Глава 8 МОРЕНА Обида

Из дневника:


'…Я не умею любить иначе, чем отдавая себя полностью. Так, что сил порой не остается даже на дыхание. Нежность, возведенная в кубическую степень, становится той же манией, страстью, иссушающей всех и все на своем огненном пути. Я двигаюсь, но движение мое кругообразно, а это все равно что топтаться на месте.

Я все больше становлюсь похожа на крикливую чайку с подрезанными крыльями, которая не может взмыть в воздух и лишь неуклюже ковыляет по песку, грузно переваливаясь всем телом.

……………………………………………

Мне кажется, что я умею любить, но не умею быть любимой.

В этом вся беда.

И комплексы, комплексы, комплексы…

……………………………………………………

Я все еще рассказываю себе сказки. Мечты, которые никогда не смогут сбыться. Это инфантильно и малодушно — убегать от реальности, прятаться от нее за стеной выдуманного мира, где все всегда заканчивается хорошо и который требует от меня не действий, не волевых решений, но всего лишь сладостных усилий воображения.

Полюбив тени, не становлюсь ли я сама призраком, тенью тени, отражением лунного света в осколках зеркал? 'Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его…'


Моя любовь развивалась, как младенец в утробе, проходя разные стадии: немое восхищение, пронзительную жалость, нежность, смешанную с отвращением, жаркую боль… и наконец все это вылилось в абсолютную эмоциональную зависимость.

Бэт постоянно мне снился. Я не могла вдохнуть два раза подряд, чтобы не подумать при этом о нем и не зациклиться на этих мыслях. Он был моим воздухом, дурманным и едким. Почвой под ногами — болотистой, зыбкой, на грани трясины. Небом над головой — ночным и беззвездным.


Я знала, что нежность, сквозившая порой в его интонациях, — иллюзия. Мой обостренный душевный голод требовал поверить в эти миражи, но трезвый мозг обнажал суть его отношения ко мне, называл вещи своими именами. Я была достаточно смышленой девочкой, чтобы видеть и делать выводы из увиденного.

Лишь однажды я повелась, поверила, окунулась в глупое счастье… и тем больнее было со всего размаха разбиться о разочарование — когда он повернулся ко мне другой половиной своего двуликого существа. Это было в самом начале нашего знакомства, когда он еще не успел достаточно сильно влюбиться в Айви, а может, просто не счел изменой своей девушке ту единственную сумбурную ночь, проведенную со мной. Наутро он признался, чуть ошарашенно, что это было похоже на 'сеанс экзорцизма'. Но ведь он шептал, что любит меня, что я ему очень-очень нужна… и разве могла быть иной моя реакция?..

Таисии об этом эпизоде я не рассказывала. Она считала наши отношения платоническими, от начала и до конца. Как, в общем-то, и полагается брату и сестре — ведь она вполне искренне его 'усыновила'.


Ни в одном своем сне с ним я не чувствовала себя счастливой. Вечно что-то мешало, или кто-то другой стоял между нами. Должно быть, причиной была полная и безоговорочная уверенность моего подсознания (сознание ещё обольщалась глупыми надеждами), что он НИКОГДА, ни при каких условиях меня не полюбит. NEVERMORE.

Самое светлое и сладостное — когда он был пьян и позволял касаться своих волос. (В трезвом виде голова и волосы окружались строгим табу.) Запутаться пальцами в черных с проседью прядях, длинных, как водоросли (водоросли, растущие на глубине темного-темного моря), пахнущих звериной шерстью и сладким шампунем, гладить их и, зажмурившись, представлять, что он твой… хоть на этот вечер, хоть на минуту.

Такая сладкая иллюзия нежности и нужности.

Очень хотелось окружить его собой, полностью, от макушки до пяток. Стать надежной защитой от реальности, которая так его ранит, которую он ненавидит и боится. Стать воронкой, впитывающей его боль, громоотводом его муки. Я ведь так хорошо ощущаю эту боль и муку, как свою собственную, почему же не могу забрать себе, присвоить?..

Так хорошо, когда он молчит. Чуть покачиваясь в такт любимой музыке — 'Агате Кристи' или 'Нау', в дыме легкого 'Винстона'. Или говорит капризным слезливым тоном, словно обиженный ребенок. В такие моменты хочется стать не возлюбленной, но матерью.

'Попроси все что угодно — и я все сделаю! Хочешь, забери мою плоть, мою жизнь, мою душу…' Я никогда не произносила этих слов, как никогда не говорила ему о своей любви. Но он знал. Все уже знали…


Особенно больно слушать об Айви:

— Мне плохо, мне очень плохо без нее! Она в Москве, а я должен торчать тут… — натуральные слезы размазывают тушь на ресницах.

Еще хуже, когда он говорит обо мне — язвительным, презрительным тоном. Полупьяные рыдания достигают апогея, я глажу его по голове, шепчу какой-то утешающий бред, ощущая себя прикроватным ковриком, о который банально вытирают ноги.

За годы моего школьного ада я научилась защищаться, выстраивая стенку между мной и окружающим миром. Мне казалось, что она крепка и надежна. Но теперь я все чаще стала замечать в ней бреши, сквозь которые проглядывало нечто столь оголенное и безкожее, что, если умело ткнуть иголкой, становилось очень-очень больно…


Когда мне было хуже — когда я не видела его или когда находилась рядом? В первом случае у меня на месте сердца образовывалась черная дыра, затягивавшая в себя все чувства и мысли. Во втором — открытая рана.


Я не умею ревновать. Меня не научили этому. Правда, любить до полной отдачи, на одном бесконечном выдохе я научилась сама. А вот ревновать не научилась.

Мне было больно не оттого, что он принадлежал кому-то другому, а оттого, что не принадлежал мне.

