Нить надежды

ПРОЛОГ.

— Курсант Ле-да-ри-эн, — Кэр-Нардин выговаривает мою фамилию с отвращением. Я молча жду, очаровательно улыбаясь. По крайней мере, надеюсь, что очаровательно… с разбитой губой и темными провалами вокруг запавших от бессонницы глаз.

— Прибыть к капитану Дзури. Немедленно.

— Есть, сарт Кэр-Нардин, — (тоже еще имечко), — четко, как положено, отвечаю я. И голос звенит в пустоте коридора, — прибыть к капитану Дзури немедленно.

— Выполняйте, — буркнул сарт.

Это было три года назад, когда мы пришли в Третью Ступень. Я, пятнадцатилетняя нахалка, стояла перед своим новым сартом навытяжку.

— Виновата, сарт.

— В чем дело?

— Моя фамилия — Ледариэн.

Поскольку я поправляла его уже в седьмой раз, лицо Нардина стремительно багровело. Я начала опасаться, что добром это не кончится. Но не сдаваться же… Мне нравится, змей забери, моя фамилия!

— Курсант Ледрен! — произнес он сдавленным голосм, — два наряда вне очереди.

— Есть два наряда вне очереди, сарт Кэр-Нардин, — ответила я, — И простите… Моя фамилия — Ледариэн.

Через час я смиренно наблюдала из-за решетки дисциплинарного отсека однообразный мир, периодически заслоняемый широкой спиной фланирующего туда-сюда часового. Внезапно в дверях показался молодой щеголеватый лат — я уже знала его, это Дзури, наш непосредственный начальник. Тусклая лампочка блеснула сверхновой, отразившись в пряжке его ремня, Дзури мгновенно сфотографировал ситуацию: арестантка из новичков, прибывших в Школу только сегодня.

Я встала. Приложила, как положено, ладонь к виску.

— Лат, я курсант Ледариэн, группа У-14, отбываю арест, срок неопределенный, по приказанию сарта Кэр-Нардина.

Дзури посмотрел мне в глаза, кивнул и вышел. Минут через пятнадцать дверь открыл часовой.

— Иди. К Нардину. Он в учебке сейчас.

Не чуя под собой ног, но стараясь не торопиться, я устремилась в учебку.

Кэр-Нардин уставился на меня с отвращением.

— Арест окончен. Два наряда остаются. Садитесь на место, курсант… Ле-да-ри-эн, — выговорил он.

Я опустила ресницы, потом взмахнула ими, одарив его сияющим взглядом и легкой (чтобы не нарушить устав) белозубой улыбкой.

— Есть садиться на место, сарт Кэр-Нардин.

С тех пор он старается обращаться ко мне по второй форме, без именования, а если уж случается, то выговаривает мою фамилию так, как будто ему на зуб горошина перца попала, а плюнуть стыдно. Я подозреваю, что тут замешаны какие-то подсознательные комплексы из раннего детства — самого Кэр-Нардина на второй-третьей ступени наверняка звали кем-то вроде Кардина или, того хуже, Пердина.

У двери кабинета Дзури — теперь уже капитана, начальника У-отделения, — я ненадолго задержалась. Просто постоять, собраться с мыслями.

Ясно, что по головке меня не погладят ни в коем случае. Дернул же змей… Самое обидное, что идея была вовсе не моя, да и роль во всем этом я играла небольшую. Но этого же не скажешь Дзури…

Ладно, что же стоять. Примем судьбу, как есть.

Хуже уже не будет.

— Разрешите войти? Курсант Ледариэн по вашему приказанию прибыл…а.

Вроде бы я не шатаюсь. Так? Стою твердо. Дзури, сидя за столом и сложив руки под накинутым на плечи лазоревым мундиром, увешанным побрякушками наград, внимательно, в упор меня разглядывает.

Смотреть не на что, конечно. Умыться у меня не было возможности. Кровь так и запеклась, да и губа вздулась, конечно. Ну и поспать стоя практически не удалось. Так, урывками. Но когда ты плохо выглядишь, считает Мика, нет нужды делать еще и несчастный вид, наоборот, выжми все возможное из того, что есть. Мать Мики — модель, так что она немного разбирается в женских делах. Я выпрямилась, подбородок вскинула, изобразила что-то вроде кокетливой полуулыбки (бр-р, наверное, смотрится, как улыбочка дэггера).

Проклятие змея на мою голову…

Дзури наконец-то заговорил негромким, спокойным, даже слегка сочувственным голосом.

— Синагет Ледариэн. Ты ведь в школе с пяти лет, не так ли?

— Так точно, капитан Дзури.

— Все три ступени в категории «уни»?

— Почти три, капитан Дзури.

— Разрешаю без формального обращения, курсант, — Дзури помолчал, — и садись.

Я приблизилась к его столу и села напротив. Моим измученным ногам (все-таки полсуток в стоячем отсеке — не шутка) это здорово понравилось, а все остальные члены тут же завопили, что они устали тоже и хотят, змей забери, спать!

Дзури тут сделал еще одну странную вещь. Налил в стакан воды из графина и протянул мне. Я, конечно, не преминула воспользоваться его добротой и вылакала всю воду в два глотка.

Все-таки Дзури — славный дядька. Хотя я в него уже не влюблена. Это пусть Кари страдает. Но он все же боевой капитан, что сразу заметно. Это тебе не грал Сабана, который кроме бумажек и попоек лет сорок как ничего не видел.

Дзури — славный дядька. Но сейчас ему придется перестать быть славным. И тут я его опять-таки хорошо понимаю.

— Происхождения своего ты не помнишь, так? Родственников нет, — он перечислял мои данные, поглядывая в свою планшетку, — Обучение по результатам тестов, за государственный счет…

Я лишь кивала в подтверждение.

— Успеваемость, вторая ступень — четвертое место в рейтинге, сейчас — седьмое. Серьезных дисциплинарных взысканий… ну, это мелочи… в третьей ступени — не было.

