Одержимость

Джоан Ватсек Дуэль

Когда Джейнин внезапно прекращала разговор, казалось, она переставала дышать, и надо было довольно долго и внимательно прислушиваться, чтобы убедиться, что это не так. Вот и сейчас в стенах старого дома в Вирджинии воцарилась гнетущая тишина.

— Ты уверена, что тебе здесь не будет одиноко? — снова спросил Лоуренс.

— Нет, здесь хорошо, — ответила Джейнин с мимолетной улыбкой, — действительно хорошо. Не волнуйся. Все отлично.

Кроме того, — добавила она, — нам больше некуда было ехать. Только сюда. Ведь мы потратили на меня все деньги. Я права, дорогой?

— Нет, — ответил Лоуренс, не желая признать, что она все-таки права, — но у меня вылетело из головы, что здесь довольно уединенно. И если ты считаешь, что…

— Здесь очень мило. Удивительный старый дом. Возможно, я попытаюсь снова начать рисовать.

Она положила тонкие руки на подоконник и выглянула в окно. Окно было высоким и круглым, как иллюминатор. Пейзаж за окном был довольно живописен: леса и горы.

Немного погодя Джейнин порывисто повернулась к мужу.

— Здесь у тебя появятся новые, свежие идеи, — сказала она. — Ну, а я постараюсь не слишком докучать тебе, чтобы ты мог спокойно писать. Хорошо?

Она грациозно подошла к кухонному столу, за которым, отдыхая, сидел Лоуренс. Пока он распаковывал вещи, Джейнин приготовила ужин. Конечно, это были сплошные консервы, но она накрыла стол белой дамасской скатертью и подала еду на тонком китайском фарфоре. В первую очередь она приготовила и помыла китайский фарфор, а Лоуренс достал простыни и покрывала, заправил постель и привел кухню в относительный порядок.

В столовой их окружали неразобранные коробки и чемоданы, но изумительный сервиз сверкал золотом, отливая пастельными тонами, и Джейнин время от времени с удовольствием поглядывала на него.

Вместе с Джейнин в дом вошло пристрастие к роскоши, которая была частью ее существования, ее аурой, что делало Джейнин своеобразной и очаровательной женщиной.

Взгляд Джейнин рассеянно блуждал по комнате, голой, без ковров, а мысли нерешительно возвращались в их старую квартиру, где убранная мебель оставила прямоугольные следы на паркете.

Она избегала смотреть в окно: там, на уединенную долину, опускались голубые сумерки.

Дом был последним, что осталось от старого поместья в Вирджинии. Он перешел к Лоуренсу от отца, обанкротившегося подобно другим джентльменам, содержавшим чистокровных лошадей. Акры угодий вскоре пришлось продать. Но на дом и клочок земли рядом с ним никто не польстился: слишком уж уединенным было это место.

И теперь, много лет спустя, Лоуренс вернулся в родовое гнездо.

За домом можно было найти полускрытые высокой травой остатки конюшни и домика конюха: одиноко торчащие камни фундамента и разбросанные тут и там предательские ямы.

На дальнем конце поля журчал ручей, через который можно было перебраться по мостику, искусно отделанному деревом. На другой стороне ручья находилось старое заброшенное кладбище с надгробиями, наполовину вросшими в землю, спрятанными в густых зарослях травы. Чуть дальше, за давно забытыми могильными плитами, вверх по склону горы взбиралась роща.

В вечерней тишине слышалось только журчание ручья, которое казалось теперь более громким, чем тогда, когда они распаковывали вещи.

На мгновение от Джейнин, от ее чуть склоненной головы и рассеянного взгляда на Лоуренса перешло какое-то смутное беспокойство, что-то вроде интуитивного страха. А может быть, тому виной было зловещее журчание воды по камням в ручье. Лоуренсу показалось, что Джейнин неприятен туман, наползающий от ручья. Для него туман был просто воспоминанием детства, неотъемлемой частью теплого летнего вечера.

— Мы уедем, уедем сразу же, как только у нас появятся деньги, — пообещал он в тишине.

— Хорошо, — прошептала она.

Позднее, когда они лежали в большой постели, он почувствовал, как Джейнин дрожит.

— Тебе холодно? — спросил он. — Пододвинься поближе.

— Нет, мне хорошо, — запротестовала она. — Это во сне. Спокойной ночи, Лоуренс.

— Спокойной ночи, дорогая.

