Очаги сопротивления

Дэвид

Дэвида Грина допрашивали в специальной комнате при районном отделе Управления в Сан-Франциско. Никакой камеры пыток или скрытого подвала; просто чистая, хорошо освещенная комната со стенами из белой плитки плюс кое-какие приспособления. Внешне в ней просматривалось сходство со смотровым кабинетом врача.

Его не били, не терзали. Боль чувствовалась единственно тогда, когда вводили иглу шприца. На него даже не кричали. Напротив, голоса у допрашивающих были неизменно тихие, теплые, дружеские, полные понимания и сочувствия.

Времени на все ушло немного. Обычно чуть дольше, потому что надо задействовать определенные детали: лучи стробоскопа, например, и повторяющийся электрозуммер, который необходимо настроить на точную частоту, чтобы он как можно четче воздействовал на нервную систему личности; должны также варьироваться определенные дозы наркотика. Однако Дэвид Грин подвергался этой процедуре уже второй раз, поэтому вся информация была уже записана, надо было только справиться в ФЕДКОМе.

Процесс шел действенно, как всегда. Дэвид отвечал на вопросы, не в силах уже упорствовать, и если ответы временами звучали невнятно или недоходчиво, его все равно понимали — допрос вели специалисты. Вопросы записывались и передавались в соответствующие ведомства и в ФЕДКОМ, который пополнял информацию соответствующих разделов.

Когда с этой частью было кончено, Дэвида в сопровождении пары вооруженных охранников посадили в небольшой черный фургон и отправили в Лагерь 351. Ноги на этот раз забрали в привинченные к полу фургона колодки, и двери не открывали до прибытия в конечный пункт. Нельзя сказать, что Дэвид пытался бежать или сопротивляться — на этот раз рассудок его после допроса все еще был замутнен и рассеян, рефлексы и реакция слабые, поэтому основную часть поездки он лишь смутно представлял, куда едет и что происходит вокруг.

Временами, когда рассудок более или менее прояснялся, он пытался вспомнить, что отвечал. Одним серьезным ограничением в технике допроса было то, что испытуемый, будучи неспособен лгать или молчать, мог в то же время отвечать лишь на самые простейшие, конкретным образом поставленные вопросы; внимание его рассеивалось так, что он не мог развивать сложные мысли или по своей воле излагать детали. Следовательно, необходимо было знать, какие задавать вопросы. Сам же Дэвид ни в какую не мог припомнить, что именно у него спрашивали. Помнился единственно перемежавшийся свет, странный ритмический рисунок звуков, подобных органу, и тихий, настойчивый голос в самые уши. Он попытался воспроизвести, что этот голос говорил, и сразу все расплылось, в голове поехало, поднялась глухая ломота. Дошло: наверное, дали постгипнотическую установку, чтобы невозможно было что-либо вспомнить.

Для себя Дэвид сделал неутешительный вывод, что рассказал им о Джудит. Даже если он как-то перенес допрос, не упомянув ее имени — что само по себе представить было невозможно, то все равно выдал нечто, что так или иначе наведет их на нее. На то пошло, его наверняка должны были спросить, куда он держал путь, когда был задержан.

Единственная надежда на то, что Костелло, у которого, судя по всему, свои каналы информации, вовремя проведал об аресте и увел Джудит из-под удара. В прошлом Костелло удавались поистине чудеса: после первого ареста Дэвида один из вновь прибывших принес в Блэктэйл Спрингс шифрованное сообщение о том, что Джудит не взяли, так что Дэвид рассудил: Костелло удалось сбить ищеек со следа.

Насчет самого Костелло Дэвид не беспокоился: о нем он, возможно, упомянул, но пользы им от этого немного, поскольку об этом человеке Дэвид сам мало что знал — даже подлинного имени (никакой он не Костелло, естественно). И о Ховике Дэвид не мог сообщить ничего такого, что было бы для них новостью. Уж Костелло с Ховиком о себе смогут позаботиться — лучше, конечно же, чем это удалось самому Дэвиду.

