Нельзя идти за горизонт

Глава 1

Вопросы возникали с самого пробуждения. Их всегда было так много, будто Третий не просыпался, а рождался заново, покидая небытие и новь обретая мир, который, непонятный и чужой, всякий раз как бы тоже рождался с ним заново.

Некоторое время после пробуждения Третий лежал неподвижно, удивленно рассматривая облупленные стены и потолок. Он ничего не помнил и не знал. Вопросы накатывались на него лавиной: «Кто я? Где я? Что со мной? Что нужно делать?»

Но постепенно все обретало прежнюю ясность, все вставало на место, и окружающая обстановка начинала казаться не такой уж и чужой. Впрочем, это было лишь обманчивое впечатление. Если пытаться докопаться до глубинной сути происходящего вокруг, то ответы на вопросы по-прежнему не находились. Иногда Третьему казалось, что стоит сделать еще одно небольшое усилие — и он сразу все вспомнит и поймет. Но, сколько бы он ни силился, между ним и истиной всегда оставалась невидимая, непреодолимая черта.

«Пора вставать, — подумал Третий. И тут же спросил себя: — А почему пора? Почему какой-то внутренний голос командует мне отбросить колючее одеяло, воняющее каким-то дезинфекционным препаратом, спустить ноги на жесткий прикроватный коврик и встать?»

Тем не менее, думая так, он автоматически выполнял действия, смысл которых ему был не совсем ясен.

Рассеянно глядя в окно, он натягивал на себя синий комбинезон с большими тройками на спине и груди.

День обещал быть теплым и солнечным. За окном никого не было видно, но от входа в Жилой корпус, где в землю была вкопана деревянная скамья, доносились два громких голоса. Третий открыл окно и прислушался.

— Давай поговорим, а? — предложил голос Восьмого.

— Давай, — охотно согласился Седьмой.

— О чем? — спросил Восьмой.

— О чем хочешь, — сказал Седьмой.

— Ну ладно, — сказал Восьмой и откашлялся, прочищая горло. — Хорошая сегодня погода, скажу я тебе! — с чувством провозгласил он после паузы.

— А вчера, по-твоему, была плохая? — ехидно ответствовал Седьмой.

— Почему это плохая? — удивился Восьмой. — Вчера тоже была хорошая погода! Ты что, Седьмой?.. И позавчера, и позапозавчера. А до Катастрофы погода была еще даже лучше, чем сейчас.

Третий навострил было уши, но Седьмой оборвал своего собеседника:

— От твоего субъективизма, Восьмой, тошнит!.. Как ты можешь так априорно заявлять? Вот тебе, например, погода кажется отличной, а ты не допускаешь, что кому-нибудь она кажется мерзкой? Может, кто-то не любит солнечный свет, а любит облачность и мелкий дождик.

— Интере-есно, — насмешливо протянул Восьмой. — Какому это идиоту может не нравиться солнце и ясное небо?

— Я говорю — может быть. На всякий случай. Прежде чем утверждать что-то, надо учитывать все возможности, понятно? Кстати, если ты собираешься говорить о погоде, ты должен предварительно уточнить, что такое погода и что значит — хорошая погода!

— Ну, тут и думать нечего! Это каждый идиот знает! Погода — это… э-э… состояние климата в данный момент.

— Допустим. Тогда что есть климат?

— Климат — это… э-э… это совокупность погодных условий в данном регионе.

Как обычно, разговор между Седьмым и Восьмым грозил перерасти в затяжную дискуссию, в ходе которой собеседники занудно уточняли значение чуть ли не каждого слова и понятия, якобы чтобы лучше понимать друг друга, но почему-то в итоге запутывались в словесных конструкциях и принимались ссориться, причем каждый переходил к весьма нелестным оценкам умственных способностей своего оппонента.

Третий решительно захлопнул окно.

Все — или почти все — уже находились в столовой, которая располагалась на первом этаже Жилого корпуса. Над столиками плыл гомон разговоров и лязг столовых приборов. Третий подошел к стойке заказов. Наугад ткнув пальцем в одну из множества кнопок, взял выскочивший из раздаточного люка стойки поднос с тарелкой, в которой было нечто желтое и на вид не очень съедобное, и чашкой, в которой исходила горячим паром подозрительная бурая жидкость. Затем он огляделся.

Почти все места за столиками были заняты, только в самом углу одиноко восседал бездельник Пятнадцатый, уплетавший что-то, напоминавшее макароны. Завтракать в его компании Третьему не хотелось, h(? надо было куда-то пристроиться — не будешь же есть стоя, как лошадь, — и он принялся, то и дело кивая и здороваясь, пробираться между столиками.

Опасения его в отношении Пятнадцатого не замедлили оправдаться.

— Что это у тебя? — с подозрением осведомился бездельник, едва Третий уселся перед ним.

— Где? — не понял Третий.

— Где, где… Да на тарелке! — уточнил Пятнадцатый. От удивления он даже перестал двигать челюстями. Третий поглядел в свою тарелку.

— Яичница, по-моему, — сообщал он. — А что?

— М-да, — с непонятным разочарованием констатировал Пятнадцатый и вновь принялся за свои макароны. — Странно. Ну ладно, если тебе так хочется, пусть это будет яичница.

Не успел Третий поинтересоваться, что же тут странного, как Пятнадцатый вдруг нацелился в него вилкой и сказал таким тоном, будто его только что осенила какая-то гениальная идея:

— Вот ты, Третий, говоришь — Стена. Ну и что? Стена есть Стена, как говорит Одиннадцатый, и ничего с ней не поделаешь. Ты… это… ты того… брось!.. Стена — она и есть Стена, и никуда ее… не это самое…

Как всегда, в самый интересный момент речь его становилась почему-то совсем невразумительной.

— Подожди, подожди, — сказал Третий, с сожалением отставляя нетронутую тарелку в сторону. — Ну что ты так разволновался, Пятнадцатый? Во-первых, ничего не говорил я сейчас про Стену, а во-вторых, если когда-то и говорил, так ведь только в том плане, что непонятно мне все это. Ну хорошо, допустим. Значит, имеем мы вокруг себя сплошную Стену. Ладно. Но тогда сразу возникает несколько вопросов. Первый: откуда она тут взялась? Кто ее построил, Стену эту, — ведь должен же был кто-нибудь ее построить?! Второй: что находится за этой самой Стеной? Третий…

Он внезапно умолк. Сначала он слышал себя как бы со стороны и краешком сознания умилялся себе: логично рассуждаю! Но потом в монологе его все больше стали появляться какие-то чужие нотки, и в конце концов Третий с ужасом понял, что его рассуждения очень похожи на занудные споры между Седьмым и Восьмым.

К тому же на Пятнадцатого этот логичный дискурс никакого впечатления не произвел. Глаза его остались такими же пустыми, как и раньше, и, зажав вилку в кулаке, он начал ;долго и старательно втолковывать Третьему, насколько он, Третий, не прав. Вечно ты, Третий, со своими дурацкими вопросами, говорил он. Даже поесть как следует не дашь. Только тень на плетень наводишь да воду мутишь. И что тебе далась эта Стена? Ну стоит она, и пусть себе стоит на здоровье! И до Катастрофы стояла, и сейчас, как видишь, стоит, и еще бог знает сколько простоит на одном и том же месте. Ну, предположим, говорил дальше Пятнадцатый, узнаешь ты каким-то образом все про Стену — и откуда она взялась здесь, и что за ней скрывается (хотя как ты узнаешь-то?), — ну а дальше что? Что изменится в нашей жизни? Солнце, что ли, светить ярче будет? Или работать не надо будет?

— Постой, постой, Пятнадцатый, — растерянно пробормотал Третий. — При чем тут солнце? При чем тут работа? Ты что-то не туда завернул!

Словно ища поддержки, он огляделся и вдруг увидел, что в столовой никого уже, кроме них двоих, нет: видимо, все ушли в Рабочий корпус.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь из-за столика. — Потом договорим. Сейчас работать надо, это ты вовремя вспомнил.

Пятнадцатый тоже вскочил, засуетился, всем своим видом изображая неутолимую жажду трудиться, не покладая рук и не жалея сил, на всеобщее благо. Однако глазки его при этом избегали встречаться со взглядом Третьего, и было ясно, что ни на какую работу Пятнадцатый опять не пойдет, а найдет он себе укромное местечко в городке и завалится там дрыхнуть до обеда. Еще никто не видел, чтобы Пятнадцатый работал. Ложкой, вилкой да челюстями он только работал, этот бездельник!

Третий аккуратно сложил посуду на поднос, сунул его в разверзстую пасть мусоросборника и отправился в Рабочий корпус.

По дороге туда его внимание было привлечено несколькими эпизодами.

Например, выходя из Жилого корпуса, он столкнулся в дверях с Девятым. Тот уже вовсю трудился. В левой руке у него была баночка, на которой яркими буквами было написано: «Клей», из баночки торчала кисточка, а правой рукой Девятый доставал из кармана комбинезона узкие полоски бумаги, на которых были начертаны какие-то слова, и аккуратно приклеивал их к деталям интерьера. На перилах крыльца уже красовался ярлычок, гласивший: «ПЕРИЛА», справа от входа находился «ПОЖАРНЫЙ ЩИТ №1», мятый жестяной цилиндр был обозначен как «ВЕДРО», длинная палка с кривой загогулиной на конце — как «БАГОР», а бумажка на дощатом ящике, накрытом крышкой и почему-то вечно запертом на амбарный замок, свидетельствовала, что внутри находится «ПЕСОК»…

В момент встречи с Третьим Девятый был поглощен наклеиванием над входной дверью таблички с надписью «ВХОД №1», хотя вход в Жилой корпус и так был единственным.

Третий двинулся было дальше, но потом остановился.

— Эй, Девятый, — сказал он, обернувшись, — а ты уверен, что правильно клеишь таблички? По-твоему, это именно дверь?

Он указал пальцем на дверное стекло, где старательно, но все равно неуклюже было выведено слово «ДВЕРЬ».

Девятый нехотя оторвался от своего занятия и шумно засопел. Вопрос показался ему явно провокационным.

— Уверен, уверен, — все же сказал он, взирая исподлобья на Третьего. — А ты все сомневаешься. Третий?

— А почему ты так уверен?

— Ты бы еще спросил, зачем вообще я этим занимаюсь, — насмешливо парировал Девятый.

— Ну, это мне известно, — махнул рукой Третий. — Я ведь уже у тебя об этом спрашивал — и не раз. «Все должно иметь свое название. Через наименование вещей мы идем к постижению их истинной сути», — сказал тогда ты. И хотя мне все равно непонятно, но допустим. Ты мне вот что лучше скажи, Девятый. Как ты назовешь весь наш мир?

— Чего-чего?

— Ну, вот это все, — нетерпеливо пояснил Третий, обводя рукой пространство вокруг себя. — Как, по-твоему, называется место, где все мы живем? Ведь ты же утверждаешь, что в мире все имеет свое название!

Девятый на секунду задумался. Видно, подобная проблема до сего времени не возникала в его лохматой голове.

— Знаешь что, Третий? — наконец сказал он. — Я действую последовательно, а не хватаюсь за все подряд. И иду я от частного к общему, а не наоборот. Вот разберусь сначала с тем, что нас непосредственно окружает и с чем мы имеем дело каждый день, а потом и на абстрактные сущности перейду. Ты, главное, верь: придет время — и все получит свое название!

— А табличку с наименованием этого мира куда прикреплять собираешься? — ехидно поинтересовался Третий. — Или ты ее в воздухе подвесишь?

Девятый сердито насупился.

— Знаешь что? — повторил он. — Иди-ка ты, Третий… занимайся своими делами, а в мои не лезь! Много вас, умников да советчиков, а работать никто не хочет! Как этот Пятнадцатый! Того и гляди опять случится какая-нибудь катастрофа из-за таких демагогов, как вы!

Видя, что пользы от общения Девятым не предвидится, Третий повернулся и зашагал дальше.