Джейнин лежала с открытыми глазами и наблюдала, как лунный свет, пробиваясь сквозь незашторенное окно, играет размытыми и широкими бликами по покрывалу. Потом, с шумом выдохнув воздух, она перекатилась подальше от лунного света и прижалась к мужу, вспомнив поверье: что, если луна освещает спящего в постели человека, то быть беде.

— Я не могу заснуть, — прошептала она с отчаянием в голосе. — Прикрой окно, Лоуренс. Чем-нибудь занавесь его. Убери луну. Пожалуйста, убери луну!

Он проснулся, вскочил и, подойдя к окну, набросил халат на струну для штор. Потом повернулся к жене и спросил спокойно и ласково:

— Так лучше, Джейнин?

— Лучше, — расслабившись, ответила она. — Гораздо лучше. Спасибо, дорогой.

— Теперь заснешь? Может быть, тебе дать снотворного?

— Нет, милый, — Джейнин улыбнулась. В темноте она успокоилась, почувствовав себя в полной безопасности. — Иди скорее сюда. Обними меня покрепче и давай спать.

К концу недели они полностью обустроились, мебель встала на свои места, гардины занавесили окна. Ближайшим соседом оказался фермер, живущий в миле от них. Один из сыновей фермера согласился подстричь лужайку, а дочь, Триза, семнадцатилетняя девушка, теперь ежедневно приходила убираться в доме и помогать по хозяйству. Дважды в неделю Лоуренс и Джейнин ездили в город — в бакалейную лавку и на почту, а молоко им доставляли на дом.

Все вернулось на круги своя, и Лоуренс снова регулярно начал работать. Джейнин сдержала свое обещание. Она, как могла, старалась не беспокоить мужа. Даже ленч оставляла у дверей кабинета на подносе.

Однажды, ближе к вечеру, Лоуренс поднялся наверх. Весь день шел сильный дождь, и он почти не видел Джейнин. Она была в гостиной. Скрестив ноги, Джейнин сидела на персидском коврике перед камином.

Лоуренсу не понравилось то, что он увидел. Да, он тоже, будучи ребенком, любил сидеть именно здесь, у камина. Мама читала ему про Робин Гуда и рыцарей короля Артура, пламя плясало в камине, поленья весело потрескивали. Но сейчас огонь не горел, а в камине не было ничего, кроме золы и пепла.

Джейнин не слышала, как он вошел, сосредоточившись над чем-то, что лежало прямо перед ней на полу. Призрачный свет сумерек, ее поза создавали впечатление, что перед ним ожившее полотно Дюррера. Джейнин не была красивой в обычном смысле этого слова, но внешность ее приковывала внимание.

Озадаченный, он постарался разглядеть, чем она так увлечена. На полу перед Джейнин лежала старая инкрустированная шахматная доска, находившаяся в доме всегда, сколько он себя помнил.

Джейнин перевернула доску и поставила на полированную поверхность кверху ножкой хрустальный бокал для вина

Двумя пальцами правой руки она легко сжимала основание бокала. Лоуренс пригляделся повнимательней, и ему показалось, что бокал скользит по доске сам по себе, медленно описывая полукруг, а рука Джейнин просто покоится на нем.

— Что ты делаешь, Джейнин?

Она вздрогнула всем телом, закричала, бокал опрокинулся, скатившись с доски, покатился по полу.

— Нет, нет! — кричала она.

Осторожно ступая, как если бы он боялся разбудить спящего, Лоуренс вошел в комнату.

— Я напугал тебя. Извини. Просто я никак не мог понять, что ты делаешь.

— О, — сказала она, собравшись, все еще предательски дрожащим голосом. Джейнин подняла бокал и принялась осторожно обводить чернилами буквы алфавита, начертанные на обратной стороне шахматной доски.

— Неужели ты никогда не получал никаких посланий подобным образом? — спросила она, пытаясь взять себя в руки, — в детстве мы с мамой, бывало, часами просиживали за этим занятием.

— Послания? От кого? — переспросил Лоуренс, стараясь, чтобы его голос звучал как обычно.

— О, оттуда, — ответила Джейнин, с удивлением посмотрев на Лоуренса и словно не понимая, какие тут нужны объяснения, — мы с мамой, бывало, разговаривали так с папой, а иногда и с его друзьями, казавшимися нам несколько странными. Мама говорила, что в жизни папа был странным и частенько приводил в дом очень необычных людей.

— Но, Джейнин…

— Полагаю, — добавила Джейнин, пристально вглядевшись в лицо мужа, — и ты, и доктор сказали бы, что именно так мама пыталась уйти от реальности.