Дзури посмотрел на меня в упор.

— Что ж, Ледариэн, мне жаль. Мне очень, очень жаль, что вы опозорили честное имя легионера, — он замолчал, будто сморозил что-то не то, а потом вдруг спросил человеческим голосом, — Ледариэн, зачем вы это сделали?

Честное слово, мне захотелось разреветься и броситься ему на шею. Но этого, разумеется, делать было нельзя. А объяснить — зачем?

Скорее уж не зачем, а почему…

«Потому что грал Сабана — тупой боров, подкаблучник ухватистой женушки, душит все живое и настоящее, что есть в Легионе и Школе. И Вы это знаете не хуже меня! Это он придумал стоячий арест в дисотсеке. И все эти бессмысленные ночные дежурства, перекрашивания стен и перманентный косметический ремонт отсеков, это к нему на дачу мы ездим по выходным во внеочередные наряды. Да, школа тяжела и сама по себе, но мы бы вытерпели. Вы же знаете, мы бы все вытерпели. И мы же не струсили, не дрогнули у Л-13, помните? Только тупость эту, бессмыслицу терпеть — невыносимо».

Ничего этого, разумеется, я не сказала. Произнесла лишь деревянным голосом.

— Виновата.

— Виновата, — вздохнул Дзури. Глаза его сделались какими-то обиженными.

— Грал Сабана, — сказал он, — боевой офицер Легиона. Его биография вам известна. Не уверен, что вы способны вести себя так, как он вел себя в вашем возрасте. Наконец, он старый человек. Зачем вам понадобилось его оскорблять?

— Виновата, — повторила я. Что тут еще скажешь? Да, биографию Сабаны мы заучивали наизусть, и она повторялась каждый раз в приветственной речи, в одних и тех же выражениях, когда Сабана посещал нашу Школу. Меня всегда поражало это дикое несоответствие героической биографии — и реального ее плода, нынешнего Сабаны.

Мальчишка, в 16 лет удравший из дома, чтобы участвовать в войне против Чаронга, ставший военным пилотом, в 18 лет — уже комэск, пара потрясающих подвигов, два ранения, в 24 года — звание грала…

И нынешний, 60-летний Сабана — жирный одышливый боров, роскошный особняк, дача, вторая дача, строящаяся бесплатными силами курсантов, коллекция дорогих флаеров, дочь — уродливая, явно по блату созданная модель, жена — заваленная глостийскими шелками и бриллиантами, жадная, хозяйственная, крикливая тварь, которой наш грал подчиняется беспрекословно даже в мелочах.

Ну как это совместить?! Неужели штатская жизнь за пару десятков лет из боевого парня делает свинью, ни черта, кроме всего, не понимающую в Легионе и задравшую всех, и курсантов, и офицеров, своими дурными приказами…

Или он и не был боевым парнем, и все эти рассказы — лапша на курсантские уши? Да нет. Почему-то я верю, что был. Хотя может, эта вера — следствие промывки мозгов… но зачем бы им врать? Не знаю.

— Ледариэн, ты была не одна, ведь так? — Дзури испытующе глянул на меня, — Да, краску нашли только у тебя, но ведь в одиночку такое не устроить, верно?

— Я была одна, капитан Дзури, — я ответила формально, и даже сделала движение встать. Дзури махнул рукой.

— Сиди… Я понимаю тебя, Ледариэн. И не настаиваю. Хорошо, ты это сделала в гордом одиночестве.

Он помолчал.

— А теперь пойми и ты меня. Мы не можем это так оставить. То, что вы сделали… ну, ты сделала… это выходит за рамки обычного проступка, обычной шалости. Вполне потянет и на уголовное дело, в принципе. Или даже политика, теракт, скажем… Мы не обязаны это интерпретировать так. Но вот отреагировать, причем неординарно, не обычным наказанием… Это мы, к сожалению, обязаны.

Я кивнула. Чего тут понимать? Сабана жаждет крови, и кровь должна пролиться. Фигуральная, конечно. Но весьма болезненно.

— Все, Ледариэн, что я могу сделать — это поверить, что ты была одна и постараться убедить в этом начальство.

Я смотрю Дзури в глаза. И это уже немало! Не только для девчонок, но и для меня самой. Такие, как Сабана и его женушка, больше всего любят вопрос «кто виноват?» С них бы сталось направить меня в контрразведку с грифом «теракт» на предмет выявления сообщников. А уж там бы их выявили, можно не сомневаться.

— Мне очень жаль, Ледариэн, — продолжил Дзури с горечью, — что из-за твоей идиотской выходки, достойной… достойной сосунка из первой ступени, ты не получишь диплома. Мне бесконечно жаль, что твой диплом накрылся всего за полгода до выпуска…

Он что-то еще говорит, но я не слышу. Что ж… мне не обидно. По крайней мере, теперь все ясно. Выявили виновника, с позором выставили из Школы и, наверное, из Легиона. Сабана успокоился, честь Школы спасена, все получили примерный урок.

Да, я не стану офицером Звездного Легиона, универсалом, командиром самых элитных подразделений. Да, тринадцать лет учебы — псу под хвост. Ну, знания и навыки-то у меня остались, а вот специальности, получается, никакой.

Но может быть, в следующий раз, Сабана подумает, прежде чем требовать «адекватной окраски помещения», «немедленной высадки газона» на забетонированной площадке старого плаца или гонять бесплатных курсантов вместо роботов, которых все же надо покупать и чинить, у себя на даче.

— Идите, Ледариэн. Вы остаетесь под арестом до дня исключения из Школы. Стоячий арест я заменяю обычным.

… И то хлеб…

Может, еще и пожрать завтра дадут.

Я говорю «есть», из последних сил гордо и легко иду в дисотсек, и там заваливаюсь на топчан. И вот только тогда я чувствую, что ноги и все тело так онемели и затвердели от напряжения, что расслабиться уже не могут.