От тряски и остаточного действия наркотиков замутило, и Дэвида выполоскало на пол фургона. Охранники разругались, но без зла. К таким вещам они были привычны: картина всякий раз неизменно повторялась.

По прибытии в Лагерь 351 Дэвида через боковую дверь провели в просторное помещение с бетонным полом. Посередине оно было разделено длинным прилавком, над которым до самого верха тянулась металлическая сетка с парой прорех. На прикрепленной к сетке деревянной табличке значилось: «ПРИЕМКА И ВНЕШНЯЯ ОБРАБОТКА». Из-за сетки на Дэвида бездумно пялился брюзгливого вида седой приземистый мужичонка с нашивками капрала.

Прибывший с фургоном охранник пихнул в одну из прорех картонную парку. Капрал взял ручку и, раскрыв папку, начал бегло топорщить в ней разномастные листки.

— Черт возьми, — раздраженно пыхнул он, — где форма 717? Уже четвертый раз, ребята, вы мне субъекта привозите без 717-й.

Охранник достал из обертки пластик жевательной резинки.

— Я насчет этой хрени знать не знаю, — со скучливым видом отозвался он. — Связывайся насчет этого со штабом.

— Так вот, за этого без 717-й я расписываться не стану. В прошлый раз говорил захватывать эту херовину с собой, а сейчас хватит! Иди докладывай теперь капитану Брэдшоу, что на этого субъекта нет 717-й; он тогда пускай выходит на связь со штабом, а я схожу полюбуюсь, как тебе пистон вставляют; как мне, когда я [исписываюсь за поступающего без 717-й.

Охранник, сунув резинку в рот, скомкал фантик.

— Расписывайся хоть за свою задницу, мне-то что, — веселым голосом сказал он. — Я служу в районном штабе. Еще б я твою жопу прикрывал. — Сказал, и направился к двери.

Капрал за прилавком побагровел.

— Ты не имеешь права его здесь оставлять, пока я не поставлю за него роспись. По уставу…

— Да ну его в шахту, устав этот, — охранник был уже на выходе, — и тебя тоже.

Пущенный через плечо бумажный шарик отскочил от сетки.

— Ох, только прийди мне сюда хотя бы раз, потс ты эдакий! — проорал капрал, но дверь уже закрылась. — По жопе ему… — Несколько минут он вполголоса бормотал что-то ругательное. Только после этого он обратил внимание на Дэвида:

— Ну давай, давай, чего там торчишь, снимай одежду, нах!

Когда Дэвид снял и передал из рук в руки серый комбинезон, полученный после допроса, капрал, сделав пометку на листке, выкрикнул:

— Марвин!

За соседней прорехой возник мужичонка с заостренной, будто у крысенка, физиономией и подтолкнул что-то через прореху Дэвиду. На самом крысенке был темно-синий комбинезон с большими буквами «П» на груди и на плечах — Дэвиду показалось, нанесенными белой краской.

— На-ка, — прошамкал он; у него, оказывается, не было зубов. — Один размер на всех. Возврата, сдачи нет. Одна штука на предъявителя.

— Заткнись, Марвин, — оборвал капрал. Дэвид принял объемистый сверток оранжевой ткани, внутри ощущалось еще что-то твердое.

— Не разворачивать, и ничего не делать, если нет на то приказа, — велел капрал Дэвиду громким и монотонным голосом. — Все, начинается глубокая обработка. Будешь все время делать в точности то, что тебе говорят. Сам по себе без указания ничего не делаешь. Ничего не говоришь, кроме ответов на прямые вопросы. Ни при каких обстоятельствах без охраны никуда не ходить, пока не закончится обработка.

Сняв телефонную трубку, он что-то быстро в нее произнес. Через несколько минут из двери на том конце помещения вышел охранник в форме Управления и взял папку. — Идем, — буркнул тот и, видя нерешительность Дэвида, добавил: — Иди-иди, прямо вот так. Достоянием своим никого не удивишь: тут всякое видали.

