Наследница Ильи Муромца

Глава 20. В крови по грудь мы бьёмся с мертвецами

О, что это была за битва! Полина-библиотекарь съёжилась в углу моего сознания, а Полина-богатырша радостно вскрикивала и хлопала в ладоши при каждом удачном ударе «наших». «Наши» — это были посланники Магриба, кочевники-берберы, как оказалось: пятеро очень смуглых всадников в больших синих тюрбанах-тарелках, с укутанной нижней частью лица и в развевающихся белых одеждах. Они быстро перемещались на юрких ловких лошадках, и их сабли мелькали как серебристые молнии. Но туарегов заперли в кольцо арабские всадники: на лошадях более тонконогих, но и более высоких, медленных, по сравнению с берберскими, но обладающих мощной грудью, защищённой кожаным доспехом. Да и сами «львы пустыни» носили круглые железные шлемы с широкими наносниками, замотанными чалмами; гибкий и прочный доспех, сшитый из десятков кожаных пластин, пропитанных воском; их ноги были защищены железными же поножами, а руки — такими же наручами. Сабли у «львов» были прямые, и скорее напоминали мечи, а по длине превосходили берберские. Словом, дело было табак.

Воин, выделявшийся среди туарегов ростом и могучим сложением, пошёл в атаку на лидера «львов», но тот увильнул от схватки, сделав знак двум своим всадникам зажать туарега в клещи — и это была тактическая ошибка. Увидев, что на него с двух сторон несутся два всадника, в чьих руках сабли пляшут как рыбки в горной реке, туарег просто замер на месте.

— Беги, глупец! — заорала я, во-первых, забыв, что меня никто не слышит даже в метре от гроба, а, во-вторых, сама битва была далековато. И мне сразу же стало стыдно, что я не нашла ничего умнее, как скосплеить Гэндальфа в пещерах Мории. Ничего другого в голову почему-то не пришло.

Но мои благие намерения никому не были нужны: туарег оказался опытным и хитрым бойцом. «Львы пустыни» неслись на него, кровожадно гикая и размахивая саблями, а он — ждал, изображая панику и растерянность. И вот когда они приблизились к туарегу на расстояние замаха сабли, и попытались одновременно отрубить ему голову и пронзить грудь, туарег перевернулся, оказавшись под брюхом лошади, и своими двумя кривыми саблями перерубил сухожилия арабских скакунов.

Кони закричали как дети. Ноги их подломились, и оба всадника скатились на песок, ничего не понимая. Опытные солдаты, им хватило всего секунды, чтобы сориентироваться в обстановке и встать в оборонительную стойку. Хватило бы. Но этой секунды у них не было, потому что двое других туарегов, подскочив, взмахнули саблями. Головы арабов были отделены хирургически точно: они подскочили в воздух и покатились под ноги коням. Из тел, медленно опускающихся на колени, хлынул поток крови: яркой артериальной и тёмной венозной. Кровь впитывалась в песок, заливала доспехи, а в песке рядом плакали покалеченные лошади. Туарег-начальник достал из-за пазухи два уже заряженных пистолета, и выстрелил дуплетом: каждая пуля попала лошадям точно в ту тонкую косточку, которая прикрывает висок, между глазом и лбом. Животные умерли мгновенно.

— Ибрагим, ты потратил пули на лошадей! — огорчённо воскликнул один из всадников.

— Когда будешь умирать ты, я не пожалею пули и на тебя, Джабраил! — крикнул первый всадник и снова ринулся в битву, где двое оставшихся туарегов держали оборону против тринадцати арабов.

— Обернись, обернись! — закричал Ибрагим. — Я не хочу бить тебя в спину!

Первый встреченный им всадник сначала лишился кисти руки: она крепко сжимала костяную рукоять прямой сабли, когда та вонзилась в песок. Не добивая врага, Ибрагим подскакал ко второму всаднику, наведшему на него странный пистолет. У которого ствол имел вид не трубки, а чего-то, вроде детской дудки с пищалкой.

— Страшное дело, — прокомментировала поляница, — туда заряжают всякий железный мусор, и он входит в тело человека очень глубоко. Несчастный умирает в муках от гноя и огневицы. Заражения крови по-вашему.