Я бы предпочла, чтобы он спал с десятками женщин, но думал обо мне, чем если бы спал со мной, но думал о других.

Но он спал с другими и думал о других.


* * * * * * *

Когда повесился Энгри, Бэт сильно переживал. Он многое перенял — отзеркалил — от этого яростного и предельно несчастного парня из крохотного эстонского городишки, которого ни разу в жизни не видел.

На третий день после его смерти мне приснился необычный сон. В нем было трое персонажей: я, Бэт и Энгри. Но Бэт отчего-то присутствовал на втором плане. Несмотря на свою смертельную привязанность, не отпускавшую меня и в ночных видениях, я отчего-то знала, что тому, другому, я сейчас нужнее. Я ни разу не видела Энгри, даже на фотографиях, но сразу узнала. Мы сидели рядом, его коротко стриженая голова лежала на моих коленях, и я гладила его по волосам, чуть покалывающим пальцы, ощущая жалость и нежность, стараясь оградить от всего мира теплым и глухим, как утроба, материнским инстинктом.

Видимо, он приходил проститься, моя яростный форумный враг. И мы прощались и прощали друг друга за нелепую баталию в сети.

Он совершил задуманное, Энгри, он выполнил то, что обещал. Он уходил.

Куда?..


После моего неудавшегося суицида я почти перестала выходить на форум 'Nevermore'. Больше не могла — ни спасать, ни дискутировать, ни искать новых друзей.

Я не могла понять, зачем я, кто я в этой Пьесе? Актриса на третьестепенную роль, служаночка с 'кушать подано'? Или того меньше — массовка, кордебалет, шум за сценой. Я не тщеславна, я проживу без огней рампы. Мне впору быть суфлером — неприметным человечком в будке, никому не видимым и не слышимым — кроме героя, к которому направлен его спасительный шепот.

Но разве кому-то помог мой шепот — мои посты, мои письма?..

Даже скромная роль суфлера оказалась не по мне: то, что я шептала, никому не потребовалось, никого не удержало на краю.

Я почти перестала писать на форуме, но по-прежнему внимала всему, что там происходило. Перебралась со сцены в зрительный зал. Но разве зрителям, наблюдателям бывает так больно?..


О таблетках, тазике и фотографиях неудавшейся 'смертницы' я рассказала только Бэту. Но через день это уже обсуждалась в су-тусовке. Разумеется, не с осуждением: каждый шрам, каждый вызов 'Скорой' считался здесь чем-то вроде памятного знака или медали, а посещение реанимации или пребывание в 'дурке' тянуло уже на орден. Я перестала быть новичком, наивной 'спасательницей', временами подозрительно смахивавшей на 'жизнелюбку'. Стала своей.

Но сознание выросшей популярности радости не приносило.

Мучало не перемывание костей, но общая уверенность, что причиной моей су-попытки была отвергнутая любовь. Блистательный жуир Бэт соблазнил бедную девочку и, попользовавшись, бросил. (Пресловутся 'бедная Лиза', она же Гретхен.) Эту точку зрения наиболее активно внедрял в массы Инок, который каждую суицидную попытку своих подопечных — не говоря уже об удавшемся суициде — встречал с оживлением и декорировал обильной перепиской.

Бэт неимоверно злился. Реноме коварного соблазнителя казалось ему примитивным, унижающим его достоинство. Его негодование, как и следовало ожидать, излилось на меня: по телефону мне выговорили мне за две совершенные глупости — суицид без достаточных оснований, спонтанный и детский, и плохое знакомство с теорией: на форуме в разделе 'Сто способов смерти' четко указывалось, что прием таблеток надо сопровождать анти-рвотными препаратами, чтобы яд доставался организму, а не тазику.

Он был прав: раздел о способах смерти, карманную библию начинающего суицидника, я не читала. И еще забыла о нашем уговоре с ним и Даксаном: если кто всерьез решится отправиться на тот свет, перед этим поговорит с двумя оставшимися. Но Даксан давно уже вылетел из моего сознания и моей жизни, а Бэт… Как, интересно, смог бы меня утешить и отговорить от самоубийства тот, кто сам постоянно твердит о смерти, и только о ней одной (не считая страсти к Айви)?..


Вечером злосчастного дня — я еще не вставала, но чувствовала себя вполне сносно — мы долго болтали с Таис. Предавались воспоминаниям детства — моего, естественно.

— Помнишь, когда тебе было лет семь или восемь, я пересказывала своими словами 'Розу Мира'? Больше всего тебя вдохновил мир стихиалей. Ты заявила, что сама была стихиалью, а человеком родилась впервые. И мы еще гадали, какой именно.

— И сейчас так считаю. Мне неуютно в человеческом воплощении. Мое тело мне так же узко, как школьное платьице для взрослой тетеньки. Я и стишок твой помню по этому поводу! — Я с удовольствием продекламировала:


Стихиаль дождинок летних,

горной речки шаловливой,

или озера лесного,

или — ветра на вершине,

стихиаль чего угодно,

стихиаль чего — не важно! -


распрощавшись с жизнью вольной,

в мир людской — увы! — нырнула,

в человеческую шкурку,

в плотяную оболочку.


Как в смирительной рубашке,

в теле жить ей. Кандалами

звон сережек отдается,

груз костей ей — как вериги.


Ах, верните мне свободу!

Без свободы я зачахну,

веки бледные прикрою,

никого не осчастливлю…


Но в людском мирке свободны

лишь одни бомжи, и то лишь

после выпитой бутылки

клея или одеколона.


Ты идти в бомжи не хочешь?

Хочешь ветра на вершине?

Хочешь спать, не просыпаясь,

растворясь в виденьях звонких?


Хочешь, хочешь, хочешь, хочешь…

Можешь, можешь, можешь, можешь…

Хочешь — можешь.

Спи спокойно!

Колыбель твою качают

на Луне и на Венере.


