Оккупация

5

Когда тренировка подошла к концу, я напутствовал своих учеников:

— Хорошенько сегодня отдохните, потому что завтра вы будете летать по всему додзе…

— В каком смысле — летать? — спросил Рунтинг.

— О, я это вслух сказал? Не берите в голову, я просто имел в виду, что завтра моя жена будет проверять ваш прогресс по части пустотного щита… Что вы так на меня смотрите? Шучу же.

Свартальвы потянулись на выход, Тантиэль, обычно держащаяся в конце их группы, подошла ко мне.

— Учитель, а можно перекинуться словом между четырьмя глазами? Пару минут.

Я кивнул, подождал, пока остальные выйдут на улицу, и сказал:

— Ну кидай.

— Кхм… Вы как-то говорили, то начали с пятисот ударов в четыре года…

— И?

— Где именно вы занимались?

— Дома.

— Ваш учитель приходил к вам домой? — большие оранжевые глаза на глянцево-сером, почти кукольном личике наивно хлопнули ресницами.

Вообще-то, моим первым учителем был мой отец, но если я скажу это, меня будет легче легкого поймать на лжи: Рюиджи Рэмм, отец Реджинальда — ну или мой второй — совершенно не владел никакими боевыми навыками. А догадка Тантиэль вполне логична — ну не ходят дворянские дети к учителям, это учителя к ним приходят — и потому я решил ответить утвердительно.

И, конечно же, она меня немедленно поймала.

— А скажите, учитель, ваш учитель имел накидку-невидимку или владел какой-то техникой, позволяющей ему проникать в усадьбу вашего Дома незаметно для охраны и не попадаться на видеокамеры? Просто служба безопасности Дома Рэмм никогда не фиксировала на проходной никаких учителей боевых дисциплин, даже вся ваша родня, владеющая магией, тренировалась за пределами усадьбы.

Я скорчил кислую мину, так, для вида:

— Ладно, ты меня поймала. Я тренировался вне дома, но у меня встречный…

— Простите, что перебиваю — но в Доме Сабуровых, куда вас часто брал в гости ваш отец, тоже не было боевых учителей, за исключением тренера Сабуровых К'арлинда, который учил магии всех своих нанимателей, а также тренировал вашего отца, а позже — и вас. Пустотному щиту. И он поведал, что на протяжении более двадцати лет был единственным тренером в Доме.

Я скрестил руки на груди.

— Так-так… И к чему ты клонишь?

— Вы не могли встречаться со своим учителем ни дома, ни в гостях у родни. Ваша школа была обычной — для дворян, но обычной — и после нее вас сразу везли домой. Вот три места, где вы бывали с четырех лет до пятнадцати. Нет-нет, я не намекаю, что вы самозванец, ваше мастерство говорит само за себя… Просто стало мне любопытно — а где же вы на самом деле изучали то, чему учите нас?

Вот же длинноухая зараза! И ведь отмечал я раньше, что она неглупа, но… Тантиэль ведет себя, как неудачница, говорит, как неудачница, и выглядит… ну точно не как мыслительница. Вот только за кукольной внешностью скрывалась до поры до времени весьма проницательная натура. Ведь докопалась же, одно спасение — что идея переселения душ из параллельного мира здесь никому в голову не приходит…

Пора уже, наконец, привыкнуть, что свартальвы — раса долгожителей, и Тантиэль хоть и выглядит моей ровесницей, но на деле ей может быть и тридцать, что вряд ли, и сотня, что гораздо вероятнее. Впрочем, игра равная: если просуммировать жизненный опыт мастера Куроно и Реджинальда, то получится, что и мне за сотню.

Я улыбаюсь, вначале едва заметно, но постепенно растягиваю рот в веселой улыбке:

— Просто между прочим, император Аквилонии тоже очень хотел это узнать. Не узнал. А теперь я спрошу: откуда у тебя вся эта информация?

