Один человек и один город

Часть 1.1

— Однажды одной далекой-далекой страной правил могущественный король. Был он мудр и справедлив, и не оставлял своей заботой ни первого богача, ни последнего бедняка…

Ненавижу детские сказки. Правитель, стало быть, могущественный, да ещё справедливый, а в стране у него все-таки часть граждан живет за чертой бедности? Ну разве одно не противоречит другому? Хотя, если верить теоретическим изысканиям доктора Бернарда, ключевым словом в характеристике сказочного государственного деятеля является как раз упоминание о мудрости. Как же наш почетный лектор выразился-то? Совсем ведь недавно читал… А, вот. Нашел. В предыдущей главе.

Как недовольство. И моё, например, неуклонно нарастает. Все выше, и выше, и выше. Вместе с голосом ребенка, читающего старую сказку вслух — назло старшему брату, старающемуся хоть поверхностно ознакомиться с куда более реальными фактами.

— Но больше всех подданных любил король своего единственного сына. Всем от рождения наделен был принц: и красотой, и силой, и благородством. Лишь одно омрачало счастье короля…

Стимул, толкающий вперед? Да, наверное. И если постараться, можно завтра стать хотя бы немножко богаче, чем был вчера. Но деньги — не главное. Они приходят, потом уходят, неважно, чтобы вернуться или пропасть. Дело наживное. Если у тебя есть материальные активы, которые можно продать и которые имеют непреходящую ценность, будут и финансовые средства. Хуже, когда продавать нечего или все, что ты имеешь при себе, в лучшем случае возьмут только на сдачу.

— Все люди для принца были на одно лицо, и добрые, и злые, а потому мог он нечаянным словом или поступком обидеть друга и поддержать врага, теряя первого и незаслуженно возвышая второго.

Вот ведь голос пронзительный! Мальчик-колокольчик прямо-таки. В ушах уже натурально начинает звенеть. Интересно, я так же тоненько и противно звучал в семилетнем возрасте? В тот самый год, когда…

В памяти осталось немногое. Только то, что имело значение. Перекошенная непонятными страстями рожа. Глухие причитания где-то у меня за спиной, срывающиеся на крик, едва раздается первый выстрел. Рукоятка револьвера, прилипшая к пальцам. И ощущение выполненного домашнего задания. Наконец-то выполненного.

— Братик, а он что, совсем слепой был?

Глаза человека не должны быть такими синими. Я ещё понимаю, если используются линзы или что другое, но от рождения… Нет. Неправильно. Несправедливо. Почему из века в век одним достается все, а другим ничего?

— Кто слепой был?

— Принц.

— Почему ты так решил?

— Но тут же написано…

О, сияние наивного малолетнего неба чуть потускнело? Приятно наблюдать. Как вполне приятно смотреть и на строчки, выведенные рукой умелого каллиграфа, оформлявшего книгу сказок. Наверное, за этот том пришлось выложить изрядную сумму. Не настолько большую, чтобы она могла пробить брешь в бюджете семьи Линкольнов, но вполне достаточную, чтобы методично портить настроение тому, кто всегда довольствовался не сделанными на заказ, а отпечатанными массовым тиражом изданиями. Мне, то есть.

Ладно. Проехали. О чем он там спрашивал-то? А, нашел.

— Здесь написано, что принц не различал человеческие лица.

— А как так может быть?

— Элементарно. Вот представь себе, что…

На себе показывать и рассказывать как-то не хочется. Никого из прислуги поблизости не видно: наверняка сонно прячутся за кустами от хозяйских глаз. Где б найти модель для объяснений? Ага, вот кто подойдет лучше прочих! Очень вовремя.

— Видишь маму?

— Да.

— Представь, что у неё вместо головы… Ну, скажем, тыква. Помнишь, на день всех святых фонарики резали из больших рыжих ягод?

Что жмуришься? Испугался? Так тебе и надо!

— С зубами?

Ещё и ладонями закрылся. Не перегнул ли я палку? А то ещё придется присутствовать на терапевтических беседах с детским психологом… В моем обычном качестве. Как дополнительный интерьер.

— Можно без них. — О, заметный прогресс: один глаз снова смотрит на меня. — Можно вообще без всего. Просто тыква.

— Но это же ещё страшнее!

Самому, что ли, применить только что описанную методику к фигуре миссис Линкольн, церемонно шествующей в нашем направлении? А и применю. С удовольствием.

Нет, не страшно. Наоборот, очень подходяще. Только надо взять не рыжую ягоду, а полосатую.

— Да забудь ты пока о страхе! Просто представь, что у всех людей вокруг будут тыквы вместо голов. Как ты тогда отличишь одного от другого?

— Я знаю, какие у мамы платья.

Смышленый мальчик. Наблюдательный не по годам. Ну ничего, я родился намного раньше и успел за это время узнать куда больше всякого разного.

— А если на неё надеть что-то вроде того, которое носит Консуэла?

Напряженные размышления начертили на гладком лбу призрак морщинки. Впрочем, он почти сразу же победоносно разгладился:

— Все равно, Консуэла не такая, как мама! Она темная.

Ещё бы! Служанка ведь не принимает ежедневно молочные ванны.

— И руки у неё… твердые. Я бы все равно её с мамой не перепутал!

— Кого это ты собрался перепутать со мной?

Я вот не помню её прикосновений. Совсем. По крайней мере, последний раз меня вот так же обнимали… Ну да, четырнадцать лет назад. Сразу после выстрела. А потом — ни-ни. То ли брезговала, то ли боялась, то ли не могла простить. Мы вообще много чего могли бы друг другу припомнить. Если бы захотели слушать.

— Это все сказка. Она странная. Непонятная. И я спросил…

— Что именно тебе непонятно?

Наклонилась над креслом, окутывая надоедливого мальчишку длинными прядями золотистых волос. Перевернула страницу книги, шурша бумагой.

Красивая, как всегда. Почти совершенная. С мягко светящейся кожей, выбеленной лучшими косметическими средствами. Фарфоровая статуэтка, на первый взгляд холодная и неприступная, но готовая пасть ниц перед любым, кто окажется хоть на йоту сильнее. Правда, теперь уже во всей Санта-Озе вряд ли найдется подобный человек, и за этот факт маму, пожалуй, стоит уважать. Даже если нет возможности любить.

— Вот тут! Братик сказал, что это все равно, если бы у тебя была не голова, а тыква. У всех остальных тоже.

— И у него в том числе?

Хорошо уточнение прозвучало. Едко, как глоток уксуса.

— Он про себя не говорил.

Ну да, а на что я надеялся? На благоразумную сдержанность маленького ребенка? Ха! Будь он чуть постарше, тогда точно бы промолчал. Чтобы потом, может, даже через много-много лет иметь повод при случае получить плату. За своевременно тактичную немоту.

— Я объясню тебе, в чем там было дело. Позже. — Ласковый поцелуй в лоб. Гребень тонких пальцев, взъерошивший белокурые вихры. — А теперь, Анри, пожалуйста, возвращайся в дом: пора собираться на мессу.

— Да, мама!

Ага, а книгу мы, конечно, оставим на столе, чтобы старший брат её потом волок обратно в библиотеку?

— Нам нужно серьезно поговорить, Франсуа.

Ненавижу это имя. Особенно звучащее из её уст.

— Появилась тема для разговора? А я и не заметил.

В выражении лица Элены-Луизы Линкольн, урожденной баронессы де Морси, не изменилось ровным счетом ничего. Прямота спины стала немного напряженнее, это да. Как будто кто-то крутанул валы невидимой дыбы.

— Через несколько дней ты станешь совершеннолетним.

— Спасибо за напоминание.

— Это означает, что тебе пора определяться с дальнейшими действиями.

— Действиями?

Жаль, что младший братец ушел, потому что сейчас как раз смог бы получить наглядное представление о том, каково это, когда на тебя смотрят и в упор не видят. Ну же, мама, признайся, наконец, что за приятный глазу предмет для наблюдения нашелся вдруг у меня за спиной? Там ведь нет ничего, кроме стены беседки. Я проверял. Неоднократно.

— Уважающий себя мужчина всегда самостоятельно обеспечивает свои и не только свои потребности. Кроме того, в семье Линкольнов заведено…

Как красиво мы говорим! Про семью в особенности. И право, это же сущая мелочь, что моя фамилия звучит иначе, верно?

— Мне отказывают от дома?

Фокус внимания все-таки сместился на моё лицо. Недовольно. Можно сказать, возмущенно.

— Франсуа, это не повод для шуток.

— Ты просила о серьезном разговоре, так что я не шучу.

— Ни я, ни Джозеф никогда не оставим тебя без поддержки. Любого рода. Но это никоим образом не означает…

— Что я могу продолжать бездельничать?

В ответ наступило многозначительное молчание, не требующее толкования или расшифровки.

Вот оно и закончилось, моё беззаботное существование. Жаль. Хотя, если изловчиться, можно ещё потянуть время. Год. Если постараться — два. Уйти в поиски себя, что называется, постараться быть убедительным. Проблема лишь в том, что я ничего не хочу искать. Вернее, ничто не кажется настолько важным, чтобы пуститься в отчаянную погоню. А значит…

— Вы уже придумали работу для меня?

— Диктата не будет. Не надейся.

И тут обломали? Неожиданно, прямо скажем. Неужели мама в кои-то веки отказывается от удовольствия поиграть в тирана и деспота?

— Ты выберешь сам. Мы подготовим некоторые предложения, и если захочешь ими воспользоваться, будет даже лучше.

Забыла добавить: «для всех нас». Могу поспорить, упомянутых предложений имеется уже целый список, причем не на одну страницу. И все, конечно же, исключительно привлекательные, невероятно заманчивые, а что самое главное — до одури полезные семье Линкольнов. Только я-то — Дюпон.

— И как скоро мне нужно определиться со своим карьерным путем?

— Тебя никто не торопит, Франсуа. Это всего лишь пожелание. Наше общее с Джозефом.

А вот такого можно было не говорить. Если до последней фразы я ещё наивно полагал, что мамин престол непостижим и недосягаем, теперь получил явное подтверждение, что у кресла королевы ножки не слишком-то длинные. Зачем иначе, как заклинание, уже в который раз она повторяет имя своего короля?

— Я понял.

— Хорошо. — Отрепетированное до полнейшей небрежности движение плеча вернуло слегка сползшую шаль на назначенное ей место. — Тебе тоже нужно переодеться к мессе.

— Что я на ней забыл?

— В отсутствие главы семейства старшему сыну надлежит сопровождать прочих родственников на всех общественных мероприятиях.

— Пожизненно, значит?

Мама не оценила мою шутку. Наверное, потому, что сейчас я вовсе не шутил. Как и на протяжении всей беседы.

В сумеречной прохладе лимузина трудно поверить, что приближается полдень. И печатные буквы на странице выглядят слишком серыми, окончательно отравляя удовольствие от чтения, и так не слишком большое.

— Книгу можно было оставить дома.

— Я должен выбрать тему для дипломной работы. До конца каникул.

Мамин взгляд показательно наполнился недоверием. Практически подозрением. Почти оскорбительным.

Не то, чтобы я врал… Нет, всего лишь вытянул на свет божий очередную удобную правду. Признаться, мысли об учебе посещали меня на протяжении последних каникул не чаще одного раза в неделю. Зато другие преследовали неотступно: приходилось прогонять, и нудное чтиво для этой цели подходило как нельзя лучше. Вернее, нудным оно казалось поначалу, а потом приобрело даже некоторую прелесть. В моих глазах. Потому что глазам Элены-Луизы Линкольн, вынужденной время от времени наблюдать за моими занятиями, происходящее явно не нравилось.

— Мы же говорили об этом меньше часа назад, не так ли? Или я не должен был воспринимать сказанное буквально?

Она не ответила, демонстративно отворачиваясь к тому же окну, в которое увлеченно пялился всю дорогу мой младший брат.

Вниз по камино[2] Анилья, до поворота на кайе[3] Примо, откуда уже рукой подать до собора Девы Марии Заступницы, священнейшего места в Санта-Озе. Единственного места в Вилла[4] Баха — Нижнем городе, куда жители Верхнего покорно снисходят день ото дня. Говорят, храм поначалу собирались перенести выше, на склоны Сьерра-Винго, но то ли против был явлен истинный знак божий, то ли геодезисты, несмотря на все посулы и угрозы, не смогли отыскать в горах площадку, способную принять на себя тяжесть двухсотлетнего здания. И его непревзойденную красоту.

Я не видел других таких же соборов. Да и вообще не видел, если честно, но готов был спорить с кем угодно, вплоть до рукоприкладства, что здешнее земное прибежище богоматери — прекраснейшее в мире. Ну или хотя бы на континенте. Девственно-белые стены, возносящиеся к небесам, стремительные шпили, упирающиеся в облака, гирлянды мраморных цветов и стрельчатые окна, льющие свет на молящихся… Таким он предстал передо мной в первый раз, и таким же оказывался снова и снова. Неизменным, а значит, вселяющим надежду даже в того, чью веру уже не реанимировать.

Водитель всегда высаживает нас в горле одной из улочек, выходящих на соборную площадь, и остаток пути мы преодолеваем пешком. Со стороны это может показаться данью уважения другим верующим, собравшимся к полуденной мессе, но на самом деле в нашей вынужденной прогулке больше страха, чем смирения. Жене сенатора, представляющего интересы Санта-Озы в Экваториальном союзе, ничего не стоило бы велеть подогнать машину прямо к широкому крыльцу, и пожалуй, никто не посмел бы сказать вслух ни слова. В первые минуты. Вот только жизнь, особенно благополучная, требует не минут, а часов, дней, месяцев и лет, а это слишком большой промежуток времени, чтобы недовольные продолжали хранить свое молчание.

— Ты не подашь мне руку?

Конечно. Куда я денусь?

Кажется, что она ничего не весит. Мама. И едва достает макушкой до моего плеча. Трудно представить, что я появился на свет все-таки из этого чрева, а не из какого-то другого. Отец постарался хорошо, это по мне сразу видно. А до этого над бабушкой вовсю старался дед, портовый грузчик из тихо умирающего Нового Орлеана. Судя по старым снимкам, лет через десять-пятнадцать мы с предком станем очень похожи. Как две капли воды в океане, расплесканном где-то впереди, за домами, сгрудившимися вокруг площади.

— А мне? А мне?

Он весит ещё меньше. И висит под мышкой, как болонка. Впрочем, недолго: под осуждающий взгляд матери спускаю Генри на плиты мостовой. Хотя мальчишка как раз предпочел бы продолжать свое путешествие по воздуху.

— Подобное обращение с книгами недопустимо.

Спасибо за напоминание. Знаю. Зато очень удобно вот так заткнуть мягкий томик за ремень брюк и, если ты настаиваешь, мама, прикрыть полой блейзера.

Часть 1.2

В толпе перед собором привычно много знакомых лиц. Имен половины этих людей я бы не смог припомнить при всем желании, а вот глаза, носы и рты кажутся почти родными. Конечно, кое с кем мы знакомы вполне официально. Например, вон с теми матронами, которые качают головой, видя расстегнутый ворот моей рубашки.

Осуждаете? Зря. У меня с Господом сегодня встреча без галстуков, понятно?

Отводят взгляды, не прекращая высказывать негодование, только теперь уже друг дружке. Ничего, пусть судачат: старушкам тоже надо чем-то заниматься на досуге.

За высокими дверьми жар резко сменяется свежестью. Розовое масло. Воск. Капелька ладана. А ещё мятные сквозняки, прошивающие собор с севера на юг и с запада на восток.

— Дальше доберетесь сами?

— Долго ты ещё собираешься игнорировать правила приличия?

Я бы сказал, что устал от этих правил, ещё когда был всего вдвое старше, чем мой младший брат теперь, но лучше промолчу. Тем более, никому не возбраняется молиться так, как он того пожелает.

— Пойду на галерею.

Мама мимолетно поджала губы, но пока поворачивалась к жаждущим поприветствовать супругу сенатора, её взгляд наверняка успел преисполниться надлежащей кротостью. Как и положено. А я шагнул назад, за спины молельщиков.

Вряд ли кому-то из людей, посещающих храм снова и снова, приходило в голову, что за узкой и невзрачной дверцей скрывается длинная лестница с винтовыми секциями, поднимающаяся на второй и последний этаж собора, под самый потолок. Собственно, снизу галерея, окаймленная ажурной колоннадой, казалась скорее архитектурной причудой, украшением, а не вполне пригодной для использования частью здания. Да и, в конце концов, кто из нас часто смотрит вверх, задрав голову? Только тот, кто знает, где меня можно найти. А главное, хочет искать.

Алехандро Томмазо дель Арриба. Черты его лица с такой высоты разглядеть трудновато: хорошо видны только светлые локоны на общем темноволосом фоне прихожан, собравшихся к мессе. Настоящий красавец, между прочим. Ни одна женщина не может устоять перед взглядом карих глаз под блондинистыми бровями — самым удачным сочетанием, на которое способна природа. Блистательный облик, отменная родословная, безбрежное состояние, шикарное будущее. И при всем при этом…

— Когда-нибудь я запыхаюсь и умру, пробуя до тебя добраться!

Лукавит? Конечно. Как всегда. Но старательно изображает одышку.

— Что тебя вечно тянет сюда, Фрэнк? Хочешь быть поближе к богу?

Он всегда так меня называет. С самого первого дня знакомства, когда я в самой прямой и жесткой манере заявил, что мне не нравится каноническая форма моего имени. Другой бы, наверное, взял себе на заметку эту ахиллесову пяту и при случае тыкал бы в неё иголкой. Другой, да. Только не Хэнк.

— Узел ослабь: дышать будет легче.

— А ты, смотрю, все предусмотрел заранее?

Я просто не очень люблю галстуки. И шейные платки. И вообще не люблю все, что стесняет движения и прочие способы восприятия мира.

— Оно того стоило. Сеньоры де ла Банно чуть не захлебнулись ядом, глядя на меня.

Широкая белозубая улыбка только подтверждает непристойность моего поступка. Если бы старший наследник семьи дель Арриба был девушкой, я бы, пожалуй, в него влюбился. Окончательно и бесповоротно. Только вовсе не за красоту и всякие материальные мелочи и крупности. За умение подмечать главное в любой ситуации:

— Ни дня без книги?

— Надо же хоть какое-то представление получить о науках. Напоследок.

— Ты сегодня чересчур мрачный. Что-то случилось?

Под сводами собора заметалось эхо приветственных вздохов, значит, падре Мигель уже занял свой проповеднический трон. Ну да, точно. Уже слышу:

— Каждый из нас хотя бы раз в жизни пробовал смотреть на солнце, обжигаясь и бессильно опуская взгляд. И блики света ещё очень долго метались в наших глазах, мешая смотреть, но что ещё более печально, мешая видеть, что там, внизу, где-то под ногами продолжается все тот же мир. Тот же, что простирается над головами. И в этом мире…

— Не будем ему мешать, ладно?

Хэнк такой. Вечно думает обо всех, кто находится вокруг. Даже если это самое окружение не замечает его присутствия.

— Хорошо, пойдем на воздух.

Внутри — галерея, снаружи — грозди балконов, с улицы выглядящие, как причудливые птичьи клетки, только сплетенные не из проволоки, а из камня. Бархатистый белый мрамор.

— Так что случилось?

Скамеек тут нет, можно лишь опереться спиной о витые колонны.

— Меня выгоняют на работу.

Я старался говорить предельно серьезно, но Хэнк все равно улыбнулся. И шутливо погрозил пальцем:

— Труд облагораживает человека. А значит, отказываться от…

— Все кончено. Понимаешь? Теперь уже все и насовсем.

— Ты говоришь о…

— Ты знаешь.

Он подумал и кивнул.

Собственно, я смог признаться только ему. Однажды. Единственному человеку, от которого невозможно было бояться получить порицание.

И да, думаю, надеяться все же стоило. Верить я перестал примерно год назад. Потому что вера закончилась. Высохла, как лужа под палящим солнцем. А сейчас и надежда потихоньку иссякает, оставляя после себя раздражение. Правда, пока ещё глухое.

— Осталось всего несколько дней, а вместо того известия, которое мне было бы радостнее всего услышать, получаю что-то вроде приказа: выбирай, чем хочешь заняться, и выметайся.

Белокурая голова качнулась:

— Тебя не могли выгнать из дома.

— Ну… Это читалось между строк.

Узкая ладонь с длинными пальцами примирительно легла мне на плечо:

— Не придумывай то, чего нет.

Если бы! Никогда не страдал богатой фантазией. Только голые факты. Ничего кроме фактов.

— Вот сам подумай, неужели им было трудно решиться на усыновление? Или вдруг нашлись другие причины, по которым мне нежелательно становиться даже на шаг ближе к имени Линкольнов?

— Фрэнк, иногда случается, что…

— Все ведь из-за него, да? Из-за этой мелкой твари?

— Не говори так о брате.

Когда надо, Хэнк способен выглядеть суровым. Не хуже ангела с карающим мечом. Но поскольку из глубины карих глаз никуда не деваются доброта и понимание, испугаться не получается. По крайней мере, у меня.

— Мой брат, что хочу, то и говорю.

Вместо нового сдержанного укора — очередная улыбка. Чуть печальнее предыдущих, но по-прежнему ни на грамм не обвиняющая.

Он все понимает, мой друг. Все во мне уж точно. Только неясно, как ему удается при этом не выносить никаких суждений. Я ведь тоже понимаю многие мамины мотивы, но какой в том толк? Понимаю и злюсь ещё сильнее, чем если бы был слепым. Например, вроде того сказочного принца.

Нельзя сказать, что после «трагической смерти» Андре Дюпона Элена-Луиза сразу же бросилась устраивать свою личную жизнь. Выдерживала траур, и возможно, вполне искренне. Сдвинуться с насиженного и намоленного места пришлось, когда кредиторы семьи описали последнее имущество в уплату долгов. Что характерно, не только отцовских. Впрочем, мама всегда предпочитала пропускать подобные напоминания мимо ушей.

А вот дальше, можно сказать, на её улицу пришел настоящий праздник. Состояние оставшихся финансов позволяло нам двигаться только в одном направлении — строго на юг, где жизнь была проще и дешевле. Туда, где бледный лик и белокурые волосы ценились знатоками и лицемерами на вес золота. Неудивительно, что даже в огромном здании пассажирского порта вдову Дюпон легко было выделить из толпы. Вот связать свою судьбу с женщиной, одетой слишком скромно для того, чтобы выглядеть гордой и обеспеченной, отважился бы не каждый мужчина. Подойти и предложить приятно провести время? Это пожалуйста! Сколько их встретилось на нашем пути тогда, любителей гнусных развлечений… Я даже не пробовал считать. Но все равно не отходил от мамы далеко. Пока нам не засвидетельствовал свое почтение человек по имени Джозеф Генри Линкольн.

То, что он был богат, бросалось в глаза. Но то, насколько он могущественен, выяснилось намного позже. В день бракосочетания. Наверное, сенатор таким образом проверял искренность чувств будущей супруги. И наверное, убедился в том, во что хотел поверить. На самом деле, мама готова была в тот год к любому союзу, лишь бы не оставаться снова и снова наедине со мной. Пусть большая часть имевшихся в её распоряжении денег была уплачена смертельно больному другу семьи, который согласился заявить о своей причастности к гибели Андре Дюпона, но мы-то с Эленой-Луизой прекрасно знали, что произошло в гостиной. А главное, знали, что сын, как бы странно это ни звучало, не старался защитить свою мать.

Я просто в какой-то момент понял, что должен остановить отца. Должен вообще. Должен всему миру, который тогда казался не слишком-то и большим…

Они могли меня усыновить. Легко и просто. Сделать полноправным членом семьи Линкольн. Не знаю, разговаривали ли новобрачные об этом, но моего желания уж точно никто не спрашивал. Мнения тем более. Все шло своим заведенным чередом, спокойно, мирно, благостно, пока в один прекрасный день я не увидел, как сенатор счастливо поднимает свою супругу на руки.

Мама все-таки смогла забеременеть. Скорее всего, в этом не было ничего странного. Не самая старая женщина: тридцать два года. Врачи ставили уклончивые диагнозы, и в кои-то веки соврали меньше обычного? Бывает. Но с того дня моя жизнь оказалась подвешенной на тоненькой нити.

Если до рождения маленького Генри Линкольна я ещё смел надеяться однажды поменять фамилию, то когда белокурый ангелочек, унаследовавший от облика матери все, что только было можно, появился на свет, мои шансы начали стремительно таять. Кому нужно делить власть и деньги между двумя наследниками? Правильно, никому. Особенно человеку умному и дальновидному.

Конечно, напрямую мне ни в чем не отказывали: приличия ведь и все такое. И даже не стали требовательнее. Это сейчас мама отчего-то вдруг встрепенулась. Видимо, решила предупредить вспышку ярости. Мою вспышку. Потому что… Неужели она думает обо мне подобным образом? Неужели все ещё? Или наоборот, только укрепляется в своем заблуждении?

Нет, от таких мыслей можно сойти с ума ещё вернее, чем от злости на собственного брата. Особенно когда тебе мягко напоминают:

— Он ни в чем не виноват.

— Он виноват в том, что вообще родился!

Хэнк состроил гримасу, пародирующую одного из наших преподавателей — знатока статистики и вероятностей, мистера Джона Джемисона. В ней не было ничего примечательного, кроме одной особенности: обычно за таким мимическим упражнением следовал жесткий опрос. На предмет усвоенных студентами знаний.

— Ответь, только честно: если бы у тебя не появилось брата, ты уверен, что усыновление обязательно случилось бы?

Откуда я знаю? Оно было бы немного более возможным, вот и все. Но не предначертанным, конечно.

— Глупый вопрос.

— Нужный вопрос. Ответишь?

Я отвернулся. К городу, ковром расстелившемуся у подножия собора.

Отсюда океан был почти виден. В пелене горячего марева. А ещё были видны кварталы Нижнего города, похожие на нескончаемый ящик с детскими кубиками, которые кто-то пытался уложить в подобии порядка, но до конца терпения не хватило. Серые, охристые, местами выбеленные коробки домов и пыльные улицы. Почти нет зелени. А вот с балкона на тыльной стороне собора открывался бы совсем другой вид: вид на Вилла Альта, Верхний город.

Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя. Парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.

— Молчание — знак согласия.

— Согласия с чем?

— С правдой. — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она состоит в том, что младший брат — лишь ещё один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.

Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.

— Ты тоже веришь сплетням?

— Я верю тебе.

— А я рассказывал?

— Ни разу.

— Тогда как можно верить?

Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.

— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?

И пытаться не буду. Я верил. А что толку?

— Не будем продолжать, ладно?

Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. В пространство за моим правым плечом. А потом сменил тему:

— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.

— А ты не думал, что «люди», в свою очередь, тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть какими-нибудь отношениями. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.

— Снова придумываешь?

Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время… Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая успокоительную иллюзию благополучия.

— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?

— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.

— А что со мной не так?

— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.

Наверное, он прав. Но трудновато играть в радость и счастье, когда…

— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.

— Тебе легко говорить!

Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.

— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.

Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.

— И помните, больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!

Последние слова проповеди долетели до нас как раз к окончанию лестницы. Хэнк тут же ускорил шаги, почти полетел, торопясь к своим многочисленным сестрам. Не прощаясь. Наверное, думал, что я последую его примеру добропорядочного сына.

Была б моя воля, до вечера сидел бы на галерее. Но пока остается хоть призрачная надежда, стоит смирить гордыню, а с ней и прочее, что клокочет в груди. И видимо, делает это так громко, что слышно всем вокруг. Отцу Мигелю, к примеру.

— Ты слушал проповедь, сын мой?

Он стоял у выхода с лестницы, прямо за дверцей. Усталый, но воодушевленный.

— А надо было?

— Дерзость хороша во всем, кроме общения с Господом.

— Мы вполне довольны друг другом.

Глаза падре, преисполненные сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально сощурились.

— Я бы попросил тебя не богохульствовать, но похоже, Он и впрямь не против. И все же, не забывай: у всякого терпения есть предел.

— У божьего тоже?

— Господь велик в своей милости и всепрощающ. Он смотрит на всех нас, выделяя каждого. А вот мы чаще желаем видеть только самих себя… Вокруг тебя много людей, Франсуа. Разных людей. Есть хорошие, есть плохие, и порой их невозможно отличить друг от друга. Остерегись делать неправильный выбор, вот и все, о чем я тебя прошу.

И он туда же! Мамочка постаралась, не иначе. Представляю, чего она наговорила священнику, и конечно же, исключительно для моего блага…

— Не хочешь обсудить это?

Многозначительный кивок в сторону исповедальни. Кивок, от которого меня чуть не передернуло.

Я так и не побывал там. Ни разу. Однажды залез только, чтобы посмотреть, как резной шкаф выглядит изнутри. Но и тогда, получив сквозь плетеное окошко ласковое предложение поговорить, отказался наотрез.

— Я уже обсудил. С Ним.

— Не нужно пренебрегать человеческим участием, сын мой. Господь прощает, но понять может только человек.

Спасибо, у меня без вас есть такой на примете. Человек. Друг. И с ним я тоже уже побеседовал.

— Вы очень заботливы, падре.

— Я все-таки надеюсь на разговор, Франсуа. Он не будет лишним. — Мозолистая ладонь взъерошила мои волосы. — А пока ступай. С богом.

Часть 1.3

Каждое прибытие сенатора в семейную резиденцию казалось мне неожиданным примерно лет до пятнадцати. Потом выяснилось, что вполне достаточно немного более напряженного слуха, капли внимания к мелочам и простейшего расчета, основанного на здравом смысле и хорошей памяти, чтобы предугадать, когда Джозеф Генри Линкольн снова переступит порог своего дома.

Ну да, я ждал его. Ждал всякий раз. Вернее, не столько его, сколько момента, когда высокий, статный, седовласый мужчина войдет в мою комнату и произнесет несколько драгоценных слов. Например, назовет меня сыном.

— Я дома!

Кто бы сомневался.

— Папа, папа приехал!

Детская непосредственность в самом примитивном своем проявлении. Сейчас Генри скатится по ступенькам в холл, прямо в объятия сенатора, потом взлетит, замирая от восторга на руках-качелях, раскраснеется, засияет, заслужит положенную порцию ласки и только потом уступит внимание мужа жене. Так всегда происходит. По одному и тому же сценарию, явно списанному из сусальной рождественской истории.

— С возвращением!

Мамин голос. Радостный, влюбленный, смущенный и горделивый, как будто публичное проявление чувств — верх непристойности, а значит, она снова и снова совершает подвиг, позволяя глубочайшим тайнам показаться на поверхности.

Раньше я старался опередить всех и первым поприветствовать хозяина дома, вернувшегося домой. Теперь моя старательность не имеет смысла, стало быть, нет нужды торопиться: пусть минутная стрелка совершит ещё один оборот. Или два.

Сенатор выглядит усталым. И довольным. Наверное, переговоры или какое-то другое мероприятие, на котором он присутствовал, завершились успешно. Хотя, вряд ли Джозеф Линкольн принимал гостей, тем более, коллег: слишком нейтрально и раскованно одет. Даже гольф-клуб требует большей тщательности во внешнем облике. Значит, дела если имелись, то скорее личные, нежели общественные.

— О, Фрэнк! Ты-то мне и нужен.

Надо же, меня заметили. Не прошло и полгода.

— Позволишь украсть своего сына ненадолго?

Сегодня поцелуя удостаивается мамина верхняя губа. Это прямая противоположность прелюдии. Вот если бы сенатор куснул нижнюю…

— Как пожелаешь, дорогой.

В такой момент Элена-Луиза с легкостью отдаст все, что угодно. По первому требованию. Тем более, вещь ненужную и бесполезную.

— Пойдем, прокатимся.

