4

На следующее утро обход делал не он, но он все же нашел время, чтобы зайти к ней. Он сделал это, чувствуя непонятные угрызения совести. Но, вдумавшись, понял бы, что боится, как бы об этом не узнала Лиза-Мерета.

Однако Кристоффер не задумывался об этом. Он чувствовал угрызения совести из-за того, что опасался, как бы другие больные не подумали, что Марит его фаворитка. Ведь это было совсем не так, просто он беспокоился за нее, она вызывала у него дополнительное чувство ответственности.

Проснувшись на следующее утро, Марит была шокирована тем, что ширму убрали и на нее были теперь устремлены вопрошающие, выжидающие взгляды. Как она должна была вести себя здесь? Последние годы она едва осмеливалась разговаривать с людьми, и когда кто-нибудь обращался к ней, она прикрывала рукой лицо и бормотала в ответ что-то нечленораздельное.

И вот теперь она была окружена целым полчищем любопытных женщин. И все они молчали.

Она обратила взгляд к окну. На подоконнике стоял в плошке цветок, такой красивый, каких она никогда не видела. Он был почти плоским, с удивительными красными и желтыми прожилками. Цветок этот был чем-то похож на те растения, которые она изредка встречала на скалах, но он был намного крупнее.

На грязно-коричневой стене висел шкафчик, в котором стояли различные пузырьки и бутылки с этикетками. Судя по всему, там были лекарства.

Кровать ее была железной, в чем она убедилась, взявшись рукой за край. Раньше она никогда даже не слышала о железных кроватях.

Одна из женщин заговорила с ней, и она почувствовала в горле клубок, ей стало страшно. Женщина спросила ее: «Как тебя зовут?» Ей нужно было ответить, но как она могла это сделать, если гортань ее словно перехватило обручем и у нее было единственное желание — скрыться от посторонних глаз.

«Нет, не закрывай ладонью лицо! Ты должна, должна ответить, не бойся, Марит», — мысленно убеждала она себя.

Насмерть перепуганная, она повернула голову к соседней кровати.


После обхода пришел доктор Вольден.

Худое лицо Марит просияло, когда он вошел, щеки покрылись красными пятнами. «Странно, — подумал он, — а ведь казалось, что в ее теле вообще не осталось крови!»

Медсестра сообщила ему, что Марит чувствует себя хорошо. Конечно, она была катастрофически истощена, ей пока еще нельзя было есть, но в это утро у нее поднялась температура.

Он сказал, что это нормально, что так и должно быть после операции.

Все же сообщение медсестры обеспокоило его.

Он сел на край постели Марит. Ширмы больше не было, и все лежащие в палате женщины разом прекратили свою болтовню и навострили уши. Это его не смутило, он должен был поговорить с Марит, которая была так одинока в этом мире.

— Дело идет к улучшению, — сказал он подбадривающим тоном и тут же устыдился своих слов. Марит просияла.

Она была ужасающе худой, но все-таки лицо ее было по-своему привлекательным. Мелко вьющиеся волосы были, конечно, спутаны, но медсестра обещала вымыть их, как только Марит немного окрепнет. Ее руки, тонкие, как щепки, беспомощно лежали на одеяле. Взгляд был затуманен, но глаза каким-то странным образом сияли.

— Да, Марит, первый этап пройден, — сказал он. Мне хотелось бы знать, что ты намерена делать, когда выйдешь отсюда. Насколько я понял, ты собираешься уехать? Твои вещи находятся в больнице. Куда ты отправишься?

Женщины зашептались:

— Только доктор Вольден может быть таким внимательным к своим пациентам!

— Да, мне он помог пристроить на время детей…

— Так куда же ты собираешься ехать? — повторил Кристоффер.

— Мне некуда ехать, — еле слышно ответила она. — Мне пришлось покинуть дом, я не имею больше права на проживание в Свельтене. Я хотела отправиться за помощью к соседям, потому что плохо себя чувствовала. Мне просто нужно было добраться до людей, я была так напугана…

Он кивнул.

— И что же ты собираешься делать теперь? Вид у нее был жалкий.