Лоуренс припомнил мать Джейнин, галантную и патетичную особу. Нежность и мягкость были ее неотъемлемой частью, но они враз поблекли, когда ее муж утонул, спускаясь по реке Чарли. После смерти мужа она открыла пансион для студентов. Само собой разумеется, она отправила Джейнин учиться в лучшую школу и принялась капля за каплей внушать дочери собственные сны наяву. Она уверяла Джейнин, что с ее красотой и интеллигентностью ей уготован поразительный успех на ниве изящных искусств, и Джейнин верила, что, несомненно, станет известной певицей, актрисой или художником.

Мать умерла, измученная, но вполне удовлетворенная результатами своих усилий, незадолго до того, как Лоуренс и Джейнин поженились.

Джейнин смотрела на Лоуренса с вызывающей усмешкой.

— Попробуй, — сказала она. — Это удивительный дом. Его построили в 1690 году. Только подумай, сколько людей жили и умерли здесь за это время. А некоторые из них все еще здесь, рядом с нами. Я не знаю, почему одни из них остаются, а другие уходят. Видимо, так заведено. Попробуй и узнаешь сам, если кто-нибудь из них захочет разговаривать с тобой.

— Хорошо, — согласился Лоуренс и, изобразив на лице улыбку, опустился на коврик рядом с женой. Он взял Джейнин за руку, но она высвободилась, тогда Лоуренс поднял шахматную доску и положил ее перед собой.

— Держи бокал свободно, двумя пальцами, — объяснила Джейнин. — Расслабься и жди, пока он не начнет двигаться.

Лоуренс так и сделал, внутренне готовый к тому, что ничего не произойдет и останется только улыбнуться, предложить жене пораньше поужинать, а вечером посмотреть телевизор. Лоуренс сидел и ждал, легко положив пальцы на ножку бокала. В доме воцарилась неприятная, гнетущая, неестественная тишина, и он увидел, как Джейнин снова напряглась.

Бокал начал двигаться. Лоуренс отдавал себе отчет в том, что не прилагает никаких сознательных усилий для этого, но бокал заскользил по изогнутой дуге к букве «Н». После паузы метнулся к букве «Е», потом к «Т». Снова, и еще более порывисто к «Н», «Е» и «Т». Снова к «Н», «Е» и «Т». Наконец, резким толчком бокал переметнулся к краю доски, замер там на мгновение и, конвульсивно вздрогнув, свалился с края доски.

— Нет, нет, нет, — прочитала Джейнин. — Знаешь, дорогой, мне кажется, он не хочет разговаривать с тобой.

С огромным усилием стараясь казаться спокойным, Лоуренс достал сигарету и закурил.

— Кто не хочет со мной разговаривать, Джейнин?

— Родерик Джаместон, — ответила она. — Майор Родерик Джаместон. Когда-то он жил в этом доме. Я разговаривала с ним, когда ты вошел. Он был убит во время революции в битве за Йорктаун, по крайней мере, так он сказал мне. Его похоронили на маленьком заброшенном кладбище, там, за ручьем. Завтра мне хотелось бы взглянуть на его надгробную плиту.

У Лоуренса перехватило дыхание. Он не велел трогать траву вдоль кладбища, надеясь, что Джейнин не узнает о весьма неприятном соседстве.

Но, по-видимому, она случайно наткнулась на могилу и, очистив мох с мраморной плиты, прочитала имя «Родерик Джаместон». Никто из семьи Лоуренса никогда не упоминал эту фамилию и ничего не узнал об этом человеке.

— Ясно, — сказал Лоуренс, чувствуя, как огромная тяжесть легла ему на плечи.

— Надеюсь, ты понимаешь, Джейнин, — он заговорил так, как обычно разговаривают с маленьким ребенком, — бокал движется не сам по себе, а под действием бессознательного напряжения твоих пальцев. И любое послание такого рода подсознательно заложено у тебя в мозгу.

— Возможно, — ответила Джейнин, — но разве от этого послание становится менее реальным, дорогой? Ведь кто-то все равно вложил его мне в голову! Попробуй это опровергнуть.

Неожиданно ее тон изменился.

— Не волнуйся, милый. Ничего особенного не произошло, майор Джаместон такой забавный. Он любит хвастаться своими подвигами. Если ему верить, то он постоянно дрался на дуэлях и крутил романы с женщинами!

Джейнин громко и возбужденно засмеялась.