Сенаторский «фалькон» стоит прямо у крыльца и выглядит чуть потускневшим. Итак, дела точно были личными: машина выкачена не из гаража, а прошла дорогу. Довольно долгую, кстати.

— Садись вперед.

Как можно отказаться от поездки на шикарном авто и с личным водителем в лице сенатора Санта-Озы? Любой бы на моем месте визжал от восторга. Да и я…

Сердце все равно замирает. Даже сейчас, когда злиться получается успешнее, чем радоваться. Если задуматься, мне не так уж часто выпадал случай побыть с Джозефом наедине. А по личному приглашению — и вовсе ни разу. Он никогда не старался притворяться моим отцом. Прилежно спрашивал, как идут дела, но всегда довольствовался короткими, ничего не значащими ответами. Следил, чтобы у меня было все необходимое для игр и учебы, но пожалуй, не пробовал размышлять о том, чего я хочу на самом деле. А может, просто терпеливо ждал. Первого шага с моей стороны. Ждал, что однажды я назову его…

Совершу невозможное, то есть.

Для меня ведь слово «папа» означало ужас. Воскрешало в памяти кошмар вечных склок, ссор, оскорблений и рукоприкладства. Да, не в мой адрес. Меня отец никогда не трогал. Зато маму не щадил. Нуждалась ли она в защите? Семилетнему ребенку этого было не понять никакими силами. Я и теперь не уверен. Моей рукой вела в тот день странная, шальная мысль: а что случится, если животная агрессия, которая вдруг так ярко запылала в Андре Дюпоне, вдруг вырвется наружу? Одно дело, если обрушится на маму или меня: мы же оба одно целое с отцом. Семья. Нам нестрашно. Но за дверью дома мир продолжается. И в нем живут люди, которых наша боль не должна была коснуться. Ни за что на свете.

— Как проходят каникулы?

— Нормально.

— Отдыхаешь хорошо? Элена сказала, что последние дни ты проводишь с книгами.

— Готовлюсь к дипломной работе.

— Уже выбрал тему?

— Не окончательно.

— Тебе нравится изучать общественные науки?

Не знаю. Не думал. Нужна какая-нибудь ерунда, чтобы отвлечься, вот и все.

— Они ничем не хуже других.

— Но ты не питаешь к ним особой склонности?

Признаться? Сказать, что выбрал это факультет неслучайно? Наверное, Джозефу такой ответ польстит. Да, я хотел быть похожим на… Вернее, хотел быть готовым к самому главному дню своей жизни. И не посрамить доброе имя, что называется.

— Преподаватели не жалуются.

В усах сенатора мелькнула и спряталась улыбка.

— Ты не должен делать то, что тебе не нравится.

Красиво сказано. Со всем спокойствием и уверенностью уважаемого человека. Только напутствие слегка запоздало, не правда ли?

— Я не знаю, что мне нравится.

— А вот это достойно сожаления.

«Фалькон» скользит над поверхностью дороги все плавнее и мягче, значит, мы поднимаемся в горы по серпантину пасо Серро. Интересно, зачем?

— У меня ещё вся жизнь впереди. Хватит времени для размышлений.

— На некоторые вещи не стоит тратить слишком много усилий.

Намекает на бессмысленность моих стараний? Так можно было давным-давно разрушить мечты. Несколько слов правды меня не убили бы, зато избавили бы от нынешних мучений. А много ли милосердия в многолетнем обмане?

— Я постараюсь так и поступать. В будущем.

Ещё один поворот, на аллею, деревья по обе стороны которой смыкаются ажурным потолком над нашими головами.

Узкая, рассчитанная на одну машину. Посыпанная речным песком, ещё не успевшим потерять блеск. И дом, в конце пути восстающий из зелени, тоже новехонький. С иголочки. Не беленый, как это принято в имениях ниже по склону, а облицованный камнем. Грубовато обтесанным, шершавым, невзрачным… И абсолютно искусственным. Как и плитки дорожек под ногами. Оконные рамы того же рода. Пластиковые. Кому бы ни принадлежал этот дом, он стоит целое состояние. Нет, даже больше.

— Нравится здесь?

Сенатор, покинувший машину чуть раньше меня, присел на капот, раскуривая сигару. Своего любимого сорта, с тонким ароматом черного перца.

— Шикарно.

Думаю, ничем подобным не могут похвастать большинство наших вполне богатых знакомых. Может, и вовсе никто. По крайней мере, я, пока меня ещё рады были встречать в благородных домах Санта-Озы, нигде не видел столько роскоши за один раз.

— Он твой.

Я повернулся к сенатору лицом только через минуту. Или пять. После того, как эхо услышанных слов наконец-то донесло свой смысл до моего сознания.

— Как это, «мой»?

— Подарок. К совершеннолетию.

Нужно что-то сказать в ответ. Обязательно нужно. Только пристойных слов в запасе почему-то не оказалось, поэтому молчу. Растерянно и смущенно.

— Тебе скоро понадобится собственный дом, не успеешь и оглянуться. На первых порах будет, куда привести девушку, а потом… Впрочем, решать будешь сам.

Не очень-то походит на любовное гнездышко. Скорее, на гнездо. Семейное. Но стоит ли понимать слова сенатора, как пожелание остепениться?

— Я ещё не думал о…

— Знаю. Элена говорила.

А что ещё она рассказывала обо мне такого, что мне самому не слишком хорошо известно? Предупреждала, например, что в гневе я могу быть угрозой? Или все-таки предпочла сохранить маленькую семейную тайну?

— Со мной мама говорила о работе.

— А именно?

— Что пора начинать строить карьеру.

Колечко дыма поднялось в воздух и растаяло, на мгновение затуманив взгляд Джозефа.

— Она права. Можно было начать даже раньше.

— Нужно делать выбор. Это трудно.

— Разумеется. Поэтому тебя никто не торопит.

Сигара вздохнула и потухла. Сенатор убрал недокуренный сверток табачных листьев в футляр и распахнул дверцу «фалькона». С водительской стороны.

— Здесь тебя никто не потревожит. Это поможет принять решение?

Я промолчал, глядя, как он уезжает. И только когда жемчужно-пепельная машина бесшумно исчезла в зеленом лабиринте, понял, что реально остался один.

Дом, говорите? Роскошный, спрятанный в заповедном месте, отданный на разграбление? О, простите, грубо выразился! На откуп. Помнится, мама что-то упоминала о поддержке. Что ж, по большому счету мне теперь даже не нужно работать. Могу жить припеваючи, отрывая плитки облицовки и продавая по одной. За дорожные на черном рынке дадут чуть поменьше, чем за стенные, конечно, но все равно достаточно, чтобы ни о чем не думать долгие годы.

Вы щедры, сенатор. Очень-очень щедры. Но если сделали такой подарок человеку, от которого ваша супруга желает избавиться однажды и навсегда, то сколько я смог бы получить, став вашим…

Лазоревая гладь бассейна разорвалась, принимая меня в свою ласковую ловушку. Хорошая штука — вода. Своенравная. И выталкивает обратно, и не отпускает до конца. Прямо как мысли.

Странно, я думал, что этот «от ворот поворот» произведет большее впечатление. Заставит хотя бы разозлиться по-настоящему. Но нет, в конце концов даже злости не осталось. Событие должно было произойти? Оно произошло. Ожидаемое, логичное, предсказуемое, прогнозируемое. Словом, все, только что случившееся, я на самом деле уже успел пережить много-много раз. Во сне, когда грезил о несбыточном. Наяву, когда взвешивал шансы.

Я же знал, что так все и закончится, верно? Зачем же продолжал надеяться? Точно, надо было заниматься карьерой. Сенатор не смог бы мне отказать в любом дурацком намерении, возникни оно на несколько лет раньше. Ввел бы в высший свет, познакомил с влиятельными… Впрочем, хватит обманывать себя: такая вещь, как влияние, имеет перед собой единственную цель — прирастать, а со мной все было ясно сразу.

Таланты? Способности? Ерунда! Все и всегда решают связи. Конечно, я смогу получить пристойную должность в любой корпорации Санта-Озы. Например, как сводный брат наследника семьи Линкольнов. Но мне никогда не подняться выше. Не занять место, сны о котором не давали мирно уснуть весь последний год.

Может, это первые признаки сумасшествия? Ну и пусть. Будет даже приятно выстроить в сознании виртуальную реальность, где все идет по нужным мне правилам. Вполне заманчиво. Если во внешнем мире мечты и надежды имеют обыкновение постоянно рушиться, лучше закрыться где-то внутри. Для начала хотя бы внутри дома.

Сенсорная пластина вспыхнула мягким молочным светом, начиная распознавание, и менее, чем через четверть минуты открыла замок. Хорошая настройка, техники постарались на славу. За дополнительную плату, конечно же: стандартно установленная охранно-пропускная система постоянно чудит. В университете, к примеру, не реже пару раз в семестр случались всякие чудеса. И студентам временами сказочно везло. В экзаменационную неделю особенно, когда преподавателей задерживали на входе.

Ковер на полу, синтетический, как и большая часть меблировки, мгновенно высушил ноги. Словно слизал капельки воды, все до последней. И спрашивается, зачем тогда искать полотенце, если можно лечь прямо здесь?

Покатый потолок холла целиком застеклен. Как крыша оранжереи. И кажется совсем прозрачным, словно лежишь под открытым небом, только не слышно шелеста листьев и прочих звуков жизни. Так тихо, что хочется спросить: а эта самая жизнь, она вообще есть хоть где-то снаружи?

В доме прохладно, но уютно. Точнее, та же самая температура, что и снаружи. Терморегуляция отменная, вот что значит, современные технологии. И не нужно ни о чем заботиться: как только на улице начнет ощутимо холодать с приближением ночи, капилляры внутристенных панелей сузятся, отдавая накопленное за день тепло. При всем желании не замерзнешь и не простудишься. Даже насморк не подхватишь. Это ли не сказка?

Скучновато, конечно. Непривычно без голосов, раздающихся то здесь, то там. Бросить все и вызвать машину? Воспользоваться услужливо подмигивающим коммуникатором? Мне не скажут ни слова поперек, это я уже хорошо уяснил. Только не потому, что чего-то опасаются или уважают мои решения. Просто никому нет дела до того, что происходит за забором на выселках.

Сенатор четко дал понять: наши дороги расходятся. Вот тебе, парень, все необходимое для самостоятельной жизни, осталось только найти официальный, желательно благопристойный источник средств к существованию, и распрощаемся. Если не ошибаюсь, во всех культурах мира считается, что уход из родительского дома это начало всего. Тогда почему мне кажется наоборот?

— Репетируешь новые способы встречи гостей?

Хэнк. Стоит у порога, опираясь о дверной косяк.

— Заходи, раз уж пришел… А собственно, что ты здесь делаешь?

— Проезжал мимо. Решил познакомиться с соседями: стройка закончилась, значит, здесь кто-то уже должен был обосноваться.

Несколько небрежно брошенных слов. И одновременно — бездна поразительной информации.

— С соседями?

— Ну да. Отсюда до нашего дома всего несколько миль. Можно даже пешком ходить.

Какая предусмотрительность! Значит, сенатор тщательно выбирал место, куда меня можно сослать с глаз долой. Конечно, оно дорогое. Престижное. Обремененное блестящим светским обществом. Но разве я этого хотел?

— А знаешь, я немного переживал. Даже боялся. Ведь здесь мог поселиться кто угодно.

— Значит, считай, что тебе повезло.

— А тебе разве нет?

На его широкую улыбку невозможно ответить иначе, чем улыбнуться в ответ. Пусть натянуто и не вполне искренне, но Хэнка, судя по смешинкам в глубине карих глаз, радует и такое проявление чувств с моей стороны.

— Предложишь войти?

— Да я и не запрещал.

— А твой «цербер»?

Пришлось подниматься с ковра, шлепать к пульту управления, искать описание основных функций, а потом отрубать к черту всю систему. От кого мне здесь держать оборону? Разве только от юных наследниц семьи Арриба, да и то вряд ли.

— Добро пожаловать.

— Потренируй приветствие, когда будет подходящее настроение: таким тоном уместнее велеть убираться восвояси.

Внутреннее убранство производит впечатление даже на Хэнка, хотя кому, как не ему, чувствовать себя в роскоши, как рыба в пруду:

— Потрясающе! И сколько все это стоило?

— Понятия не имею. Подарили.

— Ого! И ты ещё на что-то жалуешься?!

— Они откупаются от меня. Просто и пошло откупаются.

— Я бы не торопился с выводами.

Хэнк прошелся по холлу, восхищенно обозревая обстановку. Выглянул в окно, за которым сияло зеркало бассейна.

— Вода хорошая?

— Приличная.

— Можно окунуться?

— Не спрашивай разрешения. Можешь вообще жить здесь, если хочешь.

Плескался он долго, демонстрируя все стили плавания, которыми владел. Только непонятно, ради кого старался: и так знаю, на что способен мой друг, а других зрителей вокруг не было и быть не могло. Да и я приглядывался не особенно, потому что после дороги, купания, а главное, не самых приятных раздумий появилось то, что должно было появиться. Чувство голода.

Холодильник, обнаруженный на кухне, оказался шикарен, элегантен, огромен и пуст. Не совсем, конечно, но считать батарею бутылок шампанского едой я не согласился бы ни при каких условиях. Как и набор дорогих сыров: две дюжины кусочков на один укус — надругательство над разыгравшимся аппетитом.

— Жрать нечего, — сообщил я, услышав шаги Хэнка у себя за спиной.

— Зато выпивки — хоть залейся! А насчет жратвы не переживай: у меня кое-что есть с собой.

— Собирался на пикник? Тогда извини, что нарушил твои планы.

— Да ну, какой пикник? Не забывай, у меня куча младших сестер, а потому меня из дома без месячного запаса провизии не выпускают!

Насчет месяца он, конечно, погорячился: так, небольшая корзинка с сэндвичами. Правда, на любой вкус.

— Угостишься?

— Ещё спрашиваешь!

Когда мы приговорили всю еду и пару бутылок, за окнами уже начали сгущаться сумерки.

— Тебе не пора домой?

Хэнк внимательно посмотрел на меня и качнул головой:

— А я и так дома. Ты же предложил мне жить здесь, помнишь? Но если я тебе сегодня мешаю…

Он сделал попытку подняться из кресла, и я почему-то вдруг испугался остаться один в наступающей ночи. Но честно признаться в своих страхах? Вот ещё!

— Нет, не мешаешь. Просто я думал, тебя ждут.

— Я родных уже предупредил. Сказал, что погощу у друга.

На моей памяти Хэнк даже не притрагивался к стационарному коммуникатору, а мобильные так высоко в горах вряд ли работают устойчиво. Стало быть…

— Когда успел?

Ага, молчит. И прямо скажем, выглядит смущенным.

— Ты с самого начала знал, что здесь окажусь именно я, ведь так?

Он мог бы притворяться и дальше, но не стал:

— Сенатор сказал, где тебя искать.

— Зачем?

— Чтобы я не плутал лишнего.

— Я не об этом! Зачем ты меня вообще искал?

Хэнк тряхнул волосами, после купания и в отсутствие укладки превратившимися в полнейший беспорядок.

— Наш разговор в соборе. Тебя что-то тревожит, Фрэнк. И сильно тревожит. Расскажешь?

Неужели по нынешним временам беседы с богом больше недостаточно?

— Тебе не понравится то, что ты можешь услышать.

— Оно и не должно мне нравиться. Это же правда, а она не бывает плохой или хорошей.

Прости меня, Господи, ибо я согрешил.

— Я ненавижу их. Всех вместе и по отдельности.

— За что ненавидишь?

— За все… — Я обвел рукой комнату. — За все это.

— За доброту и щедрость? — уточнил Хэнк.

— Где ты их видишь? Я разве просил о чем-то подобном? Да даже не думал!

— И никогда не хотел иметь?

Оно должно было стать моим. По определению. Могущество и богатство. Зачем нарочно желать того, что и так простирается вокруг?

— Это просто кусок. Кусок торта, который отрезали для меня. В утешение. Только я уже не ребенок, чтобы довольствоваться одними лишь сладостями.

— А я думаю, что сенатор хотел сделать тебе приятное. Помочь почувствовать уверенность. Она ведь нужна тебе, не отпирайся!

— Она у меня есть. Я как никогда уверен в одной вещи, Хэнк.

— И в какой же? Только не начинай снова скулить о конце жизни. Такие слова тебе не идут.

Может, он и прав. В самом деле, чем дольше думаю о событиях прошедшего дня, тем яснее становится голова.

— Не буду.

— Тогда что скажешь?

Интересно ему или нет, неважно. Будет сидеть рядом, заглядывать в глаза, уморительно улыбаться или хмуриться, пока не добьется. Только не своего, а моего. Он и сам мог бы стать замечательным священником, Алехандро Томмазо дель Арриба. Но я бы был против. Потому что тогда у моего друга не осталось бы времени на меня.

— Цель, Хэнк. У меня больше нет цели.

— А раньше она была?

Наверное. Теперь уже невозможно утверждать. Но я точно знал, что делал бы после усыновления. Куда стремился бы. И в конце концов, однажды непременно занял бы место…

— Я хотел стать сенатором. По крайней мере, попытаться.

— И что изменилось сейчас?

— Не притворяйся, будто не понимаешь! Этот путь мне теперь заказан.

— Имя ничего не решает, Фрэнк.

— Скажи это бизнесменам, которые гоняются за Джозефом и которые…

— Строили глазки тебе?

Конечно, он знает. Видел. Присутствовал. И конечно, для Хэнка все происходящее не имеет особого значения. Потому что происходит не с ним.

— Знаешь, было больно.

— Когда тебя перестали замечать? Верю. Но надо было просто забыть. Плюнуть и растереть, как говорит моя бабушка.

Мудрая женщина. Я умом понимаю, что так и стоило поступить. Только чувства почему-то не слушаются приказов.

— Есть куча дорог, по которым ты можешь пройти, Фрэнк. И даже больше скажу: по многим из них сможешь пройти только ты и никто другой. Оставь в покое то, что не сбылось. Ну его, к черту!

Когда ангел поминает Лукавого, это выглядит, по меньшей мере, забавно. И очень трогательно.

— Будет день, будет и пища, помнишь?

— Кстати, о пище: на завтрак ничего не осталось.

— Поедим в городе. Если встанем пораньше, успеем до Магдалины набить себе животы.

— И будем похожи на сонных хомяков в тот момент, когда требуется энергия и упорство?

Видимо, он собирался улыбнуться, но остановился на полпути, от чего лицо приобрело выражение задумчивого удивления, а следом возник вопрос:

— Ты вообще когда-нибудь расслабляешься?

— Да постоянно! Вот завтра тоже буду. Параллельно с тобой.

Спутанные локоны качнулись, не соглашаясь.

— Не надо ставить себе задачи на каждую минуту. От этого только тратятся лишние силы, которых может не хватить, когда…

— Я не умею иначе.

Он понял. Как всегда понимал любую мелочь, касающуюся меня. Но спросил, словно желая прогнать последние сомнения:

— Все или ничего, да, Фрэнк?

Да. Все или ничего.

Часть 1.4

— Двигайтесь ритмичнее, юноша. И, Святой девы ради, включите уже в работу хоть какие-нибудь мышцы, кроме профильных!

У неё приятная кожа. Некрасивая: оттенок сильно разбавленного кофе вызывает у меня воспоминания о не самых лучших днях жизни. Но прикосновение, пожалуй, доставляет удовольствие.

— Не забывайте о стимуляции. На теле любого человека существует множество зон, отзывающихся на ласку вернее и охотнее, чем… Ахх!

Не думаю, что ей по-настоящему нравится происходящее. Бизнес, ничего более. Сколько таких юнцов, как я, прошли через опытные руки и прочие рабочие инструменты Магдалины Байас? Наверное, не меньше трети от обитающих в Вилла Альта. А может, благополучно затесался кто-то и из её родной части города, потому что «Каса[5] Магдалина» открыта для всех, способных заплатить за услуги по утвержденному прейскуранту.

— И постарайтесь в дальнейшем обходиться без чрезмерного давления, либо… Выбирайте места, недоступные всеобщему обозрению.

Это она намекает на парочку синяков с давно канувшего в прошлое занятия? Да, я увлекся, признаю. Только не хозяйкой веселого дома, а исследованиями. Практически научными: захотелось добраться до той Магдалины, которая чувствует, а не работает. Возможно, мне это как раз удалось, если получаю напоминания до сих пор. Получаю и удивляюсь, потому что уже сам себе не могу объяснить, ради чего старался. Но тогда… Тогда все казалось исключительно важным и необходимым.

Поток свежего воздуха обжег живот. А, от меня отодвинулись. Ну и ладно.

— Ваше время истекло, юноша.

Натренированное тело скользнуло по простыням к краю кровати, завернулось в халат и, заученно покачивая бедрами, удалилось. Лицо, конечно, тоже присутствовало, но оно не входило в комплект той сеньоры Байас, которая проводила время со мной. Никаких поцелуев — таково главное правило, а значит, зачем смотреть друг другу в глаза?

За пределами комнаты личных свиданий «Каса Магдалина» нисколько не отличается от любого офиса: чистота, аккуратность, строгость, даже чопорность во всем, от меблировки и цвета стен до костюмов менеджеров, дежурящих в холле.

— Мистер Дюпон!

Вот и эта девочка выглядит, как банковский клерк. То есть, скучно.

— Да?

— Это было последнее оплаченное посещение. Желаете продлить абонемент?

Интересно, за чей счет? После «строительного» подарка нет смысла даже заговаривать с сенатором об услугах Магдалины. У меня ведь есть все для того, чтобы теперь получать желаемое гораздо более естественным для молодого человека путем, не так ли?

— Я подумаю над этим.

Дежурная улыбка. Легкое разочарование во взгляде. Конечно, немедленный и положительный ответ порадовал бы девицу куда больше, чем туманное обещание. Нет уж, дорогуша, ищи способ получить премию за другого клиента. Я пас.

Вдоль всей длинной уличной стены натянут холщовый тент, защищающий окна владений Байас, а заодно и прохожих от яркого солнца, и он всегда приходится очень кстати, если нужно кого-то подождать. Жаль только, напитки здесь не подают.

— Ты снова поторопился?

— А ты снова растягивал удовольствие?

Хэнк скромно и загадочно улыбнулся.

Он всякий раз задерживался дольше меня, даже если я нарочно старался медлить. Как признавался сам, из уважения к чужому труду. Но думается, его просто сами девушки не отпускали.

— Расслабился?

— Потом будет видно.

Пластиковая обивка салона встретила нас привычной волной специфического аромата, поначалу вызывавшего чуть ли не тошноту и довольно прочно въедающегося в одежду, кожу и волосы. Но в этом и состоит особый шик: нести на себе запах богатства. На зависть всем.

— Это был последний раз.

Не знаю, зачем сказал. Прозвучало то ли печально, то ли жалобно, и Хэнк констатировал:

— Последнее время у тебя все… последнее.

— Так получается.

Кажется, что песчинки в стеклянных колбах, отмеряющие мою жизнь, почти все благополучно скатились вниз. Осталась какая-то мелочь, и только. А когда она тоже доберется до узкой перемычки, настанет… Момент перевернуть часы?

— Она попрощалась?

— На свой манер, наверное. Сказала, что моё время истекло.

Хэнк усмехнулся:

— И с Магдалиной успел поссориться?

— Я не обижал её. Ни разу.

— Верю. Но хоть однажды делал что-нибудь обратное?

— Ты о чем?

Спортивный «родстер» вырулил на камино Анилья, и ход машины сразу стал гораздо мощнее.

— Разве тебя не учили обращаться с женщинами? Нельзя только брать, нужно и отдавать. Иногда.

— Ей и так отдали достаточно сенаторских денег. Наверное, даже с премиальными.

— Эх…

Несколько минут он молчал, следя за дорогой и показаниями приборов, чтобы удостовериться в переходе двигателя на магнитный режим.

— Ты не пробовал забывать, что сеньора работает? Не пытался посмотреть на неё просто как на красивую, умную, талантливую…

— Шлюху.

— Фрэнк!

— Она ведь шлюха. Да, нужное дело, не спорю. Щедро оплачиваемое. Но оно не из тех, что допускаются к упоминанию в приличном обществе.

— Конечно, ты прав. Со своей точки зрения.

— А с твоей?

Глядя на Хэнка в профиль, невозможно точно определить выражение лица. Особенно в такие минуты, когда все черты замирают.

— Я уважаю женщин.

— Всех подряд?

— Да.

А я вот — нет. Может быть, потому что мою маму тоже можно отчасти назвать…

— Они дарят нам жизнь во всем её великолепии.

— Однажды.

— Ошибаешься. Сначала впервые, а потом — бесконечно. До самой смерти.

Романтик. А может, на него просто пагубно подействовала юность, проведенная с выводком сестер. Или же…

— Ты что, влюбился?

Улыбается. Уголком рта.

— Не обязательно влюбляться в человека, чтобы любить весь мир.

У меня так не получается. И наверное, не получится никогда.

— Тебя подвезти к самому дому?

— Не обязательно. Лучше пройдусь от ворот.

— Как хочешь. — «Родстер» остановился у пограничного столба между имениями. — Жаль, что все это подпортило тебе настроение. Правда, жаль.

Речной песок тонко захрустел под ногами, когда я выбрался из машины.

— Ничего, так все равно должно было произойти.

— Фрэнк!

— Что ещё?

— Я собирался подождать до праздника, но… — Он протянул мне маленькую лакированную коробочку. — Лучше подарю сейчас. Вдруг это принесет тебе удачу пораньше?

Медальон на черном бархате: человечек в окружении латинской надписи.

— Твой святой. На счастье.

Счастье, тоже мне! Безумец[6], все отдававший людям — какой пример можно с него взять? Но вещица дорогая. И явно сделана на заказ.

— Давно придумал?

— В нашей семье есть такой обычай: на день совершеннолетия передавать опеку от родителей ангелу или святому. Они справляются не хуже родственников.

Я тоже улыбнулся. По крайней мере, попробовал.

— Спасибо.

— Увидимся!

Хэнк всегда спешит, потому что везде и всюду кому-то нужен. Но никогда не уходит раньше, чем удостоверится, что его душеспасительные послания добрались до места назначения. А мне и вправду стало легче. Немного.

Медальон показался холодным только в первый миг соприкосновения с кожей, а потом уже вовсе не ощущался на теле, как будто стал с ней одним целым. Наверное, он и со стороны смотрелся хорошо, но я застегнул пуговицу рубашки, пряча изображение святого от чужих глаз.

Имение сенатора кишмя кишит прислугой и охраной лишь в те мгновения, когда сам хозяин находится дома, а в остальное время огромный парк выглядит совершенно безлюдным и почти диким, особенно если пройти напрямик, мимо меланхоличных игуан, а не держаться главной аллеи. Свежая сочная трава не слишком хорошо сочетается с обувью? Ну и пусть. Почистят. Надо же лентяям отрабатывать жалованье, на которое сеньор Линкольн, прямо скажем, не скупится? Плохо только, что ноги сами собой выходят на привычный маршрут.

— Братик!

Пузатая мелочь полюбила эту беседку ровно с начала моих каникул и словно нарочно располагалась под ажурными сводами именно в те минуты и часы, когда мне требовалось душевное уединение. Сегодняшний день, увы, тоже не стал исключением. Хотя если вспомнить, сколько сейчас времени, Генри полагалось бы принимать второй завтрак, а не болтаться с книгой так далеко от дома.

— Ты что здесь делаешь?

— Мама сказала пойти.

Выпроводила подальше, то есть. Интересно, зачем?

— Не скучно одному?

— Я читаю!

Какие мы гордые…

— И далеко ушел с прошлого раза?

Читает он хорошо. На самом деле. Но между складыванием букв в слова и пониманием полученных слов есть некоторая разница, труднопреодолимая в юном возрасте.

— Не-а.

— Где застопорился?

— Здесь! — Пальчик ткнулся в очередную вычурно нарисованную строчку.

«Много советов испросил король у мудрых людей, чтобы найти способ исцелить своего сына, но ни одно чудодейственное средство не помогло. Все, что мог сделать король, это окружить принца заботой и верными людьми, только время шло все быстрее и быстрее, мальчик превратился в прекрасного юношу и однажды захотел покинуть дворец…»

Вот ведь дурак. И чего ему дома не сиделось?

— По-моему, все понятно.

— Это я тоже понял. А потом?

«И отправился он в путь, в окружении многочисленной челяди. Но разразилась буря, разметавшая всех слуг по сторонам. В поисках укрытия от дождя и ветра принц долго брел по незнакомым дорогам, пока не нашел прибежище под корнями огромного дерева. Но едва он устроился в тепле и сухости, кто-то позвал его из-за водяной стены.»

— У нас такая буря может случиться?

А, понятно, в чем дело: страшно ребенку.

— Думаю, нет. В любом случае, всегда можно остаться дома, если надвигается шторм.

— Но принц же не остался?

Потому что потянуло на приключения. Как говорят, дурная голова ногам покоя не дает.

— Он просто совершил ошибку.

— Ой, про ошибку там, дальше!

Голос был хриплым, похожим на воронье карканье, лица же принц не видел, и не ответил женщине, просящей о помощи. А когда небо вновь стало ясным, то же голос прозвучал звонко и сильно, проклиная: «Ты останешься здесь, в самом низу, под ногами у всех, кто проходит мимо, и никто не услышит и не увидит тебя, пока…»

— Сеньор, вас ожидают в доме.

Карлито вечно подкрадывается. Наверное, в надежде меня испугать. Но вся штука в том, что я не могу заставить себя даже вздрогнуть, слыша этот вкрадчиво похрипывающий голос.

— Кто?

— Он сказал, что представится сам.

Какая-то важная персона? Тогда зачем понадобился именно я?

— Больше встретить некому, что ли?

— Сеньора Элена неважно себя чувствует.

Ну да, конечно. Очередное удачно случившееся недомогание, позволяющее избежать неприятного разговора.

— Тогда скажи гостю, чтобы приходил в другой раз: хозяев нет дома.

— Гость желает видеть именно вас, сеньор.

Мне показалось, или Карлито слегка злорадствует? Что ж поставим наглеца на место:

— Сейчас приду. Принесешь нам лимонада. И считай кубики льда внимательнее: в прошлый раз от холода зубы сводило, а ты знаешь, какая температура напитков мне нравится.

Он скривился, но проглотил упрек и наклонил голову. Чтобы спрятать гримасу, перекосившую лицо.

Я не издеваюсь над прислугой. Упаси Господи! Большую часть времени я её вовсе не замечаю, но именно это и бесит отдельных представителей. Того же Карлито, к примеру. Как сын Консуэлы, самой приближенной к моей матери особы, он, надо сказать, вполне справедливо рассчитывает однажды занять место рядом с единственным сенаторским наследником. А я мешаю. Своим присутствием. Так что, любить ни ему меня, ни мне его не за что. До откровенной гадости не опустится, и ладно: зло поджатые губы и ненавидящий взгляд как-нибудь вытерплю.

Гость, по какой-то необъяснимой причине требующий встречи со мной, был мне незнаком. Категорически. В силу семейных традиций и требований учебной программы я просматриваю всю деловую и светскую хронику, поставляемую официальными средствами массовой информации, но этого лица, пожалуй, не видел ни разу. Да и хорошо, что не видел, потому что зрелище…

Нет, строго говоря, этого человека нельзя было назвать уродом. Возможно, в молодости он и вовсе считался красавцем, вот только прожитые годы, выпитое вино, выкуренные сигары и прочие мирские наслаждения его слегка помяли. Заставили крылья носа бесформенно расползтись, щеки — повиснуть, живот — упереться для поддержки в широкую ленту пояса. Глаза, выглядывающие из щелок между набрякшими веками, тоже смотрят на мир сейчас явно иначе, чем в молодости. С ясно читаемой угрозой.

