Не время для одиночек

РАССКАЗ ЧЕТВЁРТЫЙ ТЕ, КТО СО МНОЙ

1.

— И всё-таки я боюсь провокаций, — упрямо сказал Колька, застёгивая куртку.

— Да брось ты! — его тёзка был неожиданно весел и оживлён. — Они сейчас забились в самые глубокие норы, сидят и нос боятся наружу высунуть!

Вообще в душе Колька был склонен с Райко согласиться. День Жатвы был праздником весьма значимым. В Семиречье официально его всё ещё не отмечали, но это "неотмечание" уже давно мало кого касалось. Вечные слова про силу золотых колосьев и веру в животворящую Мать-Землю Колька знал наизусть, и всё равно — они каждый раз его волновали. И он видел, что и всех вокруг они волнуют, даже тех, кто прожил на свете уже много десятилетий и видел не один День. Да и как не волноваться — если именно День Жатвы приобрёл почти религиозный (насколько это было применимо к землянам) оттенок — после Безвременья с его, казалось, навечно умершей природой — некогда такой прекрасной? Её возрождение для землян было практически мистическим… Поэтому нерешительность Бахурева — почему сразу не объявил этот день праздником, как в Империи?! — в этом вопросе его лично раздражала. Но что в такой день нужно быть очень смелым — или очень глупым! — чтобы испортить людям праздник — это однозначно…

— Коль! — из студии высунулась Элли и бешено замахала рукой. У неё шла последняя предпраздничная передача, из-за которой Колька шёл на праздник один — встретиться предполагалось потом. — Коль, сюда скорей!

Колька подбежал, встревоженный. Элли втащила его внутрь за руку, свирепо прошипела — глаза у неё горели почти фанатично:

— Нужны три минуты музыки. У нас тут наперекосяк кое-что… спой под гитару!

— Что?! — обалдело спросил Колька. Элли то ли не так поняла вопрос, то ли сделала вид, что не поняла — ответила:

— Да что хочешь! Быстрей, я объявляю! — и метнулась к микрофонам.

— Ст… да что ж… — Колька растерянно оглянулся, собираясь сбежать, не говоря худого слова, но кто-то ему уже сунул в руки гитару — не его, другую — и подтолкнул на площадку у подвесного микрофона, а Элли уже тарабанила оживлённо:

— И — в честь праздника! — Николай Стрелков исполнит сейчас песню… слушайте нас, это Николай Стрелков, многим из вас известный, как Ветерок! — она бешено посмотрела на Кольку, шагнувшего на площадку.

Он совершенно не знал, что петь. Абсолютно. И, честно признаться, закрыл, даже зажмурил, глаза, беря гитару поудобней… а потом — услышал сам себя, свой голос, поющий всплывшие в памяти строки одной из песен той странной пластинки-самопала, с которой, фактически, началось их настоящее знакомство с Элли:

Элли глядела изумлённо, как и оба её помощника — изумлённо и недоверчиво. Колька понял это, как только, сделав над собой усилие, открыл глаза. И продолжал петь — ощущая отчётливо, что делает нечто, очень нужное:

— Элли показала два больших пальца и бешено махала руками вверх-вниз. Колька кивнул ей и улыбнулся, снова повторяя припев:

1. Стихи Бориса Лаврова, посвящённые книгам Олега Верещагина. В 1 г. Экспансии, когда Человечество наконец пробилось в Дальний Космос, эта песня стала гимном имперской пионерии и остаётся им до сих пор.

…Оркестры на улицах играли пока что в основном маршевые песни, чаще всего слышалось:

1. Стихи В.Фирсова.

Всё вокруг украшала тяжеловесная, торжественная символика плодородного года, на очень многих людях, попадавшихся навстречу, была обрядовая одежда, хотя имперцев среди них, конечно, нашлось бы не много; на военных и полицейских — парадная форма. По широкому бульвару, обсаженному деревьями, люди стекались к приземистому, похожему на старинный форт, зданию, над которым развевался большой государственный флаг: голубой с золотыми солнцем, лопатой и плугом, к президентскому дворцу. Даже каменные виселицы возле него были сейчас убраны витыми хлебными снопами и увенчаны солярными знаками, и это не казалось странным или неправильным. В правом углу придворцовой площади, рядом с неправдоподобно чётким квадратом дежурного эскадрона Чёрных Гусар, строились расчёты пионерских отрядов.

— С нами всё-таки пойдёшь, может? — спросил Райко, рассматривал знамённую группу "Охотников" и расчехлённое знамя.

— Ну уж нет, — махнул рукой Колька. — На концерте встретимся, бывай!

— Ветерок ты и есть… Ветерок, — вздохнул Райко ему вслед. И поспешил к знамённой группе.

Центр площади был пуст, хотя по её периметру люди стояли плечом к плечу, а бульвар был запружен настоящим человеческим морем. В небе несколько аэростатов поддерживали полотнища лозунгов и медленно плыл имперский дирижабль… нет, не имперский! Колька, устроившийся (нашлось место) почти у самых дворцовых ступеней, еле удержался от того, чтобы не приоткрыть рот удивлённо: дирижабль был украшен флагом Семиречья и надписью по борту —

ГОРДЫЙ

Это был первый дирижабль Республики Семиречье, построенный совсем недавно по имперским чертежам. Колька про него читал…

С деревьев бульвара, которые, оказывается, оседлали целые кучи мальчишек, послышались приветственные вопли, подхваченные и остальными людьми. Кое-как отведя взгляд от воздушного гиганта, Колька стал осматриваться — но оглядеться толком так и не успел. Неожиданно мощный, почти страшный рёв сирен понёсся над людьми, и над зданием дворца заклубилась буро-серая туча. Колька ощутил, как у него по всему телу дыбом встают мельчайшие волоски. Он сам не видел Безвременья, но образ страшного живого-и мёртвого неба, наверное, уже вошёл в плоть и кровь каждого из землян, потому что люди вокруг начали пригибаться, отчётливо и ощутимо, по толпе прошли волны, и даже пионерские расчёты шевельнулись — лишь Чёрные Гусары остались каменно-неколебимы, но их было слишком мало, и становилось ужасающе ясно, что сейчас эта тьма поползёт и дальше, и захлестнёт, и сомнёт, и…

— вдруг зазвучал над площадью, наверное, над всем городом, мужской хор. Он без музыки, ровно и сильно даже не пел, а — выговаривал слова заклятья…

— к хору присоединялись всё новые и новые мужские голоса, говорили уже почти все мужчины вокруг (и Колька выдыхал слова урожайного заклятья), а женщины, стоявшие рядом, прятали лица или в ладонях, или на плечах своих спутников…

1. Стихи Дмитрия "Фангорна"

Над серым шевелящимся полем, которое остановилось, не дотянувшись до людей, с грохотом взламывая его и озаряя всё вокруг искристым сиянием, встали рассыпающие искры золотые колосья — как плотный и несокрушимый строй копейных воинов. И колышущаяся пакость стала расползаться и таять… А потом — потом Колька увидел, что толпа на бульваре раздаётся в стороны — сама собой. Через неё шёл Бахурев. Президент шагал медленно, неся в руках большой хлебный сноп, скреплённый мужским поясом и стальным серпом. Базурев сейчас был не в привычной всем казачьей форме, а просто в казачьем костюме.

Президент шёл в тишине, потому что на самом деле установилась тишина. Хотелось сказать — нарушаемая только звуками природы, которой не было дела до людей… но нет. Тишина была именно полной.

Бахурев прошёл совсем рядом с Колькой. Чудовищно широкоплечий, кривоногий, грудь бочкой, с длиннющими узловатыми руками и широченными ладонями, в которых он бережно нёс тяжёлое хлебное золото… Через всё лицо президента, каменно-напряжённое в неподвижности, шёл старый шрам — чудом уцелевший глаз уехал выше другого, синего и сосредоточенного, надо лбом огромное красное пятно обозначало место, где снесло скальп, часть подбородка была стёсана… Президент выглядел почти монстром. Но Колька сейчас смотрел на него другими глазами. Это был не просто человек, не просто казачий офицер, вознесённый волей уставшего от злости и бессмысленности народа на самый верх власти. Это на самом деле был Отец. Отец всех, кто собрался на площади, отец, собравший первое зерно нового урожая — подтверждение того, что мир живёт.

Бахурев поднялся на верхнюю ступень. Повернулся к людям. И молча вскинул над головой в руках золотой сноп.

— А-а-ах-х!!! — ахнула площадь в каком-то истовом потрясении, и крик покатился дальше по бульвару и окрестностям, не утихая, а словно бы даже усиливаясь.

Колька не сразу понял, что кричит тоже — кричит вместе со всеми, и по щекам у него катятся слёзы.

— Я верю в силу золотых колосьев… — мощно и ровно зазвучал над площадью голос Бахурева.

2.

Сельский торг раскинулся на Бурундайке, на площади два на три с половиной километра. Эта традиция была новой, всего третий раз проводилось такое мероприятие. Ярмарки были и раньше, конечно, и много где — но почти везде либо неорганизованные, либо находившиеся под жёстким контролем местных чиновников и "деловых людей". Получалась дикая ситуация — за исключением земель казачьих станиц и агрокомпаний, использовавших на своих плантациях фактически рабский труд, в не очень-то населённой и богатой плодородными почвами республике сельским хозяйством практически никто не занимался, десятки и даже сотни тысяч людей были выдавлены в города, где пополняли ряды полунищих и нищих настоящих — а агрохолдинги беззастенчиво задирали цены, при этом поставляя на рынок далеко не самые качественные продукты и одновременно хищнически вырабатывая земли.

С приходом к власти Бахурева всё поменялось. Множество желающих "жить своими руками" получили в аренду земли национализированных холдингов или просто пустовавшие. Несмотря на мрачные прогнозы, которые делались нередко и вроде бы вполне обоснованно, количество сельхозпродуктов в республике не упало, а вот цена на них — упала вместе с поднявшимся качеством, что сразу отодвинуло проблему недоедания; а ведь до Бахурева до 27 % жителей страны недоедали, 12 % — голодали. Правда, для этого пришлось вводить планирование госзакупок. Но результаты были буквально великолепны.

Большинство хозяев объединялись в кооперативы — так было легче и спокойней. Но многие — особенно те, кто любил экспериментировать или занимался чем-то экзотическим — хозяйствовали в одиночку. И тут, на торгу, были представлены практически все и практически всё. На "представительство" не скупились, зная, что так или иначе удастся сбыть всё привезённое, почти все торговавшие старались привлечь внимание покупателей, кто чем мог — от дармового угощения и практически смешных цен на мелкий опт до самодеятельных театриков-зазывал и серьёзных семинаров по обмену опытом "для начинающих". Если же учесть, что тут же сразу несколько десятков разных коллективов уже начали праздновать вторую — весёлую — часть Дня Жатвы, то можно себе было представить, какой стоял шум.

Но это был радостный шум, и Колька не спешил покидать торг, хотя на стадионе скоро должен был начаться концерт и там его ждала Элли. В прошлом году он на торгу, естественно, не был, в позапрошлом — тоже не получилось прийти. Ему хотелось купить и то, и сё, и он постоянно себя одёргивал, напоминая, что не стоит занимать руки. Однако, не смог пройти мимо небольшой палатки с вывеской —

ХУТОР "ДРУЖБА"

ХОЗЯЙСТВО ГУЛЯЕВЫХ

(опытная сельхозплощадка пионерского отряда им. Радия Погодина)

Рослый, коротко стриженый парень с галстуком под широко распахнутым воротником рабочей рубашки что-то объяснял нескольким покупателям, то и дело указывая на ряды жестяных и стеклянных банок с яркими наклейками, опоясанными тем же названием, что и на вывеске. Это были консервы, причём достаточно разнообразные и, как понял Колька, предназначенные для формирования сухих пайков на все случаи жизни.