Строевой плац граничит с обратной стороной дисотсека. Там сейчас, наверное, второкурсники занимаются. До меня сквозь стену доносится грохот сапог и бодрая легионерская песня. Я различаю только мелодию, и то с трудом, но слова мне хорошо известны.

Обычно строевые песни меня раздражают. Все, кроме этой. Нам не преподавали эстетику, однако к дурным виршам у меня врожденное отвращение, а боевые марши сочиняют, похоже, одни неудачники, которых вышвырнули из рекламы или журналистики за полной бездарностью (вообще есть закономерность — чем бездарнее человек в своем деле, тем более высокий пост он занимает и огребает больше золиков). Однако «Марш легионеров» сочинял не вовсе уж безнадежный тип, даже с некоторыми проблесками таланта — мне эта песня несказуемо и щемяще нравится.

Ее вообще-то редко выбирают для строя. Но ее должны были выбрать именно здесь и сейчас, чтобы мне стало особенно тошно.

А для меня все кончено. Все. Самое мерзкое — то, что ведь в глубине души все до единого со мной согласны. Все — от салаги-первокурсника до латов и капитанов. И все мысленно хихикали там, на смотре, когда потайная надпись проявилась во всей красе на гральском флаере. Уверена — все хихикали и радовались, даже командиры, понявшие, что им еще предстоит расхлебывать всю эту историю.

И однако все они — настоящие легионеры, а я…

Нельзя говорить вслух то, что и так все знают. Это наказуемо.

И ведь где-то Дзури прав. Ну да, конечно, Сабана- свинья, но ломать себе карьеру из-за удовольствия это сказать? За полгода до выпуска? Сознательно мы бы этого, конечно, не сделали. Зачем же — рассчитывали на то, что все сойдет нам с рук? Что как-нибудь обойдется?

Действительно, это глупость, просто глупость, недостойная взрослого человека и легионера. Идиотизм и детская шалость.

Я даже застонала вслух. На улице пели.

Вот-вот, Синь Ледариэн, не думай ты об этом — не все ли равно, что это, глупость, благородство, идиотизм, подвиг, теракт? Ты можешь, например, погибнуть сразу после выпуска, в первой же акции, по чьей-нибудь глупости или досадной случайности. Случай, он слеп, он и лучших не щадит. Так что ж теперь переживать? Как вышло — так и ладно.

Конечно, девчонкам запрещено даже приближаться к дисотсеку. Нас, девчонок, на курсе всего пять, и мы всегда держимся вместе. Мы роднее, чем сестры, ближе, чем подруги. У нас все общее — жизнь, учеба, работа, книги, передаваемые по кругу, парни, в которых мы влюбляемся, сон в отдельном маленьком отсеке казармы, опасности, награды, наказания…

Теперь только между нами возникла разница. Похоже, пути наши разошлись. Но это и ладно, и хорошо, не хватало еще и другим вылететь из Школы.

Посещать меня им, конечно, нельзя. Но никто не запретит мне подходить близко к решетке, а им — спрямлять путь по какой-нибудь надобности через тесный проходной коридор дисотсека. Останавливаться на несколько секунд, когда рядом нет часового. И тогда я ловлю их взгляды.

Испуганный — Кари.

Сочувствующий — Лус.

Подбадривающий — Мики.

Ускользающе-виноватый — Глин.

Все мы в Легионе с пяти лет. Так обучаются уни. Правда, только у меня одной нет никаких родственников. История моего поступления в Легион вообще темна и непонятна совершенно.

Тесты? Но тестируют всех, больных или неразвитых детей в уни не возьмут. Ну, возможно, я была выдающимся ребенком. Точно помню, что я хорошо читала в то время, и плавала отлично. Но все равно… В конце концов, я девочка! Кому и почему пришла в голову дикая мысль отдать меня в Легион?

Все равно. Как бы то ни было — не жалею.

Да, учебно-рабочий день у нас четырнадцать часов. Да, мое детство кончилось в пять лет, я этого детства и не помню в общем-то. Ну, наверное, в пять-то лет мы поменьше учились. Да и учиться тогда было интересно, все это воспринималось как роскошная игра: основы борьбы килокай, хореография, танцы, основы вычислительной техники, посидеть за пультом симулятора боевой машины, пострелять из всяких пукалок, поразбирать бластер, поиграть с подпространственной рацией или с аптечкой, и прочее… да и точные всякие скучные науки нам давали в игровой форме сначала. Даже театр у нас был, мы ведь должны в обществе уметь держаться, мы уни, можем быть и агентами… А всякой зубрежки, строевой подготовки, трудовых нарядов и всяких дисциплинарных моментов тогда было немного.

Вот только с годами всего этого становилось больше, а игры и творчества — куда меньше. Да и старые игры набили оскомину. Бластер или стреломет уже не игрушки, а орудия труда. Что поделаешь, взрослая жизнь.

Ничего, зато мы — уни. Кто умеет все, не умеет ничего? Чушь. Просто мы учимся дольше. В пилоты или десантники берут со второй или даже третьей ступени. И кто обычно побеждает в учебных боях — разве специалисты?

Мы побеждаем.

Так, говорят, готовят ско в Федерации, они там тоже умеют все, и воздушно-космические бои, и наземные, и медицинскую помощь окажут, и с техникой разберутся, и змей знает что еще.

Впрочем, что это я… Мне уже не доведется стать уни.

Ничего. В прошлом году на Л-13 погибли двое наших парней. Они тоже не стали уни.

Мика — самая красивая из нас. И внешностью Бог не обделил, и мать — известная модель.