Путь к Рабочему корпусу пролегал между деревьями и кустами в виде чистенькой дорожки из гладких плит. Вокруг было все как обычно. Рабочий день только начинался. Посередине лужайки, у детской песочницы, Седьмой и Восьмой, вооружившись шанцевыми инструментами, рыли, непонятно зачем, большую яму. Собственно, рыл яму Восьмой — да и не яма это оказалась при ближайшем рассмотрении, а довольно-таки прямая канава, — а Седьмой, двигаясь вслед за своим постоянным напарником, тут же засыпал канаву землей. Оба непрерывно дискутировали на темы, не относящиеся к землекопной деятельности. О чем именно они спорили на этот раз, Третий не стал вникать — не до того ему сейчас было, да и бесполезно пытаться следить за ходом витиеватых рассуждений двух известных демагогов.

Со спортивной площадки доносилось периодическое глухое буханье чего-то тяжелого. Наверное, Шестнадцатый накачивал там, по своему обыкновению, и без того до уродливости развитые мускулы с помощью гирь или штанги. Третьему даже почудилось, будто он на расстоянии слышит хриплое, загнанное дыхание любителя спорта и чует запах пота и канифоли, исходящий от его могучего полуголого торса.

За поворотом дорожки он увидел Одиннадцатого, который усердно мел и без того чистую, как вылизанная языком тарелка, дорожку. Метлой он размахивал так широко, что Третий, конечно же, запнулся о нее и чуть было не растянулся во весь рост.

— Чистота — залог порядка, — вместо приветствия назидательно объявил Одиннадцатый. — А порядок достигается неустанным трудом!

Судя по столь многообещающему началу, он не прочь был побеседовать на темы порядка и чистоты, но Третий, не вступая в разговор, пошел дальше. И снова чуть не упал. На сей раз ноги его запутались в узкой металлической ленте с цифрами и делениями, которая, подобно ожившей от спячки змее, выползала из травы, пересекая дорожку, и струилась куда-то в кусты. Опять Второй что-то измеряет своей рулеткой, с досадой подумал Третий.

«Интересно, на много ли я опаздываю? — подумал он, подходя к Рабочему корпусу. — А то не миновать мне опять выволочки от Первого».

Окна Рабочего корпуса были открыты настежь из-за жары. Из здания слышались звуки, свидетельствующие о том, что работа идет полным ходом. Из окна технического центра, например, выплывал наружу синий едкий дымок и доносились отрывистые, невнятные ругательства и восклицания. Шестой опять, наверное, что-то паял, и опять у него что-то не получалось.

Пятая, как обычно, «висела на телефоне», потому что слышно было, как она громко и безапелляционно заявляет невидимому собеседнику, выдерживая паузы после каждого утверждения:

— Не может быть!.. Дерьмо все это! Ну и дурак! Солнце светит, но я не верю! Не ве-рю, понимаешь?

Из подвальных недр раздавалось какое-то странное жужжание, не походившее на звук ни одного известного Третьему инструмента. Время от времени жужжание сменялось не менее странным бульканьем, будто из крана струилась вода. Там находилось рабочее место Четырнадцатого, но никто — даже, наверное, сам Первый — не ведал, чем там Четырнадцатый занимается.

Когда Третий пытался узнать это от самого производителя загадочных шумов, тот только уходил в себя и криво улыбался. Человек он был крайне некоммуникабельный и предпочитал разговаривать лишь с самим собой, да и то весьма неразборчиво.

Сегодня по городку дежурил не кто иной, как Четвертый. Об этом свидетельствовали его знаки отличия: желтая нарукавная повязка и кривая сабля в заржавелых ножнах, болтающаяся на поясном ремне.

Стеклянная конторка дежурного находилась при входе в Рабочий корпус. В ней имели место обшарпанный стол с грудой замусоленных толстых тетрадей и сборников явно устаревших инструкций; хлипкое кресло на вращающейся подставке, смутно напоминавшее зубоврачебное; продавленная пружинная тахта, а также древние настенные часы в потрескавшемся деревянном футляре и без стекла в дверце.

Расхаживая взад-вперед по этой клетушке, Четвертый явно маялся от ничегонеделания. Увидев Третьего, он даже обрадовался.

— Ага, — сказал он, выразительно косясь на часы. — Мне кажется, ты опять опоздал на работу, Третий!

— На сколько? — без энтузиазма спросил Третий.

— По-моему, примерно на семь минут и двадцать три секунды, — сообщил Четвертый, впившись взглядом в неподвижно замершие стрелки. — Что ж ты так, а?

Поскольку ответа не последовало, Четвертый приосанился и изрек:

— Я полагаю, мне надо доложить об этом факте Первому и…

— Первый у себя? — перебил его Третий.

— Думаю, да. Во всяком случае, из корпуса он вроде бы не выходил.

— Ладно, дай мне ключ от моей каморки. Четвертый с сожалением вздохнул, долго шарил в ящике стола, пока не обнаружил там ключ с биркой, на которой была тройка, и торжественно вручил его Третьему.

Третий двинулся по коридору к своему кабинету.

Никто не попадался ему, только кто-то шумно спускал воду в туалете, расположенном в самом конце коридора.

Войдя в свою «каморку». Третий привычно плюхнулся за скрипучий, расшатанный письменный стол и некоторое время посидел, прислушиваясь к звукам, доносившимся из чрева здания.

Звуков было довольно много. С первого этажа доносились настойчивые телефонные звонки, но никто не поднимал трубку, чтобы ответить. В подвале жужжание сменилось тяжким размеренным грохотом. Третий подумал даже, что туда каким-то образом вторгся Шестнадцатый со своим чудовищным инвентарем, но это вряд ли могло соответствовать истине. Сверху, со второго этажа, слышался стрекот древней пишущей машинки Десятой, которая работала в приемной Первого на должности со странным названием «секретарь-делопроизводитель». На взгляд Третьего, ничего секретного в работе Десятой не было, да и не производила она не только каких-либо дел, но и вообще чего бы то ни было, если, конечно, не считать ежедневной стопки отпечатанных листов.

Потом Третий с беспокойством прислушался к своим ощущениям. Что-то вокруг него было не так, как надо, но что именно — он не мог определить, только чувствовал, как смутное, расплывчатое беспокойство внутри него сменяется недовольством и даже раздражением.

В который уже раз он попытался хоть что-нибудь вспомнить или понять — и опять не смог. Выходило так, будто мир, замкнутый со всех сторон квадратом Стены, существовал всегда, и всегда существовало все, что было в городке, — здания, кусты, деревья, люди, он сам. Но ведь так не бывает, так быть никак не может, сказал себе Третий. Хотя почему не может — этого он не знал, как не знал ответов и на другие мучившие его вопросы. Все больше и больше ему казалось, будто некто, создав этот изолированный мир, задал исходные данные, условия для решения на первый взгляд странной, даже бессмысленной, но исключительно важной задачи, и стоит лишь найти правильный подход, этакий «ключик», как задача эта автоматически решится сама собой. Но чем больше Третий ломал голову над ней, чем горячей жаждал получить окончательный ответ, тем больше у него ничего не получалось.

От круговорота мыслей в голове начал скапливаться вязкий, непроглядный и почему-то знакомый туман, и тогда Третий плюнул мысленно на Задачу, открыл ключом дверцу железного несгораемого шкафа, стоявшего в углу кабинета, достал оттуда Книгу, пачку бумаги и принялся за привычную работу.

Работа его заключалась в том, что он переписывал содержание Книги. Это был толстый том, и до конца Третьему было еще далеко. Но отлынить от этой обязанности означало навлечь на себя неприятности и гнев Первого, и оставалось лишь механически копировать текст из Книги на бумажные листы, укладывая их по мере заполнения в потертую кожаную папку.

В смысл того, что подлежало переписыванию, Третий почти не вдумывался. Бесполезное это было дело — вдумываться в текст Книги. Во-первых, из-за, попыток осмысления этой абракадабры снижалась скорость письма, а во-вторых, текст, не имевший ни начала ни конца, то и дело неуловимо менялся, причем трудно было распознать, где кончается один смысловой отрезок и где начинается другой. То, например, речь шла о методах сушки зерна, то приводились какие-то сложные расчеты баллистических траекторий, то вообще целыми страницами тянулась какая-нибудь заунывная белиберда, в результате чего непонятно становилось, кому и зачем понадобилось когда-то писать и выпускать в свет Книгу, и уж тем более было непонятно, для чего ее следовало копировать сейчас. Название Книга не имела, автор нигде не был указан, а от листочка с выходными данными остался только захватанный чьими-то грязными пальцами обрывок, на котором уместились только три загадочные буквы «фия».

Постепенно, как это всегда с ним бывало, Третий — увлекся и даже вошел во вкус от этой нехитрой, но требующей хотя бы минимального внимания работы.

И хотя у него вскоре пальцы свела болезненная судорога, заныла затекшая спина и стали слезиться от напряжения глаза, он как заведенный строчил и строчил, то и дело сверяясь с оригиналом.

Время от времени его пытались отвлекать. Так, заходил к нему Девятый, чтобы наклеить на несгораемый шкаф бумажку со словом «СЕЙФ». Заглянул в дверь Тринадцатый, который зачем-то искал Второго. Через некоторое время вломился в кабинет запыхавшийся и испачканный копотью Шестой, за несколько приемов выкурил сигарету, проклиная в промежутках между затяжками какие-то инфра-синхро-мегаблоки, и исчез, загасив окурок о край стола. Потом появился, откуда ни возьмись. Второй, который зачем-то разыскивал Тринадцатого, а заодно молча, но весьма многозначительно измерил рулеткой габариты кабинета и размеры двери.

А Третий все писал и писал. Опомнился он лишь тогда, когда авторучка выпала из скрюченных и ничего уже не чувствовавших пальцев и покатилась, пачкая чернилами тусклый, покоробленный местами лак столешницы. Тогда он с наслаждением разогнулся, потянулся, хрустя суставами, встал и подошел к окну.

Окно его кабинетика выходило прямо на Стену и от нечего делать Третий снова принялся ее разглядывать. Смотрел он на нее не первый раз, но всегда открывал в ней что-то новое для себя.

Стена имела высоту в пять метров. А может быть, и больше: ведь за ней и над ней парил туман, так что трудно было различить, где же заканчивается Стена, а где начинается мутное марево.

Стена была гладкой и блестящей. Она была сделана из какого-то искусственного материала. Забраться на нее было никак невозможно. Насколько Третьему было известно, кроме него, никто и не пытался это сделать. Ходил слух, будто иногда Стена бьет током того, кто осмелится прикоснуться к ней, но не насмерть, а так, чтобы отпугнуть, но Третьему еще не доводилось испытать это на себе.

Интуитивно Третий чувствовал, что решение его Задачи каким-то образом связано именно со Стеной и что стоит преодолеть ее — как он тотчас же вспомнит и все остальное.

Он неоднократно пытался взять Стену штурмом с помощью крепкой длинной веревки с крюком на конце. В разное время и в разных местах. Бесполезно. То в решающий момент веревка лопалась, и тогда он кубарем летел в траву, то край Стены становился вдруг таким скользким, будто кто-то натер его мылом, и тогда крюку не за что было зацепиться.

Все в городке насмехались над безуспешным единоборством Третьего со Стеной. Единственным, кто воспринимал это серьезно, был Первый. Он постоянно выговаривал Третьему за «разбазаривание драгоценного рабочего времени» и даже угрожал «различными санкциями по административной линии».

Как-то раз Третий попытался даже в отчаянии проломить Стену тяжеленной гирей, утащенной им из «арсенала» Шестнадцатого, но на Стену этот наскок не произвел ни малейшего впечатления, зато Третий чуть не отдавил гирей себе ногу. С тех пор он раз и навсегда отказался от лобового штурма, равно как и от попыток вырыть подкоп под Стеной — копать яму в поисках нижнего края Стены можно было бесконечно, и не лопата для этого требовалась, а хотя бы землеройная машина.

Постояв у окна, Третий чисто из спортивного интереса решил наконец еще раз уподобиться альпинисту.

Убрав Книгу и писчие принадлежности в сейф, он взял из стола веревку с крюком, выпрыгнул в окно и направился к Стене.

Выбрав, как ему показалось, укромное местечко и широко размахнувшись, он закинул крюк в туман над Стеной. Крюк отчетливо звякнул, но за край Стены не закрепился. Третий с досадой сплюнул и тут услышал за спиной шорох.