Тут же в палатке хозяйничали весёлая женщина и похожая на неё девчонка помладше Кольки. Они ловко набивали тестяные кулёчки смесью из грибов, овощей, рубленого мяса — и обжаривали их в кипящем на открытом огне масле, где эти кулёчки подпрыгивали, толкались, крутились и кувыркались, на глазах становясь золотистыми. Колька не смог удержаться, купил один и сам не заметил, как съел, обжигаясь и громко втягивая воздух ртом — настолько был вкусным пирожок. Пока ел — вспомнилось, откуда ему знакомо название отряда и, воспользовавшись тем, что парень перестал говорить с покупателями, а новые ещё не подошли, спросил его:

— А Третьяков не здесь? Ну, Денис?

— Не, — парень не удивился. — Они Володьку поехали провожать… ну, брата денисова. А ты наших знаешь, что ли? Или только Дениса? Он у нас знаменитость, — в голосе была искренняя гордость.

— Немного знаю того же Володьку, — признался Колька, и парень протянул ему руку:

— Мишка. Гуляев.

— В… Колька, Стрелков, — Колька ответил пожатием и кивнул на вывеску: — Отца хозяйство?

— Почему, моё, — не удивился Мишка. — Отца у меня нет… в шахте погиб. А это мы сперва затеялись — я, мама, брат младший и сёстры, брат и вторая сестра дома остались… А потом наши устроили у нас на хуторе опытное хозяйство. Хочешь — купи, что осталось, — парень подмигнул. — Это правда остатки, — он кивнул на консервы, — почти всё под заказ ушло.

— Я консервами за прошлый год по уши наелся, — признался Колька. — Пирожок ещё один куплю. — Грибы древесные?

— Надо же, догадался? — Мишка уважительно посмотрел на Кольку. — Тогда бесплатно бери.

— Не откажусь, — Колька подумал и, принимая пирожок из рук улыбающейся женщины, добавил: — Слушай, ты ведь радио "Наш дом" слушаешь? — Мишка кивнул. — Хочешь — о твоём хозяйстве расскажем.

— А ты оттуда, что ли?

— Ну да… телефон запиши, позвонишь, когда соберёшься.

Мишка кивнул и тут же достал блокнот с карандашом…

…Почему-то после разговора у палатки настроение у Кольки стало совсем хорошим. Он даже пожалел, что не взял с собой гитару — пели тут во многих местах, можно было бы или присоединиться, или просто самому спеть… хотя — куда её потом-то денешь? В смысле, гитару… Поэтому Колька решил ни о чём не жалеть, а просто шёл себе и шёл неспешно через весёлый праздничный шум, улыбался и чувствовал себя просто здорово.

Он рос в министерском интернате, и, хотя убегал не раз и вообще числился — если не по учёбе — не на хорошем счету, интернат всё-таки не был похож на большинство "детских казённых заведений" Семиречья — там не было открытого воровства персонала и издевательств над воспитанниками, не было недоедания и нищенского быта. Но тем не менее, не было там и… ну, не было чего-то такого, что… нет, Колька не мог объяснить. Что-то стало меняться лишь вскоре после смерти родителей, когда министерство заключило партнёрский договор с имперцами. Но Колька тогда не очень замечал эти перемены, в интернате ему было душно и тошно, и после очередного побега и возвращения он, десятилетний, решил, если уж не получается убежать, уйти из этого заведения законным путём. Над ним удивлённо смеялись, но он за два с небольшим года закончил программу школы, списался с сестрой и покинул интернатские стены, унося с собой отвращение к "коллективизму". Как ему казалось — неистребимое. А сейчас он задумался. Ведь ему тогда столько помогали ребята — не интернатские, пионеры, с которыми он познакомился во время одного из первых побегов. Без славкиной помощи он вообще вряд ли смог бы так "пролететь" программу. А он… когда Стоп предложил ему вступить вместе с ним и с Ларкой в отряд — он отказался и посмеялся.

А на самом деле… на самом деле испугался. Испугался, что опять придётся быть частичкой чего-то. И упрямо отпихивал от себя мысль, что можно быть частичкой очень разных вещей. Насмешничал, бравировал тем, что у него — сильного, умного, ловкого, бесстрашного — столько получается и в одиночку, а главное — он ничем не связан, никому не обязан и ни перед кем не отчитывается…

…Ну и что, Ветерок? Смог бы ты организовать в одиночку вот этот торг? Сделать так, чтобы людям было, что предложить, было, на что предложенное купить, чтобы они, наконец, просто-напросто не побоялись приехать сюда?

Не смог бы.

— Не смог бы, — вслух повторил Колька признание и удивлённо понял, что оно не обижает его и даже не горчит в душе. Он признавался не в своей слабости. Он признавался в силе тех, кто вокруг. А это совсем иное…

…Элли нагнала Кольку как раз у входа на центральный стадион. Она была в обрядовом платье, какие надевают на праздники и вообще торжественные дни почти все имперцы — которое делало её старше и стройней — и Колька даже немного оробел.

— Уф! Еле вырвалась! — Элли взяла юношу под руку. — Устала…

— Концерт без тебя будут транслировать? — Колька поцеловал её в уголок тёплых суховатых губ и обнял. — Пошли?

— Без меня… да ладно. Идём, конечно.

Над аркой входа, в которую ещё вливался поток людей, алела надпись —

В ЗЕМЛЕ СМЕШАЛИСЬ КАМНИ И СТАЛЬ,

НО Я В НЕЁ БРОСИЛ ГОРСТЬ СЕМЯН…

И ВЫРОС ХЛЕБ НА ТЁПЛОЙ КРОВИ..

И СТАЛЬ НЕ ЛЕГЛА НА ЕГО ПУТИ..

Я СМЕРТИ РЁК: "ТЫ МЕНЯ НЕ ЗОВИ!"

Я ЗНАЛ, ЧТО СОЛНЦЕ ДОЛЖНО ВЗОЙТИ..(1.)

1. Из стихотворение Лина Лобарёва.

Колька крепче обнял Элли, и они прошли под надпись. В этом было что-то символичное — как, впрочем, и во всём сегодняшнем дне. Колька даже оглянулся, но им замахал Славка, занявший два места — и вскоре они уже сидели, осматриваясь и тихо переговариваясь.

Желающие всё шли и шли, занимали места… но вот сверху ударили лучи прожекторов, ослепительно-яркие даже августовским днём, скрестились на сцене — и ведущий, одетый в полувоенное, как одевались в годы Безвременья, прочёл — слова раскатывались громом:

1. Стихи Виктора Хорольского.

…Вся первая часть концерта состояла из старых, зачастую инсценированных, песен, рождённых чаще всего всё в то же Безвременье. Приехал выступать сам Бештин (1.). Смотреть и слушать было на самом деле интересно, поэтому Колька почти разозлился, когда сзади перегнулся Гай Маковкин и прошептал в самое ухо:

1. Бештин, Андрей Павлович — в описываемый период один из лучших теноров Русской Империи. Родился в г. Ермак Семиреченской Республики, позднее переехал с родителями в Империю, был офицером гвардии и участвовал в периферийных войнах на территории Азии.

— Ветерок, ты срочно нужен.

— Что там? — стараясь не привлечь ничьего внимания, Колька чуть повернулся и наклонился к Маковкину. — Пожар?

— Хуже, — коротко ответил Гай, и Колька лишь теперь увидел, что у него очень серьёзные глаза. Поэтому он кивнул и начал подниматься. Пригнувшись.

— Ты куда? — без волнения, но с обидой спросила Элли.

— Я быстро, — Колька поцеловал её. — Подержи место.

— Ну… — всё ещё расстроенно сказала она, и Колька поцеловал её ещё раз…

…Они вышли через чёрный ход, и Гай буквально переломился, садясь боком на стоявший тут же свой мотоцикл.

— Кого убили? — сразу всё понял и спросил быстро Колька.

— Мальчишки… ну, не наши… точней… наши, с окраины, из бедноты… — Гай с усилием заставлял себя говорить спокойно, поэтому слова выскакивали как-то по отдельности и падали тяжёлыми камешками. — Стояли у экрана, того, нового, на Староречной, смотрели концерт. Ну там не одни они стояли… но они группой, человек десять, у самого экрана… чудо же… Мимо мотоцикл, на нём двое. Бросили в них гранату. Мимо проезжал на велике Нежко, Неждан Ульянов, из второго отряда, новичок. Он прямо с велика прыгнул. И гранату собой… — Гай закашлялся, замотал упрямо головой, твёрдо выговорил: — Накрыл гранату собой.

— Насмерть? — спросил Колька. Гай посмотрел на него дико, как на дурака:

— Да пополам же разорвало… Борька, ну, брат его, никого туда не пускает, во врачей стрелять хотел… не знаю, наверное, сейчас оттащили уже…

Колька кивнул, хотя думал уже о своём, совсем о своём. Неждан Ульянов, одиннадцать лет, кажется. Приняли его в прошлом сентябре… тоже кажется. Сколько ещё он должен был прожить? Шестьдесят лет? Семьдесят? Больше, наверное… Ему надо было просто прыгнуть с велика в другую сторону и залечь.

А он прыгнул на гранату.

Колька представил себе это очень живо. Ярко, в деталях. Оцепеневшие дети, наверное, ещё ничего не понимающие — ведь только что была сказка, огромный волшебный телевизор… Подрагивающая на асфальте смерть в мятом корпусе. Секунда — решение. Секунда — бросок. О чём он думал, когда обёрнутая в жесть смерть вдавилась ему в грудь — ещё за секунду до бронзового разрыва? Страх испытал? Радость от того, что успел?

Не узнать уже.

— А ребята где… эти? — спросил Колька.

— Разбежались, где же ещё, — махнул рукой Гай.

— Подкинь до дома, — сказал Колька.

3.

Беспризорников как таковых в Верном уже с полгода не было как таковых. Правительство Бахурева, реформированные организации, имперская помощь, пионеры — успешно боролись с этой проблемой. Семьям находили работу, расселяли по пустующим землям, помогая обустроиться на новых местах, создавали предприятия на базе национализированных… Но безнадзорных, из разлаженных, полубезработных, пьющих семей — таких детей всё ещё хватало. Они группировались в компании, осваивавшие с давних пор заброшенные руины, лесную зону вокруг города — любые места, где могли отдохнуть от тяжёлой жизни — и мало кому доверяли. Компании были разные — и почти банды малолеток, и просто группы, в которые объединялись, чтобы не быть одинокими. Но хорошего в этом в любом случае было мало, так как даже в лучших из этих компаний не обходилось без краж, выпивки, бессмысленных драк… Недавно раскрытая (именно за те дела Денис Третьяков, о котором теперь Колька знал достаточно, получил "Руку Помощи") Лига Разложенцев вовсю пользовалась детьми из таких компаний, ну а мелкая пакость оставалась ещё и сейчас.

Колька знал этих ребят и девчонок. Он сам не так уж редко и подолгу вёл жизнь, похожую на их жизнь — и отлично знал и то, где и кого из них можно найти.

И теперь он отправился к Большому Каскаду

Мотоцикл вместе со шлемом пришлось оставить в двух километрах от цели — дальше путь был только пешком. Вдали сумасшедше ревел тонущий в белой пене двухсотметровый в высоту поток, тут и там перечёркнутый тоненькими ниточками железнодорожных пандусов; серые корпуса ГЭС казались на фоне валящихся вниз масс воды игрушечными коробочками, иначе не скажешь.

За мотоцикл Колька не опасался — его "харлей" знали хорошо, да и места тут были безлюдные. Когда-то тут взорвалась одна из боеголовок. Ходили даже слухи, что тектоническая подвижка, "родившая" Хребет Голодный, пошла именно отсюда, но Колька в это не очень-то верил — будь так, Верный вымер бы весь начисто за какие-то секунды. Но трещин и разломов, коварно заросших вроде бы густым покровом зелени, глубоченных провалов, залитых густой водяной жижей — тут хватало. Неподалёку, правда, была пригородная станция, с которой, собственно, добирались до мест проживания немногочисленные здешние обитатели — но они тоже не слишком любили гулять по окрестностям.

