Оборотни

Когда умерла моя старая тетушка Хелен, я, будучи ее единственным родственником, унаследовал ее дом. Я не очень-то горевал, что она умерла, потому что почти не знал ее, а по поводу дома не испытывал чрезмерной радости, потому что это была старая, уродливая, неуютная развалюха. Наверное, когда-то это выглядело вполне приличным буржуазным домом, но тетушка Хелен много лет прожила в нем в полном одиночестве с того времени, когда исчез ее муж, — и я не слышал, чтобы когда-нибудь она затевала ремонт.

Хелен была немного не в своем уме и никогда не выходила из дому. Каждый из них — дом и старуха — жил своей жизнью. Иногда ее видели покачивающейся в кресле на крыльце, при этом она то ли хихикала, то ли бормотала, то ли постанывала. Звук был настолько странным, что от него мороз пробегал по коже. Никто не знал, насколько тетушка Хелен была безумна, да никому до этого и дела не было. На вид она казалась весьма безобидной. Ее оставили в покое, и в конце концов она тихо умерла от старости. И теперь дом тетушки Хелен принадлежал мне.

В один из пасмурных дней я отправился осматривать свое наследство с целью выяснить, нет ли там чего-нибудь такого, что могло бы мне понадобиться, а уже потом дом можно будет и на торги выставлять. Мне хватило и десяти минут, чтобы убедиться, что ничего интересного в вещах старушки Хелен для меня нет. Я бы ушел сразу же, если б не полил сильный дождь, а я был лишь в легком пальто. Я решил подождать, — может, скоро прояснится. Делать мне было нечего, и я продолжил хождение по сырым и грязным комнатам. На первом этаже не было ничего, что представляло бы хоть малейшую ценность. Я открыл дверь в подвал, подумав, что, может, там что-то хранится, но оттуда вырвался холодный спертый воздух, и я снова закрыл дверь. Я был уверен, что не стоит туда спускаться, и вместо этого отправился наверх, чтобы осмотреть спальни. Все комнаты были нежилыми, кроме той, которой, должно быть, пользовалась тетушка Хелен. Здесь стояла скособочившись какая-то мебель, вся разбитая и непотребная. Я уже собрался было уйти, но что-то заставило меня открыть один из ящиков комода. Там я и нашел дневник.

Он заплесневел от времени. Когда-то его порвали, а потом вновь склеили липкой лентой. Когда я раскрыл его, он, казалось, глухо застонал в том месте, где был сшит, а страницы, раскрываясь, похрустывали. Страницы высохли, покрылись пятнами и согнулись, но читать их было можно. Почерк был мужской — мелкий, четкий, аккуратный, усердный. «Почерк скучного человека, — подумал я. — Наверное, это дневник или журнал для записей». Я прочитал пару строк и уже собрался было положить увесистую тетрадь обратно в ящик, но вдруг глаза мои остановились на одной из строк. Потом я жадно раскрыл тетрадь в середине и пробежал глазами страницу. После этого я закрыл дневник и, взяв его с собой, спустился в гостиную и сел у окна. Свет был тусклый, страницы — хрупкие, но я начал читать эту необыкновенную рукопись. И уже не мог остановиться… Я не остановился… пока не прочитал все. И теперь не мог перевести дыхание. Я словно прилип к стулу. Я ни разу не поменял позу и не пошевелился. Становилось все темнее, но я не отрывал глаз от этих замусоленных страниц. Дождь стучал в стекло, небо было затянуто сплошными тучами. Над заросшим сорняками газоном носился ветер. Только в такой день и читать этот дневник!

Вот он.

«4 мая

О боже! Как же страшно было этой ночью!

Последняя ночь была худшей из всех. Хотелось бы мне получше вспомнить предыдущие. Теперь я знаю: надо было начать вести записи, и сделать это как можно раньше. Но каких усилий мне стоило сделать первую запись в этом дневнике, где рассказывается, кто я такой. Заставить себя приступить к нему раньше я никак не мог. Как бы там ни было, я уверен, что прошлая ночь была куда ужаснее, чем какая-либо из предшествующих. Может, поэтому мне и кажется, что я должен внести эту запись сейчас. Возможно, мне удастся хоть каким-то образом освободиться от своих мучений. И мне хотелось бы знать, смогу ли я заставить себя еще раз спуститься в подвал, в следующем месяце…

Ну разумеется, мне придется это сделать. Тут и сомневаться нечего, и я не должен даже пытаться найти происшедшему рационалистическое объяснение. Не должен искать никаких оправданий. Сделаю-ка я вот что — в следующем месяце спущусь туда пораньше. Не стоит с этим затягивать, ибо кто знает, что может случиться? Думаю, я мог бы справиться с этим, но… По-моему, прошлой ночью я задержался там чуточку дольше. Едва я начинаю понимать, что это скоро начнется, как принимаюсь нервничать, жду первых признаков, и часто бывает трудно отделить ожидание этого от его начала. Перевоплощение начинает происходить с какого-то нервного предчувствия, и стоит мне только разнервничаться, как все может случиться, прежде чем я смогу это осознать. Это-то меня и пугает. В будущем нужно быть повнимательнее.

Сейчас я в своей комнате. Пытаюсь припомнить все подробности. Эти записи окажутся совершенно бесполезны, если в них вкрадется неточность или мое пристрастное мнение. Толку от них тогда не будет никакого — ни мне, ни кому-либо другому. Я так еще и не решил, увидит ли их в свое время кто-нибудь или нет. Но в нынешних обстоятельствах я должен заставить себя принять это страшное решение. Знаю, что если я когда-нибудь и покажу эти записи, то должен буду предъявить и доказательства. И вот это-то самое ужасное. Не хочу, чтобы меня сочли сумасшедшим…

Минувшим вечером мне показалось, что после ужина моя жена начала нервничать. Мы были в гостиной. Она посматривала то на часы, то на меня. Мне не нравилось, что она смотрит на меня искоса, не поворачивая головы. Я, конечно, не могу ни в чем винить ее и потому старался этого не замечать. Меня страшила сама мысль, что скоро мне нужно будет спуститься вниз, и мне хотелось оттянуть этот момент насколько это возможно.

Было еще совсем непоздно, и небо освещалось заходящими лучами солнца. Я сидел возле окна и потому знал, когда настанет то время. Я пытался сделать вид, будто погружен в чтение вечерней газеты, но при этом слишком нервничал, чтобы сосредоточиться на мелькающих строчках. Перед глазами у меня все сливалось, но не думаю, чтобы это был симптом. В комнате горели все лампы, и я всячески старался сделать так, чтобы Хелен не видела, что я смотрю в окно.

Мне не хотелось, чтобы она еще больше разнервничалась, бедняжка. И вместе с тем помню, что я испытал какое-то удовольствие, когда заметил страх в ее глазах. Думаю, это было почти сексуальное удовольствие. Не знаю. Наверное, это было одним из первых проявлений моей болезни, а может, это нормальная мужская реакция. Впрочем, не могу сказать, потому что я не такой, как другие мужчины. И тем не менее, ощутив и распознав это чувство, я испытал острое отвращение к самому себе. Меж тем ничего еще не началось.

Самое скверное в это время — предощущение перемены. Сидеть в этой уютной, ярко освещенной гостиной, обставленной кожаными креслами, смотреть на пол, покрытый новым ковром, и в то же время знать, что произойдет примерно через час… Произойдет… Это так нелепо! Вести почти все время нормальную жизнь и пытаться делать вид, что она нормальная, — вот что делало происходящие потом изменения еще более ужасными. Я начинал едва ли не ненавидеть себя, хотя отлично понимал, что это болезнь и вины моей тут нет. Да пожалуй, тут ничьей вины нет, хотя, может, и есть вина какого-нибудь далекого предка, но уж этого я не знаю. Но я точно не виноват. Если бы тут была хотя бы толика моей вины, я, полагаю, покончил бы с собой…

Я продолжал тайком посматривать на зеркало в золоченой раме, ожидая увидеть какой-нибудь знак, хотя и знал, что еще слишком рано. Тут два варианта — либо слишком рано, либо слишком поздно. Даже если бы я мог контролировать себя на первых стадиях, для моей жены это было бы просто ужасно. Если бы я посмотрел в это нормальное зеркало в золоченой раме и на самом деле увидел бы…

Именно потому здесь и нет зеркала.

В девять часов я поднялся. Небо за окном темнело. На окне висели занавески с кружевной каймой. Жена быстро взглянула на меня и тотчас отвернулась. Я аккуратно сложил газету и положил ее на стул. Я вел себя вполне нормально, во всяком случае спокойно.

— Что ж, пора, — сказал я.

— Да, кажется, пора, — откликнулась она, и я почувствовал, как она изо всех сил старается сделать усилие, чтобы в ее голосе не прозвучало облегчения.

Мы вышли в коридор и стали спускаться по ступенькам в подвал. Моя жена шла первой. Ступеньки старые, деревянные, с одной стороны — холодная, сырая на ощупь стена, с другой — перила. Дом старый, и если за лестницами в доме я следил, то подвал оставался мрачным и заброшенным. В светлое время я не могу заставить себя спуститься туда. Да при нынешних обстоятельствах оно и понятно. И в общем-то, вполне естественно, что здесь сыро и неуютно. Во всяком случае в последнюю минуту не так сильно ощущается происходящее.

Ступеньки стонали у нас под ногами. Неподвижный воздух, казалось, поднимается по ступенькам нам навстречу, и неожиданно у меня закружилась голова. Ища поддержки, я оперся рукой о заплесневелую стену и тут же поскользнулся. Чтобы не упасть, я ухватился за перила. Мне удалось удержаться, но одна нога с грохотом съехала на следующую ступеньку. Услышав шум, жена обернулась. На ее лице был написан ужас, глаза и рот широко открыты. Она не сразу смогла справиться с этим выражением. Мне не часто приходилось видеть столько ужаса и страха в ее лице. Разумеется, всякий раз у нее находилась какая-нибудь причина, хотя на самом деле причины, разумеется, не было. Ей отлично известно, что я никогда не причиню ей вреда. И тем не менее я не могу винить ее в том, что она испытывает страх. Мне было больно, что она так боится. Меньше всего на свете я хотел внушать страх той, которую люблю. Но потом бледная маска ужаса исчезла с лица жены и она улыбнулась, слегка прикусив губу. Думаю, ей сделалось стыдно оттого, что она обнаружила свой страх. Я улыбнулся ей в ответ и тут понял, что оставил на улыбку лишь самую последнюю минуту. Губы мне не повиновались, а зубы — я это чувствовал — были уже слишком большие. Я знал, что больше не могу себя контролировать.

Клетка находилась в дальнем конце подвального этажа. Я первым подошел к двери и открыл ее. Жена отступила, я вошел внутрь и, посмотрев на нее из-за двери, снова улыбнулся. Ее лицо было очень бледным, оно буквально светилось в темном подвале. Она двинулась в мою сторону, и казалось, будто ее лицо плывет в воздухе, оторвавшись от тела. Особенно белоснежной была шея, на которой проступали вены. Я отвернулся, чтобы не видеть их. Она приложила все усилия, чтобы я заметил, что она с сожалением закрывает дверь. По-моему, ей это удалось. Потом дверь захлопнулась, и я услышал, как ключ поворачивается в замке, а тяжелый засов задвигается на свое место. Я стоял за дверью и прислушивался. Несколько минут царила абсолютная тишина. Я знал, что она ждет за дверью. Я представил себе, как она стоит там и смотрит на запертую дверь со смешанным чувством облегчения и сожаления на своем светящемся лице. А потом услышал очень слабый звук ее шагов, когда она пошла назад к лестнице, и затем дверь наверху закрылась. Мне стало жаль нас обоих.

Я сел в пустом углу и закрыл лицо руками. Пока это было мое лицо. Но оно уже стало совершенно неподвижным. Я знал, что так будет недолго. С каждым месяцем перевоплощение занимало все меньше времени и проходило все легче. Боли при этом не было. Интересно, это добрый знак или плохой?

Но пока я не могу об этом говорить. Очень трудно было бы описать все в подробностях. Мне и в клетку заходить трудно, зная, какие мучения меня ожидают…

Когда жена утром постучала в дверь, я был еще очень слаб. Но со мной все было в порядке. Я удивился, что уже наступило утро. В клетке, конечно, невозможно следить за временем. Часы я с собой не беру.

В первый раз Хелен не слышала, как я ответил ей, и, прежде чем открыть дверь, постучала еще раз. Она приоткрыла ее немного, и я увидел, как в клетку заглядывает один большой глаз. Убедившись, что все в порядке, она широко распахнула дверь. Я, конечно, рад, что она так осторожна, и тем не менее для меня это мучительно. Чертова болезнь!

Она не спросила, как я. Она знает, что я не могу об этом говорить. Интересно, а ей любопытно? Наверное, да. Она и не догадывается, что я веду этот дневник. Лучше держать его взаперти в своем кабинете. Сейчас я сижу здесь и смотрю на деревья за окнами. Сегодня все выглядит так мирно, тогда как минувшая ночь была полна стольких кошмаров, что все и не упомнишь. Если бы запомнить все подробности! Странно, что память вообще ко мне возвращается после того, как я снова становлюсь самим собой. Мне приходится думать о том, что было, и потом пытаться все это описать. Я и сам не понимаю, зачем я это делаю. Не знаю, почему я вынужден вести этот дневник. Наверное, он дает мне какое-то облегчение. Во всяком случае теперь мне гораздо легче. А сейчас я, пожалуй, отдохну. Мое тело страдает от ран, которые наносит мне другое существо. Мы делим с ним одно тело, и я истощен. Писать буду позже.