Это оказался блюститель чистоты Одиннадцатый, методично продвигавшийся вдоль Стены с проволочными граблями в руке. Ими он извлекал из травы ветки, сухие опавшие листья, обрывки бумажек и прочий мусор и отправлял свою добычу в большой пластиковый мешок, притороченный к поясу. На мешке значилась надпись «ДЛЯ МУСОРА», сделанная почерком Девятого. Время от времени Одиннадцатый, однако, останавливался, рассыпал вокруг себя содержимое мешка и с прежним рвением возобновлял уборку территории.

Увидев, что Третий глядит на него, Одиннадцатый остановился, утер трудовой пот с лица и оперся на рукоятку грабель.

— Попытка не пытка, — благодушно изрек он. — А повторение, как известно, — мать учения.

Третий решил отвлечь его от прописных истин.

— Что, много сегодня мусора? — сочувственно спросил он.

Но Одиннадцатый твердо гнул свою линию.

— Никогда не следует лезть в гору, если есть обход, — сообщил он. — И если ты, конечно, умный, а не дурак.

— То есть? — поднял брови Третий. Одиннадцатый махнул куда-то граблями.

— Если есть дверь, в окно не лезут, — почти нараспев продекламировал он.

— Какая тут может быть дверь? — удивился Третий, оборачиваясь.

Однако, к его изумлению, в Стене, метрах в десяти от него, действительно имелась дверь.

Она была не очень большой — метра полтора высотой, — железной и ржавой. Третий готов был поклясться, что еще несколько секунд назад ее не было. Он тщательно протер глаза. Дверь осталась на месте. Он ущипнул себя за руку. Дверь по-прежнему существовала.

— А ты… ты выходил в эту дверь? — почему-то шепотом спросил он Одиннадцатого. Тот свысока усмехнулся.

— Уходя, всегда приходишь, — непонятно сказал он, принимаясь дальше махать граблями и сыпать на траву уже собранный мусор.

Дверь должна была бы быть тяжелой, но оказалась неожиданно такой легкой, что, навалившись на нее всем своим весом, Третий чуть было не упал и, машинально выпустив скользкую дверную ручку, оказался в гуще тумана. Дверь тут же коварно захлопнулась за ним.

Туман был вовсе не сырым и не холодным, а теплым и даже приятным. Ничего не было видно за его пеленой. Нужно было решиться сделать хотя бы еще один шаг вперед, но Третьему почему-то стало не по себе. А потом туман стал быстро улетучиваться, будто его высасывал невидимый мощный пылесос, и когда он полностью растаял, Третий увидел, что стоит на том же месте, где он входил в дверь, только теперь не лицом, а спиной к Стене, и что никакой двери в Стене опять нет, а поодаль невозмутимо работает граблями Одиннадцатый. Третий ничего не понимал. «Как же так, — с возмущением подумал он. — Я же ушОр отсюда — а получилось, что вернулся обратно!»

Одиннадцатый покосился в его сторону и хихикнул. — Выходя, ты всегда входишь, — объявил он. Отчаяние захлестнуло Третьего. Он подобрал с травы веревку, торопливо намотал ее на крюк и швырнул, как камень, в туман над Стеной. Никакого звука оттуда не донеслось, но веревка исчезла в тумане. Тогда Третий сунул руки поглубже в карманы комбинезона и двинулся в Рабочий корпус.

На душе у него было горько, словно кто-то, могучий и сильный, отобрал у него, слабого и маленького, самую любимую игрушку и теперь, издеваясь, машет ею перед его носом, но ни за что не отдает.

Четвертый, встав прямо в обуви на тахту, подводил стрелки часов, сверяясь с показаниями своего наручного хронометра. Часы, висевшие в «дежурке», давно были предметом особого исследования со стороны Третьего. Как-то, будучи на дежурстве, он после долгих наблюдений сумел выявить любопытную закономерность. Часы шли вперед ровно на пять минут, и это опережение было своего рода константой. Словно кто-то запрограммировал эту рухлядь так, чтобы она показывала не соответствующее действительности время. Причем бесполезно было пытаться отладить часы так, чтобы они не шли вперед. Каким-то образом стрелки их упрямо перескакивали на соседнюю цифру, и ничего с этим поделать было нельзя. Об этой аномалии знали все, но относились к ней по-разному. Одни смирились с тем, что мысленно следует вычитать эти пять минут разницы, и не лезли к часам, другие же коротали дежурство в бесплодной борьбе с упрямым механизмом — как это делал сейчас Четвертый.

Услышав шаги Третьего, он оторвался от часов. Лицо его было красным, словно он не стрелки переводил, а подымал штангу Шестнадцатого.

— А, это ты, Третий, если мне не изменяет зрение, — воскликнул Четвертый. — Тебя, видимо, Первый ищет.

— Ты уверен в этом? — спросил Третий, хотя знал, что Четвертому нет смысла задавать подобные вопросы, потому что он ни в чем до конца не был уверен.

— По-моему, да, — подумав, сказал Четвертый. — Вроде бы дело было так… Будто приходит сюда Первый и спрашивает, где, мол, Третий. Кажется, я ответил, . что ты, наверное, куда-то ушел, а он как бы и говорит:

«Как вернется, направь его ко мне».

— Ясно. Ты что, доложил ему, что я опоздал?

— Скорее всего, — туманно ответствовал Четвертый, опять принимаясь за часы.

Третий вздохнул и отправился на второй этаж. Коридор и здесь был пуст, только в дверях своего роскошного кабинета стоял, с наслаждением затягиваясь сигаретой, Двенадцатый.

— Слушай, Третий, — сказал он, хватая Третьего за рукав. — Общее собрание намечается сегодня после ужина. Ты о чем выступать будешь?

Третий задумался. Двенадцатый терпеливо попыхивал едким дымом.

— Не буду я выступать! — наконец заявил, безуспешно пытаясь освободиться от цепкой руки своего собеседника, Третий.

— А между прочим, Первый будет выступать, — поведал, почему-то оглянувшись на свой кабинет, Двенадцатый. — И Седьмой, и Восьмой тоже выступят.

В прениях, значит. А может, еще кто-то захочет выступить. Впрочем, может, и не захочет больше никто. Прения — это дело такое. Кстати, собрание буду вести я. Бумагу я уже приготовил, и карандаш, чтобы протокол оформлять как положено, а ты, стало быть, не будешь выступать? Как же так, Третий? А? Вот ты сегодня не выступишь, а завтра мне на дежурство заступать, а послезавтра Пятая идет на дежурство. Хотя нет, Пятая вчера уже дежурила, а сегодня очередь Четвертого.

Третий терпеливо слушал и даже согласно кивал головой, но нить рассуждений Двенадцатого он успел потерять и теперь думал только о том, как бы вклиниться в поток его речи, чтобы сообщить, что его ждет Первый. Такой предлог должен был подействовать. Упоминание начальства всегда безотказно действует на верноподданных пустословов.

— …а на завтрак — здоровенный, сочный бифштекс и суп с лимонной долькой, — говорил между тем Двенадцатый, вцепившись мертвой хваткой в комбинезон Третьего. — Лимончик, знаешь ли, такой кислый, как ни странно, а бифштекс недосолен, но в целом обед был.

Тут в кабинете за спиной Двенадцатого затрезвонил телефон, и он неохотно прервал свои разглагольствования.

— Подожди, я сейчас, — сказал он Третьему и ринулся к аппарату.

Третий, однако, ждать его не стал, а прошел дальше по коридору, открыл дверь под номером один и оказался в небольшой приемной, где Десятая с непостижимой скоростью отбивала на машинке какой-то текст, поглядывая в исписанные листы бумаги. Третий увидел, что почерк на этих листах принадлежит ему, и, значит, Десятая перепечатывала набело отрывки из Книги, которую он переписывал, но спрашивать ее по этому поводу наверняка не имело смысла.

Десятая обратила внимание на Третьего лишь тогда, когда допечатала очередной лист до конца и принялась заправлять в машинку следующий.

— Ну, что ты стоишь? — с легким раздражением спросила она. — Зачем пожаловал?

— Первый у себя? — вопросом на вопрос ответил Третий.

— Как понять — «у себя»? — сразу придралась к его словам Десятая. — Любой человек всегда бывает у себя. Я, например, сейчас — у себя. И ты тоже — у тебя.

— Я имел в виду, в своем ли кабинете Первый, — терпеливо пояснил Третий. — Так обычно говорится.

— «Говорится, говорится», — передразнила его Десятая. — Мало ли что говорится! Не все то, что говорится, пишется, понял?.. Заходи, горе луковое, он тебя давно ждет!

Первый, однако, был у себя не один. Сидевший перед ним на краешке стула Второй что-то рассказывал, возбужденно размахивая руками. Из кармана его свешивалась до самого пола лента рулетки.

Первый жестом указал Третьему на свободный стул и продолжал внимать Второму, но вид у него при этом был, как всегда, отсутствующий, лицо — каменное, и не понять было, слушает он собеседника или решает в уме какую-то сложную задачу.

Покосившись на Третьего, Второй с нарастающим жаром продолжал говорить:

— Все пропало, все пропало! Что теперь будет с нами? Если она постоянно сжимается, то…

— Кто — она? — вдруг прервал его Первый. Второй затруднился с ответом.

— Как это — кто? — удивился он. — Ну, эта… как ее? Да не помню я, как это называется! И бог с ней! Просто Девятый еще не нашел этой штуке подходящее название… Но положение чрезвычайно серьезное! И оно будет ухудшаться и впредь! Может быть, дело опять дойдет до Катастрофы — помяните мое слово, Первый!

— Кто — оно? — опять перебил его Первый.

— Положение!

— Какое положение?

Второй открыл было рот, но, видно, слов ему не хватало, и он только пощелкал пальцами в воздухе.

— Вот что, — сказал он, вставая со стула. — Я требую поставить этот вопрос на сегодняшнем подведении итогов!

— Итогов чего? — тут же осведомился Первый. Второй уже готов был взорваться. Он грозно навис над столом, глядя в упор на Первого. Воцарилась нехорошая тишина.

Третий осторожно кашлянул, дабы присутствующие вспомнили о его присутствии, и этот звук разрядил атмосферу.

— Пойду-ка я еще раз промерю это дело, — с неожиданным спокойствием объявил Второй в пространство и вышел из кабинета, цепляясь концом рулетки за ковровую дорожку.

Первый тяжело вздохнул.

— Давно бы так, — сказал он, глядя в окно. — Каждый должен знать и помнить свои обязанности. И быть на своем рабочем месте во время работы. Ра-бо-тать!

Он многозначительно поднял указательный палец. Третий ждал, что будет дальше.

— Так. — Первый, вытянув ноги под столом, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — Докладывай, Третий.

— О чем? — удивился Третий.

— А что — не о чем? — в свою очередь, изумился Первый. — Ну, например, как продвигается работа? — Слово «работа» он произносил всегда так, словно оно должно было писаться с заглавной буквы, и никак иначе.

— Нормально продвигается, — осторожно сказал Третий. — А что?

— Может быть, не будем в кошки-мышки играть? — с неожиданным сарказмом осведомился Первый.

— Не будем, — согласился Третий. С Первым лучше всего соглашаться сразу и во всем, иначе проторчишь у него до конца рабочего дня.

— Вот так-то, — удовлетворенно проворчал Первый и опять умолк.

— Разрешите идти? — спросил Третий. «Была не была!» — подумал он.

Этот ход оказался удачным. У Первого даже нижняя челюсть опустилась.

— Куда это ты спешишь? — поинтересовался он.

— На свое рабочее место!..

— Ладно, действуй по плану, — важно разрешил Первый иопять устремил взгляд в окно.

Не успел Третий спуститься на первый этаж, как прозвучал сигнал обеденного перерыва, и тотчас дружно захлопали двери кабинетов, дружно залязгали ключи в замках, и народ дружно устремился в столовую.

С местом в столовой Третьему опять не повезло. Он очутился за одним столом с Тринадцатым, Седьмым и Восьмым, а эта компания никак не способствовала повышению аппетита.

Сначала поговорили о делах. Дела, как всегда, у всех шли нормально. В том смысле, что каждый был занят своим делом.