Было ещё относительно светло, и Колька шёл по еле заметной тропинке, ориентируясь на видневшиеся тут и там через зелень развалины, над которыми кое-где поднимался заметный дымок. Слышалось даже бряканье гитары — видимо, тоже отмечали праздник. Шла какая-никакая жизнь.

Очевидно, его заметили издалека — он уловил отдалённый свист и, не сбавляя шага, улыбнулся. Встречают…

Но его не встречали в общепринятом смысле — никто не высыпал на улицу, никто на него не глазел… Он мог видеть людей — сидевших у костерков, что-то готовивших, разговаривавших, спавших или просто отдыхавших на импровизированных стульях, а то и просто — на земле.

Колька круто свернул в один из дворов — точней, в дом с полностью разрушенной крышей. У огня, разожжённого в железном тазу, сидели двое парней и девчонка лет по 14–15, две девчонки на пару лет младше и мальчишка лет десяти.

— Присяду? — Колька опустился на корточки, потянул руки к огню. — На ужин ничего?

— Голодный, что ль? — спросил один из парней.

— Да не то, чтобы очень… Слышали про взрыв? На Староречной? — он спросил это быстро и также быстро отметил, что младший мальчишка дёрнулся.

— Про гранату, что ль? — неохотно произнёс всё тот же парень. — Слышали…

— Из ваших никого не задело?

— Не…

— Хорошо. Здорово, — кивнул Колька. — А Нежку Ульянова в клочья. Ему столько же лет было, сколько вам, — он кивнул в сторону младших девчонок. — И если бы не он — ты бы тут не сидел, — кивок на младшего мальчишку.

— Я… — открыл тот рот, но молчавший до этого парень ткнул его в плечо.

— Замолчи.

— Правильно, — поддержал Колька. — Замолчи. И дальше молчи. Пока или не угрохают — или пока другие вам нормальную жизнь не построят.

— Не угрохают, если ни во что не лезть, — сказала старшая девчонка.

— Те, в кого гранату бросили — куда они лезли? — тихо спросил Колька. — Ведь никуда. Остановились на красивое посмотреть. Уже виноваты. А завтра по вам тут начнут из автоматов стрелять — найдут, за что. Например, приедут голодные, а вы им своё не отдадите. Было уже такое. Недавно было.

— Чего ты хочешь, Ветерок? — спросил первый парень.

— Расскажите мне, что знаете о тех, кто бросил гранату, — предложил Колька.

— Ничего мы о них не знаем, — угрюмо обронил второй парень.

— Я знаю, куда они поехали, — вдруг с отчаянной решимостью сказал младший мальчишка.

— Молчи, дурак! — рявкнул тот парень, что его уже одёргивал, но младший упрямо мотнул головой:

— Не замолчу! Мне граната прямо под ноги… — в его округлившихся глазах мелькнул ужас пережитого. — А тот, с велосипедом, меня отшвырнул, и сам… Только я, — он внезапно оробел, — я не поведу. Я просто расскажу, где. А так не поведу.

— Послушай, — Колька взял его за локоть, — откуда ты знаешь, куда они поехали?

— Мы со Стёпкой видели, откуда они выезжали. Не один раз даже, — он сглотнул и тихо добавил, глядя Кольке в глаза. — Они меня убьют, если узнают, что я видел и рассказал.

— Послушай, — веско произнёс Колька, — меня зовут Ветерок. Ты про меня много раз слышал, я думаю. И я тебе клянусь: если они и правда окажутся там, где ты скажешь — они больше никого не смогут убить или даже обидеть. Это я тебе обещаю. Можешь спросить у старших, чего стоит моё слово.

4.

— Их там девятнадцать человек — где-то треть банды, — Колька оглядел Городских Теней. — Любой из вас может отказаться. Но я прошу только об одном: не ходить в полицию. Я… мы не уверены, что там чисто и что их не предупредят. И в любом случае — я поеду даже один, — он вогнал в парабеллум магазин, клацнул затвором и поднял пистолет длинным тонким стволом вверх.

Звено стояло молча. Потом все — почти одновременно — стали доставать "наганы" и проверять их.

— Тут Борька Ульянов, — подошёл к Кольке, проверявшему карманы куртки, Живко. — Он с нами хочет. Не знаю, как узнал…

— Хочет — пусть едет, — сказал Колька сквозь зубы, сражаясь с застёжкой. Живко кивнул. "Вряд ли ему можно что-то запретить," — подумал Колька и рывком застегнул наконец-то куртку до верха.

Как будто — доспех перед боем.

Пакгаузы для угля были построены у железной дороги на северо-восточной окраине города ещё до ядерной войны. Они долго пустовали, хотя весь уголь до конца так и не был вывезен и использован, им топили даже в Безвременье — кто мог сюда добраться и урвать часть ставшего ценней золота топлива.

Ряды однообразных серых зданий за полуразрушенной стеной до сих пор на треть были набиты антрацитом. Его и сейчас потихоньку растаскивали для самых разных нужд, хотя централизованно углём в Семиречье с его богатейшими ресурсами энергии уже давно не топили, а в правительстве было решено использовать уголь для производства лекарств, высококачественных пластмасс и прочей крайне нужной и дорогой продукции. Но комбинат для переработки пока что только строился. И уж во всяком случае — на территорию пакгаузов никого не заносило по ночам.

Звено остановило мотоциклы на подъездной дороге, при мерно в километре от ворот. По этой дороге когда-то ходили грузовые машины, но с тех пор она пришла в полнейший беспорядок.

— Они и правда тут ездят, — один из мальчишек, наклонившись с седла, включил фонарик и осветил размазанный в кашу лист лопуха, росшего на обочине. На этой каше виднелся след протектора.

— Ты сомневался? — Колька снял шлем, вытащил из чехла у ноги обрез двустволки 12-го калибра. — Живко, бери пять человек, лучших стрелков. Займёте места вдоль стены, стреляйте тех, кто попытается скрыться на складах. Гай, возьми ещё пятерых. Блокируйте их транспорт. Остальные — со мной. Сейчас, — Колька посмотрел на часы, — двадцать минут первого. В час — все на местах. В пятнадцать минут второго мы покидаем склад, сделав все дела. В полвторого нас тут нет — в радиусе двух километров как минимум. Всё, начали действовать. (1.)

1. Подобный образ решительных, силовых и не вполне законных действий зачастую без согласования с официальными властями был характерен для пионерии с момента формального основания (а фактически даже раньше) — и неизменно на протяжении всей её истории. И, хотя сейчас на Земле и в большинстве колоний нет нужды в подобном, но практически то же можно видеть в наши дни в колониях с агрессивным туземным населением. Делалось немало попыток ограничить подобную "самодеятельность", но — безуспешных, так как подобная жёсткость и быстрота реакций "вшиты" в саму идею организации.

Пятнадцати, а то и четырнадцатилетние мальчишки, совершенно деловито подготовившиеся к бою со своими практически ровесниками, уверенно затрусили по дороге.

Если бы Колька был пионером — то в скором времени его ждал бы фитиль на метр длиной и понижение в звании. Достаточно было бы сбыться хоть одному из нижеперечисленного:

1. мальчишка-очевидец по каким-то причинам соврал;

2. мальчишка был просто подослан;

3. у "Детей Урагана" оказалась бы более бдительная охрана —

и всё звено погибло бы, пожалуй, на угольных складах, как слепые котята, выброшенные жестокой рукой в помойную яму.

Но Колька не был пионером. Мальчишка говорил правду и не был подослан, а "Дети Урагана" чувствовали себя тут в полной безопасности. Во всяком случае — в достаточной, чтобы развести неплохой костёр. Часть из них спала, завернувшись в спальные мешки, некоторые сидели у огня. Мотоциклы каким-то стадом невиданных рогатых животных смирно сгрудились метрах в пятидесяти от огня, у стены пакгауза. Словно спали…

На взгляд Кольки, многие из Городских Теней слишком сильно шумели, перебегая по кучам угля ближе и ближе к огню. Но, конечно, слух Ветерка был на порядок, не меньше, лучше, чем у обычного человека…

Борька Ульянов лежал рядом с Колькой, выставив вперёд руку с револьвером. За весь вечер он не обменялся ни с кем ни единым словом, да и ни к чему это было. Борька пришёл мстить за брата — беспощадно и безжалостно. И то, что брат погиб в День Жатвы, обязывало к мести вдвойне…

Куски угля захрустели совсем рядом, в каких-то пяти метрах. На фоне костра Колька, как ни старался. Не видел лиц "Детей Урагана" — просто контрастные фигуры, остановившиеся так близко, что он ощутил запах дыма, который они принесли от костра — горьковатого угольного дыма.

— Ты поступил как сволочь, — резко сказал один, и Колька нахмурился: голос показался знакомым… но откуда? — Как ты мог, скотина, я тебя спрашиваю?! Это же сопляки! — говоривший пнул кусок угля, он защёлкал по откосу. — Это дети!

— Так никто же из них не погиб, — хмуро сказал второй.

— Потому что красношеий оказался благородней нас!

— Они смотрели эту траханую передачу! Ты не хуже меня знаешь, Толька, что эти имперские передачи кодируют людей…

Толька?! Анатолий! Анатолий — командир "Детей Урагана"! Какая удача… но странно — Колька почему-то не мог вызвать в себе ненависти или хотя бы неприязни. Слишком уж искренним был возмущённый голос.

— Мы не убийцы, ты что, не понимаешь?! Мы воюем за свободу людей от имперской дряни, но мы не должны убивать направо и налево! Иначе окажется, что всё, что про нас рассказывают — правда! Почему ты не поехал к их штабу, первому попавшемуся, не кинул гранату туда?! Это было бы так же тупо, но по крайности…

— Толька, я не трус!

— Тогда просто жестокий дурак! Если для тебя ничего не значит клятва, которую мы принесли Учителям там, на юге, то тебе не место среди нас!

Колька посмотрел на часы.

Час.

Его двустволка была заряжена восьмимиллиметровой картечью. С такого расстояния снесёт обоих… И Колька показал часы Борьке.

Этого было достаточно, потому что Борька выстрелил немедленно — и, конечно, не в Тольку.

— Ах! — вскрикнул подстреленный, хватаясь за бок. Толька тут же сделал прыжок-кувырок в сторону, пригнулся, вскакивая. Борька выстрелил ещё и ещё, в уже падающего террориста. Потом, вскочив, подбежал к нему — Колька видел, как Борис, воткнув ствол в ухо корчащегося раненого, разнёс ему череп со словами:

— Сдохни, тварюга!

Место бивака буквально опоясали вспышки выстрелов. Колька различал звуки револьверов и грохот обрезов, видел, как пионеры попадают — несколько человек даже не успели сдвинуться с места, кое-кто пробежал несколько метров и свалился, подстреленный; один рухнул прямо в костёр. Остальные отстреливались — Колька слышал, что у них в руках пистолеты-полуавтоматы, непонятно по звуку, какие. Может быть, есть и более мощные стволы — в чехлах на мотоциклах, а там… Ага, побежал один — и словно получил удар кулаком в грудь, свалился навзничь. Похоже, это кто-то из ребят Гая…

— Прикрой! — крикнул Колька лежавшему неподалёку парню и перебежал ближе. Перекатился. Стоя на колене, поймал — инстинктивно, по стволу — спину в алой куртке, нажал левый спуск. Человек в алом упал на бок, заскрёб уголь каблуками. Колька перебежал ближе ещё — к одному из опорных стояков рядом с костром. Чуть высунулся — две пли выбили бетонную крошку на уровне шеи, он успел заметить окаменевшее лицо, прищуренный глаз и шарящий ствол пистолета за колонной наискось. Выставив дробовик, Колька разрядил второй ствол — и чуть не схлопотал пулю в лоб, выглянув снова. Картечь попала в колонну. Колька отбросил дробовик и, достав парабеллум, выкатился из-за колонны… но стрелявший в него уже падал, прогнувшись назад и приоткрыв рот.

