… Ходят и агитируют.

— Представляю, что будет, если они победят…

— Даже и не представляешь. Если отказаться от всего, что завезено при испанцах, попросту начнется страшный голод… До них-то жило на всей Маракуни тысяч десять человек от силы, — то-то и питались корнеплодами да ловили в реке рыбу и черепах, — такому числу людей хватало. А сейчас там живет полтора миллиона человек, и ведь ни черепах в Маракуни, ни такого плодородия земли больше нет. Современную почву никакой палкой не вскопать, она урожаев не даст…

— Так они вас доставали? Вы из-за них и приехали раньше?

— Во многом… И надоели — сколько можно возиться с этими идиотами?! Там у нас повариха местная работала, у нее дочка лет пяти. Так эти… новаторы ей не позволяли молока давать — не индейская пища.

— А как они могут позволять или не позволять?

— А так… Обычно-то они сидят в своих лагерях, поют народные песни и пляшут старинные танцы.

— Смотри-ка, все-таки помнят!

— Какое там «помнят»! Часть они вычитали у этнографов; хоть по-испански читать нельзя, а куда же деваться? Их старинные песни на Маракуни записаны только в книгах испанских этнографов. Ну, а часть обычаев они попросту выдумали… Скажем, часами пьют самогонку из бананов, пляшут и прыгают через костер с криками «Вух!» — это они так готовятся уничтожать всех европейцев и все их презренные обычаи.

— Как мусульмане при газавате?

— В точку… Местный вариант газавата. Но, понятное дело, там они страшно голодные — ведь ни картошки, ни хлеба, ни мяса — ничего-то им, бедным, нельзя.

— Явились в лагерь, показывают нам палки… Длинные такие, отструганные, гладкие… И показывают, что нас насадят, зажарят и съедят… — всхлипнула Анна от воспоминаний. Володя чуть не свалился на тротуар от приступа восторга.

— Смейся-смейся, а вот как явятся к тебе такие — и разбирайся, всерьез они или это у них юмор такой… — серьезно поддержал жену Василий.

Володя все равно не мог удержаться от смеха. Вот уже и окраина города, выход на трассу. Опыт подсказывал, что это самый быстрый вариант уехать, куда нужно, — тормознуть здесь попутчика. Остановился белый «жигуль», пожилой мужик оттянул кнопку, чтобы Володя мог открыть.

— Здравствуйте! До Знаменки возьмете?

— Хоть до самого Сорска…

— Вот спасибо! — Свалив рюкзаки в багажник, Володя с наслаждением плюхнулся на заднее сиденье. — Нам как раз в ту сторону, до Салбыкской долины.

— Из экспедиции? Геологи?

— Археологи.

— Николай, — представился водитель. — Я вашего брата вожу много; все время кто-то ездит туда-обратно.

— Владимир… Это мой брат, Василий, он живет в Испании.

— A-а! Там, значит, решил поселиться? Теперь многие бегут.

— Я и родился в Испании, — внес ясность Василий. — Первые годы говорил по-испански лучше, чем по-русски. Его дед и мой дед — родные братья, и мой дед бежал из СССР. Давно, еще до войны.

Володя привык, что рассказ о семейной истории вызывает или отторжение, гнев, чуть ли не панику, — как смел кто-то бежать из Страны Советов?! Или же, наоборот, душевное сочувствие. Тут, похоже, второй вариант…

— Я сам два раза в жизни бежал. Не из России, правда, но бежал. Первый раз в пятьдесят пятом, тогда из колхоза сбежать можно стало. То — никаких, сиди себе и работай за палочки. Что такое «за палочки» знаете?

— Это когда за проработанный день в тетради ставят палочку… А на трудодень не дают ничего или дают, скажем, двести граммов пшена… Верно?

— Верно! Только двести граммов — это много, это в богатых колхозах. У нас давали по сорок грамм — хочешь, живи так, а хочешь — помирай.

— Жили только со своих участков?

— С участков и с тайги — что застрелишь, что найдешь, что поймаешь.

— Разве стрелять можно было? Оружие у колхозников?! Что-то новое вы мне рассказываете.

— Так не из ружья же… Из лука или вот один дед ловко делал — как ружейный приклад к плечу, а лук словно бы к стволу ружья… И рогульку такую на конец, чтобы целиться.

— Здорово… Дед сам арбалет изобрел, не знаете?

— Может, и слышал где… Я-то про арбалет услышал, только когда первый раз сбежал. У нас начальство развело арбузы, стало продавать тихомолком; а чтобы продавать, нужно было парня поселить в Абакане «на постоянку», с паспортом… Мне как выдали паспорт, я долго не раздумывал — на первый же поезд, и рванул! Только пятки засверкали до самого Красноярска.

— Что же вернулись?

— Я через пять лет уже вернулся, когда никакая собака меня ни в какой колхоз не могла бы определить! Да и времена переменились. А вернулся, потому что родина здесь… Не знаю, понятно ли вам это…

— Как не понять! Я и приезжаю сюда, потому что здесь Родина.

Понять было тем легче, что за окном «жигуля» плыли ландшафты Хакасии — долины с разноцветными прямоугольниками посевов, сопки, редкие речки с каменистыми берегами.

— А второй раз из Сорска бежал, совсем недавно. Сорск построен ведь вокруг одного предприятия — рудника цветных металлов. А кому они теперь нужны, эти металлы? Нет-нет, вы не смотрите так, я все понимаю! Но это кому-то другому денежки за них идут, не нам. Зарплату в Сорске знаете, когда последний раз платили?

— Полгода назад?

— А полтора не хотите? Нет зарплаты; хочешь — работай, не хочешь — не работай, нет зарплаты. Что на книжке — в труху превратилось. У кого огороды есть — еще хорошо. А квартплата? А электричество? А газ? А одеться?

В общем, стали людей в больницы доставлять. Знаете, какой диагноз? Диагноз — общее истощение. Ну, и сбежал я.

— А не секрет, куда сбежали?

— Какой секрет! Стал я торговать тем, что люди производят. И в долг даю, и плачу за готовое, и по-всякому… Знаете, в чем главная проблема? Большинство делать ничего не хочет. Я одну деревню знаю, там раньше целина была. Я их пытался на овец настроить — чтобы шкуры обрабатывать, пошивочный цех… Не согласны! Хоть пропадать, а только не работать бы. Одна женщина во всей деревне и согласна, да и она скоро уедет… говорила, по крайней мере, — мол, уеду.

Володя надеялся, его физиономия не очень расплывется при упоминания «одной женщины».

— А деревня эта Камыз… Верно?

— Вижу, что вы эти места знаете…

Справа пошли сопки, покрытые лесом. Раза два сопки разрывала речка, и тогда в долине обязательно была деревня. Старая русская деревня со старинными избами, простоявшими и сто, и двести лет, с церковкой, превращенной коммунистами в склад или в хлев и теперь восстановленной, с неторопливой жизнью земледельцев.

Слева шла степь почти до горизонта, до цепи нежно-сиреневых, еле угадывающихся в сияющем небе вершин. В степи мелькали хутора, как две капли воды похожие на хутор номер семь.