— У нас очень даже неплохая агентура, в том числе и в Аквилонии.

Ну и как понимать этих свартальвов? Что ни день, то сюрприз. Ущербная единичка-неудачница, пария, неполноценная, самый-самый низ социальной лестницы, даже не низ, а дно — и у нее есть допуск к агентуре или разведданным?!

— У тебя есть допуск к данным разведки? — скептически спросил я.

— Не-а. Но у меня есть доступ к самой разведке, — Тантиэль сообщила мне это так, словно сказала, который час.

— У единички? — все еще не мог поверить я.

— Угу. Просто между прочим, работа на шифровально-дешифровальном посту скучна и бесперспективна, но в ней есть свои плюсы.

Ах вот оно что… Стоп. Если Тантиэль просто прочла содержание докладов, то значит, эти доклады уже есть у Альтинга и его сестры. Это уже очень дерьмово, но тогда Альтинг задал бы мне те же вопросы, что сейчас задала Тантиэль…

— Ты читаешь секретные доклады своих начальников?

— Это тоже, но в целом все чуть веселее. Я беру в штабе три депеши, шифрую, отдаю связисту… четыре. Потом получаю четыре шифровки в ответ, отношу в штаб то, что должна, а четвертую читаю сама.

— А ты рисковая — посылать свои запросы через голову командира… Помнится, К'арлинда за какую-то мелочь к сорока годам изгнания приговорили…

— Да нет, ничуть. Я посылаю свои запросы с самым низким приоритетом — «выполнять при отсутствии других задач». Вреда никакого. Даже если раскусят, максимум что мне грозит — это строгий выговор, да и то вряд ли. Личная инициатива у нас в почете… если не направлена против вышестоящего начальства. Да, кстати, если вдруг вы подумали о том, чтобы утащить меня в подвал и выпытать всю аквилонскую агентурную сеть при помощи различных механических и раскаленных приспособлений — увы, я шлю запросы координатору, который физически находится в Свартальвсхейме, и про саму агентуру как таковую знаю лишь то, что она в природе существует.

Да, была мысль, без пыточных инструментов, но была… Она меня что, насквозь видит?!

— Ну вот и про моего учителя ты тоже можешь знать, что он в природе существовал, — ухмыльнулся я в ответ, — но не более того, увы.

Свартальвы укатили, а я пошел к своей макиваре у пруда — надо и самому тренироваться.

Однако день выдался богатым на сюрпризы. После обеда ко мне пришли мои ученики — всех не уехавших из Гиаты я свел в одну группу, благо их на группу и осталось — и один из них, паренек по имени Григор, войдя и поклонившись, воспользовался тем, что пришел на минуту раньше других и подошел ко мне.

— Вам, господин Куроно, сто благодарностей передать велели.

— Кто и за что? — приподнял я бровь.

— Я не знаю, за что, но мне сказали — вы поймете.

Хм. Грегор — единичка в семье докеров, точнее, отец — старшина в бригаде докеров, мать — повариха в портовой столовой, из низов, в общем, люди небогатые, но приличные, и Грегор у меня на хорошем счету, не столько как ученик, сколько как человек. Но и свартальвы — народ коварный, подлости не чужд. Вполне могли надавить на кого-то из моих учеников и устроить провокацию… И если я скажу что-то типа «рад был помочь» — они сразу же поймут, что беглецу помог именно я. К слову, про беглеца я ничего не знаю, ему тогда сразу сказал, чтобы уносил ноги и мне ничего не говорил: меньше знаешь — меньше выдашь под пыткой, случись что.

Потому я неопределенно пожал плечами и философски изрек:

— Понятия не имею, о чем речь, но это не страшно. Если не знаешь, за что благодарят — не беда, беда — когда неизвестно за что проклинают.

Но если это не провокация… Надо думать, подполье начинает переходить к активным действиям. Давно пора.