6 мая

Я все думал о своей болезни. Думал о ней вчера весь день. Рассуждать объективно мне трудно, потому что, когда я… не я… у меня, кажется, и мыслей-то нет. А если я и думаю о чем-то, то не могу уже ничего из этого вспомнить, когда снова становлюсь самим собой. Полагаю, что, скорее всего, в это время мой мозг работает так же, как мозг животного. У меня остается лишь смутное, общее представление о том, как я себя чувствовал, каково это — чувствовать себя иначе. Не уверен, что я и он — одно и то же, но тело-то у нас одно. И наверняка после того, как происходит перевоплощение, мыслительный процесс затухает. Этим существом движет чистый инстинкт, а инстинкт не очень-то хорошо вписывается в структуру человеческого мозга. Или же мой мозг тоже трансформируется? Впечатления очень сильны! Я могу вспомнить их настолько отчетливо, что кажется, будто переживаю их заново. Но это всего-навсего способ вспомнить, что именно в то время чувствовало другое существо, а не то, что оно делало или как оно выглядело. Это способ вспомнить чувство, не зная обстоятельств, вызвавших его. Но какое же это сильное ощущение! Чувство всегда трудно выразить словами, особенно такое необычное и глубокое.

Думаю, что прежде всего эти чувства были вызваны окружающей это существо действительностью. Да, окружающей его действительностью и обманутыми надеждами. Но тут примешивались еще и ярость, и ненависть, и похоть. Не думаю, что обыкновенный мужчина когда-либо испытывал все это разом. Быть может, чувство всегда сильнее, когда оно инстинктивно и когда разум не работает на него. Оно исходит изнутри и, похоже, не имеет никакого отношения к физическому действию. Оно сгорает в самом существе, точно в аду. Вот что приводит его в самую дикую ярость. Вот что это тогда было.

А что происходит на самом деле… Я вижу все со всей объективностью, без эмоций и предвзятости, будто я — отдельный индивидуум, находившийся в клетке и ставший свидетелем всего этого. (Спаси Господи того, кому и вправду выпало такое! Да от этого можно сойти с ума… хотя я сомневаюсь, что есть время сойти с ума, пока находишься в этой клетке с существом, которым я становлюсь.)

Я отчетливо вижу сцену внутри этой клетки. Существо бросается на обитые войлоком стены, рвет их когтями и острыми клыками. Падает на пол, ползает с минуту, рычит, потом снова прыгает на стены. Им движет внутренняя ярость, которая снова и снова вызывает безумную страсть. Оно останавливается только затем, чтобы вызвать в себе новый приступ ярости, после чего снова прыгает, яростнее, чем прежде, пока наконец его энергия не иссякает и оно не падает ниц, тяжело дыша и выжидая. Прошлой ночью оно попыталось вышибить дверь, но она оказалась достаточно крепкой.

Интересно, слышит ли моя жена звуки, которые существо производит, когда бросается на стены? Или хуже, куда хуже — звуки, слетающие с рычащих губ? Это было бы ужасно. Просто отвратительно.

Вчера за ужином, когда мы ели, я заметил, как она на меня смотрит. На ужин был стейк. Я всегда любил недожаренный стейк. Но она смотрела на меня так, словно ждала, что я буду разрывать мясо, точно какой-нибудь дикий зверь. Может, и слышит… Слава богу, что ничего не видит! У нее и без того уходит несколько дней на то, чтобы прийти в себя… чтобы снова стать прежней.

7 мая

Сейчас, конечно, я вполне нормален.

Я совершенно в своем уме.

Мне пришло в голову, что я этого еще не сказал, а сказать это необходимо. Если кто-нибудь когда-то прочитает это, то он должен понять, что я не безумный. Это не болезнь мозга, а болезнь тела. Это чисто физическое. Должно быть, так, учитывая происходящие физические изменения. Я еще не писал об изменениях. Это будет очень трудно, хотя я вижу это со всей объективностью. Я вижу свои руки и тело, чувствую лицо. Лица я, конечно, не вижу, потому что зеркала нет. Если бы у меня сохранилось в памяти, что сделалось с моим лицом, — не знаю, смог бы я это пережить. И не знаю, смогу ли я описать это честно или правдиво. Возможно, в одну из ночей я прихвачу с собой этот дневник в клетку и буду писать, сколько смогу, — буду описывать перемены, происходящие в теле, и буду делать это до тех пор, пока мой мозг будет в силах совладать с этим напряжением… когда это будет уже не мое тело.

Вопрос, который мучит меня больше всего, заключается в том, страдал ли какой-нибудь другой человек когда-либо от подобной болезни? Мне почему-то кажется, что мне было бы легче примириться с ней, если бы я знал, что не одинок. Это не тот случай, когда мучиться за компанию легче; просто мне бы хотелось убедиться в том, что со мной не происходит ничего необыкновенного, и в том, что я страдаю не по своей вине. Я бы с большим терпением сносил эти испытания, если бы знал, что их нельзя избежать.

Я пытался найти случай, похожий на мой. Я проделал серьезную исследовательскую работу… достаточно серьезную, чтобы вызвать подозрения у сотрудницы библиотеки, будь она человеком суеверным. Но нет. Эта толстая старая дева занята только собой, и, по-моему, она думает, что ликантропия — это наука о бабочках. Меж тем мои исследования ни к чему не привели. В заплесневелых старых томах, в больших кожаных переплетах, книгах по психологии зафиксированы только легенды, или рассказывается о безумии. Есть случаи, которые схожи с моим в описанных деталях, но в каждом из них человек был душевнобольным. Физических изменений не происходило, хотя иногда сумасшедший, бедняга, думал, что они реальны. И тем не менее… должно же быть какое-то основание для легенд. Во всех мифах и сказках есть зерно истины. Я придерживаюсь этой точки зрения. Должен ведь я чего-то придерживаться.

Мой дедушка со стороны отца был родом с Балкан. Откуда-то с Трансильванских Альп. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, но большинство историй о мнимых чудовищах берут свое начало именно в тех краях. То, что Трансильвания — нездоровая местность, уж это точно. И я чувствую, что болезнь моя — наследственная. Не мог же я подхватить ее где-нибудь. Я всегда был человеком умеренным, чистоплотным. Во всем соблюдаю сдержанность. Я не пью, не курю, не увлекаюсь женщинами и всегда отличался хорошим здоровьем. Поэтому я уверен, что болезнь — врожденная. Я страдаю за грехи своих предков, и это насмешка судьбы — ужасная насмешка злой судьбы, которая наказывает невинного за преступления виновных.

Болезнь передается по наследству через кровь или, что более вероятно, посредством ген. Полагаю, она передается всем детям, то отступая, то выжидая или таясь в одном человеке, потом в другом, и так поколение за поколением, пока раз в столетие… быть может, раз в тысячу лет… не возникают благоприятные условия для того, чтобы она полностью овладела человеком. И тогда она становится опасной, неизлечимой манией, которая обостряется по мере того, как человек стареет; силу она берет у тела, в котором живет и которое пытается разрушить…

Я должен верить в это, и я верю.

Мне не следует думать, будто я уникален и могу каким-то образом нести ответственность за свое состояние. Я должен понимать, что это проклятие появилось на свет вместе со мной, и это так же верно, как то, что я шатен с зеленоватыми глазами и что это предопределено с того времени — кто знает, сколько поколений назад? — когда мой предок совершил какое-то злое деяние, в результате чего вошел в контакт с чем-то заразным, вызвавшим к жизни нашу болезнь. За это я ненавижу своих предков, но благодарен им за то, что это их грех, а не мой. Если бы я знал, что каким-то своим поступком сам вызвал эту болезнь, то эта мысль точно свела бы меня с ума. Да она бы разрушила мой мозг! Этого я очень боюсь. И это иррациональный страх. Но то существо, от которого я страдаю, может кого угодно свести с ума…

2 июня

На прошлой неделе я всерьез подумывал о том, чтобы сходить к врачу. Но об этом и речи быть не может. Конечно, я все время знал, что это лишено всякого смысла, но тот факт, что я готов рассматривать подобную возможность, свидетельствует о том, в каком отчаянии я нахожусь. Мне хочется схватиться за соломинки, пойти на любой риск, если есть хоть малейший шанс на спасение. Но я знаю, что должен вылечиться сам; любое спасение должно прийти изнутри.

Это жена внушила мне мысль о врачах. Естественно, не напрямую. Однажды заметила вскользь что-то насчет психиатров — кажется, что-то прочитала в газете, какую-то непонятную заметку, из которой запомнила это слово, и вспомнила о нем, когда разговаривала со мной, а потом намекнула и на заметку, ничего не говоря напрямую. Что ж, ее план сработал, потому что я и сам думал об этом, но это совершенно невозможно.

Меня задело то, что она заговорила о психиатре, а не о враче вообще. Ей не хуже моего известно, что это физический недуг. Я довольно часто ей об этом говорил. И все же отчасти она права. Никакой врач мне не поверит. Меня сочтут сумасшедшим и все равно отошлют к психиатру. А от психиатра не будет никакого толку, потому что он попытается вылечить несуществующее заболевание. То, что болезнь физического свойства, я могу доказать только одним способом — сделать так, чтобы они стали свидетелями перевоплощения, а этого нельзя допустить никогда!

При этой мысли я впервые за долгое-долгое время рассмеялся. Представляю себя в кабинете психиатра! Дело происходит ночью. Той самой ночью. Я лежу на спине на кожаной кушетке, а он сидит на стуле возле меня. Я рассказываю ему о своей болезни. Он слушает меня внимательно, время от времени кивая. Когда я заканчиваю свои объяснения, он начинает говорить тихим уверенным голосом. Он настоящий профессионал, с лысиной и в очках в золотой оправе. Сидит, положив ногу на ногу и держа блокнот на колене. Разговаривая со мной, он смотрит не на меня, а в свои записи. И я не смотрю на него. Я смотрю в окно. Я так живо представляю себе эту сцену. Я даже вижу его дипломы, висящие в рамках на стене. Эта стена находится напротив окна, и лунный свет отражается на золотых печатях. Рядами стоят огромные и тяжелые книги. Большой письменный стол. Я все вижу, потом снова перевожу взгляд на окно. Перевоплощение всегда происходит гораздо быстрее и проще, когда я вижу луну, а не сижу в клетке. И вот, чувствую, начинается. Врач продолжает говорить тихим голосом. Наверное, он внушает мне, что все это чепуха, что это невозможно, что это всего лишь плод моего воображения, заблуждение больного мозга. И поворачивается ко мне, чтобы четче донести до меня эту мысль. Заглядывает мне в глаза. И тут его лицо… вот что заставило меня рассмеяться… его лицо изменяется до неузнаваемости. Это холодное интеллигентное лицо ученого растворяется в вечности и превращается в примитивное и испуганное лицо его суеверных предков. А затем…

Не думаю, что это так уж смешно, но приятно посмеяться лишний раз.

3 июня

Сегодня я снова должен отправиться в клетку.

Я боюсь этого. Моя жена тоже боится. Вчера я опять заметил у нее признаки нервозности. Она снова намекнула, что мне нужна помощь. Помощь! Да кто же мне может помочь?! Но она, кажется, этого не понимает. Наверное, она не хочет знать правду. Может, она бы предпочла, чтобы я был сумасшедшим. Но в такие минуты меня беспокоит, в своем ли уме она сама, а не я. Что до меня, то мне остается лишь надеяться, что мне не станет хуже и что я смогу и дальше так жить — нормальной жизнью, кроме одной ночи раз в месяц… Но как же я боюсь этой ночи и этой клетки! Даже когда я больше не я, я все же остаюсь самим собой в том смысле, что у нас одно тело, а чувства и впечатления не покидают меня, пусть они и доставляют мне страдания. Даже сейчас, месяц спустя, я могу вспомнить это чувство, правда, не так отчетливо, как мог бы его вспомнить, если бы продолжал оставаться этим существом, которое помнит, как оно двигается и ведет себя, как бы извлекая из глубин памяти воспоминание о сильной боли в далеком прошлом. Невыносимо думать о будущем. Настоящее я еще могу вытерпеть, а мысли о будущем — нет. А если мне станет хуже…

Но может быть, и лучше. Это возможно. Болезни иногда самоизлечиваются, организм вырабатывает привыкание, антитела и иммунитет. Только на это я и могу надеяться, глядя в будущее, — надеяться на то, что наконец настанет месяц и этого не случится, и тогда я буду знать, что нахожусь на пути к выздоровлению.

Конечно же, у меня не должно быть детей. Даже если я выздоровлю, детей быть не должно. Эта болезнь не должна никому передаться. Моя жена сожалеет об этом. Она хочет детей, но, похоже, не понимает, почему это невозможно, почему иметь детей было бы чудовищно. Думаю, она и вправду предпочла бы, чтобы я был сумасшедшим. Иногда мне даже кажется, что она сомневается во мне… думает, что со мной не все в порядке. Ну разумеется, со мной не все в порядке. То есть… иногда, как мне кажется, она думает, что я безумен. Ну вот еще! Я уже писал об этом в дневнике. Но наверное, я чересчур чувствителен.

И у меня есть на это право.

Я месяц не делал записей. Собирался заполнять дневник каждый день, но писать об этом, когда превращение должно случиться еще нескоро, — слишком тяжело для меня. Я предпочитаю забывать об этом надолго и делаю это так часто, как только могу. Если я думаю о превращении, то это лишь служит мне напоминанием того, что эта ночь снова наступит. Сегодня ночью я собираюсь взять с собой в клетку этот дневник. Хочу записать как можно больше… может, запись окажется полезной. А может, она покажется отвратительной, и только. Но я должен попробовать, я должен узнать о своей беде как можно подробнее. Только так я могу надеяться на то, что найду способ излечиться.

А теперь я должен отдохнуть. Сегодня мне придется тяжело. День ясный и чудесный, и на небе скоро будут сверкать звезды. Идти в камеру в такой вечер будет нелегким испытанием.

3 июня (ночь)

Ну вот, дверь закрыта и заперта. Я прислушался к звуку ее шагов на лестнице, потом хлопнула дверь наверху. Теперь я один в клетке. Чувствую себя хорошо. Сегодня я пришел пораньше. Боялся долго ждать. А хорошая мысль — прихватить с собой этот дневник! Смогу хоть что-то делать, будет хоть чем-то заняться, пока я жду. Все лучше, чем просто сидеть здесь в ожидании, когда это произойдет.

Я пишу и смотрю на свои руки, на ногти. С ними все в порядке. Ничего еще не началось. Пальцы у меня длинные и прямые, а ногти пострижены. Я должен смотреть внимательно, чтобы различить самые первые признаки. Я должен буду описать все во всех подробностях.