А потом прямо на днище степи появились какие-то огромные бугры: сопки — не сопки. Вроде бы и никак не сопка, потому что и маленькая, и неоткуда ей тут взяться. И, наверное, все же сопка, потому что не может же курган быть таких размеров. Володя был тут не первый раз и знал, где лучше остановиться. Все, приехали.

— Нет-нет, а деньги вы оставьте! Не надо. Я сам бежавший, я других бежавших так вожу…

— Заезжай в экспедицию, Коля!

— Если будет время…

— Ну, даст Бог, встретимся.

Пожав руку Николаю, Володя спрыгнул на нагретое размягчившееся полотно шоссе. Он смутно чувствовал, что больше никогда не увидит этого человека, и еще не знал — хорошо это или плохо. С одной стороны, человек хороший и понятный, с ним хорошо. С другой — незачем встречаться, выломившись каждый из своей жизни, вести вымученные разговоры, пытаясь вернуться к мгновению возникшей было близости.

Володя подождал, пока пронесся тяжелый грузовик, обдав его горячим ветром, свернул на грунтовую дорогу.

— Пошли, никаких машин нет.

Шоссе было пустынно во все стороны, кроме этого грузовика. Тем более пустой была грунтовая дорога, и в этой степной пустоте, между небом и землей, Володя и его гости сделали первые шаги.

И тут же навалилась жара. Тяжелая степная жара, с выцветшим небом цвета линючих кальсон советского производства. С пересохшим нёбом, с покрасневшими глазами, с жутким желанием завалиться в любую тень… Но тени нет и не предвидится, небо, все так же пышет жаром, от земли тоже полыхает, как из печи, и пот на лице испаряется, не успев засохнуть. Так прямо испаряется, и все.

Что ж! Ехали они часа полтора, и уже почти двенадцать пополудни, самое жаркое время. Хорошо, если кто-то есть на кургане, если в экспедиции не решили отдыхать в самое жаркое время.

Куда идти — очень хорошо видно, потому что камни курганной оградки достигают высоты в 3 и в 4 метра, а камни входных ворот — высоты семи метров и весят порядка 30 тонн.

А теперь Володя шагал вдоль другого кургана, почти такого же громадного. Такого колоссального, что время и талые воды даже создали вокруг него диван — такую же круглую ровную возвышенность, как сам курган. Размер дивана, конечно, не такой же, как у сопки, но все же заметный…

Возле раскопанного кургана, возле каменных плит ярким прямоугольным пятном выделялся тент. Вон где они! Ясное дело, никто не копает в это время. Тень от камней, возле нее — тент на железных штырях, а под ним — живописная компания. Кто-то бежит из густой тени камня, кричит.

Епифанов тоже вышел из тени, чтобы поздороваться с Василием:

— Василий Курбатов! Рад видеть!

Шла обычная церемония представления. Епифанов, как добрый дядюшка, ухмылялся и сопел на заднем плане, пока Володя представлял всем Василия, Анну, Еугенио, и они здоровались со всеми, пожимали руки, похлопывали по плечам.

— А у нас тут еще одно приобретение! — похвастался Епифанов. — Пока вы ездили, нашего полку прибыло. Вот, познакомьтесь.

Володя только сейчас обратил внимание на тоненькую девушку, явно совсем молодую, сидевшую в стороне на раскладном стуле.

— Это Ли Мэй, наш новый этнолог и к тому же еще математик.

Володя невольно вспомнил веселый поезд и люхезу во всей красе. «Бог мой, не слишком ли много китайцев?!» — невольно подумалось ему, пока Володя раскланивался с Ли Мэй. Вот тогда-то и произошло что-то, чему он не смог найти названия. Глаза встретились с раскосыми глазами Ли Мэй и словно бы мягкой сильной рукой толкнули Володю в грудь. Как будто не слышал Володя жужжания насекомых над травой, не плыли запахи нагретой земли. Земля остановилась, застыла, не вращалась и не летела через космическое пространство. Продолжалось это с полминуты, вряд ли дольше, — но в мире осталось два человека, и они смотрели друг на друга. А потом опять зажужжали насекомые.

Володя знал, что означает такой толчок в грудь, такое замирание дыхания. И не хотел. Ох, не надо бы… Не надо бы ему больше никогда. Тем более — в этой экспедиции. Не надо бы… Если даже суждено — то пусть бы как-нибудь попозже… А лучше бы и никогда.

И раздавался голос брата над маревом и колыханием степи:

— Ну, рассказывайте теперь, чем живете? Что происходит в экспедиции?

Василий присел прямо на землю. По его словам, после города, после асфальта и отглаженных брюк особенно приятно сидеть на земле, чувствовать собой траву и грунт, чувствовать на коже ветер и солнечные лучи.

— Долго ли ты в городе-то был?

— Целых полторы недели… Надоело. Хорошо вот так — у нас все время эти индейцы-новаторы, изобретатели завтрашнего дня, а у вас, я вижу, тишина и не беспокоит никто.

— С палками не заявляются и превратить в жаркое не грозятся… Но тут есть свои сложности, Вася. Например, на кургане нас кто-то морочит, это точно…

— Морочит… Вы имеете в виду провалы в памяти, когда непонятно, сколько времени пробыл на кургане? Когда вдруг пелена какая-то опускается, а потом оказывается — прошла куча времени… Об этом речь?

— Это все есть, Васенька… — вмешался в беседу Епифанов. — Но если бы только это. Тут у людей в отряде странные желания появляются — например, вечером как-то не хочется уходить с кургана… Представляете?

— Странно… Про такое я как-то и не слышал, хотя говорят же иногда: «курган манит»… Но я думал, это некопаные курганы манят, и манят-то кладоискателей.

— Ну, а вот тут манит Салбык, и довольно сильно манит.

— Странно…

Не только Василий, но и Володя до этой экспедиции как-то даже и не слыхал про возникающее по вечерам странное желание остаться на кургане.

— Ли Мэй сильнее других это чувствует, но остаться на кургане не хочет. А у Лены тут было что-то вроде галлюцинаций.

— Виделся кто-то конкретный? А что говорил, где стоял?

— Нет, ничего определенного… У тебя же ничего определенного не было, верно, Ленка?

— Ну… в смысле, никто не мерещился… Никакой человек. Цветные пятна поплыли перед глазами и как будто голос слышался. Что говорит, непонятно, а вот постепенно начинаешь чувствовать — он что-то тебе хочет сообщить.

— Кто «он»?

— Не знаю… Я не успела понять. Я вскочила, закричала… и все поплыло, я сознание потеряла.

— Что врачи говорят?

— Что обычно! Что на солнце надо поменьше сидеть.

— Но морок, выходит, не прошел… — пожевал губами Володя. — Кому-то мы здесь здорово мешаем.

— А знаете, что самое главное? — не мог не похвастаться Епифанов. — Самое главное, все расчеты закончены, спасибо Ли Мэй, и теперь я точно знаю, где находится недокопанное погребение.

— Ух ты! Покажите!