- 'Стихиаль дождинок летних, горной речки шаловливой, или озера лесного'… - пробормотала Таис с ностальгическим вздохом. — Сейчас мне кажется, что не лесного озера, а озера городского, грязного. Ты уж извини. Озеро, в котором купаются и дети, и матерящиеся пьяные мужики. Которое равнодушно принимает в себя и чистые капли дождя, и воду впадающих ручейков, и бензин, и мочу, и плевки.

— Даже если и так. Все равно в этом озере отражается закат. И звезды. А в глубине плавают огромные таинственные рыбы.

— Пьяные мужики распугали всех рыб.

— Ты недооцениваешь глубину озера. Пьяные бултыхаются на поверхности.

— Хорошо, если так… Кстати, скажи пожалуйста, чем занимаются стихиали, кроме наслаждения своей бескрайней свободой? Всегда очень интересовал этот вопрос.

— Я бы сказала, но… Слов таких в человеческом языке нет, к сожалению.

— Ах ты, высокомерная девчонка! — Таис запустила в меня подушкой — хорошо, что маленькой и легкой. — На самом деле гораздо больше отражает твою суть другой стишок, более ранний. Мы увлекались тогда 'Вредными советами' Остера, помнишь?

Если вместо милой дочки

аист вам принес в подарок

свинохвостую макаку,

стихиаль пустынной бури,

полмешка навоза с перцем,

звонкий ряд зубов кусачих,

вирус острого психоза… -

не ломайте рук, рыдая,

не взывайте вы к отмщенью —

отошлите все обратно.

А не примут — ну так что же?

Впредь вам будет неповадно

о хорошенькой девчушке,

милой, ласковой, певучей,

об отраде и опоре

безответственно мечтать.


— Нет, ну какая еще бабушка или мама напишет такое о своей единственной доченьке, кровиночке своей?! 'Полмешка навоза с перцем'… Кстати, давно заметила и все хотела спросить: ты никогда не называешь меня ни 'дочка', 'доченька', ни, тем более, 'внучка'. Только по имени или очередным дурацким прозвищем. Почему?

— В самом деле? — Таисия задумалась. — Интересный вопрос. Знаешь, между близкими по крови дюдьми могут быть самые разнообразные отношения. Между мужем и женой, матерью и детьми. Может быть привязанность, не выходящая за рамки инстинкта, или равнодушие, или настоящая вражда. Спектр широкий. Ты для меня — больше, чем дочь или внучка, больше, чем родная кровиночка. Ты моя душа, моя муза. А также — кармический истязатель. Самая большая радость и самая острая боль. Потому, наверное.

— Мне кажется…

— Подожди, — перебила она меня. — Важную вещь хочу сказать. И умную. Мне иногда кажется, что мы с тобой вроде сиамских близнецов. Только сросшихся не на физическом, а на астральном плане. Близкие люди читают мысли друг друга, это так. Мать на любом расстоянии чувствует, когда с ребенком стряслось что-то плохое, то же — и сестры-близнецы, это общеизвестно. Но вот чтобы чувства перетекали от дочери к матери? Как из одного сообщающегося сосуда в другой? О подобном мне слышать не доводилось. Твои увлечения, влюбленности и страсти перетекают в меня — в ослабленном, слава богу, виде. Отчего меня так повело на Бэта, как ты думаешь? Не оттого, что он весь из себя необыкновенный и удивительный. Нет, он конечно необыкновенный, штучный экземпляр, но сама я никогда не увлеклась бы ничем подобным: накрашенное, женственное, истеричное… брр! Ни в твоем возрасте, ни позже. Напротив — отшатнулась бы. Но общее кровообращение — будь оно проклято…

— Ну, не знаю… — Нарисованная ею сюрреалистическая картинка меня не вдохновляла. — Твои же страсти в меня не перетекают. Я вот, к примеру, не ненавижу Инока. Да, неприятный тип, но не более.

— А ты вообще никого не ненавидишь — не умеешь просто, — ничуть не смутившись, парировала она. — К тому же мы какие-то неправильные близнецы — не похожие друг на друга. Представь, что один сидит и читает умную книгу. Или пишет умную книгу. А второй пьет водку и курит. Опьянеют оба. Оба сдохнут от рака легких. А в нашем случае — какое-то одностороннее кровообращение и влияние. Один близнец уже протрезвел, а второму хоть бы хны. Сидит под своей сдвинутой крышей и тупо пускает пузыри. И ладно бы розовые пузыри или голубые — лилово-черные…


Мы очень душевно так болтали. В распахнутое окно доносилось лирическое птичье пение. На столе — груда моих любимых бананов и гранатовый сок…

Затем Таисии вздумалось осторожно выведать мои дальнейшие планы. Буду ли я и дальше пытаться открыть 'зеленую дверь'? Был ли то единственный порыв, или же я стану 'хроником'?

Весь день она пребывала в сильнейшем стрессе, хотя старалась этого не показывать: бодрилась, проявляла несвойственную ей активность — бралась за уборку, стирку, приготовление обеда аж из трех блюд. Речь ее порой становилась странно медленной. А иногда она замирала, без слов и движений, словно впадая в ступор на несколько минут.

— Послушай, я ведь не полная идиотка, — сообщила она мне нехарактерным для нее извиняющимся тоном. — Если б в твоем гороскопе был хоть намек на возможность самоубийства, разве бы я подпустила тебя к 'Nevermore'? Неужели я зря столько лет занимаюсь астрологией?

— Почему зря? — Мне было тяжело обсуждать эту тему, но я знала, что она не отстанет, пока не выговорится и не придет к каким-то выводам. — Его ведь и не произошло. Самоубийства.