— Не давайте им уйти вглубь! — крикнул Колька, заметив, как мечутся среди колонн фигуры. — Уйти не давайте!

— Ма-моч-ка-а-а! — взахлёб закричал кто-то совсем рядом. С таким ужасом закричал, что у Кольки даже волосы на затылке сделались похожими на жёсткую щётку. — Ма-а… — и выстрел из "нагана". На миг Колька — чёртов раздвоенность! — представил себе, каково это: прятаться за угольными кучами, задыхаясь от страха, слышать, как хрустят шаги — всё ближе и ближе, и знать, что всё равно найдут. Но он был уверен — нет, никто из ребят Живко не крикнул бы, вымаливая жизнь у врага. Ни-кто.

Мелькнул ещё один силуэт. Знакомый!

— Толька, стой! — закричал Колька, бросаясь за ним. Распластался за кучей угля — Толька отпрянул за колонну, ловко выстрелил из-под руки, уголь взвился крошкой. — Стой!

— Стою, — с одышкой от напряжения, но без страха, сказал Толька. — Мне бежать смысла нет. Вы же тут всё окружили?

— Точно, — не стал отрицать Колька, переползая по углю. Высунулся — Толька тут же выстрелил. — Может, хватить палить? Бросай оружие и выходи.

Толька засмеялся:

— А ты шутник, оказывается!

— Слово чести, — сказал Колька, — никто тебя не тронет. И вообще… сейчас в Семиречье нет общего военного положения, а тебе нет шестнадцати. Тебя не казнят. Ты ведь уже понял, кто говорит-то? Веришь моему слову?

— Верю, — серьёзно ответил Толька. — Верю, только не в этом дело… Я вас ненавижу. В этом всё дело, вот штука-то…

— Ты помнишь свою мать? Отца? — спросил Колька.

— Нет, — отозвался Толька. — И вообще — у меня вчера был день рожденья. Мне шестнадцать, Ветерок. А быть повешенным — очень противно. Я уж так…

— Я выхлопочу тебе помилование… — начал Колька.

— И что? Тюрьма? Сколько? Пожизненно? — Толька засмеялся. — Не. Не надо.

— Тогда с днём рождения, — серьёзно сказал Колька. Он не издевался над врагом. Он поздравлял его с праздником.

— Спасибо, — голос в ответ был тоже серьёзен.

— И ты готов умереть? Готов умереть за то, что не стоит твоей смерти? Не стоит, Толь. Тебя обманули. Всю жизнь тебя обманывали. Готов?

— Конечно. Какой иначе смысл верить? Мой Учитель говорил — если взял в руки оружие, то не выпускай его до победы… — отчётливый выдох, полный тоски, — …или смерти.

— Это он послал тебя сюда? — спросил Колька. — Тебя послал, а сам остался прятаться в джунглях на юге? — в ответ было молчание, и Колька встал в рост. — Давай кончать с этим. Выходи и бросай оружие. Или выходи, и посмотрим, кто быстрей стреляет. Если ты — тебя отпустят. Это тоже моё слово. Все слышали?! — повысил он голос.

Он стоял открыто, опустив руку с длинноствольным пистолетом — и Толька шагнул из-за колонны, так же держа в опущенной руке тяжёлый древний "маузер". Юношей разделяли метров пятнадцать. Толька улыбался.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — кивнул Колька. — Третья встреча — это последняя. Как в сказке.

Толька вскинул пистолет…

Колька попал в него сразу, потому что стрелял, не поднимая руки полностью, почти от бедра, двигая лишь кистью. Толька всё-таки выстрелил тоже — но его руки после попадания дёрнулись, и пуля взрыла уголь в стороне. Второй выстрел ушёл и вовсе в небо — в дыру потолка. С ничего не выражающим лицом Толька медленно упал на спину — пистолет вылетел из его руки. Краем уха Колька услышал восторженные крики.

Он убрал "парабеллум". Сделал несколько шагов — достаточно, чтобы увидеть, что его пуля попала Тольке в грудь. Тот часто дышал, закрыв глаза и облизывая губы. Кровь на алой куртке казалась лишь тёмным пятнышком, и Колька подумал вдруг, что алый цвет формы "Детей Урагана" отражает не только желание ярко выглядеть — это ещё и страховка от паники в бою. На красном не так заметна кровь.

Он опустился на колено. Глаза Тольки неожиданно открылись, и были они чистыми и внимательными.

— Там был маленький дом, — сказал он. — Я помню. Сейчас вспомнил. Когда меня уносили, дом горел. Я кричал, чтобы мама меня спасла. Вырывался. Но она была уже мёртвой. Я… будь я проклят.

Он сказал это — и глаза так и остались открытыми. Но уже неживыми.

— Может быть — и не будешь, — тихо ответил Колька, мягко опуская веки умершего.

5.

Домой Колька добрался в четвёртом часу утра — усталый, голодный и больше всего на свете желающий спать. До такой степени, что даже не сразу понял: его ждёт Элли. Она стояла на освещённом крыльце под перевитыми аркой длинными тонкими снопиками ржи (Колька не украшал дом, кто-то позаботился об этом без него…), спрятав руки под мышки, и, увидев Кольку, буквально со всех ног бросилась ему навстречу — ему показалось, что с крыльца она просто-напросто спорхнула, не касаясь ступенек.

— Я чуть с ума не сошла! — прокричала она. — Ты сказал, что сразу вернёшься; где ты был?! Я везде звонила, я не знала, что думать… Колья…

Она задохнулась, прижалась к его плечу, и Колька неловко обнял девушку левой рукой, чувствуя, что сейчас она заплачет.

— Всё нормально, Элли, — негромко сказал Колька, чуть сжимая её плечо. — Я — вот он. И я очень устал. Очень.

— Есть хочешь? — тут же настроилась на деловую волну Элли.

— Нет… сначала — спать, — Колька расстёгивал куртку, продолжая обнимать Элли, пошёл рядом с ней к дому. — Там не очень шумно?

— Не больше, чем обычно, — она оглянулась через плечо.

— Обычно — это теперь или раньше?.. — Кольку шатнуло. — Ох, как же я устал…

— Потерпи, сейчас доберёмся до кровати… — Элли на самом деле помогала ему идти, озабоченно заглядывая в глаза сбоку.

— У меня такое впечатление, что тебе придётся тащить меня на себе, — Колька неожиданно зевнул. — Извини…

— Я и так почти несу, — в голосе Элли послышался смешок. Колька вздохнул, переставляя ноги, повторил покаянно:

— Извини.

В коридоре пил кофе кто-то из дежурных. Очевидно, ему было скучно, потому что при появлении Кольки и Элли он оживился и уточнил:

— Муж вернулся из загула?

— У тебя зубам во рту не тесно? — спросил Колька, но возникший из холла Славка остановил ссору с ходу заявлением:

— Это свинство, дружище.

— В чём я на этот раз провинился? — осведомился Колька.

— Мог бы взять с собой хотя бы меня.

— Постойте-постойте, это куда?! — заволновалась Элли. Славка, видимо, был на самом деле зол, потому что, демонстративно не обращая ни малейшего внимания на отчаянную сигнализацию Кольки, пояснил:

— Твой парень не нашёл ничего лучшего, как затеять полномасштабный ночной бой с "Детьми Урагана".

— Я так и знала, — торжествующе-обморочным голосом объявила Элли.

— Э… лли, — неуверенно протянул Колька, — ну что ты? Никто же не погиб. У нас, в смысле. Никто не ранен даже. Зато… успех какой…

— Свинья, — тихо сказала Элли и двинулась в сторону кухни. На пороге обернулась и объявила: — Подойдёшь ко мне ещё раз — убью, чем под руку подвернётся. Как был одиночкой, так и остался… только о себе думаешь!

Колька грустно смотрел ей вслед. Потом по широкой дуге медленно обошёл Муромцева и полез на второй этаж…

…Когда Элли, тихонько постучавшись в дверь, всунулась в комнату Кольки — он спал, лёжа поверх одеяла. Сапоги снял и выложил на стол пистолет, но на большее, видимо, не хватило сил. Ещё с порога Элли уловила ровное, тихое дыхание — дыхание сильного, абсолютно здорового человека — и сначала обиделась опять: поссорился и преспокойно уснул!!! Но потом она всмотрелась в лицо Кольки, хорошо видное в предутреннем свете, падавшем из окна — и вздохнула. Лицо было усталое и немного обиженное, на виске — пятно горелого пороха.

— Коль, — она дотронулась до юноши пониже уха (поразившись тёплым толчком, какая у него нежная кожа) — и тот открыл глаза. — Коль, проснись, надо раздеться…

— Я спать хочу, — сонно-обиженно пробормотал Колька. — Мне приснилось, что мы поссорились…

— Давай я тебе помогу, — ласково сказала она.

Колька проснулся ровно в полдень. Открыл глаза — и сразу понял, что в доме пусто и тихо. Наверное, с ночной передачи все разошлись, а до дневной было ещё два часа.

Вставать совсем не хотелось, но на столе Колька увидел прижатый его пистолетом листок. В результате он дотянулся до записки ногой.

Коль, я отсыпаюсь дома. На кухне, внизу, есть завтрак, только он холодный, конечно. После обеда буду в спорткомплексе сеттельмента. Да! Звонил твой тёзка. Злой, но не на тебя, что странно. Просил найти его, когда проснёшься. Увидимся!

Целую. Пока.

П.С.: прости, что вела себя, как дура.

— Пока, — согласился Колька. И понял, что вставать-то надо всё равно…

…Насчёт пустоты он немного ошибся. В зале — на диване — кто-то спал, накрыв верхнюю часть себя мотоциклетной курткой. Колька не стал выяснять — кто, а сразу отправился на кухню, потому что чувствовал теперь, как ему хочется есть.

Завтрак в самом деле давно остыл. Поглощая его, Колька размышлял, где может быть Райко? В отряде? Тогда он не просил бы "найти". Может, где-то на станциях… или тоже в спорткомплексе? Поглядим…

Доев, он сунул в мойку тарелку с остатками салата, стакан и блюдце — и отправился наверх. Одеваться.

Человек на диване по-прежнему спал.

6.

На станциях Райко не было, но Колька там задержался — посмотреть модели шагающих платформ, над которыми работали юные конструкторы, предполагаю выдвинуть их на соискание премии в будущем году. Это отняло неожиданно много времени. Колька поймал себя на том, что стоит и фантазирует — как было бы здорово на такой платформе отправиться в странствие по заморским лесам. Он сам себе удивился, когда понял, о чём думает — отошёл, покачивая головой. Но картина того, как могучий шагоход движется над зелёным морем, а он, Колька, стоит у перил и смотрит — глупо, да? — вдаль — ещё долго ему представлялась.

Потом ещё — словно по наитию! — он заглянул в книжный магазин и обнаружил там последние альбомы репродукций художников Англо-Саксонской Империи. Пошарив по карманам, купил один — посвящённый Нуменору — и не меньше получаса провёл на седле "харлея", рассматривая потрясающие стереоскопические репродукции: "Юный фей отбирает гончих для своей стаи", "Морские короли", "В развалинах королевского дворца", "Реставраторы в Арменелосе", "Великая волна", "Наша экспедиция на вершине Менельтармы" и другие. Колька представил себе такой же альбом, но со своими картинами — давняя мечта! — и смущённо улыбнулся. Нет, пожалуй, это ему не светит… Художников, в том числе — хороших — не так уж мало. А знаменитым стать помогает какой-то внешний фактор. Знаменитыми становятся те, кто открывает что-то новое в искусстве. На самом деле новое. А что может открыть нового он? Да ничего…Ну да, он хорошо рисует. И что? "Смотри выше", как говорится…

Колька вздохнул и, бережно убрав альбом в сумку, неспешно покатил по направлению к спорткомплексу. Но внезапно — может быть, даже для самого себя! — остановился около центрального почтамта. Решительно, почти бегом, вошёл в здание, приткнулся к стойке, придвинул к себе решительно лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вывел первые слова —

Здравствуйте.

