Общество гурманов: [сборник]

ВИДЕНИЕ БОЧКИ

Элис и Лэнгдон Сент-Ив бросили прощальный взгляд на вокзал Кэннон-стрит, а двухколесный кэб завернул за угол и загрохотал дальше, в сторону Ладгейт-Хилла, направляясь в Смитфилд.

Когда-то, в один прекрасный вечер, впервые в жизни приехав поездом на Кэннон-стрит, Элис познакомилась с Сент-Ивом, и с тех пор вокзал неизменно настраивал ее на романтический лад. Но гигантская крыша из стекла и металла уже скрылась за сомкнувшими строй зданиями, лишь издалека долетел прощальный свисток паровоза, утонувший в уличном шуме, стуке и лязге колес и цоканье копыт по мостовой.

Стоял теплый и шумный апрельский вечер. Кэбмен, лавируя в потоке людей и экипажей, подбадривал своих лошадей, обращаясь к каждой из них по имени. Сент-Иву подумалось, что, безвылазно просидев четыре месяца дома, в Айлсфорде, он рад оказаться в Лондоне, хотя жизнь помещика все эти четыре месяца доставляла ему ничуть не меньшую радость. В Кент, к восторгу детей, уже пару недель назад пришла весна, и приближался май — его любимый месяц года, — суля новые приключения.

Элис вернулась к их разговору, прерванному прибытием поезда:

— И все же, согласись, чем больше мы узнаём о чем-то, тем больше ценим. При условии, конечно, что это нечто само по себе ценно.

— Именно так, — согласился Сент-Ив. — Мы сами творцы своих пристрастий. Я вот, к примеру, нахожу весьма интересными твои бегонии, хотя три года назад они меня совершенно не занимали. Меня даже мало-помалу начинают привлекать лишайники викария Хэмпсона, а они всегда казались мне париями мира растений. Однако жизнь коротка, и приходится выбирать: наш ум не способен все объять. Опера просто-напросто не входит в круг моих интересов. В голове всплывает лишь слово «какофония».

— Всегда пыталась себе представить, как выглядит какофония — клыкастая, мохнатая, вроде кикиморы или немытого мужика спросонья. Представь, я много лет не понимала, что значит это слово. Очень было досадно узнать о своем заблуждении.

Радуясь, что ему, судя по всему, удастся отвертеться от обязанности идти вечером в оперу, Сент-Ив сказал:

— Табби и Гилберт с радостью сопроводят тебя в Ковент-Гарден: один по левую руку, другой по правую. Вы прекрасно проведете время, а я подремлю в кресле, делая вид, что читаю.

Справа над кэбом нависла громада собора Святого Павла и скрылась в свой черед, когда они повернули на Олд-Бейли, преодолев половину пути к трактиру «Полжабы Биллсона», месту назначенной встречи с Табби и его дядюшкой Гилбертом. Эта парочка, без сомнения, уже заняла столик на втором этаже. Сент-Ив попытался угадать, что Уильям Биллсом, трактирщик, жарит сейчас на вертеле: может, целого гуся или оленью ногу. У него заурчало в животе — «большие кишки маленьких доедают», как, бывало, говаривал отец.

— А это что еще такое? — спросила Элис, когда они задержались в пробке на Ньюгейт-стрит. Она кивнула в сторону паба «Сорока и пень» — в прошлом веке здесь собирались зеваки посмотреть на публичные повешения узников Ньюгейтской тюрьмы или побросать камнями и нечистотами в прикованных к позорному столбу. Сейчас на тротуаре перед пабом стояли в ряд дубовые бочки, снабженные колесами с каучуковыми шинами. В бочках сидели люди, словно каторжники в вагонетках; сквозь отверстия, обитые для мягкости кожей, торчали только головы и руки. Бочки украшали миниатюрные штурвалы, козырьки для защиты от дождя и приподнятые отделения для багажа сзади. Бочкари определенно собирались в путешествие. Выглядели они при этом совершенно нелепо: все как один в темно-фиолетовых шляпах разных фасонов и размеров и с желтыми перышками на лентах. Одни держали в руках кружки с пивом, другие с отсутствующим видом смотрели прямо перед собой или дремали.

Сент-Ив не сразу сообразил, как людям удалось так ловко устроиться в таких своеобразных футлярах, но вскоре разглядел на боках и крышках бочек петли и аккуратные распилы, благодаря которым те открывались, как шкатулки с секретом. Из паба вышел мужчина в фартуке и с подносом, чтобы собрать кружки, и вереница бочек, связанных друг с другом веревкой, потянулась к реке: тянули ее два дюжих молодца в ярко-красных жилетах и коротких штанах. Несколько жизнерадостных бочкарей затянули песню, а у одного из спящих слетела шляпа и понеслась, влекомая ветром, по тротуару. Один из молодцов отпустил веревку и кинулся в погоню, второй же продолжал тянуть бочки в одиночку, не сбавляя ходу и не забывая позванивать в колокольчик.

Экипаж двинулся дальше по Гилтспур-стрит, и перед Сент-Ивом и Элис открылся вид на восток, где низко у горизонта грозно клубились темные тучи: ветер крепчал, приближалась буря. Сент-Ив лениво задумался, прошел ли дождь в Айлсфорде и оросил ли он его посадки хмеля и траву на лужайках.

Они миновали открытый двор, где в тени под навесом сгрудилось несколько десятков бочек на колесах, словно их обитатели собрались на парад бочкарей. Эти глядели не столь весело, как компания в фиолетовых шляпах у «Сороки и пня»: большинство тупо смотрело на дорогу невидящими глазами, напоминая скованных одной цепью заключенных в ожидании своей участи.

Между ними сновали молодцы в красных жилетах, по всей видимости, оказывавшие разные услуги.

— Вымокнут до нитки, если не найдут себе более основательный приют до темноты, — заметил Сент-Ив.

— Наверняка они к тому времени разойдутся по домам, — возразила Элис. — У них, похоже, был тяжелый день. Что за удивительное времяпрепровождение! Напоминает цыганский табор, только с прислугой.

Наконец кэб свернул на Фингал-стрит, где у площади Ламберт-Корт стоял трактир «Полжабы Биллсона» — древнее трехэтажное строение с круглыми разноцветными стеклами в замысловатых рамах. Над входом в альков пивного зала красовалась весело раскрашенная половина вырезанной из дерева суринамской жабы. Из дверей вышли двое посетителей и остановились, смеясь чему-то, в тени изваяния; в дверном проеме Сент-Ив успел разглядеть нутро паба, где промелькнул подавальщик Ларс Хоупфул с двумя кувшинами эля — ободряющее зрелище. Часто говорят, что путешествие лучше прибытия, но не бывает правил без исключений, и прибытие в трактир «Полжабы» — яркий тому пример.

ЧЕРЕПАХА В ЗИМНЕЙ СПЯЧКЕ

— Этих, в бочках, называют «Скитальцы», — пояснил Уильям Биллсон, ставя на стол две тарелки с закусками: тарталетки с устрицами и укропом и паштет из ветчины на тостах. — А молодцы в красных жилетах, слыхать, так и зовутся — «Красные жилеты». Те, что вы видели у «Сороки», — это «Фиолетовые шляпы», Вест-Смитфилдская фракция. Не знаю насчет остальных, говорят, у них этих фракций чуть ли не три дюжины, иные под сотню человек, и с каждым днем их все больше.

Генриетта Биллсон, жена Уильяма, вышедшая за него замуж лет сорок назад, когда он только купил старый трактир, принесла кувшин эля и наполнила кружки, советуя гостям не тянуть и приступать к еде, пока она не остыла, ибо промедление в этом случае преступно. Сент-Ивы ждали Табби и Гилберта Фробишеров: те задерживались, что было им несвойственно.

Элис, большая любительница устриц, откусила от тарталетки и спросила:

— Стало быть, эти Скитальцы — нечто вроде общества?

— Да, — ответила Генриетта, — во всех газетах только о них и пишут: дескать, нечто феноменальное, как «Компания Южных морей».

— Мы давно ничего не читаем, кроме «Мейд-стоун Газетт», — сказала Элис, — там новостей не так много, и нас это вполне устраивает.

— Но ведь о Диогене-то вы слыхали?

— Я слыхал о Диогене, — вставил Сент-Ив, накладывая себе паштет из ветчины. — Прекрасно помню ту лекцию: Диоген Синопский, жил в Афинах веков двадцать назад. Дерзил самому Александру Великому, а жил в бочке, хотя иногда ее называют пифосом или кувшином. Якобы он катал ее с места на место по всему городу в поисках честного человека, но так ни одного и не сыскал. К нему ходили за философскими советами. Рад слышать, что он снова в чести.

— Признаюсь, прежде не слыхала о Диогене Синопском, — покачала головой Элис.

— И я, — сказала Генриетта. — Я говорю про торговца с бочкой, с огромными усами, как у моржа, что продает порошки от головной боли на Бэнксайде, под Лондонским мостом. Говорят, богат, что твой дядюшка Мидас, хоть и смахивает на мошенника.

— Порошки от головной боли? — заинтересовался Сент-Ив. — Любопытно, может, они помогут мне от боли в седалищном нерве, а то он последнее время совсем разошелся.

— От любой боли, — вставил Уильям. — Говорят, первый пакетик бесплатно, но, раз попробовав, все возвращаются и покупают еще. Сам видел: до восьми часов вечера стоит очередь на всю Боро-Хай-стрит, благо Диоген устроился под электрическими фонарями. А рядом отирается громила с дубинкой, охраняет кассу.

— Но настоящие деньги он зарабатывает на продаже бочек, — добавила Генриетта. — Те, кто принимает порошок и покупает бочки, чтят этого Диогена, как святого.

— Какой там святой, — покачал головой Биллсон. — Тот, кто забрался в бочку, обратно уже не вылезает. И все больше и больше их отправляется на реку.

— На реку? — переспросила Элис. — В плавание?

— Истинно так, мэм, в плавание.

— Как же бочки не опрокидываются на воде? — спросил Сент-Ив.

— Свинцовый киль и обитое медью днище. Иногда еще ставят поплавки по бокам, как у островитян Южных морей. Ставят даже мачты с парусом. В бочке сухо, и гальюн имеется, называется «отсос», так что…

— Прекрати немедленно, Билл, — прервала Генриетта, строго посмотрев на мужа.

В этот момент ввалился Табби Фробишер, все его восемнадцать стоунов, в легком фланелевом сюртуке, обсыпанном нюхательным табаком, который, видимо, неоднократно и безуспешно пытались стряхнуть. С расстроенным видом он снял свою видавшую виды боллинжеровскую шляпу, расправил ветхое павлинье перо на околыше, повесил шляпу на крюк и тяжело опустился в кресло. Биллсоны, выразив радость по поводу его появления, поспешили на кухню, чтобы поставить в духовку палтуса и закончить соус из анчоусов.

— Что скажешь хорошего, Табби? — спросил его Сент-Ив.

— Ничего хорошего, за исключением того, что чертовски рад видеть вас здесь, — он влил в себя эль и со стуком поставил кружку на стол. — Ужинать придется без дядюшки Гилберта, и слушать «Набукко» он с нами вечером не пойдет.

— Надеюсь, он не заболел? — взволновалась Элис.

— Нет, — сказал Табби. — Он купил бочку, черт ее подери, и, ни много ни мало, теперь он лорд-мэр фракции Примроуз-Хилл. Отослал своего слугу Барлоу домой в Дикер и приобрел невероятно хитроумную бочку-кухню для мадам Лесёр, своей кухарки, — выложил за нее четыреста фунтов стерлингов с лишним. А та пнула бочку ногой и отказалась его сопровождать — англичане, говорит, уже окончательно обезумели, и вернулась в Париж к матери.

— Должно быть, это стало для него ударом, — сказала Элис. — Мадам Лесёр потрясающая кухарка.

— Она права насчет этого бочечного помешательства. Это, без всякого преувеличения, безумие, — продолжал Табби. — И не один я так считаю.

— Ты сказал, лорд-мэр? — спросил Сент-Ив. — Так они вполне организованы, эти фракции?