Мебели здесь, в клетке, нет. Окажись она здесь, то была бы сломана. Я сижу в одном углу, согнув ноги в коленях и положив на них дневник. Страницы видны плохо. Надо было мне позаботиться о том, чтобы включить лампочку поярче. Лампочка спрятана в углублении в потолке и закрыта железной сеткой. Сетка немного помята, но не припомню, чтобы это сделал я. Да я, пожалуй, такого и не сделал бы. Света в клетке и так хватает. Но раньше я сетку не замечал. Наверное, слишком был занят собой, чтобы обращать на что-то внимание. Но сегодня я пришел раньше…

Клетка бетонная. Стены толстые, дверь железная, с большим засовом. Изнутри стены обиты войлоком. Это, конечно, сделали мы с Хелен. Трудно было бы кому-то объяснить, зачем нам понадобилось обивать стены в подвале войлоком. Кажется, мы сказали рабочему, что бетонное сооружение нужно для нашей собаки. Да он и не особенно интересовался. К тому же и собаки у нас нет. Собаки не любят меня. Я их пугаю. Мне кажется, они чувствуют мой недуг, даже когда я нормален. Это еще одно доказательство того, что болезнь физического свойства. Однажды, правда, я убил собаку, но она представляла опасность, и я был вынужден убить ее.

Здесь спертый, затхлый воздух. Стены, наверное, сырые под войлоком, и тот начал гнить. Скоро нам придется заменить его. Попытаюсь сделать так, чтобы в клетке можно было чувствовать себя лучше. В некоторых местах войлок порван, и его куски валяются на полу. Обивочная материя прочная, толстая и добротная, так что понятно, что мои… его… когти, должно быть, очень мощные и острые. Они вонзаются в эту обивку точно нож в масло. Интересно, а я хоть раз сломал ноготь, разрывая эти стены? Надо бы посмотреть в порванных местах. Это будет доказательством того, что перевоплощение действительно происходит. Потом посмотрю; скорее всего, найду что-нибудь. Я знаю, какая страшная ярость заставляет это существо бросаться на эти стены, какой невероятной силой оно обладает, и кажется, что даже эти крепкие когти должны сломаться под таким напором.

Ох уж эти страшные когти! Я вздрагиваю при одной мысли о них, о том, как они торчат из поджатых, скрюченных пальцев, как рвут и раздирают крепкую обивку… а что они могут сделать с телом! Подумать только, что они могут сделать с горлом человека! Я начинаю дрожать с головы до ног, когда представляю себе эти картины. Я почти чувствую, каково это — вонзить когти в чье-то горло, и это чувство вызывает у меня тошноту. Но оно не уходит, настойчиво преследуя меня. И я вижу, как эти пальцы приближаются, вспарывают белую кожу маленькими полосками, раздвигают их и погружаются в трепещущую, пульсирующую глотку. Я вижу, как когти исчезают, сами пальцы погружаются внутрь, чувствую горячую кровь, брызгающую мне в лицо. Я пробую горячую, соленую кровь, вдыхаю ее запах, пока у меня не начинает кружиться голова и все уплывает. Остается лишь испуганное лицо, которое смотрит на меня снизу вверх. Я вижу, как это лицо меняется, слышу смерть, которая булькает в его горле, а мои клыки меж тем… пока я… пока мои клыки вонзаются в мягкое горло… совсем рядом… мягкая, горячая плоть, и клыки вонзаются в нее… и… разрывают…

4 июня

Я только что закончил чинить дневник. В тех местах, где он порвался, я вынужден был воспользоваться липкой лентой. Должно быть, я порвал его прошлой ночью во время приступа болезни. Не помню, как я сделал это. Не думаю, что это было намеренно, скорее всего в таком состоянии все, что находится под рукой, уничтожается в слепой ярости. Дневник не был целенаправленно разорван пополам или на четыре части, он просто попался под руку. Обложка разорвана на кусочки, но все страницы еще можно читать. Моя авторучка переломлена надвое, как веточка. Трудно представить себе такую необузданную энергию и силу. Я всегда был сильным человеком, всегда поддерживал хорошую форму путем упражнений и умеренности, но откуда появляется такая мощь после перевоплощения, не поддается моему пониманию. Наверное, все мышцы и мускулатура моего тела меняются, так что метаморфозы происходят и с сознанием, и с телом. Может, у нас не одно тело, а общая небольшая часть мозга, которая все запоминает. Это обнадеживает. Можно думать об этом существе как о существе самостоятельном. И вместе с тем у меня на теле остаются кровоподтеки и раны. Два тела не могут существовать одновременно. Это весьма затруднительно, это за пределами моего разумения, а я человек, мыслящий рационально, даже более рационально, чем большинство мужчин. Много ли нашлось бы мужчин, которые смогли бы противостоять этому существу, с которым борюсь я, и при этом сохранить здравый ум? А вот я горжусь этим. Я человек не тщеславный, но силой разума горжусь.

Я не писал о перевоплощении. Помню, я почувствовал, когда это началось, кажется, я в то время что-то записывал, но этой записи почему-то нет. Последние несколько строк небрежно нацарапаны, буквы слились, и вообще почерк на мой не похож. Наверное, это симптом. Я писал о том, какие сильные у этого существа руки, а потом, кажется, все кончилось на середине предложения. Как я себе представляю, мои пальцы начали сжиматься, пока я писал, этим и объясняется изменение почерка. А вот о перевоплощении ничего нет.

Вчерашнее перевоплощение отличалось от прежних. Не в том смысле, что оно было более впечатляющим, — просто это было что-то другое. Думаю, я достиг новой стадии своей болезни, и болезнь меняется… модифицируется, что ли.

Это существо начинает больше думать. Или я начинаю больше запоминать. Как бы там ни было, на сей раз я отчетливо запомнил некоторые мысли, а вместе с ними и впечатления. Помню это отчаяние, порывы, ненависть и еще помню обрывки смутных размышлений. Не моих размышлений. Его размышлений. Они ближе к размышлениям человека, то есть человек думал бы именно так. Трудно, правда, представить, что в этом чудовищном теле есть человеческие мысли. Страшно. Не хочу делить с ним свой мозг. Но я помню, что существо старалось мыслить рационально, пытаясь сообразить, как можно выбраться из клетки. Помню, среди метаний оно остановилось, улеглось и стало вращать открытыми глазами, ища слабое место в стенах, в двери. Возможно, оно обдумывало, как бы обманным путем заставить Хелен открыть дверь. Убежать, конечно, невозможно. Мы предприняли все меры предосторожности. Даже если бы оно могло мыслить так же, как я, то и тогда бы не сообразило, как выбраться из клетки.

Но это и есть перемена в ходе болезни — появление мыслительной способности. Возможно, существо становится более нормальным, более похожим на человека. Возможно, я и то существо, которым я становлюсь, делаемся ближе друг другу. Но невозможно сказать, кто из нас движется к этому тесному союзу и то ли болезнь берет надо мной верх, то ли я начинаю излечиваться; не могу определить: это новое развитие — хорошо или плохо… Это вызывает у меня дрожь. Я начинаю обильно потеть, а под ложечкой сосет от страха.

Теперь я спокойнее. Я прилег на несколько минут. Я еще чувствую кровь и пену на губах, хотя и почистил зубы несколько раз. Минувшей ночью я прикусил губу. Она распухла и болит. Не могу избавиться от этого привкуса во рту, — наверное, он у меня в голове. Утром я проснулся и, сглотнув, испытал тошнотворное чувство. Я знал, что не смогу почистить зубы и прополоскать рот, пока не придет Хелен и не выпустит меня. Казалось, я ждал очень долго, хотя откуда мне знать. Время, похоже, не движется, пока оно заперто в этой клетке. Разумеется, время — это конкретная величина и оно соотносится с другими величинами, но, возможно, на него влияет моя болезнь. Было бы интересно измерить его, будь такая возможность.

Я уверен, что минувшей ночью это длилось дольше. Совершенно определенно. Возможно, это длилось дольше, потому что у меня осталось больше впечатлений и воспоминаний, но жена сказала, что, когда она постучала утром в обычное время, из клетки никто не ответил. Я всегда отвечаю, что все в порядке, прежде чем она откроет дверь, а в это утро я не ответил, как обычно. Она сказала, что слышала… какие-то звуки… но то был не ответ. Она говорила уклончиво и не сообщила мне, какие именно это были звуки.

Тогда Хелен вернулась наверх и выждала еще час. Представляю себе, как она, должно быть, волновалась и переживала все это время, думая о том, что могло произойти. Бедная женщина. Она так меня любит, но ничего-то не может понять. Она не знала об этой болезни, когда выходила за меня, и для нее это стало страшным ударом. Я благодарен ей за то, что она выдержала это испытание так мужественно. Наверное, она переживает и страдает не меньше, чем я, но по-своему, по-женски.

После того как прошел еще час, она спустилась вниз и снова постучала в дверь клетки. На этот раз я ответил, и она открыла дверь. Она открывала ее очень медленно, и я услышал, как она затаила дыхание, прежде чем заглянуть. Она, наверное, чуть с ума не сошла от страха за меня. Не думаю, чтобы она меня боялась.

Я не помню, когда она постучала в первый раз, и удивился, когда она рассказала мне об этом. У меня осталось смутное ощущение, будто я притаился за дверью, мышцы ног напряжены, руки вытянуты вперед, точно я жду, когда кто-то откроет мне дверь. Но оно очень смутное. Оно могло возникнуть и в любое другое время. Я знаю, что больше никогда так не буду ждать жену.

6 июня

Я очень разволновался, когда подумал о том, что на сей раз это продолжалось дольше, чем в прошлый раз. Дольше, пожалуй, чем когда-либо прежде. Я пытаюсь вспомнить в связи с этим историю своей болезни с самого начала, чтобы можно было проследить, как она прогрессирует и развивается. Я чувствую, что определенно грядет какое-то изменение, и надеюсь, это будет первым шагом к выздоровлению. До сих пор с каждым разом становилось лишь хуже и хуже.

Может показаться, что раз уж это продолжалось дольше, то это лишь еще один шаг к ухудшению, но нельзя не учитывать того, что на этот раз я запомнил мысли существа. Раньше такого никогда не было, во всяком случае с того времени, как со мной начали происходить изменения. Примерно так все и было, когда это началось. Быть может, это первый признак того, что я на пути к прошлой, здоровой жизни, что начался процесс излечения. Это продолжалось дольше, возможно, еще и потому, что все происходило не столь интенсивно. В самом деле, представить себе не могу, что может быть еще хуже, чем сейчас…

Задумываясь о своей жизни, я прихожу к выводу, что не могу точно сказать, когда это началось впервые. Наверное, болезнь развивалась постепенно. Я бы точно запомнил, если бы это свалилось на меня внезапно, неожиданно. Человек с менее твердой памятью, возможно, и вышвырнул бы это из головы, дабы избавиться от ненужных воспоминаний, но я не стал бы так поступать.

Если бы я только мог знать в те дни правду, возможно, нашелся бы и способ противодействия. Сомневаюсь, но, может, и нашелся бы. Однако такие мысли даже и не могли прийти мне в голову.

Я никогда не был суеверным ребенком. Я даже не верил в… существо, которым стал. Я не верил в существование Санта-Клауса, фей, ведьм или эльфов, которые оставляют деньги под подушкой и забирают зубы у маленьких детей. Мои родители тоже не верили во всю эту чепуху и с самого начала говорили мне правду. Так как же мог я верить в существование… не буду писать это слово. Я знаю, что делаю, — не желаю признавать то, что мне известно, словно это признание будет сильнее самого факта. Но ничего не могу поделать, и это не малодушие слабого человека, чей мозг отвергает правду, не бессмысленная уловка. Просто я решительно отказываюсь перенести это слово на бумагу. Я знаю это слово. Думаю о нем. Оно пляшет в моих мыслях, и у меня достаточно мужества для того, чтобы знать, что это слово живет в моем сознании, а я не предпринимаю ни малейшего усилия, чтобы выбросить его вон. По мере сил я живу со знанием этого факта. Я уверен, что на протяжении всей моей жизни наследственная болезнь была во мне, у меня в крови, что она разносилась по всем капиллярам моего тела, завладевая мною, по мере того как я рос, и становилась все сильнее, выжидая, таясь… Теперь я это знаю, но разве мог кто-нибудь предвидеть это? Это ж не моя вина.

Я всегда был довольно буйным ребенком. Часто сердился, выходил из себя. Но так ведут себя многие дети. Это весьма обычно. Физических изменений, которые могли бы послужить какими-то признаками начинающегося недуга, во мне не происходило. И все же… вспышки гнева, когда я дрался с другими детьми или разбивал свои любимые игрушки… эти вспышки происходили непонятно отчего. Они не были следствием чего-либо, что рассердило бы меня или огорчило; казалось, они происходили без всякой причины, в любое время, и не важно, был ли я в ту минуту счастлив или несчастлив.

Помню, однажды сосед, мальчик моего возраста, но поменьше меня ростом, бросил в меня камень и попал в бровь. Было ужасно больно. Камнем содрало кожу, и струйка крови потекла по моему лицу. Мальчик тогда испугался, потому что сделал мне больно без всякой причины, и еще потому, что я был гораздо сильнее его и мог ответить. Но я не стал этого делать. Я даже не рассердился, что удивило его, потому что он знал о моих вспышках. Я просто смотрел на него и не чувствовал никакого гнева, при этом кровь продолжала идти. Помню, кровь собиралась в уголке рта, и я слизывал ее. У меня слегка кружилась голова — от удара, наверное, — а я стоял, слизывал кровь и ничего не предпринимал. Тот мальчик, быть может, думал, что я боюсь его, ибо не отвечаю, и после того случая стал преследовать меня. Он поджидал меня после школы, бросался в меня камнями, толкал, а иногда бил кулаком. Я никогда не сердился на него. Никогда не хотел наказать его или избить и все его нападки воспринимал без гнева. А он хвастался тем, что терроризирует меня, и все остальные дети смеялись надо мной, но мне было все равно. Мне всегда было все равно, что думают другие. Вот пример того, что иногда во мне трудно было возбудить гнев, даже в тех случаях, когда это было бы совершенно оправданно.