Жуя бифштекс и запивая его ананасовым соком, Тринадцатый поведал, что прогноз погоды на завтра, который он составлял с самого утра, обещал быть весьма благоприятным. В этом не было ничего удивительного, потому что погода была неизменно отличной каждый день. Третий даже не представлял, что климатическая ситуация в этом мире может быть какой-то иной.

Тем не менее вопрос о погоде вызвал интерес у Седьмого и Восьмого, и они в который уже раз принялись обсуждать эту животрепещущую тему.

Третий перестал их слушать уже в самом начале. Тринадцатый к спорщикам тоже особо не прислушивался, а продолжал бубнить себе под нос что-то о сложных метеорологических процессах.

— Температурные кривые… Изобары давления…

Относительная влажность… — время от времени улавливал в его бурчании слух Третьего.

Третий положил вилку и задумался. На душе было скверно. Да и голова болела все сильнее. Он с горечью думал, что скоро закончится еще один день, а он по-прежнему не продвинулся ни на шаг в своем стремлении поймать ускользающую истину и опять не сумел ответить ни на один из поставленных самому себе вопросов.

Он очнулся от горестных раздумий, когда Восьмой в пылу спора громко заявил, с вызовом уставившись на Седьмого:

— А вот до Катастрофы погода была еще лучше! Третий решил, что пора наконец попытаться расставить все точки над "i".

— «До Катастрофы», — повторил он. — Послушайте, люди, вот вы все ссылаетесь на какую-то Катастрофу. Ну а кто-нибудь может мне сказать, что это за катастрофа была? И когда? И из-за чего? И вообще?

Троица за его столиком сразу умолкла и с интересом воззрилась на него. Третьему даже не по себе стало от таких пристальных взглядов, ни смотрели так, будто он сморозил какую-то совершенно несусветную глупость.

— Ты что. Третий, издеваешься? — после паузы спросил Седьмой.

— Почему — издеваюсь? — возмутился Третий. — Я действительно ничего не знаю о Катастрофе, хотя вы ее постоянно упоминаете!

— Да разыгрывает он нас! — сообщил Тринадцатый. — Любит, знаете ли, пошутить наш Третий.

— Ну, знаете, — развел руками Восьмой, — шутки я понимаю. И даже сам шучу. Иногда… Но чтобы вот так? — Он пожал плечами. — По-моему, это глупо!

Третий скрипнул зубами.

— Уж если кто над кем издевается, так это вы надо мной! — взорвался он. — Ну почему, почему вы не хотите ничего мне объяснить, если что-то знаете? Почему?!

Но его соседи по столику смотрели на него по-прежнему с сочувственным сожалением, как порой взрослые смотрят на очень милого, но — увы! — дебильного, отстающего в развитии ребенка.

И тогда Третьего осенило.

— А-а-а, — протянул он. — Наконец-то я понял, в чем дело! Просто вы и сами ни черта не помните и не знаете! Вы лишь делаете вид, что вам все понятно! А на самом деле вы — такие же пустышки, как я и как все остальные! Только зачем вы притворяетесь умниками, а? Вот что я хотел бы понять!

Он не заметил, как голос его стал срываться на крик. На него уже стали с недоумением оглядываться люди, сидевшие за другими столиками.

Тринадцатый перегнулся через стол и добродушно похлопал Третьего по плечу.

— Да ты ешь, Третий, ешь, — посоветовал беззлобно он. — Чего ты так разошелся? Завтра же все равно будет отличная погода!

«Глас вопиющего в пустыне, — с горечью подумал Третий. — Кстати, откуда это выражение всплыло у меня? Нет, не помню. Выходит, не нужны никому мои дурацкие вопросы, абсолютно никого они не интересуют! Ну и черт с вами! Живите, ешьте, спите, продолжайте работать и дальше! Никто ничего не знает и знать не будет, потому что не хочет знать. Все логично и последовательно».

Глава 2

После обеда Третий вновь занялся переписыванием Книги. И опять он увлекся этим бессмысленным занятием так, что сразу стали ненужными и куда-то сами собой исчезли все сомнения, разъедавшие душу, и все вопросы, на которые не находилось ответов, и все мысли, от которых начинала раскалываться голова. Бездумность тупого труда была лучшим средством от отчаяния и от прочих отрицательных эмоций.

И опять, словно сговорившись, Третьему активно мешали сосредоточиться. На этот раз все почему-то искали Шестнадцатого. Куда-то запропастился этот Шестнадцатый, не ведая, что он стал позарез необходим всем и каждому. Однако на естественный вопрос Третьего, в чем подоплека всеобщей потребности в спортсмене, ищущие отвечали крайне невразумительно. Через каждые десять минут дверь кабинета Третьего приоткрывалась, внутрь просовывалась чья-нибудь голова и осведомлялась — правда, каждая по-своему — не здесь ли находится Шестнадцатый.

В конце концов Третьему надоело быть объектом всеобщего паломничества. Он взял лист бумаги, написал на нем большими печатными буквами: «ШЕСТНАДЦАТОГО ЗДЕСЬ НЕТ» — и прикрепил к наружной стороне двери.

Не успел он облегченно вздохнуть, как вскоре в дверь опять постучали и всклокоченная голова Второго осведомилась: раз Шестнадцатый не здесь, то где он может быть? Потом с подобным вопросом обратился Шестой, потом Пятая, потом Десятая…

Третий выругался и содрал свое объявление. Как по мановению волшебной палочки, розыск таинственно исчезнувшего Шестнадцатого тут же прекратился — то ли спортсмен наконец-таки объявился, то ли отпала необходимость его искать.

Но Третьему уже не работалось. Он долго сидел, тупо перечитывая в Книге то место, на котором остановился. С его точки зрения, это была обыкновенная абракадабра:

«…с другой стороны, функция каждого элемента, представляющая собой совокупность устойчивых внешних связей с другими элементами, обусловливается специфическими свойствами данного элемента, а поскольку функции системы есть интегративный результат функционирования ее компонентов, то функции таковых являются результатом воздействия на них общесистемных функций, каковые, в свою очередь…»

«Ну и пускай, — думал Третий. — Непонятно все это, ну и ладно. Обойдемся без понимания. Книга — источник знаний, как утверждает Одиннадцатый. Охотно верю. Только что же это за знания такие, которые не доступны ни мне, ни кому бы то ни было? О чем эти знания? Нет, так, наверное, нельзя сказать. Ведь знание бывает чего-то, а не о чем-то. Что-то я запутался. Интересно, а что там дальше?»

Он лениво перелистал Книгу вперед, но голова тут же заболела еще сильнее, и не стало ни сил, ни желания вдумываться в смысл мудреных слов и фраз, ни стремления разбираться в пространных и бессмысленных — хотя, может быть, наоборот, глубокомысленных — рассуждениях неизвестных авторов Книги. Третий лишь увидел, что в Книге и на этот раз нет конца — на последней странице текст вдруг обрывался словами:

«Следует и в дальнейшем активизировать человеческий фактор и таким образом…»

— Вот таким вот образом, — сказал Третий неизвестно кому и сердито захлопнул Книгу.

После этого он вышел в коридор. Очевидно, недавно тут прошел Девятый, потому что повсюду виднелись свежие таблички с названиями предметов. Так, на потолке через равные промежутки бумажки гласили:

«ВЕРХ», а на полу несмываемой краской было выведено: «НИЗ». Впрочем, вскоре Девятый, видимо, все-таки засомневался в однозначности своих номинаций, потому что дальше на полу было написано то «НИЗ», то «ПОЛ»…

Пока Третий стоял, раздумывая, куда бы податься, сверху по лестнице сбежал Четвертый, неся в руке большой алюминиевый чайник, на котором крупными красными буквами значилось: «ЧАЙ». Потом мимо Третьего пробежал куда-то Шестой. Комбинезон его был еще сильнее промаслен, в углу рта дымилась сигарета, и бурчал он на ходу что-то о сгоревших реле и о том, что ток идет в обход какого-то там контура и что давно пора не то перематывать катушки, не то сматывать уд очки…

А потом в конце коридора появился Двенадцатый, ведший под локоть Второго и что-то вкрадчиво ему на ухо втолковывавший — скорее всего о предстоящем собрании, что, мол, неплохо было бы выступить в прениях, что, дескать, ничего в этом страшного нет, и так далее. Испугавшись, что Двенадцатый опять примется уговаривать его, Третий с деловым видом устремился вправо по коридору и толкнул дверь под номером пять.

Пятая, по своему обыкновению, вела телефонные переговоры. На столе перед ней наличествовал ворох листочков, исчерканных каракулями, чертиками и прочими бессмысленными изображениями, которые люди обычно рисуют, когда заняты своими мыслями. Кроме того, здесь в обильном беспорядке валялись карандаши, скрепки, кнопки и яблочная кожура, а из письменного прибора в виде пухлого голозадого амурчика торчали толстые вязальные спицы.

— Чего тебе, Третий? Проблемы? — агрессивно осведомилась Пятая, зажав ладонью микрофон трубки.

— Да нет, я так, — сказал Третий. — Просто вот зашел посидеть…

— А, — понимающе проронила Пятая. — Ну посиди…

Она указала на стул в углу кабинета. Третий уселся, предварительно ознакомившись с табличкой Девятого:

«СТУЛ ГНУТОКЛЕЕНЫЙ», надежно приклеенной к спинке стула, и стал слушать разговор Пятой с невидимым собеседником.

Правда, разговор этот был какой-то странный. Прижав плотно трубку к своему натруженному до красноты уху. Пятая время от времени издавала отрывистые фразы типа:

— А ты что? А он что? Ну и дурак!

Это длилось довольно долго и без перспективы ближайшего завершения, и Третий хотел было уже подняться и уйти, как вдруг Пятая с напором заявила в трубку:

— Да не слушай ты никого! Дерьмо все это! Ты лучше меня послушай, а я вот что тебе скажу…

Она внезапно швырнула трубку прямо в хаос, царивший на ее столе, и вскочила. Не обращая ни малейшего внимания на опешившего Третьего, стремглав выскочила из кабинета, и стук ее каблучков, удаляясь, постепенно затих.

Третьего всегда разбирало любопытство, с кем Пятая разговаривает по телефону. Он досчитал в уме до ста, но Пятая все не возвращалась. Наконец он решился. Подкравшись к столу, схватил трубку и поднес ее к уху.

В трубке стояла мертвая тишина. Ни гудков, ни шорохов, ничего…

— Алло, — неуверенно позвал Третий. — Кто говорит?

Никто ничего не говорил. Судя по всему, телефон вообще не функционировал. Третий пожал плечами и осторожно положил трубку на бумаги. Чувствовал он себя полнейшим идиотом. Только теперь до него наконец дошло, что ни один телефонный аппарат в городке сроду не работал. Но ведь он сам не раз слышал трели телефонных вызовов, создающие в Рабочем корпусе столь деловую атмосферу!.. Интересно, кто бы мог звонить по неработающим телефонам?

Он невольно прислушался. Ему показалось, что где-то вновь настойчиво звонит телефон. Он открыл дверь и высунулся в коридор.

Телефон действительно звонил — и не где-нибудь, а явно в его собственном кабинете.

Сердце у Третьего екнуло и провалилось вниз. Почему-то ему вдруг представилось, что если он успеет поднять трубку, то некто ответит на все его вопросы, и тогда все непонятное будет объяснено, и тогда все в мире встанет на место.

В несколько прыжков, которым мог бы позавидовать даже Шестнадцатый, он оказался в своей каморке и сорвал с рычага пыльную трубку:

— Я вас слушаю!

— Это я тебя слушаю, — насмешливо откликнулся чей-то смутно знакомый голос.

— В каком смысле? — растерялся Третий.

— Ну, что там стряслось? — нетерпеливо спросил голос.

— Где?

— Где, где, — передразнил голос в трубке. — Не у меня же! Что там у вас происходит, в конце концов?!

— Понятия не имею. По-моему, все спокойно. Работаем, — проговорил Третий, лихорадочно соображая, кем может быть звонивший.

— Ну а в окно тебе ничего не видно? — поинтересовался голос.

Третий на всякий случай глянул в окно.

— Нет, — с недоумением сказал он. — Там только Стена.

— Какая еще стена? — Чувствовалось, что собеседник Третьего готов взорваться.