— О да. Это совершенно необходимо. Мне сказали, что редко кто задерживается в должности дольше нескольких дней. Умственные способности быстро угасают. Передай-ка мне эту тарелку с паштетом из ветчины, — уничтожив два тоста, он продолжил: — Видишь ли, новые члены полны энтузиазма, но это быстро проходит, и они замыкаются в себе. На их место приходят новые. Все складывается так, что скоро будет невозможно помешать им отплыть вниз по реке с отливом. Если верить тому, что пишут в «Таймс», они воображают себя угрями, подумать только.

— Значит, быстрая деградация? — спросил Сент-Ив.

— Иные полностью тупеют, — сказал Табби. — Думаю потолковать по душам с этим дьяволом в человечьем обличье, что называет себя Диогеном. Ему не помешает хорошая трепка.

— О боги! — воскликнула Элис. — Втроем мы уж точно уговорим Гилберта бросить это безумие, без всякой трепки. В крайнем случае вытащим его из этой бочки и унесем на руках.

Табби мрачно покачал головой.

— Я сегодня разыскал эту компанию с Примроуз-Хилл, чтобы высвободить Гилберта грубой силой. Там выступал служитель «Церкви Диогена», как они ее называют: расхаживал взад-вперед по лужайке, размахивал руками и нес всякую чушь, а они внимали ему, словно пророку. Появилась женщина с детьми, они искали отца. Тот сидел в своей бочке в середине толпы, и они пошли к нему, рыдая в голос. Вся фракция тут же зашевелилась и составила бочки в круг, чтобы оградить его, а он, видимо, не испытывал ни малейшего желания идти домой. Ни малейшего. Смотрел на своих детей, как на чужих. Совершенно нечеловеческое поведение.

— Разве полиция не может вмешаться? — спросила Элис. — Это же мошенничество.

— Нет, мэм. Никакие законы не нарушаются, а сейчас считается, что люди вправе поступать так, как им заблагорассудится.

— Стало быть, и Гилберт намерен провести остаток своих дней в бочке? — спросил Сент-Ив.

— Намерен, хотя эти его намерения ровно ничего для меня не значат. Пришлось наврать с три короба, чтобы успокоить его и этого самозваного церковника — сам Вельзевул в костюме от портного. Сказал дядюшке, что сам собираюсь купить бочку — «Джамбо», точь-в-точь как у него. Он прожужжал мне все уши о дополнительных приспособлениях: выдвижной стеклянный козырек против дождя, патентованный отсос, бак для пресной воды с серебряно-угольным фильтром, ходовое колесо для плавания по реке, с электрическим мотором в качестве привода, с батареей на сухих элементах, чтобы вращать колеса или гребное колесо, когда бочкарь устанет. Нет пределов: на корме его бочки даже вырезали герб Фробишеров. Не сомневаюсь, выложил целое состояние, хотя сама по себе бочка не такая уж дорогая. Что богатый разорится, что бедный — никакой разницы, понимаете? Из-за этих чертовых приспособлений цена взвивается до небес. Как бы там ни было, я предложил ему отправиться вдвоем в «Свисток», пообедать и немного освежиться, а он отказался наотрез. Можете себе представить? Чтобы Фробишер отказался выпить и закусить?

— Пожалуй, можем, если предположить, что он недавно подкрепился, — сказала Элис.

— Сэндвичем, вчера вечером. Говорят, от этого порошка пропадает аппетит — тело впадает в своего рода ступор, наподобие черепахи в зимней спячке. А Красные жилеты следят за тем, чтобы все получали свою дозу.

На столе появился палтус в соусе из анчоусов, за ним последовали буженина, стручковая фасоль, четыре вида грибов с подливкой и залитое маслом картофельное пюре с чесноком — блюда как раз во вкусе Гилберта Фробишера, променявшего их на жизнь в бочке и вчерашний сэндвич. Разговор перешел на оперу, а Сент-Ив задумался о порошках от головной боли и их возможном составе — опиаты? кокаин? хлоральгидрат? Он размышлял о медицинском воздействии и его странной связи с бочковым помешательством. Неужели порошок вызывает тягу к замкнутому пространству или, быть может, к жизни в водной стихии? Что имел в виду Табби, когда сказал, что бочкари превращаются в угрей? Вполне возможно, этот новоявленный Диоген синтезировал в лаборатории совершенно новое вещество, как скандально известный доктор Джекил мистера Стивенсона, чьей «Странной историей» завалены все книжные лотки на вокзале Кэннон-стрит. Наверное, химик смог бы в этом разобраться, но понадобится время, а времени уже не остается.

— О небо! — вскричал Табби, и Сент-Ив очнулся от своих раздумий. — Нам пора одеваться и выходить. Вы многое теряете, профессор. Партию Навуходоносора поет сам Лайл Вортнот.

В голове у Сент-Ива мелькнул не слишком остроумный ответ, но он почел за благо промолчать. Через несколько минут предстоит распрощаться с Элис, и ему больше приличествует роль заботливого мужа, тем более что у него уже созрел план нового приключения, который лучше пока оставить при себе, на случай если у нее возникнут возражения.

Табби допил вино из бокала, встал и попросил Ларса Хоупфула подозвать кэб через пятнадцать минут.

— Пойду прогуляюсь, пока погода не испортилась, — сказал Сент-Ив, направляясь в их с Элис номер. — Расскажешь мне об упущенных мной оперных чудесах утром, за завтраком. По мне, ради завтрака в «Полжабе» уже стоит приехать в Лондон, — последнее он добавил, чтобы успокоить жену, и обрадовался, когда та согласилась.

Он взял зонт и пальто и, предупредив, что через час наверняка грянет ливень, пожелал ей приятного вечера в опере, поцеловал на прощание и через пять минут уже катил в кэбе в сторону Лондонского моста на Бэнксайд, отложив прогулку до той поры, пока не удовлетворит любопытство, возбужденное в нем злосчастными порошками от головной боли.

ДИОГЕНОВА БОЧКА

Сент-Ив нашел Диогена уже после восьми часов вечера. Буря быстро приближалась: черные тучи закрывали луну, на востоке сверкали молнии. Уже задул холодный ветер, вечер предстоял ненастный, и на Лондонском мосту почти не осталось пешеходов. По Бэнксайд и Боро-Хай-стрит спешили последние путники, спеша укрыться дома до потопа. Сент-Ив любил такую погоду, но предпочел бы закончить дела с Диогеном и спрятаться под крышу до того, как разразится ливень.

Диоген, видимо, думал так же: он торопливо сворачивал свою торговлю при свете лампы. Его лоток, куда он запихивал всякую всячину, представлял собой большую бочку на колесах, сейчас раскрытую на петлях и превратившуюся в замысловатый прилавок примерно шести футов в ширину и столько же в высоту. Рядом на высоком прочном шесте, привязанном сбоку к бочке, развевался длинный свиток с надписью «Болеутоляющие и премудрости Диогена».

Сент-Ив представлял себе Диогена с длинными волосами и, возможно, в хитоне, но перед ним стоял невысокий человечек со свисавшими ниже подбородка усами и длинной прямоугольной бородой, напоминающий скорее профессора захолустного университета, вечно недовольного своими студентами и, возможно, всем миром как таковым.

— Полагаю, вы Диоген? — спросил Сент-Ив.

— К вашим услугам, — буркнул тот, не поднимая глаз от лотка.

— Вижу, вы уже закрываетесь. Не найдете ли время еще для одного, последнего покупателя? Друг настоятельно рекомендовал ваши порошки от головной боли.

— Скоро половина Лондона будет рекомендовать мои порошки, не исключая вас, сэр. Поторопимся, если вас не затруднит. Сколько вам пакетиков? Первый бесплатно любому, кто ни попросит. За второй я беру один шиллинг. За крону — восемь. Выгодное предложение. Советую вам взять шестнадцать. Не придется лишний раз ходить, если, конечно, не заинтересуетесь домом-бочкой. Скоро и их будет рекомендовать половина Лондона. Позвольте предложить вам иллюстрированную брошюру.

Сент-Ив взял у него брошюру, заметив, что на обложке нарисована лавка бочкаря с адресом на Холланд-роуд.

— Ничего не имею против выгодных предложений, да и против бочек тоже, — сказал он дружелюбным тоном.

— Стало быть, мы в чем-то сходимся, — Диоген отсчитал шестнадцать маленьких пакетиков из пергамента, поместил их в пергаментный же конверт побольше и взял у Сент-Ива деньги без всякого намека на благодарность. Взглянув на зловещее небо, он продолжил складывать свою бочку, закрывая ящики и откидывающиеся на петлях отделения.

— Как вы рекомендуете принимать порошок? — спросил Сент-Ив.

Диоген ответил, не поднимая головы:

— Рекомендую размешать в стакане воды или пива, как вам угодно. Джин усиливает эффект. Можно с чаем. В противном случае можете втянуть носом через обычную соломинку для питья или через свернутую ассигнацию. Тогда снадобье сразу попадет в голову, прямиком в стан врага. Примите два пакетика сразу, а потом принимайте по одному четыре раза в день, через равные промежутки времени. Одним больше, одним меньше — ничего страшного.

— Любопытно было бы узнать состав порошка, — сказал Сент-Ив, убирая покупку в жилетный карман, — я имею в виду болеутоляющие свойства. Почему он так хорошо помогает?

— Я что, похож на дурака? — Диоген посмотрел за плечо Сент-Ива и дернул головой; в этот момент упали первые капли дождя. — Вижу, вы не прочь воспользоваться плодами чужого труда.

— Вовсе нет, сэр. Но я интересуюсь патентованными средствами и всяческими препаратами. Мое любопытство чисто научного свойства, уверяю вас.

Сент-Ив почувствовал, что сзади к нему кто-то подошел, и отступил в сторону, думая, что это следующий страждущий встал в очередь. Но на него сверху вниз злобно глянул здоровенный детина с лошадиным лицом, мало похожий на покупателя. Детина тихо произнес:

— Гуляй, парень.

— Всего вам доброго, — Сент-Ив отправился прочь по Боро-Хай-стрит под зонтом, ломая голову над безнадежной задачей: как быстро разгадать секрет порошка от головной боли. Оглянувшись, он увидел, что Диоген забрался в подъехавший экипаж, а человек с лошадиным лицом покатил передвижную лавку через Лондонский мост.

ДУМА О БОЧКЕ

Сент-Ив едва успел, согнувшись, протиснуться в дверь трактира «Джордж-Инн», как небеса разверзлись и загремел ливень, окутав булыжную мостовую на дворе пеленой брызг. Он с радостью увидел полыхающий в очаге огонь и — с неменьшей радостью — не занятое, освещенное лампой место за загородкой, откуда открывался вид и на огонь и, через окно, на улицу. Он повесил вымокший сюртук на крючок, выудил из жилетного кармана записную книжку и карандаш, взял в баре пинту портера и устроился в уголке, где в такой вечер его вряд ли кто-то мог побеспокоить. Он подумал об Элис и глянул на карманные часы: к счастью, они с Табби должны были успеть в Ковент-Гарден до начала ливня.

Немного поразмыслив, он извлек из жилетного кармана пакетики, открыл один и понюхал порошок, представлявший собой темно-желтую, очень мелко растертую субстанцию. Порошок явственно пах рыбой, хотя и не слишком сильно. Сент-Ив взял немного на палец и попробовал на вкус: тот же рыбный привкус и покалывание на языке, при этом и ощущения, и вкус оказались неожиданно довольно приятными, несмотря на запах. Он терпеливо записал все эти наблюдения в записную книжку, со своими вопросами и замечаниями, иногда прерываясь, чтобы хлебнуть портера и посмотреть на струи дождя за окном.

Поведение Скитальцев казалось ему необъяснимым, с какой стороны ни посмотреть, — равно как и побуждения Диогена-самоучки, этого невзрачного маленького человечка, начинающего приобретать в его глазах черты зловещего исполина. Здесь, безусловно, замешаны деньги — они стоят за большинством злодеяний в этом мире. Он задумался о Гилберте Фробишере, которому хватило бы денег купить и продать сотню таких Диогенов. Гилберт владел огромным особняком в георгианском стиле в Дикере, где один пруд с гребными лодками занимал шесть акров. Больше всего во всем этом деле, пожалуй, удивлял отказ Гилберта Фробишера от услуг мадам Лесёр, много лет проработавшей у него кухаркой, ибо старик Фробишер любил вкусно поесть, как никто другой.