Но шанса выстрелить арабу Ибрагим не дал: он взмахнул саблями крест-накрест, и аккуратно разделил стрелка на четыре части: одна продолжала сидеть в седле, три остальных соскользнули на песок. Меня поразили сабли Ибрагима: волнистая, муаровая сталь, то тёмно-серая, почти чёрная, то белая. Металл шёл волнами, выдавая многослойную ковку, кое-где виднелся синеватый отлив… Какое оружие! Мечта!

— Это дамасская сталь, — снова встряла Полина, которая, как вы понимаете, слышала все мои мысли и ощущала все мои чувства. — Но, кажется, в ней есть ещё и немного небесного металла, как и в твоём клинке. Вот было бы интересно посмотреть, кто победит в честной схватке: я — или Ибрагим?

Тем временем туареги, потеряв одного всадника раненым, прикончили ещё восьмерых «львов», и в итоге их осталось всего трое.

— Отступаем! — скомандовал тот, который пытался заменить туарега в ловушку. Он без трепета бросил раненого безрукого солдата и ещё одного, который придерживал рукой норовящие вывалиться кишки. Трое «львов» бежали позорно, как крысы.

— Не думай, что они тебя оставят, — добавила перец в соль поляница. — Сейчас они спешатся, и под видом торговцев или каких-нибудь паломников проникнут в Магриб, найдут караван-сарай, где вы остановились, и просто перережут вам спящим глотки.

— Так мы и позволили, — рассеянно ответила я, наблюдая, как Ибрагим с товарищами бережно перевязывают сначала своего, а потом и врагов и усаживают их перед собой на коней. Я бы, если честно, просто оставила их в пустыне на растерзание грифам — живых и мёртвых… Эй, стоп! Это разве мои мысли? Что за кровожадность?!

— Это мои мысли, — расхохоталась поляница. — Закон войны.

— А законы милосердия тебе неведомы?

— Перестань говорить как отец! И вообще — ты мне надоела… — Полина-поляница пропала, будто выключилась, и я почувствовала себя, с одной стороны, свободной, с, а другой — одинокой. Одна радость — наш караван, медленно плетущийся из-за телеги, скоро догонят всадники Ибрагима, везущие раненых в Магриб. Вот, с кем надо путешествовать, а не с неудачниками, вроде моих спутников. Они, конечно, хорошие, но так я и до пенсии не вернусь в Москву.

…В гробу я видала такое путешествие: в прямом и переносном смысле. Для начала, кто-то из наших положил мне на веки тяжёлые металлические монеты. Спасибо, что гроб везли в закрытом виде: представляю, что было бы, раскались эти монеты под солнцем! Раньше преступникам на Руси выжигали клеймо: «ВОР» на лбу, а у меня было бы «00» вокруг глаз — то ли закос под панду-мазохистку, то ли международное обозначение туалета типа «сортир». Второе — то, что зрения у меня не было, а нюх — был. Эти засранцы, похоже, даже не стали ловить рыбу или покупать у рыбаков Аграбы — просто насобирали по берегу тухлятину разной степени разложения. Доводилось ли вам коротать ночь с разлагающимся лещом в кровати? Вот-вот.

Третье, конечно, что сам по себе гроб — это ни разу не удобное ложе. Только снаружи он кажется мягким и красивым, а на самом деле — просто доска, прикрытая простынкой. Жёстко, незашлифованные щепки колют через тонкую тряпочку во всех мыслимых местах. А почесаться нельзя, потому что ты помер. Наверняка большая часть зомби восстаёт тупо потому, что у них всё зудит, как у меня сейчас. И главное — не с кем поговорить и некому пожаловаться.

— Полина-а-а-а, — позвала я, с интонациями мужа-тюфяка, который потерял пульт от телевизора, и у него информационная ломка. — Полина-а-а-а-а-а!

— Чего ты хочешь, трупна девица? Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? — ядовито спросила поляница, вновь возникнув в моём сознании. — Быстро же ты соскучилась!

— Послушай, не обижайся. Я подумала-подумала: мне, наверное, без тебя не выжить в вашем мире, где спящим режут горло, а казнь сажанием на кол — милая домашняя забава.