Впрочем, увидев меня, незнакомец сменил гнев на милость: растекся в любезной улыбке.

— Сеньор Дюпон! Рад вас видеть!

А я вот не могу сказать то же самое.

— Мы представлены?

— О нет, ещё нет! Но если позволите… — Осторожный взгляд в сторону дверей, ведущих на хозяйственную половину дома. — Есть место, где нас не потревожат?

— Прошу за мной.

Карлито превзошел собственную расторопность: когда мы поднялись по лестнице, на сервировочном столике уже потели два бокала с охлажденным питьем.

— Простите, что не предлагаю вам присесть. Собственно, я сейчас несколько занят и…

— Понимаю. — Кивок. Гладко причесанной и блестящей, как начищенные ботинки, головой. — Понимаю. Я не в обиде, сеньор, не думайте. Кроме того, в моем возрасте доктора как раз советуют как можно больше двигаться.

— Итак, сеньор…

— Соуза. Альберто Соуза.

Если его лица я ни видел нигде и никогда, то имя слышать доводилось. Вспомнить бы ещё, при каких обстоятельствах.

— Чем могу быть полезен?

— Я управляю несколькими предприятиями, сеньор Дюпон. Импорт, экспорт, прочие мелочи… Дела идут недурно, признаю. Но ведь никакого греха в том, чтобы желать им идти ещё лучше, не правда ли?

— Совершенно никакого греха.

Он пригубил лимонад, довольно почмокал и поставил бокал обратно.

— К тому же я всегда готов к расширению бизнеса. Но денежные средства это одно, а люди — совсем другое… Особенно компаньоны. В наше время весьма трудно найти достойного кандидата как для женитьбы на твоей дочери, так и для участия в твоем имуществе.

Любопытный поворот беседы. Если учесть пассаж про дочь. Но пока ничего подозрительного или оскорбительного не вижу, а значит, остается только поддакнуть:

— Не могу не согласиться.

— Вот я сейчас и подошел к такому времени, когда пора принимать решения. Можно оставить все, как есть: накопленного хватит и моим детям, и моим внукам. Но можно продолжить двигаться вперед. Только не в одиночку. Хорошему бизнесу всегда нужна сильная рука, а сила обычно свойственна именно молодости.

В Санта-Озе не принято торопиться при обсуждении, а тем более, при заключении сделок. Наверное, виноваты традиции, приползшие из далекого прошлого. Да и климат располагает к долгим, ленивым разговорам за сигарой. Но поскольку я сам поторопил гостя, он отдал обычному способу ведения переговоров лишь малую дань, практически сразу перейдя к делу. И это опасный признак, показывающий, что человек слишком серьезно заинтересован в успехе затеянного предприятия.

— Вы хотите мне что-то предложить?

Альберто Соуза улыбнулся, не разжимая губ, и от того становясь похожим на жабу.

— В вашей жизни близится день, которого все молодые люди ждут с нетерпением. Позвольте спросить, заглядывали ли вы дальше? За него?

Ага, прощупывает почву. На тот случай, если вакантное место уже занято. Может, так ему и сказать? Нет, не буду заранее отказываться от ещё не полученного предложения.

— Я пока не думал о будущем.

— Отлично! — Просиял мой собеседник. — Стало быть, вполне можем подумать вместе. Конечно, только в том случае, если вы согласитесь.

— Прежде чем дать согласие, я хотел бы…

— Чуть больше узнать обо мне? Конечно, сеньор! Честность — лучшая политика в делах, не так ли?

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенную газету:

— Нужное место отмечено, вы сразу увидите.

Такое издание ещё ни разу не попадало мне в руки. Собственно, заглавной страницы не было, только по мелкому шрифту внизу можно было определить название, что-то вроде «Народная ночь». А статья и правда оказалась обведена жирной красной чертой. Даже не статья, просто пара абзацев из колонки криминальной хроники.

«Как сообщил источник из полицейского управления, следы пребывания людей на судне „Мариса“ частично идентифицированы, и удалось установить, что многие из них совпадают с биометрическими матрицами лиц, пропавших без вести за последние полгода. Однако поскольку этот факт был установлен уже при возвращении судна в порт, для открытия уголовного дела нет никаких оснований, кроме того, „Мариса“ успела поменять владельца. Несмотря на подозрения, что это очередная подставная компания небезызвестного сеньора Соузы, прямых доказательств сговора не найдено и…»

Часть 1.5

— Ей придется пожертвовать, да, — чмокнули рядом с моим ухом. — Этой девочкой. Но корабль был так себе. Плохонький. Только и годился, что для перевозки скота.

Я аккуратно сложил газету и вернул в потные ладони собеседника.

— Теперь вы знаете обо мне все, что нужно, сеньор Дюпон.

О да. И даже больше, чем хотел бы.

— Это ваше предложение?

— Весьма перспективное, как вы поняли.

Заниматься контрабандой и чем-нибудь ещё. Импорт-экспорт, говорите? Ну-ну.

— Почему вы пришли с ним ко мне?

Альберто Соуза снова улыбнулся. Вполне дружелюбно.

— У вас есть влияние, сеньор. Оно не настолько значительно, чтобы пользоваться им напрямую, но в таком бизнесе, как мой, удобнее и безопаснее идти в обход. Если вы пожелаете, ваше имя вовсе не будет нигде упоминаться. Ни в одном официальном документе. Мне достаточно будет знать, что вы…

Я посмотрел на ковровую дорожку, сползающую по ступенькам.

— Как давно вас последний раз спускали с лестницы, сеньор Соуза?

Он понял все сразу и предельно ясно, но не замедлил, а почему-то наоборот ускорил ход событий:

— Сколько гордости… Силы… Отваги… Так мог бы говорить настоящий принц. Но вы ведь не принц, верно? И никогда им не станете.

— Это вас не касается.

— Увы, увы! А ведь так печально смотреть на прекрасного молодого человека, по неопытности губящего свою жизнь!

— Я загублю её, если отвечу вам согласием.

— Как знать, как знать… — Он остановился на самом краю лестницы, словно нарочно дразня меня. — Ваш отчим не питает к вам добрых чувств, так стоит ли защищать его благополучие? Подумайте, сеньор Дюпон. Рано или поздно вам придется уйти из сенаторского дома. Как вы пожелаете это сделать? С достоинством и сладостью отмщения в сердце, или поджав хвост?

Он много знает обо мне. О моих чувствах. Слишком много. И показывает, что не собирается их щадить, получая при этом свое удовольствие.

— А ещё можно уйти с позором. Уйти, ославленным на весь свет. Мы ведь с вами понимаем, что купленные свидетельства всегда оставляют за собой грязные следы, по которым легко можно добраться до истины.

В первый миг, едва стало понятно, о чем идет речь, меня накрыло паникой и захотелось бежать. Куда угодно. Сломя голову. Прочь и подальше. Но волна прибоя схлынула, не успев намочить даже туфли.

Итак, он знает? Пусть. Добавим ещё пару фактов. В довесок.

— Мой отец умер раньше срока, потому что был плохим человеком. А вы как раз следуете его дорогой.

Соуза посмотрел на меня. Теперь уже безо всякого выражения.

— Я не буду принимать ваши слова за угрозу. Пока не буду. Вы кажетесь умным человеком, сеньор Дюпон, даже несмотря на вашу юношескую дерзость. И вы, разумеется, понимаете, что в скором времени не сможете получить ни малейшего снисхождения за совершенный проступок, а на покупку нового защитника у вас попросту нет денег. Но вы все равно мне нравитесь. Напоминаете мне мои молодые годы.

Вот только кому, значит, я могу понравиться? Преступнику? Потому что он видит во мне самого себя?

— Понимаю, вам нужно подумать. И буду ждать ответа с нетерпением!

Он спустился по ступенькам, ни разу не обернувшись.

— До встречи, сеньор Дюпон!

Ворон ворону глаз не выклюет, да? И ещё имел наглость помахать шляпой с порога. Уверен в себе на все сто. И, что самое гнусное, уверен во мне. Как и моя собственная мать.

— Чем недомогаешь на этот раз?

Естественно, никакой разобранной постели, даже пеньюара: полный макияж, прическа, уложенная волосок к волоску, костюм без единой складочки. Непохоже на женщину, плохо себя чувствующую, правда?

— Франсуа, в твоем возрасте уже не следует так врываться в комнату к…

— К любимой мамочке? Ничего, переживешь. Недолго ведь осталось, да?

— О чем ты говоришь?

А пальцы, сплетенные замком на талии, даже не вздрогнули.

— Ты ведь знала, кто пришел? Знала? И поэтому сбежала от разговора?

— Разве разговор касался меня?

— Думаю, ты догадывалась, чего именно он коснется.

Промолчала, кротко переведя взгляд на стену.

— А может, это и вовсе была твоя идея, а? Нашла мне занятие по вкусу?

— Я не понимаю, чем вызвана твоя горячность.

— Считаешь, мне самое место среди таких, как Соуза?

Ни капли раскаяния, сомнения, обиды. Вообще никаких чувств во взгляде.

— Странно, что ты не убрала меня подальше давным-давно, сразу, как родила сенатору наследника. Я же чудовище, да? Монстр, способный на все, что угодно?

— Франсуа, разговор в таком тоне не имеет смысла. Продолжим после, когда ты успокоишься.

— Успокоюсь?! Да ты хоть понимаешь… Если я узнаю, что ты и в самом деле позволила этому мерзавцу подойти ко мне, чтобы… А я узнаю, если соглашусь. Обязательно узнаю! Что тогда будешь делать?

На меня все-таки посмотрели. Но лучше бы не делали этого, потому что в светло-синих глазах матери я увидел примерно то же выражение, с которым смотрят на всякую природную пакость. На гусениц, пауков, слизней… Плесень, наконец. На то, что обычно топчут ногами.

Пожалуй, впервые в жизни я ждал возвращения сенатора с такой… С таким нетерпением. И с ужасающим воображение страхом.

Я не боялся терять. После разговора с матерью уже не боялся практически ничего материального. Но быть настолько легко принятым за кого-то другого… Это же не я! Ну посмотрите внимательнее, напрягитесь хоть раз в жизни!

Ну как? Видите? Убедились?

Что-то не верится.

Соуза шикарен со своим предложением. Потрясающ. Прям, доходчив и убедителен. А ты не подумала, мама, что если бы твой сын и вправду был тем человеком, к кому сегодня приходил неопрятно-неприятный сеньор, никаких колебаний бы не…

Я бы взял и согласился. Может быть, лениво и снисходительно. Может быть, с искренним пылом: смотря какие эмоции предпочитал несостоявшийся компаньон. Ты ведь почти толкнула меня к нему в объятия. Хотела избавиться? Для этого есть куча способов. В конце концов, в твоих силах было сдать меня в военное училище или другое закрытое заведение, где из моей головы выбили бы вместе с мозгами все остальное. Но нет, держала при себе, старательно поддерживая приманку в капкане свежей до последнего мгновения.

Зачем?

Я был тебе нужен? Вряд ли. За все прошедшие годы ты ни разу не выказала заинтересованности хоть в чем-то, связанном со мной. Боялась отпускать из-под присмотра? Уже ближе к истине. Но то, с каким облегчением ты бросила меня в пасть этому хищнику…

Ты откупалась от него, да? Неужели где-то в далеком прошлом твой путь пересекся с тропой сеньора Альберто? Вы знали друг друга, сомнений нет. По крайней мере, ты знала, что представляет собой внезапный гость. И я даже думать не хочу о том, при каких обстоятельствах тебе стали известны подробности его жизни и деятельности!

Дурно пахнет, мама. Неужели не чувствуешь?

Звуки за дверью. Шаги? Значит, сенатор приехал: из окна апартаментов Элены-Луизы площадка перед парадным входом видна лучше, чем с моей стороны дома.

Щелчок старомодного замка. Бледное лицо, опустевшие от переживаний глаза. Рефлекторное движение назад, едва наши взгляды встречаются.

— Я не буду говорить ему о тебе.

Все-таки стоит переступить через порог и прикрыть створки за спиной. Пусть дом порой кажется безлюдным, в нем слишком много ушей, жадных до чужих секретов.

— Но мне нужно с ним поговорить.

Молчит, дыша отрывисто и отчаянно.

— Я даже не стану упоминать про Соузу. Незачем.

Её взгляд совсем останавливается.

— Но ты не оставила мне выбора. Понимаешь? Мне нужна помощь. И я надеюсь, сенатор ещё раз окажется щедрым. Всего лишь ещё один раз.

Губы, сжатые, как тиски. Неужели даже теперь не перекинемся парой слов, мама? По-родственному, а?

— Я всего лишь поговорю. Если ты продолжишь молчать.

— Я должна поприветствовать супруга.

— Конечно.

Делаю шаг в сторону, освобождая проход к двери. Мамины пальцы невесомо хлопают по щекам в попытке заполучить естественный румянец. Возможно, ей это удается: я уже не вижу ничего, кроме идеально прямой спины удаляющейся фигуры. А потом остается только ждать, веря в…

Она не могла воспользоваться коммуникатором. Не стала бы, ни за что на свете. Все звонки на номера сенатора, личные и общественные, записываются, но, самое главное, прослушиваются службой безопасности, а мама всего однажды решилась посвятить кого-то третьего в тайну для двоих. И этот кто-то давно уже мертв.

Конечно, именно сейчас, пока сын оставался наверху, у неё были все шансы поставить мужа в известность относительно… Чего угодно в моем исполнении. Но, спускаясь по лестнице, я увидел лишь хорошо отрепетированную улыбку на все ещё напряженно сжатых губах.

— Дорогой, кажется, у Франсуа есть к тебе вопрос. Или несколько?

Как мы невинны и заботливы… Смотреть тошно.

— Я немного занят сегодняшним вечером.

— Даже минутки не найдется?

Сенатор задумчиво провел кончиками пальцев по усам.

— А впрочем… Можешь поехать со мной. Тебе будет полезно поприсутствовать: может быть, определишься с выбором.

— Что-то официальное?

Он улыбнулся:

— Нет. Но как ты понимаешь, любая встреча людей, занимающих определенное положение в обществе…

Ясно. Взрослые дяди планируют отдохнуть от жен и детей, а заодно договориться о том, как делить очередные прибыли. Не самая подходящая обстановка для разговора на нужную мне тему, но пусть хоть такая будет. Время лучше не тянуть.

— Форма одежды?

— Ничего особенного. Выбери на свой вкус.

Тем лучше. Видимо, планируется что-то совсем свободное.

Кроткий мамин взгляд снизу вверх:

— Тебя ждать к ужину?

Нежный поцелуй в краешек рта:

— Нет, дорогая. Я задержусь, ужинай без меня.

Сборы для выхода в свет никогда не занимали у меня много времени. Поначалу я искренне считал, что насколько бы странно ни выглядел, как возможный наследник сенатора, буду принят везде и всегда одинаково уважительно. Потом же, когда шансы на усыновление начали стремительно таять, заботиться о соблюдении приличий и неписаных правил стало вовсе бессмысленным.

Неформальная встреча? Значит, будут блейзеры всех цветов радуги. И чтобы выделиться на фоне всех этих колибри, стоит одеть что-то более суровое. Например, кожаный пиджак. Конечно, из искусственной кожи. И непременно на футболку, которая плотно обтянет торс. Мне ведь нечего скрывать, да? Особенно намерения.

— Устроишься впереди, хорошо? Я должен сделать пару звонков.

Ага, сенатор предпочел классический темно-синий. Будет все-таки заниматься делами? Отлично.

— Без проблем.

Сидеть рядом с шофером не так уж плохо: дорогу видно лучше. Хотя я, конечно, предпочел бы покончить с делами в салоне лимузина. С другой стороны, эта своеобразная «отставка» может говорить как раз о…

Или я опять придумываю лишнее?

У каждого из телохранителей сенатора свой стиль вождения. Даже удивительно, как они ухитряются сохранять индивидуальный почерк на одном и том же вариаторе. Вот Петер, к примеру, водит так же, как и выглядит: мощно, но невыносимо бесстрастно. И его лицо, будто сложенное из кубиков, никогда не выражает ни единой мысли. А взгляд напоминает рептилию: сосредоточенный, неподвижный и непонятный. Зато присутствие рядом не ощущается, и можно совершенно спокойно думать о своем. Если получается.

Овал медальона под тканью на груди. Может, вытянуть его наружу? Нет, не буду. Это личное. Достаточно того, что видно цепочку. Совсем задарили меня … До срока, кстати. Говорят, плохая примета — праздновать день рождения заранее. А дарить подарки? Плохо это или хорошо?

Хэнк отмучался с совершеннолетием раньше. Ещё в начале лета. И в который раз отказался хоть что-то принимать от меня. Такой у нас был уговор: тратить только собственные средства. Ну ничего, скоро я тоже смогу быть по-настоящему щедрым. Если улажу и налажу, а не налажаю. Пока-то в моем распоряжении только карта на предъявителя, с того счета, куда раз в неделю переводятся «карманные». С другой стороны, и трат особых нет: живу на всем готовом. Зачем деньги, спрашивается? Всегда можно отправить чеки банковскому управляющему.

Но что же мне сказать сенатору? Как подобрать слова? Просить? Может быть, умолять? Нет, это выглядело бы подозрительно. И позорно. Разговаривать на равных тоже не получится: мне нечего предложить, кроме верности и преданности, а такого добра у Джозефа Линкольна хватает и без меня. Не удивлюсь, если к офису каждый день длинные очереди выстраиваются.

Попробовать надавить на жалость? Глупо. Намекнуть на семейные ценности? Пустой звук. Из всего разнообразия способов остается только запугивание, однако оно… Как ни крути, а от признания в грехах прошлого больше всех проиграю я.

Что же получается? Нам и поговорить будет не о чем?

— Приехали.

О, так скоро? Да, до «Каса Конференсия» от дома всего ничего пути, это ведь первая треть вилла Лимбо. Почти пограничная территория, невидимая, но неприступная для тех, кому не повезло. Пока или уже.

За высокой оградой, стилизованной под стены настоящего дома, прячется все, что только можно пожелать душой и телом. И примерно каждый месяц меняется гамма интерьера. Стиль — реже. Здесь, на серединном Юге, все больше консерваторы, чем революционеры: дурачится только тот, кому напекло голову.

— Напитки, сеньор?

Не успел выйти из машины, официанты уже атакуют. В принципе, можно было остаться сидеть, опустив стекло, и тот же самый бокал оказался бы у меня в руках лишь минутой позже.

— Надеюсь, скучать не будешь?

А если бы я ответил: «Буду»? Что-то изменилось бы? Сенатор стряхнул бы с себя группу немолодых и нарочито скромно одетых негоциантов?

— Думаю, найду себе какое-нибудь занятие.

— Мы обязательно поговорим. Чуть позже. А пока… Развлекайся!

Собственно, больше ничего не остается, как медленно направиться по аллее к сияющему огнями дому. Мимо оживленно беседующих людей. Они знают меня, я знаю большинство из них, но сегодня мы делаем вид, что незнакомы. Взаимно и старательно.

— Фрэнк! Какими судьбами?

— Да вот, за сенатором увязался.

Не ожидал его встретить. Хотя, все правильно: где же ещё находиться взрослому мальчику, получившему право подписывать документы?

— Это здорово!

— Что именно?

— Ну, что ты здесь. Хоть будет, с кем поговорить.

— Думаю, тут и без меня…

Хэнк смешно хмурится:

— Без меня — тоже, поверь. Все эти сборища чертовски скучны, начиная со второго раза.

— А какой у тебя сегодня?

— Третий! — Хлопает меня по плечу, заодно убирая с дороги какой-то очередной немногочисленной, увлеченной разговором компании. — Ну их, к богу в рай… Я знаю одно местечко в здешнем саду, оттуда открывается самый чудесный вид на свете!

Хэнк не обманул: о долгой прогулке по зеленому лабиринту жалеть не пришлось.

— Нравится?

Загорелые стройные тела, резвящиеся в светлой лазури бассейна. Оголенные в рамках приличий, конечно же.

— Ну хоть кто-нибудь?

Откровенно говоря, что купальщицы, что девицы с подносами: фигурки, отличающиеся друг от друга только цветом напитков в бокалах. Все на одно лицо.

— Кстати, если тебе это кажется важным: они не продаются. От подарка, да, не откажутся, но подарок — не обязательное требование. Так что если вдруг захочешь устроить торжественное открытие спальни в своем новом доме…

— Уверен, что кто-то из них может захотеть? Они красавицы, но не дуры же, если получили приглашение сюда. А с меня взять нечего, ты же знаешь.

— Зато они не знают, — заговорщицки шепнул Хэнк. — Вон, взгляни! Кажется, ты ей приглянулся.

— Которой?

Часть 1.6

В указанном направлении девушек виднелось много, и увлечены они были скорее собой и друг другом, чем возможными кавалерами. Хотя одна время от времени и впрямь поворачивала голову, чтобы стрельнуть в меня взглядом.

— Хороша?

Я глотнул вина. Сухое, чтоб его!

— Для меня? Недостаточно.

— Кто же тебе нужен?

А и правда, кто?

— Она должна быть особенной.

— Похожей на… — начал было фантазировать Хэнк, но я его оборвал:

— Ни на кого не похожей. Единственной на свете.

— Хм. Полюбить, так королеву, проиграть, так миллион?

— Можешь смеяться, если хочешь.

— Да нет, не хочу.

Он тоже слегка приложился к бокалу, продолжая разглядывать купальщиц, фигуры которых в опускающихся сумерках начинали блестеть все заманчивее. А поскольку юные грешницы манят начинающих святых особенно сильно…

— Только не старайся осчастливить кого-то из них, ладно?

— Почему бы и нет?

Тщательно ухоженные тела, кукольные мордашки, подрисованные до полного совершенства, грация детей природы и алчный огонек в глазах. Они не жертвы. Они — охотницы.

— Не оценят твои старания.

— Ты сегодня совсем злой, Фрэнк.

— Разве? — Я поставил бокал на поднос отирающейся вокруг нас официантки. — Посмотри внимательнее. Каждая из них прекрасно понимает, что приписана к Вилла Лимбо. Рассчитывать на счастливый случай и благодушно настроенного богача, который заберет бедняжку с собой, к горным вершинам другого мира? Да они бы рассмеялись тебе в лицо, если бы не тешили себя надеждой урвать хотя бы кусок от твоего пирога! Но нет, будут покорно сносить все, от шуток до оскорблений, послушно улыбаясь. Им не нужна другая судьба. Никому здесь другая судьба не нужна.

— А как насчет тебя?

— Я — с обратной стороны.

Только теперь уже непонятно, с какой именно. Сенатор ведь может и отказаться помочь. Или не проявить достаточно заинтересованности, что, впрочем, одно и то же.

— И тебе никогда не хотелось шагнуть…

— В грязь?

Я там уже был. Недолгое время, но мне успело не понравиться.

Плохо, когда тебя считают безгласной вещью. Но когда тебя вообще не замечают, ещё хуже. «Иди погуляй, мальчик, пока мы с твоей мамой… побеседуем». Я обычно не соглашался, хотя это было намного больнее, чем слушать гомон толпы и притворяться, будто ничего не происходит. А она знала, что я рядом. Мама. И мне казалось, что моя близость успокаивает её. Все-таки успокаивает, хотя и немного пугает тоже. Наверное, чувствовать, что в нескольких футах от тебя находится человечек, способный на все — не самое дурное ощущение на свете. Я бы хотел попробовать, по крайней мере. Даже если бы боялся этого больше смерти.

— Они такие же люди, как мы, Фрэнк. Они любят и ненавидят, создают семьи, работают… Почему ты отказываешь им в человечности?

— Я? Им отказал кто-то другой. Кто-то там, наверху.

— Подумай, Он ведь слышит тебя.

— А я не против. Пусть слушает. Разве я произнес хоть слово лжи, Господи? Если так, покарай меня, сделай милость!

— Фрэнк!

Он схватил меня за рукав и потянул подальше от аллеи, в золотистые сумерки садовых фонарей. Туда, где любопытным глазам труднее что-нибудь рассмотреть.

— Да что с тобой такое?!

Рассказать? Открыть невинному агнцу глаза на то, что дьявол оказался расторопнее своего извечного противника? От него-то предложение уже поступило, а небо по-прежнему надменно молчит.

— Сеньор. — Громада Петера выросла у меня за спиной, бесшумно и угрожающе. — Сенатор просил передать, что вынужден срочно уехать. Но вы можете оставаться здесь, сколько изволите. Так он сказал. Когда пожелаете отправиться домой, позовите меня.

Доложил, не испытывая ни единой эмоции, и за два шага растаял в темноте. Как будто его и не было. Как будто не было… И никогда больше не будет.

Где там ближайшая фигура в кружевном фартучке?

— Эй, ты! Неси сюда все, что есть!

«Всего» оказалось немного: пятерка бокалов, из которых один был уже явно кем-то почат.

— А теперь убирайся! И подальше!

Она резво шмыгнула в тень, услужливая, как и прочие.

— Собираешься напиться? — осторожно поинтересовался Хэнк.

— Чем? Этим? Утолить жажду и то не хватит. Не бойся.

— Не могу. Ты любишь иногда вспылить, но сегодня… Что за бес в тебя вселился?

Если бы! Тогда жить стало бы во сто крат проще. К примеру, я бы прямо сказал маме, чего хочу, и постарался, чтобы она поняла моё желание. До последней буквы. А потом послушно исполнила.

Я должен был успеть. Но похоже, безнадежно опоздал.

Почему сенатор скоропостижно уехал? Срочные дела? Как бы не так! Скорее всего, просто сбежал. Она ведь могла ему что-то шепнуть тогда. Или позже, провожая. И вряд ли упустила свой шанс, в отличие от меня. Даже если я помчусь домой сейчас, не смогу угнаться. Приду на порог, где меня уже будет ждать…

А с чего я, собственно, взял, что вообще смогу вернуться домой? Петеру ведь не слишком подходит роль шофера. Что, если я сяду в машину, но выйти из неё уже не получится?

Выпитое залпом вино обожгло горло, и рука сама потянулась за следующим бокалом.

— Если хочешь таким путем набраться смелости, стоит остановиться сейчас, — посоветовал Хэнк, с недоумением глядя на меня. — Дальше будет только хуже.

Очень правильно сказано. Дальше точно нет ничего хорошего. И самого «дальше» тоже не предвидится.

— Отдай поднос.

— Кому? Девчонка уже ушла.

— Мне отдай.

Опьянение все ещё не приходит. Наверное, я слишком многого хотел. Всегда хотел слишком многого.

— Ещё один глоток не повредит.

— Сказал же, отдай!

Вино плеснулось через край, заблестело на траве каплями, похожими на слезы. В попытке удержать и бокал, и поднос, я не справился с обоими: хрусталь полетел в кусты, серебряная пластина сверкнула начищенным боком перед глазами, окончательно освобождаясь от посуды.

— Ну вот, такой вечер испортил!

— Тебе хватит. Правда, не надо больше пить, Фрэнк.

А что надо сделать? Окунуться в тот бассейн с курочками? Вернуться на главный двор? Искать собеседников все равно не стану. Я был согласен только на сенатора. И ни дюймом меньше!

— Если тебе надо выговориться, ты же знаешь, что я…

Всегда готов? Знаю. И надеюсь, не потому, что получаешь от этого извращенное удовольствие.

— Если это в моих силах, я сделаю все, что смогу.

Вот почему он такой? Потому что сил много. Легко быть щедрым, когда ты сильный. А когда рассыпаешься на кусочки…

В саду от меня вряд ли станут избавляться, хоть место и удобное. Но если все же станут, лучше держать Хэнка подальше.

— Мне надо побыть одному.

— Я не уйду. Иначе ты наделаешь глупостей.

Можно подумать, чье-то общество меня от этого остановит! И потом, все попытки поступать умно закончились крахом. Надо было с самого начала не раздумывать долго, а идти напролом. Хотя бы через кусты.

— Ты куда?

В тишину. Её трудно найти в тенях между проплешинами освещенных полянок, но она должна где-то быть. Обязательно.

— Да стой ты!

Из-под ног кто-то разбегается. Должно быть, вездесущие игуаны. Шелестят травой, сволочи.

— Собираешься уткнуться носом в ограду?

Что? А, он снова прав: до каменной кладки осталось с десяток футов.

— Здесь тебе больше нравится?

Да если приглядеться, не особенно. Все то же самое. И даже тут нет покоя и одиночества. Кто-то уже облюбовал себе сумеречно-темный уголок.

— Эй, сеньор! Не хотели бы вы…

— Снова скажешь убираться?

Нет, это явно не мужчина. Слишком высокий голосок, хотя и хриплый, как будто его обладательница задыхается.

Но почему «снова»?

— Я всего лишь прошу уйти.

— Подальше? — Сквозь глухой хрип прорывается язвительность.

— Куда пожелаете.

— А зачем уходить?

— Вы мне мешаете.

— Мешаю?

Она чуть выдвинулась вперед, но не стала от этого хоть немного различимее. Невысокая. Щуплая. Одета во что-то темное и бесформенное. В бейсболке, надвинутой на самый лоб. Такие малолетки легко сходят за парней, пока не откроют рот.

— Надо же, я мешаю сеньору! А мир вокруг? Он не мешает?

Мы ещё и нахальничаем?

— Это место мне подходит, а ты — нет. Уйди, прошу по-хорошему.

— Фрэнк, да брось ты её… Сад большой, на всех хватит.

Может и большой, но я пришел именно сюда. Ноги принесли. А дальше идти почему-то не хотят. И позволить, чтобы хоть кто-то увидел сейчас эту непонятную слабость… Ни за что!

— Уйдите, сеньорита. Я пока ещё прошу, слышите?

— А что будет потом?

Я взглядом оценил высоту ограды. Мысленно взвесил спорщицу в руке.

— Потом ты полетишь за забор. Ласточкой.

— Думаешь, хватит силенок?

Попыток подойти ближе она не делала. Наверное, кое-что все-таки соображала. Но и удаляться не спешила, значит… Имела цель?

— Я позову охрану.

— Ой-ой-ой, вы только послушайте, как сеньор заговорил! Только что грозился свои белые ручки замарать, а уже глянь: передумал!

Как она пробралась сюда? Должно быть, с прислугой. Наглая. Самоуверенная. Явно с козырями в рукаве, если так себя ведет.

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Как же не знать! Почти что принц.

Вот именно. Почти что. Но похоже, с её стороны непреодолимая для меня стена выглядит не выше ступеньки. Впрочем, это и к лучшему.

— Признаешь мою власть?

Она ответила не сразу. Задержалась. И прежде, чем снова отпустить какую-нибудь колкость, смачно сплюнула на траву.

— Королевская власть признана Господом, а с Ним и всеми прочими. Власть истинного правителя. Но разве в твоих жилах течет избранная кровь?

Кровь двух шлюх, вот что течет во мне. И папочка, в отличие от мамочки, торговал своим телом вполне официально. Кстати, не менее прибыльно.

— Ты и такие, как ты, пришли сюда вслед за нами. И долго смотрели, как мы убиваем друг друга, борясь за жизнь… А потом предложили уцелевшим свою милость. Свою щедрую помощь! И даже не потребовали называть вас королями.

Рассказывает главу из учебника истории? В утвержденной правительствами всех стран мира версии эти события выглядят несколько иначе. Но я-то читал нередактированные материалы из личной библиотеки сенатора. И что бы сейчас ни говорила странная психованная девица, она недалека от истины.

— Вы позволили нам жить. Вы даже построили для нас наш собственный город… Но кроме него не оставили ничего. Ничего! Ни крошки от остального мира!

А я-то здесь причем? У меня самого вот-вот тоже ни черта не останется.

— Мы не существуем для тех, кто живет за границами Низины. О нас никто не знает. И знать не хочет!

