Оборванные струны

3 • Лев

Лев смотрит, как Уил моет посуду после ланча, и всё думает, что же толкнуло его на то, чтобы рассказать этому парню правду о себе — что он был десятиной и сбежал от своего долга. Если выдать слишком много информации, это, чего доброго, может ему повредить. И в этот момент в него летит посудное полотенце, шлёпает по лицу и падает на стол.

— Эй! — Лев вскидывает глаза — неужели Уил за что-то сердится на него? Но нет — у большого словно медведь Уила улыбка плюшевого медвежонка.

— Можешь вытереть тарелки. Встретимся в конце коридора, когда закончишь.

Дома Лев никогда не мыл посуду — это работа для прислуги. К тому же он болен! Больного человека заставляют вытирать тарелки! Однако он без возражений делает, что приказано. Он должен Уилу за концерт. Он никогда прежде не слышал такой гитарной игры, а ведь семья Лева была высококультурной: дети играли на скрипке, а по четвергам все они ходили на концерты симфонической музыки.

Но музыка Уила была совсем иной. Она была... настоящая. Два часа подряд он играл исключительно наизусть: немного Баха, Шуберта, Элтона, но больше всего — испанской гитарной музыки.

Лев опасался, что слишком слаб, что такие насыщенные, сложные вещи в его состоянии будет тяжело слушать, но всё оказалось как раз наоборот. Музыка баюкала его, она, казалось, пела в его синапсах: звуки вздымались, расцветали, кружились в совершенной гармонии с его мыслями.

Лев заканчивает вытирать посуду и вешает полотенце. Он подумывает, не вернуться ли ему в свою комнату, но Уил пробудил в нём слишком сильное любопытство. Лев находит парня в конце коридора — тот закрывает дверь своей спальни и надевает лёгкую куртку. Без своей гитары Уил выглядит каким-то... незаконченным. Очевидно, это ощущает и сам Уил. Его пальцы нерешительно теребят дверную ручку, затем, вздохнув, он снова открывает дверь в свою комнату и выносит оттуда гитару и ещё одну куртку — для Лева.

— Мы куда-то идём? — спрашивает Лев. — Куда?

— Да по разным местам...

Этот ответ как раз в духе такого парня, как Уил, но Лева он наталкивает на мысль о расплетении. О том, как все части его тела были бы разбросаны по разным местам. Лев перебрался через стену резервации в отчаянной надежде обрести убежище. Но что если он слишком слепо доверился слухам?

— А правда, что в резервациях для беглецов безопасно? — спрашивает он. — Правда, что Людей Удачи не отдают на расплетение?

Уил кивает.

— Мы так и не подписали Соглашение о расплетении. Так что не только нас не могут расплести, но и мы не можем пользоваться частями тел расплётов[4].

Лев задумывается. Он не может взять в толк, как может существовать общество, в котором никого не разнимают на части.

— Но... откуда же вы берёте органы?

— Природа предоставляет, — несколько загадочно отвечает Уил. — Иногда. — В глубине его глаз проходит какая-то тень. — Пойдём, я покажу тебе резервацию.

Через несколько минут они стоят на открытой площадке и смотрят с довольно значительной высоты вниз, на русло высохшего ручья. На другой стороне лощины тоже возвышаются дома, воздвигнутые прямо на красных камнях крутого склона. Все здания построены на старинный лад, и всё же в них ощущается нечто модерновое. Отделаны они с ювелирной тщательностью. Новейшая технология на службе у вековых традиций.

— Высоты ты, кажется, не боишься? — Уил не ждёт ответа, лишь удостоверяется, что драгоценная гитара хорошо закреплена у него на спине, и становится на верёвочную лестницу. Он карабкается вниз, по временам съезжая на несколько метров за раз.

Лев сглатывает, однако он нервничает гораздо меньше, чем несколько недель назад. Должно быть, привык — в последнее время он только и знает, что пускается в какие-то опасные предприятия. Он ждёт, когда Уил достигнет дна лощины, затем стискивает зубы и спускается следом. С левым запястьем, всё еще стянутым ортопедическим браслетом, это не так-то просто; а каждый раз, когда он бросает взгляд вниз, в животе у него словно что-то переворачивается. И всё же Лев добирается до дна лощины и только тут соображает, почему Уил заставил его это сделать. Первое, что всегда утрачивает беглец — это уверенность в своих силах. Предоставив Леву спуститься самостоятельно, Уил вернул ему чувство собственного достоинства.