А в других случаях… без какой-либо видимой причины… вспоминаю один вечер. Смеркалось. Я играл со своей любимой игрушкой, с заводным паровозиком. Я долго с ним играл и был вполне счастлив. Но неожиданно схватил его с рельсов, бросил об пол, и тот разбился. Но я продолжал бросать его снова и снова, пока паровозик не разбился на мелкие кусочки. В комнату вошла мать. Она очень рассердилась на то, что я разбил паровозик, и угрожающе заявила, что больше не купит мне ни одной игрушки, но мне, казалось, было все равно. Даже потом, на следующий день, я не жалел о том, что у меня больше нет паровозика. Думая о нем, я чувствовал, что правильно сделал, что разбил его. Я был рад тому, что так поступил. И чувствовал от этого какое-то удовольствие.

Именно непоследовательные поступки, вроде этих двух случаев, отличали меня от других слишком живых детей. Теперь я понимаю, что вспышки, должно быть, проистекали вследствие того же цикла, по которому сейчас развивается моя болезнь, но в то время у меня не было причин думать о какой-либо регулярности своих странных поступков или вычленять какой-то ритм. Не думали об этом и мои родители. Они, наверное, считали, что это издержки переходного возраста, и полагаю, что это не слишком их беспокоило.

О матери я помню немного. Она, по большей части, находилась в тени отца. Это был мужчина большого роста, всегда державшийся прямо, широкоплечий. И строгий. Он был набожный, высоконравственный, и я должен благодарить его за то, что воспитан правильно. Я всегда избегал того, что порочно и безнравственно. Он не раз наставлял меня. Произнося слова своим низким голосом и тыча указательным пальцем мне в сердце, он, исходя из собственного житейского опыта, рассказывал, как ему в жизни приходилось поступать и (что существеннее) чего он избегал. Я смотрел на него снизу вверх, пораженный его знаниями, добротой, его силой, и я всегда старался прожить жизнь, которой он бы гордился. И думаю, мне удалось бы это, если бы не недуг. Я никак не могу допустить, что и отец, наверное, носил в крови ту же болезнь, что этот добродетельный и строгий человек передал проклятие своему сыну, сам того не ведая. Вот еще одно доказательство того, что это не моя вина, что даже такой замечательный человек, как мой отец, ничего не знал о том, что и он мог быть поражен этой болезнью.

Сколько помню, только один раз мой отец был несправедлив и непоследователен. Только один раз он рассердился на меня. Это случилось, когда я был вынужден убить соседскую собаку, и я так и не смог понять, почему до моего отца не дошло, что я действовал лишь в рамках необходимости.

Собака принадлежала моему врагу, мальчишке, который постоянно изводил меня. Имени его я не помню. Он был так ничтожен, что едва ли стоил того, чтобы я его запоминал. А вот его собаку я помню хорошо. Это был большой и злобный зверь, дворняга с примесью восточноевропейской овчарки. Она частенько сопровождала моего обидчика, и к издевкам своего хозяина добавлялось мерзкое рычание. Пока мальчишка изощрялся в издевках, собака смотрела на меня своими желтыми глазами, высунув язык и дергая мордой, точно действия хозяина доставляли ей большое удовольствие. В такие минуты я не обращал на собаку никакого внимания. Я игнорировал и ее, и хозяина, но если выбирать из них двоих, то собаку, пожалуй, я ненавидел больше. Я знаю, что это заблуждение — верить в то, будто собака лучший друг человека. Это глупое утверждение, принадлежащее сентиментальным и невежественным людям, которых эти звери обманывают. А эта собака была особенно мерзкой тварью, со шкурой в грязных пятнах и с желтыми зубами. Она никогда не нападала на меня, но было видно, что ей бы этого хотелось.

Однажды вечером я возвращался домой из города. Было уже довольно поздно. Наш дом находился в нескольких милях от города. Уж и не помню, что меня задержало в городе до такого позднего часа, но, когда я направился домой, начало темнеть. Должно быть, светила луна, потому что и в темноте все было отлично видно. Мне нужно было пройти мимо дома соседа, поскольку мы жили на одной улице. Делать этого мне, естественно, не хотелось, но, чтобы миновать злополучный дом, мне пришлось бы свернуть и пройти по дорожке лесом, а я не видел причины, чтобы рисковать понапрасну.

Так вот, иду я мимо их дома, никого не трогаю, как вдруг появляется мой враг. Как обычно, он принялся швырять в меня камнями, но я, не обращая на него внимания, шел дальше. Один камень попал мне в спину, боль пронзила меня. Я знал, что на этом месте будет кровоподтек. Я прошел еще немного, но потом, кажется, сел возле дороги. Я знаю, что думал тогда об этом мальчике, удивляясь, за что он меня так ненавидит, и спустя какое-то время и я начал ненавидеть его. Никогда прежде я не чувствовал ничего подобного по отношению к нему, и, должно быть, все его нападки и швыряние камнями в конце концов и вызвали во мне эту ненависть. И чем больше я сидел, тем больше его ненавидел. Я припомнил все, что он сделал со мной. Вспомнил тот первый раз, когда он разбил мне бровь, и я ощутил на губах собственную кровь. Каким-то образом вкус этой крови сейчас я ощутил гораздо сильнее, чем тогда, когда это случилось. Я знал, что он будет мучить меня всегда, если я не положу этому конец, и я поднялся, направляясь к его дому.

Мой враг стоял во дворе, возле сарая. Увидев меня, он поднял камень и начал издевательски что-то выкрикивать, называя меня непотребными кличками. Оттого что он использует эти грязные слова, я вышел из себя и впервые понял, насколько он дурной. Я не понимал, почему должен был терпеть его раньше, как я мог позволить такому скверному мальчишке досаждать мне. Мне захотелось наказать его за мучения, но еще сильнее мне захотелось наказать его за то, что он такой отвратительный человек, сквернослов и садист. Надо было преподать ему урок.

Я направился прямо к нему. Мой обидчик продолжал издеваться надо мной, пока я не подошел к нему совсем близко, и тут он, должно быть, осознал своим умишком, хотя и не сразу и не до конца, что на этот раз дело обстоит не так, как раньше, и попятился. Я двигался прямо на него, ступая очень медленно. Когда он бросил в меня камень, то попал мне в лицо, но я почти ничего не почувствовал. Он побежал к сараю, а я остался стоять между ним и домом. Помню, как его глазки забегали, ища помощи, пути к спасению. Я был гораздо больше и сильнее, чем он, — я был больше, чем кто-то еще в школе моего возраста, — и он очень испугался. Но его страх не удовлетворил меня. Мне почему-то еще сильнее захотелось наказать его… Я чувствовал, что он понял, что должен быть наказан за то, что он плохой, и если его не вразумить сейчас, то он будет думать, что поступал правильно. Этого я не мог стерпеть. Я направился в его сторону, и он попытался убежать, но я даже сейчас очень быстр и проворен, а в те дни мог скакать, как дикий кот. Я схватил его двумя руками. Взял за шею и швырнул на землю. Он попытался ударить меня, но я отбросил его ноги в сторону и навалился на него. Он стал колотить меня своими кулачками по лицу, но это были не более чем укусы комара. Я крепко схватил его за горло и начал наказывать его. Я собирался наказать его сильно, в соответствии с содеянными им грехами. Я сжал ему горло, глаза его сделались очень большими, и я почувствовал удовлетворение. Или почти почувствовал — словно оно еще не наступило, но чем сильнее я сжимал ему горло, тем скорее оно приближалось. Казалось, удовлетворение охватывает все мое тело, начиная с кончиков пальцев и приближаясь к предплечьям. Он перестал колотить меня. Он держал меня за запястья и больше ничего не мог сделать. Я вложил всю силу в свои руки и надавил.

Именно в этот момент на меня и напал тот дикий зверь.

Я и не видел, как он подкрался сзади. Он был хитрый, злой, и я вспомнил о нем, только когда он бросился на меня. Мне пришлось отпустить свою жертву, и мы с псом покатились по земле. Зверь, конечно, был очень силен, но в схватке один на один против меня он не мог устоять. Я навалился на него, просунул руку под ошейник и потянул. Затянув ошейник вокруг шеи, я задушил собаку. Она успела расцарапать мне зубами плечо, по моей руке потекла кровь, капая на собаку. При виде крови я обезумел. Только тогда я понял, насколько опасным было это животное и что уничтожить его было необходимо. Я потуже затянул ошейник на волосатой глотке. Из пасти высунулся язык. Я ударил собаку головой о землю, так что зубы ее вонзились в язык, который больше не придавал ей насмешливое выражение. Взгляд собачьих глаз был восхитителен! Она понимала, что скоро умрет. Она понимала, что сейчас заплатит за свою злобность. Ее глаза закатились и вылезли наружу, точно два желтых, сваренных вкрутую яйца. Увидев это, я рассмеялся, но, смеясь, не убирал руки с ее горла. Я не отпускал собаку, пока она совсем не околела.

Когда я наконец поднялся, то увидел, что мальчишка пришел в себя и убежал. Наверное, убежал в дом. Мне бы надо было последовать за ним, но я почему-то перестал его ненавидеть. Наверное, решил, что он уже и так достаточно наказан. Я был уверен, что больше он не потревожит меня. Собака лежала неподвижно при лунном свете, точно брошенная тряпка в масляных пятнах. Чувствовал я себя отлично, так, как чувствуют себя после хорошо проделанной работы. На душе было спокойно, и, довольный, я повернулся и пошел домой. Рука у меня заболела только спустя какое-то время.

Утром к нам пришел отец мальчика и поговорил с моим отцом. После того, как он ушел, отец поговорил со мной. Кажется, он был сердит. Я объяснил ему, что это была самозащита, что животное пыталось убить меня, но он почему-то решил, что я первым напал на мальчика, а собака умерла, защищая хозяина. Даже мой отец придерживался всеобщего заблуждения насчет преданности и верности собак, и мне не удалось переубедить его. Я показал ему рану на плече, но все без толку. Казалось, он и вправду верил в то, что я пытался убить мальчика, хотя это и смешно. Но это был единственный раз, когда мой отец был несправедлив, и спустя короткое время он забыл все это.

И никто больше не издевался надо мной и не бросал в меня камнями.

7 июня

Сегодня я встал рано, собираясь поработать над дневником до обеда. Я перечитал отрывок о собаке. Не думаю, что это имеет какое-то отношение к болезни. В конце концов я был принужден пойти на убийство, чтобы спасти себя, и любой человек поступил бы так же. Но этот случай обнаружил в моей натуре и ярость, на которую я способен, и терпение, которое я обычно проявляю. Поэтому я оставлю эту запись как она есть и продолжу свои усилия по восстановлению в памяти начальных стадий болезни в их последовательности и интенсивности, чтобы они помогли мне предвидеть, каковы будут последующие изменения.

Мои самые сильные впечатления тех ранних лет связаны с лесом. Мы жили за городом в большом старом доме, с окнами, выходящими на лесную опушку. Дом продувался, был холодным и сырым, и мне он не нравился, а вот в лесу мне всегда было хорошо, пока мною вдруг не овладели эти чувства. Я любил ходить в лес один. Я всегда чувствовал себя в безопасности, когда вокруг не было людей. Я и сейчас могу вообразить, как все происходило. Однако воображение неизменно рисует мне картину, освещенную луной. Дневные впечатления не столь сильны, но это, вероятно, оттого, что днем многое отвлекает, и поэтому в памяти фиксируются самые разнообразные ощущения. Но ночью! Помню одну ночь… или это несколько ночей, похожих друг на друга, смешалось в одно впечатление?

Я стоял на небольшой поляне, окруженный высокими соснами. Этот участок леса расположен на небольшом холме, и у подножия холма в тени прятался наш дом. Я видел только верхнюю часть крыши и трубу на фоне неба. На поляне было темно, но вершины деревьев казались белыми от лунного света — серебряные иглы на ветру. Было очень тихо. Несколько пушистых белых облаков плыли по небу, не заслоняя луны. Стоя на этой поляне, я ощутил сильную тоску, какое-то смутное и неопределенное желание. Оно было очень похоже на весеннюю лихорадку, когда ты вынужден сидеть в школе и смотреть в окно на цветы и траву, — только гораздо сильнее. Я должен был что-то сделать, но не знал что. Наверное, тогда я подумал, что это сексуальное желание. Наверное, поэтому и снял с себя одежду. Все снял, даже башмаки и носки, и стоял среди деревьев совсем голый. Было нехолодно, но я дрожал. Одна полоска света пробилась из-за дерева и, казалось, добавила теплоты в холодное лунное сияние, заставлявшее меня трястись. Я стоял, откинув голову и широко раскрыв рот, глядя в небо и дрожа, точно все жилы и нервы моего тела зарядились электрическим током. Не знаю, сколько я так стоял. Наверное, долго, потому что картина на небе переменилась. И вдруг все кончилось. Желание вдруг покинуло меня, и я понял, что кричу. Нет, не кричу… это скорее было похоже на вой или лай. Я замер. Было тихо, темно, мною овладело какое-то странное чувство. Я был совершенно голый, один-одинешенек, и мне было немного стыдно от того, что я делал. Я и сейчас думаю, что на меня нашел какой-то сексуальный порыв. Но при всем, при том я испытал чувство большого облегчения. Одевшись, я пошел домой, и до конца того месяца все было хорошо. Просто отлично. Тихо и мирно. Как я уже сказал, я не знаю, было ли это впечатление одного дня или цепь впечатлений за несколько месяцев и много ночей. Ведь я тогда был очень молод…

Какое-то время я размышлял над тем, что только что написал. Думаю, что такое происходило, пожалуй, не один раз. У меня в голове мелькают образы, будто я, голый, бегаю по лесу или прячусь за деревьями и валунами. Эти воспоминания весьма объективны. Они возникают у меня в голове столь же отчетливо, как и действия того существа в клетке, которые уживаются с другими впечатлениями и переживаниями. Я, впрочем, не думаю, что бегал за кем-то или от кого-то прятался. Я уверен, что был в лесу совершенно один. Я также уверен, что физического изменения не было. Абсолютно уверен. И, как это ни странно, не могу вспомнить, когда в первый раз я перевоплотился или когда я в первый раз понял, что это произошло. Должно быть, это происходило очень постепенно, чтобы у меня в памяти не осталось шокирующего воспоминания.