Ближе к вечеру, уже после тренировки, снова появился Райзель. Я смотрел через открытую дверь на горы, вырисовывающиеся вдали на фоне намечающегося заката — и тут бац, прямо передо мною возникает из ниоткуда этот сукин сын. Только что его не было — и вот принесло его размазанной полосой.

— Надеюсь, теперь я более своевременно? — спросил он.

Я кивнул:

— Да, ты умеешь выбирать время: из трех твоих визитов два — как раз к чаю.

— Ну это на войне главное в деле особых подразделений — уметь появиться в нужном месте в нужный момент. Особенно к обеду или к чаю. Вот, держи, — и он протянул мне продолговатый предмет, похожий на снаряд малого калибра, завернутый в упаковочную бумагу.

— Что это?

— Вроде чая, только не чай, а то, что с Свартальвсхейме вместо него.

В бумаге я обнаружил металлический термос со странными рунами на боку.

— Только учти — это без сахара пьется. Если кинуть сахар — ближайшие три-четыре дня своей жизни ты проведешь, не слезая с ватерклозета.

— Почему? — удивился я.

— Ты меня спрашиваешь, почему сахар портит наш напиток?! Сахар ваш, человеческий, ко мне какие вопросы?

— Хм… Как он называется?

— Называй его альвовским чаем, да и все. В последний раз, когда люди пытались запомнить название, у шестерых закипел мозг, а у того уникума, который запомнил и попытался произнести — сломался язык.

Мы устроились за тем же столиком, что и в прошлый раз, Горди принесла салаты, закуски и нашу с ней гордость — свежеиспеченные такояки. Я ее научил запекать кусочки осьминога в тесте, а она освоила это дело так, что даже меня переплюнула, и ее такояки на вкус — не отличить от тех, которые пекутся на улицах Киото и Йокогамы. Вообще довольно странно, что портовый город, питающийся на тридцать процентов из моря — а если считать птицу, откормленную на отходах рыболовецкого промысла, то и все пятьдесят — не знает такой элементарной вещи, как осьминог в тесте… Надо будет подкинуть кому-то рецептик, пусть такояки станут нормой уличного общепита и здесь, и тогда Гиата будет напоминать мне Японию чуть больше…

Но это в будущем. Когда вышвырнем свартальвов.

Райзелю такояки понравились, но как оказалось чуть позже, у него нет предпочтений в еде вообще: трескает все, что пригодно к тресканию.

— А ты неразборчивый, как для графа или князя, — заметил я по этому поводу.

Он пожал плечами:

— Жизнь приучила есть все, не перебирая. Я, видишь ли, не всегда был иерархом Этрамы. Начинал, как и все единички, с самого низа. Единичка, сын двух единичек — ниже меня были только рабы, да и то не все… Хлебнул, в общем, лиха.

— В Свартальвсхейме все так плохо у бездарных? — спросила Горди.

— Да уж не сахар, как у вас говорится. Дело, собственно, не в материальном положении — голодать не приходилось — но… как бы это вам объяснить… Наше общество чрезвычайно расслоенное. Те, у кого сильный дар и высокий статус, смотрят вниз с пренебрежением и презрением. Допустим, еще семерки — как ни странно, наиболее терпимы. Они снисходительны, потому что из-за высокого положения никогда не знали ни унижений, ни насмешек. Шестерки также принимают свой высокий статус с достоинством избранных, пятерки и четверки уже не столь гуманны, тройки презирают двоек… ну а двойки, и без того почти в самом низу, рады оторваться хоть на ком-то, кто еще ниже их… Вот та же еда… Допустим, в булочную, которую держит тройка или четверка, мне хода нет, если я не хочу лишний раз поймать на себе взгляд, полный презрения, а то ведь могут и выставить, не пожелав продать мне булку… Тут такое дело, в Свартальвсхейме достаток, и булочнику мои гроши не уперлись, он меня скорее выставит, чтобы я не оскорблял своим существованием других покупателей. А если я пойду в булочную, которую держит двойка — ну, там нет ни первосортной муки, ни первосортного хлеба, потому что поставщик хорошего провианта — тройка или четверка — не желает иметь дела с двойкой.