А ведь я мог бы изменить эту ситуацию. Если бы стал сенатором, к примеру. Но в чем весь смех-то? Страстная воительница за права обездоленных обращает свою пылкую речь к тому, кто…

— Я тебе помочь не могу. И никому из вас.

— Да! Это все, что вы говорите! Это все, что вы обычно говорите! А ещё предлагаете нам самим заботиться о своем будущем. Кормя с одной руки, другой отнимаете последнюю надежду!

— Ничем не могу помочь.

Несколько слов вежливого, равнодушного отказа. Обычно их не желают слышать, вот и девица осталась глухой. Хотя даже если бы я завопил во всю глотку, не помогло бы: ораторша упивалась звуками собственных чувств.

— Там, в соборе, ты казался ангелом, вознесенным надо всеми… Прекрасным ангелом. Но стоило всего лишь подойти поближе, чтобы увидеть, как чудовищна твоя душа!

Да у меня и тело не отстает. Руки в крови же. В крови собственного отца. Её было немного, кстати. Так мало, что я подошел и дотронулся до раны. А потом давил и давил, пока на рубашке не расцвел багровый пион.

— Ты схож с ангелом лишь в одном: и тебе, и ему нет никакого дела до людей. До мира, в муках корчащегося внизу. Но что, если и миру не останется до тебя никакого дела?

С каждой минутой она говорила все увереннее. Все сильнее и тверже. Словно сумбур, царящий в её голове, внезапно стал выстраиваться в одну, совершенно прямую линию.

— Он наберет полную грудь воздуха, а потом выдохнет. Вместе с памятью о тебе.

О ком это сказано? О мире? Разве он вообще хоть чем-то дышит?

— Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твоё имя.

— Лично я не собираюсь забывать Фрэнка, — знакомая ладонь легла мне на плечо.

— Забудут, забудут, забудут…

Разборчивые слова слились в одно целое, похожее то ли на вой, то ли на стон.

— Все забудут…

— Она явно не в порядке, — шепнул Хэнк.

— Вижу. Что предлагаешь?

— Уйти было бы лучше всего.

— Да, пожалуй. Тогда…

Я уже собирался шагнуть, неважно куда — вперед, назад, в сторону, но земля под ногами вдруг закачалась. Пошла волнами. Вернее, мелкой рябью.

— Это ещё что за…

Внутри тоже возникла рябь. Дрожь в каждой клеточке тела, причем не желающая сидеть на месте, а целенаправленно и бодро сдвигающаяся… Многие верят, что именно в этой части человеческой плоти облюбовала себе пристанище душа. Не там, где сердце. Поближе к середине груди. И пониже. Дрожь маршировала именно туда, на ходу ускоряясь. Но она же не сможет вся уместиться там? А если сможет, меня попросту разорвет на части.

— Забудут!

Девичий голос, внезапно ставший тяжелее камня, ударил в меня как раз вовремя. За мгновение до столкновения дрожинок. Ударил и разметал их легионы.

Во все стороны.

Наружу.

Больше всего то, что случилось потом, походило на стоячую волну, которой нас обычно пугают теленовости с ближнего края мира. Только эта была прозрачной, как стекло, да на месте пробыла недолго: качнулась и поползла прочь. От меня.

Картинку она все-таки искажала. По мере продвижения. Но практически сразу все возвращалось обратно, к привычному виду. Вот и контуры девицы, через которую странное марево прошло тоже, сначала словно бы чуть расплылись, совсем смешивая незнакомку с темнотой, а потом…

А потом я вдруг почувствовал вес Хэнка. Всем плечом. И услышал растерянное:

— Странно… Вроде выпил совсем немного, а на ногах стоять не могу.

Я машинально посмотрел вниз, пригляделся и честно сообщил о результатах наблюдения:

— Это потому что у тебя одна нога короче другой.

Часть 1.7

— Охрана!

Я не ошибся: покушение состоялось. Не угадал только, с какой стороны последует удар. Мне почему-то думалось, что семья воспользуется «домашними» средствами, а вместо того специалиста, похоже, пригласили со стороны.

— Охрана!

Нет, так они шаги точно не ускорят.

— На помощь!

Кто смог бы заподозрить убийцу в этом тщедушном создании? А кстати… Где оно?

Кусты — на месте. Примятая трава перед ними — тоже. Но мутный силуэт исчез, как будто его и не существовало. Надо было срываться с места сразу же, едва мир прекратил мерцать, тогда у меня оставался бы приличный шанс догнать злоумы…

И я бы бросился за ним? Стал бы рисковать жизнью, которую сейчас сохранил только каким-то чудом?

— Да хоть кто-нибудь меня слышит?!

Плечу заметно полегчало: должно быть, Хэнк смог восстановить равновесие без поддержки. Или…

— Эй!

Нет, колени все-таки подкосились. Осел вниз. Наверное, основной удар пришелся на моего друга, и получается, что он закрыл меня собой. Защитил от… А что это вообще было?

— Ты ранен?

Его ладони зарыты в траву. Свет здесь плохой, не то что вблизи главных аллей, но даже в рассеянных сумерках заметны свежие пятна на прежде безукоризненной белой рубашке. Темные.

Неужели кровь?!

Нет. Пальцы чувствуют влагу, но больше похоже на пот или что-то в этом роде. Вот только разве кто-то потеет жидкостью цвета карамели?

— Хэнк, я должен знать, что с…

— Кто здесь кричал?

Ага, вот и охрана. Как всегда, запоздавшая к раздаче.

— Я кричал. Вы хорошо следите за периметром?

— Сеньор?

Конечно, кому же понравится, когда сомневаются в его профессиональной пригодности? Теперь этот парень запишет меня в личные враги. На крайний случай, в недруги. Но мне все равно, что вдруг подумает какой-то цепной пес.

— Девица. Невысокая, щуплая. Одета, как побирушка. Она не могла просто так выйти за ворота. Возможно, вовсе не выходила с территории.

— И что же с ней не так?

Ну ты ещё скрести руки на груди! Не слишком ли много важности для человека в униформе?

— Она только что совершила покушение.

На меня смотрят безразлично и одновременно торжествующе, а потом медленно, смакуя каждое слово, спрашивают:

— И на кого же, сеньор?

Что он себе позволяет? Пользуется тем, что рядом больше никого нет? Зря. Отсутствие свидетелей не помешает мне добиться любого дисциплинарного взыскания. Вплоть до увольнения. Достаточно будет одного только слова. Но раз уж сейчас перевес сил не в мою пользу… Продолжим бессмысленные переговоры. В ожидании лучшего.

— На меня и моего друга.

— Сдается мне, на вас обоих покушалась вовсе не девица, а лишняя пара бокалов. И ваш приятель, в отличие от вас, не пытается это скрывать.

— Ему нужен врач. Срочно!

— Ну да, ну да.

Плюнуть и отправиться на поиски самому? Нет. Хэнка нельзя оставлять вместе с…

— Что тут стряслось?

Ну наконец-то!

— Петер, где тебя носило так долго?

Меланхоличная незыблемость черт сменилась ничуть не более подвижной, но явной угрозой. Не значит ли это, что моя первая версия насчет исполнителя тоже недалеко ушла от истины? И сейчас, когда он увидел, что попытка не удалась, можно предположить…

Да какая разница?! Важнее сейчас совсем другое.

— Хэнку нужна помощь. И чем скорее, тем лучше!

— Какому ещё Хэнку?

Он наклонился, словно пробуя заглянуть моему другу в лицо, потом поднял взгляд на меня.

— И собственно, откуда вы знаете, как меня зовут?

Я мог поверить в спектакль, разыгранный кем угодно, но не вечно невозмутимым и по-настоящему далеким от мирских развлечений телохранителем. Должно было случиться светопреставление, чтобы Петер Фойг вдруг поддался искушению пошутить. Тем более, над собственным хозяином. Ну, почти хозяином.

— Петер, хватит дурить. Ему на самом деле нужна помощь.

— Кому?

Он выпрямился и теперь смотрел сверху вниз, что при росте в два с лишним метра было не так уж и сложно делать. Даже рядом со мной.

— Алехандро. Или его ты тоже вдруг не узнал?

— Тоже?

Петер повторил это слово с хорошо ощутимым значением. Примерно так должен звучать, наверное, предупредительный выстрел.

— Сенатор и так не похвалит тебя. Сам знаешь, за что. Хочешь усугубить ситуацию?

Короткий жест рукой, и понятливый охранник отступил в темноту. Достаточно далеко, чтобы не слышать или делать вид, что не слышит наш разговор.

— Какое отношение вы имеете к сеньору Линкольну?

Ну вот, уже даже чужих ушей рядом не осталось, а он все ещё продолжает упорствовать в своем… Заблуждении? Упрямстве? Нелепом чувстве юмора?

— Петер. Это не смешно. Мне плевать, какой у тебя приказ на мой счет, но это не значит, что кто-то ещё должен пострадать. Согласен?

— Вы что-то путаете, сеньор. Я не получал никаких приказов касательно вашей персоны. Должно быть… — Он презрительно приподнял уголок рта. Левый. — Кажется, понимаю. Неплохая попытка. Можешь считать, она удалась. А теперь уходите по-тихому, пока я не позвонил начальнику охраны. И вряд ли к парочке безбилетников проявят снисхождение.

— Петер, повторяю: это не…

— То, что ты от кого-то узнал моё имя и место моей работы, не дает тебе ровным счетом никаких преимуществ, парень. Я просто не хочу скандала. А он непременно последует, если выяснится, что на закрытую вечеринку проникли те, кого там не ждали.

А громила терпелив. Даже странно. Никогда бы не заподозрил в телохранителе сенатора столько выдержки по отношению к… Безбилетникам, так ведь было сказано?

— Я не нуждаюсь в специальных приглашениях. Меня вносят во все списки, какие только могут быть составлены.

— Вот как? — Он пробежал кончиками пальцев по планшету. — И как же «вас» в них называют?

Если это и впрямь планировалось, как шутка, то она затянулась. И чем дальше, тем большим дураком из нас двоих выгляжу именно я. Особенно называя свое имя тому, кто знает его уже много лет.

— Франсуа Дюпон.

Новый взмах пальцами. Ещё один. И ещё. На самом же деле проверяет.

— Ничего похожего, парень. Ни в сегодняшней программе, ни в предыдущих. Хочешь, посмотри сам.

Подсуетились и стерли? Ну а как же! Если меня сегодня планировалось прикончить, следы непременно нужно замести. Нет, вычищенные списки — это как раз не удивительно. А что насчет…

— Алехандро дель Арриба там есть?

— Я не буду спрашивать, откуда тебе известно и это имя… Да, есть.

— Отлично! Он может получить помощь, которая ему нужна?

— Разумеется. Если попросит или…

— Так помоги ему!

— Парень, тебе лучше уйти. Пока не нажил серьезных неприятностей. Семья Арриба не любит таких шутников, как ты.

— Я не шучу! Неужели ты сам не видишь?!

Хэнк все ещё упирается ладонями в землю, скорчившись так, будто собирается опорожнить желудок. Приходится подхватить его под руки, чтобы поднять.

— Или будешь утверждать, что с ним все хорошо?

Петер посмотрел ещё раз. Внимательно. Потом повернул лицо ко мне.

— С этим чернявым, может, и не все в порядке, но вот твоя крыша явно прохудилась.

Чернявым? Что ещё за…

Я готов был вылить на телохранителя очередную волну ярости и отчаяния, но в этот момент уткнулся взглядом в затылок Хэнка, безвольно висящего у меня на руках. Темный затылок с короткими завитками.

— Не знаю, перепил ты со своим дружком или накурился не того, но бог с вами. Уходите. Будем считать, что все случившееся — чья-то мелкая оплошность. О которой никто пока не собирается сообщать начальству. Понимаешь?

Темный затылок. А ниже? Что я увижу там?

Наверное, так страшно мне не было никогда, хотя всего-то требовалось продолжать смотреть, постепенно спуская взгляд с черных, словно обугленных локонов к шее, видневшейся над рубашечным воротом. К коже, что была лишь немногим светлее начищенных до блеска ботинок охранника.

— Парни ошиблись адресом, только и всего. Пусть идут.

— А если они что-то успели стащить у гостей?

— Разве те, кто приходит сюда, берут с собой ценности? Пара часов, может, бумажник унесли. Не больше. Карманы у них не оттопыривались, так что, если и утащили какую-нибудь мелочь, пусть будет наградой за дерзость.

Они ещё продолжали разговаривать, Петер и охранники на воротах, когда мы добрались до поворота в тихий переулок. Я и… И кто-то, кто должен был быть Хэнком.

Каменная скамья подвернулась как нельзя кстати: моя вынужденная ноша не шибко помогала мне, но послушно повторяла движения, и беспрекословно опустилась на место для сидения.

Улицы Вилла Лимбо освещаются по ночам достаточно ярко, фонарями на солнечных батареях, позволяющими вполне сносно ориентироваться в обстановке и ясно видеть черты твоего спутника, поэтому стоило лишь сделать шаг назад, открывая дорогу свету, чтобы убедиться либо в собственном сумасшествии, либо в том, что с ума сошли все остальные.

Он был примерно того же роста, тех же пропорций, что и раньше, только перекошен со стороны на сторону, как будто кто-то вдруг взял и потянул за ниточки, сплетенные из мышечных волокон. И даже с лицом случилось что-то похожее: черты поплыли, сместившись где на пару миллиметров, а где и на целый дюйм. Как у жертвы сильного огня, плавящего плоть, словно свечной воск.

Да собственно, он и выглядел обгоревшим, человек, сидящий сейчас передо мной. Обугленным. Только одежда почему-то не пострадала, хотя и насквозь пропиталась влагой, похожей на сукровицу. Но разве можно остаться в живых, потеряв столько внутренней жидкости?

— Хэнк?

Он смотрел, дышал, скорее всего, слышал меня, правда, ни о каком сознании речи не шло. Кукла, и все тут. Но я почему-то продолжал спрашивать:

— Это же ты, Хэнк? Это все ещё ты?

Одежда точно его. Вся до ниточки. До подметок туфель. К тому же он не отходил от меня все то время, верно? Ладонь лежала на моем плече, это я помню совершенно ясно. И потом только вцепилась крепче, когда… Когда «что-то» закончилось.

Мы были рядом. Мы касались друг друга. Его не могли подменить: я не терял сознание, да и поблизости не могло оказаться ни одной живой души, кроме той полоумной девицы, а она не сумела бы оттащить Хэнка в кусты. Надорвалась бы, в лучшем случае. Одежда, опять же. Не сомневаюсь, что можно пошить на заказ такой же комплект. При достаточном количестве денег все можно устроить, было бы желание. Но зачем, вот вопрос. Только чтобы поменять кого-то с кем-то местами? Допустим. Однако надо быть полным дураком, чтобы решить, будто костюм делает человека, в то время, когда все прочее…

— Ты слышишь меня, Хэнк?

Должен слышать. Даже если не понимает, что за звуки влетают в уши. Коматозники и те не теряют слух, а мой друг далеко не в коме. Мой…

— Хэнк, скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

Потрескавшиеся губы неохотно вздрогнули:

— Темно… Совсем темно…

Я раздвинул пальцами веки. На первый взгляд, с глазами все в порядке. Но если был огонь или вспышка, все могло случиться. Остается надеяться, что это лишь временное помутнение зрения. Хотя… А на что я вообще собрался надеяться? И что, в конце концов, произошло?!

— Только не засыпай, Хэнк. Хорошо?

— Не засыпать…

Голос похож. Чуть хрипит, но похож. Да и остальное. Веса стало меньше, но при такой потере жидкости иначе и быть не могло. Содержимое карманов проверить, на всякий случай?

Ничего неожиданного. Хотя и ожидаемого тоже. Ни кредитки, ни прочих мелочей, по которым можно установить личность. Только горсть монет: Хэнк всегда берет с собой немного, подавать милостыню, если представится случай. Значит, это все-таки он?

Чего я хочу сейчас больше, просто взять и поверить в то, что мой друг по-прежнему рядом, или продолжить сомневаться? Ни то, ни другое. Для начала надо найти место со всеми необходимыми удобствами и заполучить врача. Он и мне не помешал бы, кстати.

— Пойдем. Попробуем добраться до проезжих улиц и поймать такси.

— Попробуем добраться… — эхом повторили за мной, безо всякого выражения, но хотя бы не возражая.

Трудно вести, поддерживая, человека, который дико хромает и примерно через шаг практически повисает на тебе тяжестью всего тела. Может, попробовать взгромоздить на спину? Я уже приступаю к выполнению намеченного плана, прислоняя Хэнка к стене дома и поворачиваясь, но вокруг вдруг становится слишком светло для ночного города.

— Чем занимаетесь, сеньоры?

Полиция не дремлет. И даже не спит. Но разве в патрульной машине не должно быть двух офицеров? Или расходы снова урезали? Кажется, сенатор недавно мельком упоминал, что муниципальные службы сильно потратились на подведение линии водопровода к первым кварталам Нижнего города, и вплоть до отчета о расходовании средств принято решение пересмотреть статьи бюджета, в том числе и на…

Сенатор. Сеньор Джозеф Линкольн, так удачно сбежавший от разговора со мной. Он знал, что случится или подозревал какие-то особые события в «Каса Конференсиа». Был предупрежден и вовремя умчался прочь, оставив Петера проконтролировать происходящее. А тот не нашел ничего лучше, чем… Выставить меня вон.

Не заявить в полицию. Не приказать охране задержать человека, чье имя якобы не внесено в списки гостей или прислуги. Просто выдворить, да ещё настаивая на том, чтобы мы с Хэнком убрались быстро и тихо. Телохранитель действовал так, словно медлить было нельзя. Словно, задержись мы ещё на несколько минут, нам угрожала бы опасность. Новая или все та же. Та, что по-прежнему может находиться поблизости.

— Сеньоры гуляют, офицер. Это запрещено?

— Отчего же? По ночам воздух свеж. Особенно для тех, кому он вдруг понадобится.

Принял нас за собутыльников, решивших развеяться? Замечательно.

— Моему другу не слишком хорошо.

— Вижу, — луч фонарика уперся в лицо Хэнка.

— Но он справится.

— Если ему помогут, — задумчиво резюмировал полицейский. — Или уже помогли?

— Не устоял на ногах. Бывает?

— Бывает.

Сделал вид, что согласился. Ну хоть так. Только видно, что ему до смерти хочется заглянуть в наши карманы.

— Значит, помощь не требуется?

— Не стоит беспокоиться, офицер.

— И все же, если не возражаете, — он потянул из машины сканер. — Для вашей же безопасности.

— Конечно, какие могут быть возражения!

С чего это ему вдруг приспичило проверять наши личности? Здесь не тот район, чтобы болтались случайные прохожие, а мы выглядим так, как будто только что вышли из ближайшего дома. Или этот человек вовсе не полицейский, а подручный той малявки, посланный завершить начатое? А сперва, конечно, хочет удостовериться, что на сей раз никакого промаха не случится?

— Вы позволите?

Холодная скользкая лента обвила моё запястье. Что ж, сейчас все на самом деле закончится.

— Вот дерьмо! Надо будет написать заявление о замене. Но вчера хоть просто барахлил, а сегодня совсем скис. Простите, сеньор, неполадки с оборудованием.

— Какие ещё неполадки?

Вместо ответа мне показали экран с короткой надписью: «Информация отсутствует».

Захотелось вдохнуть, глубоко-глубоко, а потом выдохнуть. И только минуту спустя задать себе вопрос: сколько средств и усилий понадобилось тому же Петеру, чтобы стереть матрицу моей «молли» из центральной полицейской базы идентификационных данных?

— Простите за беспокойство, сеньоры.

— Ничего, офицер. Техника часто подводит.

— Хорошей прогулки!

Волна воздуха вырвалась из-под полицейского «камаро», оттолкнулась от стены, к которой я прислонил Хэнка, и обняла меня. На очень короткое мгновение покоя.

— Все, передохнули, пора двигаться дальше.

Новое пятно света, не такое яркое, как несколько минут назад.

— Такси!

— Сеньоры желают покататься?

Сеньоры желали. По крайней мере, один: Хэнк оставался безучастным к окружающей его действительности, но, слава Господу, был, как любят выражаться врачи, «стабилен». Только заметно горячее, чем положено здоровому человеку.

— Здесь не принимают кредитки, — поспешно сообщили мне, увидев краешек карты.

Ну да, я мог бы догадаться. Это же старая машина, ещё с топливным двигателем, хотя очистка хорошая, запаха в салоне почти нет. На такие не ставят платежные коммуникаторы: подключиться не к чему.

— Я сейчас. Подождите немного.

Часть 1.8

Банкомат нашелся быстро, вопреки предположениям. Вообще-то, в Вилла Лимбо практически не приняты наличные расчеты, все пользуются кредитками. Все, с кем мне доводилось общаться прежде. Это намного удобнее, чем таскать с собой кучу монет и бумажек. Хотя, как говорят, в краях севернее, чем наш, переводами денег в виртуальном пространстве занимаются намного реже. Потому что слишком велики риски потерять все из-за примитивной и привычной магнитной бури.

Ящик, подключенный к банковским информационным сетям, всегда утоплен в стену дома. Для пущей надежности. Хорошо ещё, самому не приходится по пояс залезать в эту каменную нишу, чтобы добраться до слабо светящегося экрана с одним и тем же сообщением на все случаи жизни.

«Вставьте карту в приемное устройство».

Как пожелаешь, жестянка.

«Подтвердите доступ».

Сканер всегда холодный, даже днем, по самому пеклу, а уж ночью…

«Сбой процесса. Повторите подтверждение».

Это ещё что за ерунда?

«Сбой процесса. Повторите…»

Не может быть. Запястье не повреждено, никаких посторонних покрытий на коже нет, внутри… Выпитое не считается. Чтобы попробовать сбить с толку банкомат, нужно выпить намного больше, чем удалось мне за прошедший вечер. Да и то не факт, что получится. Не должно получиться, как утверждают техники, настраивающие системы опознавания.

«Сбой процесса. Количество разрешенных попыток израсходовано. Пожалуйста, обратитесь к нам позже».

Сбой, значит? И у полицейского сканер отказался меня идентифицировать. Либо магнитные бури добрались и до наших краев, либо…

Нет. Я себя чувствую прекрасно. Нормально. Обычно. Голова не болит, зрение не притупляется, мышечных спазмов не происходит. Все со мной в порядке. А со всем остальным?

— Какие-то трудности, сеньор?

Ага. Непредвиденные и ужасающие. Итак, добраться до имения не получится? И что делать дальше? Поискать таксиста, который согласится получить плату по месту назначения?

— Если передумали, я…

— Не передумал.

Горсть мелочи, позаимствованная из карманов Хэнка, тускло сверкнула на моей ладони в свете фонаря. Да, негусто. Но должно хватить.

— Довезешь нас до камино Норте?

Монеты перекочевали от одного хозяина к другому. Таксист бережно ссыпал кусочки металла в кассу, разделяя по достоинству, и щелкнул замком пассажирской двери:

— Прошу на борт, сеньоры!

Привалившемуся к моему плечу человеку не становилось хуже, но надежду это не вселяло. Слишком уж много странных случайностей следовало друг за другом, не прерывая свой строй для чего-то хорошего.

Кто из нас все-таки был главной целью покушения? Я или Хэнк? Случившееся в саду не давало точного ответа. Да, результат очевиден, вместе с обугленной кожей. Но все предыдущее как-то не вписывается в общую схему. Зачем девице было толкать ту возмущенную речь, да ещё обвинять меня в чужих грехах, если удар пришелся на Хэнка? Отвлекала, что ли? Но от чего? А, понятно! Забалтывала, чтобы я не позвал на помощь раньше времени. Надо признать, ей удалось. А потом?

Петер явно старался от меня избавиться. Делая вид, что не узнал. Охранник, видимо, был с ним в сговоре. И те двое на воротах — тоже, если проводили нас настолько равнодушными взглядами.

Э, не слишком ли масштабный заговор получается? Особенно если учесть хакерскую атаку, затронувшую, как теперь понятно, информационные базы Санта-Озы. Кто-то задумал нанести сокрушительный удар по…

Такси прошло последний поворот и остановилось в нескольких футах от дома, который ещё пару минут назад казался мне удачным завершением маршрута.

— Точно не нужно проехать дальше? Несколько монет осталось.

— Не нужно.

И все-таки, запах от сгорающего топлива шел, хотя и едва уловимый. Когда я вдохнул уличный воздух, разница между «внутри» и «снаружи» сразу стала заметной. А ведь каких-то лет тридцать или сорок назад от машин должно было пахнуть намного хуже.

Брр! Как люди тогда вообще могли дышать полной грудью?

— Пусть мой друг посидит пока в машине, хорошо?

— Как пожелаете. Счетчик тикает.

Да уж. Тикает. А вместе с монетами заканчиваются время и уверенность.

Совокупность случившегося… Нет, назовем это «инцидентом». Как принято в высоких политических кругах. Диапазон воздействия очень широк. По всем фронтам, как говорится. Ради кого злоумышленники согласились бы объявить настоящую войну? На кого стали бы так тщательно охотиться? На меня? Глупость. Какое-то время назад, особенно до рождения кровного наследника, моя персона ещё имела бы значение, но не теперь. Цель другая. Намного более важная. А в Экваториальном Союзе нет никого и ничего значимее, чем…

Неужели сенатор?!

Сканирующая пластина замка мигнула, но не поменяла свой цвет, оставаясь безразлично-желтой. И тут перепрограммировали? Быстро же они! Вот только зачем? Чтобы не подпускать меня к сеньору Линкольну? Получается, все-таки и я представляю собой угрозу? Бред. Какие бы мысли ни посещали воспаленное воображение матушки, Джозеф — последний человек на планете, который должен опасаться чего-то с моей стороны. Или кто-то считает, что через меня можно подобраться к сенатору? Кто-то из службы безопасности, не иначе. И принимает меры, конечно же. Жаль только, что меня при этом забыли поставить в известность. И это не недоверие, это…

Бронзовое кольцо ударило по двери прежде, чем я сообразил, что именно собираюсь сделать.

Полоски света просачивались наружу из-за полуприкрытых ставен, значит, в доме кто-то присутствовал. В небольшом городском домике, предназначенном для проведения личных встреч, где я часто ночевал во время учебы, когда хотелось выспаться, а не вскакивать ни свет, ни заря, чтобы успеть добраться из имения в университет.

Второго удара не последовало, но первого вполне хватило, чтобы за дверью раздались шаги. Ясно различимые. Охрана ходит так, только если намеревается спугнуть кого-нибудь, а в данной ситуации…

— Что вам угодно?

Слова, и так не слишком охотно собравшиеся на моем языке, скатились вниз. В горло.

Он сам вышел на порог! Сенатор. Собственной персоной. И совершенно один, без кучи телохранителей со всех сторон. Я даже невольно качнулся вперед, заглядывая в дверной проем.

Никого. Совсем никого.

— Вам нехорошо, молодой человек?

Один. Ни следа охраны. Ни тени напряжения на породистом лице. Да что тут вообще творится?!

— Сеньор…

— Вам требуется помощь? Вызвать полицию?

Его глаза. Они смотрят на меня, как никогда не смотрели прежде. Внимательно. Сочувствующе. Искренне заинтересованно. Смотрят так, будто… видят меня впервые?

— Сенатор.

Хмурится. Ну конечно, в этом доме не принято называть вслух чины и звания. Это просто маленькое частное владение, в котором ведется сугубо личная жизнь.

— Эта шутка зашла слишком далеко, не находите?

— Какая ещё шутка?

Я всегда считал Джозефа хорошим актером, а его партнеры по покеру утверждают, что сенатор может быть абсолютно непроницаем, но чтобы настолько?

— Или вам показалось, что намека недостаточно?

— О чем вы говорите, молодой человек?

Старается быть терпеливым, но что-то его все-таки тревожит. Что-то там, слева, куда сенатор на долю секунды смещает взгляд.

— Я всего лишь хотел поговорить с вами. Вы могли просто отказаться, а не устраивать целый спектакль. Тогда я бы понял, что все кончено.

— Что кончено?

— Проблемы? — Спросили тихо, голосом, принадлежность которого лицу того или другого пола трудно угадать. Но тонкий аромат жасмина, долетевший вместе с вопросом…

— А ваша супруга знает, как вы проводите свободное время?

Да, сенаторы тоже умеют каменеть лицом не хуже Петера.

— Молодой человек, кем бы вы ни были, вам лучше уйти.

— Это ваше «срочное дело», да? Надеюсь, оно хотя бы вполовину красиво так же, как Элена-Луиза?

Худощавая, но все ещё сильная ладонь толкнула меня на улицу.

— Я сейчас вернусь, — пообещал сенатор неизвестной гостье, закрывая дверь за своей спиной и поворачиваясь ко мне.

Он даже рискнул выйти из дома? Значит, никакой опасности нет. И не было. Все, о чем я думал, все, что путало мои мысли за последний час, оказалось лишь дурацкой фантазией.

— Я не знаю, кто вы такой, и, честно говоря, не хочу знать. Достаточно того, что вы знаете меня, не так ли? И должны представлять себе, чем может закончиться ваш визит, если я сочту его нежелательным.

Таким я видел Джозефа крайне редко. На паре официальных встреч, разве что, когда переговоры заходили в опасное русло.

— Надеюсь, вы достаточно сообразительны, чтобы понять, о чем идет речь?

Взгляд в самую душу, что называется. Не угрожающий ни капли. И даже не предупреждающий. Так равнодушно смотрит на свою добычу змея за мгновение до броска.

— Попытки шантажа не пройдут, молодой человек. Но если вы все-таки попробуете…

Благородного и великодушного человека тоже можно разозлить. Теперь я это знаю наверняка.

— О вашем существовании никто и никогда не вспомнит.

Он показал спину, возвращаясь в дом. Показал, что не боится. По крайней мере, меня. А может и вовсе ничего не боится.

Дверной замок щелкнул, закрываясь, и пластина сканера снова засияла насмешливым болотным огоньком.

Проход закрыт.

Сбой процесса.

Обратитесь к нам позже.

Играл Джозеф или все-таки нет? Я не нашел в его взгляде узнавания. Как ни старался. Конечно, сенатор и раньше не особенно выделял меня из окружения, но что-то в светлых глазах менялось, когда они смотрели на меня. Наверное потому, что предмет, который попадал в поле их зрения, имел значение. Какое-то. Когда-то.

— Закончили свои дела, сеньор? Мне пора возвращаться в гараж.

— Да. Конечно.

— Что-то вы неважно выглядите. Здесь поблизости есть медицинский кабинет, если желаете.

И не один. Десятки. Сотни. Ещё есть больницы с палатами от скромных до фешенебельных. Но разве кто-то из тамошнего персонала станет лечить больного бесплатно?

— Не нужно.

И пойти-то некуда. Думаю, сенатор предупредил всех близких знакомых касательно меня. А «далекие» и так не пустили бы на порог. Особенно в компании с другом, выглядящим, как головешка.

— Ну так я свободен или нет?

— У меня больше не осталось денег, если ты об этом.

— Я так и понял, сеньор.

Он помог мне выгрузить Хэнка на свежий воздух и звонко хлопнул дверью машины.

— Счастливо оставаться!

Прости меня, Господи, ибо я… Полный и безнадежный дурак. Ну как раньше было об этом не подумать?!

— Эй!

— Ещё что-то, сеньор?

Вот я бы на его месте со мной уже не разговаривал. Особенно зная, что взять с меня нечего.

— Далеко отсюда до собора?

— Того, что в Низине?

— А есть другой?

Он улыбнулся:

— Второго такого точно нет.

— Так далеко или нет?

— Миль пять. Из них две уже по самой Низине.

Пять миль? Какая малость! Только придется почаще отдыхать. И мне, и Хэнку.

— Вы что, до самого собора своего приятеля на себе тащить собрались? Не, так дело не пойдет. А ну, залезайте обратно, подброшу немного: все равно по пути.

