Георгий Кубанский
НА ЧУЖОЙ ПАЛУБЕ


Повесть

Рис. М. Скобелева и А. Елисеева


1

ТРЕТЬИ СУТКИ бушевал шторм. Вал за валом вырастал из непроглядного мрака полярной ночи и с раскатистым гулом разбивался о нос траулера, взбрасывая пенистые султаны над высоким полубаком. По тускло освещенной палубе с яростным шипением металась вода, в поисках добычи пробиралась во все закоулки и с недовольным ворчанием сбегала в шпигаты. Удары волн, шипение воды и разбойный посвист ветра в оснастке сливались с грозным ревом не видного в ночи бурного океана. А «Тамань», распарывая острым форштевнем водяные горы, упорно стремилась навстречу ветру, буре, подальше от затерянных в студеном море каменистых обледенелых островов.

Штормовая вахта в Заполярье напряженна круглые сутки. Зимой за семидесятой параллелью дни и ночи надолго сливаются в сплошную темень. Хорошо если холодные сполохи северного сияния озарят всклокоченное злое море, борющееся с бурей одинокое судно. На свисающих с полубака и кормы наплывах льда вспыхнут голубоватые отблески, заискрятся заиндевевшие мачты и ванты… Но сегодня за усеянными капелью стеклами ходовой рубки не виднелось даже и слабых проблесков света. Куда ни глянешь — мрак, мрак и мрак.

Вахтенный штурман Морозов не спеша прошелся по рубке, стараясь держаться поближе к окнам. Присматривая за палубой, морем, лучше иметь под рукой оконные поручни: бросит волна посильнее — есть за что ухватиться.

— Держать по курсу, — напомнил он рулевому.

Рулевой Алеша Вихров — молодой, по-мальчишески гибкий матрос — приподнял брови, будто хотел спросить: «Зачем повторять приказание? Как же я могу еще держать, если не по курсу?» Вступать в пререкания с вахтенным штурманом не следовало. Алеша сдержался и ответил безразличным тоном бывалого моряка.

— Есть, держать по курсу.

Морозов не заметил выразительного взгляда Алеши. Ему хотелось излить душу. Вести на вахте посторонние разговоры с рулевым запрещает устав. Но какой устав может запретить думать в бесконечно долгую штормовую вахту?

Посторонние мысли становились все назойливее. Хоть бы капитан вышел, спросил о ветре, курсе, поворчал на шторм, срывающий лов.

Морозов понимал состояние капитана. На днях «Тамань» нащупала крупный косяк трески… Промысел шел прекрасно. Трюмные чердаки[1] быстро заполнялись засыпанной солью треской. Не прошло и суток, как на косяк, найденный «Таманью», сбежались со всех сторон траулеры: советские, норвежские, английские, французские. В океане стало тесно, и Степан Дмитриевич почти не выходил из ходовой рубки. «Тамань» двигалась, предупреждая соседей брезентовым шаром, поднятым на штаг-корнаке — протянутом между мачтами тросе: «Внимание! Иду с тралом!»

Шторм налетел с северо-запада, разогнал траулеры. Рассеялись они в разные стороны и сейчас носятся по волнам, избегая соседей. Третьи сутки «Тамань», слегка подрабатывая машиной, держится носом на волну, жжет впустую уголь, расходует пресную воду. Как тут не расстроиться капитану?

Степан Дмитриевич по-своему выражал досаду на непогоду: отсыпался после двенадцати суток напряженной промысловой работы. Если лов был удачен, Степан Дмитриевич сам руководил спуском и подъемом трала. Кто мог на судне лучше капитана вовремя подать команду, подогнать замешкавшегося матроса или похвалить расторопного, поставить в пример остальным. А когда рыба пропадала — тоже бывало не до отдыха. Кому, если не капитану, следовало искать потерянный косяк? Высокая койка с задергивающимся шелковым пологом оставалась на промысле не смятой педелями. Спал Степан Дмитриевич урывками, на узком диванчике. Снимет китель, ботинки и заснет прежде, чем голова коснется подушки. Но стоило заглянуть в каюту вахтенному штурману, позвать «Степан Дмитриевич!», и капитан сразу раскрывал глаза — ясные, блестящие, без малейших признаков сна.

— Что у тебя? — спрашивал он ровным голосом, будто продолжал беседу.

Морозов пришел на траулер минувшей осенью из Херсонского мореходного училища. За несколько месяцев он привык к своеобразной манере капитана разговаривать со своими людьми. Его больше не смущало, когда Степан Дмитриевич, выслушав молодого штурмана, отрывисто бросал.

— Разберись там…

А сам поворачивался на другой бок и тут же засыпал снова.

В таких случаях приходилось принимать решение самому. Морозов делал это уверенно, со спокойным сознанием моряка, облеченного доверием капитана.