Каков курган — такова и курганная оградка. У Большого Салбыкского кургана оградка размером с футбольное поле — 60x60 метров, огражденная колоссальными камнями. И безо всякого морока странное ощущение испытывает человек, стоя внутри этого колоссального сооружения. Все это сделано людьми… Все эти камни в четыре метра высотой и весом в шесть, восемь, а то и в десять тонн не стояли здесь испокон веку. Все они выломаны где-то в горах, неизвестно каким способом привезены сюда и вкопаны.

Так же привезены и камни у входа, «ворота», — они высотой в семь метров, и весом примерно в тридцать или сорок тонн. Таковы же и угловые камни, отмечавшие углы оградки.

На плотной земле — зеленые пятна лишайников и травы, диаметром метра по три, по пять. А рядом нет никакой растительности, совершенно голая земля. Почему? На этот вопрос нет ответа. Стихли веселые голоса, почему-то не проникли внутрь оградки.

— А ну угадайте, где скорее всего можно искать?!

— Я бы сказал — ближе к центру… Но это неопределенно, и это слишком уж логика европейца. А откуда я знаю, какая у них была логика — у тех, кто возводил этот курган?!

— Я вот рассчитал — примерно тут…

Епифанов указал на место, и впрямь близкое к центру курганной оградки, неподалеку от особенно яркого пятна пышной растительности.

— Думаете, надо копать?

— Уверен! А что, у вас есть сомнения?!

— Сомнений особенных нет, копать надо… Только тут ведь не разберешь, где погребальная камера: тут вся земля перемешана.

(Имеет смысл сказать, что археологи очень легко отделяют перемешанную землю, которую уже копали, «мешанку», или «перекоп» на жаргоне специалистов, от «материка» — плотной породы, которую никогда не трогал и не перекапывал человек.)

— А если брать траншеей? — предложил Василий.

— Для траншеи у нас и людей особенно не будет… Как думаете, Виталий Ильич, какая может быть глубина?

— В любом случае метра три-четыре… Если брать сразу раскопом…

— Вы так уверены?!

— Ну, давайте сначала зашурфим…

— Я бы шурфил и потому, что так удобнее; будем понимать, где что находится — понятнее будет, и где располагать раскоп.

— Виталий Ильич, — просит Вася, — давайте я завтра встану на раскопки? Возьму ребят, договорюсь с ними об очередности…

— Да берите всех! Мне для обмеров курганов вполне хватит и девушек. Тут же силы большой не надо, только надо лазить вверх-вниз по склонам.

— Справитесь?

— Тут не так много курганных групп… Это царские курганы, от них как будто разбегаются все остальные. Наверное, во времена, когда тут было скифское государство, делать курганы поблизости от царских было не принято. Может быть, даже было кощунством. И даже позже, после того, как эти курганы уже поставили… ну какой смысл делать свой личный или родовой курган вблизи от такого?! В сравнении с этими горами любой курган затеряется. А ведь курганы делали для памяти…

— В общем, смысла нет?

— Да как вам сказать… Чем больше у нас материала, тем нам же лучше. Поговорите-ка с одним дедом тут, в деревне. Он еще помнит бугровщиков, и должен знать, где какие курганы должны быть. А разведки археологов очень плохи: те, что пришли позже, понадеялись на Кислотрупова, а он как раз ничего и не сделал…

— Поговорить с дедом — это я с удовольствием! Только с ним же и выпить будет надо.

— Несомненно, надо пить, Володенька. У вас будет очень приятная работа…

Посмеялись. Двинулись к выходу.

— А знаете, — негромко сказал Епифанов, — здесь и правда странные эффекты. Я иногда чувствую, что меня кто-то зовет… Ну, пусть не зовет; но что кто-то смотрит мне в спину и хочет, чтобы я остался.

— Такие вещи я замечал при раскопках Микен, — серьезно заметил Василий, и Епифанов поглядел на него с уважением, — но если на то пошло… может быть, имеет смысл кому-то остаться переночевать на кургане? Это могли бы сделать мы с женой…

— Вася, а сходить к старику ты не хочешь?

— Давай сходим, а потом мы переночуем…

— Нет уж! — заявил Епифанов решительно. — Вы, Вася, судите по Микенам и другим цивилизованным местам! А вы Володю-то порасспросите, какие тут у нас дела делались в мае! И совсем недалеко отсюда. Так что вот — ночевать на кургане вы не будете…

— Тогда мы рискуем ничего не понять — кто нас зовет, зачем зовет…

— Вот раскопаем погребение — и сразу же все станет ясно.

Забегая вперед, скажем сразу — ничего тут яснее не стало.

ГЛАВА 21 Как надо искать старые клады

12 июня, вечер

— Так где живет этот бугровщик?

— Вроде бы вот…

Чистая, опрятная изба, хороший запах вымытого дерева. Старик с кустистыми бровями, седой, испещренный морщинами. В комнате очень тепло, потому что протоплена печка и нажарена картошка — полная сковородка картошки. Если это на одного — сколько же в старого хрыча влазит?! Если кого-то ждал… интересно бы узнать, кого. Ведь уж, наверное, не их с Васей.

— Входите, гости, садитесь, наваливайтесь. А бутылку поставите — хозяевами станете.

— Бутылку поставим, — согласился Володя, поставив бутылку на стол возле сковороды, — только посудите сами — ну зачем нам быть хозяевами? Будьте хозяином вы сами.

— А это присловье такое, уголовного люда присловье. Не испугаетесь?

— Пока не страшно… Мы вам еще сколько хотите бутылок поставим, если вы нам расскажете про бугры, какие тут есть, в каких местах. Ну, давайте разольем?

Старик ухмыльнулся. Володе показалось, что ухмыльнулся очень саркастически, поставил на стол три стакана, цепко сграбастал свой стакан.

— Ваше здоровье, Козьма Иванович!

— И ваше, Владимир Кириллович!

— Помилуйте, откуда же вы меня знаете?!

— А вы водку-то допейте, не разливайте лучше ее, водку. Я же слышал, как вас молодежь называет. Никакой мистики, одно только умение наблюдать.

— Хороша водка, да мало… Вдогонку? Так вот, Козьма Иванович, у нас проблема — оказалось, ученые совсем не знают, какие в ваших краях курганы. Вы бы нам помогли, вот было бы хорошо.

— Гм…

И сидит, смотрит старик из-под разросшихся бровей, изучает, прикидывает что-то… Хотелось бы понять, что именно, по каким правилам жизни и чьей жизни прикидывает. Ведь с точки зрения Академии наук они с Василием видятся совсем не так, как с позиции деревенского мужика. А для деревенского мужика совсем не так, как с точки зрения гангстера, грабителя могил.

— И что же ученым людям у меня, деревенского мужика, увиделось?

— Вы знаете, всю научную классификацию курганов первому, кто ее сделал, Теплоухову, подсказали бугровщики. Так что кто ученее — тут еще смотреть надо.

Вообще-то, просьба помочь ученым людям, капитуляция «городских» перед познаниями местных жителей — это всегда срабатывает убойно. А вот Козьма Иванович и не улыбнулся даже, все так же глядел из-под бровей.