— Стена. С большой буквы, — пояснил Третий. Диалог с анонимным абонентом ему тоже все больше не нравился.

— Ничего не понимаю, — заявил голос в трубке. — Может, я не туда попал?

— А кого вам надо? — грубо — совсем как Пятая — спросил Третий, начиная злиться.

Но в трубке уже пошли, постепенно замирая, короткие гудки, потом они совсем смолкли, и наступила обычная тишина. Телефон опять не работал.

Третий с досадой бросил трубку, сел за стол и обхватил голову руками. Голова уже не болела, но был в ней какой-то густой туман, напоминающий то жуткое марево, которое вечно висело над Стеной.

Условия задачи на глазах усложнялись, и таяла надежда на то, что когда-нибудь ее удастся решить.

Не хотелось ни думать, ни что-либо делать. Хотелось так и просидеть до конца рабочего дня, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы хоть как-то отгородиться, изолировать свое больное сознание от этого проклятого мира со всеми его проклятыми секретами и загадками.

Но что-то не давало ему покоя. Это было почти физическое ощущение, что если он сейчас перестанет напрягать свой мозг, это будет равносильно тому, что он поднимет руки вверх перед невидимым, ненавистным врагом без лица и названия.

"Надо попытаться вспомнить, что было со мной раньше, — решил Третий. — Начать со вчерашнего дня, постепенно все больше углубляясь в прошлое. Итак, что я делал вчера? О чем думал, когда ложился накануне вечером спать? О чем думал, когда проснулся вчера утром?

Господи, — с внезапным ужасом понял он, — я ведь абсолютно не помню своих вчерашних мыслей! Как ел, пил, работал и общался с остальными — хоть и с трудом, но припоминаю. Даже помню, как пытался в очередной раз взобраться на Стену. Но вот о чем я думал и вспоминал вчера — напрочь отшибло!.. Что же это такое? Так не может, не должно быть, но так получается. А уж если я до конца не могу вспомнить вчерашний день, то что тогда говорить о более отдаленном прошлом!

Ничего не выйдет, — с отчаянием думал он, растирая ноющие тупой болью виски. — Наверное, скорее башка моя разломится на части, чем я что-то выдавлю из нее!

А может, лучше и не пытаться, а? Если что-то тебе не по силам, то надо просто плюнуть, отвернуться и постараться быстрее забыть свой позор, а иначе будешь корячиться до тех пор, пока пупок не надорвешь. Вон, посмотри, как живут и работают другие и бери с них пример. Они-то точно знают, что можно, а что нельзя. Что стоит делать, а чего делать нет смысла ни при каких обстоятельствах. Если чего-то не знаешь — не беда, можно вполне обойтись и без этого. От многих знаний — много печали, как сказал кто-то. А если чего-то не помнишь — еще лучше: чем меньше воспоминаний, тем меньше переживаний, так что голова не будет болеть. Живи как живется и благодари судьбу за каждый прожитый день. Утешай себя тем, что все могло бы быть хуже, чем есть. Надейся на то, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня. Будь проще, как любит говаривать Двенадцатый, и люди потянутся к тебе".

Он скрипнул зубами от приступа внезапного гнева. «Ну нет, этого от меня вы не дождетесь, — сказал он каким-то безликим призракам, мелькающим перед его мысленным взором. — Хотите превратить меня в муравья, амебу, игрушку? Вот вам, выкусите-ка! Пусть моя голова от напряжения взорвется и мозги (разлетятся кровавыми ошметками по стенам, но я все равно буду думать о своем! Никакой другой задачи у меня в этом мире нет».

Взгляд его упал на раскрытую Книгу, и тут вдруг ему пришло в голову, что он сам мог бы писать. Не переписывать чужие фразы, а излагать свои мысли. И еще записывать все, что с ним происходит. Описывать весь день до малейших деталей и фиксировать свои внутренние переживания, чтобы завтра или когда-нибудь еще, затруднившись вспомнить то, что с ним было раньше, он мог бы прочесть свои записи и восстановить прошлое, рассеять окутывающий сознание туман, как стирают толстый слой пыли со старой картины… Может быть, это в будущем поможет ему сделать какие-то выводы об этом мире, и тогда наверняка прояснится и все остальное!

Он захлопнул Книгу и сунулся в сейф, чтобы взять стопку чистых листов. Однако оказалось, что прежние запасы бумаги кончились, а значит, надо начинать новую пачку. Для этого пришлось разобрать завалы писчих принадлежностей, нагроможденных на верхних полках, и неожиданно откуда-то слетела и рассыпалась по полу тощая картонная папка-скоросшиватель, в которой лежали какие-то исписанные бумаги. Третий стал собирать их и с удивлением обнаружил, что листочки в папке исписаны его почерком. В этом он никак не мог ошибиться. Но если это были результаты его труда над Книгой, то почему он оставил их здесь, а не сдал, как полагается, в конце рабочего дня Десятой?

Он вернулся за стол и принялся читать текст на листках. Для этого ему пришлось вдумываться в смысл написанного и отчаянным усилием воли пытаться удержать этот смысл в памяти. Занятие это оказалось таким непривычным для него, что в голове опять возник знакомый туман, сильно заломило виски и затылок, но Третий не сдавался. Он прочитал текст несколько раз, прежде чем смог осмыслить и запомнить его.

Это было описание сегодняшнего дня — как он просыпается, ничего не помня и не понимая окружающего мира; как одевается, прислушиваясь к спору о погоде между Седьмым и Восьмым; как разговаривает о Стене с Пятнадцатым во время завтрака; как Девятый клеит таблички с наименованиями различных предметов, как Седьмой и Восьмой роют и одновременно закапывают канаву, как он опаздывает в Рабочий корпус, а дежурный Четвертый упрекает его; как он, Третий, уходит с головой в переписывание Книги, а потом пытается преодолеть Стену через дверь, указанную ему Одиннадцатым.

Те же события, те же лица и те же разговоры, что и сегодня, — все повторялось одно к одному. День, который он когда-то описал, и день сегодняшний были похожи как две капли воды.

За одним исключением, причем весьма существенным.

День, который был, так сказать, текущим, еще не закончился, а события, запечатленные почерком Третьего, описывались вплоть до самого вечера. Если в том мире, где существовал этот странный городок, окруженный Стеной, один и тот же день повторялся заново, потому что время здесь было замкнуто в кольцо длиной в сутки, то теперь у Третьего был реальный шанс узнать, что ожидает его впереди.

Теперь разгадка всех тайн была близка, и оставалось совсем небольшое усилие, чтобы дотянуться до нее. Он в этом был почему-то уверен. Но прежде всего следовало дочитать текст до конца. Свой собственный текст.

Глава 3

"После ужина все остались в столовой. Столы были сдвинуты к одной стене, стулья — расставлены рядами, а перед ними был сооружен импровизированный президиум: стол с двумя стульями — почетные места для Первого и Двенадцатого. Когда все расселись, Первый поднялся со своего места и откашлялся. В руках у него был исписанный лист бумаги. Все было как положено.

Я незаметно оглядел своих соседей.

Справа от меня дремал бездельник и любитель сна Пятнадцатый. Впереди спорили о погоде на завтра Седьмой и Восьмой. Слева сильно пахло потом и канифолью — восседавший там на стуле верхом Шестнадцатый меланхолично разминал кисти рук с помощью каучукового мячика. Сзади, ковыряясь в зубах спичкой, Пятая безапелляционно заявляла успевшему смениться с дежурства Четвертому, что всё в мире — дерьмо и что лично она ничему и никому не верит.

Наконец собрание началось.

— Много времени я у вас отнимать не буду, а скажу об итогах сегодняшнего дня одним мазком, — сразу объявил Первый. Его обычная рассеянность сменилась зловещей решительностью и нездоровым возбуждением. — Хочу отметить лишь два момента. В целом день был проведен нами целесообразно. Однако, — тут он сделал грозную паузу, обводя присутствующих взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, — имелось и много непонимания своих задач! Я не буду носить камень за пазухой на кого-то и в целом, но когда отдельные пытаются провести меня вокруг пальца, то пусть они не надеются!

В зале повисла почтительная тишина. Все старались не встречаться взглядом с оратором. А Первый, все более разъяряясь и уже окончательно забыв о заготовленном для него Двенадцатым конспекте выступления, продолжал:

— Поэтому проблема дисциплины и добросовестности будет стоять у нас и звучать в полный голос! Вот возьмем, к примеру, всем нам известного Пятнадцатого. Кстати, где он?

Пятнадцатый беспробудно спал, склонив голову на плечо Тринадцатому, который время от времени безуспешно пытался от этой головы отстраниться, дабы не быть обвиненным в потворстве бездельнику. Услышав вопрос Первого, Тринадцатый сильно толкнул Пятнадцатого локтем в бок, тот очнулся и рефлекторно вскочил, ошарашенно хлопая заспанными глазками.

— Вот вы, Пятнадцатый, — сказал Первый, обвиняюще вытянув указательный палец в направлении объекта своего возмущения, — вы уже настолько распустились, что вам скоро и во сне захочется спать!

Пятнадцатый что-то еле слышно пробормотал себе под нос. Аудитория осуждающе молчала.

— Да он нарочно спит! — выкрикнул кто-то из последнего ряда. — Он думает, что спящего его никто не заметит — как страус, который прячет голову в песок от опасности!

По рядам пробежал дружный смех. — Тихо! — поднял руку Первый и вновь обратился обвинительным тоном к Пятнадцатому. — Своими прогулами вы срываете весь разгар рабочего процесса! Где вы болтались сегодня весь день? Вы опять спали! Мне уже надоело с вами вести речи на эту тему!

Пятнадцатый что-то пробормотал. Аудитория неодобрительно молчала.

— Что-то вы никак не можете привести себя к общему знаменателю, Пятнадцатый, — продолжал разошедшийся не на шутку Первый. — В моих глазах вы наложили на себя неправильный отпечаток в плане бездеятельности!

Пятнадцатый опять что-то пробурчал.

— Ладно, садитесь, — внезапно смягчился Первый. Взгляд его нашел другую жертву, и у меня невольно что-то сжалось внутри. — А теперь вы. Третий. Вставайте, вставайте!

Я поднялся.

— Вы опять пытались сегодня дезертировать за Стену, — негодующим тоном констатировал Первый. — Причем в разгар рабочего дня! Слушайте, вы уже становитесь мозолью на моих глазах, потому что о вас и вокруг вас давно ходят всякие разговоры!

Я постарался отключить органы своего слуха. Опыт показывал, что в подобных ситуациях лучше всего было не возражать и не доказывать свою правоту Первому и всем остальным, а смиренно внимать, потупив взор.

Тем не менее отдельные обрывки речи разгорячившегося Первого до меня все-таки доносились.

— Я вас категорически отказываюсь понимать, Третий, — говорил он, пристукивая кулаком по столу, словно заверяя каждое свое слово незримой печатью. — Или, простите, я — дурак, или вы чересчур умно себя ставите. Но отлынивать от работы самовольно я вам не позволю!

Голос Пятой громко произнес:

— Конечно, дурак!

Первый вздрогнул и смешался. Однако реагировать на подобные выкрики он, видимо, считал ниже своего достоинства. Выразительно покосившись на Двенадцатого, он сказал:

— Ладно, Третий, садитесь, но учтите, что на общем фоне вы фигурируете не в очень лестных оттенках. И если вы еще хоть раз сделаете поползновение на .упомянутый мной вопрос, то вам не поздоровится лично от меня!

Потом он заглянул в свою шпаргалку и провозгласил:

— В отношении задач на завтра. Завтра у нас начинается очередной раунд. В том смысле, что работать мы с вами будем по обычному ритму.

Среди собравшихся кто-то захихикал.

— В общем и целом, — невозмутимо продолжал Первый, — что касается задач, то тут у нас имеется еще много темных пятен на пробелах!

— Пятна есть пятна, — во всеуслышание произнес Одиннадцатый. — Пятна и на солнце бывают. Первый с осуждением нахмурился.

— Реплики на эту тему с места абсолютно неуместны, — сказал он. — У всех еще будет возможность высказать свое мнение.

По рядам пробежал ропот. Четвертый робко зевнул. Седьмой с Восьмым зашептались.