— Тихий ужас… — посочувствовала Гордана, и я с ней мысленно согласился: на редкость безрадостную картину рисует Райзель.

— Угу. Вот еще простой пример. Ни один портной не согласится одевать того, кто ниже него на пару уровней. В хорошей лавке мне не продадут приличной одежды, а если я какими-то неправдами найду хороший костюм… Меня поднимут на смех везде, куда бы я ни пошел. Хуже того, если я в облачении, достойном четверки ли пятерки, покажусь среди тех же четверок — они оскорбятся. Мол, что эта ущербная единичка о себе возомнила?!

— Кошмар…

Райзель пожал плечами:

— Ну не то, чтобы кошмар… Просто низы держатся своего слоя. Жить, в общем-то, можно. И в целом подобная организация социума идет на пользу нам как виду: у нас очень жесткая борьба за место под солнцем, и на вершину, к власти, забираются только сильнейшие. Тот же Альтинг, допустим, единичка — и чтобы забраться на уровень тройки-четверки, ему пришлось всю свою жизнь заниматься тем же, о чем ты ученикам своим рассказываешь. Самосовершенствование без конца, и без обозримой цели. Тебе известно, что Альтинг знает восемнадцать человеческих языков, не считая дюжины мелких диалектов?

— Ого! — сказал я.

— Ага. У него много и других умений и навыков. И очень немногие способны хотя бы представить себе, через что он прошел. Этого даже я не представляю, потому что мой путь наверх был труден и кровав, но у меня нашелся козырь в виде речевого центра, обгоняющего язык и связки. А у него никакого врожденного таланта нет. Он забрался так высоко, потому что сумел стать незаменимым везде, и тут, и там. А выиграли все: он повысил свой статус, наша армия получила чрезвычайно ценный кадр. Вот так это работает. Или я. Я на вершине, у меня и почести, и уважение, и, что я ценю больше всего, страх тех, кто раньше считал меня грязью. Ведь я могу сделать с ними, что хочу, даже в обход наших собственных законов, и они это знают. Ну а взамен Этрама, а вместе с ней весь Свартальвсхейм, получила самое страшное оружие из всего существующего. Черного Призрака, способного оставить любого врага без сильнейших магов и самых высокопоставленных офицеров. Ну а через что прошли я и Альтинг, через что проходят другие, которые забираются выше своего уровня титаническими усилиями… С точки зрения процветания нашей расы это не имеет значения.

Гордана отхлебнула из чашки этот самый альвовский чай — напиток, к слову, терпкий, душистый, но по вкусу ничего общего с чаем — и просила:

— И что, никто никогда не пытался что-то изменить?

— Если ты про революции и прочие человеческие забавы — то нет. У нас такого не бывает по одной простой причине: мы все по натуре эгоцентричные индивидуалисты. Эгоисты, другими словами. Мы действуем в интересах общества, если это и в наших интересах, идейных революционеров, равно как и вообще идейных — среди нас нет. И потому наше общество устроено так, что как только ты демонстрируешь любые таланты из тех, что есть у революционеров — ну там харизму, силу личности, передовые идеи и тому подобное — тебе сразу же находится теплое место повыше, чем то, где ты находишься. У Свартальвсхейма нет внутренних врагов, потому что любой сильный внутренний враг немедленно превращается в друга, стоит ему эту силу показать. Кроме того, мы не умеем ненавидеть абстрактные понятия. Я, будучи на дне, ненавидел тех, кто, находясь выше меня, отравлял мою жизнь, но не ненавидел систему как таковую. Свартальвам не дано ненавидеть свой социум — вместо этого они ненавидят вышестоящих и не пытаются сломать систему, чтобы построить что-то новое, а стараются как можно лучше устроиться в существующей.