— Хорошо, что ты понимаешь, — ответила Полина-поляница, голосом, полным самодовольства.

— Покажи, что сейчас желают наши и этот, Ибрагим со своими. Можешь?

— Могу, — ответила она, и тут же возникла картинка: печальная профессия псевдо-вдовы, которую нагоняет небольшой отряд всадников, пылящий по пустыне. Впереди всех скакал Ибрагим, придерживая раненого: вторая лошадь была привязана к задней луке седла и рысила ничуть не хуже ибрагимовой лошадки. Что душой кривить: я обрадовалась, что к нам присоединяются воины, которые смогут нас защитить, если этот, как его… Мокриц? Макдуф? А, Макрух!.. если Макрух снова нападёт.

— Губу не раскатывай, подруга, — заметила поляница, — я порылась у Ибрагима в голове, и у него на уме не шашни заводить с русской богатыршей, и уж тем более — не мёртвого деда охмурять. У Ибрагима есть любимая жена, красавица… Он постоянно о ней думает.

— Одна жена? — удивилась я, побывав в гареме Боруха.

— Одна. У туарегов правило такое: разрешено несколько жён, но по факту — они женятся только один раз. Жена у них в доме главная: она и пишет, и читает, и стихи сочиняет, и дела ведёт, и политические вопросы рассматривает, а муж — он вот, воин. Ибрагим, правда, грамотный, а так мужчине-туарегу позволительно грамоту не знать. Он ещё и сын аменокаля!

— Кого?

— Вождя местного. Папа — аменокаль, мама — аменокаля, из семьи инеслеменов. Ну тех, что занимаются духовным наставничеством. У них, у туарегов, всё строго с кастами: есть благородные, как твой Ибрагим…

— Он не мой!

— Да перестань! Я же внутри твоей головы! Всё знаю, но говорить не буду. В общем, есть благородные, есть инеслемены — духовенство, потом ещё имгады-козопасы, инедены-кузнецы, харатины-землепашцы и икланы — рабы.

— Благородные — это воины?

— С чего ты взяла? При нужде любой иклан может сесть на коня и навалять арабам по самые уши. Правда, потом он снова слезет с коня и пойдёт выгребать козий навоз, но в битве иклан от имгада никак не отличается.

— А ты откуда это знаешь?

— Чего тут знать-то? Батюшка мой, Илья Муромец, сроду был неграмотен, поскольку испокон веку крестьянином был. Крестьян кто грамоте-то обучает? Но к мудрости всегда имел величайшее почтение, и из набегов своих… из походов, то есть, завсегда привозил домой несколько книг, свитков или пергаментов. Говорил, что внукам достанется, которые поумнее него, сиволапого мужика, будут.

— И как, досталось?

— Внуков нет ещё. Высокоумная дочь, видишь, была у богатыря русского, да и ту он в капусту покрошил…

— Кстати, а почему?

— А не твоего ума дело, иноземная девица! — рассердилась дочь Ильи Муромца. — Тебя что больше занимает: узнать, как домой вернуться, или в моей жизни дыр нагрызть, как моли — в валенке?

Я повинилась:

— Прости, поляница, пустое любопытство. Так что там ты из книг узнала, про туарегов, про Магриб?

— Знать там мало, что есть, но точно одно: каждый житель этих земель — колдун. Малый ребенок идёт, верёвочку плетёт: знай, порчу наводит на кого-то. Раб с ведром воду нёс, да выплеснул на пороге чьего-то дома — проклятие, либо приворот. Пошлёт аменодаля поздравление в стихах султану Боруху, а тот и помрёт от чесотки спустя полгода, а не то — засуха погубит все посевы вокруг Аграбы. Потому с туарегами арабы стараются не связываться. Те, говорят, и после смерти встать могут и так отомстить, что вся семья вымрет — люто да страшно.

— Ничего подобного я не читала у себя.

— Так откуда? Смотри — прадед рассказывает деду, дед — отцу, отец — сыну, тот — внуку, внук — правнуку. А ты сравни, что прадед рассказывал с тем, что правнук знает, а? Хорошо, если половина — правда.