Когда Лев поворачивается к Уилу, его ждёт сюрприз: они, оказывается, не одни.

— Лев, это мой дядя Пивани.

Лев осторожно пожимает руку здоровенному мужчине, не сводя глаз с зажатой под его левой подмышкой винтовки, стреляющей дротиками с транквилизатором. Дядин костюм из оленьей кожи довольно сильно потрёпан, сыромятный кожаный ремень, стягивающий волосы, ослаб, и седые космы выбились наружу, так что вид у дяди диковатый, — но сапоги у него солидной дизайнерской марки, а на руке — дорогие швейцарские часы. Кстати, винтовка с прикладом из чёрного дерева наверняка сделала на заказ.

— Как прошла сегодняшняя охота? — спрашивает Уил. По идее, довольно обычный вопрос, но Лев не может не заметить, как напряжённо вглядывается Уил в дядино лицо.

— Обездвижил львицу, но вынужден был отпустить — у неё котята. — Пивани потирает глаза. — Завтра утром уходим в Ущелье Выигрыша. Говорят, там видели самца. Ты пойдёшь с нами на этот раз?

Уил не отвечает, и Лев удивляется, увидев, какой хитрый взгляд бросает дядя на племянника. Лев всегда думал, что все Люди Удачи ходят на охоту, но, по-видимому, это всего лишь миф. Так же, как и всё остальное в его жизни.

Пивани удостаивает взглядом и Лева:

— А ты выглядишь получше, чем тогда, когда я тебя нашёл. Рука как — ничего?

— Ага. Лучше. Спасибо за то, что спасли меня.

Лев не помнит самого спасения. Он вообще мало что помнит, после того, как свалился со стены — кроме острой боли в запястье и того, как лежал на подстилке из листьев и сосновых иголок, уверенный, что пришёл его конец.

Пивани вперяется глазами в гитару Уила.

— Ты собираешься, наконец, пойти в больницу навестить дедушку?

— Скорее всего нет, — отвечает Уил.

Голос мужчины приобретает резкость, становится почти обвиняющим:

— Целители и музыканты не могут выбирать, кого им исцелять. Или чей путь к смерти облегчить. — Он наставляет на Уила палец. — Ты сделаешь это для него, Чоиулау.

Секунду дядя и племянник смотрят друг другу в глаза, затем Пивани отступает на шаг и перебрасывает винтовку в другую руку.

— Скажи дедушке, завтра мы раздобудем для него сердце.

Проговорив это, он церемонным кивком прощается с Левом и поднимается наверх, воспользовавшись, однако, не верёвочной лестницей, а подъёмником, которого Лев не видел, а Уил почёл за лучшее ему не показывать.

Они шагают в посёлок. Лев, привычный к пресным, безликим пригородам, где живут люди цвета сиенны, чувствует себя не совсем в своей тарелке среди красных домов на каменном обрыве, белёных коттеджей и тротуаров из великолепного палисандра. Хотя посёлок на первый взгляд кажется довольно простым, Лев прекрасно знает — это лишь внешний слой, а суть — вот она: роскошные автомобили, припаркованные в боковых улочках, золотые таблички на стенах белых коттеджей. Мужчины и женщины одеты в деловые костюмы, на вид традиционные для Людей Удачи, но явно созданные лучшими кутюрье.

— Откуда у вас такое богатство? Чем вы занимаетесь?

Уил окидывает его смеющимся взором.

— Ты конкретно о ком? О всех «притонщиках» вообще или о моей семье в частности?

Лев краснеет: неужели целительница рассказала Уилу, как он нечаянно обозвал Людей Удачи этим грубым жаргонным словечком?

— И то, и другое, наверно.

— А что же ты заранее всё не разузнал, до того как перелезть через стену?