Первым пунктом в Обработке оказалась небольшая парикмахерская с единственным сиденьем, где пожилой негр, также в синем комбинезоне с трафаретными «П», наголо обрил Дэвиду голову, отчего в темени сразу начало зудить и покалывать. Сбрил он и поросль усов, пробивавшуюся со времени побега.

— Теперь надевай вот это, — указал охранник на сверток.

Сверток оказался длинной свободной ярко-оранжевой мантией, из которой выпали резиновые шлепанцы, вроде пляжных, на поверку хлябающие при ходьбе. Ощущение такое, будто приобщился к какому-нибудь восточному культу. Смысл, видимо, в том, чтобы заключенных можно было сразу же различать и чтобы усложнить им побег.

Из парикмахерской его провели через длинную череду небольших комнаток — звеньев в общей цепи процесса обработки, целью которого было досконально изучить тело Дэвида Грина. У него взяли отпечатки, прозондировали, сделали рентгеновский снимок груди, осмотрели зубы, провели компьютерную томографию, измерили пульс до и после пробежки на месте. Велели помочиться в колбочку и положить кал в коробочку; посветили в глаза и уши ярким светом; молодой, вдохновенного вида лаборант сунул ему в анальное отверстие палец. Многие из приборов, через которые его протащили, были Дэвиду вообще неизвестны. Из руки взяли существенное количество крови, а человек с необыкновенно холодными руками велел Дэвиду кашлянуть. Женщина средних лет перечислила длинный перечень всевозможных болезней, о многих из которых Дэвид слышал впервые. Среди перечня значились травмы, аллергии, подверженность обморокам и головокружения, употребление наркотиков, включая алкоголь и табак, выезд за пределы Соединенных Штатов, гомосексуальные контакты.

Процедура протекла совершенно отстраненно и буднично; никто не проявлял ни враждебности, ни дружелюбия, лишь различную степень скуки. Вскоре почувствовалось, что Дэвида здесь воспринимают не как человека, а просто как подопытного. Ощущение — не сказать, чтобы новое; ни дать, ни взять — школьные годы.

Один раз он как-то несколько минут простоял совсем голый посреди людного помещения, дожидаясь, пока смотровик отыщет какой-то бланк; в это время за соседними столами две привлекательных молодых женщины лениво рассуждали о прическах. На Дэвида ни одна даже не глянула.

В самом конце один из санитаров со щелчком замкнул на левом запястье Дэвида пластиковый браслет. В пластик была запаяна плоская табличка со штрихами различной толщины.

Электронный код, — пояснил санитар, — как в супермаркете. Гляди! — Взяв Дэвида за руку, он провел браслетом по вмурованному в стену окошечку. По соседству тотчас же ожил миниатюрный экран, помаргивая часто меняющимися цифрами и буквами. Санитар нажал на кнопку, и экран снова померк.

— Раньше были татуировки, — пояснил он, — но все-таки, прогресс, так ведь?

— Так, — откликнулся за Дэвида стоящий сзади охранник. — Игрушками своими когда-нибудь тогда балуй, когда у меня время есть, ладно? Сюда, — указал он Дэвиду. — С тобой кое-кто хочет поговорить.

На двери значилось: «К-Н БРЭДШОУ, НАЧАЛЬНИК СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ». В кабинете Дэвида остановили перед большим столом (порядок на нем был безупречный), за которым бумаги Грина просматривал худой рыжеволосый человек лет тридцати, играя время от времени на клавиатуре компьютера, где разворачивалось содержимое файлов. «Специально тянет, показывает, кто такой он и кто такой я», — устало подумал Дэвид. — Где же предел унылой банальности этих людей?

Наконец капитан повернулся к Дэвиду лицом.

— Грин, — произнес он, глядя ему примерно в середину груди. — Обычно я не разговариваю с вновь прибывшими лично, — заметил он, постукивая по столу тыльным кончиком карандаша, — но документы свидетельствуют, что за вами уже числится побег, совсем недавно, а также что во время него погибли двое офицеров исправительной службы и экипаж вертолета.