— Трудно верить всем его рассказам. Хотя он впадает в ярость, когда я говорю, что он, возможно, все несколько преувеличивает. Однажды майор даже швырнул бокал через всю комнату.

К удивлению Лоуренса Джейнин прижалась к его груди и замерла. Он чувствовал биение ее сердца.

— Я люблю тебя, — нежно обнимая жену, сказал он.

— Я знаю, — ответила Джейнин и чуть приподняла подбородок, подставив губы для поцелуя. Губы Джейнин были теплыми и мягкими. Казалось, что переход в мир теней для нее был слишком обычным делом. Джейнин жила как бы одновременно в реальном и нереальном мире. Лоуренс крепко, до дрожи в руках, обнял жену и впервые за много месяцев почувствовал настоящую близость.

— Интересно, — пробормотала Джейнин, — а как он проделывал это?

Лоуренс лежал без сна рядом с крепко спящей Джейнин, чье ровное и теплое дыхание мягко щекотало ему щеку.

Он измучил себя, пытаясь найти хоть что-нибудь, что могло бы отвлечь жену от странных игр с доской и бокалом и этих мнимых бесед. В отчаянии он вспоминал четыре первых, очень счастливых года их совместной жизни в крошечной квартире на Вашингтон-Сквер. Тогда он написал две книги, и обе были удачными.

Джейнин, в то время легко и беспечно относившаяся к своей собственной карьере, пробежалась по всем офисам театральных продюсеров на Бродвее, с зажатым под мышкой альбомом, полным вырезок из газет, прославляющих ее выступления во время летних гастролей… потом год каторжного изучения живописи… довольно короткий период осады рекламных агентств и развешивания по всему городу объявлений… всплеск энтузиазма, увлечение поэзией авангардизма и тонкая стопка неопубликованных стихов.

Потом Джейнин отвергла Нью-Йорк, пожелав переехать в уединенную сельскую местность. Ради этого они переехали в Нью-Хэмпшир, где у нее, наконец, появилась возможность заняться живописью. Что касается Лоуренса, то ему было все равно, где писать.

В очаровательном старом доме, построенном в колониальном стиле, с окнами, выходящими на океан, Джейнин произвела на свет около полудюжины пейзажей. После бесчисленных колебаний она выставила их в местной картинной галерее. Ни один из них не удостоился похвалы или хотя бы положительной оценки. Джейнин откровенно заскучала, забросив краски и холсты.

Потом, во время бесконечной зимы в Новой Англии, появились первые признаки апатии, которая вскоре заставила их ходить от одного специалиста к другому в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне…

А потом кончились деньги, и они очутились здесь.

Лоуренс пытался заставить Джейнин побольше общаться с людьми. Она отказалась. Раньше два раза в неделю они ездили за тридцать миль смотреть кино, но потом Джейнин начала упираться и попросила Лоуренса не брать ее с собой.

Она уверяла мужа, что счастлива. И как бы в доказательство, наконец, распаковала свои краски, холсты и кисти и принялась делать наброски без всякой системы. Лоуренсу казалось, что она вот-вот снова забросит их, но он ошибался. Напротив, постепенно живопись снова захватила ее. Джейнин взялась за картину, часами простаивая у мольберта, но показать свое творение наотрез отказалась. Она даже взяла с мужа слово, что он не будет подглядывать за ней.

Лоуренс был счастлив, что Джейнин занялась хоть чем-то. Но он знал, что стоит ему уйти работать, как она тут же возобновляет сеансы с доской и бокалом. Так продолжалось изо дня в день. Лоуренс решил не мешать общению жены с духами, полагая, что вскоре ей это наскучит. Время от времени он даже расспрашивал Джейнин о Родерике Джаместоне в шутливой беззаботной манере.

Но Джейнин, не реагируя на шутки, говорила о майоре, как о вполне реальном человеке.

В воскресенье, после обеда, когда Джейнин мыла китайский фарфор, который никогда не доверяла Тризе, Лоуренс небрежно обронил, что собирается прогуляться и, выйдя из дома, быстро перешел по мостику через ручей, направляясь к кладбищу. Он постарался вспомнить, где видел это надгробие. Могила оказалась на самом краю кладбища. Высокая трава вокруг могильной плиты была примята, совершенно очевидно, что Джейнин бывала здесь и не раз. Но вот мох на надгробии был не тронут и прочесть что-либо на камне было абсолютно невозможно. Но откуда же тогда она узнала это имя? Чтобы удостовериться, Лоуренс принялся счищать мох, пока не показались буквы «Джаме…».