— Мне надо было срочно где-то скрыться, некогда было привередничать. Один парень на станции сказал, что поскольку ваш народ защищён от расплетения, то я тоже буду защищён. Ну, и про то, что вы в курсе всей юридической дребедени, которая для этого требуется.

Уил сжаливается и выкладывает Леву сильно сокращённый вариант истории племени.

— Когда мой дедушка был мальчишкой, резервация чертовски разбогатела — не столько за счёт игорных домов, сколько за счёт нескольких судебных разбирательств относительно пользования землёй, очистного сооружения для воды, вышедшей из строя ветряной электростанции; ну, и, конечно, казино, которых нам вовсе не хотелось, но пришлось уступить, когда другие племена насели на нас. — Он неловко передёрнул плечами. — Чистое везение. У нас просто дела пошли лучше, чем у других.

Лев окинул взглядом улицу, отсвечивающие золотом поребрики...

— Я бы сказал, судя по виду, намного лучше.

— Да уж. — Уил был одновременно и горд, и смущён. — Некоторые племена мудро распорядились доходами от игорных заведений, другие растранжирили их впустую. Позже, когда виртуальные казино стали более популярны, чем настоящие, пришёл крах, но такие племена, как наше, прекрасно справились с трудностями. Мы Высокая резервация. Тебе повезло, что ты не попал в какую-нибудь Низкую — они там с удовольствием продают беглецов охотникам за органами.

Лев, конечно, слыхал о пропасти, отделяющей богатые племена от бедных, но поскольку всё это находилось за пределами его собственного мира, он никогда особенно над этим не задумывался. Может, таким богатым людям ни к чему продавать беглецов. И всё же он не разрешает искре надежды разгореться. Он уже давно понял, что надежда — это роскошь, которую человек вне закона не может себе позволить.

— Одним словом, — продолжает Уил, — моё племя изучило законы и знает, как их использовать. Если уж на то пошло, то мой отец — юрист, так что наша семья довольно зажиточная. Мама заведует педиатрическим отделением в клинике, уважаемая личность в резервации. К нам на лечение привозят детей из богатых племён со всей Северной Америки.

Леву кажется, что в голосе Уила звучит ирония, но стесняется задавать ему дальнейшие вопросы. Мать часто говорила мальчику, что разговаривать о деньгах невежливо, особенно если ты не очень близко знаком с человеком. Но с другой стороны, услышав игру Уила, Лев чувствует, что знает этого парня гораздо лучше, чем кое-кого из членов собственной семьи.

Уил останавливается перед маленькой витриной в конце улицы. На резной дубовой табличке значится: «Лютье». Уил дёргает за ручку, но дверь на замке.

— Хм. Хотел познакомить тебя с моей невестой, но она, кажется, ушла на перерыв.

— С невестой?

— Ну да. У нас такие обычаи.

Лев поднимает глаза на табличку над дверью и чувствует себя сущим невеждой.

— А... что такое «лютье»?

— Мастер, изготовляющий струнные инструменты. Уна на обучении у лучшего мастера резервации.

— А что, у вас их много?

— Вообще-то наше племя специализируется на этом.

Уил оглядывается, явно разочарованный, и Лев догадывается, что парень не столько хотел показать ему посёлок, сколько показать его, Лева, своей невесте.

— Ну что, пошли домой? — спрашивает Уил.

Но Леву надоело сидеть дома и только знать дрыхнуть. К тому же, если прошение удовлетворят, резервация может стать его домом. При этой мысли мальчика охватывает странный трепет: радостное ожидание мешается со страхом перед будущим, таким новым и неизвестным. В его прежней жизни не было ничего неизвестного, всё было расписано на годы вперёд, так чтобы ему никогда не нужно было задумываться над выборами и альтернативами. Зато сейчас у него столько альтернатив, что голова кругом.

— Покажи мне ещё. Школы, например. В какой школе я буду учиться?

Уил трясёт головой и смеётся:

— Слушай, да ты и впрямь ничего про нас не знаешь!

Лев не удостаивает его ответом, просто ждёт объяснений.

— Малыши учатся всему, что необходимо, у членов своего рода и старейшин, — объясняет Уил. — Потом, когда выясняется, к чему их влечёт и к чему у них есть способности, они поступают на обучение к мастеру выбранной профессии.