— Я… не знаю. Из Америки мне не пишут. Когда я была еще ребенком, они много раз говорили мне, что я смогу приехать к ним туда. Но теперь они, наверное, так не думают.

Марит отвернулась.

Кристоффер не знал, что ей сказать.

— Но что бы тебе хотелось, если не считать поездки в Америку?

Она снова посмотрела на него.

— Мне хотелось бы работать. Но я не знаю, где. Я ничего не умею. Мне негде жить. Я не осмеливаюсь разговаривать с людьми, не осмеливаюсь ни о чем их спрашивать.

— Лично мне кажется, что ты весьма говорлива, — заметил он.

Она тут же загорелась от его слов, что было ей явно во вред.

— Да, но это только с вами, доктор! Вы такой добрый.

— Ну, ну, — улыбнулся он. Немного поразмыслив, он сказал:

— Что ты скажешь на то, чтобы работать здесь, в больнице? Вопрос с жильем мы легко уладим, если ты сможешь выполнять самые простые обязанности. Но, конечно же, это будет тяжелая работа: мыть полы и все такое…

Что он такое говорит? Предлагает Марит ту же самую работу, в которой отказал Лизе-Мерете? Да, именно так: он отказал своей возлюбленной в ее просьбе поработать в больнице и предложил эту работу другой!

Впрочем, здесь была разница. Дело было в самом характере работы и в том, что Марит действительно нужна была эта работа. И даже не столько сама работа, сколько сознание того, что у нее есть какое-то будущее. Это было необходимо для ее выздоровления. Теперь в нем заговорил врач. К тому же этот молодой отпрыск рода Людей Льда был психологом.

На глазах у Марит появились слезы счастья.

— Я буду работать день и ночь, лишь бы мне только позволили!

— Это дневная работа, — с улыбкой ответил он и встал. — А теперь тебе надо просто выздоравливать и набираться сил, остальное я устрою. Тебе нравится здесь?

— О, да! Здесь все такие добрые. Я поговорила сегодня немного с моими соседками по палате. Они такие приветливые.

Кристоффер огляделся по сторонам, встречая доброжелательные улыбки слушающих их разговор женщин.

— Это хорошо, что вы приняли Марит в свою компанию, — непринужденно заметил он.

Он переходил от одной кровати к другой, находя для всех приветливые слова — и этот его незапланированный обход поистине вливал жизнь в пациентов. Все просто лезли из кожи вон, чтобы показать ему свое восхищение и свое почтение. Наконец он ушел.


Было бы большим преувеличением сказать, что Марит разговаривала с остальными. С ее болезненной застенчивостью весь разговор сводился к фразам: «Как тебя зовут?» «Марит». «С чем ты лежишь здесь?» «С чем? Ах, да, с воспалением слепой кишки».

Обнаружив ее застенчивость, они не стали приставать к ней с расспросами.

Но теперь все, кто мог, приподнялись на своих подушках и просили ее рассказать о себе. И Марит принялась рассказывать, сначала ужасно смущаясь, а потом, заметив их интерес к себе, рассказала о том, как ее нашел доктор и другие люди на вершине холма.

Эта история показалась всем увлекательной. И тут Марит сделала нечто неслыханное, на что она не считала себя способной: она заставила себя спросить у них, чем они больны.

Завязалась оживленная беседа. Некоторые сгоряча садились на постели, другие просто лежали, радуясь возможности поговорить о своих переживаниях и проблемах.

Таких прекрасных дней до этого не было в жизни Марит. Она была среди людей! И неважно, что разговор шел, в основном, о болезнях, и к нему примешивалась изрядная доля сплетен из коридоров и операционной.

Она была одной из них! Могла ли она желать большего?

Однако этот разговор отнял у нее все силы. Вечером она получила выговор от дежурной медсестры за то, что совсем не отдыхала.

«Ничего, — подумала Марит, — это было для меня покаянием!»

Она была так счастлива, так счастлива! Даже больничная рубашка из грубого полотна казалась ей чудесной. Ведь у Марит никогда не было обновок. Она донашивала оставшуюся от братьев одежду, пока та не превращалась в лохмотья.