Прошу не удивляться моему письму…

…Колька писал долго, использовав целиком с обеих сторон три листа и кусочек четвёртого — и вызвав уже несколько заинтересованных взглядов из-за стоек. Потом, резко выдохнув, купил конверт авиапочты и марки, решительно — даже с какой-то нервной решительностью, словно старался побыстрей сделать то, что делал — запечатал письмо, надписал его коротко, ровными печатными буквами —

Русская Империя

Великий Новгород

Министерство Природопользования

— и бросил конверт в синий ящик. Постоял несколько секунд, глядя прямо перед собой остановившимися глазами, потом стремительно, не оглядываясь, вышел наружу, он снова сел в седло — и на этот раз дал полный газ мотоциклу.

Спорткомплекс в Верном был построен довольно давно — на границе имперского сеттельмента — и был открыт для всех. А потому и не пустовал практически никогда. Вот и сейчас на каменных кубах, ограждавших подъезд, сидела целая компания, явно вернувшаяся к началу учебного года из турпохода — ноги на рюкзаках, все дружно горланят под гитару:

Голоса девчонок зашлись в оперном "а-а, а-а, а-а-а…", пока мальчишки поддерживали дружно "бум бум бум бум…"

Колька оставил мотоцикл возле них и зашагал в спорткомплекс. Как назло, никого из "Охотников" не попадалось, а остальные на все вопросы о Кольке Райко пожимали плечами или говорили, что не видели. Колька уже начал думать, что зря зашёл сюда, а не в отряд — но тут его окликнули, и подбежавший мальчишка из звена "Стальных Волков" спросил:

— Кольку ищешь?

— Ну да…

— Не ищи. Он в Сазоновке с утра. Вечером только будет.

— Здрааааась! — Колька даже поклонился. — А на кой чёрт он меня тогда искал?!

— Да искал, искал… Я, собственно, тебя тоже ищу, по его поручению. Пока ты спал, тут интересные вещи твориться начали. Во-первых, только что стреляли в президента…

— Что?! — Колька даже поперхнулся. — Он жив?!

— Жив, жив, охрана сработала, а вот задержать никого не удалось — стрелявший ампулу с ядом раскусил… А во-вторых — пытались поджечь нашу столовку. Неудачно, но убытки есть.

— Да, пошли дела… — Колька озадаченно потёр лоб. — Ничего я что-то не понимаю… Ладно! Что ещё? Или всё?

— Драчка ночью намечается. Не просто драчка, как бы побоище. За городом, на старом аэродроме.

— Что за драчка? — деловито спросил Колька.

— Окраина на окраину, какие-то старые дела неожиданно всплыли. Нас попросила полиция — помочь в охране общественного порядка. А тебя Колька, ну, Райко, попросил подежурить на радиостанции. Там больше никого не будет, только ты и Элли Харзина. Она сейчас туда, к тебе, подойдёт.

— А я её тут ищу… Ой, тогда я поехал, — заторопился Колька, но задержался: — Слушай… ты случайно не знаешь, кто у меня там дома спит на диване?

"Волк" пожал плечами.

В городе ощущалась нервозность, тут и там попадались патрули — а ведь ещё по дороге сюда их не было! — и Колька, трижды остановившись для предъявления документов, плюнул и вырулил на околицу. Путь до дома там, через южную окраину Верного, был вдвое дальше по километражу, но, похоже, по времени обойдётся быстрей.

Однако, и тут дорога оказалась перекрыта — Колька напоролся на казачий разъезд почти сразу, как выехал на кольцевую. Казаки долго и нудно расспрашивали его, потом куда-то обращались по рации… От такого дела он окончательно осатанел и сразу после расставания с казаками за какие-то секунды набрал сто пятьдесят, шипя под нос ругательства и проклятья всему казачьему роду, которому, как известно — вот уж точно! — нет переводу.

"Столько разных полезных и красивых животных сгинуло, — сердито думал Колька, летя на своём "харлее" точно по старой, каким-то чудом сохранившейся, осевой разметке, — тараканы, бабуин их мать — и те повымирали, а казаки — живут, чтоб их… мир несправедлив! Нет бы что полезное произошло… динозавры, например, возродились… всегда мечтал на динозавра поохотиться, а по всему выходит — уже даже на мутантов разных толком не успею… очень несправедлив мир!!!"

На самом деле в глубине души — несмотря на всё, творящееся кругом, несмотря на казаков и покушение на Бахурева — Колька был просто счастлив. Он испытывал пронзительно-солнечное ощущение этого самого счастья — как будто держал в руках что-то очень тёплое, пушистое, живое и ласковое. И не хотел себе признаваться в этом — но так счастлив он был… наверное, так счастлив он был впервые в жизни.

"Ветерок!" — вдруг отчётливо услышал он голос Элли. Так ясно и сильно, что обернулся в сторону, откуда этот голос раздался — направо, к руинам какого-то старого здания, мимо которых он как раз проносился, практически уверенный в том, что сейчас увидит девчонку.

Вместо этого он увидел человека — и брызжущий оранжевый огонь очереди.

Тот, кто охотился на Кольку, был вооружён древним, как мамонты, ППШ с дисковым магазином — древним и совершенно убийственным по незащищённой цели на короткой дистанции. Кольку с мотоциклом просто смело бы с дороги ураганом огня.

Если бы не то, что Колька повернул голову. Видимо, сильно нервничавший убийца открыл огонь именно в этот момент — на секунду раньше нужного — а Кольке хватило этой секунды, чтобы отчаянным движением всего тела развернуть "харлей" и бросить его на врага. Вихрь пуль — не меньше двадцати — прошёл в полуметре от Кольки, а перебросить ствол и дать следующую очередь времени у стрелявшего уже не нашлось. "Харлей" ударил его передним колесом, раздался короткий отрывистый даже не вопль, а какой-то вяк — и ППШ со стрелявшим полетели в разные стороны.

Колька почувствовал, что его вырывает из седла — мягко и непродолимо…

8.

Первое, что он увидел, открыв глаза — лицо Элли.

— Прости, — постарался как можно громче выговорить он. — Я о тебе опять забыл.

Элли наклонилась и поцеловала его в лоб:

— Мне всё рассказали. И я горжусь тобой. Если бы ты знал, как я тобой горжусь…

— "Харлей"… — начал Колька, но она перебила юношу:

— Привезли, привезли. И тебя, и его… Стрельбу казаки услышали. Сегодня будешь отдыхать. И я буду тебя лечить, ублажать и беречь, раз уж я тут и больше никого нет.

Колька улыбнулся — и охнул.

— Больно?! — всполошилась Элли. — Очень больно?!

— Ужасно, — жалобно ответил Колька. — Жалеешь, что тебе такой достался?

— Какой "такой"?

— Драчливый, неорганизованный и бестолковый.

— Сильный, своеобразный и неординарный.

— А это синонимы, — ехидно заметил Колька.

— Что? — не поняла Эдди.

— "Своеобразный" и "неординарный". Филолог…

— Ехидина, — Элли наклонилась ниже, Колька увидел её любящие глаза и потянулся навстречу, но боль снова уложила его. — Так, — удовлетворённо констатировала Элли. — Теперь ты в моей власти, дружок. И первым делом я сейчас тебя изнасилую…

— О нет, — выдохнул Колька.

— О да, — подтвердила Элли, расстёгивая свою рубашку.

— Колька! Колька, проснись!

Колька слабо отмахнулся, стараясь забраться под одеяло. Внезапно осознав, что Элли рядом нет, он наконец заставил себя проснуться и приподнялся на локте.

Элли, стоя коленом на краю кровати, трясла его за плечо.

— Что случилось? — юноша сел и зевнул. За окном лил дождь, из неплотно прикрытых ставен тянуло сырым воздухом. — Два тридцать шесть… ты чего не спишь?

— Тебе звонят. Колька Райко, он очень встревожен, — Элли одёрнула колькину рубашку, в которой спала.

— О чёрт… — Колька обеими руками обхватил голову. — Хых… Ладно, я встаю.

Придерживая простыню, Колька дотянулся до стула и перенёс себя — на него. Больше всего ему хотелось не просыпаться. А ещё лучше — вернуться на полтора месяца назад и объехать стороной эту активную общественницу с честными глазами.

Впрочем, как он стал бы жить в этом случае, без Элли — он себе не представлял. И сам себе не признавался ещё и в том, что жизнь, которую он ведёт сейчас, ему нравится. Даже вот этот чёртов подъем посреди ночи рождал ясное чувство причастности. И, оказывается, это дьявольски приятно — и вовсе не обязательно отказываться от своих взглядов, пристрастий и привычек.

Райко был зол — слышно по телефону даже. Он звонил откуда-то с улицы, слышен был шум, голоса ребят, шорох дождя…

— Колька?! Наконец-то! это Элли брала трубку?

— Нет, мать-настоятельница Старожопинского женского монастыря, — буркнул Колька. — Что у тебя? У меня вот все рёбра болят, в череп будто свинец залили и хочется спать. В меня стреляли сегодня, между прочим… правда, всё честно, они меня предупреждали… письменно…

— Я сейчас около центрального морга.

— Чего? — Колька нахмурился и тут же спросил отрывисто: — Что случилось?

— Санька Каргин из "Гончих" убит.

— Как убит? — туповато спросил Колька, пытаясь понять, о чём идёт речь.

— В Зуйкове. Вечером догнали на улице и выстрелили в затылок. Его только что привезли. В больницу на Гранитной. Почему-то сюда. Что-то нехорошее…

— У тебя дождь? — спросил Колька.

— Что? — в голосе Райко было непонимание.

— У тебя дождь? — повторил Колька.

— Да. Ты…

— Я сейчас приеду, — сказал Колька.

— Подожди, я ребят пришлю…

— Не надо.

— Коль, тут никого толком нет, даже Санькины родители ещё не приехали. А всякой шушеры — полна улица, как повыползали отовсюду. И полиции не видно, не едут, хотя мы звонили.

— Да не надо людей.

— Коль, мы тут в осаде почти, я только на полицию и надеюсь. Эти гады тут на обоих перекрёстках кучками… пьяные все…

— Если уж разбудил меня, — сказал Колька, — то не лишай, будь добр, удовольствия. Я скоро.

Колька положил трубку на место.

— Едешь? — спросила Элли. Она стояла сзади, всё слышала. Колька кивнул, вставая из-за стола:

— Поезжай в штаб. Всё равно скоро все будем собираться.

— Я с тобой…

— Нет, — отрезал Колька. Они поднялись, разговаривая, по лестнице, теперь он начал одеваться, ходил по всей комнате, Элли следила за ним больными глазами. — Где сапоги?

— У двери, я вычистила, — Элли тоже начала одеваться. Она уже была совершенно спокойна.

— Жалеешь, что приехала сюда? — внезапно спросил Колька. Девушка ответила без удивления и промедления:

— Я рада тому, что приехала.

Колька даже не выводил мотоцикл наружу, нет — он на нём выпрыгнул с крыльца и вырулил наружу через открытую калитку.

Мокрый асфальт зашипел под широкими шинами. По стеклу шлема, косо ломаясь, хлынула вода — дождь был нешуточный. Спидометр вскоре выжал 150, хотя Колька выбрал путь через окраины — он подозревал, что в центре после покушения на Бахурева всё перекрыто и проверяется снова и снова. На одном из поворотов "харлей" почти лёг на бок, выправился… Улицы были пустынны, только вдали, где стояли новые корпуса заводов, мелькали огни — там постоянно шла работа. И что Каргин убит — никому нет дела, зло подумал Колька. Никому нет дела.

Он пролетел где-то на красный свет — оп, ещё недавно тут не было никакого светофора… Через парк, по пешеходному мосту через речушку, по широкой лестнице — и — разогнавшись — через мелькнувший внизу брандмауэр. Свист и рёв мощного двигателя метался пустынными улицами.

Впереди метнулась, включила сирену полицейская машины — Колька обошёл её, ввинтился в проулок, вылетел на Гранитную.