— А это не слишком узко — сосредоточиться лишь на одном и только этому и учиться?

— Мы учимся многому у многих, — возражает Уил, — в отличие от вашего мира, где одни и те же люди учат вас одному и тому же.

Лев кивает, поняв суть его рассуждений.

— И в той, и в другой системе есть как достоинства, так и недостатки.

Лев думает, что Уил сейчас пустится защищать традиции своего племени, но тот говорит:

— Согласен. — И, помолчав, добавляет: — Мне не всегда нравится, как то или иное у нас устроено, но наша система обучения подходит для нас как нельзя лучше. После нашей школы многие спокойно поступают в университет. Мы учимся, потому что хотим учиться, а не потому что так надо. Поэтому мы учимся быстрее. И основательнее.

Но тут за спиной Лева раздаётся юный, звонкий голос:

— Чоуилау?

Лев оборачивается и видит троих детей, примерно десяти лет от роду — те стоят, устремив на Уила восхищённые взгляды. Мальчик, который обратился к Уилу — худющий, как стрела, и такой же напряжённый. На его лице умоляющее выражение.

— Что-то не так, Кели? — спрашивает Уил.

— Нет... просто... Старейшина Муна спрашивает — ты нам не поиграешь?

Уил вздыхает, но улыбается, как будто он и раздосадован, и польщён одновременно.

— Старейшина Муна в курсе, что мне не разрешается играть просто так. Только тогда, когда это необходимо.

— Это необходимо. Вот, видишь — Нова, — говорит Кели, указывая на девочку, стоящую рядом с ним, потупив глаза. — С того самого времени, как её отец поменял своего духа-хранителя, её родители ругаются и ругаются.

— Плохо, — выпаливает Нова. — Ма говорит, она выходила замуж за орла, а не за опоссума, но в их офисе все бухгалтеры были опоссумы, кроме па. Ну, вот они сейчас и ругаются.

Лева так и подмывает расхохотаться, но он сдерживается — тут, кажется, дело нешуточное.

— Так может, мне поиграть твоим родителям, а не тебе? — спрашивает Уил.

— Они не станут просить об этом, — отвечает Нова. — Но, может, то, что ты дашь мне, как-нибудь перейдёт на них?

Уил смотрит на Лева и пожимает плечами.

— Только не слишком долго, — соглашается он. — Нашему новому мапи не стоит испытывать чересчур много эмоций в свой первый день на ногах.

Лев недоумённо смотрит на него.

— «Мапи» означает «упавший с неба». Так мы зовём сбежавших от расплетения: они залезают на стену, а потом прыгают вниз, в резервацию, как будто с неба сваливаются.

Старейшина Муна, женщина с белыми волосами, встречает их у двери в нескольких кварталах от мастерской гитарного мастера. Она обеими руками пожимает ладонь Уила и спрашивает, как дела у его родителей. Лев окидывает взглядом круглое помещение с множеством окон. Карты на стенах и компьютеры на столах делают его похожим на классную комнату, с той только разницей, что все собравшиеся здесь дети — их примерно десяток — заняты каждый своим делом: двое спорят над улиткой на одном из экранов; один мальчик водит пальцем по карте Африки; четверо других репетируют пьесу, судя по всему — «Макбета», если только, конечно, Лев точно помнит уроки английской литературы; остальные играют на полу в какую-то сложную игру с горками камешков.

Старейшина Муна хлопает в ладоши, и все детишки в ту же секунду устремляют на неё взгляды, видят Уила и окружают его. Он прогоняет их, и те табунком несутся в центр зала, распихивают друг друга локтями, в стремлении занять лучшее место на полу. Уил присаживается на табурет, и ребята кто во что горазд выкрикивают названия своих любимых песен. Но старейшина Муна призывает всех к порядку, подняв вверх ладонь.

— Сегодня дар предназначен Нове. Ей и выбирать.

— Песню вороны и воробья, — произносит Нова, стараясь за торжественным тоном спрятать свою радость.