— Еще кружечку? — спросил бармен, глядя на Сент-Ива.

Он оторвался от блокнота, с некоторым удивлением обнаружил, что уже опустошил свою кружку и ответил:

— Да, спасибо, — ерзая в кресле, чтобы оно поменьше давило на седалищный нерв, поскольку, вопреки его стараниям, облегчения не наступало. Гилберт был одним из немногих известных Сент-Иву совершенно счастливых людей. Богат, но без тени скупердяйства. У него имелась огромная паровая яхта, швартующаяся в Истбурне, для путешествий на тропические острова, чтобы пережидать там английские зимы, а время между путешествиями полностью было занято заботами о приумножении своего состояния и поездками по Британским островам в поисках редких птиц, гнезд и яиц. Словом, несмотря на свой возраст — изрядно за шестьдесят, — старик Фробишер являл собой образец полного энергии жизнерадостного человека, и сложно было вообразить, чтобы ему вдруг вздумалось оставить столь комфортный образ жизни и поселиться в бочке на колесиках или, боже упаси, занять должность лорда-мэра фракции бочкарей, бросивших свои занятия и семьи.

Сент-Иву пришло в голову, что нет ничего проще, чем внедриться во фракцию бочкарей и самому выяснить, что именно ими движет. В конце концов, врага надо знать в лицо. Принесли портер, и он некоторое время задумчиво смотрел на кружку в сомнении: стоит ли столь решительно бросаться в бой? Что ж, он всегда придерживался мнения, что научная любознательность требует от экспериментатора решимости, особенно если ученый вооружен ясным умом, чистыми намерениями и не подвержен предосудительным порокам.

Приняв решение, он осторожно высыпал содержимое двух пакетиков в портер. Порошок всплыл островком на поверхность, и, не дав ему осесть и воскликнув: «Так тому и быть!», — Сент-Ив выпил сразу треть кружки. Он снова отметил выраженный рыбный привкус, хотя и немного приглушенный портером, и уже через несколько секунд ощутил общую легкость бытия, и — о радость! — боль в спине и бедре почти полностью исчезла. Сент-Ив поднялся из кресла и прошелся взад-вперед. При желании он мог бы станцевать джигу, ему совершенно ничего не мешало, и он бодро подпрыгнул и сделал пируэт. Удовлетворенный, он снова сел, поднял кружку в молчаливом тосте, громко рассмеялся и, наслаждаясь прекрасным самочувствием, допил остатки портера.

Элис определенно не одобрила бы его… эксперимент. Однако, сказал он себе, другого способа понять врага просто не существует — если перед ними действительно враг. Диоген значительно вырос в его глазах: его порошок претворил скромный портер в нечто подобное эликсиру жизни Парацельса.

Сент-Ив бодро взялся за перо: новизна ощущений, свободный, словно очищенный от паутины ум, чувство сдержанной, осознанной бесшабашности, а ведь лишь несколько минут назад он, жалко робея, сомневался, стоит ли пробовать порошок. «Наука, — писал он, — требует бесстрашия!» — эту мысль он подчеркнул и добавил восклицательный знак. Сент-Ив попросил третью пинту портера и отметил, как обострился его ум с тех пор, как он вошел в «Джордж-Инн».

Совершенно ясно, что Гилберт Фробишер, человек, отличающийся любознательностью и энтузиазмом, просто отдался этим своим свойствам. Ну конечно же. Все говорит об одном: уверен в себе — поступай как знаешь. Сент-Ив осознал, что еще никогда в жизни не был так уверен в себе, как сейчас. Зал пивной, где он сидел, светился мягким розовым светом ожившей истории. Чарлз Диккенс, знаменитый завсегдатай «Джордж-Инн», без всякого сомнения сиживал в этом самом кресле, и, возможно, написал что-то гениальное, пока пил свой портер. А что бы он написал, дай ему кто Диогенов порошок?

Вдохновленный этой мыслью, Сент-Ив изрядно отхлебнул из кружки, щурясь на огонь, распускающийся в его глазах целой палитрой цветов, словно хвост райской птицы. Рисунок волокон на дубовых панелях предстал собранием причудливых, выпуклых, растущих из самого дерева арабесок, а каменный пол сочился эманацией спрессованных столетий и жизней тысяч людей, ступавших когда-то по его плитам.

Он лихорадочно взялся за работу, торопливо перенося на бумагу вихрь охвативших его впечатлений: слова сами рвались на волю. Никогда еще его ум не работал с такой ясностью и живостью, и каждая выходившая из-под карандаша фраза сверкала изяществом и тонким остроумием, гранича с поэзией. Он заметил, что лицо само собой расплывается в широкой улыбке, скорее напоминающей гримасу, и, озадаченный этим явлением, плотно сжал губы. Тут ливень забарабанил с удвоенной яростью, и Сент-Ив стал смотреть на капли воды, падающие на землю в свете газовых фонарей в этот ненастный лондонский вечер, восхищаясь чудом ниспадающей с небес воды и наслаждаясь новообретенной остротой слуха, благодаря которой мог различить звук каждой капли на фоне общей ритмичной мелодии дождя. Его посетила мысль, что можно вернуться в трактир вплавь в толще дождевых капель, и он громко рассмеялся.

Он попросил еще пинту портера и тарелку очищенных грецких орехов, которые принялся жадно поедать один за другим, не переставая восхищаться их формой. Каждая прихотливо изогнутая половинка ореха точно копировала вторую, в обе ловко соединялись вместе и плотно укладывались в скорлупу, укрытые от непогоды, — в точности как он сам, сидя в своем кресле, смеялся над бушующим за окном ливнем. В Диогеновых бочках нет ничего глупого. Гилберт это понял. Это естественный дом, как скорлупа грецкого ореха или раковина улитки. Сент-Ив задумался о пчелах с их ульями, о черепахах с их округлыми панцирями, о ласточках и осах с их гнездами из глины. Весь мир лишь бочка, перефразируя слова поэта, и не в этом ли и заключается глубочайший смысл.

Достав брошюру из лавки на Холланд-роуд, он внимательнейшим образом изучил различные бочки и многочисленные встраиваемые в них приспособления. О, бочки, эти удивительные творения, каждая — произведение искусства, и вдобавок годятся для морского плавания. Тут ему вспомнились жизнерадостные бочкари в фиолетовых шляпах у паба «Сорока и пень», и он ощутил приступ тоски, природу которой сам не мог точно определить. «Мы-то знаем», — пробормотал Сент-Ив, кивая. Радость знания и решимость переполняли его. «А что же такое ему определенно известной» — задумался он, но не сумел облечь знание в слова. Слишком оно было необъятно, и выразить его — как объяснить небо.

Тут он отвлекся, обратив внимание на карманные часы, лежащие на столе рядом с опустевшей кружкой, — он сам не помнил, когда успел их достать. Идеально круглая форма часов завораживала, ведь это тоже своего рода бочка, идеально облекающая механизм — все эти хитрые шестеренки и пружинки, живущие собственной жизнью, стоит раз запустить их в движение. Перед его мысленным взором предстало округлое существо, состоящее из шестеренок и пружин, выкарабкивающееся из корпуса часов, словно краб-отшельник из ракушки, и отправляющееся на поиски более просторного пристанища. Какая элегантная получилась бы иллюстрация, если бы художнику удалось уловить самую суть — и тут его охватило чувство, что вот-вот он постигнет ту самую суть.

Он открыл крышку часов и встретился взглядом с Элис, фотография которой была вставлена в крышку изнутри.

Сент-Ив поспешил захлопнуть часы, успев заметить, что стрелки приближаются к одиннадцати; его исследования продолжались уже почти три часа. Он попросил еще кружку портера и, как только ее принесли, торопливо развернул еще один пакетик порошка, высыпал его на пену и слизнул, наслаждаясь вкусом. Пять порошков в первый же день — стало быть, до опасной дозы еще далеко; при этом следует отметить, что порошок, несомненно, придает уму необыкновенную четкость и ясность. Седалищный нерв больше о себе не напоминал, и Сент-Ив решил и впредь держать его в узде.

«Когда же Диоген открывает свою лавку утром?» — задумался он, поскольку его охватило желание немедленно закупить еще порошка, и по-больше. Стоимость годового запаса рассчитать несложно: 1460 пакетиков, делить на восемь за крону, и четыре кроны на фунт — что-то порядка сорока пяти фунтов, еще останется несколько шиллингов. Как ему доподлинно известно, Гилберт платил вдвое больше за ящик французского вина — хорошего вина, никаких сомнений, но в данных обстоятельствах «хорошее» становилось сомнительным качеством, ведь вино притупляло рассудок и…

— Вы себя хорошо чувствуете, сэр? — спросил его бармен, и Сент-Ив осознал, что разговаривает сам с собой вслух и, видимо, уже довольно долго.

Дерзость бармена неожиданно разозлила его, и он чуть не сделал ему выговор. Однако гнев мгновенно улетучился, и на смену ему пришла снисходительная мысль, что бедный невежа вряд ли заслуживает внимания, ведь он просто проявляет учтивость. Даже захотелось дать бармену пакетик порошка, но Сент-Ив быстро передумал. Пока нет достаточного запаса, нужно беречь свое.

— Прекрасно, как никогда, — сказал он и вручил бармену свой зонт со словами: — Это вам за беспокойство.

Затем Сент-Ив взял с вешалки сюртук, убрал карандаш и записную книжку в карман и вышел во внутренний двор, вдыхая восхитительный аромат благодатного ливня. Он взглянул на небо, подивился облакам, разнообразию их форм, равно как и фантастическим очертаниям просветов между ними. Одни плыли по небу совсем низко, другие высоко — как им, черт возьми, заблагорассудится. «Что есть облако, — думал он на ходу, — как не эфирная бочка с дождем, плывущая в небесах».

Его осенило, что нужно достать записную книжку, найти место под крышей и немедленно записать эту мысль, но сейчас, на просторе, его влекла вперед неумолимая сила, бурлившая в жилах. Он прошел по Нижней Темз-стрит, у подножия холма Фиш-Стрит-Хилл, откуда струился мощный дождевой поток, и немного постоял в нем, внимательно наблюдая за тем, как вода заполняет его ботинки; колокола на церкви Святого Магнуса-Мученика отбили полночь.

Фиш-Стрит-Хилл — многообещающее название само по себе.

— Ха! — крикнул он, вскинув вверх руки и воздев лицо к небесам. Он пошел наискосок по Кинг-Уильям-стрит. Дождевая вода струилась по его лицу, стекала под рубашку через расстегнутый воротник, капала с кончиков пальцев. Вода шумела в желобах вдоль крыш и хлестала из отверстий водосточных труб, вливаясь в общий поток. На его глазах улицы буквально превращались в полноводные ручьи — притоки, несущие свои воды в великую Лондонскую реку и дальше, в море, колыбель всей жизни на Земле…

С превеликим удивлением он обнаружил, что на него смотрит огромная жаба, восседающая над дверью трактира «Полжабы». Он не помнил, сколько прошло времени, не помнил, куда шел, с тех пор как услышал полночный звон колоколов.

ВЛАЖНЫЕ СНЫ

Он очнулся чуть позже и обнаружил себя в невероятно чистой широкой реке. Далеко внизу, в толще воды, в струях течения колыхались водоросли и спешили к морю прозрачные, словно полосы стекла, угри. Хрустальная вода, теплая как парное молоко, синее небо над головой и серебристое море вдалеке. Эту реку он никогда раньше не видел, даже во сне — он сознавал, что спит, и подумал, что в этой реке, возможно, слились все реки мира, как в некоем идеале реки или самого сна. В своем сне он плыл, лежа на спине, глядя в небо, но при этом, не поворачивая головы, видел и все под собой: серебряных угрей, плывущих в море навстречу своей судьбе, колышущуюся полупрозрачную зелень водорослей и блики солнечного света.