Тут было полно людей. Пьяных или нет — Колька не мог понять, но людей было много, горожан с окраин, из самых неприятных районов. У подъезда морга стояли несколько автомобилей, в том числе — машина Черных Гусар. Их было пятеро, они ограждали подъезд. Ещё тут оказались и полицейские, возглавляемые высоким, плечистый человеком в плаще со знаками различия казачьего генерала и нашивками МВД Республики. Колька проскочил прямо перед ним, мелькнуло, лицо — очень благородное, мужественное, усы — скобкой, буквой "П" под подбородок. Серые глаза с прищуром — Колька поймал их пристальный взгляд. Высокий лоб. Длинный розовый шрам чуть выше бровей. Всё это появилось сбоку — и кануло во тьму.

— Приехал?! — навстречу бросился Славка Муромцев, ещё до того, как Колька остановился. Рядом с ним бежал Лёвка Ившин — в распахнутом жёлтом дождевике, в руке — открыто — АПС. — Скорей бежим!

— Где Райко?! — Колька соскочил наземь.

— Скорей! — Славка был в страшном возбуждении, которого даже не скрывал. — Труп не видел ещё никто, — он кивнул на вход, — проберёмся через хозвход, скорей! Туда никого через подъезд не пускают, охрана почему-то не даёт…

— Рехнулся, что ли?! — Колька слегка ошалел, обычно такие действия были его прерогативой. Славка показал глазами на атлета во главе полицейских:

— Это, — он понизил голос, — министр внутренних дел. Полоцкий.

— Какого ч… — Колька заморгал. — А? Это он тебя… Бежим.

К ним тут же присоединился как из-под земли вынырнувший корреспондент из "Семи Рек" — с "зенитом" и пистолетом. Они обогнули здание, побежали вдоль глухого забора, то и дело попадая в лужи. Лёвка на ходу сбросил плащ, его серая спортивная куртка сразу промокла…

— Сюда! — Славка взлетел на крыльцо и застонал: — Цееееепь! — в запоры была пропущена дверь с замком.

Отскочив, он коротко выдохнул какое-то резкое слово — и врубился в дверь плечом. Щёлкнуло, брызнули визжащие искры от с хрустом лопнувшей цепи, Славка влетел внутрь, чудом удержавшись на ногах…

Оставляя на старом кафельном полу грязные следы и лужицы, все четверо промчались через коридор и дальше — вниз по лестнице. Мягкий, неяркий белый свет заливал всё кругом. Нигде — никого. Пусто, как в дурном сне.

Дверь в само помещение была закрыта. Парень из "Семи Рек", поскользнувшись на полу, упал; перескочив через него, Славка врезался и в эту дверь, вынес её с петлями…

…На мраморном столе двое санитаров быстро раздевали тело. Стоявший лицом к двери врач натягивал перчатки. Муромцев явно не был тут желанным или даже хотя бы ожидаемым гостем. И тем не менее — Колька поразился тому, как изыскано-вежливо, непринуждённо и без малейшей одышки Славка сказал:

— Простите, но нам нужно тело Александра Каргина. У подъезда его родители.

— Да он же на столе у них! — крикнул Лёвка. — Оставили его, вы! Все — к стене!

— Как грубо, — заметил Славка. — И тем не менее — вынужден поддержать просьбу товарища. К стене — все. И быстро.

— Ты что с ним хотел сделать, т-ты! — Лёвка, схвативший врача за халат на груди, ткнул ему в горло АПС. Тот побелел, заикаясь, выдавил:

— М-мне было приказано… из… извлечь п-пулю… только это, клянусь… я не мог ослушаться… — но Лёвка свирепо тряхнул его ещё раз, и тот, икнув, замолчал.

— Давай сюда, — махнул Славка корреспонденту, а сам подошёл ближе к убитому. Колька последовал за ним.

Очевидно было, что Саньку убили совершенно неожиданно. Его лицо оставалось совершенно спокойным, но затылок был разворочен выстрелом в упор.

— Снимай, — кивнул Славка, а сам обернулся к врачу: — И кто приказал извлечь пулю? Почему охрана не пускает сюда министра внутренних дел Республики?

Врач побелел. Его глаза заметались, Колька подумал всерьёз: "Похоже, сейчас у него будет инфаркт…" Но тут корреспондент сказал:

— Эй, у него карманы обшаривали… — и тут же оба санитара выхватили пистолеты. Лёвка вскрикнул, сложился пополам и сел на пол. Врач метнулся к выходу; Славка, перелетев через стол с инструментами, ударом ног сшиб его. Колька выстрелил из-под руки в живот стрелявшему санитару; второй выстрелил в ответ — в него — и пуля со звоном сбила какой-то поднос. Санитар отлетел к стене, грохнулся в неё и свалился ничком — Лёвка с пола дал в него короткую очередь из АПС.

— Ранен?! — подскочил к нему Колька (краем глаза отметив, что парень из "Семи Рек" — то ли от обалдения, то ли хладнокровно — всё это время щёлкал "Зенитом", как бешеный).

— Больно… — Лёвка морщился, зажимая левый бок, между пальцами толчками била кровь.

— Быстро, помочь! — Славка буквально волоком подтащил врача, и Колька удивился — Муромцев был не богатырского сложения и почти на голову ниже своего пленника, но волок его, как бумажную куклу. Лёвка, продолжая морщиться, сказал Кольке:

— Вон у того в кармане — блокнот Сашки…

Колька кивнул, нагнулся над трупом, извлёк коричневую потрёпанную книжечку, перебросил Славке — тот поймал её не глядя, спросил врача:

— Так кто велел извлечь пулю и обыскать труп?

— Савостьев, — выдохнул врач, закатывая на Лёвке рубашку.

— Начальник городской… — изумлённо начал Колька.

— …полиции, — раздалось от входа. Вошёл Полоцкий — бесшумно вошёл, один, без оружия (в коридоре слышался шум). Смерил Славку взглядом (перед этим скользнув глазами по Кольке) — Муромцев подобрался, таким Колька его никогда ещё не видел.

— Именем Огня, брат, — обронил министр непонятную фразу. — Помни.

— Во имя Огня, брат! — выпалил Славка, став сейчас ужасно похожим на полувзрослого волчонка, которого одобрительно толкнул носом после охоты большой и сильный вожак, непререкаемый авторитет. — Я помню.

Министр улыбнулся — коротко, но очень ярко, как будто щёлкнула на весь мир ослепительная вспышка.

9.

В блокноте оказалась схема — стрелки, кружки, имена, фамилии и адреса. Колька увидел это мельком, блокнот забрал Полоцкий. Но уже было ясно, что Санька погиб, потому что выполнил задание своего командира — сделал то, что обещал на большом совещании Лёвка. Однако, видимо, действовал он слишком прямолинейно и слишком понадеялся на тактику "одинокого волка" — и был убит, уже когда возвращался в Верный. То, что собранные им материалы не пропали, было просто чудом — за его блокнотом велась спешно организованная, но бешеная охота, даже гигантская по масштабам драка на окраине и покушение на Бахурева были организованы лишь с целью отвлечения.

Начальника полиции Верного Савостьева арестовали тем же утром. Он сумел уцелеть во время масштабной чистки за несколько месяцев до этого, потому что ни с кем из арестованных тогда не был связан — глубоко законспирированная сволочь, которой двигала, видимо, ненависть к Бахуреву и Империи, в его представлении олицетворявшим крах привычного и удобного мира… А в штабе "Охотников" воцарилось оживление, граничащее с умоисступлением. В каком-то смысле, веселье было кощунственным, потому что парень, добывший сведения, сейчас лежал у себя дома в ожидании похорон.

Вот только едва ли даже он сам посчитал бы свою жизнь более ценной, чем добытые им и спасённые товарищами сведения.

Колка сначала ликовал вместе со всеми, но потом как-то резко устал. Заболела голова, начало ломить левую руку. Он вяло подумал, что уже давно нормально не высыпается, выбрался из помещения штаба и, пройдя коридорчиком, улёгся на диван в тупичке — на нём отдыхали сменные дежурные, как правило. Уснул он почти мгновенно…

…Ему снился странный сон. Он шёл по тропинке к дому — хутору-пятистенку с надворными постройками, с баней. На крыльце стояла женщина, и Колька остановился.

Это была его мать. Одетая в рабочие джинсы, плотную рубашку — как на немногочисленных фотографиях в альбоме.

— Здравствуй, ма, — сказал Колька, подойдя ближе.

— А я тебя ждала, — она спустилась навстречу и положила руки на плечи юноши. — Как ты вырос…

— Да, наверное, — он улыбнулся. — Я очень устал, мам…

— Я думала, ты уже никогда не придёшь, — женщина обняла его. — Что ты совсем забыл с друзьями обо мне.

— С друзьями… — Колька усмехнулся. — Какие там друзья…

— Пойдём домой, — пригласила женщина.

— Разве это наш дом? — удивился Колька.

— Конечно. Я приготовила баню, — она пошла через двор к банной пристройке.

— Баню? — удивлённо пробормотал Колька, идя следом.

— Входи, сынок, — послышалось из чёрного дверного проёма — а Колька и не заметил, как мать вошла туда… Он сделал ещё несколько шагов и вдруг понял — над крышей под новеньким осиновым гонтом, над трубой из серого сланца — нет дыма. — Входи.

Сердце Кольки остановилось.

Он вскочил с дивана, ещё не открыв глаза — и рухнул на него обратно, жалобно взвизгнули пружины. Колька был весь в поту, сердце колотилось в неверном, рваном ритме, медленно возвращалось осознание реальности мира вокруг. Не закрывая глаз — было страшно — он откинулся на мягкую спинку, дыша открытым ртом, как выброшенная на берег рыба.

— Колька где? — послышалось в основном коридоре. — Стрелкова не видели? Ветерок куда провалился?!

— Я тут! — поспешно ответил, почти выкрикнул, Колька, избавляясь от цепкого ужаса, оставленного странным сном.

— Спишь, что ли? — осведомился, появляясь из-за угла, Митька Шеин. — К тебе тут делегация с окраины. Оттуда, из развалин.

— Ко мне? — искренне удивился Колька. — И именно делегация?

— Ну, ты же у нас по работе с ними…

— Я не "у вас", — жёстко прервал его Колька, вставая. — Пусть их проводят в аппаратную, я иду туда.

— Не давай им колоть орехи монитором, — хмыкнул Митька.

— Первобытный юмор, — ответил Колька и потянулся.

Он не спешил, чтобы не вышло так, будто он ожидал их — это было важно. Поэтому, когда он вошёл в аппаратную, трое парней и девчонка уже там сидели — а у дверей стоял дежурный.

— Свободен, — бросил ему Колька и, тут же перездоровывавшись со всеми за руку, оседлал пятый стул. — Ну, с чем пришли? Слушаю всех… а, привет ещё раз! — он узнал в одном из парней того, с которым разговаривал в развалинах. — Так?

Заговорил именно он — неуверенно, поглядывая на своих товарищей:

— Понимаешь, мы… ну, мы как бы делегаты ото всей нашей компании… Нас вообще полста человек, около того. Мы долго решали, потом подумали-подумали — надо к тебе подойти. Короче, мы хотим создать отряд. Там, у нас. Прямо там.

— Пионерский отряд? — Колька нахмурился. — Зачем вам это?

Он спросил без насмешки, с интересом. Наверное, это сыграло свою роль.

— Дома тяжело… ты же сам знаешь. Родители боятся всего, Бахурева боятся, что вернётся, как раньше — тоже боятся. А там… там мы вроде как все вместе, но как раньше — уже тоже нельзя.

Колька молча смотрел на него. В Семиречье пионеры появились, когда Колька был ещё совсем маленьким, первый отряд был создан при имперском сеттельменте, хотя в него принимали всех.