— Я… — открыл рот Дэвид. Внезапная резкая боль, вспыхнув в левом плече, пронзила все тело. Дэвид, резко втянув воздух, чуть покачнулся и, развернувшись невольно вполоборота, увидел, как охранник с деревянно бесстрастной физиономией прячет в футляр на ремне продолговатый металлический цилиндр. Дэвид и раньше замечал это устройство, считая, что это электрический фонарик.

— Вам было сказано, — со злорадной поспешностью напомнил Брэдшоу, — не разговаривать, если только вопрос не задается напрямую. Мне не помнится, чтобы я о чем-то вас спрашивал. Повернуться, смотреть на меня, когда я говорю, и стоять, не двигаться, если не хочется еще! Ничего особенного, просто электрошок, — добавил он в лицо Дэвиду, — наш вариант кнута для скотинки. Просто чудо, как убеждает строптивых.

Брэдшоу отрывистыми движениями взялся катать карандаш, стиснув его между ладонями. — Ну так вот, как я говорил, когда за субъектом значится побег или попытка к бегству, я обычно сам провожу разъяснительную беседу.

Вертящееся кресло повернулось к левой стене, так что на Дэвида капитан уже не смотрел. Спинка у кресла откинулась. Не выпуская карандаша из рук, Брэдшоу продолжал:

— Усвойте вот что: здесь не тюрьма, а научно-исследовательское заведение. Вы здесь для того, чтобы участвовать в определенных экспериментах. Что там делается в комнатах за красными дверями, я не знаю и знать не желаю. Моя работа — держать вас здесь и обеспечивать, чтобы вы вели себя строго по распорядку. Ни один из моих людей не имеет желания оскорблять вас физически. Более того, до назначения сюда они прошли проверку на отсутствие садистских наклонностей. Здешнему руководству вы нужны в хорошей кондиции, не избитые и не покалеченные — у нас бывают огромные неприятности, если по нашей вине кто-то из драгоценных подопытных субъектов выходит из строя. — Качнувшись в кресле, он уставил карандаш на Дэвида. — Слушайтесь персонала, подчиняйтесь распорядку, и моих людей вам опасаться нечего. А вот что-нибудь не так, и… — карандаш уперся в стол, — в действие временами вступает небольшой электрошок, не вредящий научным целям.

Карандаш снова заерзал между ладонями.

— Правила просты. Перед уходом вам дадут распечатку, но я подчеркну основные моменты. Прежде всего, как вновь прибывший, до того, как подвергнуться обработке, вы пройдете недельный карантин. Надо будет убедиться, что вы не принесли на себе какой-нибудь вирус, на сегодня пока не выявленный. На следующей неделе пройдете еще через некоторые тесты плюс выполнение несложных обязанностей — по уборке, например.

На вопрос о категории отвечать: «Неназначенный». В течение этого времени, — продолжал Брэдшоу, — размещаться будете в общей камере с другими субъектами, у каждого из которых своя программа впереди. Разговаривать меж собой можно вечерами после опечатывания камер и до выключения света. В любое другое время — никаких разговоров ни с кем; исключение — ответы на вопросы охраны или персонала, либо лишь в случае крайней необходимости, например, попроситься в туалет.

— Этот вот оранжевый балахон, — он снова ткнул карандашом, — единственное, что носят такие, как вы, субъекты. Люди в синих комбинезонах, которых будете встречать, это обычные преступники с пожизненным сроком, у которых по лагерю свои задачи. Никогда и ни по какому поводу не заговаривать и не пытаться вступать с ними в контакт!

Впервые за все время Брэдшоу взглянул Дэвиду в лицо. — Отныне это здание для вас — весь окружающий мир. Вы его не покинете. Вы не покинете это здание до конца жизни. Исключений не бывает. Будете замечены снаружи или за попыткой выйти — расстрел на месте. При каждом наружном выходе, в десяти метрах от двери, на полу проведена красная черта. Пересечете черту — будете расстреляны немедленно, безо всяких вопросов.