Песня сильно отличается от того, что Уил играл для Лева. Она бодрая и весёлая. Наверно, и исцеление, которое она приносит — иного рода. Лев закрывает глаза и воображает себя птицей, порхающей среди летней листвы в саду, которому, кажется, нет конца. Музыка возвращает ему, пусть лишь на несколько мгновений, чувство невинного счастья, полностью утраченное Левом за последнее время.

Песня заканчивается, Лев поднимает ладони, чтобы похлопать, но старейшина Муна успевает ему помешать: берёт его руки в свои и качает головой — не надо.

Дети сидят тихо добрых тридцать секунд, полных отзвуков музыки Уила. Затем старейшина отпускает их, и они возвращаются к своим играм и урокам.

Она благодарит Уила и, пожелав Леву удачи в его странствии, провожает их.

— Ты просто великолепен, — говорит Лев Уилу, когда они выходят на улицу. — Уверен — за пределами резервации ты бы мог заработать миллионы своей игрой!

— Было бы неплохо, — задумчиво и немного грустно отзывается Уил. — Но мы же оба знаем — этому не бывать.

Лев не понимает, почему Уил грустит. Ведь если тебе не надо заботиться о том, чтобы оставаться в целости и сохранности — о чём тебе тогда печалиться?

— А почему не разрешается аплодировать? — спрашивает он. — Неужели люди здесь так боятся хлопателей?

Уил смеётся.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но у нас в резервации хлопателей нет. Хотелось бы думать, что это потому, что людей в наших краях ничто не в состоянии настолько вывести из себя, чтобы им вдруг захотелось стать самоубийцами и сделать свою кровь взрывоопасной. Наверно, у нас другие способы выплеснуть нашу злость на внешний мир. — Он вздыхает, а когда снова заговаривает, в голосе его слышится значительно больше горечи: — Нет, мы не аплодируем просто потому, что у нас это не принято. Аплодисменты — они для обычных музыкантов. У нас же музыкант считается лишь орудием чего-то более высокого. Жаждать аплодисментов — значит показать всем, насколько ты тщеславен.

Он смотрит на свою гитару, поглаживает струны кончиками пальцев, заглядывает в резонансное отверстие, как будто прислушивается к чему-то внутри инструмента.

— Каждую ночь, — заканчивает Уил, — мне снятся овации толпы, и когда я просыпаюсь, меня начинает грызть совесть.

— И напрасно, — успокаивает его Лев. — Там, откуда я, каждый мечтает об овациях, неважно, за что. Это нормально.

— Ты готов отправиться домой?

Лев не совсем уверен, что именно имеет в виду его спутник под словом «домой»: в дом, где живёт семья Уила или в мир за пределами резервации. Впрочем, Лев не готов ни к тому, ни к другому. Он указывает на убегающую вниз дорожку:

— Что там, внизу?

Уил досадливо вздыхает. Настроение у него явно ухудшилось после разговора о поклонении толпы.

— И чего тебе так хочется во всё сунуть свой нос? Может, есть места, от которых лучше держаться подальше!

Лев потупляет взор. Ему обидно, но он старается этого не показать.

Когда он поднимает голову, Уил стоит и с болью смотрит в сторону утёсов на другой стороне посёлка, потом переводит взгляд на тропинку, уходящую вниз.

— Там клиника, — говорит он. — Там работает моя мама.

И тут Лев кое-что припоминает:

— И это там лежит твой дедушка?

Уил молча кивает... и вдруг снимает гитару и прячет её за камень.

— Пошли. Покажу тебе клинику.

Погрузившись в свои мысли, Уил идёт по вымощенной брусчаткой дорожке. Его лицо угрюмо, и Лев больше не пристаёт к нему с расспросами. На него тоже нахлынули воспоминания. Разговор о хлопателях напомнил ему о времени, когда он в последний раз видел Коннора и Рису. Его охватывает чувство вины. Они спасли его, а он, раздираемый противоречиями, пойманный между своими прошлым и будущим, предал их. Коннор и Риса притворились, что они хлопатели. Они зааплодировали — торжественно, ритмично, отчего поднялась паника, помогшая им ускользнуть. Вернее, Лев надеется, что они ускользнули. Правда в том, что он понятия не имеет об их дальнейшей судьбе. Вполне может статься, что их уже расплели. То есть они «продолжают жить в состоянии распределённости». Чем больше он об этом думает, тем больше презирает этот эвфемизм.