— У нас это называется игрой в испорченный телефон…

— Не знаю, что такое твой «ивон», но объясняю, почему вы, потомки дальние, ничего про нас не знаете, и верите всякой чепухе, а правда от вас уходит — так далеко, что отсель не видать.

— Да уж прямо!

— Хоть прямо, хоть криво. Ты вот скажи, сколько могучих богатырей было у князя Владимира Красно Солнышко?

— Трое, это все знают: Илья Муромец, Алёша Попович и Добрыня Никитич.

Поляница рассмеялась, да так, что у меня внутри черепа будто заскакали и запрыгали серебряные шарики.

— Я же говорю! Было из восемь, а Добрыня Никитич — так и вовсе не богатырского сословия, а полоняник силы великой, с сестрой которого Владимир… ну, ты поняла…

— Не может быть!

— Ещё как может.

— Тогда скажи, кто были эти восемь богатырей, — я заподозрила, что Полина-поляница меня попросту дразнит и обманывает. Сохранились же летописи! Я была возмущена вдвойне: и как любительница русской литературы, и как библиотекарь. Врёт же, ей-богу врёт!

— Да пожалуйста: Илья Муромец, Алёша Попович….

— Пока всё сходится.

— Микула Селянинович.

И тут я поняла, что правда: слышала же я про Микулу Селяниновича-то!

— Волхв Всеславич, Ставр Годинович, Никита Кожемяка, Дунай Иванович….

Ой, точно! И Ставра Годиновича, и Никиту Кожемяку помню ещё по сказкам Афанасьева! Стыд и позор тебе, Полина Устиновна — мне, в смысле.

— И, конечно, самый прекрасный в мире богатырь, перед которым даже девицы красные склоняются, признавая его красоту — Чурило Пленкович!

— А про этого я даже не знаю.

— Знаешь — не знаешь, увидишь — влюбишься.

— Да никогда.

Поляница рассмеялась. От ярости я даже перестала чувствовать мерзкий рыбный запах. И в голове прояснилось.

— Слушай, а что там происходит-то? — я перестала смотреть за приближением всадников-туарегов к нашему каравану, а зря. Вдруг им чего в голову взбредёт?

Взбрело, увы, не туарегам: Баба Яга, увидев болящих, тут же заставила Ибрагима спешиться и уложить одного бербера и двух арабов на телегу. Мой гроб, само собой, с неё сняли и поставили на песочек. Что лично я ощутила достаточно быстро: днём песок в пустыне раскаляется так сильно, что, если пройти по нему босиком, кожу на подошвах сожжёт буквально в уголь. Короче, начало припекать, но сделать я ничего не могла — труп, он и есть труп.

Тем временем бабка, достав откуда-то из потайного кармана склянки с живой и мёртвой водой, скоропалительно приводила раненых в чувство. Теоретически, она могла бы даже оживить тех двоих, которым Ибрагим отрубил головы, но зачем? Хватило и одного здорового «языка». Выздоровевшие воины вознесли хвалу Аллаху и отсыпали бабке денег, а вот араб из «львов пустыни» совсем не обрадовался, увидев замотанное лицо своего пленителя.

— Только не снимай с меня заживо кожу, о сын Иблиса! — взмолился он, увидев жестокий блеск в глазах Ибрагима.

— Ты выжил из ума, презренный? — удивился тот. — Я правоверный мусульманин, сын добродетели, не то, что ты — сын греха. Зачем вы гнались за этой почтенной женщиной, везущей своего почившего мужа в сопровождении сына и слуг на место его рождения?

— Они совсем не те, за кого себя выдают! — гневно взвизгнул пленный. — Старуха варила мыло для султана, мальчишка — его слух, огромный толстяк — банщик, военный — глава конвоя, а принц… Принц, по слухам, обесчестил половину гарема!

— Разуй глаза, сын лживой собаки! Где ты видишь тут толстяка или принца? А тот солдат, кривой на один глаз, никак не может быть сердаром: он, может, и опытен, но уж точно никогда не носил генеральского звания. О ты, лжец и отец лжи!

Ибрагим замахнулся на «льва», но опустил руку, видно, вспомнил, что негоже бить пленных.