— Боже мой! Но ведь это не было демонстративной попыткой! Как я была бы счастлива, если б то была обычная демонстрация — каждый второй подросток хоть раз в жизни прибегает к подобному. Просто крик о помощи: 'Мне хреново! Мне одиноко!..' Если б ты заглотила 15–20 таблеток снотворного, если б порезала венки за пару часов до моего прихода… Но три упаковки — это не демонстрация. Ведь так?

— Так, — я кивнула, послушно и апатично.

— И как мне теперь жить с этим, скажи пожалуйства? С сознанием, что единственно близкий и до безумия любимый человек послал меня на три буквы, собравшись уйти насовсем?!..

— Но ведь ты написала письмо. Ты не помнишь? 'Лучше бы ты умерла в четырнадцать…'

— Ну, да! — Таисия яростно закивала и без спросу вытащила сигарету из моей пачки, хотя никогда не курила и курить не умела: едва затянувшись, принималась кашлять. — Это письмо ты предъявишь Господу на Страшном Суде. Вкупе с остальными уликами. В нем твое оправдание за все то зло, что ты мне уже причинила и еще причинишь. Между прочим, там было сказано: '…в четырнадцать лет, невинной и чистой девочкой'. То есть смерть в восемнадцать уже не имела никакого смысла. Впрочем, ты имеешь полное право меня упрекать. Напоминай мне, пожалуйста, об этом письме при всяком удобном случае, чтобы я ненароком не забыла! — Она унеслась из комнаты, демонстративно стуча шлепанцами и выплюнув зажженную сигарету на паркет.

Минут через десять вернулась.

— Ну, хорошо. Я признаю: верх безумия писать такое письмо девочке, которая по пять часов в сутки сидит на суицидном сайте. Еще большее безумие — разрешить сидеть на суицидном сайте ребенку, чей основной девиз, основное стремление — 'быть как все'. Под всеми имеется в виду не весь цивилизованный мир, но ближайшее окружение — своя стая…

Ее понесло. Таис считает себя умной, но при этом абсолютно непоследовательна: с самого детства она твердила мне, что я не 'как все', но 'индпошив', единственная в своем роде. Любила повторять слова моей подруги Глашки: 'Такой, как ты, больше нет, не было и не надо'.

— …Водная стихиаль, вода. Этим все объясняется. Когда ты вышла на сайт самоубийц и взяла себе смертельный ник — все было предрешено. Вода принимает форму сосуда. Подружившись с курящими и 'бескомплексными' девчонками, закурила и наплевала на все условности. Подружившись с неформалами, ушла из дома и стала ночевать на 'сквотах'. Соприкоснувшись с грезящими о небытии — стала Мореной, девушкой-смертью. Когда же, наконец, ты станешь самой собой?

Вопрос был риторическим, и она понеслась дальше, не ожидая моей реплики.

— …Ну, ладно. Прошу тебя, только ответить мне честно, предельно честно (понимаю, что при твоей врожденной лживости это звучит глупо, но ведь даже отъявленные лжецы в иные минуты бывают искренними) — ты еще будешь пробовать уйти на тот свет?

— Скорее всего, нет. — Я подумала и добавила тверже: — Нет. Во-первых, мне не понравилось состояние, когда то и дело проваливаешься во тьму, и всякая сопутствующая физиология. Во-вторых, не люблю повторяться.

— Не любишь повторяться — это хорошо. Это симптом творческого человека. Но можно ведь разнообразить методы: есть еще вены, петля, крыша, зимний сугроб… много.

— Методы — это вторичное. Ты же сама постоянно твердишь, что надо принимать уроки судьбы. Не получилось: таблетки оказались 'палеными', или я оказалась тупой, не проштудировала 'Способы смерти', где ясно говорилось о противорвотном, — значит, это не мой путь, не мой выход.

— Умница! — Таисия порозовала от облегчения. — Значит, мне можно не напрягаться на этот счет. И гороскоп не врет — что также отрадно. А то я совсем уж была готова разочароваться в астрологии — а ведь она существенно успокаивает меня и утешает.

— Именно, — поддела я ее. — Как других тетушек твоего возраста успокаивают мыльные сериалы или вязание.

— А вот возьму, и не буду спорить! Как сериалы, как вязание, как интеллектуальный наркотик. Впрочем, не только! Благодаря астрологии я в свое время не сошла с ума и не свалилась с инфарктом. Помнишь, как в твои четырнадцать ты принялась периодически сваливать из дома, даже не считая нужным звонить и сообщать, что жива?.. Как-то вы сбежали вместе с Глашкой, и на третий день ее убитые горем родители позвонили мне, чтобы узнать, буду ли я писать заявление в милицию. Разумеется, нет! Они в шоке от моего жестокосердия, а я не стала объяснять, что твоя карта утешает: нет в ней ни группового изнасилования, ни смерти от руки маньяка… — Таисия ласково потрепала мою бесшерстную голову. — Пыль с макушки не забывай протирать, ладно? А вообще, я тебе парик куплю: чтоб не стеснялась вылезать на люди.

— Я и так не стесняюсь. Вовсе даже наоборот: бритая девушка — это стильно и круто. Знаешь, что я написала в своем 'жж', когда побрилась? 'Замечательно. Смотрю в зеркало и понимаю, что стала неотразима. Вместе с волосами я отрезала часть себя, только бы понять — лишнее или необходимое. Вспомнился по этому поводу стишок:

Остригусь налысо-налысо,

чтобы стало голове беззащитно,

а ушам — царствовать на ней, голой…'

— Отрадно, что помнишь мои стихи. Даже такие дурацкие, — она рассмеялась польщено и потянулась вновь погладить мою обнаженную башку. Но рука зависла в воздухе. — Послушай! — Ее мрачно осенило, улыбки и след простыл. — Есть ведь еще такая штука, как 'дабл'. Двойной суицид. Очень романтично, знаешь ли, и входит в моду в вашей безумной тусовке. Не будет ли это в твоей градации разнообразием?