Дорога огибает посёлок и уводит к широкой расселине межу скал, затем углубляется в лощину, застроенную одноэтажными красивыми зданиями, между которыми зеленеют лужайки.

— Вот это педиатрический корпус, — кратко объясняет Уил на ходу. Юноша идёт быстро, но Лев успевает заглянуть в окна и открытые дворики в надежде увидеть целительницу. Но там лишь дети и другие целители, мамы Уила среди них нет.

Лев бросает взгляд на своего спутника. Глаза того прикованы к девушке, стоящей на пороге другого корпуса — невысокой, в тунике, украшенной перьями. У девушки тёплые миндалевидные глаза, а на губах — лёгкая улыбка, напомнившая Леву о Рисе. Она стоит в дверях и смотрит на Уила.

Они ещё ничего не сказали, но Лев уже догадывается, что это, должно быть, и есть невеста Уила. Между этими двумя явно угадывается связь, даже ещё более сильная, чем между Уилом и его гитарой. Уил подходит к девушке, и Лев думает, что вот, сейчас они поцелуются, но вместо этого Уил протягивает руку к сплетённой из бисера тесьме, стягивающей волосы девушки, развязывает её и выпускает на свободу сияющий чёрный каскад.

— Вот так-то лучше, — говорит он с едва заметной улыбкой.

— Для мастерской не годится, — возражает она. — Застрянет в циркулярной пиле, и прости-прощай моя голова! Отрежет начисто.

— И станешь ты расплётом! — дразнит её Уил. Она окидывает его сердитым взором — словно ударяет римшот[5], только визуальный. Он смеётся.

— Уна, это Лев. Лев, Уна.

— Привет.

— Приятно познакомиться, Лев. — Она пытается вернуть себе свою тесьму, но поскольку Уил на добрый фут выше неё, ей никак не дотянуться. — Отдай, Гитарный безобразник! — И натренированным движением, словно проделывать это ей не впервой, она подпрыгивает и выдёргивает тесьму из его пальцев. — Ха! — Она подмигивает Леву и говорит: — Возьми на заметку, братишка. Если поведёшься с этим типом — учись высоко подпрыгивать.

Леву невдомёк, почему она зовёт его братишкой, но ему это обращение нравится.

Уна вглядывается в Уила.

— Твой дядя вернулся?

Между ними словно возникает какое-то напряжение. Лев замечает, что на двери этого длинного узкого здания большими буквами вычеканено «Кардиологическое отделение».

— Да, — отвечает Уил. — Ничего не нашёл. Так ты пришла в гости к моему дедушке?

— Кому-то же надо к нему приходить. Он здесь уже несколько недель, и сколько раз ты его навестил?

— Перестань, Уна. Меня дома уже заездили.

— И правильно. Потому что ты этого заслуживаешь.

— Но вот же я, пришёл, что ещё надо?

— А где же тогда твоя гитара?

Лицо Уила болезненно морщится, и Лев смотрит в сторону — ему неловко видеть в глазах парня слёзы.

— Уна, я не могу этого сделать, — произносит Уил. — Он хочет, чтобы я облегчил ему путь в смерть. Я просто не могу этого сделать!

— Да с чего ты взял? Он, может, вовсе не собирается умирать!

Голос Уила становится громче:

— Он ждёт меня, вместо того чтобы ждать сердце!

И хотя Лев толком ничего не понимает, он дёргает Уила за рукав, чтобы привлечь к себе его внимание, и говорит:

— Может быть, он ждёт и того, и другого... Но он согласен и на что-то одно, если второго не будет.

Уил таращит на него глаза, будто впервые видит, а Уна улыбается.

— Хорошо сказано, братишка, — говорит она. — Сдаётся мне, что будь ты одним из нас, твоим духом-хранителем была бы сова.

Лев чувствует, что краснеет.

— Нет, скорее олень, застывший в свете фар[6].