Ох и тягостны же вы, последние минуты штормовой вахты! Чего только не передумаешь!..

Дверь звучно хлопнула. В рубку вошел матрос.

— Товарищ вахтенный штурман! — обратился он к Морозову. — Разрешите стать в руль?

— Сменяйте, — бросил Морозов.

Он облегченно вздохнул и оперся обеими руками на оконный поручень. Скоро сменят и его.

Молодой штурман увидел на стекле свое отражение: довольную улыбку, выделяющую мягкие ребячьи ямочки на щеках и подбородке, — и нахмурился. Ох, уж эти ямочки! Сколько они доставляли ему огорчений! И в мореходке, и на траулере. Ямочки на розовых крепких щеках Морозова постоянно вызывали шутки товарищей. Желая казаться взрослее, он держался не по возрасту серьезно, даже сурово. Напускная юношеская солидность привела к тому, что из всего командного состава траулера лишь самого юного, третьего штурмана все звали по фамилии — «Морозов», а иногда и несколько официально — «товарищ Морозов».

Морозов мог часами стоять у окна, любуясь бушующим океаном. Бесконечно разнообразными казались ему прыгающие на палубу волны, кружевные разводы пены на склонах водяных гор и особенно шум бури. В нем слышались отчаянные человеческие голоса, далекие раскаты пушек, рев неведомых зверей и детский плач…

— Где капитан?

Морозов обернулся на голос. В дверях стоял радиооператор Мерцалов. Озабоченный взгляд его скользнул по рулевому, Морозову.

— Где капитан? — нетерпеливо повторил он.

— Степан Дмитриевич отдыхает. — Морозов нахмурился. В настойчивости радиооператора он увидел посягательство на авторитет вахтенного штурмана и строго выпрямился. — Что у тебя?

— SOS принял, — бросил Мерцалов.

И скрылся за дверью.

В каюту капитана он вошел без стука.

— Степан Дмитриевич!

Капитан приоткрыл глаза и недовольно поморщился.

— Да?

— SOS принял.

— SOS? — Степан Дмитриевич сел. Нащупывая ногами стоящие возле диванчика туфли, он смотрел в вытянувшееся лицо радиооператора. — Кто передает?

— «Гертруда». Судно потеряло ход и дрейфует недалеко от нас, на зюйд-зюйд-весте.

— На какой волне приняли SOS? — спросил капитан.

— На шестисотке.

— Так, так! — протянул капитан. По международным морским законам волну шестьсот метров могла занимать лишь рация гибнущего судна. — Держите связь с «Гертрудой». Уточните координаты, какая необходима помощь.

Натягивая на ходу китель, Степан Дмитриевич крупными шагами прошел в ходовую рубку и остановился у медного раструба переговорной трубки. Дунул в него.

— Слушаю, — ответила трубка.

— Сколько оборотов? — спросил капитал.

— Подрабатываем помалу, — беспечно сообщила трубка. — Держу на восьмидесяти.

— Прибавьте, — коротко приказал капитан. — И поднимите старшего механика. Доложите ему: приняли SOS.



Степан Дмитриевич прошел к столу и склонился над разостланной Морозовым картой. Молча проследил он за тонкой карандашной линией, показывающей курс и местонахождение траулера, и, не глядя на ожидающе подтянувшегося Морозова, бросил:

— Сдашь вахту, оставайся со мной.

Пока Морозов сдавал вахту старшему помощнику, Степан Дмитриевич прошел в радиорубку.

Мерцалов плотно сидел в кресле, прикрепленном к полу медной цепочкой. Рука его привычно стучала ключом радиопередатчика.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил капитан.

— «Гертруда» идет под ирландским флагом, — Мерцалов сдвинул наушники. — Порт приписки Галифакс. Владелец парохода компания «Меркурий». Место назначения Шпицберген.

— Так, так! — Степан Дмитриевич опустился в стоящее за оператором свободное «капитанское» кресло. — Название парохода немецкое, флаг ирландский, порт приписки канадский.

— Международный капитализм! — улыбнулся Мерцалов.

— Запросите «Гертруду», что у нее за повреждения? — сказал капитан, не принимая шутки. — Да поточнее.

— Запрашивал. — Мерцалов запнулся. — Разве договоришься одними сигналами? Английского я не знаю…

— Переходи на телефон. — Степан Дмитриевич оглянулся на стоящего в дверях Морозова. — Заходи.

Морозов втиснулся в загроможденную аппаратурой и двумя креслами маленькую радиорубку, вытер блестящий от пота лоб и старательно надел наушники.