Хорошо быть моделью. По крайней мере, известной. Вся твоя работа заключается в том, чтобы попозировать перед камерой раз в год — повертеться, поделать гимнастику, поиграть мимикой. И все! Дальше дело программистов — построить из таких вот образов фильмы или рекламные ролики. Плохо порномоделям или дешевым девочкам — они ничего не выбирают, их лицо и тело может мелькать где угодно. Они продают себя целиком, их образ принадлежит продюсеру. Куда лучше быть известной и богатой моделью. Такой, как Микина мать. Она сама решает, в какие фильмы или рекламу продать свой образ. У нее есть выбор. Она звезда, имя ее мелькает в светской хронике, подробности личной жизни известны всей планете. В этом варианте жизнь модели не так уж плоха. Жаль только, что начинать всегда приходится с первого.

И как только отбирают эти модели? Раньше, во времена, когда фильм почти не отличался от театра, от актеров требовался артистизм, навык перевоплощения и прочие таланты. Даже от манекенщиц-демонстраторов одежды ожидали какой-то пластики и каких-то навыков. Но с нынешней техникой… Художник на компьютере создаст и движение, и интонации героя. Актерский дар модели не нужен. Тогда что важно — красота? Чушь. Зайдите в любой дорогой ресторан, соберите официанток — вы найдете среди них больше изящных фигурок и смазливых лиц, чем в компании известных моделей.

Наверное, это хорошо, когда твоя мать — модель. Даже если ты видишь ее раз в один-два месяца (нам просто не дают больших увольнительных). Правда, по Мике этого не скажешь. Она к матери относится как-то пренебрежительно. Иногда складывается впечатление, что Мика и домой ездить не хочет. А когда возвращается, рассказывает, что у мамы опять очередной новый муж появился, а старый с ней судится из-за денег, что мама опять купила виллу на Сокоре, и что она омолодилась или слетала отдохнуть на Артикс. Всегда у ее мамы какие-то личные трагедии, то одного она любит, то другого, то сразу двоих, разводится, сходится, ссорится, из-за нее какие-то дуэли происходят… Послушать Мику — все равно, что светскую хронику почитать. Отца своего Мика не знает.

Но с другой стороны… Мне кажется, что матери Мика не очень-то нужна. У нас эта мать появлялась только раза два, я ее больше по рекламе, по виртуальному образу знаю. Да и что это за мать, которой пришло в голову отправить пятилетнюю дочку в Легион.

Нет, это лучшее образование, какое только можно получить на Серетане. Мальчиков отдают в Легион из богатых известных семей потомственных офицеров. Но девочку? Чтобы ее не видеть, не жить с нею, но формально считаться матерью, гордиться своим материнством, класть его, как дополнительную монету, в копилку своего имиджа?

Что это я? Мне какое дело до их жизни? Просто Мику жалко, наверное.

Мои-то родители, видимо, погибли. Я их почти не помню. Очень смутно — как мы гуляли по какой-то долине с высокой травой, и как папа учил меня сидеть на пони, а мама рассказывала на ночь истории. Вот только имена, названия — все забыла. А может, все это сочинилось само собой. Возможно, первые годы я помнила правду, а потом как-то…

Столько новой информации…

Чего я все про Мику? Да потому, что я созерцаю ее серо-зеленую фигуру, уже полчаса как. Мика сегодня дежурит здесь. Я сижу уже пятый день, жду решения моей судьбы, хотя решение и так очевидно.

У Мики очень красивые волосы. Светло-рыжие, удивительного золотисто-розового оттенка, пушистые, легкие. Вот сейчас она стоит к решетке спиной, и волосы, выбившиеся из-под берета, сияют, как солнышко.

Вот, видимо, коридор опустел. В решетчатое окошко заглянуло лицо Мики, волосы зазолотились в тусклом свете дисциплинарной лампочки. Я бросилась к ней, не дожидаясь приглашения.

— Держи, — Мика просунула мне сквозь решетку твердые белые брусочки. Сахар. Натуральный! Кусочек сыра, толстый кружок колбасы, бруски хлеба, нарезанные так, чтобы проходили в отверстия решетки. Я торопливо рассовываю жратву по карманам. Устрою сегодня пир.

Арестантов кормят хреново. Суп без мяса да хлеб, ну еще чай без сахара. Так и ноги протянуть можно.

Мика торопливо говорит, склоняясь к решетке.

— Кари там хочет у отца надавить на рычаги. Может, обойдется…

— Спасибо, — отвечаю я, — но вряд ли… Ты же понимаешь.

Мика воровато оглядывается. Общение с арестованными, естественно, запрещено, а уж тем более — часовому.

Вот и будет возможность проверить — просматривается ли это помещение видеокамерами.

— Как ты? — снова спрашивает Мика, — Принести чего-нибудь?

— Все нормально, не надо ничего.

Мика отшатнулась от решетки. Я тоже отошла и легла на топчан. Не стоит ей больше рисковать.

Меня это уже не спасет.

Кари Эсс попала в школу таким образом: она — дочь знаменитого грала Ронга Эсса, «Неистовой Молнии». И дед Кари был военным, и прадед. У них в семье такая традиция: старший сын идет по военной линии. Только вот у Ронга Эсса родилось пять дочерей. Кари была младшей, и на большее Ронгу рассчитывать не приходилось. Итак, по военной линии вместо старшего сына пошла младшая дочь.

В сущности, Кари не очень-то подходит для военной карьеры. Тринадцать лет Школы, конечно, из нее кое-что сделали, но ведь это Кари и месяца не может прожить, не будучи влюбленной в кого-нибудь (чаще всего безответно, что не мешает ей видеть смысл и единственный движитель жизни в своем очередном ненаглядном). И это Кари все свободное время ожесточенно вяжет и шьет, и уже всю нашу казарму заполнила своими ковриками и салфетками. Она и нас научила, но мы — ха! — куда ленивее ее и предпочитаем проводить время бесцельно и бездарно.

Я все же не понимаю Кари. Мне бы уже надоело влюбляться и страдать. Пора бы уже и понять, что не может быть Смысл Жизни и Счастье в каком-то одном представителе мужского пола, причем сегодня это Мартин, завтра Эльсар, а послезавтра Корнелий с третьего курса.