Мы допили «чай» с печеньем, Райзель отодвинул пустую чашку, выложил на столик сложенный вчетверо лист бумаги и пододвинул его ко мне.

— Это формула, — сказал он, — и первое, что тебе надо будет сделать — это ее выучить. Сразу предупреждаю, что дело это непростое.

Я развернул лист и ужаснулся.

— Да уж… Я думал, это ваше непроизносимое название ваших денег, которое на «кьо» начинается — самое сложное слово на свете, а оказывается… да оно просто цветочки против этого!

— Угу, — кивнул Райзель, — теперь ты знаешь, почему люди освоили только простейшую магию. В общем, я подписал каждое слово, сколько именно времени оно должно читаться, и длину всех пауз. Чтобы тебе проще было.

— Ктрпавваллоскрртанвва… Ой, кажется, твой план научить меня этой технике дал сбой на первом же слове формулы…

— Это что, часть заклинания?! — удивилась Гордана, заглянув в текст. — Мда уж, какая-то вся эта формула уродливая и неблагозвучная…

Райзель ухмыльнулся:

— Точно. Уродливая. Это простые заклинания можно видоизменять и подбирать так, чтобы общее звучание было красивым, со сложными номер не проходит. Так что теперь ты знаешь, почему мы и альвы колдуем молча.

Следующая неделя прошла без каких бы то ни было происшествий. Райзель больше не появлялся: он сам сказал, что раньше, чем за две недели я все равно формулу не заучу. Я с ним был категорически не согласен насчет сроков, как по мне, то две недели стоило бы заменить на вечность или хотя бы пару тысячелетий. Строго говоря, я и не собирался всерьез осваивать теневой шаг.

Райзель, конечно же, дурак: независимо от того, освою я «шаг» на уровне новичка или переплюну самого Райзеля — я все равно скажу ему, что ничего не получается. Ни за что на свете не дам свартальвам рецепт подготовки новых «черных призраков». И он должен был это понимать… но не понимает. Ведь власть сильнейших и власть умнейших — совершенно разные вещи.

Параллельно я пытался разведать что-нибудь, что может пригодиться сопротивлению или аквилонцам. Разумеется, я и не думал считать чернокамзольников или узнавать места дислокации двух танковых бригад: если это смогу узнать я — сможет и кто угодно еще. А я должен сделать что-то, чего не могут другие. Я вращаюсь в кругах свартальвов, точнее — в самом дальнем кругу, в компании изгоев-единичек.

К слову, после рассказа Райзеля я немного пересмотрел свое отношение к ним: теперь мне их стало слегка жаль. Говорят, чтобы дети выросли добрыми, нужно дать им счастливое детство. Я вырастил такими сына и двух дочерей в прошлой жизни, они вырастили по этому же рецепту своих детей, потому я знаю, что он действительно работает.

Но верно и обратное: люди, чье детство было несчастливым, часто становятся если не злыми, то жесткими. Я сам вырос отнюдь не в теплице, моими друзьями были такие же дети войны, как и я. И, чего греха таить, не все они впоследствии стали хорошими и порядочными людьми. Мой самый лучший друг, после моего отъезда в столицу, примкнул к уличной банде, даже не к якудза, у которых есть хоть какие-то понятия о чести, долге, дисциплине, правильном-неправильном, а просто к банде. Закончил он, ясное дело, плохо. И не только один он.

А что касается свартальвов… А может ли их социум быть иным? Могут ли они сами быть иными? Послевоенная Япония — совсем не райское место, не такое ужасное, каким вырисовался Свартальвсхейм, но не сказать чтоб сильно лучше. И то, на моем жизненном пути у меня были замечательные попутчики — родители, друзья, инспектор Симадзу, который устроил меня инструктором в полицию, приютил на время и помог получить образование. У меня было любимое дело, коллеги, ученики — будь я проклят, если принял в обучение хоть одного непорядочного человека! — жена, с которой я прожил всю жизнь… Все это помогло мне стать тем, кем я стал, и провести по этому же пути многих других.