— Сам я не бугровал, это брат у меня бугровал… Потому их обычай и знаю. И бугры вокруг немного знаю… Ну, давайте! — поднял он стакан.

Володя бросил в рот третью порцию, чуть ли не полстакана, и обратил внимание — водка перестала обжигать. Признак это такой, что разумный человек, переставший чувствовать ожог во рту, делает перерыв. Но Козьма Иванович о перерыве как-то не думал и гостям думать не позволял.

— Вторую бутылку обещали… хе-хе… Ладно, вашу будем пить в другой раз… Если сговоримся и если будет второй раз. А пока…

И старик взгромоздил на стол пятилитровую бутыль с самогоном. Мы это все должны выпить?! Наверное, некоторый ужас отразился на лице Василия, потому что Козьма Иванович счел нужным уточнить:

— Отопьем, сколько само отопьется.

И продолжил:

— Так, значит, курганы… А вы, молодые люди, про это знаете — что бугор кровью омыть полагается?

— Кровью? Впервые слышу.

— Подставляйте посуду. Брат мне ясно говорил — чтобы был фарт, надо омыть курган кровью. «Первая встреча» — это вообще что такое?

— «Первая встреча»? Не знаю…

— А это обычай вот какой… Когда воры выходят на дело, надо первого встречного порешить. Если на перьях будет его кровь — тогда будет и фарт. Что такое «фарт» — знаете? «Перо» что значит?

— Фарт — удача, пером называется нож.

— Правильно! А вот про «первую встречу» не слыхали, странно… Так вот, для фарта бугор кровью надо омыть… Не сдрейфите?

— Человеческой кровью омыть надо? — деловито уточнил Вася. — Любой курган и сразу человеческой?

— Правильно мыслишь… Не всякий. Для какого кургана и петушьей кровищи достаточно, а для большого нужен человек… Этот громадный почему не докопали? Человек нужен был, вот почему. А они, которые копали, неправильно сделали…

— То есть вы думаете, Козьма Иванович, надо было зарезать человека на кургане, и тогда археологи нашли бы все необходимое? Я правильно вас понял? — Вася был вежлив, спокоен, если напряжен — то лишь чуть-чуть.

— А то… Копали они, копали, ни с чем и уехали. А почему? Потому, что кровью первого встречного курган не омыли. Не омыли — клад и ушел от них, спрятался. Неправильно они все делали, не как надо. Так что, орлы, сами-то вы готовы? Или так, потрепаться, как водится у интеллигенции, а потом сдрейфить? Ну?!

Володя как-то не был в силах понять — издевается над ними дед или всерьез призывает к «мокрухе». Вроде бы невозможно и допустить, что всерьез. А с другой стороны — тон старика, поведение, вся обстановка этой странной избы…

Василий нашелся быстрее:

— Дедушка, нам же надо вовсе не копать курганы! Мы изучаем — могли они быть обсерваториями… то есть местами, откуда можно изучать небо. Мы думали, вы нам покажете, где есть группы курганов — мы-то этого не знаем.

— Думали… думали… Я тоже вот думал, что вы люди серьезные… Курганы вам показывать? Эка! Сами ищите. Я-то думал, вы самый что ни на есть главный здешний клад взять хотите, который на Большом кургане. Это было бы дело!

— Если без человеческой крови его все равно не найти, то получается — дело безнадежное. Не может же экспедиция приносить жертвы!

— Кспедиция! Какая мне разница, как эта штука называется. Важно — есть отважные люди или их нет. Если есть — клад вполне можно достать.

— Что же вы, Козьма Иванович, не взяли до сих пор клада? Вы ведь человек отважный, и для чего вам с нами делиться? Забрали бы себе весь клад, и все.

— Для таких дел товарищи нужны.

— Чтобы их вовремя зарезать? — вопрос Васи прозвучал почти естественно.

Некоторое время Козьма Иванович в упор смотрел на Василия с каким-то непонятным выражением, потом вдруг он начал смеяться. Уперев руки в боки, откинувшись, уставя бороду вверх, он хохотал все громче, распялив рот, наполняя своим хохотом всю комнату.

— Ну, молодец! Ну, молодец, как отбрил! — проговорил он наконец, с трудом выталкивая изо рта слова. — Молодец парень!

— А все-таки, Козьма Иванович, — продолжал Василий, как ни в чем не бывало, — а все-таки, откуда брался человек, чьей кровью надо окропить курган? Его как — заманивали, покупали? Он-то знал, зачем нужна его кровь?

— По-разному! — отрезал старик. — И если ты без дела интересуешься, то не будет у нас разговора. Если по делу — другой разговор; надумаешь — то приходи.

— А допить на посошок, Козьма Иванович?

— Счас и допьем… — тоном ниже добавил старик.

И тут дыхание Володи пресеклось… В вороте ветхой рубахи, на темно-смуглой коже старика ясно виднелась светлая кость: поджал ноги характерный человечек.

Козьма Иванович проследил взгляд, запахнул рубаху поплотнее. А взгляд-то трезвый, умный, и оценивает старик — что именно понял городской? Дед, а у тебя ватник летает?

— Ну, на посошок, дорогой хозяин! Жаль, что без крови никак нельзя.

— Никак! — отрезал Козьма, выплескивая в рот свой «посошок».

Братья дохлебали «посошок», пообещали заходить, распрощались. И как ни пьян был Володя, он чувствовал — старик стоит у ограды, смотрит в спину.

А уже на другом берегу реки, на косогоре, Василий вдруг спросил у брата:

— Ты слышал намек — мол, на раскопках кургана что-то такое все же было, но неправильно?

— Можно понять и как намек… Но ведь, Вася, говорит он темно, непонятно, и неизвестно — может быть, он еще и не совсем нормальный.

— Может быть… Но, по правде сказать, не уверен, слишком уж темный старик.

Володя согласно промычал — уж что темный бугровщик, то темный… Жуткий старикан, что говорить!

— Вас-ся… Что я теб-бе расскажу…

Но слова, звуки путались, и естественно прозвучали слова брата:

— Завтра расскажешь, давай спать.

Слова брата оказались последним, что услышал Володя Скоров до того, как войти в свою палатку, плюхнуться на топчан и каменно уснуть не раздеваясь.

ГЛАВА 22 Правильное знание истории

1949 год

— Я думаю, вы уже могли оценить заботу партии и правительства. Мы сделали для вас все, что можно, и даже немного побольше. Теперь все зависит от того, как вы отплатите партии и правительству.

— Я отплачу… Я заслужу…

— Со своей стороны, Василий Сергеевич, у меня нет в вас никакого сомнения, — улыбается собеседник или, вернее сказать, — ощеривается. Он давно разучился улыбаться, от его улыбки хочется куда-нибудь сбежать.