— Я требую тишины и внимания! — привстав, сказал Двенадцатый. — Кому не интересно — тот может выйти!

Все притихли, обескураженные таким заявлением. Первый опять заглянул в свой листок.

— В общем и целом, — устало сказал он, — уклад нашей жизни должен быть затянут на все гайки. Вот этот момент я попрошу хотя бы мысленно иметь в виду. Я закончил.

Он убрал листок в карман комбинезона и опустился на свое место в «президиуме».

— Какие будут вопросы? — полюбопытствовал, вставая, Двенадцатый.

Вопросов не было. За окном уже было темно.

— Хорошо, — не удержался Двенадцатый. — Кто желает выступить?

Выступать не желал никто.

— Что ж, тогда слово предоставляется Второму, — объявил Двенадцатый.

Второй поднялся, теребя от волнения свою неразлучную рулетку.

— Я не собираюсь много и долго говорить, — заверил он. — Постараюсь быть краток…

Однако выступал он не меньше получаса. Вначале нудно говорил о дисциплине, о том, что каждому нужно быть дисциплинированным, что нарушать трудовую дисциплину нехорошо, потому что нужно работать всем и каждому на всеобщее благо. Но потом он неожиданно свернул на проблему измерений, и оказалось, что сегодня он что-то (что именно — Второй предпочел умолчать) измерил, и результат этого измерения отличался от вчерашнего на целых две десятых миллиметра, а между тем это «нечто» должно было быть неизменным, а иначе нас всех погубит новая Катастрофа.

При упоминании о Катастрофе зал почему-то ожил и забурлил. Второго чуть ли не силой усадили на место, и все стали требовать слова. Разумеется, кроме меня (я, признаться, был растерян и ничего не понимал) и Пятнадцатого, которому решительно все было «до лампочки»…

Дискуссия была жаркой и продолжительной. Каждый выступавший отстаивал свою точку зрения (к сожалению, мне так и не удалось почерпнуть из выступлений никакой полезной для себя информации), а в его адрес раздавались ехидные реплики и саркастические выкрики. В конце концов оппоненты перешли на личности, все переругались, и из-за гвалта вообще ничего уже нельзя было понять.

Двенадцатый стучал по столу карандашом, пока карандаш не сломался. Наконец Первый вскочил и зычно проревел:

— Пре-кра-тить!

В зале воцарилась тишина.

Первый обвинил всех выступавших в прениях не просто в демагогии, а в «распустившейся донельзя демагогии», но тут же сам предложил принять все, что было сказано на сегодняшнем собрании, к сведению, и поспешно закрыл совещание.

Не глядя друг на друга, все стали расходиться из столовой.

Пора было ложиться спать. Завтра предстоял новый рабочий день. Выходных тут не было в принципе.

Неожиданно меня за рукав кто-то ухватил. Я повернулся и обомлел. Передо мной смущенно улыбался Четырнадцатый.

— Ты… это самое… в шахматишки или во что еще сыграть не желаешь? — спросил он меня.

Я обомлел повторно. Как говорят в таких случаях, завтра должен снег пойти, если уж этот затворник и угрюмый мизантроп сам напрашивается на общение. Ц

— Действительно: почему бы нам не сыграть? — сказал я. — Особенно во «что-то еще»…

Мы отправились к Четырнадцатому в комнату. По дороге к нам присоединились Девятый и Одиннадцатый. Загадочная игра под названием «что-то еще» оказалась тривиальным кингом, которым мы провели пять туров. Заодно выяснилось, чем занимается Четырнадцатый в своем подвале. Таинственно подмигнув нам, он извлек на свет из своей тумбочки пузатую бутыль, наполненную какой-то мутной жидкостью, и граненые стаканы. «Для прояснения разума, — пояснил он, разливая жидкость по стаканам. — Сорок пять градусов, не сомневайтесь, — продолжал он. — Чистая, как слезинка ребенка!» Мы выпили и стали играть. По мере игры Четырнадцатый заботливо подливал новые порции, так что играть действительно стало интересно и весело.

Первую партию удалось выиграть мне, но это была моя единственная удача в тот вечер. Потом фортуна повернулась лицом к Девятому и не выпускала его из своих цепких объятий до конца игры.

Совершенно не помню, о чем мы разговаривали параллельно со шлепаньем карт по столу. Трех стаканов хватило, чтобы отбить даже ту память, остатки которой теплились в моем мозгу. Помню только, как Девятый и Одиннадцатый спорили на какие-то отвлеченно-абстрактные темы, как Четырнадцатый гудел: «Это все несущественно, ребята. Чья очередь сдавать?» — или что-то в этом роде.

Не то под влиянием самодельной «детской слезинки», не то из-за дурацкого стремления отыграться, но мне казалось, что время тянется слишком медленно. Однако засиделись мы далеко за полночь, и игру пришлось прекратить только тогда, когда, в ответ на вопрос Девятого: «Эй, Одиннадцатый, ты будешь ходить?» — тот глубокомысленно изрек: «Н-нельзя х-хо-дить, если н-нет… ик… ног!», после чего рухнул лицом на стол и захрапел. Девятый и Четырнадцатый поволокли его спать, а я отправился к себе.

Голова шумела так, будто в ней поселилась стая неугомонных птиц, то и дело хлопающих крыльями и орущих во всю глотку.

Что-то, однако, ворочалось в ней на этом фоне, не давая мне покоя. «Ладно, завтра вспомню», — решил я.

Я вошел в свою комнату и зажег свет. В комнате все было как обычно и в то же время что-то было не так, как надо. То ли чего-то не хватало, то ли, наоборот, что-то было лишним.

Наверное, мне понадобилось бы много времени, чтобы сообразить, что изменилось в моем жилище, если бы не голос, раздавшийся за моей спиной.

— Ты долго будешь торчать столбом посреди комнаты? — осведомился с ноткой нетерпения этот голос. — И вообще, где ты шатаешься столько времени? Я тут жду его, жду, а он все не идет!

Голос был женским и принадлежал кому-то знакомому… то бишь знакомой. Я оглянулся, и до меня тут же дошло, что было не так в моей комнате.

На кровати, натянув на себя одеяло до самого носа, затаилась Десятая, а на стуле, который попался мне на глаза, едва я вошел, были небрежно развешаны предметы ее одежды. Все без исключения.

— Ты что? — тупо спросил я Десятую. — Ты случайно не перепутала мою комнату с комнатой Первого?

— Что-о? — протянула она. — Ах ты, нахал!.. Твое счастье, что ты далеко от меня, а то я бы дала тебе пощечину за такие оскорбления!.. Сам назначил мне свидание, понимаешь, а теперь издеваешься над женщиной, да?

По-моему, на глаза ее даже навернулись слезы.

— Ну-ну, — сказал я, вырубая верхний свет и принимаясь поспешно раздеваться. — Прости меня, малышка… Черт бы побрал Четырнадцатого с его картами — от игры совсем ум за разум зашел!.. Ты, наверное, замерзла, да? Я сейчас тебя погрею.

Снимая комбинезон, я на ощупь обнаружил, что во внутреннем кармане что-то есть, и вывернул его наизнанку. Это были листы стандартной писчей бумаги, сложенные вчетверо, и огрызок карандаша.

И тут я вспомнил, как в самом конце рабочего дня решил перед сном перенести на бумагу события этих суток, дабы назавтра не начинать все с нуля. Я нерешительно почесал руку, от ночной прохлады начинавшую покрываться «гусиной кожей», но из темноты донесся жаркий шепот Десятой: «Ты скоро?» — и я опять спрятал бумагу и карандаш в карман. В данной ситуации это было не актуально.

Мой выбор был вознагражден Десятой по достоинству. Я даже не ожидал, что нам с ней будет так хорошо. Днем она выглядела такой ершистой и неподступной — просто-таки ежик в юбке! — а в постели неожиданно оказалась нежной, самозабвенно отдающейся и жадно требующей все новых ласк женщиной.

Мы с ней позабавились несколько раз подряд, а потом меня сморил короткий сон, вынырнув из которого, я обнаружил, что Десятой рядом со мной уже нет и одежда ее куда-то исчезла, только в комнате витает еле уловимый аромат ее духов да подушка все еще сохраняет запах ее волос.

Спать мне больше не хотелось, и головная боль моя сразу прошла, так что я достал из кармана комбинезона листки, чтобы все-таки записать сегодняшний день.

Однако писать мне опять помешали.

Дверь с легким скрипом растворилась, и в комнату мою вошел чей-то освещенный лишь лунным светом из окна силуэт, в котором я с удивлением и легким испугом узнал Первого. Видно, он еще не ложился, потому что был полностью одет.

Он уверенно сел на край моей кровати и сказал:

— Нам нужно поговорить, Третий.

— О чем? — машинально спросил я, а сам подумал, что начало нашего общения весьма смахивает на диалоги с участием Седьмого и Восьмого. Только вот говорить со мной Первый намерен явно не о погоде. Может, он хочет разобраться со мной как с мужчиной из-за Десятой?

— Я же вижу, как ты мучаешься, и, поверь, мне искренне жаль тебя, — сказал Первый. — Но я не пойму, чего ты хочешь, парень.

— Я хочу всего-навсего узнать, кто я такой, кто такие мы все, где мы находимся и зачем, — сказал я, решив больше не запираться. Может быть, мне и удастся что-то вытянуть из Первого — ведь сейчас он совсем не похож на того, каким бывает днем. — Но для этого я должен вспомнить, понимаете? Вспомнить все, что было раньше.

— Ну и как — получается? — деловито осведомился Первый.

—Нет.

— И не получится!

— Почему?

— Потому что нельзя вспомнить, если нет памяти. «Нельзя ходить, если нет ног», — мгновенно вспомнил я недавние слова Одиннадцатого.

— Как же мне быть? И что мне делать? — вслух спросил я.

Первый тяжко вздохнул.

— Твоя ошибка, Третий, заключается в том, что ты пытаешься найти кого-то, кто бы знал ответы на твои вопросы. Поэтому ты то начинаешь приставать к другим, то тебе мнится, что разгадка скрывается по ту сторону Стены, и тогда ты слепо бьешься в нее лбом. А на самом деле разгадка — в тебе самом, но проблема в том, что ты никак не можешь нащупать верный путь к ней.

— Значит, никто больше не знает, что происходит с нами?

— Почему же? — усмехнулся Первый. — Решение твоей задачки известно, например, мне.

— Да? Но почему вы его скрываете? Почему не рассказываете то, что знаете, остальным?

— А зачем? Во-первых, это никого, кроме тебя, не интересует. Им и без этого знания неплохо живется, верно? А во-вторых, если даже каким-то образом все узнают правду о мире, то они тут же попытаются перекроить его на свой лад, ты согласен? Поверь, ничего хорошего не будет, если эта толпа, например, полезет крушить Стену.

— Почему? — спросил я.

И тогда Первый рассказал мне все.

Оказывается, раньше мы были экипажем звездолета, и было нас шестнадцать. Катастрофа произошла, когда мы находились в полете за много парсеков от Земли. В результате сбоя автоматических систем управления взорвался реактор, и пятнадцать членов экипажа мгновенно погибли. Он, Первый, чудом уцелел и шансов на то, что его на полуразрушенном корабле когда-нибудь найдут, не было. Вероятность этого была настолько ничтожна, что ею можно было пренебречь. К счастью, кое-что из бортового оборудования и источников энергии после взрыва сохранилось, и Первый начал с того, что окружил силовым полем тот кусочек корабля, который пострадал при катастрофе меньше других. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы создать полностью автономный мирок, бесперебойно обеспечиваемый воздухом, энергией, пищей и всем прочим, необходимым для жизни.

Когда все было готово, он понял, что не сможет вынести одиночества. Человеку обязательно нужно общество себе подобных, иначе он перестанет быть человеком. К великой радости Первого, в Главном Мозге звездолета сохранились информационные матрицы личности его погибших товарищей, и, пользуясь системами клонирования, он сумел воссоздать точные копии всех членов экипажа. Но при материализации клонов в программе обнаружились повреждения, в результате чего двойники погибших оказались лишенными памяти о том, кто они и что произошло накануне их «второго рождения»… Сначала Первый хотел уничтожить этих гомункулюсов, но потом решил оставить такими, какими они получились. А потом он сделал вывод, что должен всячески скрывать от них правду и делать вид, что он — такой же, как они…

— Значит, я не человек? — удивленно спросил я. Рассказ Первого был таким невероятным, что просто не укладывался в голове.