Река, неся его в своих водах, вернула ему блаженное чувство покоя и сознание, что он отсутствует неопределенное время. «Сон, — подумал он, — сон внутри сна». Его вынесло в бескрайнее прозрачное море, берега вскоре скрылись вдали, а океанское течение, река среди моря, влекло его все дальше, в оазис тишины в сердце бесконечного умиротворения. Его охватило желание оказаться как можно скорее в этом переливающемся бирюзовом мире безграничного покоя и ясности, мире водорослей и подводных тварей, среди которых он плыл в зеленоватых солнечных лучах. Какая-то его часть узнала это место — воспоминание детства, подумалось ему, или образ из детских снов.

Проснулся он, сотрясаясь от озноба, с адской головной болью. Сон оставался по-прежнему ярким — реальнее, чем темная комната вокруг, — не рассеиваясь и не спеша улетучиться из памяти, что искренне его обрадовало, несмотря на горечь пробуждения. Сент-Ив закрыл глаза и попытался сосредоточиться, но его лихорадочно бодрый ум отказывался сосредотачиваться. Он очень тихо поднялся с кушетки, где спал, и пробрался по стенке к шкафу. Трясущимися руками высыпав содержимое двух пакетиков порошка в стакан, он налил в него воды из кувшина, выпил и замер, дожидаясь, пока порошок успокоит натянутые нервы.

ЛАРКИН СПРАВЕДЛИВАЯ

Элис проснулась внезапно и поняла, что в комнате, кроме нее, никого нет; рядом с ней на кровати лежала раскрытая книга. Сквозь щель между занавесками бил луч солнца; от вчерашней непогоды не осталось и следа. Она немного посидела, собираясь с мыслями, и вспомнила, что намеревалась читать до возвращения Лэнгдона. Должно быть, так и заснула. Лампа, конечно, горела, пока в ней не закончилось масло. Лэнгдон, видимо, так и не возвращался. В постели он не спал, даже поверх одеяла. Однако его подушка пропала.

Он должен был вернуться. Тут она заметила, что в лампе осталось немного масла. Значит кто-то — Лэнгдон? — тихо погасил лампу уже очень поздно ночью.

Она выбралась из постели и поняла, что он провел ночь на жесткой кушетке, где так и лежала его взятая с постели подушка и горка плюшевых пуфиков — судя по всему, со скамеек в пивной внизу. «Как странно, — подумала она, — но наверняка этому есть какое-то объяснение». Ей пришло в голову, что он мог простудиться, пока бродил под дождем, и поэтому решил провести ночь на кушетке, а не рядом с ней. Наверное, зарылся в подушки, чтобы согреться, а потом рано проснулся и спустился вниз.

Она налила стакан воды из кувшина и немного отпила, но от стакана исходил неприятный рыбный запах. В воде всплыли остатки какого-то порошка — вчера вечером их не было. У Элис мелькнули подозрения, но они показалось настолько нелепыми, что она тут же отбросила их. Она наскоро привела себя в порядок и собрала диванные подушки, чтобы захватить их вниз по дороге.

Подушки оказались влажными, как и тонкая обивка кушетки. Неужели он спал в мокрой одежде? Из-под кушетки выглядывал уголок изрядно потрепанной книжки в сафьянном переплете — бросив подушки и подняв ее, она узнала записную книжку Лэнгдона; она тоже была влажной. Элис посмотрела на вешалку у двери, куда он вешал сюртук, но та оказалась пуста. Положив записную книжку на стол рядом с кувшином и тазиком, она подобрала с пола подушки и, толчком распахнув дверь, поспешила вниз, где вернула их на место и пошла к завтраку.

Лэнгдона там не обнаружилось: в зале вообще был только Табби Фробишер, сидевший за столом с маленькой девочкой, еще совсем ребенком, с копной заплетенных в косички черных волос. Ее платье напоминало костюм сиротки из театральной пьесы — разорванное во многих местах и заштопанное разноцветными нитками. Перед ними стояла тарелка тостов, тарелка джема и кофейник, и оба поглощали еду с нескрываемой жадностью. Девочка, с перемазанными черносмородиновым джемом щеками, даже не подняла голову от тарелки, а Табби, отсалютовав ножом, кивнул Элис и указал на свободный стул. Затем, видимо, заметив выражение ее лица, спросил:

— Что-то случилось?

— Ты видел Лэнгдона сегодня утром? — Элис старалась не выказывать беспокойства, совершенно иррационального, как уверяла она себя. — Он обещал позавтракать с нами, чтобы с нашей помощью преисполниться раскаяния о пропущенном вечере в опере.

— Не видел и не слышал. Наверное, ушел куда-то.

— Наверное, — Элис прошла в кухню, где усердно трудилась чета Биллсонов: Уильям жарил на плите колбаски, а Генриетта разбирала корзины с фруктами и овощами.

— Доброе утро, — спросила она. — Вы не видели утром моего мужа?

— Видел, — сказал Уильям. — Ушел ни свет ни заря, чертовски спешил.

— Я как раз собиралась на рынок за зеленью, — вставила Генриетта.

— Он не сказал, куда направляется?

— Ни слова, мэм, — ответил Биллсон. — Даже не оглянулся. Наверное, какое-то неотложное дело. Но он оставил записку, там, под солонкой.

Биллсон нашел на полке записку и отдал ей — влажный клочок бумаги, выдранный из сафьянной записной книжки, с парой слов, нацарапанных неразборчивыми детскими каракулями. У него явно тряслись руки, и в одном месте карандаш даже прорвал дыру в бумаге. «Скоро вернусь», — гласила записка.

— Скоро? — пробормотала она.

— Стало быть, ушел по важному делу, — предположила Генриетта. — Профессор человек здравомыслящий, каких поискать. Присаживайтесь с мистером Фробишером и Ларкин, перекусите. Готова поставить новый блестящий фартинг, что муж ваш скоро явится.

Элис уселась рядом с Табби, который, прочитав записку, повторил замечание Генриетты о здравомыслии Лэнгдона.

— Сейчас в самый раз выпить кофе, — сказал он, наливая ей чашку. — Познакомься, это мой новый друг, Ларкин Справедливая. Недавно познакомились. Уильям Биллсон рекомендовал ее мне за исключительные достоинства, и, думаю, он прав. Мы едим предзавтрачные тосты с джемом, чтобы стимулировать движение пищеварительных соков и как следует подготовиться к основному завтраку.

— Весьма разумно, — Элис с трудом удавалось отгонять от себя беспокойные мысли. — Ну, здравствуй, Ларкин Справедливая, — она протянула руку, и девочка пожала ее, правда, с некоторым сомнением. — Как живешь?

— Лучше не бывает, мэм. Мое ремесло — беспорядки, если вы это разумеете под тем, как я живу. А вы красивая. Вы, значит, королевского рода?

— Королевского? Нет, хотя как-то раз привелось видеть королеву. Не могу поверить, неужели ты можешь иметь какое-то отношение к беспорядкам?

— О, еще как! Когда за деньги, а когда самим охота. Мы их раскручиваем, как юлу, а потом смываемся — пусть кто другой расхлебывает.

— Уильям Биллсон очень давно знает Ларкин, — сообщил Табби. — Он вполне уверен в ее надежности, если она даст слово.

— Тогда и я уверена, — согласилась Элис, хотя Ларкин скорее напоминала ей дикого зверька, чем цивилизованного ребенка. — Как же вышло, что тебя называют «Справедливая»?

— Потому что не вырвала глаз одному, хотя и могла, вот как, — девочка запустила руку за ворот рубахи и извлекла оттуда цилиндрический белый предмет длиной с ладонь — видимо, костяной, с вырезанным на конце крюком в виде когтя. Предмет висел у нее на шее на кожаной тесемке. — Это вот глазодер, — объяснила Ларкин. — Суешь его гаду вдоль носа прямо в глаз и проворачиваешь. Мне это дал один матрос, знакомый моего папаши — привез из Африки, добыл у единорога. Это его рога кусок. Я-то знаю, как с ним управляться.

— Значит, это рог единорога? — Элис пристально смотрела на девчонку, пытаясь понять, не шутит ли та. На вид Ларкин было не больше десяти. — И где же теперь твой папаша? — спросила она.

— Скурился. Мы жили больше в Лаймхаузе, у него там была койка в притоне Тай-Линь. Я сбежала, когда он сыграл в ящик. Они хотели отдать меня Мэри Джеффрис, сделать из меня шлюху, но я слиняла. А мать я не помню.

— Очень сожалею, — посочувствовала Элис, а Ларкин пожала плечами, видимо, не разделяя сожаления Элис. — Что ж, рада что ты оставила… глаз этому человеку. Царь Соломон это бы одобрил. Имя тебе определенно подходит.

Глазодер исчез в лохмотьях, а Ларкин вернулась к своему тосту. Элис отпила крепкого кофе и снова подумала о Лэнгдоне. Конечно, он в любой момент мог появиться в дверях — ведь это тот самый завтрак, «ради которого стоит съездить в Лондон». Не первый раз муж исчезал в погоне за внезапно возникшей… какофонией, ограничиваясь лишь расплывчатыми объяснениями. Однако некоторые обстоятельства настораживали — то, что он спал в мокрой одежде, например, и то, что постарался не разбудить ее. Возможно, все дело просто в тактичности, сказала она себе.

— Мы с Ларкин собираемся сегодня выдернуть дядюшку Гилберта из его бочки, если ты по-прежнему готова нам помочь, Элис, — Табби освобождал на столе место для тарелок с колбасками, яйцами, бобами, беконом и черным пудингом, которые несли им из кухни. — Он очень высокого о тебе мнения, как ты знаешь. У тебя есть к нему подход.

— Безусловно, я сделаю все, что смогу. Как мы его найдем?

— Я сегодня встал рано и поговорил с Уильямом Биллсоном, а тот, в свою очередь, навел справки у Ларкин. Ларкин, видишь ли, возглавляет шайку пиратов, и нам удалось привлечь их на свою сторону в качестве наемников. Рад сообщить, что мы установили очень строгие правила, запрещающие любое членовредительство. Мы договорились об оплате, они разбежались в разные стороны, а через полчаса двое вернулись и доложили, что сегодня начинается миграция от Лондонского моста — как раз от того места, где этот шарлатан Диоген ведет свою торговлю. Бочкари собираются пуститься в плавание с началом отлива. У меня есть сведения, что фракция Примроуз-Хилл тоже с ними.

— Миграция?

— Судя по всему, эти несчастные собираются пуститься в плавание.

— Это превращает их в угрей, — сказала Ларкин, — и им нужно плыть в море.

— Что превращает их в угрей? — спросила Элис.

— Порошок. Одних быстро, других помедленнее. Я знаю Красные жилеты, они мне рассказывали. Один мой приятель, Чарли, и еще Джек Сингер. Говорю вам, все дело в этом порошке. Истолченные в порошок сушеные стеклянные угри и еще какие-то «химикаты». Старина Диоген сушит этих угрей на солнце со стороны Бромптона, у кладбища. Чарли говорит, когда жара, вонь стоит до самого Патни. Чарли не соврет, да и я тоже не врать не стану. А их домой тянет, угрей-то этих. Кишки у них перед этим раскисают, и они перестают есть.

— И где же дом? — спросила Элис.

— В траве морской, — ответила Ларкин.

— В Саргассовом море. По крайней мере, как говорят, — сказал Табби.

Элис молча смотрела на него.

— А этот Диоген весьма предприимчив.

— Богатый, вот он какой, — сказала Ларкин, — но, Чарли говорит, удача ему изменила. Чарли и Джек Сингер собираются слинять, пока его не зацапали фараоны.

— То есть полиция, — пояснил Табби Элис, и та кивнула в ответ. — Что несколько осложняет дело. Если власти запретят бочки и разгонят фракции, начнется переполох. Скитальцы ни за что не откажутся от своей миграции. Но гораздо проще освободить дядюшку из бочки, чем из Ньюгейтской тюрьмы.

— Тогда я с вами, — сказала Элис. — Какой у нас план?

— Я обещал шайке Ларкин по две кроны каждому, если они устроят, что называется, диверсию — в идеале, что-то вроде беспорядков. А мы тем временем выдернем дядюшку из флотилии и скроемся вместе с ним.