А у свартальвов этого нет. Свартальвы не любят своих детей, не способны на дружбу, у них нет никаких высоких устремлений. Эгоизм и жажда вскарабкаться наверх — вот и все наполнители их жизни.

И потому жизнь каждого темного альва предопределена и предрешена еще до того, как он покидает утробу нелюбящей матери. Никто из них не мог стать каким-то другим, кем-то иным.

И во время тренировок я вижу все это в каждом из своих учеников. Вот этот фанатичный голод, готовность идти по головам, хвататься за раскаленные ступени социальной лестницы — все ради того, чтобы любыми правдами и неправдами забраться чуть выше… Теперь я их понимаю. И жалею: ведь мои попытки наставить их на правильный путь с треском провалились. Они идут не туда — и в результате не придут никуда, ничего не добьются, ничего не получат: ни того, чего жаждут сами, ни того, что я хотел бы им дать. Увы.

Практика показала, что моя оценка близка к истине: толком никто ни в чем не преуспел. Да, драться мои ученики стали несколько более сноровисто — но и только. Единственный реальный успех — у Вейлинда: его, как и других, Гордана с одной подачи вполсилы не сносит, но, по его словам, раньше его щит не выдерживал и одного удара от мага четвертого уровня. Теперь выдерживает — ну, значит я помог хоть кому-то хоть в чем-то.

В процессе занятий я начал замечать, что Тантиэль довольно прозрачно раздает мне авансы. Знакомая картина: когда-то моя мать, которую я так и не вспомнил, изменяла моему отцу с К'арлиндом, тренером магии, просто чтобы он не утаил от «самой любимой ученицы» никаких секретов, и своего, в общем-то, добилась: поднаторела, «доросла» до шестого уровня — и свалила в Свартальвсхейм, в итоге выбравшись настолько высоко, чтобы своим вмешательством скостить своему бывшему учителю и любовнику остаток срока изгнания — к слову, по мнению самого К'арлинда, поступок, для чистокровных свартальвов нехарактерный. А Тантиэль мне жаль вдвойне: умная и проницательная, но тренируется с прохладцей, без должного усердия. У каждого свои маршруты, но Тантиэль крепко подвели ее чуйка и проницательность, из всех путей она выбрала самый неудачный. Ирония в том, что даже в том фантастическом случае, когда ей удастся забраться в мою постель — нет, она правда думает, что номер пройдет? — ее все равно ждет фиаско: у меня нет никакого секрета, который мог бы вознести ее из грязи в князи. Целеустремленность, настойчивость, правильная мотивация — вот составные части успеха. Как когда-то сказал Евклид Птолемею Первому, «в геометрию нет царского пути». То же самое верно и для каратэ.

Как бы там ни было, я кое-что узнал, в том числе об огромном скоплении танков, порядка двух-трех сотен машин, размещенных неподалеку от нефтеперерабатывающего завода в двадцати километрах от Гиаты. Узнал, строго говоря, случайно, и эта информация меня совсем не порадовала.

Так уж вышло, что в этом мире нет ничего летающего, точнее, нет никаких самостоятельно летающих приспособлений. Люди издавна считали, что земная твердь — для смертных, а небо — обитель господа, всетворца, прочих богов, коих тут тоже несколько, и их ангелов.

Это вполне закономерно, что люди даже не думают о воздухоплавании, ведь существование господа не вызывает ни у кого сомнений. Взять хотя бы Слезу бога — мистический артефакт, который я принес из пустыни, чтобы доказать свою невиновность. Принесенная Слеза вскоре исчезает, чтобы вновь появиться в том месте, откуда была взята — этому нет объяснения. Каким образом умершие в той пустыне превращаются в нежить — этому нет объяснения, некромантия неизвестна даже альвам и свартальвам. И каким образом душа Такаюки Куроно оказалась в теле умершего Реджинальда Рэмма — этому тоже нет объяснения. Точнее, у меня-то версия своя имеется, но это не более чем моя версия, ничем не доказанная.