В понедельник он один, без Джейнин, отправился в город за бакалейными товарами. На кухне, остановив вечно заспанную Тризу, он сказал:

— Триза, оставайся дома и обязательно дождись меня. Если хозяйка отпустит тебя, найди любой предлог, чтобы остаться. Я заплачу тебе двойное содержание, когда вернусь.

В городе Лоуренс зашел в местное Историческое общество, в комнату с застоявшимся воздухом, где пожилая женщина хранила записи, касающиеся истории города и его обитателей. История города уходила корнями в дореволюционные дни.

С трудом оправившись от приятного изумления (в музей вот уже много лет не заходила ни одна живая душа), архивариус разыскала краткую биографию майора, вырезанную из какой-то древней книги и положенную на тоже уже пожелтевший от времени картонный лист.

— Майор Родерик Джаместон, — сказала она, — кажется, я вспоминаю это имя. Действительно, он когда-то жил здесь. Известный дуэлянт. Тут сказано, что он погиб в битве при Йорктауне. Описан Лафайетом.

Итак, Родерик Джаместон был весьма реален. Но как Джейнин узнала, что он похоронен за домом, если мох на надгробии не тронут? И уж конечно же, Джейнин не посещала городское Историческое общество: она ни разу не была в городе без мужа.

Оставалось только одно. Среди древних книг и бумаг, хранящихся на мансарде, она, по-видимому, нашла какие-то записи, в которых упоминался Родерик Джаместон. Сам он не помнил, чтобы нечто подобное попадалось ему на глаза, но в общем-то Лоуренс не был в доме много лет и никогда особенно глубоко не зарывался в старые письма и газеты, покрытые пылью более чем двух веков.

Он, конечно же, проверит архив, но если и там ничего нет?

— Родерик все больше и больше ревнует меня к тебе, дорогой, — сказала Джейнин однажды, лениво покачиваясь в гамаке. Лоуренс принес лимонад с мятой, которую разыскал в траве за домом.

— М-м-м, — пробормотал он. — Сегодня пришло письмо от моего литературного агента. Ему понравилась моя новая книга, но он считает, необходимы некоторые доработки.

— Ну и что же тебя так волнует?

— Вероятно, придется еще немного задержаться здесь.

— Ну и отлично. Мне не хотелось бы уезжать.

— Не хотелось бы уезжать? — переспросил он.

— Да, — подтвердила она. — Удивительно приятно иметь массу свободного времени. Я никогда не знала, да и не могла знать, что в подобных местах даже время течет по-иному. Здесь я плыву по реке вечности.

— Ты решила отведать цветок лотоса, — Лоуренс успокоился и улыбнулся.

Джейнин повернулась к нему, полная таинственной скорби.

— Да. Я решила прекратить борьбу. Я ленивая и бесполезная женщина.

— Джейнин, зачем ты так говоришь?

— Но это действительно правда. — Она принялась раскачиваться в гамаке. Тонкие, сильные пальцы с длинными ногтями впились в сетку. Джейнин педантично следила за своей внешностью, просиживая часами на пуфике перед зеркалом.

— Ты сам должен был сказать мне об этом. Давно. Много лет назад. — В ее голосе зазвучали обвинительные нотки. — Родерик считает, что женщине не нужно стремиться быть полезной. По крайней мере, такой, как я. Он сказал, что единственная обязанность женщины — быть украшением мужчины.

— Неужели? — Лоуренс смутился.

Он пытался понять, какова же эта новая роль, которую играла Джейнин. — И что еще он говорит?

— О, он беспрерывно рассказывает о своих многочисленных дуэлях и любовных похождениях, а когда я захотела узнать: не были ли все его любовные интриги лишь поводом для вызова разъяренных мужей на поединок, он не стал этого отрицать.

— Майор дрался на шпагах или предпочитал пистолет? — спросил Лоуренс, искоса поглядывая на жену.

Джейнин долго раздумывала, прежде чем ответить:

— Он довольно сумбурно говорил об этом. По-существу, Родерик так и не сказал, какое оружие он предпочитал. Однажды в приступе страшной раздражительности он не разговаривал со мной несколько дней. Это случилось после того, когда я предположила, что он не всегда был… джентльменом в этих «дуэлях». Позднее Родерик успокоился и ответил, что владел пистолетом просто виртуозно и уложил шесть человек, прежде чем погиб сам в битве под Йорктауном. Ему было всего двадцать семь, а иногда он мне кажется просто безрассудным мальчишкой. В его возрасте, дорогой, ты не был таким.