— …«Гертруда» потеряла ход в первый день шторма, — медленно переводил он. — Грот-мачта рухнула, разбила катер и сорвала запасную антенну. Поэтому радиосвязь крайне ограничена. Утром волны сорвали шлюпку. Крен достиг двадцати двух градусов, на размахе доходит до шестидесяти. Обледенение притопленного борта угрожающе растет. На пароходе имеются раненые и обмороженные. Капитан «Гертруды» просит снять команду. — Морозов выжидающе посмотрел на капитана. — Все.

— Не так-то и мало! — Степан Дмитриевич сильно провел ладонью по тугому седеющему ежику, — Погодка самая подходящая… снимать команду, раненых…

Он оборвал фразу и вернулся в ходовую рубку.

— Стармех в машинном, — встретил его сменивший Морозова старший помощник.

И словно подтверждая его слова, из переговорной трубки послышался тонкий протяжный свист.

Степан Дмитриевич подошел к трубке.

— Слушаю.

— Сто двадцать два оборота, — доложил старший механик.

— Мало! — нетерпеливо бросил Степан Дмитриевич. — Идем на SOS. Понятно? Выжмите из машины все, что можно.

2

Алеша вышел из ходовой рубки. Гулко топая тяжелыми рыбацкими сапогами по металлическим ступенькам, спустился в салон.

В салоне было шумно и душно. Шторм — вынужденный отдых для рыбаков. Каждый пользовался им по-своему. Любители музыки сгрудились возле баяниста засольщика. И хотя пальцы музыканта порой не попадали на нужные лады, слушатели были довольны. Даже пожилой, всегда озабоченный боцман Иван Акимович и тот подсел поближе к баяну и слушал его с таким видом, будто выполнял тяжелую работу.

— Что раскис, моряк? — окликнула Алешу повариха Дом-пушка. — Гляди веселее. Не все еще в жизни пропало!

— Ты, Домнушка, совсем как помполит, — бросил издали баянист. — Бодрее, да веселее! А если душа невесела? Обидели парня.

— Обидели! Значит, он так и будет ходить теперь в рваном бушлате? — ответила со своеобразной женской логикой Домнушка.

Она взяла полными, но крепкими руками Алешу за плечи и повернула спиной к рыбакам, показывая лопнувший по шву рукав.

— За иголкой идти неохота, — буркнул Алеша, вывертываясь из рук Домнушки. — Видела на палубе что творится?

— Неохота? За иголкой сходить? — На широком лице поварихи сбежались частые добрые морщинки. — Вот оно что-о!

Домнушка насмешливо поджала губы и скрылась в камбузе, отделенном от салона легкой дощатой перегородкой. Немного спустя она вышла и подала Алеше иголку.

— Возьми, родной. Вот. И нитку тебе вдела. Пользуйся.

Алеша стянул с плеч бушлат и принялся зашивать рукав.

Но тут судно бросило набок. Иголка проскочила сквозь сукно и впилась в мякоть большого пальца. Алеша невольно чертыхнулся.

Занятый бушлатом, он не заметил, как к нему подошел боцман. Широко и прочно расставив ноги в высоких сапогах с отвернутыми голенищами, Иван Акимович наблюдал за усилиями молодого рыбака. Потом чисто выбритое мясистое лицо боцмана с мохнатыми бровями и шишковатым носом насмешливо сморщилось.

— Правильно делает капитан, что не дает тебе аттестата, — он незаметно подмигнул притихшим в ожидании шутки рыбакам. — Куда такому идти в загранку? Рукава пришить не можешь!

Алеша сердито сдвинул брови и продолжал шить, не отвечая боцману. Иван Акимович задел его больное место. На стоянке Алеша случайно познакомился с капитаном перегонной команды, уходившей в Стокгольм принимать новый траулер. Капитану приглянулся бойкий молодой матрос, и он предложил ему перейти с «Тамани» в перегонную команду. Радостный примчался Алеша к Степану Дмитриевичу. И тут… его постигла неудача. Капитан наотрез отказался выдать аттестат. Как ни просил Алеша, как ни убеждал, Степан Дмитриевич оставался неумолим.

— Ступайте, — оборвал он Алешу, — аттестата я вам не дам.

По лицу капитана, по обращению на «вы» Алеша понял: Степан Дмитриевич свое решение не изменит. Он неловко потоптался возле стола и вышел из каюты.

Неудача ошеломила Алешу. На траулере он с первого же дня почувствовал себя нужным человеком. Молодой быстрый матрос держался уверенно, совсем не походил на новичка. На палубе он никогда не оставался без дела. Пока вахта, ожидая подъема трала, покуривала под полубаком, Алеша возьмет пику — недлинную палку с насаженным на конце выгнутым стальным острием, соберет в кучу остатки неразделанной трески, выбросит за борт «сорную» рыбу: скатов, пинагоров, синих зубаток. Никто не слышал от него слова «устал». Казалось, он даже не понимал, что такое усталость. Но главное, что привлекло к нему внимание капитана, — это работа у трала. Алеша обладал ценным для матроса даром: он всегда находился там, где нуждались в его помощи. Только тралмейстер крикнет «стропик» — Алеша уже подает свитую кольцом толстую веревку. Тралмейстер лишь оглянулся — а Вихров, проваливаясь выше колен в трепещущей рыбе, протягивает ему замок, прикрепляющий куток трала к грузовой стреле.