Вроде бы и черты лица у собеседника вполне приятные, и кабинет симпатичный: книги в коричневых обложках за стеклом ореховых шкапов, мягкий свет настольной лампы, удобная венская мебель, портрет Сталина над стулом хозяина кабинета. А почему-то мертвенной жутью веет на Василия Сергеевича, смертная истома ползет по хребту, сильно потеют ладони. Потому ли, что хозяин кабинета так повернул разговор? Или по каким-то другим, еще непонятным причинам?

— Вы ведь помните Жукова?

— Немного…

— Вспомните получше, Василий Сергеевич. Это ведь вы сигнализировали нам, что Жуков мешает вам работать и вообще мало проникся величием идеологии марксизма. Было дело?

— Да я же ведь… Я не отказываюсь! Да, писал…

— И хорошо сделали, что написали. Жуков сразу же признался, что он шпионил в пользу Японии, Австралии и буржуазной республики Гондурас. Видите? Человек мешал вам — истинному сыну партии, ученому-марксисту, человеку, преданному товарищу Сталину. И тут же… Вы обратите внимание — тут же! — владелец кабинета стукнул карандашом по столу, подчеркивая важность момента. — Тут же оказывается врагом народа и предателем! А вы, — улыбка в сторону Василия Сергеевича; улыбка, от которой хочется спрятаться под стол, — вы сразу же поняли, кто он, потому что применили какой метод? Да, правильно, метод диалектического материализма! Тот, кто стоит на правильной методологической основе, не ошибается! А потом был, кажется, Иннокентьев, верно?

Хозяин кабинета склоняет голову к плечу, улыбается чуть ли не кокетливо. Уж он-то помнит досконально, кто тут и что писал, на кого и с какой целью. Ох, наверное, грех… грех… Знал ведь, прекрасно знал Кислотрупов, что никакой он не враг народа, Иннокентьев, а только лишь неосторожный болтун. Знал! Но ведь мешал ему Иннокентьев, так мешал!

— Василий Сергеевич, что с Вами?! Вам плохо?! Сейчас кликну…

— Нет-нет! Не надо никого звать! Вы совершенно правы, я писал доно… заявление и на Иннокентьева. Я же все подробно объяснял…

— Конечно же! Несомненно! И в случае с Иннокентьевым ваша бдительность великолепно подтвердилась: Иннокентьев оказался диверсантом, хотел заложить мину под здание Министерства сельского хозяйства. Сознался, сволочь, у нас все сознаются! — и хозяин кабинета опять смеется. Тон его ясно показывает — уж мы-то с вами на одной стороне, мы с вами вне подозрений, это они, гады, наши общие враги, у нас сразу дают показания… Но интересно бы знать — а с Иннокентьевым он как беседовал? Какие были интонации? Ох, господи…

Хозяин вдруг резко нагибается, давит что-то на крышке стола. И внимательнейшим образом следит. Стук двери, вваливаются двое, замирают — большие пальцы рук на складках форменных брюк, непроницаемые лица.

— А что, товарищ Кислотрупов, как насчет того, чтобы чайку?!

— Я… А… Я… да-а… давайте.

— Ну вот и хорошо, и славненько! Товарищ Малинин, чайку! Так о чем это мы…

И наслаждается эффектом, негодяй! Как-то, во время такого же разговора, обронил: мол, что самое лучшее средство, чтобы подстегнуть революционный энтузиазм? Страх! Когда человек боится, у него и энтузиазм лучше. Он так искренне считает, на эту идею старательно работает — но ведь и наслаждается, скотина…

— Итак, что у нас получается? — опять склонил набок голову хозяин кабинета, ангельски заулыбался. И, не дождавшись ответа: — Получается, что три раза вам, Василий Сергеевич, кто-то мешал. Всякий раз наши органы помогали вам, и всякий раз оказывалось, что эти люди — враги народа, диверсанты эмигрантских подрывных центров и шпионы великих держав. А что следует из этого? — так же улыбнулся человек, а Кислотрупову показалось, что лицо у него вытягивается, превращаясь в звериную морду.

Тут внесли поднос со стаканами чаю, блюдцем с нарезанным лимоном и с пузатой сахарницей. На какое-то время содержательный разговор прервался.

— Вам сколько ложек? А лимончика? — раздавалось в этом кабинете. И только через несколько минут, в конце чайной эпопеи — задумчивое. — Так это о чем же мы? Ага! Ага: о том, что партия и правительство помогли вам убрать трех ненужных вам людей из своего окружения, верно? Мы не в претензии! Не подумайте! — Хозяин кабинета даже замахал обеими руками на Кислотрупова, хотя ему и голову не пришло бы высказать что-то такое… — Все трое оказались врагами народа, и мы можем только благодарить вас, Василий Сергеевич, с прекрасной помощью нам… Но я не закончил важной мысли: что следует из того, что вы ни разу не ошиблись в оценке вражеских качеств этих людей?

Кислотрупов пожал плечами, замычал, мотая головой. Хозяин кабинета помолчал.

— Следует из этого то, — тихо начал говорить он вдруг; тихо, страшно и значительно, — следует то, что, вдохновляясь единственно правильной идеологией, ошибаться нельзя. А раз так — все ваши сомнения, дражайший Василий Сергеевич, — они от того, что вы некрепки в марксизме-ленинизме-сталинизме.

Кислотрупов подавился чаем, вытаращил глаза, стал махать руками на собеседника, издав мученический стон.

— Не спорьте! — тихо крикнул собеседник, обратив к Кислотрупову останавливающую ладонь, хотя оцепеневший Кислотрупов и не подумал возражать. — Вы сомневаетесь в том, что ваша экспедиция даст необходимый результат… А я так не сомневаюсь в этом! — взревел вдруг собеседник Кислотрупова. — Не сомневаюсь потому, что знаю, какие чудеса творит правильная идеология.

Вот хотя бы Толстов — наш, советский, правильный ученый, сразу нашел в Узбекистане крепость Топрак-Калу. А тем самым и подтвердил существование рабовладельческого строя в Средней Азии! Что рабовладельческий строй везде и всегда был одинаковым! И мы благодарны Толстову.

Вот Окладников — тоже наш человек, устремленный в коммунизм, знающий правильную методологию… И тоже нашел в Средней Азии скелет неандертальца. Буржуазные ученые придумывали, будто не везде были неандертальцы, а Окладников нашел его в Тешик-Таш, в Узбекистане, и тем доказал, что неандертальцы были везде! — торжествующе поднял палец к потолку хозяин кабинета.

— Так что вот лично у меня никаких сомнений нет в том, что ваша экспедиция завершится успешно… Очень успешно, Василий Сергеевич! Иначе и не может быть при правильной методологии и при такой заботе партии и правительства о вашей экспедиции и лично о вас. Ваши сомнения… я не говорю, что это — неуспех экспедиции… я говорю: ваши сомнения — это уже сомнения в правильности марксистской идеологии…

Хозяин склонил голов к плечу. Какое-то время молчали оба — и владелец кабинета, и Кислотрупов с пересохшим горлом.

— Не говоря ни о чем другом, милейший Василий Сергеевич… Не говоря ни о чем другом, ведь партия и правительство чем руководствовались? — Минута молчания, и тихо, очень внушительно — Да тем, что вы, Василий Сергеевич, и есть человек, проникнутый величием марксизма. Если экспедиция не даст того, что мы ожидаем, получится — партия и правительство ошиблись. А такое может быть, Василий Сергеевич? Или не может?