Лев входит вслед за ними в здание. Они идут в его дальний конец, где находится просторная круглая комната, разделённая на четыре открытых отсека. Создаётся впечатление, что это не больница, а спа. Широкие окна в массивных рамах. Стены украшены цветущими растениями, в центре палаты фонтан: водяные брызги падают на медную скульптуру, очень похожую на стилизованный индейский талисман «ловец снов». В каждом отсеке — медицинское оборудование по последнему слову техники, но оно размещено не на виду, не лезет в глаза — чтобы не нарушать удивительного уюта этого места.

Из четырёх коек заняты только две. На той, что ближе к двери, лежит молодая женщина — дыхание её нерегулярно, губы с синюшным оттенком. На койке у дальней стены покоится высокий исхудавший старик. Уил, Лев и Уна медлят на пороге палаты. Но вот Уил набирает полную грудь воздуха и вступает внутрь, вымученно улыбаясь.

Дедушка не спит. Увидев, кто к нему пришёл, он счастливо посмеивается, но смех тут же переходит в кашель.

— Дедушка, это мамин пациент Лев. Лев, это мой дедушка Точо.

— Присаживайтесь, — приглашает Точо. — Когда вы вот так стоите вокруг, у меня такое чувство, будто я уже умер.

Лев садится на мягкий бархатный стул, но слегка отодвигается назад — его тревожит вид старика, его мучнистого цвета кожа, осунувшееся лицо и прерывистое дыхание. Лев ухватывает семейное сходство, и ему несколько не по себе при мысли, что этот слабый, больной человек лет шестьдесят назад, возможно, выглядел почти точь-в-точь так, как сейчас выглядит Уил. Старик умирает. Ему нужно сердце. Это напоминает Леву о его собственном сердце — сейчас оно вполне могло бы быть у кого-нибудь другого. Неужели кто-то умер из-за того, что Лев предпочёл оставить своё сердце себе? Лев даже чувствует себя немного виноватым, и это его злит.

Уил берёт дедушку за руку.

— Дядя Пивани говорит, что добудет пуму завтра.

— Вечно у него «завтра» да «завтра», — ворчит Точо. — А играть для меня ты, я так думаю, тоже собираешься завтра?

Уил неохотно кивает. Лев замечает — парень избегает встречаться с дедом глазами.

— При мне сегодня нет гитары. Но завтра — да, сыграю.

Точо наставляет на Уила палец.

— И чтобы никаких разговоров про то, чтобы сменить моего духа-хранителя на свинью. — Он широко улыбается. — Ни за что!

Лев смотрит на Уила.

— Свинью?

— Отец Новы — не единственный, поменявший своего духа-хранителя. Моему папе постоянно приходится писать в Совет племени заявления от имени разных людей с просьбой сменить духа-хранителя на какого-нибудь более... практичного. Обычное явление, ничего особенного.

На лице Точо появляется упрямое выражение.

— А для меня очень даже особенное. Пума сама выбрала меня. — Он поворачивается к Леву. — Мой внук считает, что я должен сменить духа-хранителя на свинью, так чтобы я получил новое сердце быстро и без проблем. Что скажешь?

Уил бросает на Лева запрещающий взгляд, а вот Уна кивает мальчику, без слов разрешая ему высказать своё мнение. Впрочем, какое у него может быть своё мнение?

— Для меня это всё так ново... — говорит он. — Я вряд ли бы вообще согласился на какой-нибудь животный орган... Но, сэр, я думаю, если ваш выбор помогает вам сохранить достоинство, то вы поступаете правильно.

Уил вперяется в него с таким гневом, что Лев тушуется.

— Но с другой стороны, если свиное сердце годится, то почему бы и нет? Если я ем свиные отбивные, как я могу запретить вам использовать свиное сердце, так ведь?

Старик вновь смеётся и вновь смех переходит в кашель.

— Э-э... может, я лучше подожду на улице... — Лев приподнимается со стула, готовый вылететь в дверь, но Уна удерживает его:

— Не вздумай. Мнение постороннего очень ценно. Ты не находишь, Уил?

Уил отвечает не сразу.