— Почему нельзя? — наконец спросил Колька. Парень ответил почти зло:

— Да потому, что это не жизнь. Всё вокруг расчистят, а мы что… на подкорм к вам пойдём? Дайте нам, а в ответ фик вам? Нечестно это… Если вы нам поможете, то нас сразу больше станет даже, там много кто ещё хочет, но опасаются… Неохота по одному, врозь неохота… сколько нас вот так врозь уже пропало, ты же знаешь сам…

— Знаю, — подтвердил Колька. Задумался, повторил: — Знаю, да… Тогда так. Сегодня в два приходите сюда. Спросите Кольку Райко. С ним и будете говорить. Не со мной. Я — не пионер.

Он сказал это и ощутил странный укол — то ли горечи, то ли злости.

— Савостьева повесят, — Райко положил на стол кулаки. — Это дело решённое.

— Остаётся проблема — мы не знаем, где Степан и остальная его шайка, — недовольно напомнил Славка.

— Может быть, ушли в горы Голодного… — Райко повернулся к Кольке. — Ветерок?

— Да сообщат о них скоро так или иначе, — Колька снова потянулся. — Ну так как с ребятами-то?

— Думаю, "за" будет вся дружина, — ответил Райко. — Пусть приходят, как ты говорил, в два часа.

— Вообще до одобрения совета дружины мы этих разговоров вести права не имеем, — заметил Гошка Климко.

— Да оставь, — махнул рукой Райко. — Переговорим с ними, будет ещё один отряд, совет дружины проголосует "за". Выделим, раз они к нам обратились, звено как инструкторов, поможем на первых порах… Думаю, этот вопрос тоже будет решён… Ну что? Кто куда?

— Я домой, — Колька поднялся. Славка встал тут же:

— Погоди, я с тобой!

— Пошли, — пожал плечами Колька…

… - Осень, можно сказать, — Славка остановился у дверей закусочной напротив городской телефонной станции. — Скоро я уеду…

Колька промолчал, сунулся в окошко, купил два бутерброда с колбасой и сыром, один сунул Славке. Тот, откусив, предложил:

— Приходите сегодня с Элли к нам. Будет пирог…

— Придём, если не расплюёмся, — Колька энергично жевал.

— Расплюётесь? С чего? — Славка запихал в рот остатки бутерброда.

— Ты — вот ты — стал бы дружить с человеком, которого никогда нет дома, если он дома — то спит, а по ночам гуляет чёрт знает где?

— Не, не стал бы…

— Вот и она не станет.

Они оба засмеялись. Потом Славка серьёзно спросил:

— Тебе с ней хорошо?

Колька зажмурился изо всех сил и одними губами сказал:

— Очень.

Он ожидал какой-нибудь реакции… но, когда открыл глаза, то увидел, что Муромцев, не мигая, смотрит на другую сторону улицы.

— Ты что, подавился? — поддел его Колька.

— Смотри, — прошептал Славка. — Видишь человека в чёрном?

— Ну? — Колька проводил взглядом мужчину в чёрном костюме, который шёл мимо станции. И выдохнул: — Степан.

— Он самый… Тихо. Не рвись.

Колька кивнул. Они неспешно пересекли улицу и, завернув за угол станции, со всех ног вбежали на задний двор — Степан скрылся именно там.

И теперь там было… пусто.

В смысле — совершенно пусто.

— Чёрт! — Колька даже рыкнул с досады. — Где он?! Куда…

— Калитка! — Славка прыжками устремился через двор к увитой хмелем металлической калитке, почти незаметной в углу ограды. Колька обогнал его, быстро и бесшумно распахнул створку.

Степан — теперь Колька ясно видел, что это он — боком спускался по заросшему багульником откосу к линии трамвая. Тут была почти что окраина.

— Преследуем, — решил Колька сразу. — Ты со мной?

— Конечно, — тут же ответил Славка. — Попробуем выследить.

Уже молча они стали спускаться по откосу следом…

…На остановке, залитой всё ещё по-летнему жарким полуденным светом, было пусто. Степан прислонился к опорному стояку навеса. По сторонам он не смотрел — от этой нагловатой уверенности Кольку затрясло, но Славка сохранял спокойствие.

— Карауль, — скомандовал он. — Я сейчас позвоню откуда-нибудь, прихлопнем их всех сразу.

— Жаль, телефон не взял, — процедил Колька, не сводя глаз со Степана. — А если он раньше уедет?

— Запишем на стояке номер трамвая, — Славка показал чёрный маркёр. — Пересядет — выйдем следом и снова запишем. Жди!

— Давай быстрей, — кивнул Колька. — Э, маркёр оставь…

…Трамвай подошёл в тот момент, когда Славка исчез в калитке. 9-й. и Степан, не оглядываясь по сторонам, направился к нему.

Колька с отчаяньем оглянулся, черкнул с размаху на стояке большое "9", метнулся следом, во второй вагон сцепки…

…Когда Славка скатился на остановку, на неё было вновь совсем пусто, лишь чернела на стояке девятка. Секунду Муромцев смотрел на неё, потом прошипел ругательство и бросился по откосу обратно — наверх. А через полминуты через калитку пролетел "харлей", махом обрушился по склону, заложил вираж и помчался по пешеходной тропинке вдоль путей…

…Расположившийся стоя в хвосте второго вагона, Колька через два стекла хоть и расплывчато, но видел затылок и плечи Степана — в вагонах было почти пусто, жарко и пыльно. "Девятка" шла по кольцу через все окраины, глупо было бы думать, что Прокудину просто захотелось покататься, учитывая, что его ищут. Значит — где-то сойдёт. "Лишь бы его там транспорт не ждал, иначе — уйдёт, — мелькнула мысль. Но Колька тут же оборвал себя: — Нет, не дам! Ноги прострелю, тех, кто встречать будет — положу, что-нибудь, да сделаю, но уйти снова не дам!"

Через пять остановок Степан встал и двинулся к выходу. Колька поднялся тоже, но соскакивать помедлил — наискось от остановки, за липами, он увидел Славку. Расставив ноги, тот сидел на своё "харлее", подняв вверх сцепленные руки. Поэтому, придержав дверь ногой, Колька соскочил уже на ходу, за поворотом — и бросился к Муромцеву.

— Полиция скоро будет тут, — сообщил тот. — Как он?

— Наглый — жуть, — Колька уселся сзади, передвинул пистолет удобней под курткой. — Так. Как-то подходит…

— Семнадцатый. На аэродром новый, — определил Славка, ёрзая ногой на педали. — Эй, а он не драпать намылился?!

— Думаешь?.. Нет, куда, этот же для легкомоторок и вертолётов. А на дирижабль его всё равно не пустят. Он в ориентировках.

— А вдруг он вертолёт водить умеет? Я умею, например. Поднимет, разобьёт где-нибудь — и к границе пешком…

— Ладно, поехали, он сел, сел!

На секунду они притормозили около остановки, Колька чиркнул — "17". Славка оттолкнулся ногой, и "харлей" помчался за трамваем…

…Степан сошёл на территории нового лесопарка, за одну остановку до аэродрома. Кругом было пустынно, зелено, тихо; ребята остановились метрах в тридцати от остановки, за кустами.

— Не понимаю, что он делать собирается, — признался Колька, наблюдая за тем, как Степан прохаживается туда-сюда. — Похоже, просто ждёт кого-то.

— Я даже знаю — кого, — тихо сказал Славка. — Смотри.

Колька хмыкнул. Из глубины парка подваливала компания молодёжи — человек двадцать разно одетых юношей. С прогулки или с того же аэродрома… Они остановились рядом со Степаном, завели какой-то шумный разговор.

— Кто такие? — пробормотал Колька.

— Ты не понял? — хмыкнул Славка. — Ну ты… Это ж всё, что осталось от "Детей Урагана"!

— Что… — Колька всмотрелся. — А ведь правдаааа…

— Я это дело оцениваю так, — медленно сказал Славка. — Вещи, транспорт, может, и оружие — они где-то оставили или просто утопили. Теперь явятся на аэродром, там их ждёт какой-нибудь вертолёт и снаряжение для прыжков. И через час они будут километров за полтораста отсюда где-нибудь в лесу. Ну а там… Да уж. Уходят.

— Вот ведь… — процедил Колька. — Смотри, правда уходят…

— Где же наши-то? — спросил Славка, доставая "байкал".

— Нету, сам видишь, — Колька уже держал наготове "парабеллум". — Ну что?

— Уйти-то им дать нельзя, — Славка вздохнул. — Пирог, похоже, накрылся…

— Стой-стой, я пирога хочу, — Колька перевёл дух. — Вот что. Попробуем… — он секунду молчал и вдруг крикнул — Славка вздрогнул: — D'tung! Strecken Sie Gewehr! Sie sind umgeben! FЭr d'Ungehorsam — d'Tod an Ort und Stelle! (1.)

1. Внимание! Бросайте оружие! Вы окружены! За неподчинение — смерть на месте! (немецк.) (Колька пытается убедить врага, что тот имеет дело с засадой Чёрных Гусар)

Компания мгновенно рассыпалась — за кусты, за остановку, кто куда. И в ответ послышался насмешливый голос Степана:

— Ветерок, родной ты мой! Это ж прямо невероятная удача! Обидно было бы напоследок с тобой не повидаться! Я так переживал, как вы за мной на мотоцикле летите — боялся, свернёшь шейку, лишишь меня этого удовольствия! Эх, жаль, времени нет, прикончить тебя со всем удовольствием… а ну-ка, мальчики — кончай их, поскорей, вылет скоро!

— Ты был прав, — заметил Колька и засмеялся.

— Водим? — с улыбкой спросил Славка.

— Водим! — согласился Колька, вскакивая…

…Это были дикие пятнашки со смертью. Каждая выигранная секунда играла на руку Кольке и Славке — и в то же время уменьшала конкретно их шансы. Парк наполнился грохотом выстрелов — шла охота, кольцо постепенно сжималось, оба парня выворачивались, стреляя в ответ время от времени и даже не особо стараясь попасть.

— Коль, я всё! — крикнул Славка. С его стороны грохнул последний выстрел, перед кустами, за которыми он залёг, мелькнули двое "Детей Урагана". Колька перекатился ближе, выдернул из руки убитого врага "байкал", стреляя из двух пистолетов, срубил обоих подбиравшихся к Славке, прыгнул через кусты и кинул Муромцеву трофей:

— Держи… Ах, чёрт, как лупят… Я четверых свалил точно.

— Я тоже… — Славка прислушивался. — Похоже, и правда всё?

— Ветерок, бросай оружие и выходи! — снова закричал Степан. — А твой подельник пусть убирается! Если выйдешь — его не тронем, слово!

— Уходи, — предложил Колька. Славка засмеялся и показал большой палец:

— Во шутка. Но, похоже, они нас окружили… Хоть бы трамвай прошёл, что ли?

— Ветерок… — снова начал Степан, но его голос перекрыл лязгающий рёв мегафона:

— Всем бросить оружие! Вы окружены! Считаем до трёх! По счёту "три" все, кто не стоит в рост без оружия с поднятыми руками — будет убит! Раз!

Над кустами стали тут и там подниматься фигуры с высоко поднятыми руками — неожиданность развязки ошеломила "Детей Урагана".

— Хохмочки, — Славка перевёл дух так бурно, что на кусте задрожали листья. Колька, не поднимаясь, крикнул:

— Тут Муромцев и Стрелков!

— Знаем! — отозвался тот же голос. Вокруг стали появляться люди — полицейские с автоматами, полдесятка дружинники Муромцевых и с десяток каких-то людей с самым разным оружием — видимо, жильцы ближних домов. — Вставайте, ребята, всё в порядке. Оружие можете не бросать.

— Хохмочки, — повторил Славка, поднимаясь. Колька тоже встал на ноги. "Детей Урагана" снова укладывали наземь — но уже лицами вниз и руки за спину, обыскивали и вертели. Степан всё ещё стоял на площадке, и поднятые его руки то сжимались в кулаки, то разжимались. Его трясло и корёжило от ярости.

— Виселица, Стёпа, — сказал Колька, помахав ему рукой. — Виселица.