Кислотрупов издал протестующий звук, опять махнул рукой на хозяина кабинета.

— Правильно, Василий Сергеевич, быть этого никак не может! И если что-то будет не так — получится, что кто-то обманул партию и правительство. Какой-то враг народа ввел ответственных лиц в заблуждение и только притворился истинным сыном партии и верным последователем товарища Сталина. Но я уверен, — голос говорившего окреп, — я уверен, что вы, Василий Сергеевич, — истинный сын партии и настоящий сталинист! Я убежден, что найдете нужную вам… и нам «конфетку». То, что нужно в этой экспедиции. Кстати, есть мнение… — говорящий сделал паузу, продолжил чуть тише, значительней, — есть мнение, что вам пора подавать заявление в партию.

— Конечно! Конечно, я… Я в любой момент…

— Не надо в любой! — поморщился сидящий за столом. — Это не такое дело, которое можно делать в любой день! Вы подумайте, подумайте и еще раз подумайте… А рекомендацию я вам всегда дам, и охотно.

И вдруг совсем другим, деловым тоном:

— А что еще вам нужно для успеха этой экспедиции?

Кислотрупов знает: сейчас можно просить. Просить все!

И для экспедиции, и для себя лично. Хоть дачу на Черном море, хоть разрешения съездить в Париж. Нет, дачу просить еще рано… Он начинает прикидывать, и тут же в комнату вбегают двое — этот Малинин и второй, передергивая затворы пистолетов. Дуло смотрит прямо в лицо Кислотрупову.

— Не здесь! — бросает сидящий за столом. Он поднимается, опершись руками на стол, делает широкий жест рукой. — Вон туда!

А пистолеты сразу же плюют огонь, раз за разом бьют в упор, прямо в глаза Кислотрупову, и он со сдавленным воплем просыпается…

Ох… Ну зачем, зачем сто раз снится вся эта гадость?! Этот разговор снится подробно, дословно — так, как он состоялся четыре месяца назад. И дурацкая сцена, в которой его убивают. Все это будет не так. Бог мой! Что он подумал?! «Будет не так»… Он сам уверен, что погибнет!

Кислотрупов лежал на кровати, зажимал бухающее сердце. Сердце болезненно сокращалось, заходилось в сильных перебоях. Ну зачем?! Зачем оно все снится и снится! — готов был завыть Кислотрупов. Мало экспедиции, мало всего, тут еще и эти сновидения…

Может, воздуху свежего мало? И, протукав босыми пятками, Кислотрупов распахивает окно. Уф… Несется чудный запах скошенных лугов, сереют избы в свете ущербного месяца, пищат незнакомые птицы — где-то в сторонке, в кронах деревьев. Тишина, покой летней ночи. И ненависть к тем, кто здесь живет, кто может дышать каждую ночь таким воздухом, кто не покрывается холодным потом, не ждет каждую минуту стука в дверь, кому не нужно выдавать результат любой ценой… Сидят вот тут, тихо-спокойно, а ему скоро надо вставать, одеваться, опять делать все, чтобы эти, в НКВД, продолжали ему улыбаться! Везет, везет этому мужичью! Вот попахали бы так, как он…

Стиснув руками подоконник, с потяжелевшим затылком, опустив вниз бурое лицо, Кислотрупов с трудом отходил от приступа неврастении. Приложиться бы к заветной бутылочке, да нельзя… Не время прикладываться к ней, — и так повадился он по утрам припадать губами к горлышку, втягивать жгучую жидкость, вливая вместе с ней уверенность в себе и силы жить.

Ночь свежая, в Сибири редко по ночам тепло; теперь нет в комнате застоявшейся духотищи. Сейчас он будет спать, и больше не приснится ничего, и он выспится, выспится, выспится…

Но вот беда: как ни заклинал самого себя и свои сны Кислотрупов, в глубине души отлично знал — опять начнется чертовщина, и покруче… Потому, наверное, сам презирая себя, извлек он все-таки заветную баклажку, приложился губами к стеклу и почувствовал, как в его тело вливается покой, сила, уверенность в себе и сама жизнь.

И был прав в своих предчувствиях нежнейший Василий Сергеевич, потому что второй раз проснулся он уже под самое утро, когда начинало сереть, и опять проснулся с бухающим сердцем, сухостью в горле и отвратительным вкусом во рту (не иначе, следствие бутылочки). Потому что в первый раз хотя бы снилось то, что было, то, что впечаталось в память, и только конец был неправильный. А тут снилось то, чего, к счастью, не было никогда.

В этом сне Василий Сергеевич поднимался по огромной беломраморной лестнице шириной метра четыре; на каждой ступеньке стояли вооруженные люди в шинелях, кидали на него мрачные взоры. Чем-то лестница напоминала лестницы в Зимнем дворце, но была их несравненно выше, и Василий Сергеевич весь взмок, пока поднимался по ней, а сердце стучало просто безумно, выскакивая из груди.

А наверху был вход куда-то, анфилада комнат, тоже с вооруженными людьми, открылась последняя дверь… Василий Сергеевич стоял теперь в кабинете, очень похожем на тот, из первого своего сна. Но теперь на огромном столе сидел человек, при виде которого Василий Сергеевич даже не знал, бухнуться на колени или рявкнуть приветствие, вытянув руки по швам… И вообще, что надо делать?!

— Здра-ааа… Здраа-авствуй… Здравствуйте… — выдавил он наконец, и получилось — совершенно напрасно. Потому что сидящий на столе человек не обращал на него никакого внимания и вообще показывал всем видом, что он очень, очень занят совсем другим: он точил на точиле длинный широкий нож.

— У тебя готов мангал, Лаврентию? — пропитым голосом спросил сидящий на столе, и только тут Василий Сергеевич обнаружил, что в комнате они вовсе не одни. Позади Василия Сергеевича, прямо за дверью, расположился еще один человек, и тоже хорошо знакомый Василию Сергеевичу.

Этот человек с бледным, рыхлым лицом утопленника раскочегаривал мангал, ворошил уголья, и как только Василий Сергеевич увидел этот мангал, он тут же почувствовал исходящий от мангала жар. Странно, что он не чувствовал этого жара до сих пор.

— А барашек? Как, готов барашек, Коба? Опять твои абреки пригонят совсем тощего барашка…

— Проверь сам… — обиженно буркнул сидевший, подошел вплотную к Кислотрупову и, к его ужасу, пощупал его бок — высоко, под самой мышкой, и на животе.

— Ты антисоветчик, Лаврентию… — довольно покачал он головой, — ты клевещешь на моих абреков, они поставили жирний барашек.

Берия тоже подошел, пощупал, в руке у него был шампур.

— Ты прав, Коба, на этот раз вполне приличный экземпляр… — покивал он. — По крайней мере, не такой жилистый, как вчера.

— Жирненький… — настаивал Сталин, — ты еще пощупай, какой жирненький!