Граница между районами Санта-Озы ощущалась настолько четко, что никакие столбы, заборы и колючая проволока не смогли бы усилить эффект, возникавший сам собой.

Строгого деления не было, конечно. Но негласно присутствие обитателей одного района на территории другого не приветствовалось. О, конечно, до членовредительства дело бы не дошло: выставили бы вон, и все. Причем относительно вежливо. А с другой стороны, и так мало кто из Вилла Баха отважился бы подняться выше по склонам, не то, что переехать жить насовсем. Потому что ущербные «молли» не справились бы со сменой напряженности магнитных полей.

Как утверждают документальные хроники, в дни Переселения люди были готовы на все, лишь бы выжить. И убийство себе подобного посчитали меньшим из зол, когда оказалось, что зоны, пригодные для обитания, места с почти прежними физическими характеристиками, весьма ограничены по размерам.

В северных краях было немного проще, тамошние аборигены изначально более приспособлены к усиленному давлению магнитного поля Земли, так что хоть и пострадали, но смогли постепенно адаптироваться. Сами. Ну а те, у кого водилось достаточно денег, строили для себя компенсаторные комнаты, из которых не высовывали носа наружу. И конечно, именно они первыми получили прививку от новой чумы, обрушившейся на человечество — обеспеченные люди. Правда, быстро выяснилось, что делиться все-таки придется, ведь кто-то должен был работать, обслуживая чужое хозяйство.

Мой дед, например, так и получил свою «молли»: ещё в первую волну. Что, кстати, потом стало цениться особенно высоко. Цениться женщинами, желающими зачать ребенка с гарантированным будущим. Отец хорошо на этом зарабатывал. Заработал даже брак с наследницей аристократического рода. И наверное, именно от рода своей деятельности свихнулся раньше времени. Но мне повезло, да. А вот жителям Низины…

— Все, приехали.

Это всего лишь улица. Но по одной её стороне у высоких домов нет окон. Совсем.

— Спасибо.

— Да не за что! Говорю же, все равно было по пути.

— И все равно, спасибо.

— Теперь сами должны добраться.

— Доберемся.

Взгляд Хэнка не выражал уже ничего. Помутнел до неприличия. Но глаза оставались открытыми и даже изредка моргали.

— Удачи, сеньор!

— И тебе.

— Если ещё куда надумаете ехать, найдите Нанду Муньеса. Всегда сможем сговориться, если что!

Шины прошуршали по брусчатке, увозя таксиста, так неожиданно оказавшегося щедрее сенатора.

— Ну что, друг, готов к новому переходу?

Конечно, мне не ответили. А жаль. Если бы он сам мог хоть немного держаться, было бы проще: подхватил бы под колени.

Мостовая закончилась быстро. Сменилась плотно утоптанной землей, на каждом шаге вздыхающей пыльными облачками. Впрочем, я особо их не разглядывал, хотя большую часть пути смотрел скорее себе под ноги, а не вперед, зато хорошо ощущал, как песок скрипит на зубах.

Здесь было заметно темнее, чем в Вилла Лимбо. Никаких солнечных фонарей, максимум масляные или восковые светильники по углам домов — тусклые огоньки за закопченными стеклами.

Мир, вернувшийся в прошлое или вовсе никогда не добиравшийся до будущего. Низенькие, самое большее, двухэтажные домики, собранные из самых дешевых материалов. Деревянные от фундамента до крыши. Только ближе к собору стены становились начинали каменеть и белеть штукатуркой, добавляя немного света. Улицы же по-прежнему оставались узкими и причудливо изломанными, повторяя рельеф местности: таксист подвез нас с другой стороны, незнакомой мне. Если бы собор не возвышался надо всем этим хаосом, как путеводный маяк, я, наверное, не рискнул бы углубляться в лабиринт между спящими домами. А так заблудиться было невозможно. Но и дойти до намеченной цели, как оказалось, тоже.

Надо же, как красиво луна бликует на полированной стали! Особенно почти полная, как та, что сегодня смотрит с небес на происходящее безобразие.

— Эй, винго, ошибся адресом?

Так они называют всех нас, живущих на склонах гор. Во время народных собраний, репортажи о которых часто передают по центральному каналу, это слово звучит частенько. Громко, недовольно и презрительно. Вот как сейчас.

— А то мы можем помочь найти дорогу.

Сверк-сверк. Сверк-сверк. Раскладные ножики. Дети игрушками балуются.

— Нет, спасибо. Я знаю, куда иду.

Четверо. Здоровых или тощих, в сумерках не разобрать. Хотя, какая мне-то разница? Драка — последнее, что должно и может случиться. Для меня уж точно.

— Значит, помощь не требуется?

Ага, этот среди них, наверное, главный. Плечистый. Высокий. Или мне так только кажется, потому что сгибаюсь под ношей?

— А тут у тебя кто?

— Друг.

— Друг?

Придвигается ближе, заглядывая Хэнку в лицо. Делает шаг назад, одновременно короткими жестами что-то приказывая своим спутникам.

— Нехорошо врать, винго. Опасно.

— И в чем же я солгал?

— Это ведь был несчастный случай, да? Наш брат сам полез под твою машину. А может, под твой кулак?

Какого черта? О чем он вообще говорит?

— А может, стал свидетелем чего-то другого? Незаконного? Поэтому ты и решил обойтись без слуг. Кто же хочет платить лишнего, да, винго?

Намекает, что я сам изувечил Хэнка? Нет, хуже: говорит прямо.

— Это дело между ним и мной. Наше дело. Понятно?

— Мы не даем в обиду своих.

Двое зашли со спины. Двое, в том числе и главарь, остались спереди. Если бы я хотел затеять драку, первым разумным движением было бы сбросить груз назад, на руки или под ноги, а потом… Ну допустим, метнуться в сторону. Или рвануть напрямик, между ножами, раз уж обойти это препятствие практически невозможно.

Часть 1.9

Я бы так и поступил, если бы хотел остаться живым.

Если бы уже не чувствовал себя убитым.

— Он пострадал не по моей вине.

— Кто бы сомневался!

Язвит? А и черт с ним. Как там говорится? Собака, которая лает, не укусит? Ну и пусть тявкает, сколько захочет.

Вынужденная остановка не прибавила сил. Наоборот, когда я сделал шаг вперед, груз надавил на плечи с удвоенной силой.

— Ты, кажется, не понял, винго?

— Здесь нечего было понимать.

— Ты не пройдешь дальше.

Лекции и практикумы по теории переговоров утверждали, что бросать прямой вызов следует либо когда силы и возможности конкретного противника заранее известны, либо когда у противной стороны нет хоть насколько-то определенного лидера, а значит, выделение одного человека из многих неизбежно приведет к расколу оппозиции.

Целых две причины, на выбор. Причем обе никоим образом не подходят к ситуации. Что ж, придется вспомнить об основных положениях другой учебной дисциплины. Для начала — эскалировать конфликт до конечного предела. Чтобы или со щитом, или на щите, но главное, поскорее.

— И кто меня остановит?

Ну же, давай! Скажи: «Я». Или спрячься за удобным «мы». Только не тяни время!

Он тоже сделал шаг вперед. Ровно такой же, что и я минутой раньше. В итоге между нами осталось всего несколько дюймов пространства. Клочок нейтральной полосы, готовый взорваться войной.

— Это твой ответ? Или я чего-то не расслышал?

Не знаю, что он видит в моем лице, но смотрит внимательно. А вот я не могу разглядеть ни единой черты незнакомца, потому что ближайший фонарь роняет мутное пятно света как раз за спиной главаря этой шайки.

— Ты не пройдешь дальше. Куда бы ты ни шел.

Основное понятно: массовой драки не будет. Что-то мешает парням устроить поножовщину. Мешало с самого начала.

— Посмотрим.

Ещё один шаг, отдающийся стоном во всем теле. Шаг вперед. Прямо на…

Он качнулся в сторону, обманчиво освобождая путь, но в следующий миг мне пришлось согнуться ещё больше. Под напором кулака, влетевшего куда-то под ребра.

Воздух вылетел из легких с глухим свистом, земля резко пошла навстречу лицу. Я уже морально приготовился к пыльному поцелую, но каким-то чудом удалось устоять. Наверное, лишь благодаря тому, что ноги Хэнка стали дополнительной точкой опоры. Ненадежной, неустойчивой, но все ещё вполне реальной.

Вот только выпрямляться оказалось трудновато. Все равно, что штангу поднимать. И ещё труднее было снова начинать двигаться вперед, ожидая… Теперь уже чего угодно.

Один шаг. Другой. Третий. А где же удары?

— Эй, винго! Постой. Тебе и правда будет не пройти дальше.

— Ничего, пару сеансов массажа печени выдержу. Не беспокойся.

— Через квартал начинается территория «Гиен».

Это должно означать что-то особенное? Ага, очередная уличная банда.

— А вас как называть? Шакалами?

То ли фырканье, то ли шипение в ответ.

— Угадал?

— Вообще-то нет. — Он встал рядом. Чуть впереди и справа. — Неважно. Но там, дальше, в сердце Низины не любят тех, кто спускается с гор.

— А мне и не нужно, чтобы меня любили.

— Хочешь умереть?

Было бы неплохо. Даже предпочтительно. Чуть больше часа назад. Тогда не пришлось бы таскаться по городу в тщетных поисках помощи.

— Хочу добраться до собора.

— Зачем? Заказать поминальную молитву?

— Сделать все, что смогу, лишь бы её не над кем было читать.

— Мы не дадим в обиду нашего брата.

Вот, опять. Понимаю, что Хэнк сейчас похож на местного жителя, но на самом-то деле… Да сколько уже можно только и делать, что говорить?!

— Послушай, если ты — местный прыщ… О, прости, перепутал слова! Местная шишка, да? Может, хватит сотрясать воздух? Медицинская помощь. Любая. Поблизости имеется хоть что-нибудь такого рода?

— Есть доктор.

— В какой стороне?

— Тебе туда хода нет.

Но я должен. Я не могу оставить Хэнка в компании неизвестно с кем. И потом, есть ещё кое-что.

Если это и вправду мой друг, он выживет любой ценой, которую я в силах заплатить. А если нет, если он всего лишь подменыш… Тогда тем более. Его жизнь — последний и единственный шанс узнать, что случилось в саду «Каса Конференсиа» и почему.

— Ты говоришь, что не оставляешь своих в беде, правильно?

— Ты слышал.

— А теперь ты послушай. Или я буду рядом с другом все время, или ты не сможешь ему помочь. Обещаю. Что для тебя важнее, а? Ненависть к винго или собственная честь?

Тишина заканчивается логичным, но лишенным прежней уверенности:

— Тебе не справиться со всеми.

Да мне сейчас даже с одним из вас, скорее всего, не совладать. Но разве это имеет значение?

— Я пойду вместе с другом. И ты отведешь нас к доктору или кто там у тебя есть на примете.

— Если сможешь идти!

Этот удар у него не прошел с прежней эффективностью: я согнулся чуть больше, чем уже был скрючен, и костяшки пальцев только ткнулись в живот. Не больнее, чем бодается лобастый щенок.

Хэнка пришлось скинуть. Так осторожно, как получилось. Не разгибаясь, на четвереньках перескочить через неподвижное тело и лишь потом попробовать распрямить спину и ноги.

Приспешники моего противника разошлись по сторонам, играя роль стоек импровизированного ринга. И то хорошо. Хотя даже Господь, думаю, не поручился бы, что в случае необходимости они не кинутся на меня всем скопом.

Ни черта не видно. В смысле, ни одной четкой черточки. Никогда не замечал за собой «куриной слепоты». Или это просто свет такой дурной? Непривычный. Рассеянный. Вязкий. В нем любое движение кажется замедленным, тягучим и…

Ошибаюсь в расчетах, и кулак проходится по моей скуле. Вскользь, но ощутимо. Следующий удар направляется в грудь, опасно близко к солнечному сплетению.

С двух рук бьет, зараза. Одинаково сильно. У меня ситуация похуже, левая рука приучена работать на блок, зато… Зато может держать оборону. В компании с левым боком.

Один раз все-таки удалось подловить противника: когда парень решил, что я вообще не пользуюсь левой. И тут же получил, хорошо так. Даже отскочил назад, чтобы восстановить дыхалку. Вот тут-то и надо было нажать, додавить, сбить ритм, добраться до чужой челюсти. Если бы силы ещё имелись. Но увы, то, что оставалось в моем распоряжении, можно было собрать всего в одном кулаке и то не слишком большом. А потом момент оказался упущен окончательно.

Он начал раскачиваться из стороны в сторону, этот уличный хулиган, все увеличивая и увеличивая амплитуду шагов. До такой степени, что на одном из движений легко подсек мою лодыжку.

Нет, на спину я падать не стал. Успел, уже толком ничего не соображая, ещё в падении перевернуться и подставить руки, чтобы не разбить лицо или живот. Но как раз сохраненный между телом и землей промежуток стал ошибкой: нога противника вошла в него. Легко и свободно. И теперь уже мне пришлось вспоминать, как надо делать вдохи и выдохи. Несколько очень долгих секунд.

— Ну так как? Сможешь?

О чем это он? Что именно я должен смочь? Ах да… Наш разговор насчет похода к врачу. Мне и самому осмотр теперь требуется. Тщательный.

— Смогу.

Сказал раньше, чем подумал. И раньше, чем попробовал встать. Когда зашатало, как на ветру, понял, что сморозил глупость, но отступать все равно было некуда. Правда, если на «идти» меня ещё может хватить, то вот на «нести»…

Завалиться в попытке поднять Хэнка мне не дали. Поймали на лету.

— Не трогай.

Вдвоем им, конечно, легче. И сподручнее.

— И не отставай там, понял? А то заблудишься.

Предупреждение, кстати, имело место, потому что шли мы путем, составленным из кусочков улиц, освещенных по большей части луной, а то и вовсе беспросветно темных. Шли лабиринтом между одинаковых коробок домов, иногда прижатых боками друг к другу, иногда разделенных опасно чернеющими просветами. Смысл запоминать дорогу, определенно, был. Зато сил давно уже не было.

На каком-то из перекрестков банда разделилась: тот из троих, кто не был занят переноской, метнулся в проулок. Остальные, как ни в чем не бывало, продолжили движение. До очередного кособокого дома, может, двухэтажного, а может, просто с большим чердаком — в темноте было не разобрать.

— Здесь живет ваш доктор?

— Заходи.

Внутри тоже висела темнота. Пока кто-то не чиркнул спичкой и не спросил сонно-недовольным голосом:

— Кого там принесло?

— Это я, папаша Ллузи. И да, кое-что принес. Принесли.

Вспыхнувший фитиль лампы дал в ограниченном пространстве существенно больше света, чем его собрат в таком же уличном фонаре. По крайней мере, удалось разглядеть лицо хозяина дома. И понять, что врачом этот субъект вряд ли может оказаться.

— Многовато вас сегодня.

Чем-то он напомнил мне Соузу. Наверное, своим отечным видом. Но если господин, суливший золотые горы, все-таки пытался следить за внешностью, хоть и не особенно успешно, новый незнакомец таких попыток явно не предпринимал. Последние лет десять уж точно.

— Надо кое-кого приютить.

Тот, кого назвали «папашей», наклонился над Хэнком, уложенным на подобие кровати, кивнул, потом ткнул лампой мне в лицо.

— А ты ещё кто?

— Он тоже с нами.

— С каких это пор водишь дружбу с винго, Эстебан?

— Дружба тут ни причем, папаша Ллузи. Он… Ему нужно было пойти.

— Не потерплю в своем доме и ноги…

Полупьяный взгляд отразил блеск золота на моей шее, и пламенная речь оборвалась выжидательной паузой.

Непослушные пальцы нащупали замочек. Цепочка стекла в смуглую мозолистую ладонь, накрывая изображение святого драгоценным плащом.

— Этого хватит, чтобы я мог сегодня здесь остаться?

Он посмотрел мне в глаза и больше не стал ничего говорить: кряхтя ушел в темноту, оставив нам лампу. А потом входная дверь снова хлопнула.

Вот этот незнакомец выглядел уже получше. Вполне чисто и приятно деловито.

— Что стряслось, Эста? Кого-то опять порезали?

— Нет, сеньор Вега. С нашими все в порядке.

Он шагнул в круг света, поближе к главарю банды, ущипнул кончиками пальцев за лицо.

— А вот с тобой, кажется, не все. На чей кулак напоролся?

Только сейчас, при домашнем освещении, я смог убедиться, что не промазал. Но сам, похоже, представлял собой ещё более жалкое зрелище, потому что пришедший доктор, проследив направление взгляда своего знакомца, растерянно приподнял брови. А когда посмотрел ниже, на мой пиджак, нахмурился.

— Это нехорошо выглядит, Эста.

— Не беспокойтесь. Все уже улажено.

— Вижу, — хмыкнули в ответ, присаживаясь на стул рядом с кроватью. — И все-таки, что случилось?

— Надеюсь, это скажете вы, сеньор врач.

Он снова взглянул на меня, но переспрашивать не стал, а занялся своей работой. Быстро, четко, без лишних движений. Какой бы практикой этот «ночной доктор» ни занимался, дело он знал. А вот с постановкой диагноза явно испытал затруднения, потому что когда поднялся, поманил меня пальцем за собой. В соседнюю комнату.

— Вы ведь живете не здесь?

А вот это как сказать. До сегодняшнего дня не жил. Теперь же… Впрочем, в таких разговорах молчание всегда принимается за согласие, поэтому можно просто ответить взглядом на взгляд.

— Что произошло с этим человеком?

— Вам виднее, вы ведь доктор.

Он вытащил портсигар, сунул в зубы тонкую сигаретку, прикурил от лампы.

— Мне было бы проще действовать, если бы я знал причину повреждений.

— Мне тоже.

Это явно был не табак, а что-то совсем другое, легкой сладостью повисающее в воздухе.

— Вы можете быть уверены: все сказанное останется между нами. Как между врачом и пациентом.

Ага, он тоже считает, что я заметаю следы какого-то неблаговидного поступка? Немного обидно, пожалуй. А впрочем, все равно.

— Я не знаю, что именно произошло, сеньор доктор. Поверьте, жизнь этого человека важна для меня больше, чем моя собственная. Я ничего не скрываю и не собираюсь скрывать, но что с ним стряслось… Даже не могу предположить.

— А я могу. И это предположение настолько нелепо, что вполне может быть правдой. Только совершенно невозможной.

— И все же?

Струйка дыма прошла через ряд висящих колец.

— Нарушение жидкостного обмена, мышечные микроспазмы и внешние следы повреждений могут указывать на что угодно, от удара до ожога. Но творящееся внутри… Вы хорошо знакомы с симбиотической анатомией?

— Не думаю. Но общие представления есть.

— Тогда попробуйте представить, что колония симбионтов, располагающаяся в теле этого человека, сошла с ума.

— Как это?

— Основной принцип работы «молли» — это построение колебательного контура со строго определенными периодом и амплитудой. А задаются параметры внешними условиями, как вы понимаете. И если организм находится в одной и той же магнитной зоне, внутренние характеристики не меняются. Но то, что я увидел… Это выглядит так, будто человек за считанные секунды пересек границы по меньшей мере десяти, а то и пятнадцати зон. Что, конечно, недопустимо и, прямо скажем, смертельно опасно.

— Но он все ещё жив?

— Да.

— И будет жить?

Доктор задумчиво затянулся своей подозрительной сигареткой.

— Возможно. Судя по всему, он стал жертвой какой-то природной аномалии, но поскольку покинул её эпицентр, колебания должны постепенно затихнуть.

— И как скоро?

— О, тут я даже не буду пытаться предполагать! Лучше всего вашему приятелю было бы, вне всякого сомнения, оказаться сейчас в больнице, но насколько понимаю…

— Никаких больниц.

— Да, я так и подумал. Главное, ему нужен покой. И уход.

— Какой?

— Пойдемте. Кажется, у меня с собой есть все необходимое.

Мы вернулись в комнату к Хэнку. Пока шел разговор, тамошнее общество заметно поредело. Уменьшилось до одного человека. Главаря банды, Эстебана.

— Конечно, первым делом избавиться от тряпок, они затрудняют воздушный обмен. Как и выделения, поэтому нужно будет время от времени чистить поры. Хотя бы обмывать кожу, этого вполне должно хватить. Поскольку капельницу здесь ставить небезопасно, возьмите вот это, — он протянул мне флакон с ржаво-рыжей прозрачной жидкостью. — Две-три капли на литр кипяченой воды, не больше. Будете давать ему пить. Снимет возможные болевые ощущения, а заодно обеспечит организм всем необходимым для восстановления.

— Несколько капель вместо лекарств и еды?

— А это сразу то и другое, молодой человек. Из аптеки природы, которая куда умнее нас с вами и не отделяет жизнь от здоровья… Вы сами будете за ним присматривать?

— У меня нет денег на сиделку.

Не поверил. Но оставил вопросы при себе. Поразительные здесь все-таки люди! То ли слишком тупые, чтобы интересоваться большим, чем видят, то ли достаточно сообразительные, чтобы вовремя закрывать глаза.

— Хорошо. Давать питье можно на протяжении всего дня понемногу, либо за один присест — особой разницы нет. Вот обмывать придется почаще: сами увидите, когда понадобится. А сейчас, с вашего позволения, все-таки сделаю укол. Витаминный коктейль пополам с успокоительным.

Закончив процедуру, доктор, прежде чем щелкнуть замками саквояжа, выудил оттуда ещё один пузырек, на сей раз с чем-то бесцветным, и упаковку ваты.

— Это уже для вас. Обоих, — уточнил он с порога. — Надеюсь, сможете поделить.

Искать царапины и ссадины, руководствуясь исключительно ощущениями, было не слишком удобно. Ни мне, ни моему недавнему противнику. Но я не ожидал, что он предложит:

— Давай, посмотрю спину.

А ещё не ожидал от себя, что быстро и спокойно соглашусь.

Пиджак надо было снять до драки, тогда он хотя бы уцелел. Впрочем, футболке досталось не меньше. И пожалуй, одежду было жаль больше, чем разбитые костяшки и содранную кожу.

— До свадьбы заживет, — сказал Эстебан, прижигая последнюю ссадину на моей спине.

— Обещаешь?

— Ага.

С целостью его тела дела обстояли лучше, и все же, думаю, мой наставник по самообороне расщедрился бы на семь баллов из десяти. Ну, на семь с минусом.

Лицами мы занялись уже самостоятельно. На ощупь. Наверное, в этом доме можно было разжиться зеркалом, но почему-то ни у кого из нас не возникло желания ни звать хозяина, ни рыскать в полутьме по здешним закоулкам.

— Мне пора.

— Конечно.

Что-то ещё должно было прозвучать. Мне так показалось. Но вместо того просто ещё раз хлопнула дверь.

Рубашку, брюки и все остальное, что было на Хэнке, пришлось просто разорвать. Из последних сил. Снова ужаснуться состоянию тела, правда, теперь уже почти равнодушно. Убедиться, что дыхание ровное и достаточно глубокое. Накинуть сверху покрывало. Нащупать под угасающую лампу останки дряхлого кресла.

Завалиться.

Закрыть глаза.

За…снуть.

Have you considered Just Read Premium? With Premium you can annotate your articles, share them with others, and more!

Часть 1.10

Чхи!

Дышать нечем. Нос забит чем-то щекотным. Наверное, Генри снова вывел на прогулку боа из маминого гардероба. Играл в индейцев, неизвестно какого племени, оставляя за собой неизменную дорожку из перьев, перышек и пушинок. А поскольку для своих забав младший брат чаще всего выбирал почему-то именно мои апартаменты… Надо будет его отшлепать. Обязательно. Как только смогу открыть глаза.

Жестковато что-то. Сплю без матраса? Но зачем? Он мне не понравился? В любом случае, решение отказаться от удобств было поспешно-глупым: теперь все тело ноет. Каждая клеточка. Лучше встать, пока ещё не проснулся окончательно, вернуть все на свои места и попробовать расслабиться.

Встать и…

Ноги не нашли пола. Потому что он был повсюду. Вокруг. Собственно, на нем я и лежал, то ли обнимая, то ли кутаясь в большую, пыльную, драную тряпку.

И да. Конечно, это был не мой дом.

Память сопротивлялась отчаянно. Не желала признаваться, что произошло, пока взгляд не добрался до единственной кровати в этой комнате. Потом события вчерашнего дня и особенно вечера хлынули безжалостным водопадом, не столько прояснившим, сколько смывшим чувства и мысли. Большую часть, по крайней мере. А тех, что остались, едва хватило, чтобы соорудить программу действий на ближайший час.

Хэнк. В первую очередь он.

Распахнутое окно пустило свет в дом, помогая стенным щелям, и я сразу вспомнил слова врача о чистке организма. И питании заодно.

— Эй, есть кто дома?

На мой вопрос не обратили внимания. А может, промолчали нарочно. Зато похрапывать не перестали, и, пройдя на звук заковыристым коридором, я успешно добрался до хозяйской комнаты.

Она отличалась от той, где лежал Хэнк, только дизайном интерьера: отсутствием любой возможной мебели, кроме гамака, в котором покачивался сладко спящий человек, и длинной батареей бутылок разной степени наполненности, расставленных в пределах досягаемости пьянчуги.

— Можно вопрос?

Приоткрылся лишь один глаз. Правый. Мутный и красный.

— Чего тебе с утра пораньше?

— В этом доме есть вода?

— Как и везде.

Полезной информации в полученном ответе было маловато, а возможности продолжить разговор вообще не представилось: храп, прерванный моим появлением, снова усилился. Пришлось шарить по дому самостоятельно.

Вода, кстати, обнаружилась. На кухне, к примеру. Струя цвета сильно разбавленного кофе, потекшая из разболтанного крана. Противно теплая, пахнущая железом. Может, она и годилась на то, чтобы слегка обмыть больного, но принимать внутрь… Нет, должен быть другой вариант.

— В этом доме есть вода, которую можно пить?

Возвращение гостя не обрадовало хозяина: открылись оба глаза. Очень недовольные.

— Чего шумишь?

— Мне нужна вода. Для питья.

— Нужна? Так сходи и принеси.

Он перекатился на другой бок, отворачиваясь от меня, но видно забыл, что гамак подвешен практически в центре комнаты, и подобраться к нему с любой необходимой стороны не составляет никакого труда.

— Сходить куда?

Пьянчуга зажмурился.

Не желаешь меня видеть? Взаимно. Мне и разговаривать с тобой не хочется. Но надо.

— Я не отстану.

Ноль эмоций.

— Если не скажешь, начну бить бутылки. Те, в которых ещё что-то плещется, об косяк. Пустые — о твою голову.

Угроза покушения на святое помогла: хозяин сморщился, но пояснил маршрут движения.

— На углу. Колонка. Посуду внизу возьмешь, в кладовке у выхода.

Ну вот, хоть какая-то определенность появилась. Осталось добраться до кладовки и колонки.

— Так и пойдешь? — спросили вдогонку из гамака, причем с искренним интересом.

Как «так»? В смысле… В одних трусах?

— В соседней комнате поройся. Там найдется, что накинуть.

С одной стороны, хорошо, когда погода днем и ночью одинаково теплая. С другой — плохо. Не замечаешь очевидных вещей. Например, отсутствие одежды не мешает заснуть и не побуждает вспоминать правила приличия. Хотя… Кому они нужны здесь, эти приличия?

Комната, куда меня направили, в отличие от хозяйской оказалась заставлена всяким хламом. Памятниками истории, происхождения, наверное, ещё позапрошлого века. По крайней мере, огромный ларь точно был сколочен давным-давно. В отцовском доме тоже хранилась пара сундуков, оставшихся с прапрадедовских времен. Массивные, тяжелые, обтянутые потрескавшейся кожей. Правда, по назначению их никто не использовал, только для оформления обстановки: винтаж или как там его. А здесь, похоже, все шло в дело. Каждый предмет.

Петли уныло скрипнули, допуская меня к содержимому ларя. Оно… Нет, было все-таки немного поновее, чем хранилище. Самую малость. И исключительно натуральное.

Говорят, когда-то все эти волокна, хлопковые, льняные, шелковые и прочие, рождающиеся в природе, ценились намного дороже синтетики. Потому что представляли собой дефицитные материалы. Неудивительно, что после того, как дефицитом стала нефть, ситуация изменилась, и теперь только обеспеченные люди могли себе позволить гардероб, удовлетворяющий любые…

Она стояла колом. Одежда. Слава богу, не в самых интересных местах, иначе стер бы себе все. Напрочь. Относительная свобода движений появилась только лишь после того, как на ткани образовались складки, этакие сочленения полотняных доспехов. Наверное, надо было помять предварительно. Или отбить. Жаль, времени для экспериментов не доставало.

«Посуду» я нашел быстро, но не сразу понял, что именно держу в руках. Мешки с узкими горлышками, сшитые из кожи и соединенные между собой широким ремнем. Ну да, а чего можно было ожидать? Пластиковых фляг, что ли?

Улица встретила меня ослепительным и горячим светом. Солнечным. Изначально почти белым и становящимся только ярче при каждом отражении от штукатурки. Вычислить искомый «угол», о котором говорил пьяница, удалось без проблем: по присутствию народа и равномерным повизгиваниям металла. Всего-то футов триста пути.

Воздух казался прозрачным. Пока не качнулся, потревоженный моими движениями: каждый шаг поднимал с мостовой ураганчик пыли. До колена или чуть выше. Оседавший на штанах, конечно же.

Дома по обеим сторонам улицы выстраивались в одну цельную непроглядную стену. Никаких окон. Одни лишь двери, плотно и глухо закрытые, чтобы не пускать внутрь обжигающий свет и незваных гостей. Сплошные неприступные крепости. И когда одна из них вдруг решила опустить подъемный мост, я даже вздрогнул. От удивления.

— Эй, парень…

Она стояла не на пороге, а за ним, в тенях приоткрытого входа.

— Не сделаешь доброе дело?

На тонкой руке, протянутой в мою сторону, висели два бурдюка, близняшки тех, что я уже тащил с собой.

— Хотя бы половинку.

Выглядела девчонка неважно. Наверное, чем-то болела. Трудно было рассмотреть что-то подробно, но хватило и вен на запястье, от непосильного напряжения вздувшихся под тонкой кожей, хотя груз был, прямо скажем, комариного веса. Разве что комар попался чуть более упитанный, чем обычно.

— Можешь помочь?

Почему бы и нет? Это же не восстановление мировой справедливости. Просто вода. Просто услуга. По-соседски.

— Давайте.

— Спасибо.

— Рано ещё благодарить.

Если бы я представлял, насколько тяжела вода, крепко подумал бы над просьбой, которую так опрометчиво согласился выполнить. А поскольку после драки, как говорится, кулаками не машут, молча глотал проклятия на голову всех, невиновных и виноватых, пока возвращался обратно.

«Питьевая вода в каждый дом!»

Помню этот громкий лозунг. Очередная гуманитарная программа, пару лет назад провозглашенная муниципальным советом. Вроде бы она уже начала исполняться, но судя по тому, что даже первая треть Вилла Баха до сих пор пользовалась уличными колонками, возведение водопровода обещало стать таким же долгостроем, как ацтекские пирамиды. На радость чиновникам.

Я спросил об этом ещё тогда, у Джозефа. У сенатора. После долгой протокольной встречи, устроенной в нашем доме, а потому ненавязчиво приглашавшей всех стать если не участниками, то зрителями или слушателями происходящего. Спросил о количестве выделенных средств, потому что через слово в речах упоминались слишком растянутые сроки и запутанные цепочки этапов.

«Разве нельзя просто взять и построить все сразу? Денег должно хватить. И сами жители наверняка готовы оказать посильную помощь».

Сенатор улыбнулся. В усы.