Он покачал головой. — Посреди пустыни в таком одеянии вам, впрочем, далеко и не уйти. Кое-что еще, — продолжал Брэдшоу. — Помещения с красными дверями — особые отсеки, вход в которые запрещен без особого на то указания. Ни в какую камеру и ни в один блок, помимо собственного, не входить! Ни в коем случае не пытаться снять браслет, в том числе в душевой. При любом недомогании, хотя бы простуде, немедленно извещать охрану или медперсонал. До обработки питаться будете в столовой. Разговоры в столовой запрещены, пищу не выносить, курение запрещено. И вот еще что, западное крыло этого здания — зона Глубокого Карантина. Когда начнется обработка, вас переведут туда. До этой поры держаться на расстоянии! Вход по ошибке исключен: дверь всего одна и под охраной, для входа и выхода требуется специальное удостоверение.

Дэвид ожидал, что его спросят, есть ли какие-то вопросы, но Брэдшоу просто вручил распечатку с правилами, указал карандашом на дверь и сказал охраннику:

— Ну ладно, все. Увести!

Просторная столовая напоминала изнутри ангар; как и все прочее, она была без окон, а с главным корпусом сообщалась коротким замкнутым переходом. Вопреки ожиданию, заключенных было сравнительно немного, и то, в основном, одетые в синюю форму рабочие по лагерю — сидят и едят за длинными, напоминающими чем-то соты, столами. Взяв указанный сопровождающим пластмассовый поднос с едой, Дэвид понес его к столу, и несмотря на предупреждение и память о шоке, спросил-таки:

— А вы что не едите?

Охранник, явно позабавленный, покачал головой.

— Ну уж, ни черта! Охрана питается отдельно. Я бы тут ни за что есть не стал, мало ли чего вам в еду кладут. Вон глянь туда!

Несколько столов сбоку помещения были отделены символическим барьером из протянутой веревки. Присмотревшись к находящимся там нескольким фигурам в оранжевом, Дэвид неожиданно понял, что это женщины. Бритые головы

^бесформенные балахоны поначалу сбили ею с толку, но, несомненно, под тонкой тканью угадывались женские груди. Во главе стола сидела крупная, угрюмого вида женщина в мундире исправительной службы.

Близко подходить нельзя, — сообщил охранник вполголоса. — Не знаю, почему, старина Перджоп никак не поясняет это правило. Во всяком случае, заговаривать с ними запрещено. Даже если просто будешь долго пялиться, старая та стерва устроит баню.

Дэвид поймал себя на том, что эта тема его не очень-то задевает. Впечатление такое, будто утратилась как таковая способность на сколь-либо сильные чувства. Страх прошел, уступив место некоей приглушенной ярости; обесчеловечивающее обследование наряду с ничем не спровоцированным электрошоком перестали вызывать желание противиться, осталось лишь раздражение. Последствия допроса, подумалось; а может, это и сам он, Дэвид, начинает постепенно выгорать изнутри от переизбытка ужаса.

Во вместительной общей камере находилось уже шестеро заключенных, все в оранжевых балахонах и обритые наголо. К вновь прибывшему отнеслись без особого интереса.

— Куда ложиться? — спросил Дэвид у человека на крайних нарах.

Тот в ответ неопределенно махнул на два свободных лежака у противоположной стены.

— А хоть куда.

Однако когда Дэвид вытянулся на нижнем лежаке, сосед резво сел и спросил:

— Только поступил?

— Да.

— Откуда? — в голосе отчетливо слышался южный акцент.

— Блэктэйл Спрингс, Невада. А так я из Сан-Франциско, — ответил Дэвид. Нас двое сбежало по пути сюда, только меня вот опять поймали.

— Да ты что? Слух идет, кто-то наконец грохнул того сукина сына Гриффина. Не ты ли?

— Парень, с которым я бежал (того охранника, вроде, звали Гриффин, хотя толком не упомнишь).

— Ну так как? Был уже у Перджопа? — Дэвид кивнул. — И тем штырем он тебя уже шибанул? Он это со всеми делает, сразу, как только появляется повод, просто показать, кто началники почему. Ты не переживай, они редко пускают ту шутку в ход, разве только когда в самом деле надо приструнить. Ученые недовольны, когда их слишком часто пользуют.