— Пусть будет жирненький, Коба, но, по-моему, пора переходить от теории к практике. Что нам говорит диалектика о фазовом переходе от теории к практике?

— Вечно ты напутаешь, Лаврентию… Фазовый переход — это у физиков, что-то там про вещество. А еще главный куратор всех наших бомбоделов, стыдно…

— Мне стыдно, Коба, но, по-моему, все равно пора переходить к практике, мангал готов.

— А про барашка теория и практика говорит, что я сейчас буду перерезать ему горло.

— Вы перепутали, товарищ Сталин, — наконец взвизгнул Кислотрупов, — я же не барашек! Я ваш… я ваш это… ваш раб! Ваш ученик! И этот… винтик! Вам полезный винтик, вот я кто!

— Ишь, как пищит жалобно, — лениво протянул Берия, — все каких-то нервных тебе тащат. И не надо, прошу тебя, в горло… Если барашку горло перережешь, он еще долго трепыхается. В сердце надо! В сердце — гораздо быстрее!

— А может, тут и не надо быстрее, Лаврентию? А?

Сталин засмеялся, под этот смех его лицо стало вдруг вытягиваться вперед, покрываться серой шерстью, а в пасти сверкнули клыки.

Василий Сергеевич обернулся было, краем глаза заметив, что и у Берии с лицом происходило то же самое, рванулся к двери — уже чисто инстинктивно, истерически. Сзади была чистая стена. Ни двери, ни места, где была дверь. От стука сердца, острого ощущения удушья Василий Сергеевич едва стоял на ногах, пожилой, измученный нервами Василий Сергеевич, а тут ведь не кончался, еще продолжался кошмар, подступали к нему эти двое, и лица их все сильнее вытягиваются, окончательно становясь то ли волчьими, то ли медвежьими мордами.

И страшно подумать, в каком состоянии проснулся Василий Сергеевич, когда уже серело на востоке, а в комнате от открытого окна сделалось почти что холодно. Пожилой, седеющий, долго лежал и тихо плакал, стиснув зубы. От ненависти к тем, кто ему снились. От страха перед теми, кто снился. От того, что и во сне от них не отделаться. От страха их бояться. От страха видеть антисоветские сны. И вообще от страха, въевшегося в костный мозг. И от необходимости вставать, от своей слабости, от отвращения к этому новому дню, когда опять придется что-то делать.

Одно хорошо в этом раннем пробуждении, за целый час до обычного подъема: можно все делать не спеша. Не спеша умываться, не спеша успокоить сердце — сунуть под язык таблетку валидола, а самому еще принять глоток из заветной бутылочки.

Стукнула дверь, заплескалась вода в других комнатах командирской хаты. Пусть встают… Он так и посидит перед окном — один, уже одевшись, без движения. Там, в деревне, поднимаются дымки, ходят люди, ведутся разговоры о чем-то. В его собственной избе начали жить… Пусть их. Жаль, что он не может жить, как они. Уже не может. Жаль, что попутал бес, так уж стало нужно… Да! Вот так уж стало нужно избавиться от этой сволочи Жукова! Какими глазами он смотрел на меня на ученых советах! Я, видите ли, не понимаю современных теорий расселения! Они страшные в своем НКВД, идти к ним, писать для них — это как продавать душу дьяволу. Но хоть в одном молодцы: твердо знают, что вся эта новая теория — чушь собачья. И что нет бога, кроме Карла Маркса… А как он смотрел, гнида такая!!!

От нового приступа неврастении, от нового хлебания из бутылочки спасло одно — в дверь постучал Мордюков. «Этого референта я вам очень рекомендую… Очень разбирается в проблемах Азии». И — длинный, нелепый мужик, глаза снулой рыбы, рука вялая, словно котлета.

Тогда, в том кабинете, он, набравшись смелости, спросил (нельзя! Ох, нельзя было спрашивать!):

— Вы действительно специалист по Азии?

И Мордюков тут же перечислил, где он служил и когда.

Ясен пень, он поставлен следить за самим Кислотруповым: кому много дано, с того и спросится, а чтобы спросилось, надо, чтоб он не сбежал. И не сделал бы никакого неправильного телодвижения… Это Кислотрупов понимает.

Но как Мордюков охранял Кислотрупова! Это надо признать — как берег! На переправе захлестнуло кабину — и Мордюков вытаскивал Василия Сергеевича; так прямо и захлестнул рукой под мышки и тянул, тянул, тянул сначала на капот вставшей на попа машины, потом на берег. И видно было, что плевать ему, останется ли жив шофер, как там другие экспедишники, но вот Кислотрупова он вытаскивал — а ведь настоящей опасности еще и не было.

И стоило показаться в толпе дулу ружья… потом оказалось, что это древко метлы, но в этот момент показалось, что ружье, сам Василий Сергеевич поверил… И опять Мордюков подался вперед, заслонил собой Кислотрупова, не отходил, пока не разъяснилось, какой идиот и с чем пришел наниматься к археологам.

Кислотрупов готов был испытывать к Мордюкову самую жгучую благодарность, и наверняка испытал бы… если бы к этому длинному, тощему можно было испытывать что-либо, кроме отвращения и страха.

Но главное — какой организатор! Ни разу Мордюков не ошибся в своей оценке людей, в способе их расстановки на кургане.

— Проблемы? — спрашивал он с хрипотцой. — Сейчас сделаем.

И, что характерно, он действительно делал все, что надо, и решал любые проблемы. Любые. От получения финансов вовремя и до кормления рабочих. Кислотрупов понимал: многие проблемы он легко решает потому, что выходит на самый верх… к тому, к хозяину кабинета. Сам Кислотрупов выйдет на него, когда кончится экспедиция, — а этот выходит постоянно. Ну ладно, главное — полезен…

Вот он и стучался, Мордюков:

— Василий Сергеевич, завтрак готов!

Хозяйка избы, глотая голодную слюну, подала завтрак: здоровенную котлету, гарнир из картошки и овощей. Вот еще преимущество, что встал пораньше, — иногда тошнило от раннего завтрака, а вот сейчас ничего, все вошло. Бывало, Кислотрупов не доедал завтрак, отставлял, еле поковыряв вилкой, и Мордюков как-то вполголоса заметил, что неправильно будет выбрасывать на ветер средства партии и правительства. С тех пор Кислотрупов так не делал и всегда все на тарелке подъедал.

Приятно было выйти на свежий ветер, сесть в давно поданную машину… особенно постоять на ветру. Ехать по этой ужасной дороге уже было не так замечательно, потому что рессоры все время скрипели, машина накренялась то на один бок, то на другой, а скорость оставалась черепашья. Впрочем, и на такой скорости Кислотрупов обгонял бредущих пешком мужиков; мужики сдергивали шапки, кланялись, вызывая почему-то злобное желание вспоминать, как весной сбегались всей деревней, так же вот сдергивали шапочки, кланялись, просили взять в экспедицию, а уж они…

Еще бы! В экспедиции платили по полтиннику в день, а в обед к тому же и кормили. Поработал неделю — три рубля! Это когда же колхозник имел такие деньжищи?! И где?! Вот и сбегались мужики, приходили со своим инструментом — лопатами и кайлами, готовы были приходить и с тачками, но тачки с обитыми железом колесами закупил Мордюков. А мужики, понятное дело, пришли бы с тачками без обитых железом колес.