«Все очень сложно, Фрэнк. И очень просто. Для совершения любого поступка нужна прежде всего воля. Единая».

«Тогда почему бы тебе не…»

«Время монархов давно прошло. А время тиранов не должно наступить».

«Даже если люди будут страдать от нехватки воды?»

«Власть сильна не диктатом, Фрэнк. Согласием с её решениями. Добровольным. Улавливаешь разницу?»

«Но решения все равно кто-то диктует! Они ведь не возникают из ниоткуда?»

«Решения всегда диктуются ситуацией».

«Почему же тогда…»

«Не все умеют хорошо писать диктанты».

«А ты? Умеешь?»

Он не ответил. Промолчал, улыбаясь. А теперь и вовсе не станет со мной разговаривать. Никогда больше.

Девушки в дверях не было. Может, вышла, а может, почувствовала себя ещё хуже.

— Сеньорита?

Тихо, как в склепе.

— Я принес воду.

Ещё тише.

— Поставлю у входа. Простите, что не захожу. Некогда.

Вообще-то, я не особо торопился. Просто любая остановка на отдых удваивала вес бурдюков. И страшно было подумать снять их на несколько минут, чтобы потом снова… Нет уж! Лучше оказаться невежливым, зато сохранить немного сил.

Переливать воду никуда не стал. Потому что из крупных емкостей кроме бутылей в любезно приютившем нас доме ничего не обнаружилось. При беглом осмотре, по крайней мере. Хорошо хоть, нашлась пара битых и мятых мисок, в одной из которых удалось вскипятить воду. На газовой плите. Биогазовой, вернее, а значит, чадящей и вонючей.

Пока кипяток остывал на старшем из сквозняков, пронизывающих дом, я занялся Хэнком. Нарвал ленточек из какой-то ветхой рубашки, соорудил мочалку. С мылом возникли проблемы: кусок, обретавшийся в душе, выглядел отвратительно. Пах, впрочем, ещё хуже. Ничего, удалось обойтись просто чистой водой, благо грязь не успела застыть бетонной коркой.

После помывки тело уже не казалось обугленным. Скорее, сильно загоревшим. И больше ничем не сочилось. К лечебно-кормительной процедуре Хэнк, конечно, не проснулся. Пришлось цедить по капле в приоткрытый рот, следя за тем, чтобы больной не захлебнулся. Какой бы странной ни казалась жидкость из пузырька доктора, других лекарств под рукой все равно не было, но это зелье хотя бы не вредило. Даже немного прогнало синеву с потрескавшихся губ.

Невольно позавидовав свежевымытому другу, я тоже решил поплескаться. Под душем. В ржавой воде. И смог сполна оценить то, что она все-таки была скорее теплой, чем холодной. Насчет чистоты дела обстояли несколько сложнее: пот и пыль, конечно, смыть получилось, но вместо них я обзавелся желтовато-коричневым налетом на коже. Правда, Хэнка по цвету не догнал. Не успел.

— А ты сильный, — сказал кто-то сквозь струи воды, бьющие по моим ушам.

Я повернул ручку, чтобы выключить душ.

— И глупый.

В тишине голос опознавался, как женский. Причем ничуть не смущенный. К счастью, и не плотоядно настроенный. Хотя, если задуматься, за каким ещё чертом девица могла отправиться к парню, принимающему водные процедуры? Только чтобы позубоскалить?

— Не попросил ничего взамен.

— А что, уже поздно просить? Я думал, срок давности на добрые дела не распространяется.

Кажется, она не совсем поняла, что имелось в виду. Но согласилась:

— Ладно. Одно желание.

Заманчиво. Прямо как в сказке. Правда, насколько помню, любимые волшебные истории Генри недвусмысленно предостерегали от исполнения желаний. Особенно по заказу.

— Любое?

— За доброе дело ничего не жалко.

О, в голосе прорезались другие нотки. Теперь уже плохо понятные.

— Ну так чего хочешь?

— Чтобы ты испарилась на некоторое время. Мне нужно одеться.

— Стыдишься, что ли? Вроде тебе же нече…

— Желание. Помнишь? Сама обещала.

За спиной фыркнули, сообщая:

— Буду на кухне. Сварю кофе. Если в хозяйстве папаши Ллузи найдется несколько зерен.

Она ушла. Но не сразу: когда я повернулся, девица все ещё стояла у двери, выглядывая из-за косяка. И с хихиканьем исчезла только после того, как в её сторону полетела мокрая мочалка.

Зерна, судя по всему, нашлись. И очень скоро выяснилось, что до кухни можно добраться даже с закрытыми глазами, ориентируясь на один лишь запах. Хотя нельзя сказать, чтобы кофе получился приличным. Горячий, густой, горький — и ладно. Что ещё нужно, спрашивается?

— А я тебя не знаю, — равнодушно сказала девица, сдувая пенку к краю чашки.

— Я тебя тоже.

Невысокая. Тощая. Младше меня, скорее всего. Интересно, на сколько лет? Есть у смешанной южной крови странная особенность: юные девушки кажутся подростками до какого-то момента, а потом вдруг раз, и становятся взрослыми женщинами. У каждой, конечно, этот срок свой, но разница обычно в пределах года-двух. Сам несколько раз становился свидетелем таких чудесных «превращений». В имении. И был поражен до глубины души. Даже немного напуган. Потому что странно видеть, как человек, которого ты считал своим сверстником, в один прекрасный день вдруг обгоняет тебя на целую жизнь.

Сколько же этой осталось до дня, когда тонкая фигурка нальется женской силой? И какой окажется в итоге? Тут лотерея, спору нет. Не все метиски и мулатки красивы, но каждая из них по природе своей…

— Правильно надо было желание выбирать.

Темный взгляд, в котором отражается горячий кофе. Или все наоборот?

— Правильно?

— Нечего теперь пялиться. Кто не успел, тот опоздал.

Зачем тогда сама на меня уставилась? А, ну да. Я же чужой, за чужаками надо следить в оба. Хотя о какой настороженности может идти речь, если ещё совсем недавно девица была готова…

— Думаешь, я не знаю, как смотрят мужчины?

За кофе, конечно, спасибо. За шпильки — нет.

— Мужчины смотрят на женщин. Не доросла ещё.

— А сам-то? Дорос? А то, знаешь ли, размеры, они не всегда…

Действительно, ребенок. Кому интересно подглядывать за взрослыми? Только детям. Я в её возрасте тоже… Нет, несколько раньше. В общем, не брезговал тайными вояжами в запретные уголки дома. И когда юношеская любознательность начала доставлять домочадцам реальные неудобства, в распорядок моего дня вошли визиты в «Каса Магдалина». Благополучно закончившиеся вместе со всей остальной жизнью.

— Ты ещё очень многого не знаешь о размерах.

— Да ну?

Мебели на кухне не было. Стол для готовки, плита, полупустые полки и все. Кофе мы пили, стоя друг напротив друга. В одном шаге. И когда девица качнулась, наклоняясь в мою сторону, то едва не уткнулась лбом мне в грудь.

— Хочешь рассказать?

Если бы на её месте был мальчишка, ему хорошо подошло бы определение «задиристый». Но для парней-то нормально проверять противника на прочность. По крайней мере, понятно, что делать или говорить в ответ. А как быть с девчонкой?

— Что, стру…

Наклон приобрел опасный градус, и она завалилась. На пол. Наверное, метила в мои объятия, но не рассчитала расстояние и усилие.

— Хватит дурить.

Как можно лежать, одновременно распластавшись и съежившись?

— Ты на самом деле ещё мала для того, что затеяла.

Волосы тусклые. Даже кажется, что они не черные, а грязно-серые. И плечико, выглядывающее из-под задравшегося рукава кофты, тоже… Серое.

— Эй? Ты там как? В норме?

Ни ответа, ни привета. А что, если она не притворяется?

Да, зрачки бессмысленно закатились под верхнее веко. И мышцы обмякли ватой. Хотя, чему удивляться? На пороге своего дома девица выглядела нездоровой. Нашла силы прийти сюда, чтобы поблагодарить? Хорошо. Спасибо. Но видно, акт вежливости забрал с собой последние активы.

Часть 1.11

Весила она существенно меньше Хэнка. А вот в сравнении с бурдюками не выигрывала: у тех не было рук и ног, болтавшихся, как бахрома, и норовящих зацепиться за все подряд. Отправляться на поиски ещё одной лежанки я не стал. Приволок обморочную в «госпитальную комнату». Усадил на кресло. Почти уложил, вернее. Послушал дыхание, подумал и, растянув пальцами уголок девичьего рта, вылил туда остатки разведенного лечебного пойла. Что говорил доктор? И еда, и лекарство, два в одном? Значит, хуже не будет. Не сказать по виду, что девчонка голодает, но десяток лишних фунтов точно пойдет ей на пользу.

— Пфф! Агрх!

Часть ржавого настоя брызнула мне в лицо. Липкими каплями. Что ж, обморочная пришла в себя, и то ладно.

— С ума сошел?!

Ни носовых платков, ни полотенец под рукой. Наверное, где-то в сундуках кладовой можно найти, а пока утремся футболкой. Вернее, её остатками.

— Плеваться было незачем.

— Уморить меня решил, да?!

Я бы так не сказал, глядя на наконец-то порозовевшие щеки.

— Это лекарство. По словам врача.

— Лекарство!

Она снова сплюнула, хорошо хоть, уже не в мою сторону. И пробормотала что-то, похожее на благодарственную молитву. Этакие краткие тезисы.

— Чем ты недовольна? Тебе явно стало лучше. Разве нет?

Девица хмуро посмотрела на меня исподлобья, подтягивая колени к груди.

— Живым нельзя пить «Кровь Жожо».

Сразу два вопроса возникает. Нет, три.

Что из себя представляет упомянутая «кровь». Почему её нельзя пить «живым» людям. И зачем человек по имени Вега включил её в план лечения. Хотя причину третьего действия можно предположить, основываясь на второй посылке: мертвому любая припарка не причинит вреда. Даже смертельно опасная.

— Это яд?

Тусклые локоны неуверенно качнулись:

— Не. Жожо помогает. Правда. Только давать его кровь можно лишь тому, кто ни жив, ни мертв. Жожо ходит по самому краю, там, где заканчивается мир людей.

Отлично. Не самая позитивная новость за прошедшие сутки, но хотя бы что-то определенное. Итак, положение Хэнка хреновое, если не сказать грубее. Скорее всего, коматозное, если доктор решился применить столь радикальное средство. Но оно все-таки может помочь или нет?

— А откуда она у тебя вообще взялась? Вещь редкая, варят только на заказ и только для проверенных людей.

— Его зовут Вега. Того, кто дал мне эту штуку.

Кофейный взгляд стал наполовину растерянным.

— Знаю, о ком говоришь. Но зачем тебе…

Вместо ответа я шагнул в сторону, и девица смогла увидеть, что и кто находится у меня за спиной. А когда увидела, повела себя в полном соответствии с ранее проявленным характером: выбралась из кресла и принялась внимательно осматривать Хэнка. По-моему, даже принюхивалась.

— Он кто?

— Мой друг.

Посмотрела недоверчиво. Ну конечно, мы мало походим на людей одного круга общения. Пока. Потому что через дюжину душей я легко сравняюсь цветом кожи с кем угодно из Вилла Баха. Разве что, кроме тех, кто от рождения чернильно-черный.

— Чем он заболел?

— Понятия не имею.

Девица прошлась взад и вперед вдоль лежанки, ещё раз наклонилась над лицом Хэнка, прислушиваясь к чему-то.

— Ему ведь «кровь Жожо» не повредит?

— Не должна. Вега редко ошибается.

Успокоила. Немного. Но в любом случае, не дело оставлять больного здесь, без нормального медицинского ухода, полагаясь только на какие-то сомнительные травяные настойки.

— Расскажи лучше, как пройти к собору.

— А чего тут рассказывать? Выходишь на улицу и идешь. Его видно над крышами, так что не заблудишься.

Я так и поступил бы. В отсутствии информации, которой меня снабдили ночью.

— Мне сказали, что рядом с ним хозяйничают какие-то гиены.

— «Гиены» шакалят только по ночам.

Занимательное откровение. Жаль, не проясняющее картинку.

— Хотя… — Девица задумчиво окинула меня взглядом. — Ты же чужой.

Спасибо, знаю. Понял уже.

— И что с того?

— Чужих здесь не…

— Не любят?

— Не привечают, — поправила она и вздохнула: — Провожу, так и быть. Со мной не тронут.

Сказано было почти равнодушно. А казалось бы, должно было прозвучать гордо. С вызовом.

— Ты только что лежала на полу без сознания. Какие могут быть прогулки?

— Хочешь вернуться к своему другу?

Обменялись ударами, что называется. Но она права:

— Хочу.

— Тогда идем. Потом как-нибудь отблагодаришь.

Конечно, её зашатало. При выходе под яркие солнечные лучи.

— Может, предложишь даме руку?

— Локтя хватит?

Ладошка оказалась узкой и невесомой, зато горячей.

— Тебя лихорадит?

— Это пройдет.

Надеюсь. Не хватало ещё и мне подхватить заразу. Будем тогда лежать с Хэнком рядышком. Только заботиться о нас будет некому.

— А зачем тебе к собору?

— Не к собору, а в собор.

— Молиться?

Когда ничего другого не останется, может, и поболтаю с Господом. Хотя, смысла нет: Он и так все видит. Если находит время присмотреться.

— Хочу поговорить с падре.

— В церковном приюте твоему другу не станет лучше, — авторитетно заявила девица. — И там ему не дадут «кровь Жожо».

— Почему? Она же помогает, как ты говоришь.

— Потому и не дадут. Не богоугодное зелье.

— Ещё скажи, колдовское!

Она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Твердо. Решительно. Вот теперь — с настоящим вызовом.

— Те, кто не верит в чары, не получат от них пользы. Помни это.

Да, эффект плацебо ещё никто не отменял. Согласен. Но у всего и всегда находится вполне понятное объяснение, а потому незачем приплетать к месту и не к месту всякую сверхъестественную чушь.

— Зачем мне верить? Не я же болен.

— Ты должен верить. За вас двоих. Потому что сейчас твой друг находится за границами этого мира. И если хоть на миг усомнишься…

Зловещий тон усилился до предела, чтобы оборваться, обозначив паузу. Очень похожую на театральную. Ладно, подыграем. Не будем портить чужое представление.

— Не усомнюсь.

— Хорошо.

Меня похвалили? Вряд ли. Скорее, похлопали по голове, как собаку, выучившую очередную команду.

Странная она, эта девица. Почему-то кажется, что её общество куда опаснее, чем шанс встретить пресловутых «гиен» или прочую местную шушеру. А впрочем, не обманула: несколько парней разбитного вида, встретившихся нам на пути, не сделали попытки приблизиться. Зато каждый из них, без исключения, изобразил один и тот же непонятный жест. С вариациями, конечно, на свой лад, но легко узнаваемый.

Ладонь, сжавшаяся в кулак. Ноготь большого пальца, прикоснувшийся к губам. Они все делали так, люди с недобрыми лицами, провожая нас взглядами. И все-таки не двигались с места, а значит, бесстрастная уверенность моей спутницы имела под собой основание. Весьма веское.

Последние годы я видел площадь перед собором только в дни торжественных месс, заполненную народом, и успел забыть, что она похожа на чашу огромного бассейна. Не такая ослепительно белая, как высокие стены храма, скорее цвета слоновой кости. Зато искристая. Сверкающая под лучами солнца. Сущая ерунда, всего лишь крупинки кварца в каменных плитах, но кажется, будто шествуешь по осиянным небесам к вышнему престолу…

Свет оборвался за порогом. Как всегда.

— Дитя моё, что тебя привело?

Поцелуй в лоб. Теплое объятие крепких ладоней.

— Неужели снова случились…

Падре Мигель осекся, словно только сейчас заметил моё присутствие. И посмотрел вопросительно. Но не на меня. На девушку.

— Тебе есть, что мне рассказать?

Она кивнула. Не слишком охотно и все же послушно.

— Пойдем. Вы нас извините?

Я тоже кивнул. Правда, без особого послушания. Все равно ничего другого не оставалось.

Внутри было пусто и тихо. Красота убранства доступна обзору от начала и до конца лишь в такие часы. Без людей. Величественная. Отрешенная. Совершенная. На её фоне кто угодно показался бы преступлением против идеала. Даже…

Я редко видел, чтобы она молилась. Да, присутствовала, шевелила губами, склоняла голову, но больше играла, чем жила разговорами с Господом. А женщина, которая сейчас сидела на скамье прямо напротив алтаря, явно была погружена во что-то, недоступное никому, кроме двух искренних собеседников.

Непрозрачная шаль, стекающая по плечам. Простое платье, безо всяких узоров и украшений. Руки, сложенные перед грудью, ладонями принимающие неразборчивый шепот. Нитка четок, свисающая вниз. Старая-старая, но вряд ли имеющая художественную ценность. Принадлежащая вовсе не сеньоре Элене-Луизе Линкольн, а её личной служанке по имени Консуэла.

Приглядывающая за Генри мулатка была очень набожной особой, в отличие от своей хозяйки. Конечно, она поделилась бы своим молельным инструментом, хоть по просьбе, хоть по приказу, но зачем маме вдруг вообще понадобилось…

Совесть проснулась? Хорошо бы. Вот только не поверю, пока сам не узнаю.

Я не старался ступать бесшумно. Скорее наоборот, намеренно обозначал шаги. Только напрасно: на меня не то, что не обернулись, даже не подняли голову, и это выглядело странным. Элена-Луиза всегда была начеку, если можно так выразиться. Внимательно наблюдала за малейшими событиями, происходящими вокруг. Наверное, тщательно воплощала в свою жизнь истину: «Кто владеет информацией, то владеет миром». Но сейчас женщина, к которой я приближался с каждой секундой, казалась…

Ну да. Беззащитной. А ещё беспомощной. То есть, человеком, один только чей вид отчаянно кричит: «Прошу, не причиняй большей боли!» Но мне тоже вдруг стало очень больно, и поэтому я сказал, останавливаясь над мамой:

— Прости её, Господи, ибо она согрешила.

Хрупкие пальцы стиснули бусины четок так, что раздался треск, и белокурая голова наконец-то поднялась. Медленно-медленно. Не угрожающе, как бывало раньше. Робко. А глаза взглянули…

С надеждой.

Она никогда не смотрела на меня с этим чувством. Ни разу. В прозрачной синеве могло найтись всякое, от усталости до злобы, но только не что-то настолько светлое. Почти обжигающее.

— Вы знаете?

Первые слова прозвучали едва слышно. Прошуршали сквозняком, который тут же начал превращаться в ураган.

— Вы что-то знаете?!

Она не поднялась со скамьи. Так и глядела снизу вверх.

— Вы скажете мне? Скажите, умоляю вас!

Я помнил эту женщину всю свою жизнь, а теперь не мог узнать.

Распахнутая настежь. Душой и телом. Она не просто где-то вдруг растеряла всю свою защиту, так бережно и настойчиво создаваемую день за днем: она не хотела больше ни от кого защищаться. Не нуждалась в замках и оградах.

— Скажите! Если вы знаете хоть что-нибудь… Вы же не промолчите?

Рухнула на колени. Наверняка, больно ударилась, но словно не заметила падения. И ухватилась за меня. За мою одежду.

— Скажите, умоляю!

Это не было притворством. Не могло быть. Даже если мама все просчитала и велела обеспечить отсутствие свидетелей неподобающего поведения первой дамы Санта-Озы, она никогда и ни за что не стала бы так… Унижаться?

Нет. Женщина, с мольбой и надеждой глядящая на меня, не унижалась. Она вообще не задумывалась о том, что делает и как все это выглядит. Она следовала зову сердца. Вот только звала не меня.

— Прошу вас…

Дорожки слез на щеках. Настоящие. Должно быть, соленые. Захотелось протянуть руку, прикоснуться, провести по ручейкам тыльной стороной ладони, смахивая капли прочь.

Она никогда не плакала в чьем-то присутствии. Следила, чтобы никто не увидел её слезы. Я мог только догадываться. По приглушенным дверью всхлипыванием, по насквозь мокрым платкам. И чтобы сейчас, здесь, прямо передо мной…

— Прошу…

Пальцы разжались. Я дернулся вперед, пытаясь подхватить маму, но не успел: падре Мигель оказался проворнее.

— Успокойтесь, сеньора. Вам нужно успокоиться, как можно скорее. Никто не должен видеть вас в таком…

— Этот человек, он знает, что случилось!

Пожалуй, знаю. Только, к сожалению, не понимаю, что именно и как произошло.

— Он знает! Он может сказать!

— Дочь моя, тише, тише… Все хорошо… Конечно, он скажет, но сначала вам следует успокоиться. Вот, — рука падре нашарила и вытащила на свет божий пузырек с какой-то жидкостью. — Отпейте немного, это поможет.

Хотела она или нет, Мигель был сильнее. И настойчивее, потому маме пришлось уступить и проглотить несколько капель. Не больше, чем я дал той девице. Результат, правда, оказался совершенно другим: Элена-Луиза глубоко вздохнула и мирно обмякла на руках падре.

— Вам лучше уйти, молодой человек.

Молельная скамья — не самое подходящее место для отдыха, даже с подложенными под голову коленями священника, но можно было быть уверенным: супруге сенатора сейчас ничего не угрожает. Вся угроза направлена в другую мишень. На меня.

— Что с ней?

— Сеньора Линкольн переволновалась. По вашей вине, как я понимаю. Что вы ей сказали?

— Ничего особенного. А что она хотела от меня услышать? Так отчаянно просить… Что-то важное?

Мигель скорбно провел ладонью по светлым локонам, выбившимся из-под шали.

— В душе этой женщины нет покоя.

— Почему?

Он поднял взгляд, но не на меня. На распятие.

— Если бы я мог понять, то смог бы и помочь… Но ваше любопытство неуместно. Я уже просил: уйдите. Если что-то в вашем облике расстроило сеньору, ей лучше проснуться без вас поблизости.

В моем облике? Это вряд ли. Глаза мамы смотрели не на сына. На кого-то чужого. И что хуже всего, этому «чужому» отдавалось во сто крат больше чувств, чем когда-то собственному ребенку.

Смешно, но сегодня мы оба не узнали друг друга. Она — потому что забыла. Я — потому что помнил. Помнил совсем другого человека.

— Если вы хотели поговорить со мной или с богом, пожалуйста, ради этой женщины… Придите позже. Я выслушаю вас, если пожелаете, в любое время. Только не сейчас.

— Хорошо. Я уйду.

— Благодарю вас, вы добрый человек!

А Хэнк всегда говорил иначе. И наверное, мне следовало бы сейчас оказаться именно злым, чтобы взять падре за грудки, вывалить перед ним всю историю, с самого начала, а потом или требовать с кулаками, или самому бухнуться на колени и просить, просить, просить… Так же безуспешно, как мама?

— В любое время, когда пожелаете. И если назовете мне свое имя, я помолюсь за вас сегодня же.

Я подозревал, что он меня тоже не узнал. Ощущал неосознанно. Видел по его взгляду. Но если бы не услышал последнее предложение, мог, по крайней мере, продолжать надеяться. На чудо, которого не случилось.

— Как-нибудь в другой раз, падре.

— Простите, что запамятовал. Годы берут свое.

Запамятовал. Забыл, то есть. Да так прочно, что…

Гулкая тишина нефа ударила по ушам и взорвалась где-то внутри черепа хриплым карканьем в ночи. «Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твоё имя». Она ведь говорила именно это, странная девчонка в саду «Каса Конференсиа». Словно пророчила. Или…

Нет. Бред. Ерунда. Проклятий не бывает в природе. Вся эта придуманная чепуха действует только на тех, кто в неё верит. Вот как замухрышка с этим… Жожо. Пусть верит, её право. Но не моя же обязанность?

«Забудут!»

Она могла что-то знать о готовящемся покушении, если не сама его исполняла. Могла знать, что всю информацию о моем существовании сотрут из баз данных. Но живая человеческая память… Как?!

Психотропные средства? Чудодейственные таблетки, вычеркивающие из жизни целые годы? О таком сплетничают. И даже находят подтверждения своим теориям, когда обнаруживается очередной потерявшийся во времени и пространстве бедняга. Есть только одна небольшая проблемка. После подобного химического вмешательства в работу мозга, если оно, конечно, состоялось на самом деле, человек обычно если уж не помнит, то не помнит все. Вообще все: лица, голоса, имена, названия. Но падре явно в курсе, что за женщина лежит у него на коленях. И отговорка насчет возраста ничего не стоит, ведь между нашими встречами, прошлой и нынешней, прошел не век, а всего ничего.

Часть 1.12

Он не помнит только меня. Меня одного. И она не помнит. И сенатор. И Петер, с которым мы встречались не реже раза в неделю, начиная с моих двенадцати лет. И охрана на воротах, натасканная, чтобы фиксировать в памяти лицо любого человека, прошедшего мимо них.

«Все и навсегда».

Площадь была по-прежнему пуста и чиста. Как небо над Санта-Озой триста дней в году. Сияла, слепила взгляд, звала пройтись, подмигивала своими кварцевыми глазками.

— Эй, ты что, забыл про меня?

Она снова повисла на моем локте. Нелепым, но необременительным грузом.

— Ну как, поговорил, о чем хотел?

— Нет.

— Передумал?

— Вроде того.

— И правильно! Ему будет лучше дома. Среди людей, которые любят и ждут.

Любят? Я даже не знаю толком, что за человек лежит сейчас без сознания в дряхлом доме дряхлого хозяина. Он ведь может оказаться кем угодно. Просто случайным прохожим, которого подставили, чтобы окончательно сбить меня с толку, организовывая…

Да ну, зачем продолжать обманывать себя? Ничего не было. Никакого покушения. Кому я был нужен, и тогда, и сейчас?

Но жду, это правда. Мне нужно убедиться. Потянуть за последнюю ниточку. Если и она оборвется, придется поверить в невозможное. В то, что в один ужасный момент весь мир моргнул, а когда вновь распахнул веки, меня прошлого в настоящем не оказалось.

— Пойдем с солнца. А то голова заболит.

Чему там болеть-то? В моей голове точно нечему. Вот грудь ноет, потому что я все время невольно задерживаю дыхание. На каждом шаге.

— Не беспокойся, с ним все будет хорошо.

И не думал беспокоиться по этому поводу. Мне важно, чтобы коматозник очнулся, и только. Важно выяснить, кто он и кем я являюсь для него. А хорошо нам обоим потом будет или плохо…

— Не беги так!

Я просто иду. Из ниоткуда в никуда. Мимо глухих стен и закрытых ставен.

Город кажется вымершим. Не слышно почти никаких звуков, а те, что все-таки доносятся издалека, невозможно опознать. То ли гул, то ли шорох. Как будто шумит вода. Много воды.

Океан? Да, он где-то там, в той стороне. За нашими спинами. А далеко впереди, так далеко, что отсюда не разглядеть, на склонах Сьерра-Винго перешептываются между собой ветра, облетая… Да, они и туда должны заглянуть. В новый дом, который был моим только сутки или около того. Дом, который обещал будущее. Возможно, не настолько блестящее, как мне хотелось и мечталось, но уж точно прямо противоположное наступившему настоящему.

— Здесь всегда так тихо?

Она отвечает не сразу. Потому что не понимает вопроса.

— Где ты нашел тишину?

— Везде. Вокруг. Словно все вдруг взяли и умерли.

— Ты точно чужой. Сейчас же время сиесты! Самое жаркое солнце и самые сладкие сны.

Вилла Альта не знает такой традиции, потому что защищена от палящих лучей многими ярусами вечнозеленого леса. Тем, кто там живет, не нужно прятаться снова и снова, день за днем. Они не сверяют свое расписание с капризами природы. Они сами себе хозяева. Хозяева собственной жизни.

— Вечером все станет совсем другим. Не веришь? Я зайду за тобой. Жди.

Только это мне и остается. Снова и снова. Ждать.

Папаша Ллузи все так же сонно качается в гамаке, изредка что-то бормоча. А может, похрапывая. Впрочем, вереница бутылок явно подвергалась инспекции в моё отсутствие: часть переставлена с места на место, часть и вовсе опрокинута. Хорошо, что на полу лежат пустые посудины, иначе в доме было бы совсем не продохнуть от перегара.

Хэнк по-прежнему спит. Или бодрствует. В мирах, отличных от моего, но похоже, не менее кошмарных, если судить по испарине на лбу. Воды в бурдюке ещё достаточно, значит, подошел черед нового омовения.

— Ты есть, Господи. Ты просто обязан быть. Далеко, высоко, глубоко — неважно. Но черт подери, куда Ты сейчас подевался? Кому передал бразды свои? Какому ангелу, рехнувшемуся от такой чести? Все полетело кувырком, Господи. Рухнуло. По Твоёй воле? Не верю. Если это наказание, то за что? За старые грехи? Тогда оно запоздало. За новые? Но я ещё не успел их наделать. Нет, это был не Ты. Кто-то, почти равный Тебе по силам. Кто-то, возомнивший себя Тобой. И когда Ты вернешься на свой престол, выскочка получит по заслугам. Это все, о чем я прошу. Остальное… Оставь его рукам человеческим. Ты ведь всегда так поступаешь, я знаю. Мы оба знаем, Господи.

Оно могло бы быть карой. Случившееся. Карой за дела минувших дней. Но если Он вдруг захотел меня наказать таким образом… Значит, сошел с ума. Обо мне забыли, ведь так? Меня нет в прошлом всех людей, с которыми я когда-либо мог встречаться. И что получается? Я теперь чист так же, как и их память. Можно сказать, безгрешен. Убийство осталось, но истинный убийца забыт. Стерт с лица мира. Позади меня ничего нет, ни дурного, ни хорошего. Правда, и впереди…

— Я хочу, чтобы ты очнулся, Хэнк. Открыл глаза, посмотрел на меня, сказал: «Привет». И я больше всего на свете боюсь, что ты очнешься. Очнешься и скажешь: «Я тебя не знаю». Спрашивается, почему? Это было бы удобно, правда, начать заново? Сколько людей мечтает о подобном даре! А я получил. Совершенно бесплатно и в полной мере. Только, знаешь… Мне-то не хотелось ничего стирать.

Потому что гордился собой? А почему бы и нет? Виноватым себя уж точно не чувствовал. Может и зря. Может, надо было каяться. Но я не жалею о своих поступках. Они… Выдающиеся. Замечательные. По-настоящему мои, а не подсказанные кем-то посторонним.

— Я буду ждать, Хэнк. Сколько понадобится. Мне все равно больше нечем заняться.

В доме и впрямь стало теплее. Хотя, казалось бы, куда больше? Ну да, крыши тонкие, без многослойных мембран, нагреваются за считанные минуты, а потом только и делают, что отдают тепло внутрь. Если бы не сквозняки, было бы вовсе нечем дышать.

— Это так странно, смотреть в глаза тому, кого знаешь с детства, и понимать, что ты для него не существуешь. Не страшно, нет. Обидно. Ты тратил столько времени и сил, чтобы запомниться кому-то, и все впустую… Все зря.

Кресло заскрипело под моим весом. Потревоженная пыль вспорхнула в воздух вместе с незнакомым травяным ароматом. Вчера здесь пахло только запустением, откуда же… А, понял. Девица. Провела здесь всего несколько минут, а территорию уже пометила. Дитя природы, что с неё возьмешь.

— Есть ещё объяснение. Конечно, за него я возьмусь в последнюю очередь, но… Я ведь мог просто сойти с ума. Под таким жарким солнцем — неудивительно. И напридумывал себе всякой всячины. А потом вдруг очнулся. Вернулся к реальности. Это можно проверить. Думаю, даже без особых проблем. Но только в крайнем случае стану так делать. Пока ты спишь, остается шанс на то, что прошлое было все-таки правдой. Теперь понимаешь, почему я боюсь взглянуть в твои глаза снова?