Я понимаю Лус. Она как подружилась на первом курсе с Элдженетом Мэррисом, так до сих пор ему и верна, и если проливала слезы, то лишь по поводу окончания Элдженетом Школы и отправки его в действующую часть. Лус с Элдженетом многое объединяет. Например, они оба илазийцы, из илазийской аристократии.

Камеры дисотсека очень маленькие — два на три метра. Ну еще крошечный закуток с унитазом и раковиной. Персональный санузел, так сказать.

Я не так уж часто сюда попадала. Случалось, конечно, без этого не бывает. Но обычно все обходилось нарядами. И вот напоследок у меня есть великолепная возможность тщательно изучить камеру, местный распорядок дня, режим смены часовых…

Почему ко мне никто не приходит? Что происходит в школе, почему я ничего не знаю? Зачем они тянут? Уже восьмой день. Точно — восьмой. Я ведь с ума съеду от скуки. Ну ладно, представим, что мы в сурдокамере. Тренировочка такая. И вообще, это просто такая проверка. На психологическую устойчивость.

Жаль, часы отобрали. Ну ничего, у нас свои ориентиры.

Побудка в 5.30, это я помню. А смена часовых в 6.15. От побудки до пересменки я буду заниматься физподготовкой. Потом очень тщательно и долго умываться. Завтрак в 8. До завтрака повторять навигационные таблицы, у меня с ними беда. После завтрака, до второй пересменки, которая должна быть где-то в полдень, заниматься сначала физическими упражнениями по счету, это должно занять часа два, а потом — вспоминать что-нибудь еще из учебной программы. Мне много чего надо вспомнить. От пересменки до обеда… м-мм, чего бы еще придумать? Вот что, буду переводить Сальветина на линкос. Отличная мысль! И после обеда можно продолжить. Потом опять физическая тренировка. А вечером, после ужина… Ну, например, можно заняться воспоминаниями. Представить, что я пишу мемуар. Вспоминать подробно-подробно…

Глин влетает в казарму бесшумно, словно аудранский агент.

— Девчонки! Атас!

Мы мигом оказываемся на ногах. Час отдыха — святой час. Разложил свои кости на полке и валяйся неподвижно. Наша так называемая казарма — смех, узкий коридорчик и широкие двухэтажные нары. Наверху спим я и Лус. Но все это сейчас неважно, мы как по тревоге собираемся вокруг Глин.

Она снимает с ремня штатную фляжку, отвинчивает колпачок. Снимает футляр жестом фокусника… оп! В руках Глин прозрачный флакон вожделенного напитка.

Мы забираемся впятером на нижние парные нары. Мика достает и раздает карты. Это наказуемо. Но тянет от силы на один наряд, и то если попадется вредный дежурняк. Зато отлично выполняет роль прикрытия для более серьезного нарушения. Флакон маскируется скаткой, а на голой поверхности пластиковых нар появляются припасы: два засохших пряника, кусочек сыра, хлеб, несколько карамелек. Глин оборачивает флакон носовым платком, потом, испытующе глядя на нас, достает из кармана розоватую круглую таблетку, бросает в жидкость. Сэнтак шипит, растворяясь.

— Круто! — глаза Мики блестят.

— А то!

Глин поболтала флаконом и сделала первый глоток грапса. Лицо ее сразу покраснело, выступили слезы. Глин поспешно отправила в рот кусок хлеба и передала грапс дальше. Следующей оказалась я. Глотнула, набрав побольше воздуха.

Все-таки здорово с сэнтаком. Всего-то пара глотков, а… все такие милые вокруг, такие добрые… хочется всех любить, петь и болтать без умолку. Вещества этого ряда и на допросах, кстати, используют.

— А тебя никто не видел? — задает вопрос благоразумная Лус.

— Тэркин видел, — Глин задумалась, — по-моему, догадался.

— Он у меня сегодня контрольную по навигации содрал, — заметила Мика, — пусть только пикнет!

— А что ты сделаешь, — бормочет Кари. Мы замолкаем. Ничего не сделаешь, Кари права. Захочет донести — донесет! Но сэнтак все равно делает жизнь прекрасной. Мы берем друг друга за руки — за предплечья, и так, образовав круг, дружно покачиваясь, поем хором.

А вот я совсем никого не любила по-настоящему. Год назад я думала, что влюблена в Дзури, но теперь понимаю, что это было несерьезно. Да, были дни, когда я только о нем и думала, и ловила каждую возможность хотя бы пройти мимо его кабинета. Да, я мечтала… смешно сказать. Ну как девчонки мечтают? Ну, например, что нас пошлют куда-нибудь на акцию, и я заслоню Его своим телом, но меня, конечно же, не убьют, а только ранят, и Он вынесет меня из огня, глядя благодарными, блестящими глазами, и с этого момента начнется Наша Любовь… Но когда нас отправили на реальную акцию, это оказался такой бардак, что трудно было разобрать, где свои, где чужие, что делать и в кого стрелять, а если бы кто и совершил Благородный Подвиг, то все остальные этого бы просто не заметили в сутолоке.

А в мальчишек я и вовсе не влюблялась. Еще чего не хватало!

Все же обидно, что так получается. Многие, из мальчишек особенно, относятся к идеям Легиона с пофигизмом. Они бы вообще предпочли коктейли на Илазийском Архипелаге распивать, подставляя солнцу голое пузо. Да родители-гады запихнули в эту школу…

Но я-то все понимаю! Ну да, на политчасах я резалась с Микой в «три-четыре» и «воздушный бой». Да, я всю Третью Ступень активно отлынивала от приготовлений докладов о внешней политике. Да, каюсь. Во время прослушивания речей Лучезарного я обменивалась с Лус записочками, где в стихотворной форме высмеивались мои товарищи и учителя, ну, например, хотя бы вот это, в симском стиле 2й эпохи, про препода по астрогнозии На Холла, отличавшегося густыми бровями.