Теперь у нее были подруги! И она имела право разговаривать с таким замечательным человеком, как доктор Вольден. Хотя Марит и испытывала к нему детское восхищение, что-то неведомое начало пробуждаться в ней, что наверняка вызвало бы у нее страх, если бы случай обнажил перед ней истину. Это обостренное чувство чем-то напоминало ей голод.

Слово «голод» означает так много. Под этим можно понимать тоску, желание, обожание, страсть… Но это чувство вызывало в ней прежде всего беспокойство и неудовлетворенность.

Все это было настолько туманным, что Марит так и не разобралась, что же происходит с ней. И это было к лучшему. Ведь что мог дать ей этот голод, кроме несчастья?


Теперь Кристоффер каждый день забегал к Марит. Он пытался убедить себя в том, что ей необходима моральная поддержка для полного выздоровления.

Но истина состояла в том, что ему просто нравилось бывать возле нее. Он гордился тем, что ему удалось дважды вернуть Марит из Свельтена к жизни.

Мало-помалу она привыкала к пище. Сначала это была только жидкость, потом ей стали давать кашицу.

Марит посвежела, расцвела, похорошела. К удивлению всех она стала просто красавицей.

Шов ее затягивался не так хорошо, как того хотелось Кристофферу, но он надеялся, что она со временем окрепнет и что у нее повысятся силы сопротивляемости.

Смыслом жизни Марит фактически стало ожидание прихода Кристоффера. «Голод» теперь завладел ею всерьез. Всякий раз, услышав в коридоре шаги, она чувствовала вибрацию во всем теле, она научилась по звуку отличать его шаги, быстрые и целенаправленные, и если ей доводилось слышать его голос, сердце у нее начинало усиленно биться, а если он направлялся в другую палату, она была разочарована. Он поселил в ней лихорадочное, острое беспокойство, она не могла думать ни о чем другом, она не знала ничего о Лизе-Мерете и, кстати, относилась к Кристофферу только как к очень хорошему другу. Он наполнял собой все ее существование, постоянно присутствовал в ее мыслях, и когда он приходил и улыбался ей, она вся светилась изнутри счастьем, ей просто хотелось плакать от радости.

Кристоффер ничего об этом не знал. Он видел только, что она стала радостной и более общительной, и воспринимал это как добрый знак.

Что же касается Бернта, брата Лизы-Мереты, то ему предстояло еще долго лежать в больнице. Он отказывался выполнять предписания врача и лежать неподвижно, вертелся в кровати и пробовал садиться. Это не способствовало быстрому сращиванию его сломанных ног, в раны попала инфекция, потому что он ковырял и чесал их. Его отец постоянно навещал его и ворчал по поводу плохого ухода, и Бернт, разумеется, жаловался на все подряд, стараясь вызвать к себе сочувствие. Персонал же молча сжимал зубы. Все знали, что советник обладал большой властью и мог прекратить экономическую помощь больнице, если ему что-то не понравится.

Главный врач вышел на работу, теперь Кристоффер делил с ним всю ответственность. Это было для него во всех смыслах облегчением.

К сожалению, им не удалось предотвратить инфекционные заболевания в остальных корпусах. Постепенно вся больница была охвачена эпидемией. Врачи были глубоко озабочены; они делали все, чтобы обезопасить больных, но при их скудных ресурсах это было сделать почти невозможно.


Кристоффер был в гостях у советника.

Лиза-Мерета просто кипела энергией: строила планы на свадьбу, чирикала и щебетала так, что у Кристоффера голова шла кругом. Он же упрекал себя за то, что даже в свободное время не может забыть о своей работе, хотя на это и были веские причины. Он не мог рассказать Лизе-Мерете о своих проблемах, потому что она боялась всякой заразы и вряд ли стала бы встречаться с ним, узнав об эпидемии стафилококка. И у нее началась бы просто истерика, если бы он рассказал ей о плачевном состоянии ее брата. Лиза-Мерета была чудесной девушкой во всех отношениях, но терпеть не могла всякие болезни. Она часто говорила в шутку, что выбрала себе врача именно потому, что хотела обезопасить себя от этой мерзости. Хорошо иметь собственного врача в семье!