ХОЛЛАНД-РОУД

Сент-Ив стоял на мосту Блэкфрайарс, глядя сверху вниз на Темзу, чьи мутные воды текли сейчас медленно, пока прилив в нерешительности размышлял, не стоит ли ему повернуть и устремиться обратно к морю. Он опустил руку в карман, уже в десятый раз за последние полчаса, и приободрился, нащупав сверток пакетиков с порошком, за которые отдал половину содержимого своего кошелька — в общей сложности 1500 пакетиков, самый настоящий кирпич.

Его несколько обеспокоил прилив удовольствия, которое он испытал, слизывая порошок с кончиков пальцев. Он подумал об Элис и об оставленной под солонкой записке. Она, конечно, уже успела найти ее и… обрадовалась, что он в безопасности. Тем не менее над ним незримо витало неотступное чувство вины. Он вспомнил о детях, но решительно отодвинул от себя эти мысли. О семейных делах можно подумать потом, в спокойной обстановке.

Внезапно у него перехватило дыхание, голова затряслась, как у паралитика. Сент-Ив потянулся рукой в карман и нащупал пакетик. Высыпав содержимое на ладонь, он всосал в себя сухой порошок, а потом тщательно облизал руку и запил его глотком голландского джина из карманной фляжки. После этого пришлось немного постоять с закрытыми глазами и подождать, чтобы голова прояснилась и вернулся рассудок. Вспомнилось, что вчера — как давно это было! — он вынашивал планы борьбы с Диогеном, опираясь лишь на непроверенные слухи, предостережения Биллсонов и необоснованные обвинения Табби. Знание, понял он, эволюционирует, поднимаясь с уровня на уровень. Или же можно представить его как долину, ибо в каком-то смысле жизнь человеческая есть непрерывное восхождение, которое, если посчастливится, приводит к бескрайнему морю, заключающему в себе все тайны.

Он извлек из кармана брюк брошюрку о бочках и принялся разглядывать ее, как завороженный. Конечно же, он мог объяснить причину своего… на ум пришли слова «неодолимое влечение», но они отдавали… Слово «зависимость» он сразу же с негодованием отбросил. И тут его осенило: ведь они с Элис могут залезть в бочку вместе и вдвоем пуститься в плавание к Великому океану. Он ненадолго успокоился на этом — но лишь ненадолго, быстро сообразив, что Элис не примет бочечную философию, какова бы она ни была. За этим осознанием крылось нечто вроде ревности — не ревность, конечно, возможно, право собственности — право собственности, гарантированное каждому подданному…

Чтобы успокоить мятущиеся мысли, он попробовал порошок из еще одного пакетика, лишь коснувшись его языком. Затем, увидев, что высыпанный на ладонь порошок намок и его уже невозможно вернуть в пакетик, он вылизал руку дочиста, тряхнул головой и глубоко вдохнул. Два пакетика порошка ив купленного вчера вечером запаса он проглотил рано утром в кофейне Родвея, что напротив Биллингейтского рынка: над рынком и доками стоял пьянящий аромат рыбы. Потом он отправился на рынок и битый час смотрел на стеклянных угрей — шевелящуюся живую массу сотен тысяч совершенно прозрачных угрей в огромных аквариумах, освещенных недавно поднявшимся над горизонтом солнцем, сиявшим сквозь стеклянную крышу. Ему пришло в голову выкупить угрей оптом и выпустить их на свободу, в реку, но остававшиеся в кошельке деньги предназначались для другого. И, услышав, как на баркасе в гавани пробили восьмую склянку, он направился на Боро-Хай-стрит, где уже начала собираться очередь.

Все покупали по многу пакетиков, а Диоген лишь молча принимал деньги. Сначала Сент-Иву показалось, что в этом кроется какой-то смысл, но вскоре он утратил интерес: внимание сосредоточилось на восхитительной стопке конвертов, которые Диоген обвязывал бечевкой, — теперь сверток надежно покоился у него в кармане.

Оторвав взгляд от реки, он перешел через мост Блэкфрайарс на набережную Виктории и поднялся по узкому переулку над доками в питейное заведение. Внутри было сумрачно, вдоль одной из стен под раскрашенным зеркалом тянулась длинная стойка. Женщина с густой гривой волос и в платье с глубоким вырезом налила джин в стаканы трем мужчинам, и те уселись за столик у дверей с таким видом, будто решили обосноваться там надолго. Она игриво улыбнулась Сент-Иву, когда он попросил джина, но, рассмотрев его повнимательнее, стала несколько менее приветлива.

— Рыбачил, что ли? — поинтересовалась она, взяв у него шиллинг и сморщив нос. Он сделал вид, что не услышал, отошел и уселся один за столик лицом к стене, чтобы скрыться от посторонних. Аккуратно развернув еще один пакетик порошка, он высыпал его в джин, размешал пальцем, тщательно его облизав, и залпом выпил. Сент-Ив немного посидел, дожидаясь волшебного эффекта и вспоминая свой вчерашний восторг и чудесное обострение всех чувств.

Он посмотрел на свою кожу в свете газового рожка: она выглядела прозрачной, и он различил под ней сложный рисунок костей и вен. Казалось, это лишь механизм, чудесный механизм в бочке из кожи, отправляющийся в странствие навстречу становлению. «Становлению чем?» — вяло подумал он и, встав из-за стола, вышел на улицу в поисках ответа, наверняка ожидающего где-то там, под ярким утренним солнцем, а не в полутьме распивочной. После стакана джина с порошком его охватил восторг, к которому примешивалась неясная потребность, но в чем? Ответ, без сомнения, ждал его на Холланд-роуд.

На Аппер-Темз-стрит он сел на омнибус, шедший в сторону Кенсингтон-Хай-стрит и Холланд-парк, а по дороге рассматривал бочки в брошюре Диогена. Сколько же придумано чудесных и полезных приспособлений! В кошельке оставалось всего шестьдесят фунтов, и, хотя цены в брошюре не указывались, этой суммы, похоже, явно недостаточно. «Всему свое время», — сказал он себе.

Он ненадолго прикрыл глаза и увидел прозрачную реку из вчерашнего сна — теперь преисполненного глубоким смыслом. Видение оставалось ясным и наяву, но отдалялось, словно смотришь в телескоп с обратной стороны. Тем не менее он так замечтался, что почти не заметил, как омнибус доехал до Гайд-парка. Сойдя на Черч-стрит и миновав церковь Сент-Мэри-Абботс с ее шпилем, сияющим на лазурном, как море, небе, он отыскал лавку Диогена на углу Холланд-роуд и постоял у витрины, разглядывая бочки: они сулили путешествие, счастливое возвращение и перерождение.

Сент-Ив ощутил затхлый сырой запах — как оказалось, исходивший от его собственного сюртука, — и ему захотелось немедленно, прежде чем зайти в лавку, избавиться от ненадлежащего одеяния, однако в кармане лежал сверток с порошками. В витрине он заметил свое отражение: всклокоченные волосы, расстегнутый воротник. Отвернувшись, он послюнил пальцы и, как мог, пригладил волосы, потом застегнул воротник и оправил сюртук. Расправив плечи, он вошел в лавку; звякнул колокольчик над дверью, и его весьма радушно приветствовал худой, одетый в черное приказчик, напоминавший подмастерье похоронных дел мастера:

— Добрый день, единомышленник!

— Благодарю вас, — сказал Сент-Ив. — Я хотел бы приобрести бочку, — он протянул приказчику открытую брошюру. — Вот эту модель. «Королевский шлюп».

Человечек отпрянул, как будто у Сент-Ива скверно пахло изо рта, но сразу же взял себя в руки и ответил:

— Исключительно полезное приобретение, сэр. Вы состоите во фракции?

— Во фракции Примроуз-Хилл, — солгал Сент-Ив, хотя, возможно, вскоре эта ложь станет правдой.

— Достойнейшая организация. Приобрели у меня немало бочек. Та, что вы выбрали, стоит ровно триста фунтов, сэр, с полной гарантией мореходности, и к ней прилагается буксирный конец, а также бочонок с отделениями, где хранится запас сушеной говядины, концентрированного сока лайма и галет. За дополнительную плату мы предлагаем лоции, защищенные от морской воды не менее чем десятью слоями лака. Вы, конечно, уже прочли список приспособлений в брошюре.

— Да, конечно, — подтвердил Сент-Ив. — Триста фунтов, я считаю, вполне справедливо, — он достал из кармана три мокрые двадцатифунтовые ассигнации. — С радостью внесу это в качестве залога, а остальное заплачу векселем моего банка.

Приказчик, не говоря ни слова, смотрел на него сквозь очки, наморщив нос, словно снова уловил неприятный запах. Сент-Ив и сам чувствовал сомнительный аромат, исходивший от его одежды; кожа на голове и лице зудела. Он укорил себя за то, что не побрился утром, но тогда он скорее всего разбудил бы Элис, а она…

Отбросив эту мысль до лучших времен, он изобразил улыбку, не зная, смотрят на него оценивающе или с откровенным презрением.

— Боюсь, это совершенно невозможно, — сказал приказчик. — Наш хозяин, Диоген, рад принять наличные деньги в любом виде, будь то хоть полтонны фартингов в окованном железом сундуке, уверяю вас. Но банковские векселя, долговые расписки и отказы от прав первородства детей нам без надобности. Если у вас в банке достаточно средств, чтобы взять эти деньги наличными, рекомендую так и поступить. Всего вам хорошего.

С этим приказчик отвернулся и принялся натирать тряпкой застекленный прилавок. Сент-Ив получил от ворот поворот. Выходя из лавки, он столкнулся в дверях с ломившейся внутрь парой забулдыг и, прежде чем дверь за ним захлопнулась, успел услышать возглас приказчика: «Добрый день, единомышленники!» Он наблюдал из затемненного коридора, как приказчик, жестикулируя и кивая, провел их в дальний конец лавки. Меньше чем в трех шагах от двери стояла бочка, примерно такая же, как собирался купить Сент-Ив. Невозможно было понять, есть ли в ней бочонок с концентрированным соком лайма и галетами, но он знал, что вполне может войти внутрь, взяться руками за горловину бочки и выкатить ее наружу незаметно для приказчика.

Он почувствовал, как рот помимо воли складывается в ухмылку, и толчком распахнул дверь, охваченный неодолимой страстью. Дверной колокольчик звякнул, тут же выдав его вторжение. Клерк мгновенно развернулся и поспешил к нему, но Сент-Ив уже схватился за бочку и, развернувшись к двери, сильно дернул ее и чуть не упал, потому что бочка не двинулась с места: колеса ее упирались в деревянные башмаки, привернутые болтами к полу. Бросив бочку, он рванул к выходу, вылетел наружу и понесся по Кенсингтон-Хай-стрит: полы сюртука развевались на бегу.

Увидев, что за ним никто не гонится, он заставил себя остановиться. В противном случае его бы наверняка арестовали. Прохожие смотрели искоса и сторонились. Как бы там ни было, жизненная энергия в его теле совершенно иссякла. Сент-Ив зашел в первый попавшийся паб, где принял два пакетика порошка с кружкой эля, поскольку помимо усталости изнывал от жажды.

Несколько ободрившись новой дозой, он прошел через Гайд-парк в сторону Треднидл-стрит, к Банку Англии. Снять необходимые деньги не составит никакого труда. Элис поймет, сказал он себе, надо просто ей все объяснить. Вдруг раздался звук колокольчиков, и показалась вереница бочек: их тянули по Серпентайн-роуд целых шесть Красных жилетов.

— К реке! — кричали бочкари, и ему пришлось посторониться, чтобы пропустить их, хотя он изнывал от желания влиться в их ряды.

В этот момент он вспомнил, что сегодня первое мая и банки закрыты, а значит, он останется без бочки. Он попытался вспомнить, сколько пакетиков порошка проглотил с тех пор, как проснулся на заре, но не мог. Сунув руку в карман пальто, он ощупал пергаментный сверток с пакетиками и связывающую его бечевку и зашагал в Смитфилд, раздираемый желанием заполучить бочку и унынием.