Но Первый не успел ничего сказать. Потому что из открытого окна прозвучал чей-то знакомый голос:

— Нет-нет, ты — человек, Третий, не бойся! Неужели ты поверил этому бреду?

Темный силуэт по-кошачьи мягко вспрыгнул на подоконник и одним прыжком очутился перед моей кроватью. Лунный свет упал на его лицо, и я оторопел. Пришелец оказался… Четвертым! Но сейчас он был не тот неуверенный в себе тип, каким его все привыкли видеть. И говорил он теперь властно и спокойно.

— Неужели ты веришь ему, Третий? — повторил он. — А тебе, сволочь, давно пора идти спать, а не сбивать с толку людей своими баснями! — сказал он Первому, и тот вовсе не возмутился, а, будто так и надо было, быстро встал и вышел из комнаты, опасливо косясь на Четвертого.

— С ним только так и надо, — довольно сообщил мне Четвертый. — А ты тоже хорош: развесил уши, вот этот тип и наплел тебе с три короба! «Звездолет»! «Клонирование»! Это он знаешь, где нахватался таких словечек? До суда был программистом, да, видно, в свободное время всякую фантастику почитывал…

— До какого суда? — спросил я.

— А, я и забыл, что ты тоже — пень пнем и ничего не помнишь, — небрежно проронил Четвертый, закуривая сигарету. — Тогда слушай меня внимательно. Хоть это и не положено разглашать, но тебе я расскажу все, ты вроде бы — парень свой. Да и не запомнишь ты ничего, проснешься завтра — как стеклышко, без памяти то есть. Док сказал, что у вас с оперативной памятью ба-альшие проблемы.

Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.

Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».

Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.

— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.

— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня

— А ты?

— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!

Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…

Додумать я не успел.

— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.

Это был не кто иной, как Двенадцатый.

— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.

— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.

Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.

— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.

— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.

Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.

— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.

Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.

Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.

Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.

Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.

— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.

Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.

— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?

— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?

— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!

— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…

Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.

Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.

Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.

У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.

И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.

Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.

Что я сейчас и сделаю.

Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?

Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"

Глава 4

Однако рукопись на этом вовсе не кончалась.

Перевернув последний листок, Третий обнаружил на обороте несколько приписок.

Первая из них, сделанная уже не карандашом, а чернилами, гласила:

"Вспомнил о своем дневнике лишь тогда, когда уже был готов заснуть. Пришлось быстренько одеваться и опять тайком пробираться в свой рабочий кабинет. Сейчас пишу это за своим письменным столом, чтобы не мотаться туда-сюда несколько раз.

Перечитал несколько раз то, что я написал вчера (или в какой-то другой день?), — и поразился, как повторяются одни и те же события. Будто все, что со мной происходит, было записано на пленку, а теперь некто прокручивает этот фильм от начала до конца. Поэтому нет смысла повторять описание сегодняшнего дня.

Лучше запишу то, что мне пришло в голову, пока я читал и узнавал свой же текст.

Первое. Не знаю, как там насчет тайного наблюдения за мной с Их стороны, но то, что меня всячески пытаются отвлечь от поисков истины, теперь уже не вызывает никаких сомнений. По-моему, я разгадал Их стратегию. Она заключается в том, чтобы на каждом шагу подбрасывать мне якобы очень важные, но на самом деле не стоящие яйца выеденного ребусы. Типа странностей в поведении тех, с которыми я вынужден торчать в этой клетке. Одна Пятая с ее разговорами по вечно неработающему телефону чего стоит! То же самое относится и к двери в Стене, которую Они услужливо мне подсовывают всякий раз, .когда я приближаюсь к запретной черте. А самыми коварными ловушками, на мой взгляд, являются ночные визиты Первого, Четвертого и Двенадцатого, а также их версии насчет происхождения нашего замкнутого мира. Не думаю, что кто-то из этих персонажей — а они действительно смахивают на персонажей какой-нибудь приключенческой книжки — сознательно ведет двойную игру. Скорее всего это — марионетки, манипулируя которыми, Они пытаются окончательно запутать меня и сбить с толку. Ведь по тем россказням, которые я слышу, выходит, что мне нет никакого резона рваться за Стену.

Второе. Мой первоначальный вывод о том, что Они замкнули время в кольцо, вследствие чего мы обречены проживать один и тот же день, опровергнут самим фактом наличия данной рукописи. Если бы Они по прошествии двадцати четырех часов возвращали наш мир к «нулевой» отметке, то сейчас этих записей просто не было бы в моем сейфе. А поскольку это не так, то значит — время тут ни при чем. Это наше сознание запрограммировано на вечный повтор одних и тех же мыслей, переживаний и поступков. Для чего Им это понадобилось — трудно сказать, но сейчас главнее не это, а другое. У меня есть шанс изменить ход событий и с каждым повтором, выражаясь военными терминами, расширять тот плацдарм, который был мною отвоеван в борьбе с Ними!

Что я и собираюсь делать".

Второй постскриптум, судя по тому, что он был написан карандашом, причем наспех, а если судить по местами наползающим друг на друга строчкам и словам — то и буквально на ходу, явно относился к следующему дню. Он был более коротким, чем предыдущая запись:

"Первая, но очень важная победа! Сегодня мне удалось вспомнить про свой дневник сразу после вечернего собрания, а не в кровати перед сном. Тем самым мне удалось отвоевать у Них сразу несколько часов, которые я довольно плодотворно употребил для развития успеха предыдущих дней.

Вместо того чтобы резаться в карты и нагружаться мерзким пойлом в компании Четырнадцатого, Седьмого и Восьмого, я сразу же вернулся в свой кабинет — тут, правда, мне пришлось отбиваться от дежурившего по Рабочему корпусу Шестого, который смолил одну сигарету за другой и все порывался поведать мне жуткую историю о том, как у него после обеда перегорели сразу три реле, — и возобновил свою подпольную писанину.

Когда в памяти моей окончательно восстановились позавчерашние события и вчерашние выводы (данные временные определения употреблены мною условно, чтобы хоть как-то обозначить последовательность своих действий), то словно что-то сдвинулось в моем мозгу — будто вылетела какая-то невидимая затычка, сдерживавшая напор воспоминаний.

Правда, воспоминания эти весьма сумбурны и неразборчивы, но буду надеяться, что когда-нибудь я смогу действительно вспомнить все.

Не буду сейчас описывать те видения, которые хлынули в мою бедную голову беспорядочным потоком. Если завтра я прочитаю эту запись, то наверняка сумею воспроизвести их в своем мозгу. Это — как минимум.

К тому же у меня мало времени. Шестой куда-то звонит (опять по неработающему телефону!), и я слышу, как он то и дело упоминает меня. На всякий случай надо переместиться в свою комнату, выгнать к чертовой матери эту шлюху Десятую, запереться и никого не пускать!"

(С этого места почерк сделался трудноразборчивым и торопливым.)

"Уф, вот я и добрался до своей берлоги! Вроде бы все прошло гладко, хотя я слышу в коридоре какие-то тревожные голоса. Не из-за меня ли такой переполох?

Буду писать только главное. Решение Задачи сдвинулось с мертвой точки, понимаешь? (Я уже привыкаю обращаться к самому себе, сдвинутому по времени на сутки вперед, как к другому человеку. Хотя, если вдуматься, между мной-сегодняшним и мной-завтрашним наверняка будет иметься большая разница.) И не потому, что в ее условиях произошли изменения. Изменился я сам, поняв, что Задача все-таки имеет решение.

Чтобы познать окружающий мир, надо сначала познать самого себя. Это — главное. А уж потом можно думать над тем, как этот мир изменить и стоит ли его вообще менять. Но это будет совсем другая задача.

И еще кое-что очень важное.

Путь к решению Задачи хотя и достаточно прост, но требует неимоверных усилий. Надо непрерывно — ежеминутно и ежесекундно — думать над ней, а не утопать в трясине пустых занятий, удовлетворения физиологических потребностей и наслаждения суррогатными удовольствиями. Надо не отвлекаться от решения основной задачи, когда твои незримые противники пытаются пустить тебя по ложному следу странными, но не имеющими отношения к цели твоих стараний головоломками. И тогда рано или поздно ты неизбежно решишь любую проблему.

ПОСТАРАЙСЯ КАК МОЖНО ДОЛЬШЕ НЕ СПАТЬ!

Не знаю, как именно, но, наверное, когда ты засыпаешь, Они и производят «сброс» твоего сознания «на ноль». Так что чем больше ты не спишь, тем больше восстанавливается твоя прежняя личность.

Во всяком случае, мне этой ночью удалось вспомнить, как меня зовут. Я даже завидую немного тебе — ведь тебе завтра опять предстоит это счастье открытия самого себя.

Меня — и тебя, мое «эго», хотя, возможно, это словечко тебе пока еще неведомо, — зовут Гарс.

Все, на этом писать кончаю. Не потому, что решил сдаться в борьбе со сном, а просто потому, что иначе я не успею слетать в Рабочий корпус, чтобы положить дневник на место и вернуться обратно до общего подъема.

Прощай — и успеха тебе!"

Глава 5

Сначала он вообще не хотел идти на собрание. Но потом решил, что не стоит привлекать к себе внимание. Не тех людей под номерами, которые изо дня в день слепо двигались по замкнутому кругу, а тех, кто мог наблюдать за каждым его шагом.

Думать и вспоминать он мог и сидя на жестком стуле в столовой, под искусственно-гневный голос Первого.

И он так и поступил. Он постарался уйти в себя, как это обычно делал Четырнадцатый, когда к нему приставали с расспросами. Он старался не отвлекаться на разглядывание соседей и на вслушивание в витиевато-пустые речи выступавших.

Он-вчерашний был прав.

Сегодня вспоминать было еще легче. В мозгу все быстрее раскручивались невидимые шестеренки, которые ранее были покрыты ржавчиной бездействия и пылью забвения.

Запись, которую он делал на протяжении трех предшествующих дней, лежала в кармане комбинезона, но теперь она ему была не нужна.

За то время, пока длилось собрание, он успел вспомнить все — или почти все. Вначале — пресную, мирную жизнь в поселке под названием Очаг, за Горизонт которого нельзя было выходить; свои конфликты с женой на этой почве; первую вылазку, которая была слишком многообещающей; насилие над односельчанами во имя их освобождения из плена Купола и горькое разочарование, когда он вместе с обманутыми им земляками оказался обречен на гибель в страшной Мертвой зоне. Потом он вспомнил и остальное: как его приютили сердобольные когниторы, дали ему знания, работу и жилье, но Отняли самое главное — право на свободу и самостоятельность; как он сумел проникнуть в секретные помещения Когниции и как сделал там открытие, что его исследуют, как диковинное животное.

Он вспомнил и самый последний эпизод, который произошел непосредственно перед тем, как он очнулся в этом мире, окруженном Стеной.

…Тогда, нажав наугад одну из кнопок, он вынырнул в каком-то совершенно секретном отсеке, где было Много охраны. Охранники его не ждали, а он был настроен весьма решительно. Это обстоятельство плюс фактор внезапности помогли ему уложить на площадке перед «лифтом» двоих дюжих молодцев, вооруженных до зубов, преодолеть длинный коридор, где он вырубил еще двоих — на этот раз не голыми руками, а с помощью оружия, захваченного у той парочки, что осталась приходить в себя, лежа на полу, —и проникнуть через массивный люк, похожий на те, что имеются в подводных лодках, в зал без потолка, но с высокими стенами. В этом зале имелось несколько рядов очень странных кабин, напоминавших древние саркофаги, только поставленных «на попа» и оснащенных прозрачными колпаками. В некоторых кабинах уже находились люди, которые манипулировали кнопками на панелях, светившихся разноцветными огнями индикаторов. Время от времени раздавался глухой хлопок — и человек, прятавшийся под прозрачным колпаком, куда-то исчезал из кабины, и тогда его место занимал другой (к каждой кабине терпеливо стояла небольшая очередь).