Потому ничего летающего в этом мире нет: насекомым, птицам и летучим мышам господь дал крылья, а кому не дал — тому не положено летать. Альвы и свартальвы не разделяют уважения людей к небу, но — вот умора — все их технические достижения взяты у людей. Они — мастера магии, и только магии. Любая новаторская концепция непременно позаимствована у людей, потому и у длинноухих нет ничего летающего. Временно находиться в воздухе без опоры могут только брошенные рукой предметы, выпущенные из лука стрелы, ну и пули со снарядами, конечно же. И все.

И потому в мире, где неизвестен сам принцип ракеты, вершина пехотного противотанкового вооружения — гранатометы с нереактивными гранатами типа фаустпатрона и противотанковые нарезные орудия. Даже гладкоствольная пушка неизвестна, потому что гладкоствольного орудия нужен особый снаряд — оперенный подкалиберный бронебойный дротик. А сам принцип оперения или аэродинамического стабилизатора — практически неизвестен, оперение болтов и стрел воспринимается как дань традиции, совместить концепцию стрелы и снаряда не додумался никто, а другой способ стабилизации снаряда, кроме вращения, не известен. Иными словами — практически тысяча девятьсот сорок пятый год. Еще появились радиоуправляемые самоходные мины — и на этом эволюция противотанкового вооружения закончилась. А танки продолжают совершенствоваться, и на данный момент эффективно противостоять им могут только другие танки и маги, да и то не всякие.

В свете всего этого танковое соединение в двести машин — колоссальная сила, победить которую можно только при помощи еще большего числа танков, ведь свартальвы, соединяя технологии людей со своей магией, строят боевые машины, существенно превосходящие даже аквилонские танки.

Иными словами, я себе уже не представляю, как аквилонцы выбьют свартальвов из Кортании без полномасштабной войны всеми силами. Это уже надо несколько танковых корпусов вводить, а с ними и снабжение, ремонтные части, пехоту сопровождения, инженерные подразделения… Короче, невеселая перспектива: либо правление свартальвов, либо полномасштабная война. Если подтянутся другие анклавы, да Аквилония позовет на помощь своих сателлитов… Опустошение и разруха — вот что ждет Кортанию. Безрадостная картина послевоенной Японии вновь ожила в моей памяти.

Нет, такого я не желаю. Но и позволить свартальвам захватывать страну за страной — тоже путь в никуда. В подобном положении когда-то оказался один самурай, и его выбор был — пожертвовать руку, чтобы выиграть поединок. Можно ли пожертвовать целой страной? Это решение не в моей компетенции, чему я очень рад.

В довершение всего, я кое-что узнал о танках и месте их дислокации.

Во время одной из тренировок я затронул тему танков и пустил пробный шар:

— Должен заметить, что мне, хоть и не военачальнику, кажется неосторожным разместить так много танков в одном месте. Хорошо скоординированная быстрая атака достаточными силами позволит нанести удар сразу по всему корпусу в один момент.

Альтинг снисходительно улыбнулся:

— Какими такими силами быстрая атака? Танковыми подразделениями? Так ее не удастся провести внезапно, и, что еще важнее, все подходы к базе заминированы так, что там не проехать. Я имею в виду — совсем никак не проехать, даже жертвуя танками, потому что при объезде подорвавшегося танка второй напорется на соседнюю мину. Их там сорок тысяч, противотанковых мин.

— А как тогда танки смогут выехать с базы, если все заминировано?

— Вы уже держали в руках наш пистолет, учитель, так что должны понимать: наши мины срабатывают только на чужие танки.

Я кивнул.