ПРИЧАЛ ТУЛИ-СТРИТ

Пока они с Табби шли пешком через Лондонский мост, Элис невольно искала глазами Лэнгдона. Она не могла выбросить из головы его записку, невозможно краткую и резкую. Странный рассказ Ларкин про угрей не выходил из головы, и она снова вспомнила о рыбном запахе, исходившем от стакана. Эти смутные мысли ни к чему не вели. Она напомнила себе, что нет разумных причин ожидать встречи с Лэнгдоном, — с другой стороны, все утро складывалось сегодня не слишком разумно.

Мост заполнили зеваки, собравшиеся поглядеть на веселье, — как всегда, в толпе взад и вперед шныряли уличные мальчишки, в том числе, видимо, и пираты из шайки Ларкин. Обстановка весьма благоприятствовала карманным кражам, и Элис поплотнее прижала к себе сумочку, пожалев, что не оставила ее в трактире. Им с Табби то и дело приходилось уступать дорогу вереницам бочкарей, наперегонки стремящимся через мост, и она увидела, что у спуска к воде на причале Тули их собралась уже целая толпа. Красные жилеты помогали спустить бочки с причала или же стояли по колено в воде в реке, связывая бочки вместе в подобие плотов, пропуская веревки в кольца, прикрепленные к днищам, чтобы с отливом они все разом понеслись вниз. Другие вставляли мачты, боковые поплавки и парные весла в бочки более сложных конструкций.

Бочкари полностью заполнили Боро-Хай-стрит и проезд, который спускался от рынка Боро-Маркет к Темзе. Бочки, поодиночке и связанные вместе, тянулись вдоль южного берега до Хорслидаун-лейн и дальше. Некоторые увязли до самого верха колес в иле на берегах Темзы, так и не добравшись до реки. Другие колыхались в стоячей воде, ожидая отлива, а из проходящих мимо лодок в их адрес летели обидные насмешки; иным лодочникам приходилось отпихивать бочки с дороги баграми. Элис казалось, что повсюду бочки, сотни и сотни бочек, и вся эта сцена выглядела чрезвычайно нелепо. На набережной присутствовали и констебли, без сомнения, готовые в любой момент разогнать это собрание. Ларкин Справедливая скрывалась где-то в толпе, выжидая момент, чтобы дать полиции повод для действий и заработать обещанные Табби две кроны. Табби, как и его дядюшка Гилберт, отличался и порывистостью, и щедростью.

Члены фракции Примроуз-Хилл, по словам Табби, носили зеленые соломенные шляпы, и Элис разглядела несколько, видневшихся тут и там в толпе. Табби указал на две кучки ожидавших спуска зеленых шляп на ступенях к причалу, однако распознать среди них Гилберта было невозможно, поскольку бочки закрывали их снизу, а широкополые шляпы сверху.

Элис узнала Ларкин, которая в сопровождении нескольких малолетних спутников бродила между бочкарями в поисках бочки с гербом Фробишеров — яростным ежом с извивающимся красным чертом в зубах.

— Господи, они нашли его! — воскликнул Табби, тыча пальцем в сторону причала. Элис посмотрела в том направлении и сразу увидела Гилберта. Гребное колесо его бочки бодро вращалось, хотя сама бочка еще находилась на суше. Он наверняка крутил педали внутри бочки, проверяя механизм. Как и остальным его единомышленникам, ему явно не терпелось пуститься в путь. Стоило Элис об этом подумать, как Ларкин сдернула шляпу с головы Гилберта и бросила ее в реку. Встряхнув косичками, она запрыгнула на его бочку, с нее перепрыгнула на другую, третью — и дальше, в прыжке срывая обеими руками шляпы и швыряя их в стороны. За ней вся шайка — сложно сказать, сколько именно человек — последовала ее примеру, и воздух вмиг наполнился летящими шляпами и детьми, скачущими по бочкам, расталкивающими их в разные стороны и сеющими смятение.

Зрители на мосту и в лодках на реке радостно заулюлюкали, а среди бочкарей, подвергшихся нападению в тот самый миг, когда они собирались начать свою миграцию, началась паника. Многие завопили, словно от физической боли. Табби уже продвигался к причалу, раздвигая своей массой толпу и крича:

— Дорогу! Дорогу!

Элис торопливо шла за ним, а он только увеличивал суматоху, распихивая бочки налево и направо. Два коренастых Красных жилета преградили Табби путь, но он смахнул их со своего пути, как манекены из папье-маше.

По ступеням причала Тули кувырком катились бочки, с брызгами падали в воду и выплывали на стремнину: отлив начался, и миграция шла полным ходом. Перед Элис возник просвет, и она снова увидела Гилберта. Ларкин уселась на бочку верхом, лицом к Фробишеру-старшему, не давая ему выбраться из своей скорлупы, а четверо ее оборванных товарищей, мальчик и три девочки, тянули и толкали бочку к пустынному переулку выше по реке. Гилберт дико вращал глазами, открывал и закрывал рот, и вертел головой во все стороны, ища спасения.

Табби и Элис бросились вдогонку, но тут ей на глаза попались двое спешивших к ним сквозь толпу полицейских; толпа начала успокаиваться, поскольку вихрь летящих шляп, видимо, миновал.

— Держи! — Элис бросила свою сумочку Табби. — Встретимся в «Полжабы Биллсона»! — с этим она развернулась и побежала навстречу двум полицейским, до которых оставалось еще футов сорок. Она обогнула опрокинутую бочку с застрявшим внутри хозяином и изо всех сил закричала, придав лицу соответствующее тревожное выражение:

— Помогите! Помогите! Сумочку украли! — она указывала рукой в сторону рынка Боро-Маркет. — Мои драгоценности! Украли драгоценности!

— Кто, мадам? — спросил полицейский. Оба с готовностью пришли к ней на помощь, несмотря на буйство толпы кругом, и ободряюще улыбались. — Как выглядел этот мерзавец? — спросил другой.

— Коренастый, небольшого роста, — лепетала она, — с жутким шрамом, почти без носа. Крапчатая твидовая куртка. Я… — она вскинула руки к вискам, будто собираясь упасть в обморок. — Он же убежит, спешите! — всхлипнула она и с удовлетворением проследила, как полицейские с решительным видом ринулись в погоню. Сама она тут же бросилась назад к извилистому переулку, по которому добралась до набережной Бэнксайд и направилась дальше, к мосту Саутворк. Табби и шайка Ларкин исчезли вместе с бочкой дядюшки Гилберта.

Следующий час она потратила на поиски Диогена, внимательно следя за тем, чтобы не попасться на глаза двум услужливым полицейским, но, к счастью, не встретила их. Практически всякий, кого ни спроси, слыхал о Диогене и высказывал то или иное мнение о том, где могла находиться его лавка, однако никто его не видел. Она прошла вверх по Бэнксайд и Коммершиал-роуд к мосту Ватерлоо, вернулась обратно и наконец направилась в Смитфилд, к трактиру «Полжабы». С моста Саутворк перед ней открылся вид на реку, усеянную отплывающими с отливом бочками. Причал Тули с моста было не видно, но и без того становилось ясно, что, несмотря на все помехи, миграцию полностью остановить не удалось.

Внезапно вся история показалась ей смешной: безумные бочкари, летящие, в воздухе шляпы, Гилберт, утаскиваемый задом наперед в переулок, полицейские в погоне за несуществующим грабителем. Она расхохоталась и прикрыла рот рукой, понимая, что не в силах сдержать смех. Но все же, напуганная собственным возбуждением, Элис заставила себя остановиться, прежде чем смех превратится в рыдания, и, держа себя в руках, продолжила свой путь по Квин-стрит через Чипсайд.

Приближаясь к углу Сент-Мартин-стрит, она услышала звяканье колокольчиков и возгласы бочкарей: «К реке!» — повторяющиеся снова и снова, как мантра.

Прямо на нее двигался поезд из двадцати бочек: все пассажиры в желтых шляпах, а Красные жилеты бежали рядом, как породистые рысаки. Когда они почти повернули за угол, она обратила внимание на одного из бочкарей: высокий растрепанный мужчина без шляпы клевал носом, сидя в бочке. Лица Элис не разглядела из-за опущенной головы, но у нее мелькнула мысль, что это Лэнгдон, — сюртук этого человека очень походил на сюртук Лэнгдона; у нее лихорадочно забилось сердце, и она судорожно вздохнула… Вереница бочек резко повернула за угол, и на повороте последние несколько штук сильно мотнуло в сторону. Веревка лопнула, две бочки, внезапно отделившись от остальных, опрокинулись и, врезавшись в стену рядом с галантерейной лавкой, разбились в щепы, а их пассажиры полетели на мостовую. Остальные продолжали свой путь через Чипсайд, как ни в чем не бывало.

Пока вокруг павших бочкарей собиралась толпа, Элис, стоя на тротуаре, провожала взглядом вереницу бочек. Совершенно исключено, сказала она себе, чтобы Лэнгдон опустился до такого состояния и оказался среди них. Еще вчера вечером он был самим собой — разумным и жизнерадостным. Невозможно превратиться в другого человека за такое короткое время. Она решительно повторила это про себя и продолжила путь в Смитфилд, укоряя себя за чрезмерно буйное воображение.

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

— Я отдал дядюшкину бочку Ларкин, — Элис с Табби сидели в зале «Полжабы Биллсона», — и она продала ее кому-то на улице за жалких шестьдесят фунтов, а затем разменяла деньги на монеты и раздала половину своим сообщникам-пиратам. Любит звонкую монету, как и остальные. Теперь они богаты, но к концу недели опять станут нищими. Она подбила дядю сыграть в карты в «Пиковую даму».

— Наверное, ей пришлось продать бочку задешево, чтобы побыстрее от нее избавиться, — Элис с благодарностью приняла принесенный Хоупфулом стакан сока с ромом. — Как ее только не схватили полицейские! — она посмотрела на Гилберта, сидевшего за столом и озирающегося по сторонам, словно полоумный — каковым он, конечно, и являлся, по крайней мере частично. Ларкин сидела напротив старика, спиной к Элис, и раздавала карты. Перед обоими высились столбики крон и шиллингов.

— Игра идет по-крупному, — заметила Элис.

— Думаю, Ларкин может пока не волноваться за свои деньги, хотя обычно с дядюшкой лучше играть не садиться. Между прочим, она заметила твой трюк с полицейскими — сразу поняла, что ты затеяла. Очень одобряет.

— Я польщена, — сказала Элис, — и весьма одобряю ее, хотя бедняжка кончит на виселице, если не вытащить ее из этой пиратской жизни.

— В карты-то свои погляди, — громко сказала Ларкин, будто Гилберт был слегка глуховат. Поскольку он так и не ответил, она взобралась коленями на стул, перегнулась через стол, посмотрела в его карты и вытащила несколько пар, сбросив их на стол. — У тебя хорошие карты, дядюшка. Ставь пять монет. Слышишь меня? — он опять не ответил, и она выбрала из его кучки пять шиллингов и положила их на середину стола, вместе с несколькими монетами, которые уже там были.

Элис подошла к ним поближе, чтобы посмотреть на игру. Она улыбнулась Ларкин и положила руку на плечо Гилберта. Тот с угрюмым видом сидел в своем кресле, тупо глядя на нетронутую кружку эля, и выглядел намного старше своих лет, жалким и несчастным. После длительного пребывания в бочке он пах, как соленая треска, а его одежда растрепалась.

— Он ничего не слышит, — вслух пожаловалась Ларкин. — Это все порошок. Теперь ему со страшной силой хочется принять дозу, а мы ему не даем.

— Мы спустили порошок в туалет, — громко объявил Табби. — Страдать никакого толку. Пей пиво, как все нормальные люди, и делай, что говорит Ларкин.

Гилберт повернул голову и посмотрел на Табби, как на незнакомца, а Табби грустно отвернулся.

— Кажись, порошок превратил его в лягушку, — вполне серьезно сказала Ларкин Элис. — Может, ты поцелуешь его в лоб, как девушка ту лягушку у колодца? В книжке сказок такое есть. Хочешь конфету?