Ну мало кто всерьез воспринимает, а может, и совсем никто — всю эту трескотню, «Сыны Адонея», «Лучезарный Император», «Грозная броня Империи»… Но если серьезно, то конечно же, я понимаю, что есть Император. Плохой, хороший, неважно это. И титулы не важны. Только одно — Император. Не будет его, не будет Империи — раздавит нас кто угодно. Хоть та же Федерация во главе с Квирином. Или глостийские бандиты. Или сагоны. И потом еще — народ. Родина. Я все это понимаю. Я за Серетан отдам жизнь, не задумываясь. И когда поют:

— честное слово, для меня это серьезно! Очень серьезно. Как ни для кого, может быть…

Самое страшное во всем этом — то, что я не смогу больше служить Серетану. Я — сама по себе. Одна. Меня учили служить, а если этого нет — то и жить-то незачем.

Впрочем, чушь. Почему не смогу служить? Просто не буду в Легионе.

Там посмотрим, что получится.

Змей меня забери, нельзя так. Все мое расписание летит к чертям. Депрессия! Одиннадцатый день. Ни с кем даже словом не обмолвиться. Такое ощущение, что жизнь замерла. Ссадины и синяки зажили, псевдокожа сама слезла прозрачными чешуйками. А вот на душе все хреновее и хреновее.

Не дождетесь! Я буду жить. Без диплома, плевать. Все равно буду жить. Любить буду. Работать. По Космосу шляться и всякие красоты наблюдать собственноочно. Искать правды и справедливости. И я ее найду, змей меня забери! А отсюда вы меня все равно должны будете выпустить. Не вечно же мне школьный хлеб прожирать. Когда-нибудь выпустите. А я пока отдохну, мне спешить некуда.

Рано или поздно…

Они пришли на четырнадцатый день. Синь только что отколупнула четырнадцатый кусочек обшивки от стены, в уголке за топчаном, где она таким образом вела импровизированный календарь, и вознамерилась заняться повторением навигационных таблиц для участков сигма-а-16 тире сигма-г-55, когда дверь в камеру с лязгом отворилась.

Неизвестно, что хотел увидеть вошедший. Вероятно, раздавленную сознанием своей вины, бледную и вялую от депрессии и депривации грешницу.

Синь неторопливо спустила ноги с топчана и занялась приведением в порядок прически при помощи собственных пальцев.

Ледариэн была действительно бледновата, но это ей даже шло. Вошедший замер, глядя на арестантку. Пожалуй, даже красива. Тонкое, правильное лицо, пепельно-светлые волосы чуть ниже ушей, слегка вьются, и это выглядит вполне очаровательно. Считаться совсем уж безупречной красавицей девушке, пожалуй, мешает нос — очень тонкий, прямой, но с сильно выраженной горбинкой. Однако скорее это та самая изюминка, которая не позволяет назвать ее личико кукольным, и придает своеобразие. Благородное такое своеобразие, аристократическое. А ведь — вошедший это знал, изучив досье — девчонка сирота, попала сюда из приюта, по какой-то государственной программе.

Особенно хороши у этой Ледариэн глаза. Синие. Не то, чтобы, как обычно, серые с синим отливом, а синие по-настоящему. Артиксийская кровь, видимо, пигмент цианотонин, артиксийская мутация. И не просто синие глаза, а огромные, еще и с длинными темными ресницами, и не просто огромные, а сияющие. Какие-то совсем особенные глаза.

А главное — она совсем не выглядит так, будто ее хорошенько побили и две недели продержали в одиночке. Она очень неплохо выглядит!

Вошедший сообразил, что разглядывает девушку уже несколько секунд и произнес сухо.

— Курсант Ледариэн, встать. На выход — марш!

— Есть, капитан, — звонким певучим голосом ответила девушка, разглядев нашивки незнакомца. И зашагала в коридор.

И вот я сижу в отсеке третьего класса в обыкновенном пассажирском корабле, на своем чемоданчике — здесь все сидят на полу. Отсек битком набит народом, в основном аборигенами колоний. Эта посудина через две недели доставит меня на Белларон, а оттуда уже — попуткой до четвертого спутника, Белгази, где находится место моей службы.

Все это мерзко. И особенно этот ужасный, мерзейший день, когда меня вывели из дисотсека. До сих пор вспоминать тошно. Почему-то они выстроили всю Школу, от первачков до командирского состава. И обиженный нами героический грал Сабана, конечно же, присутствовал. И даже его женушка, с головой, по обычаю замотанной шелковым голубым платком.

И я — в центре всего этого великолепия.

Редко у нас проводятся общие построения…

И главное, после всех ритуальных движений и речей, когда включили музыку, не могли выбрать ничего другого, нежели мой любимый марш.

…Потом, после всего, состоялся еще разговор в кабинете Дзури. Я была в полуоглушенном состоянии и из последних сил старалась делать вид, что не произошло ничего особенного. Что для меня все это так — трын-трава. Присутствовали только Дзури и этот странный тип, капитан хрен поймешь каких войск, который еще с утра ко мне зашел.

Симпатичный капитан, между прочим. Кареглазый такой, спокойный. Так и веет от него безмятежностью и силой. Но это к делу не относится.

— Ну вот, Ледариэн, нет-нет, теперь без чинов… По сути дела, мы к тебе теперь отношения не имеем. Но я вот хотел потолковать о твоей дальнейшей судьбе. Я хотел бы предложить тебе помощь…

Как сквозь вату я услышала свой голос, спокойный и звонкий… наверное, излишне звонкий.

— Благодарю вас… шен Дзури. В помощи я не нуждаюсь.

Дзури вдруг улыбнулся и покачал головой.