— Шесть человек? И они что, все были мужьями? — сухо спросил Лоуренс. Эта тема была лейтмотивом Джейнин, просто сейчас они подошли к ней с несколько необычной стороны. Джейнин начисто отрицала понятие «муж» и «жена», мечтая прожить всю жизнь в том состояний критической напряженности и неловкости, которое так свойственно любовникам.

— Трое или четверо были женаты, — небрежно ответила она. — Когда я спросила, что же случилось после этого с женами, получившими полную свободу, он ушел от ответа и принялся восхищаться моими бровями и говорить подобные глупости.

— Ну почему же глупости? У тебя удивительно очень красивые брови. Мне кажется, майор влюбился в тебя.

— О, безумно. Он постоянно твердит, что хочет вызвать тебя на дуэль и сходит с ума от отчаяния, что не может бросить тебе в лицо перчатку.

— Но он может швырнуть в меня бокал, — заметил Лоуренс.

— Неплохо, дорогой, — произнесла Джейнин с долей удивления, — я передам Родерику твой совет. Хочешь посмотреть на него?

— Посмотреть на него? — Лоуренс насторожился.

Джейнин взяла мужа за руку и повела в гостиную. У окна стоял мольберт, на который прежде ему запрещалось смотреть. Теперь, когда Джейнин сдернула с мольберта накидку и с улыбкой озорного ребенка развернула холст, он понял все.

Лоуренс увидел портрет молодого человека. Длинные, белые слегка волнистые волосы ниспадали на плечи. Лицо утонченное и аристократичное, на губах блуждает легкая улыбка, и в целом майора можно было назвать привлекательным, если бы не глаза.

Темно-голубые, почти черные. Казалось, они ловили и притягивали взгляд Лоуренса, отдавая какой-то молчаливый приказ. В глазах майора стояли бездна, мрак, и Лоуренс понял, что Джейнин вовсе не хотела изображать Джаместона улыбающимся.

Вне всякого сомнения, портрет был лучшим из всего написанного Джейнин.

— Высокий класс, — воскликнул Лоуренс. — Так это и есть майор Родерик Джаместон?

— Он сказал, что у меня получилось довольно правдоподобное изображение, — Джейнин улыбнулась, — но заметил, что в действительности он был куда более красивым. Я ответила, что его нескромность и похвальба начинают мне надоедать.

— Тебе надо больше работать маслом, — сказал Лоуренс, тщательно подбирая слова. — Это, действительно, замечательный портрет.

— Возможно, я возьмусь снова за кисть. — Джейнин прикрыла портрет, и голос ее неожиданно стал сухим и безразличным. — Это было бы забавно.

Ночью, когда Джейнин заснула, Лоуренс сел писать письмо доктору Джейнин в Вашингтон:

«Здесь, в Богом забытом доме, у Джейнин вновь разгулялись нервы. Большую часть дня она проводит в грезах. Джейнин чудятся разговоры с духами, она увлеклась спиритическими сеансами со старой шахматной доской…»

Перо, скрипнув, порвало бумагу и оставило глубокий след на зеленом сукне стола. Лоуренс сжег начатое письмо на кухне.

— Родерик говорит, чтобы я бросила тебя, — сказала Джейнин за завтраком, зевая и мило улыбаясь. — Он считает, что ты не понимаешь меня. Родерик утверждает, что ты не поверил ни единому слову, когда я рассказывала тебе о нем, и что ты считаешь меня сумасшедшей. Он прав?

Лоуренс сделал вид, что полностью поглощен перемалыванием кофе. Он не верил своим ушам. Руки задрожали. Неужели Джейнин видела, как он писал, а потом сжигал письмо и догадалась о его содержании?

— Да? И что еще он тебе наплел?

— Не будем говорить о нем, хорошо? Он такой выдумщик. — Пожав плечами, Джейнин встала из-за стола и поцеловала мужа.

Остаток дня прошел в остроумной болтовне с шутками и весельем. Джейнин наутро отказалась вернуться к работе над портретом Родерика Джаместона.

Ночью Лоуренс неожиданно проснулся и увидел, как Джейнин встала и спустилась вниз. Он поднялся и, тихо ступая, вышел в гостиную. У двери остановился, отошел чуть назад и затаился в темноте.

Джейнин развела в камине огонь. Комната осветилась худосочными язычками пламени, плясавшими на обрывках бумаги и щепках. Она смеялась и разговаривала сама с собой, бокал спокойно стоял на шахматной доске.