Первое воспоминание, относящееся к перевоплощению, подсказывает мне, что это произошло в моей собственной спальне, а не в лесу. Должно быть, это случилось позднее. Я сидел на кровати, потом наклонился и посмотрел на свои руки. Кровать стояла возле окна, светила луна, и в комнате было светло и темно одновременно. Руки мои лежали на коленях. Полоска света прошла по ним. Я был голый. Мне казалось, что позвоночник у меня еще более обнажен, чем остальное тело, будто с него содрали кожу. Я смотрел на руки. Нет, это было не в первый раз, потому что я, кажется, точно знал, чего жду. И помню, как мои ногти стали расти, руки задрожали и потянулись вперед…

Что я делал после этого, не помню.

8 июня

Хелен — хорошая жена.

Не многие женщины смирились бы с тем, что приходится терпеть ей. Я должен быть честен: она не очень привлекательна. Быть может, она вышла за меня, уже отчаявшись найти мужа, но я так не думаю. Полагаю, она любит меня. Иногда меня раздражает то, что она, кажется, не может разобраться в моей болезни, но во всем остальном она хорошая жена. И она, конечно же, знает, что я никогда не причиню ей вреда. Думаю, что я вообще никому не смогу причинить вреда. Я всеми силами стараюсь никого не обидеть. По натуре я скромный, мягкий человек, и оттого еще труднее представить, что наступает время, когда я становлюсь кем-то другим — опасным, жестоким, кровожадным. Однако я научился владеть собою и никогда не причинил никому вреда.

Я обещал Хелен сводить ее куда-нибудь поужинать сегодня вечером. Она очень рада этому. Мы нечасто бываем на людях, меня не интересует легкомысленная светская жизнь, и я предпочитаю оставаться дома. Но иногда стоит пойти навстречу жене. Хелен это нравится, хотя она и согласна со мной, что я прав, ограничив число таких вечеров двумя или тремя в год. Сейчас она одевается. Если не будет поздно, продолжу писать, когда мы вернемся домой.

Ну надо же такому случиться!

Мы только что вернулись домой, и Хелен сразу ушла в свою комнату. Похоже, она злится на меня. Лучше бы я никуда не ходил, да и потакать женским капризам не следует. Женщины не знают жизни.

Начну с того, что, для того чтобы испортить весь вечер, Хелен надела платье, которое, как ей известно, я терпеть не могу. Платье нескромное, не закрывающее плечи, и она в нем похожа на проститутку. Я попытался мягко поговорить с ней, но, когда я донес до нее эту простую истину, она разобиделась. Почему женщины обижаются на правду, а не на ложь, называемую комплиментами? Это выше моего понимания. Наверняка зеркало могло бы сказать ей то же, что и мои слова. Ну не может же она, в самом деле, думать после стольких-то лет нашего брака, что я — тот человек, который будет льстить ей без повода или что мне наплевать на то, как одевается моя жена. Но все-таки она надела это платье, делающее ее похожей на шлюху, и, прежде чем выйти из дому, мы слегка повздорили. В конце концов я позволил ей остаться в нем, но лучше бы я этого не делал; если бы я только знал, что принесет мне этот вечер.

Когда мы пришли в ресторан и сели за столик, я заметил, что несколько других гостей смотрят на Хелен. Она, казалось, этого не видела. Сидела, радостно улыбаясь и оглядывая помещение. Я уверен: все думали, что она ищет кого-нибудь, кто мог бы пофлиртовать с ней. А что еще можно думать, глядя на то, как она одета? Я счел себя оскорбленным. Могу представить себе, что думали они. Наверное, какая-то вертихвостка, которую я подобрал на улице. Она очень ярко накрасила губы, а стоило ей сесть, колени у нее оказались открытыми. Если бы мне не было так неловко, то стоило бы встать и уйти сразу же. Я решил уничтожить это платье, как только мы вернемся домой, чтобы оно меня больше никогда не позорило. Но самое невероятное, что Хелен, похоже, даже не представляла себе, какие переживания она возбудила в моей душе. Она такая невинная и неопытная. Она оглядывалась, словно ей и вправду было хорошо, а я пытался делать вид, что никого больше не замечаю. Там было еще несколько женщин, одетых так же скверно, а то и еще хуже, чем моя жена, и я тогда понял, что это неподходящее для нас место. Раньше мы там никогда не ужинали, но у заведения была хорошая репутация, так что я оказался обманут. Это было одно из тех безвкусных мест с плюшевыми стенами и свечами, с претензией на то, чтобы выглядеть по-европейски, где за скверную еду берут с посетителей сверх меры. Ненавижу место или человека, которые делают вид, что они не такие, какими являются на самом деле.

Когда подошел официант и немного наклонился над столиком, стоя за спиной Хелен, я был уверен, что он пытается заглянуть ей за вырез платья! Даже сейчас, когда я вспоминаю его сальную улыбку, мне становится не по себе. У него были маленькие усики, вьющиеся волосы — какой-то иностранец, возможно итальянец. У него был акцент, либо он специально говорил с акцентом. Я был зол и недоволен, и стоит ли удивляться, что я вышел из себя, когда он принес мне не тот заказ.

Мне не нравится вычурная, заморская еда. Я заказал обыкновенный стейк с вареным картофелем, без салата. Когда принесли мой заказ, стейк был испорчен каким-то слизистым соусом, и к нему подали картофель со сливками и салат с маслом. Это было отвратительно. В довершение ко всем прочим неприятностям это было уже слишком. Возможно, мне стоило бы сдержаться, хотя у меня и был повод выйти из себя. Возможно, как говорит Хелен, мне и не следовало бросать тарелку в официанта. Но я об этом не жалею. Эти иностранцы должны уяснить, что не имеют права так относиться к приличным людям. Я действовал спонтанно, даже не подумав о том, что делаю. Взял тарелку одной рукой. Официант наклонился ко мне со своей омерзительной улыбкой, и я швырнул тарелку прямо ему в лицо, да так, чтобы в него полетело все, что было на ней. Полагаю, что в тех обстоятельствах это был вполне джентльменский поступок. Я не кричал, не устраивал сцену, не говорил ему ничего. Просто швырнул тарелку в лицо.

И после этого мы ушли. Меня не попросили уйти и, думаю, уважали за то, что я отстаивал свои права, но мы все равно ушли. Когда мы выходили, Хелен плакала, а я шел с высоко поднятой головой, осматривался по сторонам и видел, что все смотрят на нас. Точнее, все смотрели на это непристойное платье, что было на ней. Кто-то усмехался, кто-то был недоволен. Но меня все это мало занимало. Из этой гнусной ситуации я вышел с достоинством.

Хелен, кажется, так и не поняла, что это была целиком и полностью ее вина, но она отправилась прямиком в свою комнату и заперла за собой дверь. Я слышал, как она это сделала. О том, чтобы я это услышал, она позаботилась. Женские штучки, понятное дело. Да я в ее комнату и так никогда не хожу.

Что ж, полагаю, из этого вечера можно будет извлечь хоть одну полезную вещь. Возможно, происшедшее убедит мою жену в том, что нет никакой необходимости так часто выходить на люди.

9 июня

Утром Хелен все еще продолжала сердиться. Какое-то время она даже не разговаривала со мной. Мне-то все равно, я продолжал думать о проведенном впустую вечере и об этом скверном ресторанишке, где берут слишком много и подают не ту еду. Но тут она заявила, что я взорвался без причины. Без причины! Она даже намекнула на то, что это был симптом моей болезни! В середине месяца! Это говорит о том, что она по-прежнему абсолютно не представляет себе, что это такое. Чтобы удержаться и не накричать на нее, я вынужден был вцепиться в край стола. Вид у меня при этом, должно быть, был весьма злой, ибо она ушла, воздержавшись от дальнейших слов. Казалось, она с трудом сдерживается.

Постараюсь быть более терпимым к ее глупости. В конце концов, нормальному человеку это трудно понять. И когда я вынужден был рассказать жене о своей болезни, для нее это было таким потрясением! Я часто задумываюсь: может, этот шок слегка помутил ее разум? Не очень сильно, но достаточно, чтобы объяснить некоторые вещи, которые она делает, из числа неразумных… так, например, она считает, что платье проститутки, которое было на ней вчера вечером, красивое; вечером, точно подростку, ей хочется уйти из дому, а подлинный и оправданный гнев она принимает за симптом моей болезни. Да, я должен быть терпимее по отношению к ней, бедняжке.

Когда мы поженились, все было не так уж и плохо. Это потом все расстроилось, но ухудшение происходило так медленно, что я держал его под контролем и делал так, чтобы избежать конфликтов. Клетки у меня тогда не было, да она мне и не нужна была. Когда в ней созрела необходимость, прошло уже довольно много времени.

Да, во мне произошли изменения. Я изменился, но не так сильно, как сейчас. Да и полностью все-таки еще не менялся. Я по-прежнему человек. Помню, как я выглядел на тех ранних стадиях, еще до того, как боялся заглянуть в зеркало. У меня было небритое лицо, и больше ничего. Точно я неделю не брился. Зубы были длинные, но мне удавалось скрывать их за губами, так что казалось, будто это они торчат вперед. Хуже всего было с глазами. Это явно были глаза животного, во всяком случае определенно не человечьи глаза. Но не было ничего такого необыкновенного, на что обратил бы внимание тот, кто не знал, как я обычно выгляжу. Он бы просто подумал, что я необычайно безобразен.

В те дни я не терял контроля над собой. Болезнь не могла взять верх полностью, но свирепствовала во мне как лихорадка, и я всегда, хотя бы отчасти, был самим собой. Это было до того, как понадобилась клетка, и до того, как я рассказал Хелен о болезни. Думаю, было неправильно жениться на ней, не сказав ей об этом, но я же не ожидал, что мне будет хуже. Да я уверен, что это не имело никакого значения, — она все равно вышла бы за меня.

В те ночи, когда это происходило, я ложился спать рано и выключал свет. Разумеется, у нас были отдельные комнаты. Я говорил Хелен, что нехорошо себя чувствую, и она не расспрашивала меня. В конце концов она, должно быть, обратила внимание на регулярность моих приступов, ибо однажды очень грубо пошутила насчет ежемесячного недомогания, и мне пришлось прочитать ей строгую лекцию о том, что женщины должны говорить своим мужьям, а чего не должны.

Но потом мне становилось все хуже и хуже, и наконец я решил больше не рисковать. Раз в месяц я начал уезжать из города. Ей я говорил, что уезжаю по делам, и думаю, она верила мне. Мои действия не вызывали у нее подозрений и вульгарных шуточек по этому поводу. Она знала, что я не из тех, кто будет содержать любовницу или раз в месяц проводить веселую ночь. Она доверяла мне и не задавала лишних вопросов.

Я отправлялся в какой-нибудь небольшой город милях в тридцати-сорока от города. Каждый месяц я ездил в новый город. Останавливался в какой-нибудь дешевой гостинице (дешевой, потому что в дешевой гостинице никто не обратит внимания на небритого мужчину) и проводил длинную ночь в грязной и темной комнате. Я никогда не покидал свой номер, как бы нехорошо мне ни было в такую ночь. А мне действительно было нехорошо. Так сильно хотелось выйти на волю! Мне хотелось… сам не знаю чего. Возможно, это было желание снова пробежать по лесу голым. Но я боролся с этим желанием и побеждал его, оставшись в номере. Я всегда запирал дверь изнутри. Было бы лучше, если бы кто-нибудь запирал меня снаружи, но не мог же я просить об этом служащего гостиницы! Это могло вызвать подозрения. Поэтому мне приходилось полагаться на свою силу воли. К счастью, я умею держать себя в руках, и мне удавалось сдержаться. Хотя частенько мне было очень, очень плохо.

Позднее, когда я понял, что болезнь прогрессирует, возникла необходимость соорудить клетку. Я долго обдумывал этот план. Ведь в таком случае мне пришлось бы рассказать о своей болезни жене. Это было самое трудное. Хелен не самая умная женщина на свете, и поначалу она не воспринимала мои слова всерьез. Она мне не поверила, думала, я шучу. Но потом, когда пришел рабочий и взялся за сооружение клетки, она поняла, что я всерьез говорил о своей болезни, но решила, что я схожу с ума. Ну прямо так она не сказала, но я прочел это в ее глазах. Когда мы обивали стены войлоком, она то и дело покачивала головой, точно мы оба выглядим смешно и напрасно теряем время. Это можно понять; я не могу винить ее в том, что поначалу она сомневалась. Теперь-то она догадалась, что к чему. И начинает все понимать, хотя по-прежнему делает глупые ошибки и не видит разницы между физическим недугом и душевным, не отличает нормальное поведение от ненормального. На это нужно время.

Клетка существует у нас уже полгода. Я отправляюсь в нее раз в месяц. Хелен делает свою работу, не задавая лишних вопросов. В целом, она хорошая жена, и если иногда недостаток ума и ее неспособность что-то понять и раздражают меня, то, полагаю, это совершенно нормально для большинства браков, когда один из партнеров столь значительно превосходит другого по умственным способностям.

Я доволен своей женой. Постараюсь терпимее относиться к ее недостаткам. И никогда не причиню ей никакого вреда. Никому не причиню вреда…

9 июня (вечер)

Я был нечестен. И это не дает мне покоя. Я ничего не выдумывал, но не написал о том пьянице, которого встретил в гостинице. Я должен все рассказать, иначе нет смысла вести этот дневник, поэтому я обязан написать и о нем. Во всяком случае не произошло ничего такого, из-за чего я чувствовал бы себя виноватым.

Это случилось в последнюю ночь, когда я уезжал из города, еще до того, как была сооружена клетка. Я уже подумывал о строительстве клетки, но все откладывал из-за Хелен, ибо это означало бы, что мне придется все рассказать ей о своей болезни. Думаю, что именно происшествие с пьяным наконец подвигло меня к принятию решения. Из этого происшествия не вытекает, что я могу быть опасным или что мое умение сдерживать себя слабеет. То, что случилось, — случилось, и все кончилось хорошо, во всяком случае для меня. Я был ни при чем, а то, что произошло с пьяницей, — только его вина.

Гостиница была очень бедная. Я хорошо ее помню, в таком убогом месте я еще не останавливался. Вход в нее обозначался табличкой, висевшей над узкой дверью. Табличка была прибита криво. В коридоре, от входа до самой лестницы, лежал ковер грязно-коричневого цвета, с торчавшими по бокам нитками. Конторка портье находилась в небольшой нише в холле. Я позвонил в колокольчик и подождал, пока служащий выйдет из комнаты под лестницей. Ждать его пришлось долго, и наконец он появился, протирая глаза, при этом рубашка его была не заправлена в брюки. Он зашел за стойку, сунул мне книгу и зевнул прямо в лицо. Отвратительный тип. Я рассказываю все это, чтобы показать, что это была за гостиница и какие там, наверное, останавливаются люди, особенно тот пьяница. Таким вообще не стоит жить на свете.

Служащего ничуть не смутило, что я небрит. Я всегда заботился о том, чтобы не бриться пару дней, прежде чем отправиться в гостиницу, на тот случай, если кто-то увидит меня больным. Ведь это по меньшей мере странно увидеть, что у мужчины так быстро выросла борода, всего-то за несколько часов. Это лишь одна из мелких деталей, которые я старался предусмотреть. Я уверен, что никто никогда ничего не подозревал. В наши дни, в наше время на такие вещи едва ли обращают внимание. Для психиатра я находка.

Служащий и сам был небрит. Он вел себя так, словно все его гости обходились без бритвы. Хотя у меня был чемодан, он потребовал деньги вперед. Я поднялся в свою комнату, закрыл дверь и запер ее, выключил весь свет и лег на кровать. Одежду я не снимал. В номере было единственное окошко — маленькое, грязное, выходящее на кирпичную стену, так что луну я не видел. Когда я не видел ее, изменяться было всегда труднее и гораздо мучительнее и мне приходилось вызывать ее в воображении — большую, желтую, круглую, на черном небе. Мне так хотелось покинуть эту ужасную комнатенку! Помню, как я ждал, как скорее хотел, чтобы перевоплощение произошло, чтобы все это было позади. Я то и дело поднимался, подходил к окну, слонялся по комнате, подходил к грязной раковине и брызгал водой в лицо. А потом, должно быть, я снова оказался на кровати, потому что следующее, что я помню, — это то, что я уже перевоплотился. Лежа на спине, я беспокойно метался, ворочался, стонал. Я был весь в поту. Вся кровать была в поту. Серая простыня подо мной измялась, и одной рукой я ухватился за медную стойку в изголовье кровати. Не своей рукой. Чувствовал я себя прескверно. Точно у меня была лихорадка и начались галлюцинации. Но я сильный человек и старался держаться. Все это время я думал о том, что так скверно я себя еще не чувствовал.

И тут я услышал, как по коридору идет пьяный. Я всегда презирал пьяниц — вообще всякого, кому требуются искусственные стимуляторы в жизни и кто не может быть доволен и счастлив без наркотиков. Этот пьяный громко распевал и топал ногами. Когда он подошел к двери моего номера, я лежал совершенно неподвижно. Наверное, он перепутал комнаты, потому что остановился возле моей двери и попытался ее открыть. Я слышал, как ручка со скрипом поворачивается.

Потом он попробовал вставить в замок ключ, и я услышал, как в замке заскрежетало. Я совсем не двигался. Я лежал, закатив глаза, с пеной на губах. Я слышал, как он ругается и проклинает все на свете, и возненавидел его. Я никогда никого так сильно не ненавидел, как этого пьяницу. И мне пришла в голову ужасная мысль… а что, если в этой дешевой гостинице его ключ откроет мою дверь? Что, если он войдет в номер и увидит меня? Меня переполнили ярость и страх. Я вскочил с кровати и, подлетев к двери, приставил ухо и прислушался. Я слышал его тяжелое дыхание и бормотание. Потом прижался к двери, чтобы он не смог открыть ее. Я чрезвычайно силен, когда я другой, и он не смог бы открыть дверь, которую я подпираю с той стороны. В тех местах, где я щетинистой щекой и руками надавливал на дверь, она казалась мне горячей.

И тут он начал стучать в дверь. Он стучал очень громко, и я боялся, что он всех разбудит, что разразится скандал и служащий, дежурящий в ночную смену, может потребовать, чтобы я открыл дверь и все уладил. Я молча ждал, но внутри у меня все кипело и бурлило, а он продолжал барабанить в дверь.

Кажется, тут-то я ее и открыл.

Я не сделал ему больно. Но я никогда не забуду выражение его лица, когда он увидел меня! Его глаза, рот, кожа… Он отступил на шаг. Я двинулся было за ним, но тотчас понял, что лучше мне этого не делать. Возможно, я ударил его. Не помню. И совершенно неожиданно он упал и превратился в груду тряпок, лежащую на полу и воняющую алкоголем и еще — кровью. С минуту я смотрел на него, при этом мои пальцы повисли в воздухе; потом я взял себя в руки, захлопнул дверь и снова запер ее. Помню, я стоял, прижавшись к двери, и тяжело дышал. Должно быть, я очень испугался. Я был уверен, что, придя в себя, он позовет на помощь и они вломятся в мой номер. Я понял, что должен как можно быстрее снова стать самим собой. Наверное, страх подействовал как катализатор, потому что очень скоро я лежал на кровати и, когда открыл глаза, все было снова в порядке.

Утром служащий был весьма взвинчен. Очевидно, тело только что убрали. Он спросил у меня, не слышал ли я ночью какой-нибудь шум. Я сказал ему, что, по-моему, кто-то пел в коридоре — какой-то пьяный. Он сообщил, что один из гостей был найден мертвым в коридоре возле моей двери. Я был очень удивлен и попросил рассказать подробности. Очевидно, мужчина умер от сердечного приступа. Это же очевидно! Служащий сказал мне, что мужчина где-то изрядно выпил, а потом стал подниматься по лестнице и сердце не выдержало. Пить очень плохо для сердца. У мужчины был большой шрам на шее, но это, разумеется, результат падения. Как бы там ни было, вот что произошло с пьяным в гостинице, и я тут ни при чем. Вреда ему я не причинил.

11 июня

Боюсь, библиотекарша что-то подозревает! Когда я это понял, то был просто потрясен. Я никогда не считал ее настолько умной, чтобы она могла что-то заподозрить, но теперь вижу, что это было моей ошибкой… Она из тех бестолковых созданий, которые верят в то, над чем умные смеются. Это-то и делает ее особенно опасной. Не знаю, что мне с ней и делать. Больше туда, конечно, не пойду, но если она уже подозревает… Не знаю. Очень не хотелось бы пострадать из-за такой глупой женщины.

Впервые я кое-что заподозрил, когда пришел в библиотеку сегодня. Прошел мимо ее стола, кивнул, она кивнула в ответ, как обычно, но я заметил, что на столе у нее был этот календарь. Я его сразу увидел. Она будто изучала его. Раньше календаря не было. Почему же он появился сейчас? Если он был нужен для того, чтобы вести подсчет, сколько времени взятые книги отсутствуют, то у нее уже давно был бы этот календарь. И потом, в книгах все равно делаются отметки где-то в конце. Нет, я уверен, календарь у нее для того, чтобы следить за днями, когда появляется полная луна!

Я подумал об этом тотчас, как только увидел его, но уверенности у меня не было. Возможно, она и невиновна. Я всегда даю человеку возможность оправдаться. Но когда она затем последовала за мной в темную заднюю комнату…

Это очень тихое и мрачное помещение в задней части библиотеки, где хранятся большие ученые книги. Кажется, здесь мало кто бывает. Я листал какой-то старый фолиант, когда библиотекарша заглянула сюда. У нее в руках было полно книг, и она сделала вид, будто пришла затем, чтобы расставить их по полкам. Но меня не проведешь. Она смотрела на меня. Когда я повернулся и посмотрел ей прямо в глаза, она покраснела. Она произнесла что-то бессвязное, но я продолжал смотреть на нее. Запихнув книги как попало на полку, она выскочила прочь. У нее отвратительная походка, при которой вызывающе покачивается зад. Она толстуха и неопрятна на вид. Еще нестарая и не замужем. Я не раз видел, как молодые люди разговаривают с ней, когда она сидит за столом, при этом они делают вид, будто их интересуют какие-то книги, но на самом деле они подолгу стоят, склонившись над ней. Уверен, что у нее грязные привычки. И неудивительно, что она никогда не была замужем. При этом на девственницу она не похожа. Но я боюсь того, что она подозревает. Она опасна. Не знаю, что она может попытаться сделать…

Когда я уходил, она попробовала заговорить со мной. Я недолго пробыл в библиотеке, и она заметила это, пытаясь меня разговорить. Она улыбнулась, покраснела, делая вид, будто ее интересует не только собственная персона. Я коротко кивнул библиотекарше и прошел мимо ее стола, ничего не говоря. Я чувствовал, что она смотрит мне вслед, пока не вышел из здания. Я знал, что она хочет поговорить со мной, чтобы побольше разузнать обо мне. Вроде как флиртует, но мотивы у нее другие. Притворство все это. Но с ее стороны ошибочно полагать, будто я из тех мужчин, которым интересны заигрывания.

И все же я должен признать, что, возможно, она и вправду хочет поближе познакомиться со мной. Я знаю, что нравлюсь женщинам, а она глубоко несчастна, и у нее, наверное, мало мужчин. Она еще более некрасива, чем Хелен. Если она просто хочет со мной познакомиться, то мне нечего ее бояться, хотя у меня вызывает отвращение мысль, что женщина может чего-то хотеть от мужчины, который счастливо женат. Женщине, которая на это идет, лучше не жить. Такие женщины не должны портить наше общество.

Возможно, мне лучше не прекращать резко посещения библиотеки. Это может лишь возбудить еще большее подозрение, если уж таковое у нее зародилось. Может, лучше поговорить с ней и разузнать, каковы ее догадки…

15 июня

Сегодня я ходил в библиотеку. Она снова пыталась заговорить со мной. На этот раз я поговорил с ней несколько минут, чтобы просто узнать ее реакцию. Трудно понять, что у нее на уме. Большого опыта общения с такого рода женщинами у меня нет. Мне показалось, что она пытается соблазнить меня. Это чудовищно, но, кажется, так и есть. Я почувствовал облегчение оттого, что она не задавала мне никаких вопросов, из которых можно было бы заключить, будто она подозревает меня, но мне неприятно было видеть, как она себя при этом ведет. Я делал все от себя зависящее, чтобы не позволить ей заметить, как я взбешен. Я с трудом сдерживался, чтобы не закричать на нее, когда она крутила бедрами, стараясь при этом выглядеть скромницей, но тянулась ко мне через стол. На ней был очень уж облегающий свитер. Мужчина в таких случаях задумывается: зачем это женщина так себя ведет? Календарь по-прежнему лежал на столе, но у меня была возможность заглянуть в него, и я увидел, что фазы луны в нем не помечены. Так что теперь я не думаю, что мне стоит ее бояться. Она еще глупее, чем я думал.

Потом я пошел в отдел поэзии и сделал вид, будто читаю какие-то стихи, чтобы сбить ее с толку. Ненавижу стихи. По-моему, поэзия совершенно бессмысленна. Но ее я обманул. Просто я хотел сделать так, чтобы никто не увидел, как я с ней разговариваю, и чтобы ни у кого не возникло ложного впечатления.

24 июня

Ну вот, сегодня библиотекарша обнаружила свои истинные намерения. Все так и есть, как я думал, — это безнравственная женщина. Она и не подозревала, что я болен, а попросту домогалась меня! Полагаю, она частенько соблазняла мужчин. Опыт у нее точно есть.

Днем она опять пошла за мной в хранилище. Было уже поздно, и мы остались одни во всей библиотеке. Я не слышал, как она приближается, а, напрягая зрение, пытался читать, потому что между высокими полками царит полумрак, и вдруг она оказалась прямо возле меня. Я вздрогнул, сделав какое-то движение, и она захихикала. Не напугала ли она меня, спросила она и, прежде чем я ответил, сказала, что я не должен ее бояться. У нее очень неприятный взгляд; кажется, в глазах отражается душа. Они сверкают. Не в силах удержаться, я заглянул в эти ее ужасные глаза. Это все равно что смотреть на мерцающий огонь… они гипнотизируют. Почему бы это? Почему это высоконравственный мужчина не может оторвать глаз от того, что порочно и исполнено зла? Неужели страх увидеть зло так силен? Но сколько я ни пытался, оторвать от нее взгляд так и не смог, и эта особа приняла мою ненависть за интерес и приблизилась ко мне. Не помню, что она при этом сказала — это было что-то бессмысленное, просто что-то произнесла, улыбаясь. Думаю, она спросила меня, почему я такой скромный и застенчивый. Я ничего не мог ей ответить, не мог заставить себя заговорить с ней. Помню, я открыл было рот, чтобы сказать ей, как я ее ненавижу, но не смог произнести ни слова. И тогда она протянула руку и коснулась моей руки. Она провела пальцами по моей руке, и это было точно прикосновение самого дьявола. Ледяная ненависть переместилась от руки к самому моему сердцу, у меня все поплыло перед глазами: полки, книги, стены, — все исчезло в красном тумане. Я видел лишь ужасное выражение ее лица, которое приближалось ко мне все ближе и ближе.

Думаю, она и в самом деле поцеловала бы меня, не ударь я ее! Не помню, чтобы я велел себе ударить ее, так что это было чисто рефлекторное движение. Самозащита нужна душе, как и вообще любому смертному, и я должен был остановить ее. Я со всей силой, на какую способен, ударил ее по лицу. Раньше я никогда не бил женщину, но о том, что сделал, не жалею. Эта особа — не женщина, не человек. Это мерзость, разжиревший паразит, питающийся человеческими телами.

Ударив ее, я повернулся и ушел. Она не преследовала меня. Ни слова не сказала. Думаю, что она была сражена тем, что я ударил ее. Может, упала, я не видел. Я просто вышел из библиотеки и отправился домой. У меня все еще дрожат руки. Это было ужасное происшествие, и я знаю, что никогда не забуду этого. Я лишь надеюсь, что сделал нечто полезное, что моя сила и решительность покажут ей, что не каждого мужчину совратят ее отталкивающие прелести.

24 июня (вечер)

Я только что испытал потрясение. Это всего лишь совпадение, не сомневаюсь. Внеся эту запись в дневник, я спустился вниз, чтобы послушать по радио новости. Кто-то убил библиотекаршу! Диктор сообщил, что ее обнаружили в хранилище, между двумя высокими полками. Чей-то сильный удар сломал ей шею. Кажется, это произошло в том самом месте, где она попыталась грязно приставать ко мне. Полагаю, что ее смерть произошла при весьма схожих обстоятельствах. Она, несомненно, взяла за правило преследовать там мужчин и приближалась к ним без малейшей доли стыдливости. Получив от меня отпор, она, должно быть, пришла в отчаяние или огорчилась — не знаю, что там чувствуют похотливые женщины, когда имеют дело с мужчиной, который в силах оказать им сопротивление. Воображаю себе, что с другим мужчиной, которого она попыталась заманить в ловушку, ей пришлось потяжелее. А совпадение состоит в том, что убийца оказался, должно быть, высоконравственным человеком вроде меня и на ее грязные приставания отреагировал со всей яростью, потеряв над собой контроль. Наверное, он не собирался убивать библиотекаршу, хотя ей, конечно, лучше было умереть, просто он ударил ее так же, как я, если не считать того, что несчастный не так, как я, безупречно владел собою и потому нанес слишком сильный удар. Вот что, я думаю, произошло. Но как бы там ни было, мне не жаль эту женщину. Уверен, то, что она умерла, — к лучшему.

Моя жена тоже слышала эти новости. Она спросила у меня, не был ли я в библиотеке в тот день. Я отвечал ей, что был, но убийство, должно быть, произошло после того, как я ушел. Я не сказал ей, что знаю, как это произошло. Это было бы крайне неловко, и я уверен, что Хелен не поняла бы эту женщину и только бы запуталась. Она сказала, что надо пойти в полицию и что я должен им помочь.

Но я ведь никого не видел и ничем помочь не могу. Не хочу впутываться в эту грязную историю и, откровенно говоря, не могу не испытывать сочувствия к этому мужчине. Убийство, конечно, ужасное преступление, но в данных обстоятельствах оно оправданно, а когда подвергаются испытанию моральные устои, то очень легко потерять контроль над собой и сделать что-то такое, о чем в обычных обстоятельствах и речи бы не было. Объяснить этого Хелен я бы не смог. Она не настолько умна, чтобы понять, что в некоторых случаях буква закона не обязательно верна. Я ей просто сказал, что не уверен, что могу быть чем-то полезен полиции, и она согласилась, хотя мне показалось, что она думает, будто я уклоняюсь от своего общественного долга.

Что ж, полиция, несомненно, схватит убийцу. Скорее всего он сам сдастся, когда придет в себя и проанализирует ситуацию, поняв, что убийство было непреднамеренным. В сущности, это была самозащита, ведь у него имеются оправдывающие обстоятельства. Надеюсь, закон не будет чересчур строг к нему, если он расскажет все, как было. Думаю, его нужно будет как- то наказать, потому что закон есть закон, но, на мой взгляд, им скорее нужно восхищаться, чем считать его преступником. Его единственное преступление состоит в том, что он смог сдержаться, как это было и со мной в схожих обстоятельствах. Но разумеется, я исключительный человек и не надеюсь, что у всех такие же сильные воля и самообладание.

27 июня

Когда мы сегодня с Хелен пили утром кофе, у нас произошел довольно любопытный разговор. Несколько минут она мялась, пытаясь мне что-то сказать, но все не могла решиться. Я думал, она заговорит о том дне, который бывает каждый месяц (этот день снова приближается), или насчет клетки, или, может, начнет уговаривать сходить к врачу. Но нет.

— Этого убийцу так и не нашли, — глядя в окно, сказала она.

То есть того человека, который убил библиотекаршу. Очевидно, полиция не нашла улик. Должно быть, трудно раскрыть непредумышленное убийство, раз нет мотива, а в этом случае мужчина, скорее всего, случайно зашел в библиотеку.

Я поймал себя на том, что тешу себя надеждой, что этот мужчина избежит официального закона, ибо его действия были продиктованы законом более высоким — законом морали.

— Может, и не найдут, — ответил я.

— Тебе не кажется, что лучше все-таки сходить в полицию и сообщить, что ты там был? — робко предложила она.

Я спросил у нее — зачем?

— Ну… ты вполне мог оказаться там почти в то же время, что и убийца. Очевидно, библиотекарша была убита, прежде чем ты пришел домой. Ты мог что-нибудь им рассказать…

— Я тебе уже говорил. Я ничего не видел.

— Ты ведь… не боишься идти в полицию, а? — вдруг спросила она.

И, сказав это, отвернулась. Не знаю, почему она так подумала. Чего мне бояться? Я повторил, что ничего не знаю, а потом сказал ей, что, надеюсь, этот мужчина избежит наказания, потому что библиотекарша была явно плохой женщиной. Я не сказал ей, что та особа пыталась соблазнить меня, но Хелен, кажется, догадалась об этом, потому что посмотрела на меня очень странно, потом вышла из-за стола и отправилась в свою комнату. Смешно себя так вести! Это все от ее буржуазного воспитания. Представители среднего класса придерживаются той нелепой мысли, будто созданные человеком законы более важны, чем сам человек. Не могу понять, как люди могут быть так глупы и так легко поддаваться заблуждению, принимая законы общества, точно это законы Божьи? Они не делают различия между общими, формальными законами и законами, имеющими отношение к конкретной ситуации, между вечными законами Природы, Бога и морали и шаткими, часто несправедливыми законами, которые создают люди, чтобы ограничивать себя и других. Эти предрассудки приводят меня просто в отчаяние. Только подумайте, насколько это применимо ко мне… Если бы кто-нибудь узнал о моем несчастье, меня бы стали презирать, ненавидеть, может, отдали бы под суд и я был бы наказан. Власти, скорее всего, издали бы закон, который определял бы мою болезнь как преступление… Но к чему хорошему это привело бы? Болезни не подвластны государственным законам. Меня сочли бы преступником, а помочь себе было бы не в моей власти. Вот почему никто не должен знать о моей болезни. Старые, почти забытые предрассудки, страхи и суеверия объединили бы свои усилия с новой силой официальной власти и уничтожили бы меня. Это ужасно. Это происходит повсюду, и ничего с этим не поделаешь. Мне очень горько от этого. Если бы я жил триста лет, меня хотя бы боялись те, кто знал о том, что я существую. Теперь же я попросту объявлен вне закона. Хорошо еще, что я сдержанный человек, а то неизвестно, на что меня могла бы подтолкнуть подобная глупость.

Я всегда чувствую подобную горечь, когда приближается этот час. Я так ненавижу эту клетку…

1 июля

Завтра я снова должен буду отправиться в эту клетку.

Я старался не думать об этом. Даже забросил свой дневник, пытаясь размышлять о других вещах, но это совершенно невозможно. Не могу отогнать эти проклятые мысли, они так мучают меня! Чувствую, что больше этого не вынесу. Даже сейчас, когда я пишу это, мои руки дрожат и я весь в поту. Это так несправедливо — наказывать себя за то, что я болен! Так нечестно мучить себя ради ничего не понимающего общества, которому на тебя наплевать. Не знаю, может, я размышляю таким образом потому, что превращение уже близко, или потому, что я прав. Знаю, у меня могут появляться странные мысли, как только болезнь начнет свой цикл; я это допускаю. И тем не менее мои рассуждения безупречны.

Интересно, ухудшается ли болезнь оттого, что во время приступов я нахожусь в клетке? Раньше я об этом не думал. Наверное, мне это приходило в голову, но казалось слишком близким к рационалистическому размышлению, и я отбрасывал эти мысли в сторону. Но факт остается — мне никогда не было так плохо до того, как я стал заходить в эту клетку. Раньше я всегда контролировал себя. Даже в последний раз, тогда, в гостинице, когда у пьяницы случился сердечный приступ, я смог сдержаться. Смерть пьяницы явилась решающим фактором, чтобы я соорудил клетку, но, оглядываясь назад, я понимаю, что его смерть не имела ко мне никакого отношения; это был ложный фактор. Я действовал, не обдумав все тщательно, так и не поняв, что клетка может повлиять на меня и наказать меня, вместо того чтобы я чувствовал себя в ней в безопасности. А теперь я задумываюсь о том, не усугубила ли она мою болезнь. Это кажется разумным. Мне всегда было легче, когда я мог видеть небо, и, как только я стал полностью отрезать себя от внешнего мира, мне стало хуже. Не знаю. Посмотрю, что будет дальше.

Интересно, а может, завтрашнюю ночь стоит провести не в клетке?

3 июля (утро)

Я не в силах описать свои чувства. Я в отчаянии. Я презираю себя. Знаю, это не моя вина, но мне все равно стыдно, и ужас не отпускает меня. Я чувствую, что человеческое тело не может вынести такого над ним насилия, что мое сердце разорвется, мозг растает, все, что я помнил, растечется, и я умру. Но пока я жив. Лучше бы мне умереть. Я задумался о самоубийстве. Даже достал бритву, посмотрел на большие голубые вены на руках и, полагаю, сделал бы это, если бы кровь не напомнила мне о том, что произошло, и даже если бы я почувствовал, как жизненные силы покидают меня, то все равно бы в ту минуту думал о той дьявольской ночи… Так мне себя не убить. Будь у меня снотворное, я бы проглотил несколько таблеток, но у меня их нет. Я никогда не пил таблеток. Я против лекарств.

Теперь я чувствую себя немного лучше. Я продолжаю лежать. Мне кажется, что, отдохнув, я стал смотреть на вещи трезвее. Ответственности я не чувствую. Самоубийство наказало бы меня, а не болезнь, превратившую меня в того, кто совершил это ужасное преступление. Но я все еще горю от самоуничижения, я ненавижу себя. Если бы только я отправился в клетку… но откуда мне было знать? Как я мог себе вообразить, что может произойти? Я мягкий человек; невозможно было знать заранее, что мое тело может быть использовано для того… что произошло. У меня такое чувство, что лучше бы мне взять большой нож мясника и отрубить себе руки по запястье. Зубы бы мне вырвать с корнями. Бог знает, будь это возможно изменить прошлое, то об этом не было и речи. Да я бы лучше уничтожил себя, чем позволил этому случиться. Но что сейчас об этом говорить? Что сделано, то сделано. Но мне так стыдно!

Придя утром домой, я старался вести себя нормально. Держался так, будто ничего не случилось, хотя только ценой невероятных усилий мне удавалось сохранять спокойствие. Жена ничего не сказала, но я заметил, что она посмотрела на меня очень внимательно. Она даже не спросила, где я пропадал всю ночь, но я все равно сказал, что меня весьма неожиданно вызвали по делу. Не знаю, поверила она мне или нет. В любом случае ни один из нас не упомянул то, что речь идет о… ночи. Быть может, она думает, что в этом месяце ничего не произошло или что я начинаю лучше себя контролировать. Или, может… не хочу писать об этом, но такая возможность существует… может, она думает, что я забыл об этом и болезнь у меня только в воображении. Не знаю. Она вела себя так, словно хотела что-то спросить, но не спросила. Обдумаю это… потом, когда смогу размышлять яснее. Мозг у меня по-прежнему горит, и я в состоянии думать только о том, что произошло минувшей ночью, и ни о чем другом… Передо мной стоит ее лицо… все, что я могу сейчас сделать, — это почистить зубы и извлечь то, что застряло под ногтями.

Рубашку мне пришлось сжечь.

3 июля (день)

Это появилось во всех газетах!

Мне такое и в голову не могло прийти. Наверное, я настолько поражен и запутался в своих ощущениях, так много думал о себе, что забыл об остальном мире. Но естественно, это оказалось на первых страницах всех газет, да к тому же еще и переврано!

Когда я спустился к ленчу, моя жена уже положила газеты на стол. Они были сложены так, чтобы мне была видна статья о том, что произошло минувшей ночью. Пока я читал газету, Хелен на меня не смотрела. Это хорошо, ибо я не мог сдержать гнев и боль. Тут даже самый сильный человек не смог бы сдержаться. Я уверен, что Хелен знает: я сильный человек. Я лишь надеюсь, что она понимает: все, что написано в газетах, неверно. Они изобразили дело так, что все выглядит куда хуже, чем было на самом деле, хотя, разумеется, все и так вышло скверно.

Они называют это делом рук сумасшедшего! Сумасшедшего! Нашли самые громкие слова и сделали все, чтобы подать сенсацию, отыскали самые убийственные выражения и дьявольски подробно все описали. И в каждой газете речь идет об акте безумия. Вообще-то газеты должны излагать факты объективно, а не сочинять теории, в которых ничего не смыслят. Но все думают только о тиражах, поэтому и представляют все в самом непристойном виде. Просто злодеи какие-то! Они даже намекают на то, что это было преступление на сексуальной почве! Это вообще никуда не годится. Во всех газетах написано, будто эта женщина подверглась сексуальному насилию! Меня это задело до глубины души. Они зашли так далеко, что написали, будто у нее разорвана одежда, на бедрах кровавые ссадины, живот вспорот, блузка сорвана, белье изорвано в клочья, а интимные места обнажены. Все факты призваны представить дело так, будто над ней было совершено сексуальное насилие. Неужели им не понятно, что одежда может быть разорвана, если человек защищается, как это и было на самом деле. Они что, настолько озабочены, что в любом происшествии стараются найти сексуальную подоплеку? Или игнорируют правду, чтобы продать побольше газет?

Я вне себя! Меня выводит то, что газеты могут быть настолько безответственны! А читающая публика… эти ужасные люди… подумать только — чтобы увеличить тираж, нужно печатать совершеннейшую ложь, нечто сенсационное. Что случилось с нашим обществом?! Мужчины и женщины на самом деле рады читать подобное. Да разве может больной человек надеяться на то, что его примет подобное общество? У меня просто руки опускаются. Я теряю всякую надежду.

Вот эти газеты, у меня в комнате. Они все одинаковые, хотя это разные издания: от дешевых однодневных листков до маститых еженедельников. Но ложь всюду одна и та же. Вот какие заголовки бросились мне в глаза: „Безумец убил женщину в лесу“, „Сексуальный маньяк совершил убийство“, „Изувеченный труп на тропе любви“. А на физическую болезнь нигде и намека нет! Они что, ослепли? Или боятся посмотреть правде в глаза? Предпочитают писать о душевнобольных, а не о невиновных? Что я могу с этим поделать?

Я подумал было, уж не написать ли мне письмо в каждую из этих газет, рассказав в точности, как все было, и объяснив, что за болезнь меня терзает. Письма они наверняка напечатают, хотя бы только для того, чтобы увеличить тираж, но кто знает, какую гнусную отсебятину они вольны дописать? Я уверен, что они исказят ту правду, которую я изложу. Я уже знаю, что им нельзя доверять. Хотел бы я запереться вместе с редакторами этих скандальных газет у себя в комнате… в клетке, причем в ту ночь, когда все это происходит. Хотел бы посмотреть, как будут меняться их лица, когда они увидят истину, когда поймут, как были не правы, сколько в их газетах недоброжелательства и клеветы. Вот бы им это показать, научить их правде и одновременно заставить страдать за свои ошибки. Это наказание не послужило бы их исправлению, но они именно этого заслуживают. Да им бы…

Нет, я не должен так думать. Чувствую, что сердце у меня забилось как барабан, кровь застучала в жилах. Наверное, это реакция на вчерашнее, какие-то последствия болезни. Наверное, нехорошо позволять себе так думать. Это значит уступать эмоциям, а не бороться с болезнью. Я не должен давать ей шанса овладевать мною, когда в этом нет необходимости. Но почему я так думаю, понятно. Меня вывели из себя и оскорбили люди, которым наплевать на правду, люди, которые заслуживают страданий, люди, которым лучше не жить.

Я слишком возмущен и рассержен, чтобы продолжать писать. Позже напишу им и откажусь от подписки на эти газеты…

3 июля (ночь)

Чувствую себя обязанным рассказать, как все было на самом деле, хотя мучительно переживать весь этот ужас вновь. Возможно, записав все, я смогу снять с себя вину, а может, это только увеличит мое отчаяние… Но я могу сделать только это, честную запись, фиксирующую факты, а там будь что будет. Я должен доказать, что это был акт больного человека, а не отвратительное преступление извращенца. Вот что оскорбляет меня больше всего — чтобы меня называли извращенцем. Сексуальным извращенцем! И именно меня!

Надеюсь, молюсь, что Хелен не верит в то, что пишут газеты. Самой ей не дано думать, у нее лишь есть склонность верить во все то, что она читает, вместо того чтобы составлять собственные мнения, и я с ума схожу при мысли о том, что она, возможно, думает обо мне в свете газетной лжи. Что бы пришлось перенести бедняжке Хелен, поверь она, что я действительно изнасиловал какую-то женщину? Меня приводит в ужас сама мысль о том, что кто-то может думать насчет меня, будто я способен на такой дьявольский акт. Да я возненавижу всякого, кто поверит, будто я способен на это; возненавижу со всей силой. Я всегда был чист и помыслами, и телом. Даже со своей женой я попытался свести наши сексуальные контакты до минимума. Меня никогда нельзя было упрекнуть в больших сексуальных потребностях, и обычно я занимаюсь этим только для того, чтобы удовлетворить Хелен. Мне кажется, она несколько гиперсексуальна, но мне удалось отрегулировать эти моменты и показать ей на собственном примере, что воздержание — достойное основание здоровья и чистоты. Чрезмерное увлечение сексом во всех смыслах так же ужасно, как увлечение наркотиками или алкоголем.

Газеты пошли по абсолютно ложному пути, называя это преступление „происшедшим на тропе любви“. Это лишь совпадение. Клянусь, я не трогал ее каким-либо непристойным способом. Даже после того, как я перевоплотился, мой моральный кодекс оставался достаточно крепким, чтобы не поддаться подобному искушению, хотя, возможно, какой-то эксцесс и мог произойти. Но вряд ли. У меня к этому не было ни малейшего позыва. На ее месте вполне мог оказаться мужчина. Тот факт, что это была женщина, притом молодая и довольно симпатичная, хотя и вульгарно раскрашенная, не имеет совершенно никакого отношения к тому, что произошло. Клянусь. Я бы никогда, ни при каких обстоятельствах не притронулся к посторонней женщине.

Полагаю, что хоть в одном я должен быть благодарен газетчикам: они все так исказили! Это собьет полицию с толку.

Они будут искать сумасшедшего. Сексуального извращенца. Под это подозрение я никак не подпадаю. Я всегда вел безукоризненную жизнь. И чем больше затянется расследование, тем дальше они будут уходить от истины. В вечернем выпуске новостей прозвучал намек на то, что не исключено существование какой-то связи между этим преступлением и убийством библиотекарши. Темные, невежественные глупцы! Да как им такое в голову могло прийти? Мне этого не понять. Думаю, они отчаялись раскрыть оба преступления и решили все свалить в кучу — так проще. Что ж, до истины им никогда не докопаться, это определенно.

Вижу, что до сих пор не могу писать объективно. Меня по-прежнему раздражают газеты, а события вчерашней ночи все еще слишком свежи в памяти. Завтра напишу все в точности, как это произошло.

6 июля

Я ждал момента, когда совсем успокоюсь и смогу все объяснить последовательно и объективно. До этого я себе не доверял. Но теперь я готов, и расскажу, что же действительно произошло в ту ночь, и выведу на чистую воду этих бессовестных журналистов.

В тот день я отправился на долгую прогулку. Из дому я вышел вскоре после обеда, и до наступления темноты оставалось еще много времени. Хелен, кажется, не догадывалась, какая это будет ночь, либо подумала, что я буду отсутствовать лишь короткое время. Во всяком случае она не расспрашивала меня, когда я уходил. У меня не было ни малейшего представления, где я проведу ночь, но я знал, что должен держаться подальше от этой клетки. Сама мысль о том, что мне снова придется в нее зайти, была нестерпима. Я знал, что должен сторониться города и людей. Я не хотел рисковать. Я думал… то есть убедил себя в том, что… нет, я искренне верил в то, что именно заключение в клетке в последние месяцы столь сильно повлияло на мои изменения. Будучи отрезан от воздуха, неба и луны, я ощущал происходившие во мне метаморфозы острее и из этого сделал вывод, что если в душной клетке приступ болезни протекает столь интенсивно, то он и захватывает меня полнее. Теперь-то я знаю, что это не так, что сила перевоплощения не зависит от того, сколько энергии оно отнимает, но тогда я искренне думал, что напал на верный путь. Никакой опасности я не предвидел.

Какое-то время я бесцельно бродил по улицам, а потом, ближе к вечеру, стал удаляться от населенных районов. Я двигался к западу. Я не спешил, шел ровным шагом, очень скоро город остался позади, и я оказался на дороге. Это была широкая магистраль. Мимо меня в облаках пыли с шумом проносились автомобили, и это было очень неприятно. Сам я никогда не интересовался машинами. Я предпочитаю ходить пешком или ездить на поезде. Может, я несколько старомоден, но вреда в этом не вижу. В наш век лени и празднолюбия это мне кажется добродетелью. Скоро начало темнеть, и некоторые машины включили дальний свет. Я понял, что пора отыскать место уединения, и свернул на первую попавшуюся мне дорогу, идущую в сторону от магистрали. Дорога была узкой и неасфальтированной. Она вела на север. По обеим сторонам росли деревья, а впереди я увидел лес. Шум автотрассы стихал за моей спиной. На этой дороге движения не было, хотя в пыли еще оставались следы от колес. Я и не знал, что для движения здесь еще очень рано. И конечно же, не знал, что дорога ведет к местной тропе любви. Подобные мысли никогда не посещают меня, и я нахожу их отвратительными. Я не наивен; я знаю, что делается в припаркованных машинах, притом еще до того, как люди женятся. Но я не знал, что приближаюсь именно к такому месту.

Дорога вела вверх и, поднимаясь, то и дело изгибалась и виляла. Я шел, наверное, с час или больше, не встретив ни одного человека. Несколько раз я видел собак. Они рычали и лаяли, но я убыстрял шаг, и они убегали прочь, поджав хвосты и оглядываясь на меня через плечо. От меня убегают даже злые собаки, которые нападают на почтальонов и курьеров. Меня это забавляет. Их хозяева так и не могут понять, отчего это происходит. Одна очень большая восточноевропейская овчарка с минуту стояла на месте, посреди дороги. У нее были очень большие зубы. Я издал гортанный звук, двинувшись быстрее в ее сторону, и она стремительно бросилась прочь, весьма напуганная. Было так смешно, что я рассмеялся.

Скоро я добрался до вершины холма. Дорога заканчивалась то ли в карьере, то ли в какой-то каменоломне. Я в этом плохо разбираюсь, но мне показалось, что место тут пустынное. К этому времени почти совсем стемнело, и я решил передохнуть. Я присел на плоский камень и ослабил узел галстука. От ходьбы вверх я слегка вспотел, и сидеть тут в полном одиночестве было очень хорошо. На меня нахлынули детские воспоминания. Я был вполне уверен, что перевоплощение произойдет очень легко и я с удовольствием пробегусь по лесу, как уже делал это раньше. Мне и в голову не приходило, что я могу кого-то встретить. Здесь было так безлюдно и так тихо. Звуки леса отличаются от звуков городов, это приятный фон почти как музыка. Я с удовольствием сидел с закрытыми глазами и, думаю, остался бы сидеть там всю ночь и ничего ужасного не произошло бы, если бы не появился автомобиль.

Я услышал его, когда он был еще далеко. Поначалу я решил, что он едет внизу по трассе, но потом мне показалось, будто он приближается. У меня это вызвало раздражение. Я не хотел, чтобы мне мешали, и не понимал, кому нужно ехать ночью на машине в пустынный карьер. Я подождал, пока не убедился, что автомобиль приближается, после чего встал с камня и направился в лес. Я углубился на несколько ярдов в заросли, где меня точно не было видно, и опустился на колени. Земля под ногами была рассыпчатая, сухая и очень сильно пахла.

Еще не совсем стемнело, и с того места, где я притаился, я видел грязную дорогу и карьер. Спустя какое-то время подъехал автомобиль в огромном облаке пыли. Доехав до конца дороги, он остановился. Я ждал, надеясь, что водитель увидит, что тут тупик, и развернется, но вместо этого он выключил двигатель. Это меня очень рассердило. У меня было такое чувство, будто он незаконно ступил на мою землю. Я смотрел на машину из-за кустов и тут понял, что происходит. В машине была женщина. Двое мужчин и одна женщина. Я не мог видеть того, что там происходило, но слышал хихиканье, шепот и тихие голоса. Я понял, что происходит. Гнев наполнил меня. Вонзив пальцы в мягкую землю, я издал гортанные звуки, надеясь, что они уедут. Почему они не уезжают? Но они и не собирались этого делать. Неожиданно наступила темнота, и вышла луна, осветив эту машину, из которой раздавались непристойные звуки. Я хотел было уйти, убежать как можно дальше, но что-то, казалось, удерживало меня. Я не мог сдвинуться с места. Даже не мог оторвать взгляда от этой машины. Думаю, что в это время и произошло перевоплощение, но я и не понял, когда все началось; даже перевоплотившись, я этого не понял.

И тут они стали выходить из машины! Женщина смеялась. Она раскраснелась и была полураздета. Выйдя из машины, она облокотилась на нее, а потом появились и двое мужчин. У одного из них было одеяло, и он расстелил его на земле. Другой стал целовать ее. Я увидел, как его губы впились в ее густо намазанный рот, и клянусь, ей это нравилось. Нехорошая женщина. Я все видел. Я видел, как она снимает белье, поднимает юбку и ложится на одеяло, и потом мужчины ложатся и… по очереди… Не могу писать об этом. Есть вещи, на которые нормальный человек не может смотреть. Но они проделывали с ней это, а я ползал по лесу и видел все, что происходило…

Я контролировал себя. Наверное, эта ужасная сцена, свидетелем которой я был, загипнотизировала меня настолько, что держать себя в руках было особенно трудно. Но я ждал, хотя мне хотелось прыгнуть на этих отвратительных и мерзких созданий, наказать их и положить конец их непристойному действу. Я ждал. Спустя продолжительное время, когда мужчины, кажется, насытили свою похоть, они встали и оделись. Женщина улыбалась. Какое-то время она оставалась лежать на одеяле. Она и впрямь была довольна, точно упивалась собственной безнравственностью! Я смотрел на нее, на эту ее кривую усмешку на губах, на то, как она лежала, откинув голову и задрав колени. Смотрел на ее глотку, выгнутую спину и на белые бедра. Все в ней было гнусно и мерзко. Она была освещена лунным светом и даже попытки не делала, чтобы прикрыться. Ноги у нее были раздвинуты, белье лежало рядом на земле. Даже представить себе не могу, что можно так низко пасть.

И тут случилась странная вещь. Я и не пытаюсь понять ее. Двое мужчин сели в машину. Они смеялись, и один из них высунулся из окна и что-то сказал женщине. Она с испуганным видом вскочила на ноги. Машина тронулась, и женщина попыталась догнать ее. Она была очень огорчена, а мужчины, казалось, были довольны собой. Водитель подал назад, машина развернулась. Женщина умоляюще что-то говорила им. Но они уехали. Один из них помахал ей рукой, а она выругалась им вслед. Ни один достойный человек никогда не повторит этих ее слов. Женщина стояла руки в боки и бормотала слова, которых я никогда прежде не слышал; я даже и смысла их не понимаю, а я взрослый человек. Но все они были непристойного характера, ибо даже в гневе она вела себя непристойно. Никогда не встречал я большую грешницу, чем эта женщина. Полагаю, что эти двое мужчин, удовлетворив свою похоть, пришли в ужас от того, что наделали, и оставили ее, чтобы наказать за преступление против природы. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову, хотя я и не понимаю, почему они рассмеялись, когда уезжали. Есть некоторые вещи, которых я не понимаю в отношениях между мужчинами и женщинами. Но я понимаю, если что-то не так, а эта женщина вела себя неправильно. Эту женщину нужно было наказать.