— Мы можем многое узнать от посторонних, так же как и они могут многое почерпнуть от нас. И если древняя традиция способствует тому, чтобы твоя жизнь кончилась до времени, то зачем нужна такая традиция? — Он поворачивается к Леву, ещё раз делая его третейским судьёй: — Пум в резервации осталось маловато, Лев. Зато свиней, мустангов и овец — сколько угодно. Не вижу смысла в том, чтобы настаивать на органе от собственного духа-хранителя. Простая логика подсказывает: выбери другое животное. Разве не должен разум побеждать косность?

Лев понятия не имеет, что ответить. И тут он вдруг соображает, что, пожалуй, сможет выкрутиться из щекотливой ситуации.

— Нет, — говорит он. — В игре, основанной на чистом везении, всегда побеждает казино.

Мгновение молчания... а потом Уна вскидывает голову и заливается смехом:

— Ну говорила же — он сова!

Точо сердито смотрит на Уила.

— Я хочу, чтобы ты сыграл мне завтра. Поможешь мне умереть спокойно и с достоинством. Своим отказом ты навлекаешь на меня позор. И позоришь себя тоже.

— Я буду играть тебе только для исцеления, дедушка, — говорит Уил. — После того, как ты получишь новое сердце.

Старик замолкает и лишь испепеляет внука взглядом, от его хорошего настроения и следа не осталось. Он отворачивается к окну, всем своим видом показывая, что визит окончен.

— В то время как ваша наука и экономика сосредоточилась на развитии технологии расплетения, наши учёные работали над методами пересадки органов от животных к человеку, — рассказывает Уил Леву по дороге домой. Уна на прощание поцеловала Уила с некоторой прохладцей в щёку и вернулась в мастерскую лютье. Уил подождал, пока она не скрылась из виду, и только потом достал гитару из-за камня. — Мы справились с проблемой отторжения органов и со многими другими трудностями, связанными с междувидовой пересадкой органов. Единственное, чего мы пока не можем пересаживать — это мозговую ткань животных. Животные думают не так, как мы, вот потому из этого ничего и не выходит.

— Но почему же вы не поделитесь этими знаниями с другими учёными? — спрашивает Лев.

Уил смотрит на него так, будто Лев только что дико сглупил. Может, так оно и есть.

— Мы поделились. Они не заинтересовались. Фактически, ваши учёные заклеймили наши методы как неэтичные, аморальные и вообще отвратительные.

Лев вынужден признать, что часть его сознания — та, что прониклась идеологией мира, где десятина и расплетение считались делом нормальным — согласна с этим мнением. Удивительно, как мораль, которая, как ему казалось, всегда чётко разграничивает чёрное и белое, подвержена влиянию того, что тебе внушают сызмальства.

— Ну и вот, — продолжает Уил, — для того, чтобы эта технология работала, наши умники-законники изобрели целый свод законов, основанный на нашей традиционной системе верований. Когда Люди Удачи достигают определённого возраста, они отправляются в духовное искание и находят своего духа-хранителя. Он может быть чем угодно: птицей, насекомым, любым другим животным. Само собой, после того, как Совет принял законы в связи с трансплантацией органов, вряд ли стоит удивляться, как много детей с подачи своих родителей назвали своим духом-хранителем свинью!

До Лева не совсем доходит, так что Уил объясняет, что самым биологически близким человеку животным помимо приматов является свинья.

— Пумы — наихудший случай, — говорит он. — Вид редкий, малочисленный, физиология сильно отличается от человеческой; к тому же хищники не созданы для долгой жизни, как травоядные, поэтому их сердца быстро изнашиваются.

— А кто у тебя дух-хранитель? — спрашивает Лев.

Уил смеётся.

— Со мной вообще завал, если мне понадобится орган! Мой дух — ворон. — Он на мгновение замолкает. Погружается в себя. Таким он становится, когда играет. — Все называют мою музыку божественным даром, но рассматривают её как обязанность. Я, видите ли, навлекаю на себя позор, если не отношусь к своей игре так, как им хочется! — Он сплёвывает на придорожный камень. — Я бы никогда не согласился на человеческий орган, братишка... однако в твоём мире есть много такого, отчего бы я не отказался.

— Как, например, овации толпы?

Уил на секунду задумывается.

— Как, например... когда тебя оценивают по достоинству.