Лоуренс не мог разобрать ни одного слова из того, что говорила Джейнин. Ее голос звучал очень низко, и казалось, что говорит не она, а кто-то другой. На мгновение Лоуренс даже начал сомневаться, не ослышался ли он, не было ли это бормотанье просто зазыванием ветра за окном? Но, присмотревшись повнимательнее, увидел, что губы Джейнин находятся в постоянном движении, а глаза блестят от возбуждения: такой Лоуренс не видел жену уже много лет. Сейчас ее поведение разительно отличалось от повседневной апатии.

Джейнин была одета в почти прозрачную ночную рубашку и свободный пеньюар с закатанными рукавами, и с плотно стянутым голубой лентой воротником. Внезапно Джейнин в смущении прижала руки к груди, как будто сзади кто-то невидимый хотел развязать ленту.

Потом опять послышался шепот, и, как бы отвечая сама себе, Джейнин отрицательно покачала головой.

Лоуренс понял, что Джейнин сейчас встанет и уйдет, и он, крадучись, осторожно поднялся наверх и улегся в постель. Сердце стучало, как паровой молот, голова раскалывалась от тупой, невыносимой боли.

Через минуту вернулась Джейнин. Все ее оживление исчезло, в глазах снова застыли апатия и тоска.

Что это было, Лоуренс не знал. Но он прекрасно понимал, что медлить больше нельзя. Эти сеансы перестали быть просто забавой, они слишком серьезно и сильно влияли на психику Джейнин.

На следующее утро Лоуренс написал доктору обстоятельное письмо, в котором изложил всю историю и, не доверяя Тризе, сам запечатал и отправил конверт.

Вскоре пришел ответ. Доктор настаивал на немедленном возвращении и возобновлении лечения. Он написал Лоуренсу, что с самого начала был против смены обстановки и уверил, что именно это привело к обострению болезни. Отчаянные просьбы Лоуренса дать совет, как держать себя в данной ситуации, остались неуслышанными. В конце письма доктор подчеркнул, что не дает советов в письменной форме: необходимо вернуться в Вашингтон и провести полный курс лечения.

Около часа Лоуренс тупо глядел в чековую книжку, хотя смотреть там было не на что.

Он выглянул в окно. Перед домом радовала глаз ухоженная и аккуратно подстриженная лужайка. Но Джейнин предпочитала прогуливаться по опушке рощи среди густой травы с другой стороны ручья, иногда на несколько часов исчезая в роще. Что она там делала? Не поджидал ли ее в роще Родерик Джаместон?

Лоуренс сжал кулаки. Неужели и он поверил в этот бред? Но, с другой стороны, Джейнин вела себя так, как если бы у нее появился любовник.

Никогда еще Джейнин не выглядела так привлекательно. Казалось, она одержала над собой победу. Ее не мучили более бесконечные вопросы, не терзали внутренние противоречия и склонность к самоанализу. Тщетные амбиции рассеялись и уступили место спокойствию и умиротворенности.

Изменилась даже походка. Она стала горделивой, почти высокомерной, исчезли излишняя нервозность и свойственная ей прежде некоторая нескоординированность движений.

Лоуренс отложил письмо доктора, решив ответить позднее, и с безнадежным отчаянием принялся за работу, пытаясь отрешиться от убийственно жаркого лета, раскаленного голубого неба, навязчивого запаха жимолости, причуд Джейнин.

Он работал до вечера и прервался только на ужин, откинувшись без сил на спинку стула. Джейнин накрыла на стол и зажгла свечи в хрупких фарфоровых подсвечниках, придав ужину какую-то интимно-сказочную атмосферу.

Лоуренс сразу же обратил внимание, что жена пьет только из хрустального бокала, который она использовала в своих сеансах с шахматной доской. Крепко сжав пальцами основание бокала, Джейнин, казалось, боялась с ним расстаться даже на секунду, она почти не притронулась к еде, зато то и дело подносила бокал к губам, отпивая вино маленькими глоточками. Казалось, Джейнин ведет с бокалом неторопливый разговор: ее губы слегка шевелились.

Вино и напряженная работа дали о себе знать, и Лоуренса потянуло ко сну.

Сквозь полузакрытые веки Лоуренс видел, как жена ставит на стол хрустальную вазу в форме розового бутона с персиками. Ее движения были утонченными, безмятежными и изящными, как будто перед ней сидел не муж, а любовник, и Лоуренс прекрасно понимал, что Джейнин сейчас думает не о нем.