Я помолчала, сделав вид, что обдумываю ее слова. На самом деле для себя этот вопрос я давно решила.

- 'Дабл' может быть. Но только с одним-единственным человеком. И только если он сам об этом попросит. И если все мои попытки вытащить его из отчаянья, исцелить от душевной боли ни к чему не приведут.

— Вот радость-то… — Таисия отвернулась, пытаясь справиться со слезами. Не справилась и, поднявшись, шагнула к дверям. Пробормотала почти неразборчиво: — Выходит, я рискую потерять обоих детей. Разом. Спасибо, что предупредила. Похоже, очень скоро я возненавижу своего единственного сыночка. Все к тому идет…


* * * * * * *

Кажется, я уже упоминала, что в своем отношении к людям моя Таис раскачивалась, как маятник или качели: от восторга к отвращению, от приязни к презрению. Очередной взмах маятника был связан с Иноком.

Они были знакомы шапочно. Старинный друг Таисии, преподаватель богословия в православном вузе, был преданным последователем радикального батюшки. Наслушавшись его восторженных речей в адрес бескорыстного спасателя юных наркоманов, суицидников и сатанистов, она пожелала встретиться с замечательным человеком и предложила помощь: наскребя по сусекам остатки давнего психологического образования, беседовать с его питомцами. Как никак она не со стороны знает, что такое депрессия и мысли о смерти. Инок помощь отверг — не прямо, а, переадресовав своим православным помощникам, которые долго и непонятно морочили ей голову. Таисия не обиделась, объяснив отказ своей не воцерковленностью и чересчур свободным складом ума. Она раскопала журналистку, пишущую о выдающихся чем-либо петербуржцах, поведала ей об удивительном батюшке, и та выдала восторженную статью: с эпизодами детства, с фотографиями Инока-сегодняшнего и Инока-малыша (похожего на кудрявого Ильича с октябрятских звездочек), с мейлом, по которому могут связаться желающие помочь в благородном деле спасения отчаявшихся детей. Статья имела общественный резонанс: у Инока добавилось и подопечных, и спонсоров.

Все это случилось полтора года назад. А этой весной вышла другая статья, уже не о 'спасателе в рясе', а о создателе 'клуба самоубийц', склоняющего молодежь к добровольному уходу из жизни. Прочитав ее, Таисия испытала потрясение. И потребность разобраться, есть ли в статье хоть доля истины, либо от начала и до конца это выдумка беззастенчивых журналюг.

Со своей стороны я добавила ей пищи для размышлений, рассказав в лицах о встрече памяти Янки Дягилевой, на которую была приглашена в числе прочих питерских суицидников. Не ограничивая себя в пиве, Инок допустил несколько неосторожных высказываний. (Бэт, когда мы возвращались домой, посетовал, что не догадался прихватить диктофон и незаметно включить его в кармане куртки.)

Моя неудавшаяся су-попытка была прекрасным поводом встретиться с Иноком — как полагается расстроенной и обескураженной матери, и выяснить истину.


Инок легко согласился на встречу. Он выразил свое сочувствие, сокрушенно поцокал языком: 'Сколько, вы говорите, таблеток? Да-а… Это очень серьезно, очень серьезно'; весьма жестко отозвался о соблазнителе Бэте: 'Редкостный урод, типичный демонстративный истероид, который благополучно скончается в свой срок от цирроза печени, но до этого, к сожалению, заманит на тот свет не одну влюбленную дурочку', и предложил как можно быстрее уложить меня в платную клинику, пообещав оплатить лечение из спонсорского фонда: 'Клиника приличная, врачи достойные, уже не один юный дурачок вышел оттуда с вправленными мозгами'. Для пущей убедительности поставил мне суровый диагноз: 'Подростковые суициды — вещь более чем серьезная. Если не вылечить вашу дочь прямо сейчас, не медля, она будет повторять свои попытки каждые два-три месяца и рано или поздно добьется своего'. То ли он забыл, что Таисия имеет психологическое образование, то ли не придал ему значения, но, войдя в раж, принялся бодро сыпать психиатрическими терминами.

Таисия отказалась от клиники — вежливо, но твердо. Она посоветовала отправить в это славное место Бэта, находящегося в 'намного более плачевном' состоянии, заодно объяснив, что у батюшки создалось превратное впечатление об этом молодом человеке, который никого не соблазнял и не сманивал на тот свет, а, напротив, вел себя в сложившейся непростой ситуации тонко и благородно. И вообще, причина нервного срыва дочери вовсе не в неразделенных чувствах — эка невидаль! — все гораздо сложнее и глубже.

На прощанье она вручила Иноку послание, написанное непосредственно перед встречей и навеянное статьей и моими откровениями. На бумаге язвительные и острые слова ей всегда удавались лучше, чем при устном их выговаривании.

Описывая их беседу, Таисия подчеркнула, насколько неприятен взгляд у этого 'бескорыстного спасателя': уклончивый, скользкий. И постоянная двусмысленная усмешка. Даже когда вещает о трагических вещах или пытается изобразить сочувствие. (Великое дело — установка: полтора года назад после беседы с ним же она поделилась приятным удивлением: насколько же Инок не похож на типичных православных батюшек — умный и чуть лукавый прищур, не злая ирония, богатый словарный запас, прекрасное владение молодежным слэнгом.)


* * * * * *


Мне и впрямь подарили парик. Дорогой, каштановый с рыжинкой. Учитывая хроническую нищету Таис, жест был царским. Но я надела его всего пару раз — жарко и чешется кожа на маковке. Лишь в первый свой безволосый выход на улицу я чувствовала себя неуютно: после того как в очередной раз со мной попытались познакомиться в троллейбусе, я полностью успокоилась относительно внешнего вида.