Есть один способ оставить все, как мне захочется. Накрыть лицо Хэнка подушкой и надавить посильнее. Тогда он не сможет проснуться и разрушить мой мир ещё раз. Но это ещё более крайняя очередь. На самом краю, с которого вперед будет только один шаг. Последний в жизни.

— Я боюсь, Хэнк. Только ты не бойся. Пожалуйста.

Она пришла, когда я уже проснулся. Пришла в сопровождении сумерек.

— Готов?

В каком-то смысле, да. Початая бутылка, стянутая из винной коллекции хозяина дома, помогла забыться. Жаль, ненадолго. И жаль, что сняв тяжесть с сердца, переместила её повыше. В голову.

— Пошли, увидишь настоящую Низину!

Глаза б мои на неё не смотрели. И на эту беспокойную де…

Под ажурной шалью почти ничего не было. В смысле, надето. Короткая маечка и волан, начинающийся намного ниже пупка, а заканчивающийся высоко над коленями. Все. Даже если учесть, что отсутствие округлостей позволяло девице с тем же успехом выйти на улицу хоть голой… Меня все равно передернуло.

— Ты на подработку собралась, что ли?

Шлеп!

Так и думал, силы в тоненьких руках нет. Но кожа на щеке все-таки немного горит.

— Ты уж извини, но выглядишь так, словно собралась себя предлагать. Каждому, кто захочет.

— А если и собралась, то что? Держи свои соображения при себе!

— Да пожалуйста.

— И пошевеливайся! А то передумаю.

Это было бы славно, кстати. Подарило бы пару часов покоя.

— Прямо так и пойдешь?

— Что, выгляжу хуже тебя?

Она снова замахнулась. Но передумала. Я ведь встал из кресла и оказался выше, чем можно было легко дотянуться.

— Ладно, дело твоё. Только в таком к людям выходить стыдно.

— Тебе или мне?

Отвернулась, оскорбленно фыркнув. Запахнула шаль плотнее.

— Не обязательно это делать, если не хочешь. Я же не просил.

— А я уже решила!

Малявка с норовом, что называется. Только непонятно, почему так вцепилась в меня. Парней здесь разве мало? По-моему, совсем наоборот. Во время прогулки видел достаточно. К тому же, они свои, родные, а я — чужой. От меня шарахаться надо.

— Ну, если решила…

— Идем уже!

Быстро она привыкла хвататься за мой локоть. Как будто всю жизнь этим занималась. И повисла сильнее, чем днем. Опять приболела или от прежнего приступа ещё не отошла?

— Тебе точно плохо не станет? А то упадешь по дороге.

— Что, не удержишь?

Странное ощущение от взгляда. Вроде вызывает на драку, но одновременно кричит: «Я же вся такая слабая и беззащитная! Неужели ты этого не видишь?».

— Лучше не падай.

Шумно выдохнула и, сопя, потащила меня к двери. Обиделась, что ли?

Здесь ночь наступала не так, как в предгорьях. Не падала ножом, отрубая светлое время суток от темного, а ползла к океану, прямо в сине-сиреневый горизонт.

— Что-то пока ничего не вижу.

Разницы, и правда, не чувствовалось. Что днем было пусто и тихо, что сейчас. Хотя… Или это просто ветер шалит?

— Знать надо, где искать! — сообщили мне, увлекая в узкий простенок.

Вот там было уже совсем темно и немного жутковато, но чернота после очередного поворота резко оборвалась гирляндой фонариков, бросающих разноцветные отсветы на лица. Их было много, и все они были разными.

Это только выходя на улицу, дома щурились ставнями и огрызались дверьми, а внутри квартала, в извилистом пространстве между строениями над головами нависали балкончики и галереи, аркадами уходившие в разные стороны, насколько хватало взгляда. Здесь не росли деревья и не были разбиты клумбы, зато стояли кадки с цветами, а по стенам вился плющ, чахлый, но все-таки живой. Здесь скрипели кресла-качалки и шипели угли жаровен. Здесь разговаривали и молчали, утопая в табачном тумане и терпком аромате фруктовых настоек. Здесь…

Здесь жили люди.

Над их головами неслись звуки хлопков по тугой коже барабанов, где-то поодаль стучали маракасы, а совсем рядом с нами, но тоже скрытые из вида за телами и лицами, звенели гитарные струны и кто-то бесстрастно напевал:

Надо же, почти про меня. Сейчас на дворе как раз сентябрь. Заканчивается. А ведь весной ещё верилось в лучшее.

— Теперь видишь, каков город на самом деле?

— Да, вижу.

— И… как он тебе?

Настырная. Знать бы ещё, почему. Ну что изменится от моего ответа? Зачем ей знать, что я чувствую?

— Нравится?

Неспешные беседы под густо-синим небом, в котором одна за другой вспыхивают звезды. Музыка, заставляющая сердце менять ритм. Взгляды, скользящие по лицу, вопросительные, но не назойливые: мол, хочешь промолчать — молчи, мы не против, в наступающей ночи тайной больше или тайной меньше, неважно. Кружка с крепким питьем, словно сама собой возникшая в моих ладонях. Пряный дым над жарящимся мясом. Такой аппетитный, что желудок выворачивается наизнанку…

— Есть хочется.

Мне показалось, что разговариваю сам с собой, но в ответ прозвучало оживленное:

— Я сейчас!

И девица юркнула между танцующими, оставив меня…

Одного?

Да, теперь это ощущалось в полной мере. Вокруг было много людей, и хотя никакой угрозы не ощущалось, даже наоборот, но как только исчез вызов, пусть совершенно нелепый, всего лишь в лице нахальной незнакомки, пропала опора. Ниточка между мной и миром. Он был настроен то ли равнодушно, то ли дружелюбно, но весь он был «здесь», а я пребывал «нигде».

Часть 1.13

На меня смотрели, меня касались, просто проходя мимо или ненавязчиво приглашая присоединиться к своей компании, но ни один человек на сотни миль вокруг ничего не знал обо мне.

А хочу ли я, чтобы узнали?

Все насмарку. Все зря. Учеба, навыки, манеры, привычки. Двадцать лет. Целых двадцать лет, посвященных созданию своего места в мире. И бесполезному доказательству того, что оно — моё. Отношения, опять же. Плохие, хорошие. Теперь ничто не имеет значения. Да, прежних врагов у меня больше нет, но и прежних друзей не осталось. Значит, все придется начинать сначала? Снова?

Я же знаю, как надо действовать. Учили, худо-бедно. Знаю, когда нужно промолчать, когда заявить о себе во весь голос. Могу определить, кому следует оказать поддержку, от кого лучше держаться подальше, а перед кем стоит поступиться принципами и гордостью, лишь бы не испортить отношения. Правда, на практике эти знания как-то не довелось применить полностью, но они есть. И если захочу, то в считанные минуты…

— Вот ты где! Решил познакомиться с окрестностями?

Сейчас, когда его можно было рассмотреть почти хорошо, парень, которого звали Эста, не производил ночного впечатления. Рослый, сноровистый, щеголевато одетый — для Низины, конечно, но вполне себе человек, а не таинственный предводитель уличной шайки. Даже казался бы красавчиком, если бы старый шрам через бровь не заставлял левый глаз вечно щуриться.

— Мне же не прописали домашний арест?

— Опасно уходить далеко от дома, если не знаешь город.

— У меня нашелся провожатый.

Он сощурил оба глаза. Наверное, прикидывая, кто бы вдруг взял на себя смелость или наглость вытащить меня на улицу. Но видно личность моего неизвестного спутника волновала Эсту меньше другой проблемы, потому что молчание завершилось предложением:

— Отойдем. Есть разговор.

Ага. Уберемся подальше от нечаянных свидетелей?

— А тут чем плохо?

— Там лучше.

Вот так. Доходчиво? Вполне.

— Если задумал подраться, не стесняйся. Бить морды всегда приятнее под аплодисменты зрителей. Или не пробовал ни разу на людях?

— Очень надо! — фыркнул он, а потом, понизив голос, пояснил: — Я бы на твоем месте лишний раз не выходил за порог.

И я бы с удовольствием сидел дома. Но вот ведь какая незадача: за водой надо таскаться на другой конец квартала, а от этой прогулки точно никуда не деться. Что же касается собора…

Я должен был туда пойти. Для того, чтобы обрести надежду или умереть. Окончательно и бесповоротно.

— Люди начнут задавать вопросы. Очень скоро. И что будешь отвечать? Придумал?

Он прав. Вопросы обязательно появятся. А воображение мне последнее время отказывает. Даже не могу придумать, что же все-таки случилось.

— Пойдем, поговорим об этом.

Уходить со света, а главное, из ароматного облака съедобных запахов было жалко. С другой стороны, девица, похоже, пропала с концами, а взгляды прохожих, особенно после появления Эсты, становились все настойчивее.

— Веди.

Десяток шагов за пределы местной вечеринки, и вокруг снова разлилась тишина. Темная. Безысходная.

Узенькая скрипучая лестница подняла нас на галерею второго этажа неприметного дома. Хотя, все они в квартале были такие. Безликие. Сооруженные из всякой всячины, но одинаково… Нет, пожалуй, не убогие. Скорее, смиренные перед требованиями действительности. Смирившиеся со своим положением. Такие же потерянные, как я.

Нет ни малейшего смысла кому-то что-то доказывать и рассказывать. Они не помнят. Никто ничего не помнит. Моё имя — пустой звук. Лицо — чужое для всех. Можно выложить кучу подробностей о прошлой жизни, а что толку? Это вызовет только подозрения, но не узнавание. Я не смогу так вернуть то, что потерял. Вернее, то, что у меня каким-то непонятным образом украли.

— Проходи.

Очередная полутемная комната, половину освещения которой создает мерцающий экран переносного компьютера. У сенатора в распоряжении есть похожие «чемоданы», экранированные и защищенные с ног до головы, а потому громоздкие. Только на матовом металле корпуса этого устройства вытравлен значок Миграционной службы.

— Это тот самый парень?

— Да.

Оператор выглядел слишком щупло и нервно, чтобы нашу встречу можно было считать официальной, но дело знал: подключил датчики сканера, ни мгновения не путаясь в многочисленных проводках.

Наверное, процедура ещё до своего проведения должна была, по задумке Эсты, меня насторожить, напугать, заставить лгать и выкручиваться, а может, даже угрожать. В общем, проявить хоть какие-то чувства, полагающиеся человеку, который вдруг решил кардинально сменить место своего обитания, да ещё при столь странных обстоятельствах. А я вдруг подумал, что это мой последний шанс. Полицейская база, банковская: они все же иногда страдают недоработками. База мигрантов должна быть намного полнее. Самой полной из тех, что существуют, по крайней мере, в пределах Экваториального союза. И если даже в ней меня нет…

Сканирование прошло быстро. Куда быстрее, чем обмен данными с сервером. А когда и его время истекло, работник Миграционной службы слегка недоуменно, но отрицательно качнул головой:

— Ничего.

— Как так? — встрепенулся Эста, внимательно наблюдавший за мной.

— Никаких записей. — Оператор освободил меня от путаницы датчиков и хлопнул крышкой, закрывая компьютер. — Скорее всего, и не вносили.

— Спасибо.

— Будешь должен, Норьега! — палец, по жизни не касавшийся ничего туже сенсорных клавиш, мимолетно ткнулся в грудь моего спутника. — Выездной тест оборудования выпадает на мою долю не каждый месяц.

— Сочтемся.

— Тогда до встречи.

И он ушел, человек с металлическим чемоданчиком. Но Эста остался. Долго стоял, глядя больше на опустевший стол, чем на меня, потом присел на освободившийся ветхий стул.

— Почему ты не занесен в базу?

Я бы тебе ответил, но не поверишь. Ни за что и никогда.

— На то есть причина.

— Конечно, есть! И я хочу знать, какая.

— Зачем?

— Ты, похоже, не понял… — Он придвинулся ближе, шаркнув ножками стула по полу. — Все эти люди — сами себе хозяева. Но только здесь, в Низине. И здесь нечего делать. Жить, и все. Если сможешь. Видел? Воды в достатке, это верно. А вот с едой все не так просто. Её выдают всем, но выдают по спискам. Ты должен быть в базе, чтобы что-то получить. Если же тебя нет в базе… Что ты собираешься кушать?

Кстати, об этом. О насущном. Когда я последний раз вообще что-то жевал? Больше суток назад. И жрать хочется все сильнее.

— Я знаю, что. Будешь красть у тех, кто слабее. Многие так делают.

— Зачем? Вы же все в списках. Паек, что ли, слишком маленький?

— Его можно продать, — мрачно подытожил Эста. — А то, на что есть спрос, всегда оказывается на прилавке. Или под ним.

Воруют, значит? А на пункте выдачи все всегда проходит чинно и благородно, сам видел. Те несколько раз, когда сопровождал сенатора в рабочей поездке. Но стоит лишь завернуть за угол, как человеческие лица превращаются в звериные?

— И я, по-твоему, тоже стану таким вором?

— Есть другой выход?

Наверное, нету. Хотя, как звучал один старинный девиз? «Грабь награбленное»?

— Не подскажешь имена воришек, знакомых тебе?

Он открыл рот, уже собираясь ответить, но быстро опомнился и снова сощурил оба глаза.

— Не смешно.

— А я и не шучу. Сам же сказал, что другого выхода у меня не будет. Так может, лучше воровать у тех, кто заранее нечист на руку?

— Воровство — грех.

Если следовать заповедям, да. Если пытаться выжить…

А надо ли мне выживать? Умирать не хочется, это точно. Только и для продолжения жизни особой причины нет. Все, что может держать меня здесь, это ожидание пробуждения Хэнка. Не надежда, нет. Просто последний долг, который нужно отдать. А когда он откроет глаза, посмотрит на меня растерянно или вопросительно, когда станет ясно, что один только я помню о себе… Нужно лишь протянуть до этого дня. Чтобы убедиться в худшем.

— Думаю, Господь меня простит. Когда дело дойдет до божьего суда.

По лицу Эсты явно было видно, что он о чем-то напряженно думает, прислушиваясь к моим словам лишь частично. И когда цепочка размышлений вдруг пришла к какому-то результату, раздался очень странный вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать. Скоро исполнится двадцать один. Но почему ты спраши…

— Есть! Теперь все понятно!

Ну прямо-таки, ребенок, дорвавшийся до желанной игрушки. Или математик, доказавший сложную теорему.

— Что понятно?

— Если я спрошу, кто ты и откуда, не ответишь ведь?

— Не отвечу.

— И как я сразу не догадался!

Забавно смотреть на человека, считающего, что он совершил великое открытие. И немного завидно.

— У нас здесь живет один такой же бедолага.

Он что, меня жалеет? Это ещё почему?

— Конечно, ты будешь молчать. Он тоже очень долго молчал, прежде чем признался.

Торжествующий вид действует на нервы не хуже прямого оскорбления. Но морды бить пока все-таки рановато.

— Признался в чем?

Эста откинулся на спинку стула, сияющий и одновременно почему-то слегка виновато улыбающийся.

— Мы не сразу поверили. Дикость же… Почти преступление. Но когда денег много, можно делать все, что захочешь.

— Например?

— Я понимаю, для тебя это больно. И ты ничего не мог сделать, даже если бы знал, чем все закончится.

Больно, да. Но если кто-то сейчас не начнет говорить яснее, больно станет уже ему.

— Что закончится?

Он взмахнул ладонями:

— Не беспокойся! Никому не скажу, если не хочешь. А все-таки… Кто это был? Ну хоть намекни!

Когда ни черта не понимаешь происходящее, остается только промолчать. И состроить грозную мину. На всякий случай.

— Не можешь сказать? Ну и ладно. Все равно требовать компенсацию бесполезно, потому что никаких следов нет.

Нет следов?

Или он что-то знает о случившемся, или удачно прикидывается. Но этот танец вокруг да около уже начинает надоедать.

— Чего я не могу сказать, по-твоему?

— Они пригрозили, да? Ты ведь сбежал, это сразу видно. И возможно, тебя будут искать. Хотя… Им, наверное, проще забыть о твоем существовании.

— Кому им?!

Только когда я разъяренно навис над столом, Эста снизошел до конкретики:

— Твоим опекунам. Как они обычно себя называют. Заводят себе ребенка вместо игрушки или зверушки, а когда он вырастает, выбрасывают прочь. Потому и нет никаких записей в базе: тебя взяли ещё совсем маленьким, до первого срока регистрации.

Вот у кого воображение работает. Фантазия, можно сказать, зашкаливает. Видимо, парень не в курсе, что рабство находится под запретом, особенно на экваторе, как старейшей родине этого постыдного для человеческой культуры явления. Что творится в других частях света, трудно сказать: официальные новости редко сообщают правду. Соуза тот же. Возит куда-то людей, значит, не все так благостно. Но в Санта-Озе и других городах… Нет, невозможно. Сенат бы такого не допустил.

— Но конечно, такими вещами балуются, скорее всего, на самом верху. И в первых рядах там, наверное, сенатор и…

Воротник его рубашки трещал в моих пальцах под весом тела, пока ноги не нашли опору.

— Ты ничего не знаешь о сенаторе.

— А ты? Знаешь?

Он не испугался. Но и не рискнул дергаться, пока я не убрал руки.

— Все, больше спрашивать не буду. Можешь молчать, сколько влезет. Лады?

Сделал кучу неверных выводов? Естественно. Только бесполезно их опровергать: все ещё больше запутается.

— Мне, правда, жаль, парень. Никто не должен жить, как вещь.

— Я не был вещью.

— Да, да, понял! Они были хорошими хозяевами, если ты так их защищаешь. Просто однажды оказалось, что ты им больше не нужен. Вот и все.

Звучит дико, но… Это ведь почти правда. Вердикт был именно таков: не нужен. Невыясненным остается только одно. Кто и каким образом привел приговор в исполнение.

— Думаешь, тебя ищут? Если да, то…

— Уфф, еле нашла… Ну ты и спрятался!

Шаль болталась уже где-то под мышками, выставляя на обозрение угловатые голые плечи. Должно быть, сползла во время бега. Зато щеки разрумянились. И вообще, по сравнению с утром и днем девчонка стала выглядеть здоровее. Почувствовала себя лучше? Ну и хорошо. Значит, не придется завтра таскать для неё воду.

А это что за сверток? Пахнет съестным. И ещё как пахнет!

— Лил?

Она вздрогнула, услышав голос Эсты. И застыла на месте, не сводя глаз с моего лица.

— Ты ходил с ней?

Вопрос ко мне?

— Да.

— Не стоило этого делать.

— Почему? Она любезно согласилась проводить меня к…

— Все пути рука об руку с ней ведут не туда, куда тебе захотелось бы попасть.

— Ты о чем?

— Эта девушка…

— У тебя свои дела, у меня свои, Эстебан Норьега. И о моих ты будешь молчать.

Она не повысила голос, даже наоборот. Говорила тихо, спокойно, уверенно. Но я мог видеть её глаза ясно, как никогда, и в этих глазах вдруг мелькнули…

Слезы?

— Ты будешь молчать.

Сверток полетел на стол, раскрываясь, а девица шагнула назад, в тень дверного проема, и только за порогом повернулась к нам спиной, чтобы тут же растаять в ночи. Под еле слышный топоток по ступенькам.

Кусочки мяса и неопознаваемых овощей, залитые соусом и завернутые в лепешку. Чертовски едко на вкус, жирно, приторно, грубо. Но от еды я не собирался требовать большего, чем насыщение. По крайней мере, сейчас.

— Если ты станешь есть из её рук…

— Я сказал, что голоден, и она меня накормила.

Эста хмыкнул. Неодобрительно.

— Ты пока не понимаешь. Не знаешь всего.

— И не собираюсь узнавать.

— Зря. Ты смелый парень, это я видел. Но есть вещи, которых стоит опасаться даже самому смелому человеку на свете.

— Так скажи прямо, в чем дело.

Черноволосая голова нерешительно качнулась.

— Ах да, она же приказала тебе молчать. И ты послушаешься девчачьего приказа?

— Моё дело предупредить.

Эста двинулся к выходу. Пришлось ловить за руку. Испачканными в соусе пальцами — других не было.

— Эй, куда собрался? Не спеши.

— Чего ещё?

— Я плохо знаю город, как ты и говорил. Так что, тебе придется меня проводить. К дому этого… Папаши Ллузи.

Он молча покосился на рукав, по которому постепенно расплывалось жирное пятно.

— Мою подружку прогнал? Прогнал. Значит, сам потрудишься.

— Это мы ещё посмотрим. Или забыл, чем вчера все закончилось?

Нет, у меня память, к сожалению, не девичья. Забыть не смогу. Только и слишком большого значения вечерним детским играм придавать не буду.

— Потрудишься, куда денешься? А иначе буду заходить в каждый дом, куда пустят, и рассказывать всем, какой Эстебан Норьега плохой хозяин.

— Никогда ни в чем не знал отказа, да?

Эх, если бы ты только мог поверить… Я бы рассказал. Все как на духу. Мне мало отказывали, это правда. Но однажды и навсегда отказали в главном. В жизни, которую я хотел прожить по-своему.

Следующее утро пришло раньше предыдущего. В смысле, сон уже не стал жадничать, как в прошлый раз, и позволил стряхнуть себя задолго до полудня.

Низина сразу после рассвета мало чем отличалась от себя самой дневной. Пусто. Тихо. Разве что воздух казался чище. Наверное потому, что пыль, на восходе смоченная пришедшим с моря туманом, ещё не успела подняться и хрустко скрипела под ногами. То ли жаловалась, то ли ругалась на кого-то, не щадящего чувства ближнего своего.

Дверь была закрыта, когда я проходил мимо. Дверь её дома. Слишком раннее время? Возможно. Или все-таки обида? Но кто мог знать, что у девицы, которую назвали «Лил», и сеньора Норьеги между собой столь натянутые отношения? Я бы тогда не пошел с ним. Или с ней. Хотя… Это их личные дела. Не мои.

С Хэнком все оставалось по-прежнему. Без видимых изменений, и как раз это слегка успокаивало.

Его беспамятство давало мне время. Не знаю, для чего именно, но если ещё вчера внутри все тряслось, пугая неизвестностью берега, к которому наконец прибьет лодку, то уже ночью шторм явно начал затихать. Потому что оставалась всего одна ниточка, ведущая в прошлое, и та призрачная. Годная лишь на то, чтобы не дать воздушному шарику надежды окончательно сорваться с привязи.

Никаких баз. Никаких упоминаний. Никаких знакомых, способных меня опознать. Замечательно! А главное, никаких шансов докопаться до истины. Ведь даже если кому-то и было поручено провернуть всю эту странную операцию по изъятию Франсуа Дюпона из существующей реальности, то и он, скорее всего, не сохранил об этом никаких воспоминаний. Вместе с остальным миром. Удобно, черт подери! Самый лучший способ замести следы.

Часть 1.14

Вечернего перекуса явно было недостаточно: желудок заурчал, едва проснулся вместе со мной, и несколько глотков горячей воды не смогли обмануть его надолго. Тщательный обыск кухни ничего не дал. Остатки кофе, и все. Конечно, лучше начинать день с него, а не с пахучего рома, которого в избытке водилось в хозяйской комнате, но чувство голода этим вязким горьким варевом тоже не притуплялось. Отвлечься бы хоть чем-нибудь…

Остатки кофе полетели в кружку, готовясь к короткому путешествию — вместе со мной на свежий воздух. На балкон, кособоко прилепленный к дому, неизвестно за какой надобностью. Пейзаж от увеличения высоты наблюдения над уровнем моря привлекательнее не стал: те же крыши, те же стены. Немного больше неба, это да. Незамутненно-голубого. И немного больше обзора для того, что происходит вокруг. Например, отличная возможность проследить за приближением незваного и нежданного гостя.

— Утренняя чашечка кофе?

Меня Эста заметил раньше, чем я его. Но оно и понятно: вряд ли пьяница, не вылезающий из гамака, хоть иногда появлялся на своем балконе, а тут вдруг привычный натюрморт дополнился живым участником.

— Хорошо смотришься.

Хлопнула входная дверь. Заскрипели ступеньки, а значит, пришла пора возвращаться в дом.

— Больше пить нечего. Только выпить. Знал бы, что придешь, оставил бы тебе порцию.

— Спасибо, я уже покофейничал. За завтраком.

И правда, выглядел он бодро. Должно быть, проснулся ещё до рассвета.

— Вот. Это для тебя.

На стол, шурша и шелестя, плюхнулся бумажный пакет.

— Что там?

— Сам взгляни.

Хм. Еда?

Фасоль. Кукуруза. Чечевица. Бутылка масла. Сушеный перец. Мука. О, и кофе тоже. В зернах. Ну это ничего, мельницу я сегодня уже опробовал. Правда, за каким чертом он…

— Гуманитарная помощь беженцам?

— Принес, что смог. С мясом сложнее будет.

Ещё и извиняется? Как-то утренний Эста не слишком сочетается с Эстой вечерним. В какое-то из времени суток играет роль? Пусть. Лично я покупать билет на его бенефис не собираюсь.

— Зачем?

— Что «зачем»?

И правда, не понимает моего удивления. Мне, в свою очередь, тоже кое-что непонятно.

— Кого ограбил?

Оба глаза угрожающе сузились до щелок.

— Это из дома.

— Значит, семью оставил без пропитания?

Отвернулся. На мгновение. Чтобы сплюнуть в сторону то ли ругательство, то ли разочарование.

— Не последнее. Мы бедствовать не будем, не волнуйся.

Я расставил банки и пачки на столе. В живописном беспорядке. Отошел чуть назад, любуясь, потом спросил снова, на этот раз уже так серьезно, как только смог:

— Зачем?

— А кто вчера жаловался, что голоден?

А ещё я мог сказать, что хочу женщину. И мне бы её доставили в подарочной упаковке прямо на дом? Ха!

— Играешь в доброго самаритянина?

— Думай, как тебе удобнее. Только, знаешь… Я на самом деле не собираюсь быть плохим хозяином.

Запомнил-таки мои слова. Кольнули в слабое место? Специально не старался. С другой стороны, если он называет себя «хозяином», да ещё произносит это слово с некоторой гордостью, это может означать, что… Ну да. Конечно. Какой-нибудь квартальный комитет добровольных помощников органам охраны порядка.

— Испугался, что я вправду отправлюсь кого-то грабить?

Промолчал. Слишком выразительно, чтобы оказаться по-настоящему оскорбленным.

— Или решил, что у меня получилось бы?

Снова ни слова. Только взгляд.

Смешно. Действительно. Наверное, с моим лицом что-то не так, и довольно давно. Недаром прежние знакомые тоже сторонились. Правда, опасались они скорее не кражи, а…

— Я бы не позволил.

Какое многозначительное заявление!

— Считаешь, это меня остановит? На пару дней хватит, а потом что прикажешь делать? Или будешь продолжать строить из себя кормильца?

Он не возразил. На «кормильца». Пропустил мимо ушей. Зато уцепился за другое:

— Ты ведь так не думаешь. Это все… Злость. Обида. А они когда-нибудь закончатся. Должны закончиться.

О, мы ещё и психологи? Ну прямо на все руки от скуки! Раньше я позволял говорить с собой в таком тоне только Хэнку. Больше никому. Хотя… Никто больше и не пытался.

— Тебе ни за что не догадаться, о чем я думаю.

Потому что догадываться не о чем. В голове ни одной мысли не осталось. Одно лишь усталое ожидание последнего удара, который меня добьет. Жаль, что не знаю точно, когда отмучаюсь.

— Ты не виноват, что все так получилось.

Наверняка. Иначе не получил бы полное отпущение совершенных грехов. Вместе с мировым забытьем.

— Но пока не успокоишься, можешь натворить… всякого.

— И поэтому ты собрался за мной присматривать?

— Ну да.

Местный герой? Борец за добро и справедливость? Тогда я и вовсе счастливец: попал в заботливые руки.

— И многих ты уже взял себе на иждивение?

— Ты первый. Тем, кто живет здесь по праву, чужая забота не нужна.

Вот как? Не упустил случая напомнить, что я — никто и звать меня никак?

Увы, спорить нам не о чем. На самом деле. Здешняя земля поделена не людьми, что бы они о себе ни возомнили. Природа постаралась. А мы всего лишь приспособились.

Моя жизнь там, наверху. На склонах. И хотя я, в отличие от того же Эсты и всех его соплеменников могу отправиться, куда захочу, это не значит, что собираюсь занимать чужое место. Особенно если кому-то оно нужнее.

— Вот что я тебе скажу. Мне было бы легче легкого оставить все, как есть. Жить за твой счет, например, и ни о чем не заботиться. Но я тоже привык получать только то, что моё по праву. Не подачки. Не благотворительность. Не милостыню. То, что положено. Воровать не буду, не бойся. Только если совсем заскучаю или свихнусь от безделья. Но ты ведь всегда знаешь, где меня найти?

Понял ли он? Не знаю. Да и неважно. Я не буду брать, брать, брать и брать у кого-то. Пусть даже по его доброй воле. Пусть даже в качестве подарка. Потому что стыдно.

Я и раньше не брал. Дома. Принимал для пользования. И готовился отдавать с лихвой. Никогда ни о чем не просил. Может, зря? Может, стоило выдвигать всяческие требования? Тогда бы меня, наверное, не стали бояться. Ну как же можно опасаться человека, который связан твоими благодеяниями по рукам и ногам? А вот тот, чью стену не пробить подарками, да, опасен. Потому что свободен.

— Тогда тебя нужно поставить на довольствие. Но…

Новый взгляд. Слегка смущенный.

— Проблемы?

— Удостоверение личности.

— Что с ним такого? Ах да… Его же нет. Извини, забыл.

Теперь он посмотрел на меня с жалостью. Видимо, решил, что шучу исключительно в силу истерии, охватившей меня в связи с потерей… В общем, не способен пока мыслить здраво.

— Есть кто-нибудь, кто может стать свидетелем? Подтвердить твоё имя и происхождение?

— Никто на свете.

— А твои… родители? Они не согласятся?

— У меня нет родителей.

И это тоже чистая правда. Сенатор не захотел стать отцом, хотя бы и названым. А мать… Думаю, она перестала считать меня сыном ещё задолго до рождения Генри.

— Они…

— Ага. Умерли. Давным-давно.

— Какие-нибудь родственники? Я могу попробовать их поискать. Даже если уехали дальше, чем границы Союза.

Или он искренне желает мне помочь, или старается спихнуть новоприобретенную головную боль на другие плечи. Впрочем, без разницы. Результат должен быть один и тот же.

— Если кто-то и был, я о них не знаю.

— Можно сделать запрос по имени.

А потом доказывать троюродному дедушке, что я — его внук? Несмотря на отсутствие любых записей и свидетельств, это подтверждающих? М-да. Сеньор Норьега, вы сами не верите в разумность собственного предложения.

Конечно, существует ещё генетическая экспертиза. Старинная методика. Практически не принимающаяся в судах в качестве доказательства родства, по причине процветающего некоторое время назад рынка услуг клонирования цельных организмов. И что толку, если Элене-Луизе сообщат о моем существовании, пусть даже на положении «дубликата»? В семью это меня не вернет. Тем более, на прежнее место.

— Не поможет.

— Тогда…

Ему отчаянно хочется решить возникшую проблему. Почему? Зачем? Не знаю. Может быть, просто таким уродился. С потребностью помогать нуждающимся.

— Мне просто нужно раздобыть новое удостоверение. Есть идеи, как это сделать?

Лицо Эсты посветлело. Наверное, за счет прояснившегося взгляда.

— Есть! Правда…

Опять тучи наползли. С чего бы?

— Это трудно?

— Скорее, затратно, — виновато признался сеньор Норьега.

— М?

— Понимаешь, такого рода услуги обычно оказываются не совсем…

— Законно?