— Ледариэн! Я просто подыскал для вас подходящие вакансии, вот и все. Вы можете и сами заняться поиском, но у меня есть опыт и связи. Воспользоваться этим или нет — ваше дело. Вы готовы слушать?

— Да. Пожалуйста.

— Итак, первое… Вам предлагают перейти на последний курс школы Гражданской Космогации, отделение пассажирского сервиса.

— Только сервиса?

— Да, к сожалению. Вы знаете, навигаторы, пилоты, техники — все это малодоступное и дорогое образование. Для девушек и вовсе… Так что, Ледариэн, вы воспользуетесь этим предложением?

Я устало смотрела на него. Он специально решил еще поиздеваться? Меня — в стюардессы?!

— Нет, — выдавила я с трудом.

— Тогда вот еще. Вы простите, но для девушек только такие места… Пилот-сопровождающий для сверхмалых кораблей.

Я вскочила. Это уж слишком!

Пилот! Возить всяких дипломатических и деловых шишек на дорогих супербезопасных медленных яхточках, и быть готовой в любой момент удовлетворить любое желание клиента… Как же, перелет длится неделями, господину станет невмоготу без здорового и разнообразного секса! Да только в этом мои знания довольно поверхностны. Некомпетентна я в этих вопросах.

— Извините, сэн Дзури, — овладев собой, сжав кулаки, я села, — мне это не подходит.

— Я понимаю вас, Ледариэн, — Дзури вздохнул, — но… вы простите, я не хочу вас задеть, но… вы много лет прожили в закрытой школе и плохо представляете внешнюю жизнь. Особенно в космосе — особенно! — практически все должности для женщин — вот такие, как я только что назвал. И ведь я выбрал для вас самые пристойные, престижные места. Вы это понимаете? Кем вы собираетесь работать на гражданке?

Каждым словом он будто гвозди заколачивал в крышку моего легионерского гроба. Я глубоко вдохнула и выдохнула.

— Сэн Дзури, если все обстоит так, я найду работу, не связанную с Космосом, — я помолчала, а потом не удержалась, — да лучше в курьеры пойти. Или в сборщицы на заводе! Чем… чем…

— Ваша мысль в целом понятна, — в разговор вступил незнакомый капитан. Я уставилась на него, и Дзури тоже.

— Ледариэн, а в армии вы не хотели бы остаться? Не в Легионе, но есть же обычные части.

— Смотря кем, — я пожала плечами. Надежда вновь вспыхнула… как знать… может, не все так ужасно.

Незнакомец улыбнулся.

— Рядовым… рядовой, — поправился он, — скажем, техником на базе. Как?

После всего услышанного я собиралась мгновенно ляпнуть «да», но, к счастью, помедлила.

— Это, наверное, меня бы устроило.

В самом деле. По моей квалификации работать я могу хоть в научном центре. Вычислителем. Программистом. Навигатором в любой экспедиции. Пилотом — после переобучения — любого транспорта. Инженером на заводе. Я ведь уни! Или даже младшим врачом на одной из колоний, к примеру.

Но! Меня никуда не возьмут — диплом-то я так и не получила. Плевать, что ты умеешь все. Важна бумажка. Об учебе где-то еще для меня, опять же, речи нет — любое образование стоит денег.

Все это я уже обдумала, сидя в дисотсеке. Для меня единственный реальный путь — неквалифицированная, примитивная и низкооплачиваемая работа (пилот-курьер на планете или телохранитель). И — копить деньги на какое-нибудь образование, точнее, на диплом. Ну хоть, гражданского пилота, скажем. Пожалуй, летать мне нравится больше всего.

А тут мне предлагают, во-первых, работу в Космосе, во-вторых, в армии (привыкла я к армии, змей забери, за столько лет). В-третьих, даже не самую примитивную работу, техник — это все же специалист.

Но как я и думала, все оказалось не так просто.

— Я мог бы вам помочь с такой должностью, — небрежно сказал незнакомец, — при одном условии…

Он встал и пересел в другое кресло, поближе ко мне. Посмотрел мне в глаза.

— Мне нужен постоянный сотрудник. Агент. Вас ведь этому учили?

Ну точно. Теперь можно не строить предположения относительно рода войск. Это — БИБ, Бюро Имперской Безопасности, две буковки — «би» — они носят на нашивках, если не изображают из себя инкогнито, как этот господин.

— Вы из БИБа? — наивно спросила я, взмахнув ресницами. Блондинка я, в конце концов, или нет?

— Совершенно верно, — сухо ответил господин би.

— В чем будет заключаться моя работа?

— На одной из наших военных колониальных баз — антиимперский заговор. Там много выходцев с присоединенной планеты, ну и… вы понимаете, что это нужно как-то выяснить. Наш агент на этой базе погиб. Есть еще один, но этого мало. Все это достаточно опасное занятие. Я исхожу из того, что вас готовили к реальным боевым действиям.

Я с интересом наблюдала за лицом би.

— Я понимаю, что это не ваша прямая специальность, но основы агентурного дела вам известны…

Эх, попросить бы неделю на размышление! Что за странный выверт! Недавно только я думала, что за Империю отдам жизнь, а вот… почему-то пилотом служить Империи — почетно, а вот би… не знаю. Может, потому, что к ним все относятся как-то…

А впрочем, глупо это. Не все ли равно, как служить Империи? Наверное, сказался только что пережитый позор и ужас, но я ответила решительно.

— Я готова. Я согласна на ваше предложение, капитан.

Но это все было потом, а сначала я стояла в центре огромного каре, в «наградном квадрате» — сверкающий металлопластовый четырехугольник в сером покрытии плаца. Здесь мне уже доводилось стоять, как и многим другим, после Л-13 мне вручали «Орленка», то есть медаль Орла Империи III степени, мою первую боевую награду. «Орленок» и теперь гордо сверкает на парадке — мне выдали ее перед выходом, и четыре Знака Отличия, разноцветные ромбы, за отличную учебу. И серебряная эмблема Школы. И серебряные буковки «КУ» — курсант-уни — на нашивках.