В числе нескольких житейских радостей, перепавших мне после неудавшегося ухода на тот свет, было увеличение раза в три мелочи на карманные расходы. И я позволила себе, прихватив задушевную подругу Глашку, посетить ночной клуб 'Пар' — не самое худшее место в нашем городе.

Получилась неплохая встряска.


Из дневника:


'…В 'Паре' два зала. Один большой, с неоновыми огнями. Они холодными пальцами своих лучей гладят кожу, студят зрачки. Другой — крохотный, душный от двигающихся тел. Еще там два бара и небольшая комната отдыха, где на окнах трепещут от кондиционеров красные занавески с танцующими индуистскими богами.

Мерная, оглушающе-монотонная музыка разрывает мозг и подчиняет простому, как биение сердца, как удары кувалдой, ритму. Ты двигаешься, как хочет она, яростный деспот — звук-движение-толчок крови в артериях… не замечаешь, как выкладываешься на сто, двести, тысячу процентов. Мельком ловишь восхищенные взгляды, что приятно подстегивает и подхватывает — все дальше и дальше.

Как же я люблю танцевать! Пожирать своим телом пространство, вдыхать каждой клеточкой разогретый от неона воздух. Музыка, драйв, движение — заводят сильнее, чем могли бы завести 'экстази' или 'спиды'.

Посидев в комнате отдыха, поглазев на извивающуюся на занавесках восьмирукую богиню Кали, в следующем танце сама становишься этой богиней: синелицей, с высунутым языком, с ожерельем из мужских черепов на шее, весело грохочущих в такт ритму…

Очень хочется пить, в горле пересыхает, и до чего приятно, когда незнакомый парень на танцполе протягивает бутыль с водой и замечает, что я классно танцую. А, выходя из зала, слышишь брошенную вослед фразу: 'Вот это да!'…'

Когда мы с Глашкой покидали сие развеселое место, два молодых человека выразили желание нас проводить, но им пришлось удовольствоваться телефонами. Как всегда в подобных случаях, диктуя номер, я изменила пару цифр — зачем обижать человека отказом, а так пусть думает, что в спешке записал неразборчиво.

А когда я ехала усталая в шесть утра в пустом вагоне метро, испытывала потрясающее чувство пред-полета. Кажется, что не вешу ничего и твердо стою на земле исключительно по недоразумению. Но вот-вот все разрешится, и я, послав ко всем чертям физику с её законами, взмою куда-то вверх, и макушки деревьев будут царапать мне пятки. Но слишком высоко я залетать не буду. Там холодно, страшно и темно, и колючие звезды, через зрачки пьющие душу. Я лучше пониже — там спокойнее…'


Потом я спала до пяти вечера.

А проснувшись, ощущала себя на удивление жизнеспособной и бодрой. И когда позвонил мой единокровный братец Остап и посетовал, что ни он, ни его друзья (и мои тоже) до сих пор не имели счастья лицезреть мою новую прическу, тут же радостно согласилась провести вечер с ними.

Когда я красилась перед выходом и 'вытирала пыль' с макушки, раздался ещё один звонок.

— Слушай, мне очень плохо… У меня был трехдневный запой, и сейчас даже руки трясутся… Ты не могла бы приехать и посидеть со мной? К тому же я хотел бы отдать тебе на хранение деньги. Те, что остались от Инока. Иначе они могут материализоваться в алкоголь, а, учитывая, что на днях приезжает Айви, это не есть хорошо. Плиз…

Бэт еще что-то жалобно бормотал в унисон потрескиваниям в телефонной трубке. А меня подхватило и окрылило ощущение нужности. Ему!

— Хорошо, я приду. Буду минут через двадцать! — Я улыбнулась ненавистному телефону и понеслась, забыв даже перезвонить Остапу и отменить назначенную встречу.


И через обещанные двадцать минут уже входила в знакомую депрессивную комнатуху. Я не раз бывала здесь, но так и не привыкла к тоскливому содраганию, охватывавшему с первых минут: настолько мрачен был интерьер, выдержанный в готично-суицидном духе. В такой обстановке и я бы годами не вылезела из депрессии. Потолок — не белый, а темно-серый, узкое окно с багровыми шторами, упирающееся в кирпичную стену, старая мебель с опушкой пыли. Зловещие постеры. Обои над тахтой исписаны черным и красным фломастером: 'LOVE IS HATE', 'BLACK BIRD — SUICIDE', 'SELF-KILLING — MY WINGS', 'ATUM!!!'…

Бэт наполнял меня рыдающими словами о том, как ему плохо без Айви… она в своей дурацкой Москве, он — здесь… ему безумно хреново… он на грани су… Он плакал, и в заплывших от слез карих глазах плескалось искреннее горе, словно вмещавшее в себя все расстояние между двумя столицами.

Это тянулось несколько часов, на протяжении которых я выдавливала из себя слова сочувствия, стараясь не показать, как, в свою очередь, хреново мне. Как хочется мне закричать: 'Ну неужели ты, такой умный и тонкий, не видишь, не понимаешь, что занимаешься сейчас самым изощренным садизмом?..' И еще одна мысль, горестно-недоуменная, билась во мне и просилась вылиться в крик: 'Как же так? Ведь вы любите друг друга — ты и Айви. С вами случилась самая дивная вещь на свете, вы выиграли главный приз в жизненной лотерее. То, что судьба всегда проносила мимо меня, словно кубок с вином на пиру мимо впавшего в немилость гостя. И это счастье, этот дар богов ни на малую долю не облегчает твоей депрессии, не отменяет желания умереть?..'

Устав плакаться, он сменил тему — заговорил о своем будущем лечении в платной клинике, и мне стало легче.

— Кстати, о клинике, — вспомнила я. — Три дня назад ты рассказывал Таисии свой сон, помнишь?