В это утро у одной из медсестер появилось подозрение, что эпидемия достигла корпуса, в котором лежала Марит…

— На свадьбе должно быть шесть подружек невесты, — сказала Лиза-Мерета. — Я выберу для этой цели шесть дурнушек…

Он очнулся от своих мыслей.

— Почему же? — с улыбкой спросил он.

— Но у невесты на свадьбе должны быть подружки!

— Нет, я имею в виду, почему ты выберешь дурнушек? Это весьма странный выбор. Разве ты не должна выбрать их из числа своих самых близких и преданных подруг?

— Да, но ты ничего не понял! Подружки невесты не должны быть слишком… да, и не должны быть очень уж уродливы, поэтому, чтобы не нарушать стиля, они могут надеть вуали различных пастельных тонов. У нас ведь есть на это средства, любимый?

— Что за вопрос? Конечно, есть! Она с упреком посмотрела на него.

— От тебя совершенно невозможно добиться разумного ответа! О чем ты теперь думаешь?

— Нет, я…

Ему необходимо было что-то ответить ей.

— Я думаю, не подождать ли нам, пока твой брат будет на ногах? Я имею в виду, подождать со свадьбой…

— Да, конечно. Ведь и мне нужно время, чтобы заказать восемьдесят полотенец, сорок пар простыней с монограммами, разумеется, скатерти, салфетки и…

Кристоффер внезапно почувствовал себя усталым и встал.

— Ты так мила, Лиза-Мерета, но мне нужно идти, завтра у меня тяжелый день. Мне предстоит сделать две операции, да и сегодня я проработал весь день.

— Да, конечно, дорогой. Ты уже написал домой о наших планах?

Он не писал домой, у него не было на это времени. Но говорить об этом ей он не хотел.

— Да, я написал вчера…

Ему нужно было как можно скорее отправить письмо, чтобы ложь не была такой грубой.

— Как ты думаешь, что они ответят? Они знают что-нибудь обо мне?

— Конечно, я много писал им о тебе. Они рады, что старый холостяк наконец-то обзавелся девушкой.

Она была польщена тем, что он рассказывал о ней своим родителям.

— Но ты ведь еще не такой старый, — со смехом сказала она.

— Мне уже двадцать семь. Самое время обрести покой.

«А Марит из Свельтена двадцать девять, — без всякой связи с предыдущим подумал он. — Агнета тоже была немного старше Хеннинга. А Сольвейг была намного старше Эскиля…»

Он возвращался к себе домой со странным чувством неудовлетворенности. «Мне так повезло, — с какой-то безнадежностью думал он. — Лиза-Мерета согласилась выйти за меня замуж. Она такая хорошенькая. Такая непосредственная! Она такая забавная со своими свадебными приготовлениями. Из нее получится первоклассная жена, лучше и не бывает!»


На следующий день катастрофа стала фактом.

Делая вместе с главным врачом и двумя медсестрами обычный обход в мужском корпусе, он тут же заметил признаки заражения. Молодой ученый, у которого рана на руке почти зажила, теперь лежал в лихорадке, а края раны покраснели и воспалились. Попавший в обвал крестьянин тоже был не в лучшем состоянии, и на этот раз ему было не до шуток.

А в следующей палате лежал в бреду Бернт Густавсен; сняв повязку, они увидели, что одна его нога распухла у колена и ниже. Лицо и шея у него были покрыты отвратительными гнойничками.

Никто не произнес ни слова, все понимали, что произошло. Несмотря на все меры предосторожности, сюда проникли бактерии.

Когда они на следующий день стали делать обход в женском корпусе, Кристофферу стало по-настоящему страшно. У Марит был сильнейший рецидив лихорадки, свирепствовавшей в ее измученном теле в первые дни. Две другие женщины имели гнойнички по всему телу.

Ситуация была отчаянной. И дело не стало лучше от того, что советник Густавсен написал в газету ругательную статью:

«Скандальные беспорядки в нашей больнице.

Что делать бедным семьям, если их близкие не ограждены от эпидемий в стенах больницы? Это же форменный скандал! Неужели врачи забыли о всякой ответственности?..»