— Что ж, не хочешь говорить правду — расскажешь её ведунам нашего барабанного отряда имошагов. Они умеют добывать масло из камня и песни из ветра.

— Аа-а-а-а! — в ужасе закричал пленник и лишился сознания. Ну я представляю — если соединить знания средневековых ядов и пыток с настойчивостью туарегов, в которой я уже имела возможность убедиться, не устоит даже Штирлиц. Лучше сразу признаться или откусить себе язык. Но у арабов это, вроде, не принято? Вот если бы дело происходило в Японии…

Тем временем, судя по покачиваниям гроба, меня опять водрузили на телегу, и мы продолжили путь — наш караван сам по себе, а туареги, понятно, из благодарности. Пленника привели в чувство пинком, и он плёлся, привязанный к моей телеге, пешком по песку. Не завидую.

— Далеко нам до Магриба-то? — задала я вопрос полянице, и та показала панораму: на горизонте, цепляясь минаретами за небо, стоял город, которого не было на моей карте мира — столица чернокнижников и магов Северной Африки, именем которого назвали потом земли от Атласских гор и дальше. Город-призрак, по легенде перенёсшийся вместе со всеми обитателями в мир джиннов, когда арабы огнём и мечом уничтожали туарегов и родственные им племена.

Но сейчас до исчезновения было рано: всё выше, колеблясь в жарком песчаном мареве, поднимались стены города Магриб — чёрные, полупрозрачные, отлитые из дымчатого стекла, которое не брали ни ядра, ни пушки. Всё больше показывалось островерхих крыш домов и полукруглых куполов мечетей и похоронных домов, всё больше голов в белых тюрбанах и наставленных на нас луков вырастало на стенах Магриба. И удивительно: у города были стены, но не было ворот!

— Почему у них нет ворот, Полина?

Мне ответила тишина.

— Поля?

Мимо. Поляница то ли утомилась отвечать на мои вопросы, то ли обиделась, то ли у неё появились другие дела. Мы уже почти вошли в ворота — проезжали под самой аркой — как раздался громовой голос:

— Мёртвые пусть лежат, живые пусть восстанут!

Ох! Я почувствовала, как какая-то сила будто вздёргивает меня вверх — как марионетку на верёвочках — и заставляет идти. Чужой узловатой рукой я сняла монеты с глаз, отряхнула с себя рыбью слизь и выбралась из гроба. Успев краем глаза увидеть, как рушится на землю Путята — очевидно, ведь «мёртвые должны лежать». Бабка сориентировалась моментально, у остальных отвисли челюсти:

— Дед-то мой ожил! — возопила Баба Яга и кинулась ко мне, обниматься. Меня б стошнило от запаха гнили, а она — ничего. Но потом я разглядела кусочки мха, которыми она дальновидно заткнула нос. Не Яга, а Анатолий Вассерман — тысяча кармашков со всяким полезным и бесполезным.

Ибрагим с воинами, скакавшие во главе каравана, этой эпической сцены, конечно, не видели. Но повернули обратно — на шум. И застали бабку, обнимавшую меня, то есть покойного магрибинца, и валяющийся на земле труп зомби… Труп зомби. Странно. Но как мне ещё описать сложившуюся ситуацию? Туареги, к их чести, мигом оценили обстановку, положили Путяту в мой же гроб, стараясь не удивляться кускам тухлой рыбы в нём («Традиция, — пояснил им Сэрв, — еда для покойника»). А я, как вполне себе живой член команды, почапала пешком, про себя проклиная все магические примочки этого мира.

И вот мы вступили на розовые мостовые волшебного города Магриб, над которым, как гласили легенды, солнце никогда не бывает в зените, чтобы не докучать местным жителям. Людей на улицах было мало, и, в целом, стояла тишина — не было слышно ни кузнечных молотков, ни зазываний брадобреев, ни крика детей. Подозрительная стояла тишина.

— Пригнись! — закричала мне прямо в ухо поляница. — Пригнись!

С максимально возможной для старческого тела прытью я отвесила Магрибу земной поклон. И не зря: если бы я этого не сделала, из моего глаза сейчас торчала бы стрела.