— Про то, где моя голова со свистом пролетает мимо меня и шлепается в океан крови?.. Конечно, помню. Мне нередко снятся сюрреалистические сны — Дали и Бюнюэль отдыхают.

— Так вот, самое интересное, что и мне похожий сон приснился. Там тоже была отрезанная голова, правда, неизвестно чья — валялась под кустом.

— Мой сон круче, — самодовольно заметил он.

— Да не в этом дело! Таисии тоже приснилось: кто-то отрезал твою голову перочинным ножиком.

— Видимо, всплыло ее потаенное бессознательное желание. Дедушка Фрейд не зря говорил: сны — это то, чего мы хотим и чего мы боимся. Твоя матушка желает мне исключительно хорошего: смерть через отрезание головы одна из самых быстрых и надежных.

— Да дашь ты мне договорить или нет? — возмутилась я. — Таисия сказала, что сон, повторенный трижды, да еще у разных людей, не простой, а символический. И его надо растолковывать.

— И она, конечно же, растолковала.

— Да. Она считает, что тебя могут там залечить, в твоей клинике. Голова — твоя суть, твоя индивидуальность. И твоя боль. Тебе там вылечат твою боль, лишат индивидуальности. Станешь безликим и безголовым. Это не тот путь, не настоящее исцеление!

— Передай, пожалуйста, своей матушке мою глубокую благодарность, — он изогнулся в поклоне. — Поражаюсь, когда она успевает есть, спать и смотреть телевизор — настолько огромное количество времени занимают у нее мои проблемы. Но, да будет вам с ней известно — я не маленький мальчик и сразу сказал Иноку, что не согласен ни на какие радикальные методы лечения, типа электрошока, инсулинового шока или жесткой химии. Да и сама клиника, честно сказать, еще под о-очень большим вопросом…

Зазвонил телефон.

— Здра-авствуйте! Приятно удивлен вашим звонком… Нет-нет, никакой иронии! — По первым же словам, по радостной и чуть насмешливой (но никак не язвительной) интонации я догадалась, что звонит моя ближайшая кровная родственница, 'сиамский близнец'. — А можно попросить вас об одной вещи?.. Нет, правда, если это чрезмерная наглость, вы так и скажите… Мне так плохо сейчас — не могли бы вы приехать и немного посидеть со мной… выпить… Джин-тоник, как вы любите, я прекрасно помню, что пиво вы не пьете… Да? В самом деле?… Огромное спасибо! Жду!

Его фразы вбивались в меня гвоздями. Я ощутила себя тряпичной куклой, разорванной пополам и за ненадобностью выброшенной на мостовую, под грязные колеса грузовиков и легковушек.

Я дернулась, чтобы встать и уйти, сохраняя хоть каплю гордости, хоть видимость достоинства. Но Бэт охватил мне запястье, удерживая.

— Отпусти! — Я рванулась в сторону двери с такой силой, что опрокинулось кресло, и пальцы его разжались.

— Постой, не уходи так! Извини меня! Хочешь, я на колени встану? — Он и впрямь опустился передо мной на колени, не давая пройти в прихожую. — Ты очень хорошая, правда, но сейчас мне действительно нужнее твоя родительница…

— Да, конечно, я все понимаю: она умнее, опытнее, она может поговорить и поддержать, может выпить с тобой, а я не пью… я ничто и никто. Отпусти меня сейчас же! Не думаю, что тебе будет интересно лицезреть мою истерику.

— Только не обижайся, хорошо? — Он улыбнулся почти ласково, почти просительно, вставая с колен и пропуская меня к двери.

— К моему глубочайшему сожалению, я не умею обижаться. Это всего лишь бессмысленная злоба, и скорее на себя, чем на тебя.

— У тебя сейчас такое лицо, что я советую срочно сделать посмертную маску: в гробу оно не будет таким выразительным. Шучу! Ты правда хорошая. Ёжик! — Он провел ладонью по начавшей отрастать шерсти на моей макушке.

Лучше бы он так не делал: я едва удержалась, чтобы не взвыть от этой мимолетной ласки. Я дернула головой, освобождаясь от его руки, и вылетела за дверь.

Как ни странно, я даже не разревелась, очутившись на улице. Обида была скорее жгучая, чем болезненная, она заставляла стискивать зубы от ярости, а не обливаться слезами.

Меньше всего меня тянуло возвращаться домой. Рано или поздно туда вернется Таис, а видеть ее сейчас мне было резко противопоказано. Я решила избрать приютом моей скорбной ярости (или яростной скорби?) дачу.


Денег хватило лишь на жетон метро, поэтому семь километров от станции пришлось топать пешком. Меня настиг ливень, омыв горящее лицо и остудив голову — так что, когда я добралась до родной облупленной халупы, клокотавшая внутри буря поутихла, уступив место апатии, подернутой синевато-склизкой пленкой тоски (так мутная лужа бывает затянута сверху переливчатой пленкой мазута).

На мобильнике деньги тоже кончались. Я послала Таис смс-ку с просьбой не тревожить меня: хочу два-три дня провести в полном одиночестве на даче, благо погода хорошая — и отключилась от связи.