И так далее в том же духе. Собственно говоря, в подобных эпидемиях не было ничего из ряда вон выходящего, просто на этот раз в больнице волей случая оказался собственный сын советника, поэтому тон статьи сразу же стал мелодраматическим. Густавсен не мог простить Кристофферу того, что тот сначала прооперировал женщину с хутора, а потом уж Бернта, поэтому его не беспокоило то, что его статья могла повредить репутации его будущего зятя. Лиза-Мерета была возмущена; ей не нравилось, что Кристоффера ругали на страницах газеты, и еще меньше ей нравилось то, что в больнице распространилась инфекция. Почему он ничего не сказал ей об этом? Разве он не понимает, что, заразившись сам, он мог бы заразить других?

Скажем, заразить ее!

Все это делало Кристоффера ужасно несчастным, но эти огорчения не шли ни в какое сравнение с теми огорчениями, которые поджидали его в больнице. Разумеется, не все больные были заражены, бактерии поразили лишь самых слабых.

И у Марит из Свельтена не было никаких сил сопротивляться.

С Бернтом Густавсеном дело тоже обстояло плохо. Советник уже начал впадать в истерику, и это можно было понять, поскольку он опасался за жизнь сына, однако его поступки подрывали существование всей больницы. На собрании коммунального правления он потребовал ограничить ассигнования на нужды больницы, пока не будет покончено с эпидемией. Родственник другого члена правления тоже лежал в больнице, и обоим этим господам удалось убедить остальных в том, что врачей следует припугнуть, чтобы они стали более ответственными. «Ни одно средство не действует так, как экономический бойкот», — с бесцеремонной самоуверенностью заявил советник.

Узнав об этом, Кристоффер имел со своим будущим тестем разговор на повышенных тонах. По его мнению, более разумной мерой было бы увеличение ассигнований на больницу, чтобы бросить на борьбу с эпидемией дополнительное количество людей. Советник же, побагровев, кричал в ответ, что эти запоздалые меры уже не помогут его сыну, который уже заразился, благодаря нерадивым болванам, бесстыдно требующим средств от коммуны. Если его сына спасут, ассигнования на нужды больницы будут увеличены.

Кристоффер был совершенно вне себя и, прежде чем уйти, наговорил отцу Лизы-Мереты кучу неприятных слов.

Бедная девушка, она не должна была страдать из-за того, что ее отец и ее возлюбленный не поладили из-за чего-то, что ее вовсе не касалось!


Марит из Свельтена поняла, что с ней что-то не так. Она, будучи до этого такой радостной и воодушевленной, теперь не могла поднять руки. Каждый день к ней приходила медсестра и промывала шов, который пришлось вскрыть, потому что рана снова воспалилась.

Ее и двух других зараженных женщин перевели в отдельную палату, чтобы не заразились остальные.

Но она понимала, что состояние ее хуже, чем у других.

Доктор Вольден ежедневно осматривал ее. Взгляд его был колючим от недосыпания и забот.

У нее больше не было сил разговаривать с ним. Но для нее было большим утешением, когда он бегло пожимал ее руку и говорил, что все будет хорошо, что она поправится и окрепнет. Больничный персонал делал все, что было в его силах, но и ей самой следовало бороться.

Марит кивала и шептала, что будет бороться. Но откуда ей было взять силы для борьбы?

Однажды утром, придя к ней, Кристоффер застал ее почти в бессознательном состоянии. У нее был жар, она вся обливалась потом, ее лихорадило. Взгляд ее был затуманен, но она все же поняла, что это он положил ей руку на лоб, почувствовала, как рука его скользнула вниз и медленно, нежно погладила ее по щеке. Слегка повернув голову, Марит приложилась щекой к его ладони. И он не убирал руку, пока она не заснула от изнеможения.

Среди дня она очнулась. Кристоффера рядом не было, но возле ее постели стояли врачи.

Она услышала голос главного врача:

— Перенесите ее в изолятор, сестры!

«Нет! — безмолвно умоляла Марит. — Нет, нет!»

Загрузка...