Покорные люди, очень полезные люди, а все-таки злоба поднималась от вида этих уныло бредущих, от воспоминаний, как бежали и нанимались. Потому что не сделали ведь ничего! Не сдюжили главного, не выполнили задания партии и правительства!

Первый месяц он так же вот ехал мимо бредущих людей — а поля были вокруг черные, голые, степь жухлая, без зеленой травы. Потом поля меняли цвет от нежно-салатного до темно-зеленого, а степь покрывалась высокой желто-зеленой травой. Теперь вот поля и степь стали одинаковые, желтые, и разница только в том, что степь такой и уйдет под снег, а полям предстоит еще стать опять черными.

Приятно вспоминать, сколько сулил он до раскопок — Большой Салбыкский курган: диаметр его насыпи до раскопок превышал 200 метров, высота достигала 11 метров. Курганная оградка 60x60 метров была сделана из камней весом порядка 8–10 тонн, а вес угловых камней и камней у входа, ворот, — 30–40 тонн.

Страшно вспоминать, что ведь и у этого была глубокая воронка в верхней части — засыпанная грабителями или постепенно закрывшаяся сама собой от действия ветра и воды грабительская дудка.

Такие дудки видны были у всех курганов, а у этого вроде слабее… Или это так казалось, что слабее?

— Не может ли быть тут ошибки? — скрипел Мордюков, и уже тогда, весной, обливался холодным потом Кислотрупов, в глубине души понимая — ошибка тут очень даже может быть! Все курганы Салбыкской долины ограблены еще в древности и в Средневековье. Нельзя выбрать неграбленый курган, если они все давно ограблены. Если нет курганов без грабительской дудки. Но в этом кургане она хотя бы не такая заметная, а курган самый большой изо всех…

Не было дня, когда бы не появлялись у Кислотрупова страшные ожидания, когда бы не лился у него холодный пот вдоль позвоночника. В июле как-то стало получше, когда муравейник рабочих снял, унес прочь огромную насыпь, обнажил колоссальные камни. Землю набрасывали в тачки лопатами, увозили по настилам из досок; как ни далеко отвозили землю, на каком большом пространстве ни раскидывали ее, а местность немного поднялась.

Ну не могло же статься, чтобы такая спорая работа, такой масштаб раскопок и не окупились ничем!

…Но вечером Василий Сергеевич вспоминал кабинет, в котором ему давали инструкции, его обитателя, и засыпал долго, в холодном поту и с сердечными перебоями. А по ночам снились сны… Каждую ночь Василий Сергеевич просыпался в холодном поту и порой начинал всерьез бояться, что не выдержит сердце — независимо от результата раскопок.

Уже возле камней курганной оградки находили скелеты людей; положенные на спину, покойники лежали вместе со своими нехитрыми вещами: топорами, бронзовыми ножами, шильями, наконечниками стрел. Костяные диадемы украшали черепа похороненных, в изголовье каждого из них стояли два сосуда — наверное, с погребальной пищей и питьем.

Наверное, это были стражи, которые должны были охранять курган снаружи.

— Что-то вроде внешней охраны, — с пониманием произнес Мордюков, и впервые на его лице мелькнуло что-то похожее на уважение. «Смотри-ка! Интеллигент, а знает свое дело!» — так читал Кислотрупов его выражение.

До чего заколотилось сердце, когда начали раскапывать дромос — наклонный спуск-вход в погребальную камеру. Дромос высотой в 2 метра вел в саму погребальную камеру. В дромосе нашли скелеты двоих мужчин. Один лежал вытянуто на спине, второй — вытянуто на животе. Наверное, это были положены стражи, которые должны были караулить вход в погребальную камеру.

Стражи не выполнили своего обязательства, потому что погребальная камера оказалась полностью ограбленной. Не было найдено даже костей скелетов тех, кто должен был покоиться в погребальной камере, — квадрате 5x5 метров, глубиной 1,8 метра. Наверное, когда грабители проникли в погребальную камеру, они вытащили скелеты… или еще свежие трупы, как знать? И ограбили их наверху. Или грабители оставили дудку, не стали ее закапывать, и лисицы проникли вглубь кургана, растащили человеческие кости.

С точки зрения науки, это все были пустяки — курган раскопан, уникальные данные получены. А с точки зрения политики?! Получается, нет и на сегодня того, за чем снаряжали экспедицию: кургана, который отражал бы могущество и величие государства древних скифов — одного из народов СССР, жившего еще до советской власти! Не было «изюминки», погребения с золотыми и серебряными украшениями, с десятками килограммов золотой утвари, как в курганах Чертомлык или Солоха, раскопанных буржуазными учеными в царское время. Что важнее — какие-то бумажки с записями (да и вел их Кислотрупов не очень старательно), какие-то планы раскопов (и их вел Кислотрупов не очень хорошо) или золотые изделия?! Которые сразу же усиливают мощь государства, потому что их можно продать, перечеканить, переплавить…

И вот всего этого — нет. Нет того, за чем его послали. Расставляя людей по работам, Кислотрупов думал с ужасом: вот, пошли последние дни на кургане… Еще дней пять — пора сворачивать работы. И… что тогда?!

Прислонившись к нагретому камню, наблюдал за людьми Мордюков. Он и правда был специалистом по Азии… Своеобразным, узким, но специалистом. Еще молодым он очищал Среднюю Азию от ее патриотов — басмачей. Он очищал Маньчжурию от страшных людей — от русских белогвардейцев, не желавших жить в Стране Советов, подчиняться товарищу Сталину.

Он привык не суетиться, не метаться, как эта долбаная интеллигенция. Все равно ведь все решится, все свяжется само собой, и не этими суетливыми дурачками. Чего они носятся, как дерьмо в проруби? Вот и этот — суетится, мечется куда-то… Что метаться? У Мордюкова большой опыт, он не позволит обидеть Кислотрупова. Ему приказано, и он сделает все, как велели.

А прикажут иное — и он выстрелит Кислотрупову в затылок или сначала допросит его, чтобы узнать, кто еще предавал нашу советскую Родину, кто разделял с ним нехорошие, немарксистские взгляды? Будет всегда то, что прикажут, — а этот дурак мечется и мечется…

Вытаскивая папиросу, Кислотрупов подошел к верному ординарцу.

— Вы знаете, Мордюков… Меня раздирают сразу два очень сильных чувства… Меня мучит интерес профессионального ученого, и прямо-таки злоба… Натуральная злоба…

Кислотрупов чуть не произнес, что его мучит тяжелая злоба царедворца, не оправдавшего доверия, но это говорить было нельзя. И Кислотрупов закончил иначе:

— Меня мучит натуральная злоба государственного человека. До чего бы я хотел узнать, какая сволочь и когда ограбила этот курган!

Загрузка...