— Да, спасибо, — Элис взяла у Ларкин тянучку из патоки и развернула обертку. — Мне помнится, что девушка из сказки в придачу отрезала лягушке голову. Голову резать не будем, но могу поцеловать его, раз ты советуешь. А ты, значит, книжки читаешь?

— Вроде того.

— Можешь мне как-нибудь почитать?

— А ты лягушку поцелуешь?

— Да, — Элис наклонилась, поцеловала Гилберта в лоб и посмотрела ему в глаза. На мгновение в глазах Фробишера-старшего блеснул разум, губы его дрогнули, как будто он собирался заговорить. Он мигнул, непонимающе посмотрел вокруг, но потом снова ушел в себя.

— Ну ходи, лягушачий король, — немного подождав, Ларкин опять перегнулась через стол и сделала ход за него. На сей раз Гилберт, кажется, следил за пальцами девочки и, когда она снова уселась в свое кресло, подался вперед и взял паточную тянучку из ее свертка. Он уже почти запихал конфету в рот вместе с оберткой, но Ларкин выхватила ее и громко разъяснила ему, что сначала конфеты надо разворачивать и не надо есть всё подряд, как собака. Гилберт сидел, открыв рот, в ожидании, пока она положит туда тянучку, а потом принялся жевать ее, глядя перед собой, и коричневая патока текла из уголков его рта.

— Мне кажется, он приходит в себя, — сказала Элис Ларкин.

— Он толстый, вот почему. А вот тощие валятся, как трава.

При слове «тощие» Элис сразу подумала о Лэнгдоне и вспомнила о сафьянной записной книжке, про которую совершенно забыла после завтрака. Она поспешила вверх по лестнице, не ожидая, что ей придется столкнуться с новым кошмаром. Книжка лежала на том же месте, где она ее оставила, все еще сырая. Элис подошла с ней к окну и открыла, осторожно переворачивая листы: первые страницы покрывали рисунки растений, рыб и животных, с короткими заметками, сделанными четким почерком Лэнгдона. Тут были показания барометра с датами, суммы осадков, наблюдения за погодой, за слоном Джонсоном, который жил у них в сарае, за ростом хмеля. Тут был перечень видов бегонии, выбросивших побеги с цветами только на прошлой неделе, — цвет и размер цветов, их необычный солоноватый вкус, отсутствие запаха…

Элис дошла до страницы с вчерашней датой, на которой было проставлено время — 8:18 вечера. И через тридцать секунд ей стало ясно, что произошло. Она почувствовала пустоту в груди и начала задыхаться. Тяжело опустившись на кровать, она немного посидела с закрытыми глазами, пытаясь успокоиться. В книжке нарастал бред — страница за страницей рассеянных замечаний и нелепых утверждений. Почерк становился все крупнее и неразборчивей, фразы все более эксцентричными, а восклицательные знаки и подчеркивания все более обильными. Перед ней лежало письменное свидетельство стремительного погружения в безумие, почти полностью помрачившего разум ее мужа, когда он принял следующие два пакетика порошка, очевидно, пребывая в полном восторге. Эту страницу покрывали пятна, пахнущие пивом и рыбой, а писанина на следующих страницах становилась всё более странной и бессвязной.

Она вернулась вниз, прихватив записную книжку с собой. Ларкин тихо переговаривалась с Табби, который при появлении Элис поднялся. Монеты с ломберного стола исчезли, а Гилберт спал, уронив голову на стол и громогласно храпя.

— Ларкин нужно кое-что тебе сказать, Элис, — мрачно сообщил Табби.

— А мне нужно кое-что сказать тебе, Табби. В чем дело, Ларкин?

— Вот что, мэм. Бобби пошарил по карманам у того типа, которому продал бочку. Он неисправимый, этот Бобби, к тому же это было проще пареной репы, ведь тот тип уже превратился в угря и отупел от порошка. В кармане у него были часы, но я отняла их у Бобби. Дело в том, мэм… — она подняла часы вверх, открыв крышку. — Тут вы. Я только что заметила.

— О боже, — Элис покачнулась и схватилась за спинку кресла, узнав часы — она сама подарила их Лэнгдону на день рождения два года назад. Он вставил под крышку ее фотографию. — Да, это действительно я, Ларкин. Слава богу, что ты принесла их мне.

Табби подлил масла в огонь:

— Получается, это Лэнгдон купил бочку за шестьдесят фунтов чуть больше часа назад. Ты не подозревала, что он принимает порошок?

— Я опасалась. Боже мой, ведь я его видела, — теперь она была уверена. — По Чипсайд спускалась к реке вереница бочек. Я не могла поверить, что он может быть среди них, но это был он. Наверняка он.

— Он сейчас летит вниз по реке со всеми остальными, мэм, — Ларкин отдала Элис часы. — Но мы вытащим его, если поторопимся. Слушай, Табби. Я подгоню лодку к причалу Пикл-Херринг. Знаешь, где это?

— Думаю, у Лондонского моста, но…

— Ниже по реке. Точно напротив Тауэра. Две лодки. Я знаю, где их позаимствовать. Если он уже в реке, придется его догонять. Живо! — девочка выбежала на улицу и стремглав пронеслась мимо окон трактира.

НА РЕКЕ

Уже второй раз за день Элис ехала в сторону Темзы в двухколесном кэбе. Совсем недавно увлечение бочками казалось ей лишь по-своему забавным, по крайней мере с какой-то стороны. Теперь оно виделось едва ли не сатанинским, а вечернее оживление на улицах только раздражало. Проехав Чип-сайд, у Банк-Джанкшн кэб попал в затор. Солнце клонилось к земле, приближался вечер. Элис вспомнила, что говорила Ларкин о погоне за Лэнгдоном вниз по течению, и представила себе гонку в темноте по несущейся к морю в Грейвсенде реке, невероятно широкой и вливающейся в бескрайний океан.

— У меня лопнуло терпение, — Элис открыла дверцу, сошла на мостовую, подобрала юбку и пустилась бегом, огибая Мэншн-Хауз, в сторону Кинг-Уильям-стрит. Табби что-то прокричал, она обернулась и с радостью увидела, что он последовал за ней. Прохожие глядели на нее с изумлением, и она молилась про себя, чтобы никто не попытался помешать Табби, заподозрив, что он гонится за ней с недобрыми намерениями. Она обегала прохожих слева и справа, то выскакивая на мостовую, когда появлялся просвет, то возвращаясь обратно на тротуар; раз она зацепилась каблуком за поребрик и чуть не упала. Табби нагнал ее внизу Темз-стрит, где им пришлось дожидаться просвета в потоке экипажей, телег и верховых. Внезапно дорога очистилась, Элис взяла Табби за руку, и они устремились вперед, на Лондонский мост, где наконец замедлили бег и, окутанные дымом, поднимавшимся от проходивших под мостом пароходов, ненадолго остановились, чтобы поискать на реке бочки.

Лодочники во всех направлениях гнали свои скорлупки, ничтожные по сравнению с пароходами и угольными баржами, а те, в свою очередь, выглядели жалкими на фоне высоких мачт кораблей, пришвартованных в Лондонском Пуле. Между лодками и судами прыгали на волнах бочки — миграция шла полным ходом; бочки каким-то сверхъестественным образом избегали столкновений. Вскоре Элис поняла, что дело обстоит не так благополучно: некоторые бочки плыли пустыми, другие полностью погрузились в воду, один бочкарь устало плыл по-собачьи, пытаясь догнать свою наполненную водой бочку.

Среди бочкарей попадались желтые шляпы, и она указала на них Табби, не зная, конечно, те ли это желтые шляпы, что она видела в Чипсайде. Определить, плывет ли там Лэнгдон или его уже унесло отливом за Гринвич, было решительно невозможно. Причал Пикл-Херринг находился где-то на правом берегу, напротив Тауэра, но разглядеть его мешали многочисленные препятствия: суда, доки и изгиб речного берега.

Элис с Табби размеренным шагом продолжили путь, временами тщетно поглядывая на реку, и скоро снова оказались в начале Боро-Хай-стрит. Видимо, отчаянные попытки миграции всё еще продолжались. Многие бочки перевернулись: одни пассажиры лежали в беспамятстве, другие выползли наружу и брели по берегу по щиколотку в грязи или ползли к реке на четвереньках. Раздавались возгласы, крики, то и дело прерывающиеся трелями полицейских свистков.

Лондонская полиция явно получила приказ положить конец бочечному безумию — мягко говоря, поздновато, подумала Элис. На причалах и пирсах громоздились завалы перевернутых бочек. Некоторым бочкарям удалось без помех уйти, иные вяло отбивались, одержимые безумным желанием влезть в воду. Красные жилеты бесследно исчезли, слиняв, не дожидаясь развязки, как и друзья Ларкин — Чарли и Джек.

Элис взяла Табби под руку. Они пересекли Дюк-стрит, двигаясь вдоль реки вниз по течению, но внезапно Табби остановился и крикнул:

— Вот же он сам, негодяй! Богом клянусь, пытается скрыться!

Всего футах в тридцати от них Диоген торопливо складывал свою бочку в тени дерева у углового паба. На прикрепленной к бочке мачте все еще развевалась вывеска. Удивительно громадный детина с длинным лошадиным лицом стоял, скрестив руки, загораживая хозяина, явно полный решимости защищать его. Он осторожно заглянул за угол, обернулся и что-то сказал Диогену, тот захлопнул крышку на петлях и наклонился, видимо, чтобы отпустить тормоз на колесе.

Табби сунул руку под сюртук и вытащил надежно спрятанную под ним тяжелую дубинку из тернового дерева, висевшую под мышкой на специальной тесемке. Накинув тесемку на руку, Фробишер-младший спрятал дубинку за спиной.

— Я намерен положить конец этому разбою, — торопливо сказал он Элис. — Переходи дорогу, первый поворот налево, потом направо, дальше прямо до Пикл-Херринг-стрит, и молись, чтобы Ларкин тебя уже ждала. Я тоже сразу туда.

— Вздор, — возразила она. — Вон там стоит симпатичный сержант полиции, судя по форме. Он с радостью зацапает Диогена. Сейчас его приведу.

Прежде чем Табби успел возразить, она устремилась к полицейскому, размахивая руками.

— Диоген там! — она показала себе за спину. — Там, за углом паба, на Дюк-стрит. С ним охранник, громила, вы уж поосторожнее.

— Да неужели? — полицейский два раза длинно свистнул в свой свисток и двинулся вперед.

Элис увидела, что от толпы отделились два констебля и потрусили за сержантом; к счастью, ни один, ни другой не пытался найти ее сумочку сегодня утром. Она пошла вслед за ними, на расстоянии, и, завернув за угол, замедлила шаг и оглянулась, решив пробираться к реке, а не продираться сквозь потасовку на Дюк-стрит.

Диогенова бочка была опрокинута через правую ось, одно колесо со спицами было разбито на куски. Здоровяк со злобным видом сидел на земле, держась за левую руку. Диоген висел на мачте вместе со своей вывеской, с натянутым на голову сюртуком, извиваясь и вопя. Табби и след простыл. Скорый на руку со своей дубинкой, только из-за вынужденной спешки он не натворил ничего более серьезного.

У реки Элис остановилась на узкой каменной на-бережной, возвышавшейся над речной грязью футов на шесть, и двинулась дальше, к своей цели, торопясь догнать Табби, без сомнения, направившегося к причалу. Правой рукой она касалась старой кирпичной стены — задней стены здания, стоявшего между Дюк-стрит и рекой. Прямо перед ней, где стена кончалась, находился причал Тули. Она спустилась на площадку у реки и оказалась среди разбросанных бочек и пары десятков повалившихся на ступени измотанных бочкарей, для которых миграция закончилась прямо тут. За причалом набережная продолжалась, и Элис устремила путь к Пикл-Херринг-стрит, где едва не столкнулась с Табби. Они пошли дальше вместе. Табби временами оглядывался через плечо, явно опасаясь констеблей. Их, однако, никто не преследовал: путь вперед был открыт, и Элис снова взяла его под руку. Пропустив подводу, которая пересекла их путь на Бэттл-Бридж-стрит, они без помех перебежали Стоуни-лейн, и до причала Пикл-Херринг осталось не больше двадцати ярдов. Элис заметила Ларкин и двух ее товарищей, приближающихся к причалу на двух лодках. Они держались у берега, в тени большого корабля. Товарищи Ларкин, мальчик и девочка, сидели бок о бок в видавшей виды плоскодонке, работая веслами. Ларкин стояла на корме ялика, споро управляясь своим.