— За разъяснения спасибо, а за высокомерную ухмылку в разговоре с учителем — час на кулаках. О, ты как-то внезапно улыбаться перестал, я сказал что-то грустное?

Эти сведения я два дня спустя передал парню в кепке, одетой задом наперед, когда зашел в т'лали поесть супа. Меню, к слову, слегка оскудело из-за проблем с разнообразием продовольствия в городе, но я этому только обрадовался: суп с морепродуктами стал появляться намного чаще.

На следующий день ко мне зашли новые гости, аккурат после того, как укатили свартальвы и я подошел к своей макиваре у пруда, чтобы потренироваться самому.

Их было двое, и в одном из них я сразу узнал того типа с аквилонским акцентом, который посылает в т'лали парня в берете. Второй поначалу показался незнакомым, но как только он приподнял в приветствии шляпу — сразу стал напоминать мне парня, которого я прятал от патруля. Хотя какой там парень — ему за сорок.

— Здравствуйте, господин Куроно, — поздоровался он.

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен?

— Да я хотел бы сына вам в обучение отдать. Бокс, знаете ли, запретили, а вашу школу — нет.

И при этом смотрит мне в глаза. Что он хочет в них увидеть — большой вопрос.

— Я, чисто для справки, не боксу учу. Каратэ — это не «бокс с ногами».

— Ну так дело же не в том, как и чем морды бить, а в том, как самому удар держать. Жизнь — она такая, бьет посильнее любого боксера, а ей самой сдачи не дашь. Тут только стойкость и умение держать удар помогут.

— Это верно, — кивнул я. — Сколько лет?

— Четырнадцать.

Мы с ним утрясли вопросы, включая оплату. С новыми свартальвовскими деньгами у него оказалось не очень, потому мы договорились об оплате продуктами, а именно сыром и маслом, которые в последнее время стали дефицитом: промышленные поставки прервались из-за почти полной остановки молокозавода, а крестьяне из пары ближайших сел везли продовольствие на продажу неохотно, предпочитая запасаться на черный день.

Сам я сыр и масло не особо люблю, но Гордана будет рада расширению меню. К тому же, в войну носом крутить — роскошь чрезмерная.

Затем я повернулся к аквилонцу:

— А вы чего изволите?

— Да я так, проездом в городе, с другом по делам ходим, вот он к вам, а я за компанию, поглядеть на известную личность своими глазами, так сказать…

— Ну раз вы друзья — то буду говорить прямо. Вас, господин аквилонский шпик, я видеть тут не рад. Сильно не рад. Я буду всячески приветствовать изгнание темноухих, но не хочу, чтобы это делалось рядом с моим домом. Больше здесь не появляйтесь. И дело даже не в том, что контрразведка темных предполагает ваше появление тут. Если я еще раз вас тут увижу…

— Позовете патруль? — невинно осведомился он.

Я выдержал зловещую паузу.

— Хуже. Настолько хуже, что вы сами патруль позовете. Надеюсь, вы меня поняли. Играйте в свои шпионские игры где-то в другом месте.

Словом, я подстраховался: если этих людей уже поймали и теперь подослали ко мне с целью получить доказательства моего сотрудничества с их врагом — это маловероятно, ведь свидетельств ночного беглеца и шпика им должно хватить, но все же — то я не вышел за рамки. Они и так знают, что я не буду помогать ни им, ни аквилонцам — и я выдержал эту беседу в таком же тоне… Оп-па!

Меня внезапно осенило, что я проболтался: мои слова «ну раз вы друзья, то буду говорить прямо» фактически доказывают мою осведомленность, что ночной бегун из сопротивления, и узнать это я мог, только спрятав его от солдат в ту ночь.

Но ничего не случилось, никто не вломился с автоматами наперевес. Значит, не подосланы, ну и хорошо.

И да, я действительно сильно возражаю против шпионских игр у моего дома: мои жена и ребенок мне дороже всего остального.