Два дня я провалялась на чердаке, почти не вставая, питаясь лишь сигаретным дымом. Слабость была приятной. Посещали прозрачные глюки. То казалось, что легконогие пауки пробегают по мне, шелестя шерстью на лапках и протягивая шелковистые паутинки от ушей к носу и подбородку. То грезилось, что стою на берегу любимого озера и гадаю: смотрю ли я в него, или кто-то с моим лицом и не моими глазами вглядывается в меня из его темных глубин. Или вплетаю в несуществующие волосы подснежники и первый майский ландыш…


Из дневника:


'…Ландыши — цветы смерти. Сорву шесть штук и поставлю в кружку на подоконнике. Самый холодный, чистый и горький цветок. Прекрасный и потусторонний. Белые нарциссы тоже имеют отношение к смерти, но не в такой степени. Их много. Душистой белой толпой зарос весь соседний участок…

…………………………………………

Найти нашу дачу легко. Вместо калитки веревка (в семье ноль мужчин). В левом столбе от бывшей калитки свили гнездо соловьи. На грядке — мертвое дерево с обрубленными ветвями. На чердаке — бритая девочка с умирающими глазами…

…………………………………………………

Сегодня шел ливень, огромный и страшный. Казалось, он яростно вгрызается в крышу и вот-вот, пробив ее, обнимет мое лицо ледяными ладонями и до смерти зацелует обжигающе влажным и колким ртом…

…………………………………………………

Если долго плакать, слезы становятся пресно-прозрачными, никакими, чужими. Они будут течь по лицу, как дождь по телу статуи Будды.

Холодно. Пусто. Спокойно…'


На третьи сутки я отчетливо поняла, что либо сегодня еще смогу уйти своими ногами, либо завтра-послезавтра меня вынесут вперед ими же.

Я двинулась в обратный путь. Не пройдя и трети, поняла, что погорячилась, понадеявшись с пустым желудком, в состоянии нервного срыва одолеть столь немалое расстояние. Меня бросало то в жар, то в ледяной пот. Мучительно хотелось пить: сухая гортань стягивала к себе все мысли, словно суживая, сжимая мозги до фантома бутылки… стакана… капли животворной жидкости.

Дойдя до платформы, я устремилась к киоску, звеня найденной в карманах мелочью, обладавшей для меня чуть ли не мистической ценностью. Взамен в мои дрожащие руки легла крохотная бутылка минералки. Зажмурившись, я выпила ее одним глотком.

Не знаю, что за процессы вызвала жидкость в моем измученном организме, но, открыв глаза, я ничего не увидела. Точнее, увидела черноту. Не тьму, а именно черноту — объемную, вязкую, бьющую по нервам своей нереальной яркостью. Какое-то время я упрямо брела вперед, словно заведенный на одно лишь движение механизм, чья остановка грозит немедленной гибелью. Затем сквозь черное стали проступать пятнами цвета: кислотно-зеленый… густо-синий… и наконец вернулась способность различать окружающий мир. Но он был с изъянами, не такой как всегда: плоский, расплывчатый, с зияющими тут и там чернильными дырами.

Плохо помню, как добралась до дома, квартиры, кровати. Но именно в этот день я поняла, что выкачана полностью, до донышка. Во мне не осталось сил даже на поддержание минимальной жизнедеятельности. Я превратилась в пустую сухую оболочку. Способную, впрочем, в силу какой-то высшей несправедливости, страдать — безумно, бессмысленно, до острых спазмов в сердечной мышце.


КАРТИНА 8


Входит Морена. Пишет: 'ЧТО ВАМ НУЖНО ДЛЯ СЧАСТЬЯ?' Подумав, добавляет вслух:

МОРЕНА: Для полного счастья и чтобы ЖИТЬ. Можно иначе: что могло бы заставить вас никогда не думать о самоубийстве?

КРАЙ: Это дублирует тему о трех желаниях, которая была недавно. Ну да ладно. Мне — только верную спутницу жизни, и все. Я буду счастлив и никогда не буду думать о смерти! Тем, у кого она есть, завидую!

МОРФИУС: Полностью с тобой согласен. Многие люди впадают в депрессию от недостатка общения, от ощущения никому не нужности.

БРЮС: Да, ты прав, наверное, в этом вся соль — иметь настоящего спутника жизни. Но не всем дано встретить своего человека. Мне не повезло. Но я не в отчаяньи: у меня немало других жизненных приоритетов.

ОНЛИБЛЭК: От этого ничего не меняется, Край, поверь мне. А вот хуже стать может, это да.

ЕДРИТ-ТВОЮ: Я бы хотел стать сверхчеловеком. Чтобы мог перемещаться по времени, бороздить просторы вселенной и наконец узнать, откуда она возникла. Вот. А спутница жизни мне нах не нужна. Для меня счастье — это познание бытия и гармония с окружающим.

ХЕЛЬ: Раньше я думал: если только выздоровею, стану ходить и бегать — буду абсолютно счастлив. Сейчас знаю, что счастливым не буду ни при каких условиях. Никогда. Возможно, повзрослел. Возможно, влияние форума — ведь я 'старенький', с самых истоков здесь.

ЛУИЗА: Не думаю, Хель, что дело в форуме. Я тоже 'старенькая'. Много размышляю обо всем этом, наблюдаю. Я бы разделила всех суицидников на две категории. Первые — как наша Морена: если изменить жизненные обстоятельства, дать человеку то, чего он жаждет, он не будет думать о смерти, будет жить да радоваться. Как там у Окуджавы: 'Господи, дай же ты каждому, чего у него нет'. Одному — взаимной любви, другому здоровья, третьему денег, четвертому признания в обществе. Вторая категория — те, кто не хотят и не будут жить ни при каких условиях. Им не нравится сам этот мир, само бытие. Я, как и ты, Хель, принадлежу ко вторым. Поэтому мой тебе ответ, Морена, на твой вопрос: nothing.

ХЕЛЬ: Nothing, nobody, nevermore, nihil… Веселые словечки на букву 'н'. Если резюмировать твою мысль, Луиза, то первым имеет смысл дружной толпой валить к психологам, психиатрам, спонсорам, пластическим хирургам… Вторым же, не менее дружной толпой — куда? Правильно, на отдых. Вожделенная аннигиляция, она же анестезия.

ЛУИЗА: Красиво сказано, Хель. Респект. 'Вожделенная аннигиляция, она же анестезия'. Пожалуй, отмечу как фразу дня.

Загрузка...