Когда они поднялись в спальню, пошел дождь. По водосточному желобу забарабанили капли, струйки воды зашелестели по оконному стеклу. Загрохотал гром, в небе засверкали молнии, все ближе и ближе подбираясь к дому.

Джейнин заснула быстро, дыша спокойно и ровно, но Лоуренсу, несмотря на крайнюю усталость, не спалось. Он ворочался с боку на бок, закуривал и тут же гасил сигареты. Сон не приходил. Лоуренс лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту, где то и дело вспыхивали молнии, и вслушивался в приближающуюся грозу.

Поднялся ветер, захлопали ставни. С раздражением он поднялся, чтобы закрыть их на защелку. Лоуренс возился с ними довольно долго, а когда обернулся, то увидел, что Джейнин встала и смотрит на него.

Лоуренс застыл ни жив, ни мертв, поразившись ужасному выражению лица Джейнин. Ему показалось, что она смотрит прямо на него, во взгляде читалась неприкрытая злоба и ненависть. Напряжение этого момента, граничащего с безумием, казалось, длилось целую вечность. Потом Джейнин резко повернулась и, не зажигая света, в кромешной темноте, вышла из комнаты. Без промедления Лоуренс бросился вслед за женой.

Она не обернулась даже тогда, когда он неосторожно наступил на рассохшуюся ступеньку. Половица предательски громко скрипнула, раз, другой. Лоуренс понял, что Джейнин идет в сомнамбулическом сне.

Входная дверь оказалась распахнутой настежь. Он выбежал вслед за женой, содрогаясь под холодным ливнем. Но Джейнин, как будто, ничего не ощущала. Ее волосы и прозрачная ночная рубашка парусом раздувались от бешеных порывов ветра. Над головой полыхали молнии.

Лоуренс с ужасом вспомнил о ямах и камнях, оставшихся от фундамента развалившейся конюшни и хозяйственных пристроек. Он понимал, что хотя это будет настоящим шоком, но ему необходимо разбудить Джейнин.

— Джейнин! — закричал он, с трудом перекрывая ветер. — Джейнин!

Она услышала его зов и остановилась на полпути. Лоуренсу показалось, что Джейнин обернулась, хотя в темноте он видел только расплывчатые контуры ее фигуры.

— Подожди! — закричал он. — Стой.

— Ты слишком медлителен, Родерик! — отозвалась она. Потом захохотала и с вызовом добавила. — Ну-ка, поймай меня!

Джейнин пустилась бежать.

— Догоняй, догоняй! — подзадоривала Джейнин.

Лоуренс припомнил, что именно эти слова она бормотала во сне.

Он побежал. Джейнин, казалось, летела над землей, каким-то чудом огибая ямы, ни разу не споткнувшись. Она пересекла поле, а Лоуренс так и не смог догнать ее. Он уже не сомневался в конечной цели этого безумного бега. Джейнин пронеслась по мостику. Возможно, она смутно помнила, что по некоторым преданиям духи не могут пересечь ручей.

На другой стороне ручья она почувствовала себя в безопасности и победно рассмеялась. Теперь Джейнин оказалась рядом с рощей, Лоуренс отдавал себе отчет в том, что если она побежит в лес, то найти ее будет очень трудно. Возможно, на это понадобится целая ночь. Он вымок до нитки, да и Джейнин тоже. Она вполне могла подхватить воспаление легких.

— Джейнин! — в отчаянии закричал Лоуренс. — Подожди меня!

— Не догонишь! Не догонишь! — начала она, но вдруг запнулась. Молния прорезала небо, и при свете ослепительно белой вспышки Лоуренс увидел могильную плиту:

«Джаме…»

Голова Лоуренса со всего размаху ударилась о край мраморного надгробия.

Триза, служанка, придя утром в дом, обнаружила Джейнин в гостиной. Хозяйка сидела на полу в мокрой ночной рубашке, склонившись над телом Лоуренса. Каким-то чудом она умудрилась втащить его в дом. Окровавленная голова Лоуренса покоилась у нее на коленях. В остывшем камине валялась полуобгоревшая шахматная доска, а по полу были разбросаны осколки хрусталя.

Медленно подняв голову, Джейнин посмотрела на Тризу.

— Он не любил меня, — прошептала она таким хриплым голосом, что Триза едва поняла ее. — Я была ему безразлична. Его вообще не интересовали женщины. Он хотел только одного: убивать. Убивать!

Это были последние связные слова, сорвавшиеся с губ несчастной женщины.