Дэвид закрыл глаза. Человек продолжал:

— Ты уж правильно понимай остальных парней. Здесь люди все такими становятся. Ни с кем особо не сходишься, потому что рано или поздно их на твоих глазах отсюда уводят, и тогда радуешься, что их увели, а не тебя. Со мной так же было, — пояснил он, — я уже раз прошел через обработку и жду, когда опять будет, а от этого разные мысли приходят.

— Обработка?

— Да, понимаешь, всякие там эксперименты, которые у них в карантинных лабораториях. Толком я из того ничего не понял. Сунули меня в камеру со стеклянной стенкой, растянули на операционном таком столе вроде лежака, и к разным местам подсоединили кучу электроники, а затем все ушли, и заходит такой мужик в скафандре, и укол мне делает. То есть сам понимаешь, не настоящий скафандр, а просто похоже: весь в пластике, и лица не видно. Хотя ничего особенного не произошло. Просто пару дней в животе что-то нехорошо было. Тут дело, видно, в том, что я был контрольным, — рассудил он. — То есть, когда эксперимент, то выбираются контрольные люди, которым не вводится то, что другим, а так только компьютеру известно, кто из них кто.

— Так вам, получается, повезло, — рассказ звучал довольно интересно, но голова напоминала колокол, лучше бы послушать все это в другой раз.

— Гад буду, так, — с сердцем кивнул сосед. — На эксперимент в карантин берут с десяток, а выйти обратно только паре удается.

— Так что здесь вообще делают с людьми? — спросил Дэвид, потирая глаза.

— С людьми что делают? — сосед посмотрел удивленно. — Как что? Убивают, вот что такое. Просто или как-нибудь вычурно, но итог всегда один. Меня ли возьмут в следующий раз, или тебя. Понять надо, — подчеркнул он, — в Лагере 351 все смертники.

Спустя какое-то время, незадолго до того, как погас свет, Дэвид лежал на спине в раздумье. Вернее, пытаясь думать; ум упорствовал, не желая полностью отрешаться от того, что происходит. Словом «онемение» такое, пожалуй, не опишешь. «Может, — подумал он, — просто пропах интерес?»

Невольно подумалось об отце. Кроткий, с негромким голосом, робкий, Джордж Фокс Грин двадцать лет проработал учителем английского языка в небольшой частной школе Сакраменто, прежде чем был арестован. Почему, никто так и не понял; возможно, произошла обыкновенная ошибка, так как на следующей неделе его уже выпустили, не предъявив никакого обвинения. Только Дэвид неотступно подозревал, что на допросах использовались наркотики, после чего отец так и не оправился. Через три месяца он непонятно от чего умер. Вот нечто подобное, подумалось Дэвиду, происходит сейчас и со мной: неестественное спокойствие, погружение — все глубже и глубже — в какой-то омут, отец из которого так и не выплыл. «Вот оно, объяснение», — впервые подумалось Дэвиду.

«Вместе с тем, — подумал он, — к Сопротивлению я примкнул не из-за смерти отца, хотя может, потому и надо было бы. Произошло это скорее из-за других — из-за коллег отца, людей, с которыми тот работал, преподавал, ходил на семинары и конференции; из-за тех, что устроили в честь отцова юбилея обед; все его старые друзья при твидовых пиджаках и трубках, велосипедах и пластинках с народной музыкой — ни один из которых не появился, не спросил, чем можно помочь, когда отца арестовали, а потом и не позвонил, и даже на похороны не пришел; когда я увидел, насколько они напуганы — вот тогда я на это и пошел. Хотя, как им было не пугаться? Тут только посмотришь, и сам придешь в ужас; что эти с тобой могут сотворить…»

Неожиданно на том конце камеры послышалось тихое пение; очень тихо, видно, что для себя. Голос звучал, как у старого черного певца, хотя при свете было видно, что в камере сидят все белые примерно одного возраста. Песня была какая-то из старинных, очевидно, из времен невольников или, может, каторжан, что рубили тростник на берегах Бразоса. За каждым куплетом следовал припев, тихое печальное воззвание к Солнцу, именуемому почему-то Ханна: