Обделённые душой

Документально подтверждённые случаи, когда клеточная память перешла к пациентам вместе с пересаженным сердцем:

СЛУЧАЙ 1. Испаноговорящий вегетарианец получает сердце англоговорящего и начинает употреблять английские слова, которых не было в его лексиконе, но которыми часто пользовался донор. У реципиента также появляется неодолимое желание есть мясо и другую животную пищу, которому он в конце концов уступает. Донор был мясоедом.

СЛУЧАЙ 2. Восьмилетней девочке пересажено сердце десятилетней девочки, убитой насильственным образом. Реципиента начинают мучить кошмары; она вспоминает детали, известные только жертве, например: когда и как произошло убийство, а также личность преступника. Её свидетельство оказывается истинным, и убийца пойман.

СЛУЧАЙ 3. Трёхлетний арабский ребёнок получает сердце еврейского ребёнка и, очнувшись после операции, просит дать ему еврейское лакомство, о котором никогда не слышал раньше.

СЛУЧАЙ 4. Человеку за сорок пересажено сердце юноши. Реципиент внезапно начинает проявлять большой интерес к классической музыке. Донор погиб от случайной пули в уличной перестрелке и умер, прижимая к себе футляр со скрипкой.

СЛУЧАЙ 5. Пятилетнему мальчику пересажено сердце трёхлетнего. Пятилетка начинает говорить с донором, словно с воображаемым другом, называя того Тимми. Родители провели некоторые исследования, в ходе которых обнаружилось, что имя донора было Томас, но близкие называли его Тимми.

Нейропсихолог доктор Пол Пёрселл зарегистрировал в общей сложность 150 подобных случаев.

http://www.paulpearsall.com/info/press/index.html

Рейншильды

Она волнуется за него. Он всегда относился к их работе со страстью, но она никогда не видела его таким. Все эти бесконечные часы в лаборатории, тёмные круги под глазами, разговоры во сне... Он теряет вес, что неудивительно: кажется, он вообще перестал есть.

— Он словно супермозг без тела, — замечает Остин, его ассистент, который за полгода работы у Дженсона из тощей оглобли превратился в крепкого молодого человека с нормальным весом.

— Пожалуйста, скажи мне, над чем он работает? — умоляет его Соня.

— Он сказал, вы не желаете принимать в этом участие.

— Не желаю. Но я имею право знать, над чем работает мой собственный муж!

Это так в духе Дженсона — понимать её слова буквально. И делать ей назло. Прямо детский сад.

— Он говорит, что сообщит вам, когда настанет время.

Не стоит и пытаться выведать что-то у этого парня — он предан Дженсону, словно немецкая овчарка.

Соня считает, что такая одержимость Остина в отношении её мужа лучше, чем отчаяние, в котором он пребывал прежде. Теперь у парня, по крайней мере, есть цель, есть что-то, отвлекающее его мысли от последствий Соглашения о расплетении. В их новой реальности по стране, словно грибы после дождя, появляется множество клиник; и каждая завлекает покупателя рекламой молодых, здоровых органов: «Живите 120 лет и больше! — вещают объявления. — Избавляйтесь от старых и получайте новые органы!» Никто не задаёт вопросов, откуда эти органы берутся, однако всем это известно. Теперь расплетают не только «дикарей». Инспекция по делам молодёжи разработала форму ордера, по которому родители могут отдать на расплетение своих «неуправляемых» детей. Сперва Соня сомневалась, что кто-либо когда-либо воспользуется этой формой; она ожидала, что нововведение вызовет гнев и негодование общественности. Ничего подобного. В течение первого же месяца одна семейная пара из их жилого района отдала своего сына на расплетение.

— Вообще-то, я считаю, они правильно поступили, — доверительно сказала Соне соседка. — Этот мальчишка был просто ходячей катастрофой. Того и гляди случилась бы трагедия.

Соня больше не разговаривает с этими соседями.

День за днём она наблюдает, как её муж изматывает себя, не обращая внимания на её бесконечные мольбы поберечься. Соня даже угрожает разводом, но оба знают, что это лишь пустые слова.

— Уже почти готово, — сообщает он ей однажды вечером, возя вилкой по тарелке с макаронами — он практически так ничего и не съел. — Вот увидишь, Соня — это всё изменит.

Однако он так и не рассказывает ей конкретно, над чем работает. Крошечный намёк на происходящее Соня получает от его ассистента. Нет, парень по-прежнему держит рот на замке. Просто когда он начинал работу у Дженсона, на руке у него было только три пальца. А теперь их пять.

18 • Лев

Он летит сквозь плотный лесной шатёр — высоко в кронах, купающихся в небесах. Ночь, но луна светит ярко, как солнце. Земли нет, только деревья. Или, может, земля просто не имеет значения, поэтому её всё равно что не существует. При дуновении тёплого ветерка листва перекатывается волнами, словно океан под ясным небом.

Перед ним по ветвям скачет какое-то существо, иногда оборачиваясь и бросая на Лева взгляд. У существа огромные мультяшные глаза на маленькой мохнатой мордочке. Нет, оно не убегает от Лева, оно ведёт его за собой. «Сюда!» — словно говорит оно своими глубокими глазами, в которых отражается лунный свет.

«Куда ты меня ведёшь?» — хочет спросить Лев, но не может вымолвить ни слова. Да даже если бы и мог, вряд ли стоит ожидать от существа ответа.

Лев перелетает с ветки на ветку с прирождённой ловкостью, которой он не обладает в действительности. Вот почему юноша понимает, что умер. Уж слишком это переживание реально, чтобы быть чем-то иным. При жизни Лев никогда не лазал по деревьям; в детстве ему это запрещали родители. Десятина должен заботиться о своём драгоценном теле, говорили ему, а лазание по деревьям чревато поломанными костями.

Поломанными костями...

Именно это и случилось в автомобильной аварии, из которой он вышел с тяжёлыми внутренними повреждениями. Должно быть, его положение было ещё хуже, чем все полагали. Последнее, что он помнит — это эпизод у восточного въезда в резервацию арапачей. Кажется, он что-то говорил привратнику, но что — забыл... У него тогда резко повысилась температура, и ему хотелось только одного — спать. Он даже не узнал, пустили их в резервацию или нет — потерял сознание.

Но сейчас это не имеет значения. Смерть делает волнения и заботы живых неважными. Такими же несущественными, как и земля где-то далеко внизу — если там вообще есть земля.

Лев снова прыгает, его движения ускоряются в ровном ритме, подобном биению сердца. Ветки, кажется, сами собой возникают именно там, где надо.

Наконец он достигает края леса… нет, края мира. Внизу и вверху — тьма и звёзды. Лев ищет глазами зверька, приведшего его сюда, но того и след простыл. И вдруг юноша с мрачным удивлением осознаёт, что никакого зверька никогда и не было. Это он сам проецировал перед собой своего духа-хранителя и следовал за ним в кронах деревьев.

Над головой сияет полная луна, такая огромная, что, кажется, стоит только протянуть руку — и схватишь её. И тут Лев соображает, что именно это ему и надлежит сделать: похитить луну.

Но ведь этого нельзя делать, последствия будут ужасающими! Изменятся приливы-отливы, и океаны взъярятся в негодовании. Наводнения затопят землю, а моря превратятся в пустыни. Воздвигнутся новые горы, и людям придётся приспосабливаться к изменившейся реальности. Если он сорвёт луну с неба, изменится сам лик земли.

С бесконечным восторгом Лев воспаряет над краем мира. Он летит, летит к луне, широко раскрыв объятия.

Лев открывает глаза. Нет никакой луны. Нет никаких звёзд. И лесного шатра тоже нет. Лишь белые стены и белый потолок комнаты, в которой он давно не был. Он слаб, весь в поту; тело болит, но Лев не может определить, где средоточие боли. Кажется, она везде. Значит, он не умер. На мгновение он даже ощущает разочарование. Потому что если смерть — это радостное путешествие в кронах деревьев, то он вполне может с этим жить. Вернее, не жить, если хотите.

Именно в этой комнате он и надеялся очнуться. За письменным столом у противоположной стены сидит женщина и что-то записывает в журнале. Он знает её. Он даже любит её. Лев мог бы на пальцах пересчитать людей, встреча с которыми доставила бы ему истинное счастье. Эта женщина — одна из них.

— Целительница Элина, — пытается сказать он, но из горла вырывается лишь мышиный писк.

Она поворачивается к нему, закрывает журнал и одаривает его печальной улыбкой:

— С возвращением, мой маленький Мапи.

Он пытается улыбнуться в ответ, но губам слишком больно. Мапи. «Упавший с неба». Он и забыл, что его так называли. Многое переменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Он больше не тот мальчик, не тот беглец, которого они приняли в свою семью. Здесь начался самый мрачный период его жизни — после того, как он покинул СайФая, и перед его появлением на кладбище самолётов.

Элина подходит к его кровати, и он сразу замечает седые пряди в её косе. Может, они уже были полтора года назад, просто он тогда не заметил. А может, седина появилась после того, что произошло.

— Простите меня, — хрипит Лев.

Она искренне удивлена:

— За что?

— За то, что я здесь.

— Никогда не извиняйся за своё существование, Лев. Даже перед теми, кто желал бы, чтобы тебя не было.

М-да, думает Лев, наверняка таких сейчас в резервации немало.

— Нет... Я имел в виду — извините за то, что я вернулся в резервацию.

Она вглядывается в него. Больше не улыбается, просто смотрит.

— Я рада, что ты это сделал.

Лев обращает внимание, что она сказала «я», а не «мы».

— Я решила, что как только твоё состояние стабилизируется, тебе будет лучше здесь, а не в клинике. — Элина проверяет катетер, сидящий в его правом предплечье. А он и не замечал, что ему что-то вводят внутривенно. — У тебя небольшой отёк, но это скорее всего потому, что мы дали тебе многовато раствора. Сейчас прикручу. — Она возится с капельницей. — Наверно, поэтому ты так потел, даже когда температура упала. — Целительница бросает на него пытливый взгляд, видимо, решая, что ему стоит сказать, а о чём лучше промолчать. — У тебя сломаны два ребра и множественные внутренние кровотечения. Мы сделали тебе частичное вскрытие грудной клетки, чтобы остановить их. Не волнуйся, всё заживёт; и у меня есть травы, предотвращающие образование шрамов.

— Как поживает Чал? — спрашивает Лев. — И Пивани?

Чал — так зовут мужа Элины, весьма уважаемого среди арапачей законника. Его брат Пивани никогда не покидает резервацию.

— Чал ведёт сейчас крупное дело в Денвере. А с Пивани ты скоро увидишься.

— Он просился ко мне?

— Ты же знаешь Пивани — он всегда ждёт, когда его пригласят.

— А как там мои друзья? — спрашивает Лев. — Они тоже здесь?

— Да, — отвечает Элина. — В последнюю неделю мой дом, кажется, оккупировали мапи.

Женщина подходит к мультимедийной консоли, нажимает на какие-то кнопки, и комнату заполняет музыка. Гитара.

Сердечные струны Лева звучат в такт с гитарными — он слышал эту мелодию раньше. Тогда, в первый раз, он перелезал через южную стену резервации и, сорвавшись, сильно ушибся. Очнулся он вот в этой самой комнате. Восемнадцатилетний юноша играл на гитаре с таким невероятным мастерством, что Лев был околдован. А теперь осталась лишь эта запись...

— Мелодия исцеления, — говорит Элина. — Уила больше нет, а музыка его живёт. Это утешает нас. Иногда.

Губы Лева болят уже не так сильно, и ему удаётся улыбнуться.

— Как хорошо... здесь, — шепчет он, чуть было не сказав «дома». Затем он смыкает веки, боясь того, что может увидеть в ответном взгляде целительницы.

19 • Коннор

— Очнулся, — сообщает Элина. Просто «очнулся», и всё. Эта женщина не больно-то разговорчива. Во всяком случае, с Коннором.

— Можно его навестить?

Она складывает руки на груди и меряет его холодным взглядом. Отсутствие ответа — это тоже ответ.

— Скажи-ка мне одну вещь, — молвит она наконец. — Это из-за тебя он стал хлопателем?

— Нет! — Коннора передёргивает при таком предположении. — Я здесь совершенно ни при чём! — Помолчав мгновение, он добавляет: — Это из-за меня он не хлопнул.

Она кивает.

— Можешь повидаться с ним завтра, когда он немного наберётся сил.

Коннор снова усаживается на диван. Дом целительницы, да и вообще вся резервация оказались совсем не такими, как он себе представлял. Арапачи и собственную культуру не забыли, и современными удобствами не пренебрегают. Роскошная кожаная мебель, говорящая о достатке, сделана, однако, вручную. Деревня — если её можно так называть — высечена в красных скалах, вздымающихся по обе стороны глубокой расселины; но комнаты в доме — просторные, полы выложены узорчатой мраморной плиткой, водопроводные трубы — из сияющей начищенной латуни, а может даже — кто его разберёт — из золота. Лекарства, которыми пользуется доктор Элина — новейшие, однако они фундаментально отличаются от тех, что в ходу за пределами резервации. Более натуральные, что ли.

— Философия у нас немного другая, — поясняла она Коннору. — Мы считаем, что лучше лечить болезнь изнутри наружу, а не наоборот — снаружи внутрь.

Из угла комнаты доносится досадливый стон: там Грейс играет в настольную игру с мальчиком из резервации.

— Нет, ну как это может быть? — ноет парнишка. — Ты бьёшь меня в «Змеи и камни» седьмой раз подряд! А ведь ты никогда не играла в эту игру раньше!

Грейс пожимает плечами.

— Я быстро учусь.

Мальчик, имя которого Кили, не любит проигрывать. «Змеи и камни» очень похожи на шашки; единственное — в них более сложная стратегия, а когда дело касается стратегии — тут Грейс не побить никому.

Недовольный Кили выскакивает из комнаты. Грейс обращается к Коннору:

— Похоже, твой дружок-хлопатель останется жив?

— Будь добра, не называй его так.

— Извини. Но с ним всё будет в порядке, правда?

— Похоже на то.

Они здесь уже почти неделю, а Коннор так и не почувствовал себя желанным гостем. Скорее, его просто терпят — и не потому, что они чужаки; Пивани, деверь Элины, очень сердечен с Грейс, особенно после того, как они узнали, что она низкокортикальная. А вот Элина, даже зашивая рану в груди Коннора, оставалась холодной и бесстрастной. «Содержи рану в чистоте. Заживёт», — вот и все слова ободрения, которые Коннор услышал от неё. На его «спасибо» она даже не ответила «пожалуйста»; и Коннор не знает — такова традиция арапачей или целительница нарочно игнорировала его. Может быть теперь, узнав, что он, Коннор, невиновен в превращении Лева в хлопателя, Элина поумерит свою неприязнь?

Кили возвращается с другой настольной игрой, перебирая пальцами белые и чёрные фигурки разного размера.

— А это что? — спрашивает Коннор.

Кили смотрит на него как на имбецила.

— Чокнулся, что ли? Это же шахматы.

Коннор улыбается — теперь, когда Кили расставляет фигуры, он их узнаёт. Шахматы тоже явно вырезаны вручную. Каждая фигура уникальна, похожа на маленькую скульптуру — вот почему Коннор не сразу их узнал. Грейс потирает руки в предвкушении. Коннор подумывает предупредить парнишку, чтобы не надеялся на многое, но решает этого не делать: уж больно тот забавен, когда проигрывает.

Кили, по прикидкам Коннора, лет двенадцать. Он не родственник Таши’ни, но Элина и её муж, Чал, забрали мальчика к себе, когда год назад умерла его мать. В то время как Элина ничего не рассказала Коннору о жизни Лева в резервации, Кили, настоящая находка для шпиона, посвятил нового друга во все подробности.

— Лев объявился здесь где-то года полтора назад, — поведал Кили. — Прожил несколько недель. Это было ещё до того, как он стал жутко страшным и все про него узнали. Он отправился с нами в духовное искание, но оно плохо кончилось.

Значит, прикидывает Коннор, Лев жил в резервации в период между тем, как они с Рисой потеряли его из виду в старшей школе в Огайо, и его прибытием на Кладбище. В мальчике уже тогда были заметны значительные перемены.

— Они здорово подружились с Уилом, — сообщил Кили Коннору, покосившись на портрет юноши, очень похожего на Элину.

— А где Уил сейчас? — спросил Коннор.

И тут случилась очень редкая вещь — Кили прикусил язык.

— Его нет, — сказал он наконец.

— Покинул резервацию?

— Типа того.

Кили резко сменил тему и принялся расспрашивать о мире за пределами резервации:

— А правда, что людям вставляют имплантаты в мозги, и им тогда не нужно в школу ходить?

— НевроТкань называется. И в школу всё равно надо ходить. Это просто такая штука, которую глупые богатенькие мамочки и папочки делают своим глупым богатеньким деткам.

— Я бы ни в жизнь не согласился, чтобы мне в голову вставили кусок чьих-то мозгов, — сказал Кили. — Кто знает, какие в них там тараканы, правильно?

В этом Коннор был с Кили полностью согласен.

Сейчас, когда Кили с головой ушёл в шахматную партию с Грейс, Коннор стремится воспользоваться моментом, захватить парнишку врасплох и вытащить из него кое-какие ответы.

— Как думаешь — Уил вернётся в резервацию, чтобы повидаться с Левом?

Кили делает ход конём, которого Грейс тут же берёт своим ферзём. Мальчик накидывается на Коннора:

— Ты это нарочно, чтобы отвлечь меня!

Коннор пожимает плечами.

— Тебе уж и слова не скажи. Так что — если они с Левом такие хорошие друзья, почему бы Уилу не навестить его?

Кили вздыхает, не отрывая взгляда от доски.

— Уила расплели.

Коннор в недоумении. Как это — расплели?

— Но ведь Люди Удачи никого не расплетают!

Наконец Кили вскидывает на него глаза. И в них Коннор читает обвинение.

— Мы — нет, — роняет он и возвращается к игре.

— Так как тогда...

— Хочешь знать — иди поговори с Левом. Он тоже там был.

Тут Грейс съедает одну из ладей Кили, и парнишка в ярости переворачивает доску; фигуры разлетаются по всей комнате.

— Ты.. ты... пойди съешь ка... кошку[20]! — выпаливает он. Грейс только хохочет:

— Ну и кто из нас сейчас низкокортикальный?

Кили опять вылетает из комнаты, напоследок обжигая Коннора взглядом, горечь в котором не имеет никакого отношения к его проигрышу.

20 • Лев

Лев сидит в тени на террасе, обозревая ущелье. Оно и близко не такое огромное, как то, что отделяет земли арапачей от остального Колорадо; однако и в этом каньоне есть нечто впечатляющее, удивительное на свой лад. В домах, высеченных в скальной стене по другую сторону высохшего русла, под наползающими вечерними тенями жизнь бьёт ключом: детишки беззаботно играют на террасах без ограждений, смеясь, карабкаются друг за дружкой вверх-вниз по висячим лестницам. Впервые увидев это, Лев пришёл в ужас, но быстро успокоился, узнав, что трагических происшествий здесь никогда не случалось. Дети арапачей учатся управляться с земным тяготением с самого раннего возраста.

— Это мы построили величайшие мосты и небоскрёбы Америки, — с достоинством говорил ему Уил. — Мы гордимся своей способностью сохранять равновесие.

Лев понимал, что в словах Уила кроется множественный смысл; и, надо сказать, нигде Лев не чувствовал себя в таком равновесии, как в резервации арапачей. Однако именно здесь случилась трагедия, перевернувшая его жизнь и приведшая на путь хлопателя. Сейчас он надеется, что ему удастся обрести немного покоя, хотя бы на краткий миг. И всё же он чувствует, что ему здесь не очень рады. Сидя на террасе, он замечает взоры, которыми одаривают его соседи с той стороны каньона. С такого расстояния Лев не может определить, чего в их глазах больше — насторожённости или любопытства.

Плечи Лева ноют; каждый удар сердца отзывается глухой болью. Левый бок его распух и горит, но по сравнению с тем, что было в автомобиле, сейчас боль немного приутихла; она усиливается, только когда юноша делает резкое движение. Лев пока ещё не виделся ни с Коннором, ни с Грейс. Собственно, он не очень-то и стремится; достаточно и того, что он знает: у них всё хорошо. Собственная жизнь представляется Леву словно бы разложенной по маленьким аккуратным ящичкам: вот он десятина, вот — хлопатель, а здесь он беглец, а вот тут житель резервации. Он пробыл у арапачей всего несколько недель, но испытать ему довелось очень много. Мысль о том, чтобы впустить в этот хрупкий оазис остальное своё турбулентное существование, нова для него. Лев должен к ней привыкнуть.

— Когда Совет постановил изгнать тебя, у меня сердце разорвалось.

Лев оборачивается. На террасу выходит Элина, неся в руках поднос с чайником и кружкой. Она помещает его на столик.

— Я понимала, что тебя нельзя винить за то, что случилось с Уилом, — продолжает она. — Но никуда не денешься — гнев тогда был сильнее разума.

— Но не сейчас?

Элина опускается в кресло рядом и протягивает Леву кружку с дымящимся чаем:

— Пей, пока не остыл.

Лев потягивает чай — горькие травы, сдобренные мёдом. В этом мощном лечебном отваре словно соединились вековые традиции целительства и самые современные методы врачевания.

— Совет знает, что я здесь?

Элина колеблется.

— Официально — нет.

— А когда узнает официально, то что — меня опять выбросят?

В отличие от чая, её честный ответ не подслащён.

— Может быть. Я не могу точно сказать. О тебе нет единого мнения. Когда ты стал хлопателем, в глазах многих ты сделался героем.

— А в ваших?

— Нет, — холодно отрезает она, но через мгновение добавляет с бóльшим теплом: — Я поняла, что ты сбился с пути.

Мягко сказано. Лев смеётся:

— Да уж, верно подмечено!

Элина бросает взгляд через расселину на удлинившиеся тени и соседей, старательно делающих вид, будто не смотрят на их террасу.

— Пивани принял это очень близко к сердцу. Он даже отказывался разговаривать о тебе.

Лев не удивлён. Деверь Элины очень старомоден во всём, что касается взаимодействия с внешним миром. В то время как её муж, похоже, проводит больше времени вне резервации, чем дома, охотник Пивани живёт по заветам предков.

— Да он никогда меня особенно и не любил, — замечает Лев.

Элина накрывает его ладонь своей.

— А вот здесь ты неправ. Он не разговаривал о тебе, потому что ему было слишком больно. — Она ненадолго замолкает, глядя на их сомкнутые руки. — И ещё потому, что он чувствовал себя частично ответственным за то, что ты стал хлопателем. Как и я.

Лев поднимает на неё непонимающий взгляд:

— Что за глупость!

— Ты так считаешь? Мы могли бы пойти против воли Совета. Если бы мы настояли...

— ...то это только ухудшило бы положение. Для всех нас. Моё присутствие постоянно напоминало бы вам, что Уил пожертвовал собой, спасая меня.

— И тебя, и Кили, и всех остальных детей, что были в том походе.

Доктор откидывается на спинку кресла. Она по-прежнему не в силах встретиться с Левом глазами, поэтому смотрит через каньон и приветственно машет рукой не сводящей с них глаз соседке. Женщина машет в ответ и, смутившись, делает вид, будто занята растениями в горшках.

— Посмотрите мне в глаза, Элина, — говорит Лев и ждёт, пока она не выполняет его просьбу. — Уйдя отсюда, я стал на путь, ведущий к гибели. Единственное, чего мне хотелось — это излить свою злобу на весь мир. Но вовсе не вы зародили её во мне. Это сделали мои родители. Юновласти. Паршивые орган-пираты, забравшие Уила. Не вы!

Лев смыкает веки, стараясь прогнать от себя воспоминания о том страшном дне. Ему, как и Пивани, слишком больно. Юноша глубоко вздыхает, берёт себя в руки и снова открывает глаза.

— Да, я превратился в нечто ужасное. Я побывал в аду. Но я вернулся оттуда.

Губы Элины трогает улыбка.

— И теперь ты здесь.

— И теперь я здесь, — кивает Лев.

Однако он не имеет понятия, куда его занесёт завтра.

После заката Лев приходит в большую гостиную.

— Живой! — восклицает Коннор, увидев друга. Коннор неспокоен; однако, похоже, он уже не в таком напряжении, как раньше.

— Не ожидал?

— Не-а. Ты каждый раз как чёртик из табакерки.

Вместо форменной сорочки, которую Коннор стянул с полицейского, на нём теперь дизайнерская рубашка в арапачском стиле из домотканого полотна. Она ему очень идёт, и в то же время что-то здесь глубоко не так. Резервация и Коннор в мозгу Лева как-то не сочетаются.

— Мне нравится твой хвостик, — говорит Коннор, имея в виду причёску Лева.

Тот пожимает плечами:

— Да зарос вот... Но, может, я их так и оставлю.

— Не стоит, — возражает Коннор. — Я наврал. Терпеть не могу твой хвост.

Лев не может удержаться от смеха, и у него начинает ныть бок, отчего юноша болезненно морщится.

Подхватывая эстафету приветствий, к Леву смущённо подходит Кили. Когда Лев в последний раз видел мальчугана, тот был на голову ниже. Теперь они почти одного роста.

— Привет, Лев. Я рад, что ты вернулся, особенно — что в живом виде!

Кили ещё будет расти, а вот Леву это не грозит. Его рост остановился — такова плата зато, что он в своё время насытил свою кровь жидкой взрывчаткой.

Пивани тоже здесь, готовит обед, жаркое из свежего мяса — наверняка сам добыл на охоте сегодня. Его приветствие, поначалу сдержанное, заканчивается таким крепким объятием, что Леву больно, но он не подаёт виду.

И только Грейс держится в сторонке. Даже после их отчаянной поездки в угнанном автомобиле она не может решить, как ей держаться с Левом. Она заговаривает с ним только после того, как все расселись за обеденным столом.

— Так ты точно не взорвёшься?

В наступившем неловком молчании раздаётся голос Кили:

— По правде, мне тоже интересно.

Лев делает огромные глаза.

— А вот возьму и... — зловеще произносит он, выжидает пару секунд и вскрикивает: — БУУМ!

Все подскакивают, а Грейс — выше всех. Она заляпывает соседей по столу соусом и выпаливает целый залп ругательств, отчего все присутствующие катятся со смеху.

После обеда все расходятся по своим делам, и Коннор с Левом остаются одни.

— Слушай, так что всё это значит? — тихо спрашивает Коннор. — Откуда ты знаешь всех этих людей?

Лев глубоко вздыхает. Коннор заслуживает объяснений, хотя Леву и не очень хочется в них пускаться.

— Я побывал здесь до того, как пришёл на Кладбище. Они приютили меня на некоторое время. Почти приняли в племя. Почти. Всё испортили проклятые орган-пираты. Они напали на нас, когда мы были в походе в лесу, и сын Элины...

— Уил?

— Да, Уил. Он предложил себя в обмен на жизни остальных.

Коннор в недоумении.

— С каких это пор орган-пираты вступают в переговоры?

— Им нужно было что-то необыкновенное. А Уил был очень даже необыкновенным. В жизни не слыхал, чтобы кто-то так играл на гитаре, как он. Заполучив его, пираты махнули рукой на остальных. Ну и вот, я тоже был там, к тому же я чужак, пришлый, вот меня и сделали козлом отпущения. После этого я не мог больше здесь оставаться.

Коннор кивает и не выспрашивает подробностей. Вместо этого он смотрит в окно. Снаружи совсем стемнело, видны лишь огни домов на той стороне расщелины.

— Тебе бы лучше не привыкать к здешней жизни, — предупреждает Коннор.

— Я уже привык, — отвечает Лев и уходит, прежде чем Коннор успевает сказать что-то ещё.

В доме на склоне ущелья много места. Правда, личные спаленки малы, зато их много и все они выходят в большой зал, служащий одновременно и гостиной, и столовой, и кухней. Из какого-то мрачного любопытства Лев заглядывает в комнату Уила. Он полагает, что она сохраняется в том состоянии, в каком была при жизни хозяина — но нет. Однако и заново её тоже не обставили. Комната Уила пуста — ни мебели, ни украшений. Лишь голые каменные стены.

— Ничьей ноги больше не будет в этой комнате, — заявляет Элина Леву. — Во всяком случае, пока я жива.

Все начинают готовиться ко сну, а Лев идёт на поиски Пивани. Между Левом и охотником образовалась самая большая пропасть неловкости, гораздо шире, чем между Левом и всеми остальными, и юноша надеется навести через неё мост. Он рассчитывает найти Пивани в мастерской внизу, на первом этаже, находящемся на уровне пересохшего речного русла, за каким-нибудь нехитрым занятием типа подготовки кож к дублению. Вместо этого он обнаруживает там того, кого совсем не ожидал видеть.

Она сидит на верстаке, волосы стянуты на затылке узорчатой лентой. Она выглядит точно так же, какой её помнит Лев.

Уна.

Уна была помолвлена с Уилом, и когда её жениха забрали орган-пираты, горю девушки не было предела. Она была попросту разбита. После трагедии в лесу всё произошло очень быстро: петицию Лева о принятии в члены племени отклонили, Пивани отвёз мальчика к воротам, и Лева выставили за пределы резервации, так что он даже не успел попрощаться с Уной. В тот момент Лев даже был этому рад — ну что он мог бы ей сказать? Он и сейчас не находит слов, и поэтому растерянно стоит в тени, не решаясь выйти на свет.

Девушка поглощена чисткой оружия — Лев узнаёт винтовку Пивани. Интересно, Уна знает о том, что Лев в резервации? Элина ясно дала понять: распространяться о его пребывании здесь надо как можно меньше. Впрочем, он получает ответ, когда Уна, не поднимая головы, произносит:

— Не умеешь ты прятаться, правда, Лев?

Юноша выступает вперёд, но Уна по-прежнему сосредоточена на своей работе и не смотрит на него.

— Элина рассказала, что ты вернулся, — сообщает она.

— Но ты так и не пришла меня навестить.

— С чего ты взял, что мне этого хотелось? — Она наконец поднимает на него взгляд — бесстрастный, как у игрока в покер. — Тебя когда-нибудь учили чистить винтовку?

— Нет.

— Иди сюда, покажу.

Уна показывает ему, как снять затвор и оптический прицел.

— Пивани научил меня стрелять, и я увлеклась этим делом, — рассказывает Уна. — Когда он приобретёт себе новую винтовку, он отдаст мне эту.

— А гитары? — спрашивает Лев. — Ты решила сменить специальность?

Уна по профессии — гитарный мастер.

— В моей жизни достаточно места и для того, и для другого, — говорит она и велит ему вычистить ствол изнутри медной щёткой со специальным раствором. Девушка ни словом не упоминает о случившейся трагедии, но память о ней маячит между ними, тяжёлая и тёмная, как воронёная сталь винтовки.

— Мне очень жаль, что с Уилом так получилось, — наконец бормочет Лев.

Уна отвечает, помолчав:

— Они вернули его гитару. Не знаю, кто это — «они». Ни обратного адреса, ни объяснения, ничего. Я сожгла её на погребальном костре, потому что больше нечего было сжечь.

Лев не смеет произнести ни звука. Картина обращающейся в пепел гитары Уила так же страшна, как и мысль о его расплетении.

— Это не твоя вина, — говорит Уна. — Но если бы не ты, Уил никогда бы не пошёл в тот поход и тогда его не забрали бы орган-пираты. Нет, ты не виноват в случившемся, маленький братец, но как бы я хотела, чтобы ты вообще никогда не появлялся в нашей резервации!

Лев роняет ствол.

— Я очень сожалею. Я лучше уйду, хорошо?

Но Уна хватает его за руку.

— Дай мне закончить. — Она отпускает его. В глазах девушки блестят слёзы. — Да, я бы хотела, чтобы ты никогда сюда не приходил, но... После твоего ухода я не переставала желать, чтобы ты вернулся. Потому что твоё место здесь, Лев, и неважно, что там говорит Совет!

— Мне нигде нет места.

— Во всяком случае, там, в мире снаружи, действительно нет. И доказательство тому — что ты чуть не взорвал себя.

Леву не хочется разговаривать об этом. Не с Уной. Взамен он решает поделиться с ней кое-чем другим.

— Я никому не говорил об этом, но перед тем как пойти на поправку, я видел сон. Я прыгал по ветвям высоко в кронах деревьев.

Уна раздумывает:

— Какие это были деревья? Сосны или дубы?

— Ни то, ни другое. Это больше напоминало джунгли. Меня вело какое-то животное, пушистое такое.

Уна улыбается, поняв к чему клонит Лев.

— Похоже, что ты нашёл таки своего духа-хранителя. Кто это был — обезьянка?

— Нет. У него был хвост, как у обезьяны, но глаза слишком большие. Кто бы это мог быть?

Уна качает головой.

— Извини, я не очень подкована по части животных из джунглей.

И тут позади Лева раздаётся голос:

— Мне кажется, я знаю.

В дверях комнаты стоит Кили.

— Большие глаза, маленький рот, симпатичный такой зверёк?

— Ну да, вроде...

— Это кинкажу[21].

— В жизни не слыхал про такого.

Уна тонко улыбается:

— Зато оно, похоже, слыхало про тебя.

— Я делал в классе доклад про кинкажу, — поясняет Кили. — Они очень симпотные зверюшки, но если тебе вздумается с ними пошутить — порвут в клочья.

Улыбка не покидает лица Уны.

— Маленький, хорошенький, но если что не так... Хм. Кого это мне напоминает?

Кили хохочет, а Лев строит недовольную мину.

— Я не хорошенький! — ворчит он.

— Дело вкуса, маленький братец. А теперь скажи-ка вот что: твой дух-поводырь дал тебе какое-то задание?

Лев медлит, а потом решает выложить всё начистоту, пусть над ним смеются.

— Думаю, он хотел, чтобы я сорвал с неба луну.

— Ничего себе! — смеётся Уна. — Удачи!

И она щёлкает затвором вычищенной винтовки.

21 • Кэм

В вашингтонский дом Кэма и Роберты так просто не попадёшь — требуется приглашение. На их обедах и приёмах полно мировых знаменитостей, политических деятелей и поп-идолов; и каждому хочется, фигурально выражаясь, урвать себе частичку Камю Компри. Иногда их внимание столь агрессивно, что Кэм пугается, не хотят ли они и в самом деле отщипнуть себе кусок на память. Они обедают с кронпринцем какого-то миниатюрного княжества, о существовании которого Кэм и не подозревал до того момента, когда на их пороге объявилась свита. Он проводит послеобеденный джем-сейшн ни с кем иным, как с самим Бриком Макданиэлом — суперзнаменитостью, имя которого прежде всего всплывает в голове при слове «рок-звезда». Кэм в таком восторге от этого артиста, что становится его ярым приверженцем — но когда они играют вместе, они звёзды одной величины.

Такая бурная жизнь — как наркотик: быстро привыкаешь и забываешь обо всём остальном. Кэму приходится напоминать себе, что он стремится не к этому. Весь этот гламур лишь отвлекает его от истинной цели.

«Но как свергнуть власть людей, обеспечивающих тебе такую экстраординарную жизнь!» — по временам спрашивает он себя в моменты слабости, как, например, тогда, когда Брик Макданиэл — подумать только, сам Брик Макданиэл! — просит у него автограф. Кэм понимает — он пытается оседлать торнадо; но со стихиями не шутят — может и засосать.

Придёт день — и вам выпадет счастье присутствовать на церемонии выпуска вашей пра-пра-пра-правнучки. Придёт время — и вы будете жить в памятнике архитектуры, насчитывающем пятьсот лет... и построенном через три года после вашего рождения. Когда-нибудь древние секвойи позавидуют вашему возрасту. Приостановитесь сегодня на мгновение и поразмыслите обо всех тех чудесах, благодаря которыми ваши жизни стали длиннее и увлекательнее. Мы, «Граждане за прогресс», постоянно заботимся об этом. С нашей помощью «когда-нибудь» превратится в «сегодня»!

Мы, «Граждане за прогресс», знаем: первый человек, которому суждена вечность, живёт уже сейчас. И это вы!»

— Мне нужно съездить на Молокаи, — говорит Роберта как-то вечером, спустившись в подвал их дома, где для Кэма оборудовали тренажёрный зал. Его прежний физиотерапевт, занимавшийся с ним в первое время после его сплетения, говорил, что группы мышц его подопечного в разладе друг с другом. Видел бы он его сейчас!

— Вернусь через пару дней — как раз к деловому завтраку с генералом Бодекером и сенатором Коббом.

Кэм выслушивает её заявление, не прекращая выжимать штангу на силовой скамье.

— Я бы тоже не прочь поехать.

Кэм к своему удивлению обнаруживает, что это не просто слова; он и впрямь хотел бы вернуться в усадьбу на Молокаи — единственное место, которое он может считать чем-то вроде родного дома.

— Нет. После всех твоих трудов только и не хватало сбиться с суточного ритма. Лучше отдохни здесь. Займись языками — порази генерала Бодекера своим знанием голландского.

Голландский язык, не включённый в девятку тех, что Кэм знает с момента своего сплетения, приходится учить старым дедовским способом. Ему помогает знание немецкого, но всё равно труда приходится прилагать немало. Кэм предпочитает, чтобы знания и навыки приходили к нему более лёгким путём.

— Хотя Бодекер и голландец по происхождению, это вовсе не значит, что он разговаривает по-голландски, — резонно указывает Кэм.

— Тем большее впечатление на него произведёт, что ты говоришь на языке его предков.

— Похоже, теперь смысл моей жизни в том, чтобы произвести впечатление на генерала и сенатора?

— На тебя обратили внимание воротилы этого мира. Если ты хочешь, чтобы они воротили с пользой для тебя, то ответ — да. Произвести на них впечатление должно стать твоей первоочередной и главной задачей.

Кэм с грохотом опускает штангу на подставку.

— А зачем тебе надо на Молокаи?

— Я не вправе сказать.

Кэм садится и смотрит на неё с улыбкой, которая больше напоминает оскал.

— «Не вправе сказать». Это следовало бы высечь на твоём могильном памятнике. «Здесь лежит Роберта Грисволд. Покоится ли она в мире или нет — мы не вправе сказать».

Его шутка не веселит Роберту:

— Прибереги свой мрачный юмор для девиц, которые вешаются на тебя гроздьями.

Кэм вытирает лицо полотенцем, делает глоток воды и спрашивает с видом полнейшей невинности:

— Вы там делаете улучшенный вариант меня?

— Существует только один Камю Компри. Ты единственный во всей вселенной, мой дорогой.

Роберта наловчилась говорить вещи, которые, как ей кажется, ему хочется слышать; но Кэм так же хорошо наловчился не попадаться на её обманки.

— Тот факт, что ты отправляешься на Молокаи, свидетельствует об обратном.

Роберта осторожна с ответом; она говорит так, будто идёт через минное поле:

— Ты уникален, но моя работа не заканчивается на тебе. Я надеюсь, что ты станешь первым представителем новой человеческой расы.

— Зачем?

Такой простой вопрос, но Роберту он, похоже, выводит из себя.

— А зачем мы строим ускорители субатомных частиц? Зачем мы расшифровываем человеческий геном? Наука — это прежде всего исследование возможностей. Настоящий учёный оставляет практическое применение своих трудов другим.

— Если только этот учёный не работает на «Граждан за прогресс», — замечает Кэм. — Моё сплетение послужило каким-то их интересам. Хотелось бы узнать, каким.

Роберта отмахивается:

— До тех пор пока они финансируют мою работу, их деньги для меня важнее, чем их интересы.

Впервые за всё время Роберта сказала о своих покровителях «они» вместо «мы». Уж не впала ли она в немилость у «Граждан» из-за демарша Рисы? И как далеко она намерена зайти, чтобы вернуть себе их расположение?

Роберта покидает подвал, оставив Кэма заканчивать тренировку; но у него душа больше к этому не лежит. Однако он тоже уходит не сразу: несколько мгновений он изучает своё отражение в зеркальной стене.

Первое время после сплетения, Кэму не давали смотреться в зеркало; рубцы на его теле были тогда похожи на грубые верёвки — страшное зрелище. От них остались лишь тончайшие, гладкие швы; и теперь Кэм не пропускает ни одного зеркала. Он чувствует себя слегка виноватым оттого, что так любит любоваться собой, вернее, телом, которое было ему даровано. Он обожает своё тело, но, как это ни покажется странным, не себя самого.

«Если бы Риса любила меня — по-настоящему, без принуждения — вот тогда я смог бы замостить эту пропасть и обрести душу».

Он знает, что ему надо сделать, чтобы завоевать любовь Рисы; и теперь, когда Роберта улетит за пять тысяч миль, он может приняться за работу без оглядки на её настырную слежку. Хватит, он слишком много времени потратил впустую.

Кто мы? Мы те, кто делает два шага вперёд там, где все остальные делают шаг назад. Мы — миг между биениями нового сердца твоего отца и бриз, осушающий слёзы несчастного ребёнка. Мы — молот, разбивающий стеклянный потолок продолжительности жизни и вколачивающий гвоздь в гроб смертельной заразы. В море неуверенности мы служим голосом разума; и в то время как другие обречены заново переживать прошедшее, мы с вызовом смотрим в будущее. Мы — свет раннего утра. Мы — шёлковая синяя завеса звёздного неба. Мы — «Граждане за прогресс». И если вы никогда не слышали о нас — что ж, так и должно быть. Это значит, что мы хорошо делаем своё дело.

Как только на следующее утро лимузин увозит Роберту в аэропорт, Кэм садится за компьютер в своей комнате и принимается за работу. Его руки скользят по огромному экрану, словно творя магические пассы. Он создаёт теневую личность для операций в общественном нимбе — глобальном облаке, таком густом, что, будь оно настоящим, а не виртуальным, могло бы погрузить землю в непроницаемый мрак. Чтобы нельзя было проследить его активность, он запутывает следы — они ведут к некоему рьяному геймеру где-то в Норвегии. Теперь все, кто мониторит действия Кэма, будут считать, что у него внезапно проклюнулся бешеный интерес к борьбе викингов с троллями — поставщиками наркотиков.

Невидимый внутри нимба, Кэм проводит хакерскую атаку на брандмауэр «Граждан за прогресс» и не останавливается до тех пор, пока тот не падает, давая ему доступ к хаотичному множеству закодированных сведений. Однако для Кэма беспорядок и разрозненность — это образ жизни. Он сумел упорядочить даже свой фрагментарный сплетённый разум, так что для него разобраться в путаной информации «Граждан за прогресс» — всё равно что совершить лёгкую прогулку в парке.

22 • Риса

Омаха. По некоторым утверждениям — географический центр Америки. Рисе лучше бы держаться подальше от всяческих центров. Но куда ей идти? У неё нет ни плана, ни цели. Она уже не раз пожалела, что ушла из-под защиты маленькой коммуны СайФая — но среди Людей Тайлера она была чужой. Теперь Рисе приходится жить в тени. И выхода нет. Вечно прятаться — похоже, именно такое будущее её ждёт.

Она надеется увидеть хоть какие-нибудь признаки существования ДПР, но Движение Против Расплетения лежит в руинах. «Сегодня, — твердит себе девушка, — я увижу свой путь. Сегодня на меня снизойдёт озарение, и я пойму, что мне делать». Но озарение — редкий гость в одиноком существовании Рисы.

Она слышит разговор поблизости:

— Рэйчел, это тебе подарок на день рождения. Нам с папой он влетит в кругленькую сумму. Могла бы, по крайней мере, хоть спасибо сказать!

— Но я о другом просила!

Риса уже выяснила, что вокзалы вроде того, на котором она находится сейчас, как бы разделены на два класса, никогда не смешивающихся. Они даже не соприкасаются. Высший класс — это зажиточные путешественники наподобие этих мамаши с дочкой; поезда-экспрессы со всеми удобствами доставляют их из одного фешенебельного места в другое. Низший класс — это бездомные, которым некуда податься, кроме как на вокзал.

— Мам, я же сказала: хочу научиться играть на скрипке! Вы могли бы нанять мне учителя.

Риса даже не пытается сесть в какой-нибудь из поездов. В них очень строгий контроль, постоянные проверки, а её лицо известно слишком многим. На следующей же станции её наверняка будет поджидать целый отряд агентов ФБР, которые с превеликим удовольствием отведут беглянку куда положено. О поезде, как и о любом другом общественном транспорте, остаётся лишь мечтать.

— Ну что за глупые выдумки, Рэйчел — учиться играть на инструменте! Это же такая нудятина — сто раз повторять одно и то же! Да и поздновато ты спохватилась. Концертные скрипачи, которые учатся по старинке, начинают лет в шесть-семь.

Рисе некуда деваться, приходится выслушивать раздражающую перепалку между шикарно одетой дамой и её искусно растрёпанной по последней моде дочкой-подростком.

— Как будто мало того, что они влезут мне в голову со своей вонючей НевроТканью, — ноет девчонка, — так они ещё и руки чужие присобачат! А мне мои нравятся!

Мамаша смеётся:

— Солнышко, у тебя руки твоего папы, пальцы коротенькие и пухленькие. Их просто необходимо заменить на что-то более приличное, поверь мне! Кроме того, всем известно, что для завершения связки «мозг — тело» музыкальной НевроТкани требуется ещё и мышечная память.

— А в пальцах нет мышц! — с триумфом возвещает дочка. — Мы это в школе проходили!

Мамаша испускает долгий страдальческий вздох.

Самое тревожное в разговоре мамы и дочки — это что подобный инцидент вовсе не единичен. Люди всё чаще и чаще делают себе трансплантации просто так, потому что это престижно. Хочешь приобрести какой-нибудь навык? Купи его, не трать время и силы на обучение! Не устраивают собственные волосы? Притачай себе новый скальп! Хирурги стоят наготове.

— Рэйчел, вообрази, что это пара новых перчаток, только и всего. Модные шёлковые перчатки, в каких принцессы ходят.

Риса больше не может этого терпеть. Удостоверившись, что капюшон закрывает ей лицо, она поднимается и, проходя мимо спорящей парочки, бросает:

— А ещё у тебя будут чужие отпечатки пальцев.

Принцесса Рэйчел в ужасе.

— Фу! Всё! Не стану я этого делать!

Риса выходит во влажную августовскую ночь. Надо придать себе занятой вид. Как будто она торопится куда-то по делам. Иначе она неизбежно привлечёт к себе внимание юнокопов или орган-пиратов; а уж возобновлять с ними знакомство у неё нет ни малейшего желания.

За спиной у неё болтается украденный со школьной площадки розовый рюкзак, разрисованный сердечками и пандами. Завидев идущего навстречу полисмена, Риса достаёт из кармана неработающий мобильник и тараторит в него на ходу:

— Да, правда! Он такой клёвый! Умираю, хочу сидеть с ним на математике...

Риса не должна выделяться среди других прохожих, спешащих по своим будничным делам и ведущих свои пустопорожние разговоры. Она знает, какой обычно вид у беглецов — значит, нужно создать прямо противоположное впечатление.

— Ох! Ты права! Ненавижу её! Полное ничтожество!

Полисмен проходит мимо, не удостоив Рису даже взглядом. Она до тонкостей овладела искусством маскировки. Вот только дело это довольно изматывающее, да и с наступлением темноты перестаёт работать: приличные девушки в это время суток не гуляют по улицам. Тут уж как ни исхитряйся, а подозрений не избежать.

Вокзал приютил её на один час, но подобные места всегда под подозрением у полиции. Риса знает: оставаться там долго нельзя, и соображает, где бы скрыться. В городе есть пара-тройка старых офисных зданий, оснащённых наружными пожарными лестницами. Можно бы залезть туда и попробовать найти незапертое окно. Она уже делала так раньше и ухитрялась избегать встречи с ночными уборщиками. Самый большой риск подстерегает в тот момент, когда проникаешь в здание.

В городе много парков; но в то время как старые бродяги, ночующие на садовых скамейках — явление обычное, то молодая девушка — совсем наоборот. Ну разве что удастся забраться в сарай с инвентарём. Обычно Риса высматривает такие места заранее; днём, когда сарай открыт, она заменяет висячий замок на другой, к которому у неё имеется ключ. Уходя после работы, садовник защёлкивает замок, не подозревая, что таким образом лишается доступа к собственному инструментарию. Однако сегодня Риса слишком устала, поленилась, и теперь приходится за это расплачиваться.

На соседней улице расположен театр, в котором идут незабвенные «Кошки» — похоже, этому мюзиклу суждено мучить человечество до скончания веков. Если бы Рисе удалось стянуть билет из кармана зазевавшегося зрителя, ей бы удалось проникнуть внутрь и найти какое-нибудь потаённое местечко — либо на колосниках, либо в подвале, в запасниках с реквизитом.

Она решает срезать путь через боковой проулок. Большая ошибка. В глубине проулка она натыкается на трёх парней лет восемнадцати. Это либо беглые расплёты, сумевшие пережить возрастной ценз расплетения, либо одни из тысяч семнадцатилеток, выпущенных из заготовительных лагерей по Параграфу-17. К сожалению, большинство этих ребят было попросту выброшено на улицу. Делать им нечего, идти некуда. Они гниют, словно плоды, оставшиеся висеть на ветке. Немудрено, что они исходят злобой на всё и вся.

— Так-так, кто это тут у нас? — спрашивает самый долговязый из троицы.

— И это всё? — презрительно цедит Риса. — «Кто это тут у нас»? Говорить только штампами умеешь? Если уж пристаёшь к беззащитной девушке в тёмном переулке, по крайней мере попытался бы придумать что-нибудь пооригинальнее.

Её дерзость производит нужный эффект — парни теряются. Их вожак, зачётный кретин, столбенеет от неожиданности. Риса пользуется моментом и собирается проскользнуть мимо хулиганов, но тут второй парень, толстяк — поперёк себя шире, заступает ей дорогу. Вот чёрт. Она-то уже понадеялась, что обыграла их.

— Наш Бугай не любит наглых тёлок, — изрекает Зачётный Кретин и лыбится, показывая два сломанных передних зуба.

Толстяк — по-видимому, тот самый Бугай — кривит рот и набычивается, словно вышибала из ночного клуба.

— Не люблю, — подтверждает он.

«Вот из-за таких сволочей, — думает Риса, — многие и поддерживают расплетение».

Третий парень, трусоватого вида, молча держится в сторонке. Риса намечает его в качестве возможного пути отступления. Они пока что не узнали её. Если это произойдёт, планы троицы изменятся. Вместо того чтобы позабавиться с нею и бросить здесь, в проулке, они позабавятся, а потом сдадут её властям за вознаграждение.

— Давайте-ка не будем ссориться, — ухмыляется Зачётный Кретин. — Мы можем тебе пригодиться...

— Ага! — гогочет Бугай. — Мы тебе, ты нам...

Отморозок номер три хихикает и присоединяется к остальным. Путь отступления закрыт. Зачётный Кретин надвигается на Рису.

— Такой девушке, как ты, нельзя без друзей. Мы будем тебя охранять, ну и всё такое прочее...

Риса смотрит ему прямо в глаза.

— Попробуй только тронь меня — и из кретина превратишься в кастрата.

Она знает, что подобный тип, у которого наглости больше, чем ума, примет это за вызов — и так оно и случается. Кретин хватает Рису за запястье и, напрягшись, ожидает её ответных действий.

Она одаривает его улыбкой, приподнимает ногу и всаживает каблук — но не в Кретина, а в колено Бугая. Слышится громкий треск; Бугай валится на землю, вопя и корчась от боли в разбитой коленной чашечке. Зачётный Кретин в ошеломлении ослабляет хватку, Риса выворачивается и заезжает локтем ему в нос. Рожу Кретина заливает кровь — возможно, нос сломан.

— Ах ты шёртова шука! — орёт он.

Бугай от боли может только бессловесно мычать. Номер Три соображает, что настал его черёд, и уносит ноги.

Но у Зачётного Кретина, как выясняется, есть в запасе весьма неприятные новости. Он выхватывает нож и замахивается на жертву. Стоит ему достать Рису — и ей конец.

Девушка подставляет под удар рюкзак; вжик! — и нож рассекает его. Бандит замахивается снова; нож рассекает воздух в опасной близости от лица Рисы. И тут она слышит:

— Давай сюда! Быстро!

Из задней двери какой-то лавки выглядывает женская голова. Риса, не колеблясь, влетает внутрь, и женщина спешит закрыть за ней дверь. У неё почти получается, но Кретин успевает сунуть в проём руку — и женщина со всей силы припечатывает её дверной створкой. Отморозок вопит. Риса бросается плечом на дверь. Удар! — и отморозок вопит ещё громче. Риса чуть отпускает дверь, Кретин выдёргивает враз опухшие пальцы, после чего девушка захлопывает дверь наглухо, а хозяйка поворачивает ключ в замке.

С той стороны двери на них обрушивается поток грязной ругани. Постепенно он затихает вдали — Кретин и Бугай, не переставая сыпать проклятиями и обещаниями страшно отомстить, ковыляют прочь.

Только теперь Риса всматривается в свою спасительницу. Это женщина средних лет, пытающаяся скрыть морщинки под слоем макияжа. Высокая причёска. Добрые глаза.

— Ты в порядке, детка?

— Да, со мной всё хорошо. А вот рюкзак, кажется, погиб смертью храбрых.

Женщина бросает быстрый взгляд на упомянутый предмет.

— Панды и сердечки? Детка, пусть твой рюкзак скажет спасибо, что его мучениям положен конец.

Риса улыбается, а женщина вдруг задерживает на ней взгляд чуть дольше, чем положено. Риса может с точностью до секунды определить момент узнавания. Её спасительница знает, кого спасла, но пока помалкивает на этот счёт.

— Оставайся здесь, пока мы точно не убедимся, что они убрались.

— Спасибо.

Следует пауза — и женщина не выдерживает:

— Наверно, мне следовало бы попросить у тебя автограф?..

— Лучше не надо, — вздыхает Риса.

Женщина лукаво улыбается:

— Понимаешь, поскольку я не собираюсь сдавать тебя властям за вознаграждение, то у меня возникла мысль когда-нибудь торгануть твоим автографом. Наверняка за него много бы дали.

Риса отвечает ей с такой же улыбкой:

— Вы имеете в виду — после моей смерти?

— Ну... что было хорошо для Ван-Гога...

Риса смеётся, и страх, владевший ею несколько минут назад, уходит. Правда, приток адреналина, от которого всё ещё зудят пальцы, пока не иссяк. Чтобы привыкнуть к безопасности, телу требуется больше времени, чем сознанию.

— Вы уверены, что все двери на запоре?

— Детка, тех парней давно и след простыл. Поплелись зализывать раны и лечить уязвлённое самолюбие. Успокойся, если они вздумают вернуться, внутрь им не проникнуть.

— Вот по таким, как они, судят обо всех подростках!

Женщина отмахивается:

— Подонки встречаются в любой возрастной категории. Уж поверь мне, я перевидала их достаточно. Молодых негодяев расплетают, а что толку? На их место тут же водворяются новые.

Риса внимательно присматривается к своей спасительнице, но ту не так-то просто раскусить.

— Так вы... против расплетения?

— Я против решений, которые хуже самих проблем. Знаешь, как те старухи, что красят волосы в иссиня-чёрный цвет, чтобы замаскировать седину.

Риса окидывает взглядом помещение и сразу понимает, почему его хозяйка привела такое сравнение. Они находятся в задней комнате парикмахерской, оборудованной по старинке — с огромными сушилками для волос и чёрными раковинами с выемками для шеи. Хозяйка представляется: Одри, владелица салона «Блондинки и болонки» — заведения для клиентов, которые ни за какие блага в жизни не согласны расстаться со своими любимицами и таскают их с собой повсюду.

— Ты не поверишь, какие суммы эти чудачки согласны платить за стрижку и укладку, лишь бы их разлюбезной чихуахуа было позволено сидеть у них на коленях.

Одри окидывает Рису оценивающим взглядом, словно потенциальную клиентку.

— А знаешь, хоть мы сейчас и закрыты, но я не прочь поработать сверхурочно. Кажется, тебе не помешали бы кое-какие перемены во внешности.

— Спасибо, — отвечает Риса, — но я себе и такая нравлюсь.

Одри хмурится.

— А я-то думала, что у тебя инстинкт самосохранения помощнее!

— Что вы хотите этим сказать?! — негодующе вскидывается Риса.

— Ты что, правда думаешь, что надвинула капюшон — и всё, тебя никто не узнает?

— До сих пор он неплохо справлялся с задачей.

— Не пойми меня превратно, — говорит Одри. — На сообразительности и инстинктах можно выезжать долго, но когда человек становится чересчур самоуверен и думает, что ему ничего не стоит перехитрить любую власть — жди беды.

Риса бессознательно потирает запястье. Да, она считала себя слишком умной, чтобы попасться в ловушку орган-пирата, и в результате прямо в неё и угодила. Перемена во внешности конечно же послужит ей на пользу. Так почему же она упрямится?

«Потому что тебе хочется выглядеть такой, какой тебя видел Коннор».

Риса едва не ахает при этом откровении. Коннор настолько занимает все её мысли, что это мешает ей принимать здравые решения, причём Риса этого даже не осознаёт. Нет, нельзя допустить, чтобы чувства помешали выживанию!

— И что будем менять? — осведомляется Риса.

— Доверься мне, детка, — улыбается Одри. — Когда я закончу, ты станешь совершенно другим человеком!

Вся процедура занимает около двух часов. Риса опасается, что Одри сделает её блондинкой, однако мастерица лишь придаёт каштановым волосам девушки более светлый оттенок, мелирует их и добавляет лёгкий перманент.

— Многие полагают, что самый радикальный способ преобразиться — это выкрасить волосы в новый цвет, — разъясняет Одри. — Но это не так. Важна структура волос. Да, собственно, волосы не играют такой уж большой роли. Глаза — вот что главное. Большинство людей не отдают себе отчёта, что их узнают прежде всего по глазам.

И Одри предлагает Рисе сделать инъекцию пигмента.

— Не беспокойся, у меня есть сертификат. Я проделываю эту процедуру каждый день, и до сих пор никто не жаловался — кроме тех, кто жалуется всегда и по любому поводу.

Одри принимается судачить о своих постоянных клиентках из высшего общества и их странных предпочтениях: одним подавай фосфоресцирующие глаза того же цвета, что и ногти; другие требуют впрыснуть им такой чёрный-пречёрный пигмент, что кажется, будто радужки нет вовсе, а вместо неё — один сплошной зрачок. Голос Одри журчит ласково и оказывает почти такое же анестезирующее воздействие, как и то средство, которое она капает Рисе в глаза. Девушка расслабляется... и слишком поздно замечает, что Одри привязала её запястья к подлокотникам кресла, а голову закрепила на подголовнике. Риса впадает в панику.

— Что вы делаете? Пустите меня!

Но Одри лишь усмехается:

— Боюсь, детка, не получится. — Она поворачивается и берёт что-то — Риса не видит, что.

Только теперь до Рисы доходит, что Одри никогда и не думала помогать ей. Она собирается сдать её властям! Один звонок — и полиция тут как тут. Какая же Риса дура, что доверилась ей! Как можно быть такой слепой!

Одри возвращается к своей жертве, держа в руке жутковатого вида инструмент — что-то похожее на шприц, но не с одной, а с дюжиной игл, образующих маленький кружок.

— Если клиента не обездвижить, он может дёрнуться во время процедуры, даже неосознанно схватиться за инжектор и повредить роговицу. Так что я зафиксировала тебя ради твоей же безопасности.

Риса испускает дрожащий вздох облегчения. Одри думает, что девушку встревожил вид инжектора.

— Успокойся, дорогая. Капли, которые я закапала тебе в глаза, творят чудеса. Уверяю, ты ничего не почувствуешь.

Внезапно глаза Рисы наливаются слезами. Эта женщина и вправду помогает ей! Риса чувствует себя виноватой за свой приступ паранойи, и неважно, что Одри никогда не узнает о нём.

— Почему вы помогаете мне?

Одри отвечает не сразу. Она сосредоточенно делает впрыскивание, причём Риса даже не знает, какого цвета будут её глаза — мастерица лишь пообещала, что ей понравится. От Одри исходила такая уверенность, что девушка поверила. На одно мгновение Рисе чудится, что её расплетают, но она тут же гонит от себя это ощущение. В отличие от бесстрастных профессионалов-хирургов во всём существе Одри сквозит глубокое сочувствие.

— Я помогаю тебе, потому что это в моих силах, — говорит Одри, принимаясь за второй глаз. — И ещё из-за своего сына.

— Ваш сын... — Кажется, Риса догадывается. — Вы его...

— Расплела? Нет. Нет и ещё раз нет. Я полюбила его в то самое мгновение, когда обнаружила на своём пороге. Мне и в страшном сне не могло бы присниться отдать его на расплетение.

— Он был аистёнком?

— Да. Его подкинули к моей двери в самой середине зимы. Слабенький, недоношенный. Вообще счастье, что он выжил. — Одри замолкает и наблюдает за действием пигмента, а затем принимается за наложение второго слоя. — В четырнадцать лет ему поставили диагноз — рак желудка, метастазы распространились на печень и поджелудочную железу.

— Какой ужас...

Одри отстраняется и снова взглядывает Рисе в глаза, но уже не затем, чтобы оценить результат своей работы.

— Деточка, я никогда не стала бы сама пользоваться органами расплётов. Но когда мне сказали, что сохранить жизнь моему сыну можно, только вынув все его внутренние органы и заменив их на здоровые, я не колебалась ни мгновения. «Делайте! — сказала я. — Немедленно в операционную и делайте!»

Риса слушает молча, понимая, что женщине необходимо исповедаться перед нею.

— Хочешь знать, почему расплетение процветает, Риса Уорд? Вовсе не потому, что мы хотим органы для себя. Нет, это потому, что мы готовы на всё ради спасения своих детей. — Она ненадолго задумывается и печально смеётся. — Подумать только! Мы спокойно жертвуем нелюбимыми детьми ради любимых. И мы ещё называем себя цивилизованными людьми!

— В существовании расплетения нет вашей вины, — говорит Риса.

— Неужели?

— Вы должны были спасти жизнь своему сыну. У вас не было выбора.

— Выбор всегда есть, — возражает Одри. — Просто любой иной выбор убил бы моего сына. Если бы существовала другая возможность, я бы обязательно воспользовалась ею. Но её не было.

Она освобождает руки и голову Рисы и отворачивается, чтобы промыть инструменты.

— Как бы там ни было, мой сын жив, учится в колледже, звонит мне по меньшей мере раз в неделю — в основном, чтобы попросить денег; но даже сама возможность этих звонков кажется мне чудом. Да, совесть будет грызть меня до конца моих дней, но это малая цена за то, чтобы мой сын продолжал ходить по этой земле.

Риса кивает. Разве может она винить мать за то, что она пошла на всё ради спасения сына?

— Ну вот, детка, — говорит Одри, разворачивая кресло, чтобы Риса могла взглянуть на себя в зеркало.

Не может быть. Эта девушка в зеркале — вовсе не она! Мягкие красновато-каштановые локоны подчёркнуты более светлыми прядями. А глаза! В наше время девушки вытворяют со своими глазами такое, что остаётся только диву даваться. Одри поступила иначе. Она придала карим глазам Рисы очень естественный, очень реалистичный зелёный цвет. Риса прекрасна.

— Ну, что я тебе говорила? — Одри горда своей работой. — Текстура для волос, цвет для глаз. Неотразимая комбинация!

— Это волшебно. Я перед вами в неоплатном долгу!

— Считай, что ты уже его погасила, — отвечает Одри. — Просто потому, что разрешила мне помочь тебе.

Риса любуется собой, как никогда в жизни не любовалась — на это у неё вечно не было времени. Она совершенно изменилась! Вот такое же преображение необходимо и этому сумасшедшему миру. Ах, если бы ей только знать, с какого конца взяться за дело! Она возвращается мыслями к проникновенной исповеди Одри. Когда-то медицина двигалась по пути излечения болезней; деньги, выделяемые на исследования, шли на поиски решения клинических проблем. А теперь исследователи, похоже, думают лишь об одном: как бы поизощрёнее использовать органы расплётов. НевроТкань вместо образования. Пересадка мускулов вместо тренировок. А ещё миру явился Кэм. Неужели слова Роберты о том, что Кэм провозвестник будущего — правда? И, наверно, не за горами время, когда обывателям захочется пересаживать себе множество органов от множества разных людей просто так, потому что это «последний писк». Да, возможно, расплетение сохраняется благодаря родителям, стремящимся любой ценой спасти своих детей. Но цветёт оно пышным цветом только из-за тщеславия тех, кто не хочет отстать от моды.

«Если бы существовала другая возможность...»

Впервые Риса задумывается о том, почему, собственно, нет этой самой «другой возможности».

23 • Нельсон

Дж. Т. Нельсон, бывший полицейский Инспекции по делам молодёжи штата Огайо, а ныне «свободный художник», считает себя честным человеком, вынужденным жить в нечестном мире. Машина, на которой он сейчас ездит, добыта законным путём: он купил её за наличку у торговца подержанными автомобилями в Тусоне на следующий день после того, как его столь бесцеремонно транкировал четырнадцатилетний сопляк. Бывший десятина/бывший хлопатель бросил его, беспомощного, на обочине дороги, где его искусали падальщики и поджарило аризонское солнце. Однако тупица не додумался забрать у Нельсона кошелёк. Хвала небесам, чудеса ещё случаются. Это позволило Нельсону остаться честным человеком.

Торговец подержанным хламом был, как ему и положено по статусу, прожжённым мошенником и с большим удовольствием загнал Нельсону огромный, словно синий кит, старый фургон, по заоблачной цене; но у покупателя не было времени торговаться — он отдал пройдохе всю выручку за последних двух расплётов. На комплект новых колёс не хватило, но красть их — нет, это Нельсону не по душе. Дело в том, что когда вращаешься в таком беззаконном бизнесе, как орган-пиратство, во всём остальном лучше держаться на стороне закона. Каждое преступление влечет за собой новое и так далее. По крайней мере, сейчас ему не надо оглядываться через плечо в страхе перед дорожной полицией.

Когда в новостях всплыла фотография, которую столь опрометчиво поместил в Сети Арджент Скиннер, её обсмеяли как неумную шутку — потому что к тому времени Инспекция и ФБР уже объявили её фальшивкой. Однако Нельсон не сомневался, что снимок подлинный. Не столько потому, что он знал — Коннор жив, сколько потому, что на снимке Ласситер был в тех же дурацких голубых камуфляжных штанах, в которых он щеголял на Кладбище. Нельсон довольно много разузнал об Ардженте, прежде чем нанести ему визит. Олух с незавидной работой и парой жалких приводов в полицию — за управление автомобилем в нетрезвом состоянии и пьяную драку в баре. И всё же этот шут вполне мог пригодиться Нельсону; к тому же, сам Нельсон сейчас не в ахти какой форме, так что помощник будет весьма кстати. Хотя он и старается не показывать этого, но часы, проведённые в забытьи на обочине дороги, стоили его здоровью куда дороже, чем зверский ожог на лице. На местах укусов началось воспаление. Кто знает, что за заразу носили эти хищные твари. Но Нельсону сейчас не до зализывания ран. Сначала он добудет свой приз.

24 • Арджент

Он должен действовать осмотрительно. Умнее, чем от него ожидают. Умнее, чем он сам себя считает. Надо воспользоваться представившейся возможностью, но аккуратно. Не то не сносить ему головы.

— Расскажи мне всё, Арджент, — просит Нельсон. — Повтори слово в слово, что говорил тебе Ласситер в подвале.

День первый. Всего лишь полчаса назад они выехали из Хартсдейла в северном направлении. Этот человек за рулём — орган-пират — умён и хорошо знает своё дело. Но нечто в его глазах выдает, что он дошёл до края, балансирует на грани безумия. Небось, тоже дело рук Коннора Ласситера. Если это действительно так, тогда у них с Нельсоном есть кое-что общее.

— Расскажи мне всё, что помнишь. Даже то, что кажется незначительным.

Начав молоть языком, Арджент уже не может остановиться. Он повторяет снова и снова то, что говорил Коннор, и то, чего он не говорил.

— Да мы с ним стали просто не разлей вода, — хвастает Арджент. — Он мне такого понарассказал! Про всю свою жизнь. Как родители сменили замок в доме во время его последней отсидки у юнокопов — это ещё до того, как они отправили его на рачленёнку. Как он ненавидел своего братца, этакого всего из себя расхорошего...

Вообще-то все эти «сведения» о Беглеце из Акрона Арджент почерпнул из СМИ задолго до того, как Ласситер появился у его кассы. Но Нельсону об этом знать незачем.

— Хм, такие не разлей вода, что он тебе морду порезал?

Арджент притрагивается к швам на левой стороне лица — повязки с неё уже сняты. Швы ужасно чешутся, но болят не очень — лишь тогда, когда он нажимает на них слишком сильно.

— Просто он чёртов сукин сын, вот что, — говорит Арджент. — Обращается с друзьями, как свинья. Он, понимаешь ли, кое-куда собрался, а я его не пускал, требовал, чтобы взял меня с собой. Ну он и резанул меня, захватил сестру в заложники и свалил.

— Куда?

Ага, Арджент, вот тут не промахнись.

— Он об этом не особо трепался — ну разве что когда мы торчали от транка...

Нельсон меряет его взглядом:

— Вы курили транк?

— Ага, всё время. Нам жутко нравилось дуреть вместе. Ну и дурь была что надо. Первосортный транк, высший класс.

В глазах Нельсона недоверие. Кажется, Арджент слегка переборщил.

— Ну, я хочу сказать, самый лучший из того, что можно достать в Хартсдейле.

— Угу, понятно. И что же он говорил, пока вы дурели?

— Не забывай, что я тоже был под кайфом, так что всё как-то так расплывчато... То есть, оно всё ещё где-то у меня в голове, надо только его оттуда вытащить.

— Я бы сказал, выгрести из отстойника, — роняет Нельсон.

Арджент пропускает оскорбление мимо ушей.

— Он всё время твердил об этой девчонке, — «вспоминает» он. — «Мне надо к ней, мне надо к ней». Вроде она должна была ему что-то дать. Не знаю что.

— Риса Уорд, — произносит Нельсон. — Он говорил о Рисе Уорд.

— Не, не о ней. Я бы сразу понял, если бы он говорил про неё. — Арджент морщит лоб. Больно, но он всё равно старательно морщит. — Какая-то другая девчонка... Мэри, что ли... Точно! Мэри, а фамилия французская. Ле Бек. Не, Ла Берг, во! Нет, стоп, Ла Во! Вспомнил. Мэри Ла Во. Он хотел встретиться с ней. Всё бурбону с ней выпить мечтал...

Нельсон хранит молчание, а Арджент не собирается выдавать ему дальнейшие сведения. Пусть это пока пережуёт.

День второй. Едва брезжит рассвет. Комната в мотеле «Чипо» в Норт-Платт, штат Небраска. Если честно, Арджент ожидал лучшего. Небо ещё совсем серое, а Нельсон уже будит его.

— Пора в дорогу. Стаскивай свою ленивую задницу с кровати. Мы поворачиваем.

Арджент зевает.

— С чего такая спешка?

— Мэри Ла Во — владелица магазина «Дом вуду» — объясняет Нельсон. Он не терял времени, раскапывая информацию. — Бурбон-стрит, Новый Орлеан — вот о чём болтал Ласситер. Плохо это или хорошо, но он направился туда, и у него неделя форы. Он, наверно, уже там.

Арджент пожимает плечами.

— Как скажешь.

Он переворачивается набок и прячет лицо в подушке, стараясь скрыть улыбку. Нельсон и не догадывается, как ловко его дурачат.

День третий. Форт-Смит, штат Арканзас. Во второй половине дня синий кит сдыхает. Нельсон вне себя.

— Не-е, щас выходные, — бурчит автомеханик. — Запчастей хрена с два найдёшь. Заказывать надо. Приходи в понедельник, а то и во вторник.

Чем больше Нельсон бушует, тем спокойнее становится механик — ему страдания клиента доставляют нечто вроде священной радости. Ардженту этот тип людей хорошо знаком. Да чёрт возьми, он и сам такой же!

— Начистить ему рыло, иначе с ним не договориться, — советует Арджент Нельсону. — И пригрозить, что если не починит машину, то набьём морду и его мамаше.

Но Нельсон не прислушивается к его здравому совету.

— Полетим на самолёте, — решает он и платит механику за то, чтобы тот подбросил их в местный аэропорт. Прибыв туда, они узнают, что последний рейс — двадцатиместный самолётишко в Даллас — вылетает в шесть, и хотя в нём четыре свободных места, контрольный пункт закрылся в пять. Охранники сидят в своей каморке и жрут хот-доги, но чтобы открыть ворота для двоих пассажиров? Да ни в жизнь!

Арджент подозревает, что Нельсон укокошил бы наглецов, если бы те не были вооружены.

Устав от мытарств, Нельсон использует одно из своих поддельных удостоверений личности, чтобы взять напрокат автомобиль, возвращать который они в ближайшем будущем не собираются.

День четвёртый. Бурбон-стрит после наступления темноты. Арджент никогда не бывал в Новом Орлеане, но ему всегда сюда хотелось. Нет, Грейс он бы ни за что не взял с собой, но сестрица больше не его проблема, так ведь? Обливаясь потом, он прогуливается по Бурбон-стрит с «ураганом»[22] в руке. На улицах царит шум, отовсюду несутся гогот и пьяные крики. Арджент с удовольствием шлялся бы по городу каждую ночь хоть всю жизнь. Половина «урагана» уже бушует у него в голове. Подумать только! Выпивка на улице не только не запрещена — наоборот, всячески поощряется! Такое возможно только в Новом Орлеане.

Арджент с корешами часто толковали о том, чтобы податься сюда на Марди Гра, но разговоры так и оставались разговорами, потому что ни у кого не хватало духу покинуть Хартсдейл. Но теперь у Арджента новый кореш, который с огромным удовольствием отправился в Новый Орлеан, убеждённый в том, что это его собственная идея. Однако хозяин-учитель быстренько даст своему подмастерью под зад, если тот не оправдает его ожидания. Надо доказать мастеру свою полезность и незаменимость.

Арджент толком не знает, где Нельсон сейчас. Наверно, разбирается с управляющим «Дома Вуду». Ни черта он там не узнает, сколь бы жёсткие методы добывания информации ни применил. Никто не сообщит ему о местонахождении Коннора Ласситера; это всё равно что искать ветра в поле. В конце концов Нельсон разъярится и обвинит во всём Арджента, а тот скажет:

— Эй, это же ты предложил тащиться в Новый Орлеан, не я!

Но Нельсон всё равно возложит ответственность за провал на него. Значит, Ардженту для умиротворения хозяина надо что-то предложить взамен, да такое, чтобы до того сразу дошло, какое ценное приобретение его новый ученик.

Поэтому вместо того чтобы возвратиться в отель, провонявший клопами и дезинфекцией, Арджент отправляется на поиски проблем.

Он находит их. Заводит с ними дружбу. И предаёт их.

День пятый. Нельсон дрыхнет после обильного возлияния, вдобавок накачавшись болеутоляющим. Так он пытается заглушить разочарование, постигшее его в ходе безрезультатных поисков Коннора Ласситера. Арджент, всю ночь проведя в городе, на рассвете возвращается в Рамаду и будит его:

— У меня там для тебя сюрприз. Тебе понравится. Вставай.

— Пошёл на хрен отсюда!

Арджент так и знал, что Нельсон заартачится.

— Это займёт всего несколько минут, Джаспер, — убеждает Арджент. — Вот увидишь!

Если бы Нельсон умел убивать взглядом, Арджент свалился бы сейчас хладным трупом.

— Только посмей ещё раз меня так назвать, и я тебе глотку порву! — Нельсон садится на кровати, готовый в любую секунду проиграть схватку с земным тяготением.

— Извини. А как же мне тебя называть?

— Вообще никак.

Накачав хозяина скверным гостиничным кофе, Арджент провожает Нельсона в забытый богом и людьми район Нового Орлеана, выглядящий словно после апокалипсиса. Со времени последнего наводнения сюда явно не ступала нога порядочного человека.

В полусгоревшем баре, связанные по рукам и ногам, с кляпом во рту, сидят двое беглых расплётов. Пацан и девчонка.

— Я тут кое с кем свёл дружбу, пока ты отсыпался, — гордо сообщает Арджент. — Прикинулся, что я один из них. А потом использовал свой коронный удушающий приём. Тот самый, которым захватил сам знаешь кого.

Оба расплёта в сознании, но разговаривать не могут, и только глаза выдают весь их ужас.

— Отличные экземпляры, — хвастается Арджент. — Наверняка за них отвалят кучу бабок, а, как думаешь?

Нельсон оглядывает добычу осоловелыми с похмелья глазами.

— Неужели сам поймал, один?

— Угу. Я бы и больше словил, если бы попались. Выручку оставь себе. Дарю.

И тут Нельсон говорит:

— Отпусти их.

— Чего-о?!

— Мы слишком далеко от моего знакомца с чёрного рынка. Не тащить же их туда через всю страну.

Арджент ушам своим не верит.

— Я задницу рву, добываю тебе такой товар, а ты выбрасываешь бешеные бабки на помойку?

Нельсон окидывает Арджента взглядом и вздыхает.

— Высший бал тебе за прилежание. Хорошая работа, но нас ждёт добыча покрупнее. — И с этими словами он поворачивается и идёт к выходу.

Взбешённый, Арджент осыпает ругательствами беспомощных детей, которые даже огрызнуться не могут.

— Чтоб вам тут сдохнуть! А пожалуй, я так и сделаю! Оставлю гнить здесь!

Но он поступает иначе: анонимно звонит юнокопам, чтобы те приехали и забрали беглецов. Таким образом за свою первую в карьере орган-пирата добычу Арджент не получает ни гроша. Он утешает себя тем, что, по-видимому, сумел произвести на Нельсона впечатление, пусть и не очень значительное.

Он возвращается в отель, по дороге обдумывая следующий маршрут погони за ветром в поле и способы, как сделать так, чтобы Нельсон думал, что это он заправляет охотой. Есть ещё столько классных мест помимо Нового Орлеана, в которых Ардженту хотелось бы побывать! И с помощью Нельсона он в них попадёт — следует только искусно рассыпать хлебные крошки.

25 • Коннор

Он рвётся прочь из резервации. Нет, против семьи Таши’ни он ничего не имеет — они достаточно гостеприимны, хоть и несколько холодны по отношению к нему; по-настоящему их заботит только Лев. Резервация представлялась Коннору всего лишь короткой остановкой на пути к главной цели. Однако дни проходят, и хотя кажется, будто они еле ползут, на самом деле каким-то непонятным образом они летят с головоломной скоростью. Короткая остановка растянулась на две недели. Ну да, Лев, конечно, нуждался в лечении, но теперь-то он уже поправился достаточно, чтобы продолжить путь. В отличие от застывшей в неизменном покое резервации окружающий мир не стоит на месте. Заготовительные лагеря продолжают расплетать детей, «Граждане за прогресс» продолжают лоббировать ужесточение законов в отношении расплётов. Пока Коннор с товарищами отдыхают, ситуация снаружи ухудшается с каждым днём.

Решение проблемы, или, по меньшей мере, его часть, безусловно нужно искать у Дженсона Рейншильда. Трейс, правая рука Коннора на Кладбище, был в этом убеждён, а Трейс ошибался крайне редко. С того самого мгновения, когда Коннор узнал, что Рейншильд был мужем Сони, это знание засело внутри него тяжёлым, неперевариваемым комом, словно протухшее мясо. Чем скорее они доберутся до Сони, тем скорее Коннор избавится от этой тяжести.

— Да что там такого в Огайо важного, что мы должны лететь туда сломя голову? — интересуется Грейс, закусывая арапачской жареной лепёшкой. — Арджент говорит, там только собачий холод и очень толстые люди.

— Тебе этого не понять, — отрезает Коннор.

— Потому что я слабоумная?

Коннор морщится. Он имел в виду совсем другое, а прозвучало грубо.

— Да нет, — говорит он. — Потому, что ты не беглый расплёт. Тебе расплетение никогда не грозило, вот ты и не можешь понять, почему я готов рискнуть всем, чтобы остановить его.

— Я, может, и не расплёт, но всё-таки тоже в бегах, как ни крути. Я сбежала от своего брата, и если он меня найдёт, то прикончит на месте.

Ну, тут Грейс, кажется перегнула палку. Хотя кто его знает... Нет сомнений —Арджент поколачивал сестру, но способен ли он на убийство? Ну разве что на неумышленное... Хотя, если честно, Коннор вполне допускает, что впавший в слепую ярость Скиннер в состоянии забить Грейс насмерть. И даже если это и не так, то сама девушка верит в это, для неё угроза очень даже реальна. Так же как и они с Левом, Грейс — беглянка, хоть и по другой причине.

— Мы не допустим, чтобы он причинил тебе вред, — твёрдо говорит Коннор.

— Никогда?

Коннор кивает:

— Никогда, — хотя и осознаёт, что обещание это сдержать сложновато, ведь они с Левом не вечно будут присутствовать в жизни Грейс.

— Так кто этот человек, за которым вы охотитесь?

Коннор подумывает дать уклончивый ответ, мол, «да так, есть там один», но решает вдруг выказать Грейс уважение, которого она никогда и ни от кого не удостаивалась прежде. Он рассказывает ей всё, что знает. Вернее сказать, чего не знает.

— Дженсон Рейншильд разработал технологию нейро-прививки, сделавшую возможным расплетение. Он учредил организацию под названием «Граждане за прогресс».

— Я слышала о них, — вставляет Грейс. — Они вроде помогают бедным детишкам в Индии и всё такое?

— Угу, помогают. Наверняка чтобы потом разобрать их на запчасти. Дело в том, что Рейншильд не планировал использовать своё открытие для расплетения. Собственно говоря, он учредил «Граждан за прогресс» специально для того, чтобы они не допустили злоупотребления новой технологией. Но случилось так, что другие люди захватили контроль над организацией и совершили переворот. Теперь «Граждане» выступают за расплетение, манипулируют средствами массовой информации и, говорят, даже юновласти у них на крючке.

— Дело дрянь, — мямлит Грейс с полным ртом.

— Точно. Но что ещё хуже — что они стёрли Рейншильда с лица земли.

— Как?! Убили?

— А кто его знает. Нам известно только, что его убрали из истории, словно он никогда не существовал. Мы и нашли-то его только благодаря одной статье, в которой его фамилия была напечатана неправильно. Так вот, мы с Левом решили, что такая могущественная организация не заставила бы человека исчезнуть только потому, что он всего лишь высказался против неё. Мы думаем, Рейншильд стал настолько опасен для «Граждан», что они сочли нужным расправиться с ним. А всё, что для них опасно, может послужить нам оружием. Вот почему мы должны найти его жену, Соню — она все эти годы скрывается в подполье.

Грейс слизывает жир с пальцев.

— Знала я одну Соню в Хартсдейле. Стерва, каких поискать, и на физиономии у неё такая штука торчала, похожая на кучку собачьих какашек. Она пошла к врачам, чтобы убрали эту гадость, и трах-бах, прям на столе с ней случился инфаркт, так что хирурги не успели даже запасное сердце ей вставить. Арджент сказал: надо же, у неё вообще было сердце! А мне её жалко стало. Помереть из-за какашки на морде — слышал что-нибудь глупее?

Коннор невольно улыбается.

— Вот уж правда.

По его мнению, «Граждане за прогресс» — самая настоящая куча дерьма на лице человечества. Но возможно ли удалить её, не убив пациента, покажет только время.

— А кто сейчас заправляет этой организацией? — спрашивает Грейс.

Коннор пожимает плечами.

— Чтоб я так знал.

— Когда узнаешь, расскажи мне. Потому что вот с кем я бы с удовольствием сыграла в Stratego.

Отношения между Коннором и Левом изменились. Раньше они выступали единой командой и цель у них была общая. Теперь же всё иначе. Стоит только Коннору заикнуться о продолжении пути, как Лев словно замыкается, а то и попросту выскальзывает из помещения.

— Он через такое прошёл, что заслуживает немного мира и покоя, — говорит Коннору Уна после одного из таких уходов Лева. Коннору нравится Уна, она напоминает ему Рису — не столько внешне, сколько тем, что не позволяет помыкать собой. Правда, в отличие от Уны, Риса не оставила бы Лева наслаждаться отдыхом, а настаивала бы на продолжении пути.

— Мы только тогда заслужим мир, когда завоюем его! — парирует Коннор.

— Это ты небось на каком-то памятнике войны прочёл? — усмехается Уна.

Коннор обжигает её яростным взглядом и угрюмо замолкает, потому что собеседница попала в точку. Шестой класс, экскурсия на Мемориал славы Глубинной войны. Да, если он собирается схлестнуться с Уной, то одними выбитыми на граните псевдо-мудрыми сентенциями не обойдёшься.

— Насколько мне известно, — продолжает девушка, — Лев спас тебе жизнь, а ты, между прочим, едва не угробил его, сбив на дороге. Уж окажи ему милость, дай оправиться хотя бы от этих травм.

— Да он сам под колёса бросился! — Коннор начинает терять терпение. — Или ты думаешь, я намеренно его сбил?!

— Если мчаться, как ты — сломя голову и не глядя, куда едешь, то рано или поздно обязательно налетишь на кого-нибудь. Ты едва не убил своего единственного друга. А скажи-ка: это была первая авария или до неё случались и другие?

Коннор впечатывает в стенку Роландов кулак. И хотя не разжимает его тут же, однако заставляет руку опуститься.

— Авария на дороге — дело обычное!

— Если мироздание советует тебе притормозить, то, может, стоило бы прислушаться, а не зарывать голову в песок, как страус?

Коннор бросает на неё быстрый взгляд: откуда ей известно про страусов? Лев рассказал? Но по выражению лица девушки не понять, она знает, о чём говорит, или это случайное совпадение. И ведь не спросишь же! Она тогда сразу сообразит, что к чему, и скажет, мол, видишь, тут прослеживается закономерность.

— Он чувствует себя здесь в безопасности, — говорит Уна. — Под защитой. Ему это необходимо.

— Если ты считаешь себя его защитницей, — ощеряется Коннор, — то где ты была, когда он превращал себя в бомбу?

Уна резко отводит глаза, и Коннор соображает, что зашёл слишком далеко.

— Извини, — бурчит он. — Но то, что мы делаем... это очень важно.

— Ты слишком высокого о себе мнения, — выговаривает Уна, дрожа от обиды. — Да, о тебе ходят легенды, что ты, мол, великая личность, но на самом деле ты такой же, как все мы!

И она так стремительно вылетает из комнаты, что Коннора овевает лёгким ветерком.

В эту ночь он долго не может сомкнуть глаз; одна мысль влечёт за собой другую, а та третью, мешая заснуть. Он слишком сильно устал. Маленькая каменная комнатка представляется ему тюремной камерой — несмотря на удобную мягкую постель.

Может, потому что он, Коннор — чужак здесь, жизненный уклад арапачей кажется ему противоречивым. Их дома, строгие и простые, тем не менее не чужды излишеств: например, эта роскошная кровать, стоящая в комнате без всяких украшений. Или взять большой зал: он обогревается простецким на вид очагом — но только на вид, потому что дрова в него подаются и температура поддерживается с помощью автоматики, так что огонь никогда не угасает. С одной стороны, арапачи осуждают удобства, с другой — не пренебрегают ни одним из них. Такое впечатление, что здесь ведётся постоянная битва между духовным и материальным. Должно быть, она длится уже так давно, что здешние обитатели не замечают собственной двойственности, как будто она тоже стала частью их культуры.

Эти соображения наводят Коннора на мысль о том, что природа его собственного мира — тоже сплошной оксюморон. Благовоспитанное, порядочное общество, объявляющее своим девизом сострадание и милосердие, в то же время приветствует расплетение. Коннор мог бы назвать это двуличием, но вопрос тут гораздо сложнее. Скорее похоже на то, что все безмолвно договорились не замечать этого противоречия. Дело не в том, что король голый. Просто люди повернули головы так, чтобы он оказался в слепой зоне.

Что же сделать, чтобы они увидели правду?

Коннор понимает: глупо думать, что он может удержать слетевший с оси и несущийся неведомо куда мир. Уна права — он ничем не выдаётся среди всех прочих. Собственно, он ничтожней остальных, настолько ничтожней, что мир даже не знает, что он всё ещё существует. Так с чего он вбил себе в голову, что может что-то изменить? Он ведь пытался — и что из этого вышло? Сотни ребят на Кладбище, которых он должен был спасти, угодили в заготовительные лагеря и ждут расплетения, а Риса, единственный луч света в его жизни, ушла в темноту, как и он сам.

Неудивительно, что Лев устал носить бремя мира на своих плечах и хочет исчезнуть здесь, в резервации. Но для Коннора это не выход. Не в его природе жить в ладах с природой. Треск поленьев в костре не успокаивает его, а раздражает. Безмятежно журчащий ручей для него — разновидность пытки водой.

— Ты легковозбудимый ребёнок, — говаривал отец Коннора, когда тот был малышом. Эвфемизм, которым родители заменяли слово «неуправляемый». Такому человеку, как говорят, собственная шкура жмёт. В конце концов его родителям тоже стало трудно удерживать своего отпрыска в пределах его шкуры, и они решили его от неё избавить — подписали ордер на расплетение.

Интересно, когда именно они приняли это решение? Когда они перестали любить своего сына? Или любовь здесь ни при чём? Может, им задурили головы рекламные объявления типа: «Расплетение — когда вы любите их так сильно, что готовы дать им уйти» или «Состояние распределённости — лучшее, что можно сделать для ребёнка с дизунификацией личности»?

И словечко-то какое придумали — «дизунификация». Наверняка это «Граждане за прогресс» постарались. Так они описывают подростка, желающего оказаться где угодно, только не там, где находится, и быть кем угодно, только не самим собой. Да у кого хотя бы изредка в жизни не возникает подобное желание? Разумеется, у некоторых оно появляется чаще, чем у других. Коннор относится именно к таким. Но постепенно ты приучаешься жить с этим чувством в ладу, обуздываешь его, ставишь на службу своим амбициям и стремлениям и в конце концов, если повезёт, достигаешь многого в жизни. Разве его родители имели право лишить своего сына этой возможности?

Коннор ворочается в постели и лупит левым кулаком свою набитую лебяжьим пухом подушку. Вскоре он меняет руку, сообразив, что если бить кулаком Роланда, то удовлетворение гораздо больше. Коннор специально тренировал левую руку, так что теперь она по силе почти не уступает правой; но когда дело касается чисто физического выражения ярости, то если задействовать руку Роланда, в мозгу вырабатывается больше эндорфинов.

Он не может представить себе, каково это — когда не только рука, а ты весь постоянно объят диким желанием разрушать всё и всех вокруг. Ну да, в Конноре тоже есть частичка этого неистовства, но оно охватывает его только изредка и ненадолго. А вот Роланд был чем-то вроде наркомана — постоянно под кайфом от собственной злости.

По временам, когда Коннора никто не видит и не слышит, он разговаривает с пришитой рукой.

— Ты просто безмозглый кусок мяса! — сообщает он кулаку, когда тот не желает разжиматься. Иногда кулак в ответ показывает ему средний палец, и Коннор взрывается смехом. Он понимает, что импульс жесту подаёт он сам, но воображает, что это Роланд; и тогда он испытывает одновременно и удовольствие, и боль. Это словно расчёсывать рану — делаешь самому себе хуже, а остановиться не можешь.

Как-то на Кладбище Хэйден заставил Коннора съесть порцию лечебного шоколада, чтобы хоть немного расслабиться. Как выяснилось, лекарство, в основном содержавшее генетически модифицированный каннабис, оказывало намного более сильное галлюциногенное действие, чем курительный транк. В ту ночь акула на руке Коннора завела с ним разговор, причём голосом Роланда. По большей части чудище извергало искусно составленные многоэтажные ругательства, но над некоторыми из его высказываний стоило задуматься.

«Сделай меня опять целым, чтобы я мог выбить из тебя всё дерьмо», — сказала акула. Ещё она посоветовала: «Разбей пару-тройку носов, тогда ты сразу почувствуешь себя лучше». И: «А тех, кто не слушается, отколошмать на фиг собственноручно!»

Но была одна вещь, которую акула повторила несколько раз:

«Сделай так, чтобы всё это было не напрасно, Акрон!»

Интересно, что она имела в виду под «всем этим»? Расплетение Роланда? Его жизнь? Или, может, жизнь Коннора? Акула выражалась раздражающе туманно — как это частенько бывает в галлюцинациях. Коннор никогда никому не рассказывал об этой беседе. Он даже Хэйдену не признался, каким образом подействовал на него шоколад. После этого акула хоть и продолжала хищно скалиться, но больше не разговаривала. Однако её загадочное требование «сделать так, чтобы всё было не напрасно», с тех пор эхом отзывается в синапсах между двигательными нейронами Роланда и его собственными.

Ярость, которую Роланд испытывал к своим родителям, была намного острее, чем у Коннора, и понятно, почему. В семье Роланда сложился отвратительный треугольник страдания. Отчим избивал его мать, поэтому Роланд отколотил его до бесчувствия — и после этого мать встала на сторону мужа, измывающегося над ней, а сына, который пытался её защитить, отдала на расплетение.

«Сделай так, чтобы всё это было не напрасно...»

Злость Коннора на родителей горит ровно и постоянно, словно неугасающий огонь в очаге большого зала, но, в отличие от ярости Роланда, всплески её случайны, словно вырывающиеся из костра языки пламени. Гнев Коннора подпитывается не обидой на родителей, отдавших его на расплетение, а тем, что он сам не может найти ответы на мучительные вопросы.

Почему они так поступили?

Что подтолкнуло их такому решению?

И самый главный вопрос:

Узнай они, что Коннор жив — что бы они ему сказали? И что бы он им ответил?

Коннор спешит в Огайо, чтобы найти там Соню, но в глубине души сознаёт, что таким образом он мучительно близко подходит к родному дому. И не здесь ли кроется истинная причина того, что он так стремится туда?

Вот почему он яростно ворочается на своей роскошной постели в этой спартанской комнате, морально расплетая самого себя собственной противоречивостью.

26 • Лев

Лев понимает, что, узнав о его желании остаться в резервации, Коннор взбесится. Но разве Лев не заслужил право хотя бы раз в жизни поступить эгоистично?

— Ты можешь жить у нас столько, сколько тебе захочется, — говорит ему Элина.

Пивани же высказывается более практично:

— Ты можешь жить у нас столько, сколько тебе потребуется.

Вопрос: сколько в желании Лева остаться потребности, а сколько хотения.

Бок у него всё ещё сильно болит; без быстродействующих медицинских наноагентов, которых арапачи не применяют, повреждённым рёбрам и внутренним органам нужно довольно длительное время для исцеления. Можно, конечно, попробовать убедить Коннора, что ему, Леву, необходимо остаться здесь до окончательного излечения, но тот, само собой, и слушать не захочет — и будет прав. На них лежит ответственная задача, и нельзя уклониться от её выполнения только ради собственного комфорта. Значит, Лев найдёт себе миссию, равнозначную по важности.

Подходит к концу вторая неделя их пребывания у арапачей, и тут ситуация резко меняется, оставив всех в состоянии средней степени контуженности.

Вечер. Сегодня за столом собирается совсем небольшая компания — трое гостей да хозяева: Элина, Кили и Чал, муж Элины, наконец вернувшийся с судебного разбирательства. С Левом он общается, как истинный законник — корректно и сдержанно, словно боится выказать юноше какие-либо эмоции.

— Элина мне всё рассказала. Я рад видеть тебя здесь, — произносит Чал, здороваясь с Левом. По тону его голоса невозможно определить, искренне он рад или просто произносит вежливую формулу. На присутствие Коннора и Грейс хозяин дома реагирует столь же сдержанно.

Пивани приходит на ужин с опозданием. На лице охотника написана озабоченность, отчего первоначальное раздражение Элины сменяется беспокойством.

— Взгляните-ка, — говорит Пивани, сначала обращаясь к Элине и Чалу, а затем поворачиваясь к Леву с Коннором. — Вам тоже не мешало бы это увидеть.

Все встают из-за стола, Пивани включает телевизор в большом зале и, пробежавшись по каналам, находит нужный.

Если до сих пор кто-то ещё надеялся провести вечер в мире и покое, теперь надежды улетучиваются.

За спиной ведущего — экран во всю стену, и оттуда на них смотрит лицо Коннора.

— ...Инспекция по делам молодёжи, желая положить конец слухам и домыслам, подтвердила, что Коннор Ласситер, в течение целого года считавшийся погибшим, жив. Ласситер, также известный как Беглец из Акрона, был одним из главных действующих лиц мятежа в заготовительном лагере «Весёлый Дровосек», в результате которого девятнадцать человек погибло, а несколько сотен расплётов вырвались на свободу.

Коннор и Лев в ошеломлении не могут оторвать глаз от телевизора. Диктор продолжает:

— Высказываются предположения, что Ласситер находится в бегах совместно с Левом Калдером и Рисой Уорд, которые тоже в своё время сыграли значительную роль в мятеже.

На стене за спиной диктора появляются фотографии Рисы и Лева. Лев на фото такой, каким он был прежде — аккуратно подстриженный наивный несмышлёныш.

— Это плохо? — осведомляется Грейс, и сама же отвечает на свой вопрос: — Да, это плохо.

Далее следует интервью с напыщенным представителем Инспекции, держащим в руке снимок Коннора с каким-то расхристанным парнем — наверное, думает Лев, это брат Грейс. Юнокопская шишка, похоже, в раздражении оттого, что приходится делиться этими сведениями, но, видно, деваться некуда, потому что Инспекции требуется помощь общественности.

— Наши эксперты выяснили, что этот снимок подлинный и сделан чуть больше двух недель назад. Молодой человек на фотографии, Арджент Скиннер, и его сестра Грейс пропали без вести, и мы полагаем, что Ласситер либо взял их в заложники, либо убил.

— Что?! — хрипло каркает Коннор.

— Все, у кого имеется любая информация о преступнике, должны незамедлительно обратиться к властям. Не пытайтесь захватить Ласситера самостоятельно — он вооружён и очень опасен!

Лев переводит взгляд на друга. Коннор клокочет от ярости. Любой, кто не знаком с ним близко, счёл бы его в этот момент крайне опасным.

— Возьми себя в руки, Коннор, — говорит Лев. — Они же на это и рассчитывают! Чем больше ты разозлишься, тем больше ошибок наделаешь и тем легче будет тебя поймать! Ведь ясно же — раз они вынуждены выйти с этой информацией на публику, значит, понятия не имеют, где тебя искать; так что пока ты в безопасности.

Однако в данный момент Коннор не слышит ничего, кроме бури в собственной голове.

— Вот чёртовы сволочи! Они бы ещё всю Глубинную войну на меня повесили! Правда, я тогда ещё даже не родился, но эти гады уж найдут повод! — Коннор с силой всаживает в стенку Роландов кулак и морщится от боли.

— Ложь, — спокойно произносит Элина, — это могучее оружие, и юновласти владеют им в совершенстве.

Грейс обводит испуганными глазами всех поочерёдно:

— Почему они говорят, что Арджент пропал?

За спинами собравшихся раздаётся голос:

— Кто это — Арджент? Он что, правда, мёртв? Коннор, ты его убил?

Они оборачиваются и видят всеми позабытого Кили.

Разумные доводы Лева и Элины не смогли охладить Коннора, зато написанный на лице Кили страх производит нужное действие.

— Нет, он не мёртв и я его не убивал, — отвечает мальчику Коннор немного более спокойным тоном. — Не знаю, куда его понесло, но уверен, что он жив и здоров.

Кили, кажется, не убеждён до конца, и это беспокоит Лева. От парнишки можно ожидать чего угодно. Тогда как о пребывании Лева в резервации «неофициально» известно всем, то о том, что печально знаменитый Беглец из Акрона тоже здесь, не знает никто. Кили обещал держать язык за зубами, но сейчас, когда тайна становится такой большой, сможет ли он удержать её в себе?

— И что будем делать? — спрашивает Лев у Элины, зная, каков будет её ответ — или, по крайней мере, надеясь на него.

— Конечно, вы останетесь здесь, под нашей защитой, — говорит Элина.

Лев выдыхает. Он и не заметил, что задержал дыхание.

— Чёрта с два! — выпаливает Коннор и рвётся к выходу.

Лев останавливает друга, схватив за плечо:

— Это самое разумное! Никто там, снаружи, не знает, что мы здесь. Затаимся, пока о нас не перестанут говорить.

— Ты прекрасно знаешь, что о нас никогда не перестанут говорить!

— Но мы же не всегда будем на первых полосах, как сегодня. Несколько недель — и всё утихнет. Сорваться с места сейчас было бы огромной глупостью.

— Пока мы сидим здесь, ребят с Кладбища расплетают!

— Пока ты на свободе, в них жива надежда! — веско говорит Лев. — А представь себе их состояние духа, если тебя поймают!

— Прячутся только трусы! — не сдаётся Коннор.

— Прятаться из трусости и затаиться в ожидании подходящего момента — разные вещи, — возражает Элина. — Главное — что тобой движет: страх или намерение.

На это Коннор не находится с ответом, по крайней мере, сейчас. Элина умеет затыкать людям рот пищей для ума. Глаза Коннора полыхают ещё одно мгновение, а затем парень падает на стул, сдаваясь. Он осматривает костяшки своих пальцев, вернее, пальцев Роланда — кожа содрана, ссадины кровоточат. Больно, но Коннору, похоже, эта боль доставляет извращённое удовольствие.

— Они думают, что Риса с нами, — говорит он. — Если бы. Я был бы счастлив.

— Если Риса увидит этот репортаж, — подчёркивает Лев, — она будет знать, что ты всё ещё жив, а это, что ни говори, хорошо.

Коннор мечет в него быстрый, полный отвращения взгляд:

— Меня иногда тошнит от твоей способности в любой ситуации видеть светлую сторону.

Выпуск новостей переходит к очередному террористическому акту хлопателей, и Пивани выключает телевизор.

— Так, давайте рассуждать реалистично. Как долго сможем мы держать в секрете присутствие здесь Коннора?

Лев замечает выражение вины на лице прикусившего язык Кили. Всё понятно.

— Кому ты разболтал, Кили? — спрашивает он напрямик.

— Никому, — отвечает тот, но Лев продолжает буравить его взглядом, и Кили сдаётся: — Только Нове. Но она обещала молчать, и я ей доверяю. — Потом он добавляет: — Я просто думал, что раз это юновласти охотятся за ним, а Коннор ведь вышел из возраста расплетения, значит, он в безопасности, ну и вот...

— Не имеет значения, — поясняет Чал. — Его так называемые «преступления» были совершены, когда он был под их юрисдикцией, из чего следует, что они будут преследовать его до старости.

Пивани принимается расхаживать по комнате, Элина трёт лоб, как будто у неё разболелась голова, а Кили стоит с несчастным, потерянным видом, словно у него только что померла собака. «Кажется, события вот-вот покатятся неудержимо, как камнепад», — думает Лев.

— Если слухи всё же распространятся, — произносит Чал, — и Инспекция потребует у нас выдачи Коннора и Лева, мы можем отказаться. Я подниму вопрос о политическом убежище; а без договора об экстрадиции Инспекция ничего не в силах поделать.

Элина качает головой.

— Они надавят на Совет племени, и тот, как всегда, уступит.

— Но это даст нам некоторую отсрочку, а я продолжу ставить барьеры на их пути до бесконечности.

И тут в разговор вмешивается Грейс:

— А знаете, что лучше барьеров? Объезды!

Лев и другие смотрят на неё как на полоумную, но Коннор, знающий Грейс лучше прочих, относится к её словам серьёзно.

— Объясни, что ты имеешь в виду, Грейс.

Оказавшись центре всеобщего внимания, Грейс воодушевляется и начинает говорить, помогая себе руками так активно, что это похоже на язык жестов, которым пользовались когда-то в старину.

— Тут нужна другая стратегия. Если вы попытаетесь остановить их, то они быстренько протаранят барьеры один за другим. Гораздо лучше послать их кружным путём, да подальше. Им будет казаться, что они вот-вот достигнут цели, а в реальности только зря колёса изотрут.

На секунду воцаряется изумлённая тишина, в которой раздаётся смешок Пивани:

— А она дело говорит!

Лев смотрит на Коннора, приподняв брови. Похоже, Грейс не так проста, как кажется.

Глаза Чала принимают напряжённо-отсутствующее выражение, как будто мужчина решает в уме сложную математическую задачу.

— Хопи отчаянно просят меня выступить их представителем на всеобщих дебатах. Пожалуй, соглашусь, а взамен попрошу, чтобы Совет хопи объявил, что они дают Леву с Коннором политическое убежище.

— И тогда, — подытоживает Коннор, — даже если здесь о нас поползут какие-то пересуды, юновласти их не услышат — всё их внимание будет направлено на хопи. А когда они узнают, что нас там нет, им придётся всё начинать сначала!

Настроение, которое ещё пять минут назад граничило с полной безнадёжностью, резко меняется в лучшую сторону. У Лева, однако, в горле застревает комок.

— И вы пойдёте на такой риск ради нас? — спрашивает он хозяев.

Те отзываются не сразу. Пивани не решается посмотреть в глаза гостям, а Элина переводит взгляд на мужа. Наконец Чал отвечает за всех:

— Мы уже один раз поступили с тобой несправедливо, Лев. Это наш шанс искупить вину.

Пивани стискивает плечи Лева так, что юноше становится больно, но он этого не показывает.

— Не скрою, — провозглашает Пивани, — я горжусь, что даю убежище народным героям!

— Мы вовсе не герои, — возражает Лев.

— Ни один истинный герой не признаёт себя за такового, — улыбается Элина. — Так что, Лев, продолжай отрицать это всеми фибрами души.

27 • Старки

Мейсон Старки знает, что он герой. У него в этом не возникает даже тени сомнения. За доказательствами далеко ходить не надо: он спас огромное количество жизней; все его аистята живы и здоровы — и всё благодаря его уму и ловкости рук. Но это только начало, фундамент для будущих эпохальных свершений и его, Старки, личной славы. Старки убеждён — его ожидает великая судьба, и близок тот час, когда он впервые ворвётся на авансцену истории.

— Академия «Пеликан». — Приятная женщина читает логотип на зелёной футболке Старки, вносящего свои данные в реестр гостей. — Это приходская школа?

— Всеконфессиональная, — уточняет Старки. — Я пастор-вожатый.

Женщина улыбается, веря ему на слово. Да и с чего бы ей не верить? Молодой человек — белокурый, аккуратно подстриженный, ухоженный — так и лучится прямотой и честностью.

— Ваша школа здесь, в Лейк-Тахо?

— В Рино, — без промедления отвечает Старки.

— Как жаль. Я подыскиваю хорошую школу для своих детей. С правильными моральными ценностями.

Старки одаривает её неотразимой улыбкой. Ему известны и имена детей этой женщины, и её домашний адрес. Может, информация ему не понадобится, но, как выяснилось, осведомлённость — лучшая защита для его аистят.

На этот раз они размещаются не на простецком кемпинге, а в шикарном загородном комплексе, специально предназначенном для всяческих выездных семинаров. Академия «Пеликан» сняла десять коттеджей на последующие четыре дня. Дороговатое удовольствие, но Дживан ухитрился опять подоить банковские счета родителей аистят на солидную сумму. В преддверии надвигающихся событий питомцы академии вполне заслужили четыре дня комфорта.

Пока аистята, облачённые в футболки с логотипом академии «Пеликан» исследуют своё новое жилище, женщина — администратор комплекса знакомит Старки с территорией.

— Обеденный зал налево. Разумеется, вы сами готовите себе еду, но кухня полностью укомплектована оборудованием, посудой и всем, что вам потребуется. Теннисный корт и бассейн — выше по склону. Пойдёмте, я покажу вам клуб. Это внизу, у озера. Там у нас широкоэкранный телевизор, игровой холл и даже боулинг.

— А доступ к Сети? — спрашивает Старки. — Нам понадобится высокоскоростной канал на общественный нимб.

— О, это само собой разумеется.

В течение двадцати лет академия «Пеликан» сочетает в своей деятельности обучение и воспитание будущих лидеров нашего общества. Наша всеобъемлющая учебная программа составлена так, что позволяет пользоваться информацией из широкого спектра источников и проводить обучение студентов на практическом, экспериментальном материале. Мы стремимся, чтобы в нашей Академии каждый студент получил уникальное образование, соответствующее его талантам.

Во время регулярных загородных семинаров и выездов на природу наши студенты постигают прошлое, настоящее и заглядывают в будущее, и всё это в благотворных условиях, способствующих самовыражению и созданию прочных дружественных связей между питомцами «Пеликана».

Фокус академии на индивидуальной ответственности и социальных гарантиях выражен в нашей Программе лидеров-ровесников, согласно которой группы студентов численностью до ста человек возглавляются близкими им по возрасту пасторами-вожатыми. Сочетание традиционных методов обучения со специальными программами, проектами и мероприятиями, даёт нашему научно-преподавательскому составу возможность воспитывать высокообразованных, социально приспособленных и морально ответственных студентов, наделяя последних навыками и качествами, с помощью которых они покорят мир!

— На этот раз ты просто превзошёл самого себя, Мейсон. Здесь бесподобно. — Бэм взглядывает через плечо начальника на компьютерный монитор, за которым колдует Дживан. — Даже боулинг! Я уже и забыла, когда последний раз ходила на боулинг.

Старки раздражает вмешательство Бэм, но он старается этого не показывать.

— Тогда сходи развлекись, пока есть такая возможность, — говорит он. Это её немного отрезвляет.

— Когда мы выложим наш план остальным?

— Завтра. Это даст им время подготовиться.

Очередной грохот падающих кеглей по другую сторону клуба нервирует Старки. Клуб представляет собой огромное открытое пространство, а Старки сейчас больше устроило бы тихое, уединённое помещение.

— Пойди поиграй за меня, — предлагает он Бэм. — Я бы тоже, вот только... — он поднимает свою мёртвую руку, — у меня боулинговая рука — левая.

Вообще-то, это неправда, но цель достигнута — Бэм отчаливает, оставляя их с Дживаном одних.

На экране компьютера план заготовительного лагеря «Холодные Ключи» к северу от Рино.

— Кажется, я придумал, как вывести из строя их коммуникации, — говорит Дживан. — Но мне понадобится несколько ребят посообразительнее.

— Выбирай любых, — отзывается Старки. — И если что будет нужно — только мигни.

Дживан кивает со своим обычным озабоченным видом. Он из тех, кто никогда не может расслабиться и просто отдаться течению.

— Я тут думал, что мы будем делать потом, — произносит он. — Ведь после того как мы встряхнём «Холодные Ключи», нам нельзя будет показаться на публике. Вообще. Никогда.

— И что ты предлагаешь?

Дживан тычет пальцем в экран, закрывает несколько окон, а взамен выводит карту с мигающими красными точками.

— Да вот наскрёб кое-что...

— Отлично! Найди нам новый дом, Дживан. Я в тебя верю. — Старки хлопает компьютерщика по плечу здоровой рукой. Дживан смущённо ёжится.

Старки прохаживается по клубу, и какофония, сопровождающая развлечения аистят, перестаёт его раздражать. Вот ради чего он свершил столько славных дел. А ведь это лишь начало. Что им ещё предстоит!..

Да, Мейсон Старки — герой. И через несколько дней об этом узнает весь мир.

28 • Риса

— Закройте глаза, — говорит Риса. — Не то в них попадёт мыло.

Клиентка с померанским шпицем на коленях сидит, откинувшись назад.

— Проверь сначала воду. Не люблю, когда слишком горячо.

Риса уже четвёртый день работает в салоне Одри. Каждый день она говорит себе, что уйдёт сегодня, и каждый день не уходит.

— И удостоверься, что шампунь для сухих волос, — командует клиентка. — Да не для совсем сухих, а такой, знаешь, для умеренных.

Так уж пошло с того самого первого вечера. Одри провела с Рисой в салоне всю ночь, утверждая, что «после такого девушке нельзя оставаться одной» — что, должно быть, справедливо для девушек, непривычных к одиночеству. Для Рисы же чья-то компания — это роскошь, поэтому она чрезвычайно рада обществу Одри. Похоже, нападение в проулке подействовало на Рису куда сильнее, чем она думала, потому что всю ночь её мучали кошмары, но запомнила она только тот постоянно возвращающийся сон о нависших над ней бесконечных рядах бледных лиц и сопровождающее его чувство безысходности: от них не убежать, не скрыться. В ту ночь она не могла дождаться рассвета.

— Ты, кажется, новенькая здесь? Потому что у той, другой помощницы очень дурно пахнет изо рта.

— Да, я новенькая. Пожалуйста, закройте глаза, чтобы мыло не попало.

До нынешнего утра Риса платила Одри за доброту тем, что наводила порядок в кладовке; но сегодня одна из сотрудниц заболела, поэтому Одри попросила Рису встать на её место — мыть клиенткам головы.

— А что если кто-то из них узнает меня?

— Ой, перестань! — отмахнулась Одри. — Ты же совершенно не похожа на себя прежнюю! К тому же эти дамочки не видят ничего вокруг, кроме собственных отражений.

Пока что, похоже, мнение Одри подтверждается. Однако мыть головы зажиточным дамам — работа ещё более неблагодарная, чем оказание первой помощи на Кладбище.

— Дай-ка мне понюхать этот бальзам. Нет, он мне не нравится. Принеси другой.

«Вечером уйду», — обещает себе Риса. Но наступает вечер, а она так и не уходит. Риса не знает, как расценивать собственное бездействие: как источник проблем или благословение небес? До сего момента Риса никогда не сидела на месте — пусть у неё не было определённого пункта назначения, зато был вектор, потребность двигаться. Конечно, этот вектор день ото дня менялся, направляя её туда, где было проще выжить, но он, по крайней мере, существовал всегда. А теперь он куда-то пропал. Покинуть эту мирную гавань — ради чего? Вряд ли она найдёт более безопасное убежище.

Вечером, закрыв салон, Одри делает Рисе интересное предложение:

— Я заметила, что твои ногти нуждаются в уходе. Я бы хотела сделать тебе маникюр.

— Похоже, я для вас что-то вроде куклы Барби, — смеётся Риса.

— Я хозяйка салона красоты, — отвечает Одри. — Это у меня профессиональное.

Затем она делает нечто очень странное: берёт ножницы, срезает с затылка Рисы локон и суёт его в какую-то машинку, похожую на электрическую точилку для карандашей.

— Знаешь, что это? — спрашивает она.

— Нет. Что?

— Электронный наращиватель ногтей. Волосы и ногти по своему составу, в принципе, одно и то же. Это устройство расщепляет волосы, а затем накладывает получившееся вещество тонкими слоями поверх твоих собственных ногтей. Сунь сюда палец.

Отверстие, как теперь видит Риса, размером больше, чем для карандаша; в него помещается кончик женского пальца. Поначалу девушка колеблется, её интуиция протестует: совать пальцы в тёмные дырки опасно; но затем неохотно подчиняется, и Одри включает машинку. Та минуты две жужжит и вибрирует — щекотно! — и когда наконец Риса вынимает палец, на месте её поломанного неряшливого ногтя красуется гладкий и блестящий, аккуратно обточенный.

— Я запрограммировала его на короткие ногти, — сообщает Одри. — Почему-то не могу вообразить тебя с длинными.

— Я тоже.

На все десять ногтей уходит почти целый час — сущее мучение для Рисы.

— Не очень-то она эффективна, эта машинка!

— Да уж, — вздыхает Одри. — Ведь можно же было бы сделать так, чтобы она обрабатывала всю руку за раз, но куда там. Патент, видите ли, не позволяет. В общем, пользуюсь ею, только когда попадается клиент, готовый помучиться ради безупречных ногтей.

— Значит, в основном эта штука простаивает?

— В основном да.

Одри, по прикидкам девушки, примерно одного возраста с её, Рисы, матерью — кем бы та ни была. Наверно, раздумывает Риса, вот такими должны быть отношения дочери и матери. Узнать это точно ей не дано: у детей, с которыми она росла, родителей не было; и потом, когда она сбежала из приюта, жизнь сводила её только с ребятами, которых отвергли собственные родители.

Одри уходит спать, а Риса устраивается в удобной нише, которую сама себе оборудовала в кладовке; Одри снабдила её матрасом, подушкой и пуховым одеялом. Женщина предлагала Рисе устроиться у неё в квартире, и даже одна из её сотрудниц, такая же добрая и порядочная, как Одри, приглашала девушку пожить у неё, но Риса не хочет злоупотреблять их радушием.

В ту ночь ей опять снится холодная, безучастная множественность. Она играет пьесу Баха — слишком быстро, да и рояль безнадёжно расстроен. Прямо напротив неё бесчисленными рядами, словно призы на полках, выстраиваются ряды лиц. Смертельно бледные. Лишённые тел. Живые и одновременно неживые. Они открывают рты, но ничего не говорят. Они бы протянули к ней руки — но протягивать нечего, рук нет. Риса не знает, чего ей от них ждать — добра или зла; она ощущает лишь исходящую от них страстную потребность, и самый глубокий ужас этого сна заключается в том, что она не может понять, чего они с таким отчаянием требуют от неё.

Когда она выныривает из кошмара, её пальцы с новыми блестящими ногтями стучат по одеялу, стремясь доиграть пьесу. Риса включает свет и оставляет его до утра. Она закрывает глаза, и на её сетчатке по-прежнему горят те лица. Да разве это вообще возможно — остаточное изображение сна? Риса никак не может прогнать чувство, что она видела эти лица раньше, причём не во сне. Это что-то реальное, что-то осязаемое, но она не знает, что это и откуда. Но чем бы оно ни было, девушка надеется, что никогда не увидит этого — не увидит их — снова.

Надо же такому случиться! Утром, через пять минут после открытия, в салон входят два юнокопа, и сердце Рисы почти останавливается. Одри уже здесь, но никто из сотрудниц ещё не пришёл. Сбежать? Нет, из этого ничего хорошего не выйдет, поэтому Риса завешивает лицо волосами и поворачивается к копам спиной, прикидываясь, будто убирается на одном из косметических столиков.

— Открыто? — спрашивает один коп.

— Открыто, — отзывается Одри. — Чем могу служить, офицер?

— Сегодня день рождения моего партнёра. Я хочу сделать ей подарок — преобразите-ка её.

Вот теперь Риса отваживается взглянуть на посетителей. Точно, один из них — женщина. Копы не обращают на девушку внимания.

— Может, вам лучше вернуться, когда придут мои стилисты?

Мужчина мотает головой:

— Смена начинается через час. Некогда ждать.

— Ну что ж, тогда приступим. — Одри подходит к Рисе и говорит вполголоса: — Вот тебе деньги, пойди купи пончиков. Выйди через заднюю дверь и не возвращайся, пока эта парочка не уберётся.

— Нет, — неожиданно для себя самой выпаливает вдруг Риса. — Я хочу помыть ей голову.

Хотя клиентка не из обычных великосветских любительниц собак, требовательности у неё не меньше.

— Прибамбасов мне не нужно, — говорит она. — Чем проще, тем лучше.

— Как скажете.

Риса покрывает её пелериной и укладывает затылок клиентки на раковину. Включаем водичку — вот так, погорячее...

— Мне бы хотелось лично поблагодарить вас, — произносит Риса, — за то, что очищаете наши улицы от плохих девчонок и мальчишек.

— Угу, — мычит юнокопша. — Очищаем, очищаем.

Риса бросает взгляд в комнату ожидания — второй полицейский сидит, углубившись в какой-то журнал. Одри нервно посматривает на свою помощницу, гадая, что та затевает. Юнокопша с запрокинутой головой полностью во власти Рисы, и девушка ощущает себя маньяком-парикмахером, готовым полоснуть клиентку бритвой по шее и запечь её в пирожки. Однако ограничивается лишь тем, что капает шампунем в уголки её закрытых глаз.

— Ой! Жжёт!

— Прошу прощения. Только не открывайте глаза — и всё пройдёт.

Риса смывает шампунь такой горячей водой, что сама едва может её выдержать, но клиентка не жалуется.

— Ну как, поймали вчера какого-нибудь беглого расплёта?

— Вообще-то да. Обычно мы просто патрулируем изолятор для расплётов, но один из них сбежал как раз на нашей вахте. Ну да мы его, голубчика, взяли. Транкировали с пятидесяти футов.

— Ух ты, как же это, должно быть... увлекательно, — цедит Риса, раздумывая, не придушить ли клиентку. Вместо этого она, смыв шампунь, берёт сильно концентрированный обесцвечивающий раствор и ляпает его как попало на тёмные волосы юнокопши. Тут вмешивается Одри — на мгновение позже, чем следовало бы:

— Дарлин! Что ты творишь?!

«Дарлин» — это салонный псевдоним Рисы. Имя не в её вкусе, но главное, что оно служит своим целям.

— А что? — невинно отзывается она. — Всего лишь наношу бальзам.

— Это не бальзам!

— Ой.

Юнокопша пытается открыть глаза, но их всё ещё сильно жжёт.

— «Ой»? В каком смысле «ой»?!

— Ничего, всё в порядке, — уверяет её Одри. — Давайте, теперь я вами займусь.

Риса сдёргивает с рук перчатки и бросает их в мусорное ведро.

— Схожу-ка я лучше за пончиками.

И она исчезает за дверью в тот самый момент, когда клиентка начинает причитать, как сильно у неё жжёт кожу на голове.

— О чём ты только думала?!

Риса не пытается оправдаться, зная, что Одри этого и не ждёт. Её вопрос — скорее материнский упрёк, и Риса благодарна ей за него.

— Я думала, что настало время мне уйти.

— Тебе не надо никуда уходить, — говорит Одри. — Забудь об этом утре. Сделаем вид, что ничего вообще не случилось.

— Нет! — Риса бы с удовольствием забыла, но находиться так близко от этой юнокопши, слышать, с каким грубым презрением та высказывается о судьбе беглого расплёта... Это вывело Рису из застоя и снова придало ей вектор. — Мне надо найти остатки ДПР и начать делать что-то конкретное для спасения ребят от таких вот сволочей!

Одри, вздохнув, неохотно кивает: она уже достаточно изучила Рису, чтобы понять, что девушку не переубедить.

Только теперь Риса понимает, почему ей снится тот наводящий ужас сон о множестве лиц без тел. Её преследуют расплетённые дети, дети, у которых навечно отобрали всё, чем они когда-то были. Они не дают ей покоя, умоляют если не отомстить, то хотя бы сделать так, чтобы их количество не росло. Риса слишком долго медлила, больше она не имеет права оставаться глухой к их мольбам. Тот факт, что она сама выжила, обязывает её поставить себя на службу этим детям. Что с того, что она испортит причёску какой-то юнокопше, пусть это и принесёт ей, Рисе, крохотное удовлетворение? Этим она никого не спасёт. Хватит ей прятаться в салоне Одри.

Во второй половине дня Риса прощается. Одри настаивает на том, чтобы снабдить её припасами и деньгами, и дарит новый рюкзак, без дурацких сердечек и панд. Когда Риса уже почти на пороге, Одри говорит:

— Думаю, я должна кое о чём сообщить тебе.

— О чём?

— Только что услышала в новостях. Объявили, что твой друг Коннор всё ещё жив.

Это самая прекрасная весть, которую Рисе довелось услышать за последнее время. Но девушка быстро осознаёт, что на самом деле это вовсе не такая уж хорошая новость. Теперь, прознав, что Коннор жив, юновласти весь мир перевернут вверх тормашками, лишь бы его найти.

— У них есть хотя бы какие-нибудь предположения, где он? — спрашивает Риса.

Одри качает головой.

— Ни малейших. Собственно, они думают, что вы с ним вместе.

Ах если бы это было правдой. Но даже когда Коннор приходит к Рисе во сне, она никогда не видит рядом с ним себя. Коннор убегает. Он всё время убегает.

29 • Кэм

Ланч с генералом и сенатором проходит в тёмных глубинах «Рэнглерз-клуба» — возможно, самого дорогого, самого эксклюзивного ресторана в Вашингтоне, округ Колумбия. Уединённые кабинеты с мягкими кожаными диванами, со своим собственным индивидуальным освещением и полным отсутствием окон создают иллюзию, будто само время остановилось по причине высочайшей важности проходящих здесь бесед. Когда ты обедаешь в «Рэнглерз-клубе», мир за его пределами перестаёт существовать.

Следуя за распорядительницей в кабинет, Кэм различает в зале несколько знакомых лиц. Сенаторы и конгрессмены, скорее всего. Люди, которых он видел на различных приёмах для высокопоставленных чинов. А может, это лишь игра его воображения. Все эти исполненные чувства собственной значимости сановники, считающие себя столпами политики и экономики, через некоторое время становятся на одно лицо. Кэм подозревает, что как раз те люди, которых он не узнаёт — вот кто на самом деле заправляет делами. Лоббисты супертаинственных интересов, в которые ему даже не хочется вникать. У «Граждан за прогресс» нет монополии на тайное влияние.

— Покажи себя с наилучшей стороны, — внушает Роберта.

— И с которой же это? — усмехается Кэм. — Ты ведь знаешь меня лучше, чем я сам.

Она пропускает его шпильку мимо ушей.

— Просто помни: то, что произойдёт сегодня, определит твоё будущее.

— И твоё, — замечает Кэм.

— Да, — вздыхает она. — И моё.

Генерал Бодекер и сенатор Кобб уже на месте. Генерал поднимается навстречу новоприбывшим, сенатор тоже пытается выскользнуть из-за стола, но ему мешает объёмистое пузо.

— Пожалуйста, не вставайте, — просит Роберта.

Сенатор сдаётся.

— Бургеры берут своё, — сокрушённо признаёт он.

Все садятся, обмениваются неизбежными рукопожатиями и подходящими случаю любезностями. Беседа начинается с погоды: ах, какая она стала непредсказуемая, вот только что шёл дождь, через минуту солнце... Сенатор поёт хвалу жареным гребешкам — блюду дня.

— Анафилаксия, — выпаливает Кэм. — Простите, я имел в виду, что у меня аллергия на морепродукты. Вернее, у моих плеч и верхних частей рук. Буду жутко чесаться.

Генерал заинтригован.

— В самом деле? Только там?

— Держу пари: этот молодой человек откажется лизать нам задницы на том основании, что у его языка аллергия на такую пищу! — Сенатор гогочет так, что стаканы на столе звенят.

Все заказывают, и как только им приносят закуски, высокопоставленные мужи приступают непосредственно к делу.

— Кэм, — начинает генерал, — ваше будущее видится нам в военной области. «Граждане за прогресс» согласны с нами.

Кэм ковыряет вилкой в салате.

— Хотите сделать из меня бёфа.

Генерал вспыхивает:

— Так именовать молодых людей, готовящих себя военной карьере, крайне невежливо и несправедливо!

Сенатор Кобб отмахивается:

— Да ладно вам. Мы все знаем, что военным это слово не нравится. Но, Кэм, ты вообще минуешь эту стадию. Вместо традиционного тренинга ты пойдёшь по программе для офицеров, причём ускоренной. Раз-два — и ты в высшем составе!

— Род войск — на ваш выбор, — предлагает Бодекер.

— Тогда пусть будет морская пехота, — встревает Роберта и, уловив на себе взгляд Кэма, добавляет: — Ну... я думаю, ты именно это имел в виду... К тому же у них самая нарядная форма!

Сенатор рубит ладонью воздух:

— Словом так: ты быстренько проходишь программу для офицеров, в темпе учишься всему, что надо, и мы тебя делаем официальным общественным представителем армии со всеми вытекающими из этого положения привилегиями.

— Вы послужите примером для всей молодёжи, — вставляет Бодекер.

— И для таких, как ты сам, — добавляет Кобб.

— Таких, как я, больше нет! — вскидывается Кэм, и оба государственных мужа устремляют на Роберту вопросительные взгляды.

Та кладёт вилку и отвечает, осторожно подбирая слова:

— Кэм, ты как-то сравнил себя с концепт-каром. Наши дорогие сенатор и генерал подразумевают, что концепция им нравится.

— Понятно.

Прибывает основной заказ. Кэму приносят говяжью спинку — любимое блюдо какой-то части его мозга. Первый же кусочек напоминает ему о свадьбе сестры. Кэм не имеет понятия ни кто его сестра, ни где состоялась эта свадьба. У сестры были светлые волосы, но воспоминаний о её лице в его мозгу нет. Кэм задумывается: был ли у этого парнишки — у любого из составляющих его парнишек — шанс получить «нарядную» форму? Ответ, конечно же, «нет», и Кэм чувствует себя оскорблённым за своё «внутреннее общество».

Тормоза на мокрой дороге. На них надо нажать очень осторожно, не то эту беседу занесёт неизвестно куда.

— Это очень щедрое предложение, — молвит Кэм. — И я польщён вашим вниманием. — Он прочищает горло. — Я понимаю, что вы принимаете мои интересы близко к сердцу. — Он смотрит в глаза сначала генералу, затем сенатору. — И всё же это не та дорога, которую я бы выбрал на данном... — он подыскивает обтекаемое «вашингтонское» выражение, — этапе.

Сенатор, вперив в Кэма взгляд, произносит:

— Не то, чему бы ты хотел посвятить себя на данном этапе?.. — Недавняя оживлённость пропала из его голоса.

Роберта тут же вмешивается, предсказуемая, словно хронометр:

— Кэм хочет сказать, что ему требуется некоторое время на обдумывание.

— Помнится, Роберта, ты говорила, что дело в шляпе?

— Э... если бы вы подошли к вопросу несколько деликатней...

Генерал властно воздевает длань, призывая к молчанию:

— Похоже, вы не совсем в курсе, — веско говорит он. — Позвольте мне вам всё объяснить. — Он ждёт, пока Кэм положит вилку, и продолжает: — До прошлой недели вы считались собственностью «Граждан за прогресс». Но они продали свои права на вас за весьма значительную сумму. Вы теперь собственность армии Соединённых Штатов.

— Собственность? — переспрашивает Кэм. — Что вы хотите этим сказать — «собственность»?

— Ну-ну, Кэм, — говорит Роберта, пытаясь исправить положение, — это всего лишь фигура речи...

— Это не просто фигура речи! — взрывается Кэм. — Это вполне конкретное явление, которое, согласно эксперту по истории в левом полушарии моего мозга, было объявлено вне закона в 1865 году!

Сенатор начинает закипать, но генерал сохраняет хладнокровие.

— Это касается индивидуумов, каковым вы не являетесь. Вы — подборка из очень специфических кусков, каждый из которых имеет определённую денежную стоимость. Мы заплатили более чем стократ за тот уникальный способ, с помощью которого эти куски подогнаны друг к другу; но в конечном итоге, мистер Компри... — генерал делает паузу, — куски — это всего лишь куски.

— Ну что, получил? — ехидно вставляет сенатор. — Хочешь уйти? Валяй, уходи. Вот только эти самые куски оставь здесь.

Кэм не может контролировать своё дыхание. Десятки разных реакций внутри него соединяются в единую вспышку. Перевернуть бы стол, и пусть тарелки летят в морды этим господам!

Собственность!

Он для них просто собственность!

Самые худшие его опасения стали явью. Даже люди, восхищающиеся им, смотрят на него прежде всего как на предмет потребления. На вещь.

Роберта, увидев выражение лица Кэма, хватает его за руку:

— Смотри на меня, Кэм! — приказывает она.

Он подчиняется, в глубине своего существа понимая, что устроить сейчас скандал означает капитально навредить самому себе. Пусть Роберта успокоит его.

— Тридцать сребреников! — выпаливает он. — Брут! Розенберги[23]!

— Я не предательница! Я верна тебе, Кэм. Эта сделка была совершена за моей спиной. Я в такой же ярости, как и ты, но мы должны попробовать с честью выйти из положения.

У него всё плывёт перед глазами.

— Травяной холм[24]!

— Нет здесь никакого заговора! То есть, я знала о сделке, когда везла тебя сюда, но понимала также, что рассказать тебе о ней было бы ошибкой. — Роберта меряет сенатора и генерала гневным взглядом. — Потому что если бы ты избрал военную карьеру, то вопрос о собственности не всплыл бы вообще никогда!

— Шило из мешка! — Кэм заставляет себя дышать медленнее; пламя внутри постепенно превращается в тлеющие угли. — Закрыть конюшню! Лошади уже вырвались![25]

— Что это ещё за чёртова околесица? — рявкает сенатор.

— Тихо! — обрывает его Роберта. — Замолчите вы, оба!

Генерал с сенатором и вправду замолкают — и то, что Роберта парой слов затыкает им рот, ощущается как маленькая победа. Независимо от того, кто и чем владеет, эти двое здесь не главные. Во всяком случае, не на данном этапе.

Кэм знает, что если откроет рот, то из него опять посыплются метафоры — таким манером он разговаривал в первые дни после своего сплетения. Ну и пусть.

— Кот, — говорит он.

Генерал с сенатором оглядываются по сторонам: какой ещё к чёрту кот?!

— Нет. — Кэм суёт в рот кусочек говядины. Заставляет себя успокоиться и говорить нормальным языком. — Я имею в виду: неважно, сколько вы за меня заплатили. Если я не оправдаю ваших надежд, плакали ваши денежки.

Сенатор всё ещё в недоумении, но генерал кивает:

— Вы хотите сказать, что мы купили кота в мешке.

Кэм проглатывает очередной кусок.

— Золотую звезду генералу.

Сенатор и военный переглядываются и неловко ёрзают. Вот и хорошо. Именно этого ему и надо.

— Но если я буду делать то, что вы хотите, все получат желаемое.

— И мы опять там, с чего начали, — говорит Бодекер. Терпение его заметно истощается.

— Зато теперь мы по крайней мере понимаем друг друга.

Кэм обдумывает ситуацию. Бросает взгляд на Роберту — та едва руки не заламывает в ожидании его решения. Затем он поворачивается обратно к высоким чинам:

— Порвите ваш контракт с «Гражданами за прогресс». Аннулируйте его. А потом я подпишу свой собственный контракт, согласно которому буду делать всё, что вам от меня надо. Тогда получится, будто я это решил сам, а не вы меня купили.

Все трое, похоже, сбиты с толку.

— А это возможно? — спрашивает сенатор.

— Ну-у, чисто технически он пока ещё несовершеннолетний... — тянет Роберта.

— Чисто технически я вообще не существую, — напоминает ей Кэм. — Не так ли?

Нет ответа.

— Значит, — говорит Кэм, — сделайте так, чтобы я существовал на бумаге. И на той же самой бумаге я подпишусь и отдам свою жизнь в ваше распоряжение. Потому что это будет мой выбор.

Генерал смотрит на сенатора, но тот лишь пожимает плечами. Тогда Бодекер поворачивается к Кэму и произносит:

— Мы подумаем над этим и вернёмся к нашему разговору.

Кэм стоит в своей комнате в вашингтонской квартире, уставившись на закрытую дверь.

В этот таунхаус он возвращается после своих многочисленных встреч и конференций. Роберта называет это «возвращаться домой». Но у Кэма нет чувства, что это его родной дом. Усадьба на Молокаи — вот где дом, а он там не был уже несколько месяцев. Он подозревает, что вернуться туда ему не позволят. Это всё же были для него больше ясли, чем резиденция. Именно там его сплели. Именно там он узнал, кто он такой, и научился управлять своим «внутренним сообществом».

Генерал Бодекер при всей своей неприязни к слову «бёф», которым обзывают кадетов, в отношении Кэма не считает нужным прибегать к эвфемизмам и называет его «внутреннее сообщество» просто «кусками».

Кэм не знает, кого презирать больше: Бодекера за то, что купил его плоть; «Граждан за прогресс» за её продажу или Роберту, чья воля сделала возможным его, Кэма, существование. Кэм по-прежнему стоит и смотрит на закрытую дверь. На ней, то есть в стратегически точно рассчитанном месте, чья-то неизвестная рука развесила полную парадную форму морской пехоты — сияющие пуговицы, наглаженные стрелки... Нарядно, как сказала бы Роберта.

Что это — угроза или приманка?

Кэм ничего не говорит Роберте о форме, когда спускается вниз на ужин. Со времени встречи с сенатором и генералом на прошлой неделе они ужинают у себя в таунхаусе — так важные персоны наказывают их, выражая своё к ним безразличие.

В конце ужина экономка вносит серебряный чайный сервиз и помещает его на стол. Роберта, урождённая британка, не может жить без Эрл Грея.

За чаем Роберта и преподносит Кэму свою новость.

— Мне нужно тебе кое-что сообщить, — говорит она, пригубив чай. — Но обещай, что будешь держать себя в руках.

— Хорошенькое начало для разговора, — отзывается он. — Попробуй ещё раз. И чтобы с улыбками и звоном майских колокольчиков.

Роберта набирает побольше воздуха, ставит чашку на стол и произносит:

— Суд отклонил твоё прошение о праве собственноручной подписи на документах.

Кэм едва не выворачивает обратно всё, что съел, но овладевает собой.

— Значит, по мнению суда, как личность я не существую. Ты это имеешь в виду? Что я просто объект, как вот эта ложка? Или я больше похож на чайник? — Он бросает ложку и хватает чайник. — Да, правильно. Стоит себе чайник, исходит паром, и никого его пыхтенье не интересует!

Роберта отталкивается от стола — ножки стула со скрежетом едут по полу.

— Ты обещал держать себя в руках!

— Ничего подобного! Ты просила, но я ничего не обещал!

Он грохает чайником о стол, и плеснувший из носика Эрл Грей заляпывает белую скатерть. Экономка, ожидающая в сторонке, в испуге ретируется.

— Это всего лишь юридическое определение, только и всего! — убеждает Кэма Роберта. — Ну и что, что они не признают тебя самостоятельной личностью! Я, например, точно знаю, что ты — нечто большее, чем считают эти крючкотворы!

— Потогонное предприятие! — шипит Кэм, и на этот раз даже Роберта не может догадаться, что он имеет в виду. — Твоё мнение ничего не значит, потому что ты всего лишь швея на конвейере, стачавшая меня из кусков!

Негодование вздымается в ней, словно океанский вал.

— О нет, я не просто швея!

— А кто?! Скажешь, что ты моя создательница? Может, я должен псалмы тебе петь? Или ещё лучше — может, мне вырвать своё украденное сердце и возложить на твой алтарь?!

— Прекрати!

Кэм весь сжимается на стуле — перекрученный клубок нервов, ярость, направленная на всех и вся.

Роберта пытается высушить своей салфеткой пятно растекающегося по скатерти чая — задача невозможная. Кэму приходит в голову странная мысль: если бы скатерть по закону наделили правами личности — ей бы понравилось, что какая-то салфетка пытается забрать у неё законную добычу — чай?

— Я хочу кое-что показать тебе, — говорит Роберта. — И когда ты увидишь это, тогда ты, возможно, посмотришь на всё несколько иначе.

Она поднимается, уходит на кухню и возвращается с ручкой и чистым листом бумаги. Сев за стол рядом с Кэмом, она отворачивает скатерть и кладёт лист на сухой участок стола.

— Напиши здесь своё имя.

— Чего ради?

— Увидишь.

Кэму неохота спорить. Он берёт ручку и аккуратно выводит «Камю Компри».

— Хорошо. А теперь переверни листок и напиши снова.

— Да к чему всё это?

— Сделай одолжение.

Кэм переворачивает бумагу и собирается писать, но Роберта останавливает его:

— Не смотри. На этот раз, когда будешь писать, гляди на меня. И говори мне что-нибудь.

— Что говорить?!

— Да что в голову придёт.

Кэм вперяется взглядом в Роберту и пишет своё имя, одновременно выговаривая подходящую цитату из своего тёзки: «Желание быть правым — признак недалёкого ума». Затем он вручает листок Роберте.

— Вот. Довольна?

— А теперь взгляни, что ты написал, Кэм.

Он смотрит на листок. Поначалу ему кажется, что всё правильно, что перед ним его подпись. Но тут в его голове словно щёлкает выключатель, и Кэм видит на бумаге нечто непонятное.

— Что это? Я этого не писал!

— Именно это ты написал, Кэм. Читай.

— Буквы какие-то корявые... Уил Таши... Таши...

— Уил Таши’ни, — произносит Роберта. — У тебя его руки и его двигательный центр в мозжечке, а также соответствующие участки в коре. Видишь? Это его нервные соединения и мышечная память позволяют тебе играть на гитаре и управляют тонкой моторикой.

Кэм не может отвести глаз от написанного. Выключатель в мозгу продолжает щёлкать: «Моя подпись. Не моя подпись. Моя. Не моя».

Роберта смотрит на него с бесконечным сочувствием.

— Как же ты можешь подписывать документы, Кэм, если даже твоя подпись тебе не принадлежит?

Роберте очень не нравится, когда Кэм выходит гулять в одиночестве, особенно по ночам. Но сегодня она не в силах его остановить.

Юноша быстро шагает по мокрой от дневного дождя улице, но у него такое чувство, будто он идёт в никуда. Что-то гонит его, не даёт оставаться на одном месте, словно ему тесно в собственной шкуре. Как там в рекламе? Да, вот оно: Биосистемический синдром дизунификации личности. Идиотское состояние, излечить которое можно только с помощью расплетения.

Все его мечты, все намерения уничтожить «Граждан за прогресс», стать героем, достойным любви Рисы, ничего не стоят, если он всего-навсего вещь, собственность армии. Роберта заблуждается. Это не просто юридическое определение, заморочка крючкотворов-законников. Как она не понимает, что когда кто-то даёт тебе определение, ты теряешь способность определять себя сам? В конце концов он станет тем, чем его считают. Он станет вещью.

Ему нужно каким-то образом заявить о своём существовании вопреки любым утверждениям закона. Нужно что-то, чем бы жило его сердце несмотря ни на какие бумажные определения. Риса могла бы дать ему это. Но ведь её здесь нет...

А может, стоит поискать в других местах?

Кэм начинает обыскивать свою память в поисках мгновений духовной сопричастности. Вот его первая исповедь, вот бар-мицва, вот церемония, где его учат произносить «бисмилля». Он видел, как его брата крестили в греческой православной церкви и как сжигали тело бабушки на традиционных буддийских похоронах. Почти все религиозные верования представлены в его сознании — скорее всего, это сделано с умыслом. Наверно, таков был один из многих критериев, с которыми Роберта подходила к подбору его составных частей. Такая уж она дотошная.

Но которая из религий даст ему искомое? Кэм знает, что если он заговорит об этом с раввином или буддийским священнослужителем, то они ответят ему мудростями, которые лишь умножат вопросы. Типа: «Существуем ли мы потому, что другие воспринимают нас как таковых, или достаточно и нашего собственного суждения?»

Нет. Кэму нужна реальная и приземлённая догма, которая ответит ему конкретно: да или нет.

В нескольких кварталах отсюда есть католическая церковь — старая, с замечательными витражами. Во «внутреннем сообществе» Кэма набирается солидное количество верующих этой конфессии — достаточно для того, чтобы, вступая под своды храма, он ощутил почтение и трепет.

В церкви совсем немного народу — месса окончена, время исповедей подходит к концу. Кэм знает, что делать.

— Святой отец, отпустите мне мои прегрешения.

— Поведай о них, сын мой.

— Я ломал вещи. Я крал их. Электронику. Автомобиль — может, пару штук. Возможно, я как-то пытался изнасиловать девушку. Я не уверен.

— Не уверен? Как ты можешь быть в этом не уверен?

— У меня ни о чём нет полных воспоминаний.

— Сын мой, ты можешь исповедаться только в том, что помнишь.

— Это как раз то, что я пытаюсь донести до вас, святой отец. Все мои воспоминания обрывочны. Кусочки и фрагменты.

— Хорошо, я приму твою исповедь, но, мне кажется, тебе требуется нечто большее, чем таинство исповеди.

— Это потому, что мои воспоминания — от других людей.

— …

— Вы слышали, что я сказал?

— Я так понимаю — в тебе есть донорские части?

— Да, но...

— Сын мой, ты не можешь нести ответственность за действия не принадлежащего тебе мозга, как не можешь нести ответственность за действия пересаженной тебе руки.

— Парочка таковых у меня тоже имеется.

— Прошу прощения?

— Моё имя Камю Компри. Вам это ни о чём не говорит?

— ...

— Я сказал, что моё имя...

— Да, да, я слышал, слышал. Я просто удивлён, что ты пришёл сюда.

— Потому что у меня нет души?

— Потому что для меня это редкость — принимать исповедь у общественных деятелей.

— Значит, вот что я такое? Общественный деятель?

— Почему ты пришёл сюда, сын мой?

— Потому что я боюсь. Боюсь, что я, возможно, не... не существую.

— Твоё присутствие здесь доказывает, что ты существуешь.

— Да, но в качестве чего? Скажите мне, что я не ложка! И не чайник!

— Я не улавливаю в твоих словах смысла. Прости, но у меня длинная очередь на исповедь...

— Нет! Это важно! Мне нужно услышать от вас, что... Мне очень нужно знать... что я человек!

— Но ты ведь знаешь, что церковь официально не определила свою позицию относительно расплетения.

— Я не об этом спрашиваю...

— Да-да, я понимаю. Понимаю. Понимаю...

— Что вы как духовное лицо думаете...

— Ты требуешь от меня слишком многого. Я здесь для того, чтобы давать отпущение, не больше.

— Но ведь у вас есть своё мнение, не так ли?!

— ...

— Когда вы впервые услышали обо мне...

— ...

— Что вы подумали, святой отец?

— Я не вправе отвечать на это, а ты не вправе спрашивать!

— Но я спрашиваю!

— Ответ не послужит тебе на пользу!

— Тогда, святой отец, я подвергну вас испытанию. Вот оно: скажете ли вы мне правду или солжёте в собственной исповедальне?

— Я подумал...

— Да?..

— Я подумал тогда... что твоё явление в этот мир ознаменовало конец всего того, во что мы свято верим. Но это мнение — плод опасений и незнания. Признаю! И сегодня я вижу ужасное отражение своих собственных суждений. Ты понимаешь?

— ...

— Я признаю, что твой вопрос посрамил самонадеянность моих выводов. Как могу я судить, носишь ли ты в себе божественную искру?

— Просто скажите да или нет!

— Никто на всей земле не сможет ответить вам, мистер Компри, и вы должны бежать от всякого, кто возьмётся утверждать, что знает ответ.

Кэм бесцельно бродит по улицам, не зная, куда его занесло, да это его и не волнует. Наверняка Роберта уже организовала поисковую экспедицию.

И что будет, когда его найдут? Ну отведут домой. Роберта пожурит его. Потом простит. А завтра, или послезавтра, или после послезавтра он наденет на себя новенькую форму, что висит на двери, ему понравится, как он выглядит, и он позволит передать себя в руки новых хозяев.

Он знает, что этого не избежать. И ещё он знает, что в день, когда это произойдёт, последняя тлеющая в нём искра погаснет навсегда.

Навстречу по мостовой приближается автобус, его фары прыгают вверх-вниз — колёса попали в выбоину. Может, сесть в него и отправиться домой? Или наоборот, куда-нибудь подальше от дома? Но в сознании Кэма сейчас бьётся совсем иная мысль...

И он молится на девяти языках дюжине разных божеств: Иисусу, Яхве, Аллаху, Вишну, мирозданию и даже великой, лишённой божественной сути пустоте.

«Пожалуйста, — молит он, — пожалуйста, дайте мне хотя бы одну-единственную причину, чтобы не броситься под колёса этого автобуса!»

И когда ответ приходит, он звучит на английском языке, и вовсе не с небес, а из открытых дверей бара:

— ...подтвердили, что Коннор Ласситер, также известный как Беглец из Акрона, всё ещё жив. Предполагается, что он скрывается от властей вместе с Левом Калдером и Рисой Уорд...

Автобус проезжает мимо, забрызгав джинсы Кэма грязью.

Спустя сорок пять минут Кэм возвращается домой с новым для себя чувством умиротворения, как будто ничего не произошло. Роберта задаёт ему взбучку. Роберта прощает его. Всё как всегда.

— Тебе пора научиться не поддаваться сиюминутным настроениям! — упрекает она.

— Да знаю, знаю.

Кэм сообщает ей, что принимает предложение генерала Бодекера.

Роберта, как и следовало ожидать, на вершине счастья.

— Это важнейший шаг для тебя, Кэм! Ты просто обязан его сделать. Я так тобой горжусь!

Интересно, думает Кэм, как бы среагировал генерал, если бы я отказался? Наверняка бы военные всё равно явились и забрали его насильно. Раз он их собственность, они имеют право делать с ним, что хотят.

Кэм отправляется к себе в комнату и сразу же берётся за гитару. Сегодня он играет не просто ради удовольствия, сегодня у него есть цель, известная только ему одному. Музыка несёт с собой отражения воспоминаний, словно образ на сетчатке, остающийся после ярко освещённого пейзажа. Определённая аппликатура, определённая последовательность аккордов ещё больше высвечивают картину; и Кэм старательно работает над ними, вслушивается, варьирует... Он устремляется вглубь.

Созвучия кажутся атональными и случайными — но это лишь кажется. Для Кэма они всё равно что поворот диска на замке сейфа. Можно раскусить любую комбинацию, если обладаешь достаточным навыком и знаешь, к чему прислушиваться.

И наконец после целого часа игры головоломка начинает складываться. Из хаоса звуков на поверхность всплывают четыре аккорда, необычные в своей последовательности, но могучие в своём пробуждающем память воздействии. Кэм играет их снова и снова, пробует различную аппликатуру, добавляет и убирает ноты, меняет гармонию... Он полностью слит со своей музыкой.

— А этого я ещё не слышала, — говорит Роберта, просовывая голову в дверь. — Что-то из нового?

— Да, — лжёт Кэм. — Совершенно новое.

На самом же деле эта музыка очень стара. Гораздо старше его, Кэма. Ему пришлось копать глубоко, чтобы вытащить её наружу, но стоило ему только найти эти звуки — и теперь кажется, будто они всегда сидели в кончиках его пальцев, жили на краю его сознания и только ждали своего часа. Мелодия наполняет его безмерной радостью и безмерной скорбью. Она поёт о высоко парящих надеждах и низверженных мечтах. Чем дольше он играет, тем ярче воспоминания.

Пару часов назад, войдя в бар и увидев на экране телевизора лица Беглеца из Акрона, его любимой Рисы и десятины-хлопателя Лева, Кэм остолбенел. Во-первых, от самой вести, что Коннор Ласситер жив, а во-вторых и в-главных, от ощущения ментальной связи, при которой завибрировали все его швы.

Этот десятина... Это невинное лицо... Оно было Кэму знакомо, и не только по бесчисленным статьям и выпускам новостей.

Он был ранен.

Ему требовалось исцеление.

Я играл для него на гитаре.

Песнь исцеления.

Для Мапи.

Кэм не имел понятия, что это всё значит, чувствовал только энергию связи, соединение синапсов в сложной мозаике его нейронов. Он — или, по меньшей мере, кто-то из членов его внутреннего сообщества — знаком с Левом Калдером; и это знание каким-то образом связано с музыкой.

Вот почему Кэм сел играть.

Лишь в два часа ночи он наконец выуживает достаточно драгоценных крупиц из своей музыкальной памяти, чтобы воссоздать полную картину. Лева Калдера некогда приютили у себя арапачи. Никому из ищеек, идущих по его следу, не известно об этом, из чего следует, что для Лева резервация арапачей — идеальное убежище. Зато Кэму известно. Ощущение власти, которое даёт ему это знание, пьянит его. Потому что если правда, что Лев скрывается вместе с Рисой и Коннором, то искать их следует в резервации арапачей — месте, в котором юновласти не имеют никакой власти.

Неужели Риса всё это время знала, что Коннор Ласситер жив? Если это так, тогда многое становится понятным: почему она не смогла отдать своё сердце ему, Кэму; почему она так часто говорила о Конноре в настоящем времени, как будто он затаился за ближайшим углом и готов увести её прочь.

Кэму следовало бы впасть в отчаяние, а он вместо этого воспрял духом. У него почти не было надежды победить призрак счастливого соперника; но живого Коннора Ласситера, человека из плоти и крови, можно одолеть! Его можно опозорить, обесчестить — всё что угодно, лишь бы изгнать его из сердца Рисы, а потом, когда её любовь к Коннору умрёт, Кэм займёт его место.

После этого он лично позаботится о том, чтобы передать Беглеца из Акрона властям. Вот тогда он, Кэм, станет героем и сможет купить себе свободу.

В три часа ночи Кэм выскальзывает из таунхауса, оставляя позади это подобие жизни. Он вернётся только тогда, когда когда сунет Рису Уорд себе под мышку и раздавит Коннора Ласситера собственным каблуком.