И маленький школьный оркестр сзади играет «Марш легионеров».

Мы идем, чеканя шаг.

Серый пепел лег на кожу.

Только что же сердце гложет?

Нету радости без боли.

Нет победы без потерь.

Чья же очередь теперь?

Самое главное — не заплакать. Вот стыд-то будет! Да плевать я хотела с высокого дерева на ваш Легион…

Начальник школы тан Агилец завел речь. Мол, сегодня мы должны пережить горечь поражения. Один, мол, из нас оказался недостойным звания легионера. Напрасным оказался многолетний труд воспитателей, многолетнее доверие… И так далее, и тому подобное. Он еще много гадостей про меня сказал. Я перестала слушать и разглядывала лица курсантов, тем более, наша группа оказалась прямо против меня. Лица все были холодные, неподвижные, мертвенные. Как на похоронах…

Впрочем, может, лучше хоронить человека, чем его честь.

И залповыми ударами впечатались мне в мозг последние слова Агилеца:

— Курсант Ледариэн изгоняется не только из школы, но и из рядов Легиона. Без возможности обжалования. Навсегда.

Это «навсегда» окончательно вколотило меня в землю. Только сейчас я все поняла с ужасающей ясностью. Адон-творец, да ведь я никогда не мыслила своей жизни вне Легиона! Моя жизнь с пяти лет определена. И настоящее, и будущее… И неужели это все?! Из-за такой случайной, глупой, детской выходки…

Легион не знает жалости. Не примет оправданий и извинений.

Я замерла. Раздался барабанный бой. Прямо на меня, как стратегический крейсер, пер всей своей массой, изображая что-то вроде строевого шага, обиженный мною грал Сабана. За ним вышагивал, как робот, курсант Рейлин из нашей группы.

И в эти секунды, пока они шли ко мне, пока я стояла, стиснув зубы, замерев неподвижно, с бьющимся от ужаса сердцем, я все поняла. Уже окончательно! Я поняла свою непоправимую ошибку. Свою низость!

Грал Сабана — плохой человек. Наверное. Но он — грал, часть Легиона. Как и я. Как и весь этот сверкающий парадками, грозный молчаливый строй. И вся эта несокрушимая стена, из тех, кто погиб в боях, и кто защищает ныне Империю, и кто только еще готовится ее защищать… Я оскорбила вовсе не конкретного человека, а — Легион. Весь Легион в лице Сабаны.

Я недостойна…

Я хочу умереть…

Грал Сабана встал напротив меня. И Рейлин сделал ко мне шаг. Я смотрела в его лицо, очень бледное и совершенно каменное, а он отводил глаза. Вдруг, протянув руку, он рванул «Орленка» с моего мундира. Медаль держалась крепко, Рейлин дернул сильнее, для упора держа меня за плечо другой рукой. Тонкая ткань парадки подалась, «Орленок» выскочил с треском, оставив лохматую дыру — как рваную рану. Рейлин передал медаль Сабане, а тот со вкусом швырнул ее на покрытие. Рейлин взялся за знаки отличия — те пошли легче. Под конец с меня содрали курсантские нашивки. Моя парадка превратилась в лазоревые лохмотья. Рейлин куда-то отодвинулся, и только тут я поняла, что все мое лицо залито слезами. Я плакала беззвучно, ничего не замечая, не чувствуя, словно на время всего этого кошмара включилась некая внутренняя анестезия.

Очень хотелось вытереть лицо рукавом, но это было бы совсем уж глупо. Я стояла неподвижно, и мокрые дорожки на моих щеках сушил ветер.

Недостойна…

Я смотрела в лица ребят. Через полгода они пойдут в бой. Легионеры. Они — слава Империи. Мне казалось, что все они смотрят на меня холодно и осуждающе. Они-то понимают то, что до меня дошло только сейчас.

Девчонки. У Кари совершенно белое лицо, такой вид, будто она вот-вот упадет.

Что они должны чувствовать? Ведь в этой проделке участвовали мы все — все пятеро! Идея принадлежала Лус, Мика достала краску, проявляющуюся только после высыхания, Кари рисовала, у нее рука лучше всех, мы с Глин стояли на стреме…

Но поймали только меня. Я случайно запачкала краской рукав. Не заметила.

Мне не обидно. Я рада за девчонок, что им всего этого не пришлось пережить. Мне не обидно, это случай, на случай глупо обижаться.

И вдруг стоящий рядом со мной Сабана хрюкнул. Еще и еще раз. Это он так дышит, и когда волнуется, начинает дышать часто и шумно хрюкает. Как самая настоящая свинья. Я медленно повернула голову.

Свинья. Никакая не Часть Легиона. Жирная хрюкающая свинья. Пошел к Змею, если не способен простить. Если не видишь ничего дальше своего драгоценного пятачка. Если лишен чувства юмора и хотя бы проблесков благородства. Если из-за неудачной шутки в твой адрес сопливой девчонке ломают всю жизнь, и ты не можешь отказаться от мести и жаждешь моей крови. Свинья. И козел.

А все-таки это было здорово! Никогда не забуду. Стройные лазоревые ряды легионеров, медленно плывущий над самой землей парадный черный флаер, свиноподобная рожа Сабаны впереди, за низко опущенным лобовым стеклом. И медленно выступающие на капоте машины, сверкающие на солнце серебристые буквы:

«ФУРГОН ДЛЯ ПЕРЕВОЗКИ СВИНЕЙ».

…Сабана, видно, почувствовал мой взгляд. Его заплывшие светлые глазки обернулись ко мне, и на моем лице, еще заплаканном, он увидел невольную, рвущуюся с губ улыбку.

Боров.

Глазки Сабаны сверкнули, и я поняла, что отныне у меня завелся пожизненный, личный и к тому же высокопоставленный враг.