— Забирайтесь! — крикнула Ларкин, когда Табби поймал причальный конец ялика. Двое в плоскодонке начали табанить и остановились в десяти футах от берега. — Мисс Элис со мной, — скомандовала Ларкин, — а Табби в плоскодонку!

Элис повиновалась, села на банку лицом к носу и поняла, что они уже несутся по реке, обратно в тень корабля и дальше вниз по течению. Она оглянулась и увидела, что Табби ловко взобрался в плоскодонку, как только она коснулась бортом края короткого причала; лодка накренилась на нос под его тяжестью и едва не зачерпнула воды, но сразу выправилась и двинулась за ними. Их снова коснулись последние предзакатные лучи солнца, готового вот-вот скрыться за куполом собора Святого Павла. Тени на реке удлинились.

— Это Бобби и Купер там, в плоскодонке, — сказала Ларкин Элис. — Те самые, что у твоего часы сперли. Глаз-то у него острый, у Бобби: если кого обчистит, то запоминает навсегда.

Элис снова оглянулась и увидела, что Табби сел на весла. Бобби и Купер стояли на банках, Бобби смотрел в короткую подзорную трубу, обводя взглядом реку. Они шли вниз по течению, мимо доков Святой Екатерины на левом берегу и лабиринта верфей и мостков — на правом. Здесь бочки плыли уже на большом расстоянии друг от друга; большинство бочкарей явно заблудилось на реке. Ларкин гребла вперед с удивительной скоростью, обгоняя бочки, влекомые вперед лишь отливом. По непонятной причине в бочках преобладали мужчины, но Лэнгдона среди них не оказалось. Проходящее судно закрыло противоположный берег, и Табби обошел его с другой стороны. Плоскодонка ненадолго скрылась из вида, потом появилась снова; дети по-прежнему внимательно осматривали реку. Через несколько минут солнце скрылось и тени исчезли, уступив место сгущающимся сумеркам. Ларкин снова направила ялик ближе к правому берегу, где в реке кучкой бултыхалось с десяток бочкарей, но там Лэнгдона они не нашли.

Плоскодонка вновь скрылась из вида, они уже плыли по крутой излучине к Лаймхауз-Рич с его лабиринтом доков и верфей, между которыми сновали лихтеры, перевозя тонны угля и товаров с пришвартованных судов. Иногда между судами дрейфовала одинокая бочка, но они попадались все реже. У Элис забрезжила робкая надежда, что Лэнгдон вообще не добрался до реки. Возможно, он попал в потасовку с полицией и мирно сидит в камере в Ньюгейтской тюрьме — именно то, чего так боялся Табби. Она взмолилась о том, чтобы так и случилось.

Раздался резкий свист, и Ларкин воскликнула:

— Я ж говорю, глаз-алмаз! — Элис поняла, что свистит девочка, Купер, а Бобби указывает на пять бочек у левого берега, ярдах в восьмидесяти от них — четыре желтых шляпы, — и даже в наступающем полумраке Элис узнала среди них Лэнгдона с обнаженной головой. Слава богу, что Бобби залез к нему в карман. Ларкин развернула ялик и проскочила в четырех футах перед носом лихтера, не удостоив ответом адресованные ей ругательства.

Они быстро сближались: плоскодонка, ялик и бочки, всё ближе и ближе, и бочкари наконец поняли, что их сейчас возьмут на абордаж. Они подняли крик, пытаясь взяться за руки, и сбились вместе, как стайка рыб при приближении хищника; их гребные колеса поднимали пену. Табби приналег на весла, чтобы обогнать и перерезать бочкам путь, а Ларкин крикнула:

— Держись! — и направила ялик в самую гущу бочек, распихав их в стороны; нос ялика ударился в одну из бочек и закрутил ее.

— Лэнгдон! — Элис наклонилась за борт в ожидании момента, когда можно будет схватиться за приподнятый рундук над кормой бочки. Ее муж заозирался и заметил их. Увидев дикое выражение его лица — безумное, чужое, — Элис на секунду заколебалась, но затем к ней вернулось мужество. Лэнгдон резко повернул штурвал влево, пытаясь уйти к левому берегу, в струю быстрого течения, а Ларкин бросилась в погоню, гребя широкими ровными движениями, перекидывая весло с борта на борт.

Лэнгдон уже достиг быстрины и обгонял их; его гребное колесо крутилось, пеня воду, и вскоре они миновали Лаймхауз-Рич. Однако силы беглеца постепенно истощились, колесо замедлилось и в конце концов остановилось. Элис наклонилась и схватила кормовой конец бочки, волочившийся по воде сзади.

— Держу его! — крикнула она.

Но в этот момент Лэнгдон распахнул дверцы бочки, встал и попытался выпрыгнуть наружу. Бочка накренилась, он вылетел из нее лицом вниз и скрылся под водой. У Элис не оставалось времени снимать туфли, зато, к счастью, под нижнюю юбку она надела брюки. Быстро стянув юбки, она перекатилась через планшир в реку, плотно закрыв глаза и рот. Всплыв на поверхность, она сориентировалась и поплыла за мужем, стараясь держать голову повыше.

Лэнгдон отчаянно выгребал в густую тень между двумя пришвартованными судами, ботинки и сюртук явно тянули его вниз. Элис поравнялась с мужем, держа голову над водой, подсунула руку под его правое плечо, заработала ногами, чтобы приподняться, и, собрав все силы, перевернула его на спину, а потом обхватила рукой вокруг груди и подставила бедро под поясницу, сильно загребая правой рукой и молотя ногами, чтобы поддерживать на плаву двойной вес.

Лэнгдон внезапно выгнулся дугой, словно пытаясь подпрыгнуть, и снова плюхнулся в воду, увлекая вниз их обоих. Но Элис не сдавалась и снова перевернула его на спину, подставив бедро, стараясь держать голову над водой; по ее волосам стекала грязная вода Темзы.

— Спокойно, — выдохнула она. — Я держу тебя, милый.

Он тихо застонал и пошевелил губами, словно пытаясь что-то сказать. Она не знала, понял ли он ее, но сопротивление прекратилось. Раздался стук дерева о дерево, и она услышала, что Табби и Ларкин кричат ей, чтобы она держалась. По голове скользнуло весло, кто-то прокричал извинения. Она замахала свободной рукой, ударилась костяшками пальцев о весло и крепко ухватилась за него, боясь, что Лэнгдон в любой момент начнет метаться и она не удержит их обоих. Но Табби быстро подтянул их к лодке, Бобби и Купер взялись сверху, Элис помогала снизу — и сообща они перевалили Лэнгдона на дно плоскодонки, между банками.

Элис схватилась за планшир ялика, но не пыталась залезть внутрь, опасаясь опрокинуть плоскодонку. Ее дыхание постепенно успокоилось, и она наконец осознала, что Лэнгдон в безопасности или, по меньшей мере, жив. Она вспомнила совет Ларкин «поцеловать лягушку» и о том, что Гилберт почти пришел в себя от ее поцелуя. Эта мысль вселяла надежду, и она уцепилась за нее не менее крепко, чем за борт ялика. Элис изо всех сил старалась плакать беззвучно, радуясь, что слезы смешиваются с водой Темзы, струящейся с ее волос. Ларкин наклонилась к ней поближе и сказала:

— Там, прямо впереди, Пьяный док, мэм. Бобби и Купер прихватят тачку, и мы на ней дотолкаем вашего мужа до Гринвич-роуд, а там отыщем извозчика и доедем до трактира.

ПОЦЕЛУИ И ЛЯГУШКА

— Сотни бочек сели на мель на песчаных мелях Гудуин, неизвестное число бочкарей утонули или пропали без вести в море, — прочла Элис. — Поиск тел продолжается.

Она положила «Таймс» на стол и взглянула на Сент-Ива, молча сидевшего напротив. Его руки иногда непроизвольно тряслись, и он предпочел на них сесть. Дрожь напоминала о его прыжке в безумие, и ему хотелось избавиться от этого напоминания как можно скорее. Если повезет, самые серьезные симптомы пройдут уже завтра, и они смогут вернуться в Айлсфорд. Вина и стыд, знала Элис, еще долго будут преследовать мужа, что бы она ни говорила, чтобы смягчить их.

— Погибло бы гораздо больше, если бы случился шторм, — сказал Гилберт Фробишер. И, обращаясь к Сент-Иву, совершенно жизнерадостным голосом продолжил: — Дрожь пройдет, профессор. Еще вчера, пока выходил яд, меня трясло, как желе, но теперь все прошло. Ухудшение, несомненно, произошло быстро, но и выздоравливаешь тоже быстро. Ты все еще видишь реку?

— Да, — сказал Сент-Ив. — Стоит только закрыть глаза, и я в реке.

— Значит, это у нас общее. Однако мне даже нравится там. В настоящем мире не бывает такой спокойной, прозрачной воды, такого совершенного покоя. Теперь я понимаю, как курильщик опиума относится к своей трубке. Ты знаешь, что опиумисты нанимают людей, чтобы их будили от сна? Иначе они так и не проснутся и умрут от голода на своих лежанках, ибо мир снов намного превосходит наш мир, — затем, поглядев в сторону стола, где Табби и Ларкин отчаянно резались в «Пиковую даму», он воскликнул: — У Табби в рукаве карта, Ларкин!

— И кто, спрашивается, научил меня этой уловке, когда я был еще невинным ребенком? — спросил Табби, сердито уставившись на дядюшку. — Помнишь, как заставлял меня повторять? «Сдай мне туза», — говорил и награждал конфетой, если получалось. Тебя впору судить за совращение малолетних, — Фробишер-младший небрежно вытащил из рукава припрятанную карту и бросил ее к отыгранным. Ларкин же он сказал: — Очень, очень внимательно следи за дядюшкой Гилбертом, когда он сдает карты, дитя.

Ларкин сгребла банк.

— Всё по справедливости, — сказала она, — а я не дитя. Если жульничаешь, всё мне.

— Видишь, дядюшка, что ты наделал. Она меня уже обобрала. Одолжи десять монет, Ларкин.

— Одолжить-то одолжу, но вернешь пятнадцать.

— Грабеж! — воскликнул Табби. — Ты точно уверен, что хочешь стать ее опекуном, дядюшка? Видишь, как она себя ведет.

— Теперь, после того как она тебя окоротила, я уверен вдвойне.

— Замечательно, что ты предложил стать опекуном Ларкин, — понизив голос, сказала Элис Гилберту. — А ты уверен, что справишься с ней, все же девочка? Скоро она превратится в женщину, и к тому же строптивую.

— У моего слуги Барлоу с женой две дочери. Миссис Барлоу мне поможет. Что же до строптивости, то, позволь, девчонка только благодаря ей и спасла всех нас. Это в ней и ценно. Боюсь только, что жизнь в Дикере покажется ей слишком скучной. Впрочем, она интересуется птицами, а Саут-Даунс этим славится.

Элис взглянула на Сент-Ива и заметила, что он пристально на нее смотрит.

— Память возвращается? — спросила она его.

— Да, но отдельными кусками. Помню, как принял первые два пакетика порошка в Джордж-Инн, потом снова следующим утром, перед тем как написать эту позорную записку и оставить ее Биллсону. Я так быстро катился по наклонной, что, к своему вечному стыду, мгновенно превратился в настоящего забулдыгу. Возможно, это и к лучшему, что я не помню все подробности, — он взял со стола лежавшую перед ним сафьянную записную книжку и, заглянув в нее, тут же захлопнул и положил на место. — Но я помню, как плыл по Темзе, — сказал он Элис, — и как ты держала меня. Ты еще сказала: «Я держу тебя». Без тебя я бы утонул. Это я знаю точно.

Элис обнаружила, что не в состоянии ничего сказать, и, последовав совету Ларкин, поцеловала мужа.