Это было похоже на тренировки цирковых иллюзионистов, которые испытывают свой коронный трюк с исчезновением ассистентов, но Гарс не был намерен относить себя к числу восхищенных зрителей. Тем более что за его спиной в коридоре уже раздавался топот погони.

Пустив длинную очередь над головами людей в зале, он одной рукой рванул на себя колпак кабины, в которой устраивался поудобнее молодой человек с большой сумкой за плечами, а другой рукой помог молодому человеку покинуть кабину — правда, против его воли. Когда колпак, повизгивая сервоприводом, опустился, отгораживая его тело от зала, Гарс впился взглядом в панель, которая призывно мигала у него перед лицом, и слегка опешил.

Кнопки на этой панели, как и в «лифте», были подписаны, но тут надписи на шильдиках были более красноречивыми. Видно, само собой разумелось, что человек, сумевший попасть в этот зал, достоин самого высокого доверия и незачем забивать ему мозги какими-нибудь дурацкими шифрами и кодами.

На одной из кнопок значилось слово «Берлин», на другой — «Массачусетс», на третьей — «Галлахен», на четвертой — «Оазис Безымянный» и так далее. Здесь можно было выбрать практически любой населенный пункт планеты — и, судя по «исчезновению» людей из кабин, которые происходили в присутствии Гарса, отправиться туда. Мгновенно перенестись без каких бы то ни было транспортных средств. Кажется, это в фантастике называлось телепортацией.

Но были здесь и другие кнопки. «Штаб экстроперов»; «Клуб превенторов». «Передовая». «Наблюдательный пункт номер два». «Поверхность». «Марианская впадина». «Лунный центр» — и другие.

Так вот чем объяснялись могущество и неуязвимость Когниции, понял Гарс. От своих людей, имеющих свободный доступ не только в любой Оазис, но и в стан воюющих сторон, когниторы получали важную информацию, которую использовали в своих интересах. Еще немного — и через этих же агентов Когниция начнет проводить операцию, целью которой является установление своего господства на планете.

В зал ворвались охранники с оружием в руках. Они разевали рты в неслышном крике, устремляясь к той кабине, где находился Гарс. Надо было убираться отсюда, пока не поздно. Гарс протянул руку к панели, но последний взгляд, который он бросил на людей в зале, выхватил из множества лиц одно, которое было ему знакомо с детства.

И тогда он понял, кого видел в коридоре возле склада электроники входящим в секретную дверь. Это был не кто иной, как учитель Айк. Шок буквально парализовал все тело Гарса, и он опоздал с нажатием кнопки. А в следующее мгновение колпак брызнул в лицо осколками, разлетевшись от прямого попадания, и огоньки на панели телепортации погасли разом, будто их задул сильный ветер, и свет в зале тоже погас — видимо, кто-то обесточил системы энергоснабжения кабин.

А потом свет погас и в голове Гарса.

Сразу после собрания он, как и в прошлые дни, сразу отправился в свою комнату, заперся на ключ, тщательно зашторил окна и, усевшись на кровати, принялся писать.

Теперь ему было что запечатлеть на бумаге. Может быть, в следующий раз он вспомнит еще больше. Ведь сейчас вместе с воспоминаниями о пребывании в Когниции к нему вернулся и тот арсенал знаний, который он получил во время учебы в подземелье, но главное до сих пор оставалось для Гарса загадкой: как преодолеть Стену, которая служила Горизонтом для этого нелепого мира.

Он писал, почти не отрываясь, до глубокой ночи. Несколько раз к нему кто-то ломился — он не обращал внимания. Потом в дверь раздался робкий стук, и голос Десятой стал умолять впустить ее, «чтобы поговорить о чем-то важном», но он и тогда не откликнулся. Потому что знал, чем кончаются подобные разговоры. Уже в первом часу ночи кто-то принялся барабанить в оконное стекло — но он лишь убавил свет «ночника» до минимума и продолжал писать.

Больше всего он боялся, что его бывшие коллеги, запершие его в этой проклятой «биосфере», заподозрят неладное и предпримут какие-то энергичные меры, чтобы помешать ему закончить рукопись. Им это наверняка ничего не стоило.

Но все обошлось, и он благополучно добрался до финальной точки в своем повествовании. Последние Строчки пришлось писать чуть ли не микроскопическим почерком — места на листах не хватало, чтобы вместилось все, что он хотел зафиксировать.

Наконец он свернул листочки пополам— их набралась довольно пухлая кипа, — спрятал за пазуху и прислушался. В здании было тихо: видимо, даже самые заядлые полуночники уже спали глубоким сном, не ведая, что невидимые и бесшумные приборы, спрятанные в стенах и мебели, стирают в голове спящих все воспоминания о прошедшем никчемном дне, чтобы завтра все повторилось заново…

Он привычно спрыгнул из окна на траву, привычно добрался до Рабочего корпуса, все окна которого были темными, как вода в омуте, и привычно спрятал плод своего многодневного труда в дальний угол сейфа.

Зябко дрожа от ночной свежести, постоял под окном кабинета, озираясь вокруг, а потом, сам не зная почему, направился к Стене, тускло светящейся призрачным маревом.

Он подошел к ней вплотную и дотронулся до ее гладкой теплой поверхности, и ему показалось, что она дышит, как огромное живое существо.

И тогда его озарила последняя догадка.

Если она была верна, то усилия последних дней были напрасными, потому что он лишался последней надежды на спасение от Их опеки.

Было страшновато сделать то, что нужно было сделать, чтобы убедиться в правильности или ошибочности посетившего его подозрения. Но и тянуть с этим до следующего раза тоже не имело смысла.

Если пуля засела в твоем теле, ее надо либо извлечь немедленно, даже если это причинит тебе боль, либо дать ране зажить, а пуле врасти в твою плоть — но тогда боль будет постоянно мучить тебя, сводя с ума, как вечная свинцовая заноза.

Гарс поднял руку на уровень глаз, чтобы начертать на Стене код доступа, который был вынесен на берег его памяти штормовой волной воспоминаний вместе с прочим мусором и обломками.

— Стой, Третий, — воскликнул чей-то голос за его спиной, и он не сразу понял, что это обращаются к нему. Он уже успел забыть, что здесь ему присвоен ничего не значащий порядковый номер. — Подожди!

В душе Гарса ожили самые скверные предчувствия. «Все-таки в рассказах, которыми меня потчевали в качестве вечерней сказки перед сном Первый, Четвертый и Двенадцатый с подачи своих незримых хозяев, имелась доля истины, — подумал он. — Только я, дурак, не принял ее к сведению. Все они твердили, что среди нас находится некто, кто лишь маскируется под такого же безумца, как все остальные, а на самом деле исполняет функции надзирателя, наблюдателя или цербера, и уж он-то не даст мне уйти отсюда…»

Он медленно обернулся.

Перед ним стоял полуголый Тринадцатый, который, однако, был вовсе не похож ни на охранника, ни на тайного агента. На лице его стыло выражение неописуемого отчаяния и тревоги, а тело била крупная дрожь.

— Только ты можешь помочь, Третий, только ты! — причитал он, прижимая кулачки к впалой груди. — Идем, а?

— Что такое? Куда? Чем это я должен тебе помочь? — забормотал Гарс, растерявшись.

— Не мне, — возразил Тринадцатый, отчетливо стуча зубами и не переставая дрожать. — Там — Десятая! Она… она… таблетки, много таблеток… видно, она и раньше их принимала как снотворное… А теперь она лежит… как мертвая!.. И записка… Ну, ты знаешь, что пишут в таких случаях!

«Так, — подумал Гарс, внутренне подобравшись. — Вот тебе и Их ответный ход, дружище Третий. Здорово же ты их переполошил своей ночной вылазкой к Стене, раз они пошли на изменение событийной канвы! И ведь все вроде бы естественно — не подкопаешься. Просто эта дурочка, когда ты ей не открыл дверь, возомнила себя жертвой несчастной безответной любви и наглоталась снотворного — а спасать ее, естественно, придется тебе, ты же теперь вспомнил все, чему тебя учили в Когниции, включая и наставления по первой медицинской помощи. Кстати, заодно Они могут таким образом убедиться, вернулась к тебе память или нет».

— Ну а я-то здесь при чем? — грубо осведомился он вслух. — По-твоему, я — доктор Айболит, что ли?

— Идем, Третий, миленький, идем быстрее! — умолял Тринадцатый, и его тревога была такой искренней, что начинала передаваться и Гарсу. — Она же вот-вот действительно умрет! А никто не знает, что делать, — даже Первый…

"Естественно, — с невольным цинизмом подумал Гарс. — Откуда этим придуркам знать, как надо обращаться с самоубийцами? В круг их знаний и навыков это не входит, да и опыта такого рода у них нет… Нет, можно, конечно, уступить мольбам Чертовой Дюжины… хотя бы для того, чтобы убедиться, действительно ли красотке так плохо. Только вот как-то подозрительно все это попахивает. Слишком точно это совпало с тем моментом, когда я собирался выполнить последнее действие, необходимое для решения Задачи.

А будет ли у меня вторая попытка, — вдруг обожгла его непрошеная мысль. — Что, если с этой Джульеттой несчастной придется провозиться до самого утра, а завтра Они придумают нечто такое, от чего я напрочь забуду не только то, что сумел вспомнить, но и то, что хранилось на самом дне моего подсознания? Вскроют сейф, найдут мои записи — и прощай, ЙЬрбода, и придется тогда начинать сначала этот безумный бег по кругу.

Хочешь этого? Тогда иди вслед за Тринадцатым. Не хочешь? Ну и правильно. Ну и молодец".

— Нет, ребята, — сказал он вслух. — Вы уж там сами разбирайтесь, а мне сейчас некогда. У меня, знаете ли, есть более важные дела, чем промывать желудок какой-то погрязшей в грехах шлюхе!

— Ты что, Третий? — испуганно сказал Тринадцатый. — Да как ты смеешь? Это же… это… — Он затруднился с определением. — Кто же ее спасет тогда?!

— А вы вызовите «Скорую помощь», — ехидно посоветовал Гарс. Теперь он окончательно был уверен в том, что его пытаются поймать на провокацию. — Наберите «ноль-три» на телефоне, который не работает, и скажите: так и так, человек, мол, помирает! Приезжайте, доктора да спасатели. А лично я — пас. Так и передай всему честному народу!

Он решительно повернулся лицом к Стене, спиной к Тринадцатому, и опять поднял руку, но слабые горячие руки обхватили его плечи сзади, и голос Тринадцатого, в котором звучали истеричные рыдания, зазвучал прямо ему в ухо:

— Нет, ты пойдешь со мной! Слышишь? Обязательно пойдешь! Я не позволю тебе дать ей умереть! Брось все и идем, а иначе…

— Иначе что? — с холодным любопытством спросил Гарс, без труда высвобождаясь из липких объятий Тринадцатого. — Побежишь жаловаться своим хозяевам, что номер Третий не попался на их удочку?

Тринадцатый неумело размахнулся, но Гарс легко перехватил его руку, занесенную для пощечины. Потом взял за грудки этого жалкого, дрожащего человечка и с силой швырнул его спиной в кусты.

— Убирайся, — посоветовал он. — А иначе я убью тебя! Понял?!

Не сводя с него блестящих от слез глаз, Тринадцатый попятился к Жилому корпусу.

— Ты… ты… — бормотал бессвязно он, — ты — страшный человек, Третий! Ты просто мерзавец, понял?

Потом он резко развернулся и, опустив плечи и понурившись, быстро зашагал куда-то, не выбирая дороги.

Когда Тринадцатый окончательно скрылся из виду, Гарс одним росчерком пальца вывел на Стене знак бесконечности, а затем и заветные десять знаков, последним из которых была римская цифра III.

Сначала ничего не произошло и он успел испытать и разочарование от того, что этот способ преодоления Купола не годится и, следовательно, надо придумывать что-то другое; и невольное облегчение от того, что не оправдались его подозрения, будто Они предвидели ход его мыслей и, значит, наблюдательные эксперименты над ним продолжаются; и отвращение к себе при мысли о том, что собирался не просто сбежать из этого мира, оставив в этом заточении пятнадцать человек, но и пожертвовать ради этого жизнью одного из них…

А потом Стена расступилась перед ним, открывая путь вперед. Только вперед, без возможности возврата.