— Ну да. У тебя же нет при себе денег?

— Ни монетки.

— Я тоже не шибко богат. Нужно будет поспрашивать у знакомых, но вряд ли быстро соберется сумма, достаточная, чтобы…

— Деньги-деньги-деньги… Всюду и везде только они. Бездушный металл. Как можно чем-то мертвым мерить что-то живое? Тьфу на вас, грешники!

Хорошо, что плевок не долетел. Смачный такой. От всей души.

Хозяин дома, выбравшийся из гамака скорее по нуждам тела, нежели духа, выглядел грозно. Этаким карающим ангелом-громовержцем. Только что не потрясал опустевшей бутылью. И явно чувствовал себя не лучшим образом. А Эста сразу потянулся за…

— Эй, ты же сказал, что принес это мне?

— На всех хватит! К тому же… — Он качнулся, приближая губы к моему уху. — С папашей Ллузи можно иметь дела только в двух состояниях: либо полного опьянения, либо полной трезвости. А сейчас все как раз посередине.

Прошуршала мельница, свистнула плита, и по кухне снова разлился аромат. Несколько лучший, чем с утра довелось вдыхать мне.

— Вот, хлебните-ка!

Пьяница покосился на преподнесенную кружку с подозрением. Принюхивался, приглядывался, гладил пальцами, о чем-то мечтал. Минут пять. Потом все же решился сделать первый глоток и тут же сообщил о своих ощущениях протяжным:

— Хорошооо!

— Когда последний раз пили? — спросил Эста и поспешил уточнить: — Кофе, а не что-то другое?

Вместо ответа последовал рассеянный взгляд.

— А ели что-нибудь в последние дни?

Можно было подумать, что они родственники. Прямо-таки, любящий внук пришел навестить деда.

— Ты же знаешь, моя еда это…

— Сеньор Ллузи, так нельзя. Если не пообещаете нормально кушать, я поговорю на рынке, чтобы вам не меняли паек на выпивку. Это понятно?

Взгляд пьяницы стал осмысленнее: пустил в себя угрозу.

— Я ведь тебя видел ещё таким, Эстебан… — мозолистая ладонь опустилась к полу. — Под столом гулял, как по площади.

— Я уважаю вас, сеньор Ллузи. Глубоко и горячо. Но несмотря на все моё уважение, не позволю…

— Это моя жизнь. Я хочу жить так, как хочу.

Эста что-то собирался сказать, но обреченно махнул рукой. А потом почему-то перевел взгляд на меня.

— Ещё один упрямец на мою голову! Такой же, как ты. Никто бы даже не удивился, если бы вы оба были…

Когда в голову приходит мысль, это всегда событие. Особенно для наблюдателей, которые получают возможность насладиться художественным изображением столбняка.

— Вот и выход!

А мы разве куда-нибудь входили?

— Придется, конечно, слегка приврать… Сеньор Ллузи, есть дело! Важное и серьезное.

Пьяница не проявил особого интереса, но из вежливости сделал вид, будто слушает.

— Я пообещаю не вмешиваться. Никуда. По крайней мере, какое-то время. Но от вас тоже кое-что потребуется.

— И не будешь строить свои душеспасительные козни?

— Не буду.

— Девой Марией поклянешься?

— Сеньор Ллузи!

— Да ладно, и так поверю. Чего хочешь-то?

Эста схватил меня за плечи и толкнул вперед. Поближе к столу.

— Вот!

Мы оба в равной степени не понимали, что происходит, а потому дружно и нечленораздельно переспросили:

— М?

— Этому человеку нужно имя.

Рубашка, которую папаша Ллузи нацепил по поводу посещения муниципалитета, белой казалась только в помещении: на свету полотно засияло ярче солнца. Глаза слепила уж точно.

Сбривать щетину он не стал, только пригладил шевелюру, вымазав в чем-то пахучем, и на этом счел приготовления к выходу в люди оконченными. Но и такой малости хватило, чтобы на всем пути следования то одна, то другая местная матрона, а иногда и сверстники спрашивали, окликая:

— Что за праздник на твоей улице, Фелипе?

Ллузи не отвечал. Гордо и таинственно поднимал подбородок, проходя мимо удивленных зевак. Мы с Эстой шли следом, тоже, по всей видимости, вызывая вопросы, но не настолько животрепещущие, чтобы нам их попробовали задать.

О приближении Вилла Лимбо можно было легко понять по расширению улиц, плавному, но неизбежному. Если в Низине все кучковалось на ограниченной территории, здесь жили заметно просторнее. Заметно — для меня теперь. И богаче, конечно же: штукатурка не осыпалась, да и вообще выглядела свежей, чуть ли не только что положенной. Наверное, поэтому и воздух ощущался более чистым, ведь пыли неоткуда было взяться.

Здание муниципального совета, облицованное мозаичными плитами, и вовсе могло показаться дворцом после низеньких лачуг Вилла Баха, но когда я машинально двинулся к главному входу, Эста поймал меня за рукав:

— Нам не туда. С другой стороны.

Это крыльцо было поскромнее. Узенькое, почти неприметное. Практически черный ход, ведущий в коридор, стены которого топорщились полуоткрытыми дверными створками.

Я никогда не бывал в канцелярском крыле, даже сопровождая сенатора. Наши маршруты прокладывались по конференц-залам, парадным холлам, кабинетам больших начальников, а не через муравейник мелких клерков. Или улей?

Посетителей и тех, кто их принимал, вроде можно было пересчитать по пальцам. В каждой комнате. Тем не менее, гул они создавали. Монотонный, занудный, угнетающий. Но подтверждающий: да, жизнь продолжается. Несмотря ни на что. И когда из распахнутой двери по ушам ударила тишина, я почувствовал себя как-то неуютно.

Мебели внутри хватало только на одного человека. Собственно хозяйку комнаты с табличкой «Отдел регистрации», недовольно оторвавшуюся от вязания пожилую женщину.

— Постановка на учет — дальше по коридору! — объявили нам, не позволив издать ни звука.

— Мы туда непременно отправимся, но позже, сеньора Васкес! — широко и чуть заискивающе улыбнулся Норьега, высунувшись из-за спины папаши Ллузи.

— Эста, малыш! — расцвела чиновница. — Какими судьбами?

— По делам, тетушка, все по делам! Тут такая история…

Поднятая ладонь велела Эстебану замолчать.

— Лучита, девочка, — склонилась над селектором старая сеньора. — Будь так добра, занеси ко мне кофейничек… Полный, конечно! Да, племянника угостить хочу.

— Право, тетушка…

— Ничего, ничего, дела подождут! Ты ко мне раз в месяц заходишь, не чаще, совсем забыл старуху!

Дальше последовал монолог, изредка прерываемый междометиями, обозначающими реакцию Эсты на ту или иную семейную новость. Я послушал с минуту и… Вышел в коридор. По крайней мере, там имелись стулья, обещавшие не развалиться при близком знакомстве. А ещё это была отличная возможность сбежать, пока не поздно. Пока сумасшедшая идея сеньора Норьеги не обрела свое воплощение.

В глубине коридора зацокали каблучки. Та самая Лучита. С кофе. Что ж, вполне себе миленькая. Больше похожая на женщину, чем моя первая знакомая из Низины. И скромная: поймав мой взгляд, игриво взмахнула ресницами, но тут же их опустила. Так и прошла в кабинет, едва дыша.

Прибытие кофейника было встречено доброжелательно. Даже воодушевленно. Но монолог чиновницы закончился лишь спустя какое-то время, в течение которого я смог получить удовольствие от медленно — теперь уже медленно! — удаляющейся от меня и застенчиво покачивающей бедрами девицы.

Мимолетный эпизод внушал… Скажем так, что-то вроде уверенности. И болезненно напоминал об отце, который заимел свой бизнес не в последнюю очередь из-за того, что сначала привлекал женское внимание, а потом уже работал телом по прямому назначению. Смешно подумать, я ведь даже этим не могу заняться! Нет, не в смысле близости. Выгоды не будет. Если только удастся попасть к какой-нибудь престарелой прелестнице на содержание и…

Брр! К черту такие мысли.

— Эй, где ты там? — в дверном проеме появился Эста.

— Жду, пока вы наговоритесь.

— Ты уж извини. Тетя Флори… Она всегда так себя ведет. Даже если заходить к ней каждый день.

Я никого извинять не собирался. Хотя бы потому, что мне было плевать на родственные связи и прочие трудности Норьеги. Но чиновнице разговор явно пошел на пользу: меня она встретила уже куда более умиротворенным взглядом.

— Итак, вы, юноша, желаете пройти регистрацию?

— Вроде того.

— Да или нет? Я не могу потратить весь день на выяснение вашего желания, знаете ли.

Если учесть, что больше ей явно нечем заняться, звучит несколько лицемерно. Ну да ладно.

— Да, желаю.

— Ваш возраст?

— Двадцать лет. Скоро исполнится двадцать один.

— Не лукавите? Если во время проведения процедуры выяснится обратное, за дверью вас будет ждать полиция.

— Нет, сеньора.

Она сделала пометку в анкете и задала вопрос, на который лично у меня не было подготовлено никакого ответа:

— Какова причина того, что ваши данные до сих пор не внесены в реестр?

Оп-па. Надо что-то ответить. И поскорее. Но что?

— Это все его мать… — прохрипел папаша Ллузи. — Та ещё стерва.

— Вы говорите о своей супруге? — заинтересованно уточнила чиновница.

— Упаси Господи! Не были мы женаты ни дня. И сходились-то совсем ненадолго, пока не разругались вдрызг. Ходили слухи, что родился ребенок, только она в то время пропала. То ли пряталась где-то, то ли по экватору моталась от города к городу. Шальная была, душа грешная… Я поискал, поискал, да бросил. А тут вдруг намедни является… Сыночек.

Ему ведь тоже некогда было придумывать эту трогательную историю распутства и разгильдяйства. И слова ему никто не давал. Но теперь… Теперь затыкать богатую фантазию пьяницы было поздно. Особенно читая сопереживание во взгляде чиновницы.

— Страшно спрашивать, где жил и чем. Зато вырос здоровым, весь в меня! И кушает тоже здорово. Я, когда узнал, что у него регистрации нет, сразу сюда потащил. Не то, чтобы не прокормил парня: мне-то уже мало от жизни надо, так что пайка бы хватило, да только у молодых, сами знаете, потребностей побольше, чем у стариков. Так хоть приработок какой, может, найдет… Силы-то до дури!

Врун несчастный. Но врет складно, тут не поспоришь.

— Ваше имя?

Хотя выдумка почти похожа на правду. Моя настоящая мать тоже моталась по разным странам. И не приложила ни малейшего усилия, чтобы ввести меня в общество так, как полагается.

— Юноша, вы слушаете?

— Сеньора?

— Какое имя будете вносить в заявку? Раз уж официальной регистрации не было, можете придумать любое, если хотите.

Вот он, ещё один шанс порвать с прошлым. Назваться так, как понравится мне самому, а не кому-то со стороны.

Рискнуть? И не останется ничего. От меня прежнего. Очередная подачка, Господи? Если продолжишь в том же духе, начну думать, что так Ты замаливаешь передо мной собственные грехи. Я всегда был недостаточно упрямым. Следовал правилам, смысла которых до конца не понимал. Как выяснилось, зря.

Ты зачеркнул ту жизнь, не спрашивая, верно? И я спрашивать не буду. Но и забывать не собираюсь.

— Фран…

Нет, что-то все-таки придется изменить. На местный манер хотя бы.

— Франсиско.

— Возьмете фамилию отца?

Отца? Он что, собирается…

Наверное, в эту минуту я со стороны тоже казался столбом.

Завалящий нищий пьянчужка, с которым мы знакомы без году неделя, ни минуты не колеблясь, решился на усыновление, тогда как человек, знавший меня с детства, видевший все мои чаяния и надежды, все способности и недостатки…

Сумасшествие.

Такого не должно происходить в нормальном мире.

— Юноша?

— М?

— Или вы хотите оставить фамилию матери?

— Нет. Нет, пусть… Пусть будет отцовская.

Чиновница опустила пальцы на клавиатуру.

— Франсиско Ллузи. Двадцать лет. Дата рождения?

Сегодня? Нельзя. Я же сам сказал, что ещё не стал совершеннолетним.

— Завтра.

— О! Какое славное совпадение! Отпразднуете начало сразу двух новых жизней.

Скорее устрою панихиду по старой.

— Вот, возьмите это и отправляйтесь к техникам, — мне протянули маленький листок бумаги с именем и чем-то вроде порядкового номера из внутреннего реестра документов.

— Я провожу! — пообещал Эста с воодушевлением, заставляющим задуматься, какие чувства он испытывает к тетушке на самом деле.

— Возвращайся поскорее, чико[7]. Нам ещё многое надо обсудить.

В коридоре Норьега облегченно выдохнул и вроде даже расправил спину.

— Надоедливая родственница?

— Ага.

— А может, просто рада была тебя видеть? И перестаралась.

— Она не бывает другой. Можно подумать, у тебя таких тетушек… — Фраза оборвалась, не дойдя до точки совсем чуть-чуть.

— У меня таких нет.

Хорошо, что он не стал извиняться или творить похожие глупости, а всего лишь помолчал и позвал:

— Пойдем.

Часть 1.15

Как и положено любым громоздким техническим устройствам, чувствительным к условиям окружающей среды, аппарат для снятия биомагнитной матрицы располагался в подвальном помещении и выглядел динозавром. Особенно по сравнению с элегантной сталью и сплавами монстров научно-технического прогресса, которыми оснащались банковские службы. Там всего-то и требовалось, что прилечь в удобное кресло и прикрыть глаза, позволяя миловидной девице невесомо поработать пальчиками над твоим телом. Здесь же…

Никаких девушек, конечно. Мужчина. Давешний техник, безуспешно пытавшийся обнаружить сведения обо мне в самой полной изо всех информационных баз.

— Опять внеурочная работа? — ворчливо, но беззлобно поинтересовался он, обращаясь к Эсте.

— Нет, на этот раз все официально и добропорядочно!

Бумажка из моей руки перекочевала в узкую ладонь техника. Тот сверился со списком на мониторе и кивнул:

— В два счета сделаем. А ты пока раздевайся!

Я не против. Только что-то не вижу поблизости специального костюма.

— Ну чего застыл? Да не надо полностью: до пояса оголись, и хватит.

Суть грядущей процедуры была мне понятна и знакома давным-давно, но расхождение в деталях приготовления… Немного пугало, пожалуй.

— Подержи. И натяни, чтобы легло плотнее!

Замызганная трафаретная пленка. Хорошо, если протертая салфеткой после последнего применения.

— Будет немного холодно.

Это называется немного?! Показалось, что распыленные крупинки индикаторной смеси вонзились в грудь иглами. Правда, неприятные ощущения быстро улетучились. Потому что кожа и тоненький верхний слой мышц под ней заметно онемел. На груди и на спине. По замкнутому контуру.

— Только не пробуй потом отдирать. Само рассосется.

Неужели было трудно завести несколько комбинезонов? И не пришлось бы пачкать тело всякой мерзкой химией. А впрочем… Много ли человек проходит через эту комнату за год? А в день и того меньше, если верить Службе социального надзора. Рождаемость падает. Не настолько стремительно, чтобы нужно было хвататься за голову, но тенденция уже очевидна. Правда, на мой сенаторский век народу вокруг хва… Хватило бы. А ровесникам Джозефа и вовсе не о чем волноваться.

— Встань туда!

Небольшая площадка, условно огороженная чуть ли не веревочным леером. О, и правда, веревка. Крученые натуральные, а потому лохматящиеся волокна.

— Повернись. Да, направо!

Чтобы не видеть ваши лица? Пожалуйста. Не очень и хотелось.

— Я скажу, когда закончу. А до тех пор просто стой спокойно.

Можно было бы поспорить, что при снятии матрицы как раз стоять не рекомендуется, ввиду возможного возникновения различных побочных эффектов, но я опоздал. Вернее, техник врубил свою шарманку без предупреждения. Налицо полное отсутствие хороших манер и уважения к клиенту. Претензию составить, что ли?

Сначала всегда приходит легкость. Когда напряженность наведенного поля снижается до приборного нуля. Разброд ощущений. Свобода, но вовсе не та, которую хотелось бы заполучить в свое пользование.

Теряется опора. Внутренняя. Ты все так же чувствуешь пол под своими ногами и воздух в своих легких, видишь ту же стену, что и минутой ранее, только теперь все это словно находится в другом мире. Словно тебя насильно оторвали от привычного бытия. Оно ещё здесь, вокруг, рядом, его даже можно коснуться, а вот обратного касания не произойдет. Мир никуда не исчез, это ты стал другим. Прозрачным. Если раньше реальность замечала тебя, сейчас все наоборот, а стало быть, ей нет никакого дела до…

К счастью, паника длится считанные секунды: «молли» не отлынивает от работы. Каждый вдох снова сближает тебя с миром. До столкновения, за которым наступает равновесный покой. Потом техник возвращает все назад, но не останавливается на отметке естественного фона, а движется дальше. К максимуму. Моему личному.

Теперь опоры становится слишком много. Словно каменеешь на глазах. И волны окружающего мира начинают биться в тебя, как в прибрежные скалы, потому что ты становишься помехой на их пути. Неожиданной и раздражающей.

Они давят, только твоё тело твердеет быстрее, чем усиливается натиск. Кажется, вот-вот расколешься. Прорастешь алмазными иглами и разлетишься на кусочки. Но спасение приходит. Наверное, за последнее мгновение до конца.

— Все, готово.

Датчики отщелкиваются, и я слышу эти звуки сквозь гул крови в ушах, а значит, все хорошо.

— Эста, можно тебя на минутку?

Они шепчутся за монитором. Вернее, шепчет техник, а Норьега слушает. Внимательно.

— От меня больше ничего не требуется?

Обе головы рассеянно поворачиваются в мою сторону.

— Нет, процедура окончена, можешь идти.

Я и сам знаю, что могу и чего не могу. Россыпь данных, считанных с контура, до сих пор слегка сдавливающего грудную клетку, обработана и отправлена в долгое путешествие по базам. Прописывается она автоматически, но для подтверждения каждой операции все равно требуется участие оператора, так что пройдет около суток прежде, чем смогу без боязни подтвердить свое новое имя. Или немногим больше, учитывая дряхлость местной аппаратуры.

— Пошли дальше.

Новое приглашение? Куда ещё?

— Пошли-пошли!

Поднимаемся на пару этажей выше. Коридор — брат-близнец того, с кабинетом тетушки Флори. Дверей точно столько же, и открыты… Все, кроме одной, к которой мы и направляемся. Новенькая табличка «Инспектор социальной службы»? Пожалуй, теперь кое-что начинает расставляться по местам.

Комната стандартная. На хозяина и одного посетителя, не больше. Но здесь для последнего хотя бы есть стул.

— Присаживайся, пока я все оформлю.

Великодушное разрешение. И своевременное, потому что мышцы начинают мелко подрагивать. Они всегда реагируют на стресс медленнее сосудов, но это и к лучшему: зачем нам лишние спазмы по всем фронтам?

Эста обращается с электронной техникой куда ловчее своей родственницы. На уровне хорошего секретаря. Не отличного, но вполне достойного для работы с руководителями среднего звена. Вечная спутница Джозефа, строгая и стойкая, как кремень, Клара дала бы моему новому приятелю приличную фору, и все равно пришла бы на финиш первой. Я всегда невольно любовался её пальцами, порхающими, как бабочки. А заодно жалел, что мне эта работница никогда не достанется.

— Можно вопрос?

Вообще-то, такой тон скорее полагался бы мне, а не хозяину кабинета. Слишком натужно-вежливый для парня, гуляющего по ночам в подозрительной компании.

— Конечно.

Он не поднял взгляд от монитора, произнося с легкой завистью:

— У тебя хорошая матрица.

— Ты спрашиваешь?

— Очень хорошая, как сказал Хосе.

А для того, чтобы это выяснить, прогнал меня по всему допустимому диапазону. Увлекся, так сказать.

— Что ты имеешь в виду?

— Он не даст ход своим выводам, не волнуйся. Иначе…

— Иначе?

Эста наконец-то посмотрел на меня. Глаза в глаза.

— Ты ведь не просто так жил в богатом доме, да?

И надеялся, что проживу там ещё очень долго. А может, переберусь в местечко поуютнее.

— Не понимаю.

— Да брось! Все ты понимаешь! — хлопнул он ладонями по столу. — Только не скажешь. И я теперь догадываюсь, о чем ты молчишь. Но почему? Зачем? Не лучше ли было заявить о своих… о своем… Экспертиза бы подтвердила. Дальше — да, понадобилось бы много денег, для полной уверенности, но он, скорее всего, не стал бы продолжать.

— Продолжать что?

— Установление родства. Признал бы. И ты получил бы все, что тебе…

Причитается. Ага.

— Зачем ты бережешь его чувства? Он-то не подумал о твоих, когда выставил на улицу.

Скучно живешь, парень, если придумываешь сказку на пустом месте. Хотя, есть в кого: вспомнить хотя бы словоохотливую тетю Флори.

— Или это была она, а не он? Такое случается редко, но все же… Женщина, отказавшаяся от собственного ребенка, не заслуживает пощады.

Я тоже так думаю. Или думал. И спуску матери не давал. А теперь даже обвинениями переброситься не с кем.

— Не понимаю!

— Я сказал то же самое, помнишь?

Он принимает всю эту историю близко к сердцу. Интересно, почему? С виду у Норьеги не определишь нежную и ранимую душу. Или правильно говорят, что внешность обманчива? На свой счет не уверен.

— Кто-то из родителей подарил тебе «молли», с которой ты… Можешь все, что захочешь! Да если об этом узнают женщины Низины, способные родить, все они выстроятся в очередь под твоими окнами!

Это-то и страшно. Не хочу проходить отцовским путем. Потому что знаю, куда он приводит.

— Есть шанс, что мой секрет так и останется секретом?

— Но ты мог бы…

— Я не могу сделать то, чего действительно хочу. Вот что важно. И осеменить соглашусь единственную женщину во всем мире. Если найду такую.

Он недоумевающе смотрел на меня, наверное, с минуту. Потом тряхнул головой, что-то буркнул, то ли в свой, то ли в мой адрес, и вернулся к работе. Постучал по клавишам, время от времени останавливаясь на сверку данных. Потом встал из-за стола и подошел к стенному шкафу.

Кодовый замок на дверцах предполагал, что внутри находится нечто важное, но я увидел на полке, которая интересовала Эсту, всего лишь карточки, похожие на кредитные. Одна из них прошла через щель допотопной кодировочной машинки и была вручена мне. Почти торжественно.

— Вот.

— Что это?

— Твоё удостоверение. Номер из общего страхового реестра.

— Зачем оно вообще нужно? Любой сканер…

— Без него в Лимбо будут проблемы. Таков порядок. Право на посещение, работу и все прочее. Право зарегистрированного гражданина.

Почему мне раньше никогда не доводилось слышать об этом? Официально организованная резервация какая-то получается, а не среда наибольшего благоприятствования. И могу поклясться, сенатор тоже не имеет полного представления о том, что происходит у него прямо под носом.

— Такую маленькую штучку легко потерять. И что тогда? Я снова всего лишусь?

— Обратишься в муниципалитет за новой.

— Каким образом, интересно? Я же не смогу сюда прийти, сам только что сказал.

— Зато ко мне сможешь. Домой. Я живу в Низине.

— А работаешь здесь?

Эта часть города — нечто среднее между верхом и низом. Лестничная площадка, с которой можно подняться выше или упасть. Но если выбрался в Вилла Лимбо, да ещё получил работу в городских службах, значит, купил выигрышный лотерейный билет. А потом у счастливчика непременно загорается жадный огонь во взгляде и день ото дня растет желание двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое. Помню, как Карлито задирал нос, когда встречал на улице кого-то из знакомых, кому повезло меньше… А ведь он был всего лишь прислугой. Зато жил там, на склонах. Вот и Эста вполне мог бы перебраться из Низины. Куда-нибудь подальше.

— Я люблю свою работу. И дом свой тоже люблю.

— Так он для тебя дом или все-таки якорь?

Что, не ожидал ответного удара? Не все тебе одному нападать, целя в слабое место.

— Я люблю свой дом.

Прозвучало скорее упрямо, чем искренне.

— А я свой — нет.

— Это я уже понял.

— Работа обязывает? Требует определенного места жительства? Но тут-то возможностей больше. И знакомства совсем другие. Полезные. Снял бы квартирку поближе к центру, подружился с соседями… Или жалование пока слишком маленькое?

Он сощурил второй глаз. Тот, без шрама. И я уже начал понимать, что это означает.

— Я родился в Лимбо. Моя семья уже жила здесь. И если бы я захотел, то вовсе никогда не пересек бы границу.

— Хочешь сказать, это твоя добровольная жертва?

— Это не жертва.

Теперь Эста явно злился и недоумевал больше, чем когда пытался понять мои поступки, но всю его горячность словно смыло. Хотя как никогда ясно ощущалось, что в любой момент мне могут дать по зубам.

— Я ничем не заслужил то, что получил при рождении. И все те, кто родился в Низине, тоже. Мы одинаковые.

— Но кому-то всегда везет больше.

— У каждого есть право жить лучше, чем получается. Должно быть. И тот, кому повезло…

— Должен поделиться своей удачей с другими? А разве такое требование не нарушает его собственные права?

— Чем больше прав, тем больше обязанностей.

— В идеале. А на деле? Ты хоть изредка смотришь дальше своего носа?

— Я знаю, что происходит вокруг. Не слепой. Но буду делать все, чтобы…

Та девица ведь тоже боролась за справедливость. По крайней мере, декларировала свою позицию именно так. Климат здесь особый, наверное, если каждый второй мной встреченный — революционер до мозга костей и борец за счастье обездоленных. Но мне-то довелось дышать совсем другим воздухом.

Самостоятельность хороша, если у тебя за спиной надежные тылы, в противном случае рано или поздно придется примкнуть к какому-нибудь лагерю. И примыкать всякий раз, когда народится желание двигаться вперед. Моя жизнь четко следовала этому правилу. Даже допустив возможность продолжения отцовского бизнеса, нужно было ещё дожить до нужного времени. До дня, когда на мою улицу ступит праздник.

Мама искала спасения так, как умела. И справилась с задачей. Блестяще. А я слишком поздно сообразил, что лагерь Элены-Луизы никогда не станет моим. Надо было начинать искать новые горизонты давным-давно, теперь же…

Союзники? Возможно. Но в какой войне?

Покровители? О, для того, чтобы ими обзавестись, нужно ещё красиво вынести собственную значимость на всеобщее обозрение. Если бы она у меня вообще имелась.

— Желаю удачи.

Эста растерянно двинул бровями:

— В чем?

— В твоей борьбе. Или службе — выбирай сам.

Все, мышцы ног пришли в норму. Можно двигать отсюда.

— Ты куда?

— Домой. Я ведь теперь могу так говорить?

— Просто возьмешь и уйдешь?

А что, должен станцевать на прощание?

— И возьму, и уйду.

— Я думал…

Примерно предполагаю, в каком направлении. После стольких оказанных любезностей я просто обязан был записаться в доморощенную революционную бригаду сеньора Норьеги. Как честный и порядочный человек. Или как наивный глупец. Интересно, кем он меня увидел тогда и видит сейчас?

— Спасибо за помощь.

— Я верил, что ты поймешь.

Особое ударение на слове «ты»? Ну конечно. С душещипательной историей моего происхождения, которую Эста самостоятельно придумал от начала и до конца, я — идеальный кандидат для движения сопротивления. Вернее, идейный. Поэтому передо мной и устроили все это импровизированное представление, вот только автор, он же единственный исполнитель, слишком сильно вжился в роль.

— Я понимаю. Но это не моя борьба.

— Ты…

Раньше мне нравилось видеть разочарование и обиду в чужих глазах. Я чувствовал себя победителем, когда удавалось вот так же посадить на задницу реального или воображаемого противника. А что теперь? Где это наслаждение, греющее изнутри? Где удовлетворение от проделанного?

Никаких чувств. Все серо, буднично, скучно.

Я мог бы согласиться? Конечно. Мог бы сыграть в согласие, на крайний случай. Но зачем обманывать себя и других? Мне нет дела до пламенных идеалов Эсты.

— Всего хорошего, сеньор инспектор.

После искусственного освещения коридоров муниципалитета солнце ощущалось ярким, как никогда. Но все-таки не ярче, чем рубашка папаши Ллузи. С сегодняшнего дня — моего названного папаши.

— Один вопрос. Можно?

Что-то булькнуло во фляжке, отнятой от губ. Наверняка очередное забористое зелье.

— Один можно.

— Почему?

Расплавленный воздух не располагает к долгим разговорам, состоящим из множества звуков. Но главное, они и не нужны: жаркое солнце выжигает все лишнее, оставляя самую суть.

— Удивился?

Не то слово. Остолбенел. И пьяница это прекрасно видел.

— Да.

— У всего на свете есть причины.

— И какая была у тебя?

Он не стал торопиться с ответом. Сделал ещё один глоток, потом аккуратно завинтил крышку.

— Только не думай, что все это бескорыстно.

— Не стану.

— Ну вот и ответ.

Фелипе Ллузи оторвался от стены, на которую опирался, и медленно пошел прочь. В сторону Низины, как можно было предположить. Я двинулся следом, переваривая услышанное.

Поступок, продиктованный выгодой? Пусть. Это естественно и нормально. Тем более, бессеребренником мой нынешний «папа» не выглядел ни минуты, начиная с момента нашего знакомства. Рачительный хозяин, тащащий в дом все подряд? Хорошо. Но не это главное. Вовсе не это.

Решение было принято легко и быстро. Без раздумий. Потому что для горького пьяницы моё присутствие в доме, да ещё на условиях «родства» казалось удобным приобретением? Возможно. Но тогда получается, что в глазах семьи Линкольнов я вообще ничего не стоил.

— Можешь меня поздравить, Хэнк: я начал новую жизнь. По-настоящему новую. Даже имя сменил. И представь, даже обзавелся отцом. Самая большая мечта наконец-то сбылась. Теперь осталось то, что поменьше. Ты.

Конечно, он не отвечает. Слушает молча. А может, спит. Неважно. Все равно, лучшего собеседника я себе искать не хочу.

— Они живут изо всех сил, Хэнк. И живут заковыристо. Тот парень, который нам помог, знаешь, кем оказался? Работником муниципалитета. А дальше — больше. Он искренне хочет сделать мир лучше. Прямо как я пару лет назад. Только заходит с другого конца.

Ему виднее, наверное, Эстебану Норьеге. Ближе все то, что происходит на самом дне. Но из глубины слишком долго подниматься к свету: не успеет. Может, потому и вербует сторонников? Чтобы хоть кто-то из длинной очереди добрался до дверей божьей приемной?

— Это вызывает уважение. Правда. И немного жалость. Вот что, к примеру, мог бы сделать я нынешний? Да ничего. Никто и слушать не будет, кроме таких же неудачников. Знаю, ты скажешь: нельзя опускать руки. Согласен. Но у меня больше нет цели.

А может, никогда не было. Оглядываясь назад, вообще не понимаю, к чему стремился. Считал себя достойным? Подходящим? Готовым? Да. Но вот для чего именно? К тому же, люди вокруг, как выяснилось, были совершенно противоположного мнения.

— Все перепуталось, Хэнк. Потеряло смысл. Я даже не могу отомстить, потому что не знаю, что случилось. На тебя одна надежда, слышишь? Да-да, по-прежнему на тебя. Надеюсь, в общем. И хочу верить, что делаю это не напрасно. Кажется, должно быть ещё что-то… Третье из чувств. Не подскажешь, какое? А то я запамятовал. Хотя не надо, спи. И пусть тебе снятся лучшие сны, чем моя явь.