— Значит, ещё не пришло наше время, — прохрипел Степан. 17-й шёл мимо, несколько пассажиров с изумлением смотрели на открывшуюся их глазам картину.

— И не придёт, — ответил Славка брезгливо.

— Ненавижу! — вдруг вскрикнул Степан отчаянно и метнулся к вагону… но руки его так и не дотянулись до поручней — правая нога подломилась, и Прокудин упал в траву, с воем сжимая колено.

— Не, так ты от петли не убежишь, — Колька картинно дунул в ствол пистолета. — Виселица, Степан. Виселица.

Ответом ему был полный злобы и боли бессильный вой.

Пирог — лимонный — оказался замечательно вкусным, и Колька с трудом удержался от того, чтобы объесться. Немного помогло воздержанию то, что Элли сердито посматривала на него, как бы намекая, что она может готовить не хуже, нечего уж так налегать. Видимо, так же в знак протеста она по окончании пирогопоедания осталась в комнате — о чём-то говорила с сестрой Славки — а юноши вышли на заднее крыльцо, откуда открывался вид на небольшой парк и склоны Голодного.

Они довольно долго ни о чём не разговаривали, просто стоя рядом с широкими каменными перилами и опираясь на них широко расставленными руками. Потом Славка негромко сказал:

— Сегодня мне было очень обидно. Вполне нелепая могла выйти смерть. Я только об этом и думал: столько всего пройти, окончить Лицей, получить назначение в Космос — и погибнуть от пули бандита за какие-то дни до исполнения мечты…

— Тогда почему ты остался? — вопрос был грубым по смыслу и прозвучал грубо, но Славка не обиделся. Он легко вскочил на перила и, устраиваясь удобней, пояснил:

— Это очень просто, и дело даже не в нашей дружбе. Бегать от стычек с прошлым можно лишь в том случае, если у тебя есть нечто более важное, чем стычка. А таких вещей мало.

— От стычек с прошлым? — не понял Колька, тоже усаживаясь на перила.

— Конечно, — пожал плечами Славка. — Это прошлое и есть. "Дети Урагана", Степан этот твой, Савостьев, прочие… Только не славное и великое, а… в общем, прошлое. Которое очень старается если не задержаться в настоящем, то хотя бы немного испоганить его. Моя прямая обязанность — не давать этого сделать. Понимаешь, Коль — обязанность. Личная.

— Я об этом не думал, — признался Колька. Муромцев кивнул, потом сказал задумчиво:

— Ботинки на два размера больше, — Колька непонимающе, молча-вопросительно, посмотрел на него. Муромцев усмехнулся, сбил наземь с перил два золотистых листика: — Вообще-то это не то, чтобы запрещено рассказывать, но… короче, нам говорили: "На ваше усмотрение." И, по-моему, тебе не просто можно — тебе нужно это рассказать, вот моё усмотрение…

— Ты о чём? — почти сердито спросил Колька.

— У нас каждый год были… ну, скажем так, испытания. Как правило — по месяцу. Никто не знал, когда они начнутся и какими они будут. Страшней всего было первый раз, когда мне было шесть лет и я думал, всерьёз думал, без одобренного и принятого внушения, что это происходит на самом деле… Да, ну так вот. Мне было двенадцать лет, когда меня арестовали за многократные побеги из дома и отправили в спецшколу. Фактически — детскую тюрьму… — Колька даже рот приоткрыл от неожиданности такого заявления, только потом понял, о чём идёт речь. — Ботинки на два размера больше, — повторил Славка с усмешкой. — Понимаешь, их всем выдавали на два размера больше. Не потому, что они были одного размера, не имелось, скажем так, выбора — именно что всем больше его собственного размера на два. Эти ботинки меня доводили, Коль. До мути в глазах. В них ничего было нельзя нормально делать. Даже ходить было тяжело, они за полчаса сбивали ноги до кровавых ран. И их нельзя было снимать, только на ночь, ну или там — под душем. Они меня бесили больше всего остального, хотя там было очень мало приятного, Коль… бесили бессмысленностью… — Колька внимательно слушал. — И я только потом понял, что в этом был смысл. В сущности, в этом смысле — весь смысл Века Безумия. Чтобы ребёнок в руках у чужих взрослых изначально чувствовал себя раздавленным, неуклюжим, беспомощным и смешным. Куклой, игрушкой, у которой нет своей воли и которая обязана подчиняться любой гадости или глупости, у которой не осталось никаких ниточек связи с нормальной жизнью… (1.) — Славка неожиданно усмехнулся совсем по-детски шаловливо. — Когда кончился курс, то мы на построении стояли босиком. Потому что первое, что сделали — утопили ботинки в речке. Нам досталось, их делали по спецзаказу, по старым образцам, потому что в нашем мире такие орудия пытки вряд ли сможет сотворить самый маньячный сапожник-неудачник.

— Утопили? — ухмыльнулся Колька. Славка кивнул удовлетворённо:

— Можно сказать — не сговариваясь. И я, может быть, тогда понял ещё, что такое — вот это прошлое. Сегодня оно хотело нас убить.

1. К моему сожалению и отвращению, подобная система садистского планомерного и подлого унижения заведомо более слабого и зависимого существа — заключённого детской тюрьмы — повседневная реальность системы заключения несовершеннолетних во всём мире. В РФ это может происходить с 12 лет, а в США, например — с семи. Никаких оправданий — а их выдумывают множество — этой практике нет и быть не может, она является преступной даже чисто формально и по нынешним законам. Подобное отношение обычного взрослого к обычному ребёнку почти неизбежно приведёт взрослого на скамью подсудимых. Но почему-то считается само собой разумеющимся, что взрослые имеют право издеваться над детьми только потому, что те — справедливо или нет, не важно — записаны в преступники.

Колька не нашёлся, что ответить, а потом подумал, что, может быть, отвечать ничего и не надо — и так и промолчал. Сгущался вечер, он был прохладным, хотя и тихим, безветренным. Кольке было грустно от того, что Славка скоро уедет — и он уже совсем было решился спросить, когда же это будет точно, но тут из глубины дома послышался голос Элли:

— Коль! Тебе звонят из Империи, из Великого Новгорода!

— Кто?! — изумился Колька.

— Не знаю, просят к телефону… сказали, что долго искали…

— Извини, — Колька бросил на Славку недоумённый взгляд и поспешил в дом.

Он поднял зеленоватую трубку со столика рядом с аппаратом, солидно кашлянул и отозвался — в еле заметное поскрипывание тысяч километров, висевших на проводах:

— Ало?

— Стрелков Николай? — голос был молодой, но Колька каким-то чутьём понял, что говорящий не так уж и молод.

— Д-да… — он всё-таки не смог скрыть растерянности.

— Тебя беспокоит Министерство Природопользования Русской Империи, товарищ министра по личному составу надворный советник Игнатьев.

— Очень приятно, — ляпнул Колька и, разом всё вспомнив, понял, что ноги ощутимо и непреодолимо слабеют. Это правда, что ли?!

— Мне тоже, — ответ был серьёзным. — Я сегодня утром прочёл твоё письмо. Выбрал его первым из всей авиапочты из-за необычной толщины. Как правило, письма, которые к нам приходят, гораздо толще — в них стараются запихнуть копии всех своих достижений с первых лет жизни… Нечасто доводится читать нечто… беллетризированное. Итак, тебе пятнадцать, школу окончил экстерном, последние годы, скажем так, бездельничал на вольных хлебах, и… ты ведь гражданин Республики Семиречье?

— Да, — свой голос Колька слышал как будто из-под воды. — Я…

— Вот и отлично. Николай, как ты смотришь на то, чтобы через недельку, когда утрясётся первосентябрьская суматоха, числа 4-го, с девяти и желательно до полудня, зайти в наше представительство в Верном?

— За… — Колька кашлянул, — …чкхегм?

— Ты найдёшь пятый кабинет. Там будет сидеть очень сердитый дяденька со знаками различия штабс-капитана геологического корпуса… знаешь их?

— Четыре четырёхконечные звёздочки на погонах… или две золотых полоски на обшлаге… — продолжал вещать из полуобморока Колька.

— Вот, совершенно правильно… Ты ему представишься, и он начнёт тебя пугать.

— А?

— Ну да. Лесом, холодом, жарой, болезнями, комарами, хищниками, бандами, болотами, дождём, голодом, жаждой, обвалами, наводнениями и засухами… в общем у него богатый опыт и большое красноречие. Ты держись стойко и, я думаю, после получаса беседы в таком духе ты сможешь называться кадетом этого корпуса.

— А?

— Где-то в начале октября на южную границу и чуть подальше пойдёт экспедиция этого самого сердитого дяденьки. У тебя, насколько мне известно, в конце сентября намечена авторская выставка — поздравляю, провести её ты как раз успеешь, не волнуйся… Экспедиция важная, на срок — с октября до "пока не найдём". У тебя есть все шансы отправиться с нею, а там — посмотрим. Только пожалуйста, не говори "а?"!

— Я… — Колька кашлянул. Почему-то ничего, совершенно ничего, кроме абсолютно идиотского "оправдаю!", на ум не приходило. — Благодарю. Я, конечно, буду. Четвёртого сентября, ровно в девять. Конечно.

— Ну вот и отлично, — бодро завершил разговор надворный советник Игнатьев — и отключился. В трубке пошли длинные гудки, но Колька стоял, держа её возле уха, пока подошедшая Элли не спросила встревоженно:

— Что случилось?

— Случилось… — медленно ответил Колька и перевёл взгляд на неё. — Послушай… если я скоро уеду… уеду надолго, на месяцы… ты будешь меня ждать?

10.

Колька не очень любил рисовать на людях. Но сегодня, 31 августа 25 года Реконкисты, на берегу Кукушкиной Заводи, от этого просто некуда было деться — ему позировали сразу человек десять. Все они проявляли явное нетерпение и надоедали самыми противными вопросами типа "скоро ты?", "долго ещё?" и "получается?"

Тем не менее, Колька сумел-таки заставить себя углубиться в работу и вздрогнул от неожиданности, когда хрипловатый, но сильный голос сказал за спиной:

— Это даже лучше, чем твои обычные наброски.

Юноша быстро обернулся. И уронил кисть. Его натурщики тоже замерли — они толком не поняли, откуда взялся рослый худощавый старик в потёртой кожаной куртке, с острым загорелым лицом в морщинах, вислыми седыми усами и пронзительно-светлыми глазами под старой шляпой. Через его плечо стволом вниз висел старинный английский "ли-энфильд" с оптикой в мягком чехле. Хорошо знакомый Кольке…

Но ребята — просто удивились. А Колька — знал, кто это.

— Ты приехал, — радостно и изумлённо сказал он, поднимая кисть, но не сводя внимательных глаз со старика.

— Да вот, решил посмотреть, как живёт одиночка, — кивнул Би. И поправил шляпу на седых волосах.

Колька широко и открыто улыбнулся, глядя в лицо старику. Тот… нет, он не улыбнулся в ответ, но что-то такое тронуло его лицо, и оно немного помягчело, а голос — голос прозвучал почти ласково:

— Пойдём. Поговорим?

И Колька сделал шаг. Но потом вдруг остановился и, повернувшись, обвёл взглядом притихшую компанию. Посмотрел в глаза Элли. И тряхнул головой:

— Нет, прости. Я не могу… так, — решительно сказал он.

— Почему? — негромко и без какого-либо раздражения спросил старик. Чуть склонив голову к плечу, он внимательно смотрел на юношу.

И тогда Колька улыбнулся снова, сделав шаг вперёд и вбок, чтобы видеть и траппера — и ребят. Улыбнулся и сказал — впервые в жизни:

— Это мои друзья.

Вот тут-то старик засмеялся по-настоящему. И, взъерошив волосы Кольки, весело, очень по-молодому, махнул рукой:

— Ну пошли!

— Ребята! — крикнул Колька.

Но они уже бежали к нему — с совершенно безумным шумом, топотом и смехом.