Степан Дмитриевич присмотрелся к старательному и ловкому новичку. Узнал он, что Алеша, еще будучи школьником, увлекался морским делом: занимался в клубе юных моряков, изучал там сигнализацию, швартовку, ходил в шлюпочные походы. Окончив среднюю школу, Алеша больше двух месяцев добивался места в Арктическом пароходстве. В отделе кадров не решались взять молодого паренька: слишком много в нем было еще мальчишеского. Торопили Алешу домашние обстоятельства. Не мог он сидеть на иждивении матери — работницы рыбокомбината, растившей кроме него еще младшую сестренку. Пришлось оставить мечты о пароходе с синими полосами на трубах и пойти на траулер.

Уже после третьего рейса Степан Дмитриевич аттестовал Алешу матросом второго класса. И тут подвернулся случай сходить в заграничное плавание.

Обида, точившая юношу все эти дни, вспыхнула с новой силой. Тонкие брови его надломились уголками, губы плотно сжались, стали строгими.

А Иван Акимович, словно не замечая недовольства собеседника, продолжал все тем же добродушно подзадоривающим тоном.

— Отпусти тебя на перегон. Что же получится? Придете вы на стоянку. И пойдешь ты по какому-нибудь Ливерпулю или даже по Лондону… в рваных портках. А там, знаешь, каждая дырка на твоих штанах — пятно на наш флот. Точно!

Алеша упорно молчал. Молчал и шил. Спорить с Иваном Акимовичем не следовало. Боцмана в команде любили. Вздумает тот разыграть молодого матроса — каждый поддержит. Любят рыбаки розыгрыш.

— А ты не думай зря, — неторопливо продолжал Иван Акимович. — Гляди, друг, как шить-то надобно. В качку!

Он отобрал у Алеши иголку, бушлат. В толстых пальцах боцмана иголка шла легко. Стежки ложились по сукну ровные, будто Ивана Акимовича и не качало.

— Гляди, парень, гляди! — благодушно приговаривал Иван Акимович. — А то покуда рукав пришьешь, исколешь палец, инвалидом станешь. Рановато тебе еще на пенсию. Прежде ты рыбки пошкерь, в загранку сходи…

— И схожу, — не выдержал Алеша. — Не отпустят по-хорошему — отстану на стоянке, и концы.

— Отстать не хитро, — по-прежнему мирно, не принимая прозвучавшего в голосе юноши вызова, ответил Иван Акимович. — Только аттестаты на причале-то не валяются. С чем ты в загранку пойдешь? Вот беда-то твоя где!

И опять боцман задел больное место молодого матроса. Алеша прекрасно понимал, что, не имея на руках хорошего аттестата, в перегонную команду не попадешь. Не продолжая явно проигранного спора, он взял поданный Иваном Акимовичем бушлат и кивнул.

— Спасибо, боцман.

— Пользуйся.

Алеша накинул бушлат на плечи, но тут судно бросило набок с такой силой, что он еле успел схватиться рукой за стол. За спиной щенячьим голосом взвизгнул баян.

— Вот дает океан! — воскликнул баянист, обращаясь к боцману.

Иван Акимович не ответил. Волна ударила в борт. Судно раскачивало с боку на бок. Значит, «Тамань» разворачивается. В такую бурю! Лишь сейчас слух Ивана Акимовича уловил участившийся стук машины.

Боцман с деланным равнодушием направился к выходу.

Неожиданно дверь широко распахнулась. На пороге появился моторист.

— Отдыхаем, братцы? Он обвел сидящих в салоне возбужденно блестящими глазами. — Так-так! А наверху… SOS приняли. Веселая ночка будет.

И словно подтверждая его слова, новая волна гулко бухнула в борт.

3

«Тамань» разворачивалась, широко раскачиваясь и норой черпая бортом воду. Черная водяная гора с ярко-серебряным от корабельного освещения гребнем и пенистыми прожилками на склонах придвинулась почти к самым окнам рубки и с размаху ударила в борт. Сверкающая коса пены и брызг взметнулась над траулером. Ветер сорвал ее верхушку, перенес через палубу и рассыпал за подветренным бортом. Порой волна высоко подбрасывала корму, и траулер зарывался носом в воду. Следующий вал накрывал судно, захлестывая даже ходовой мостик. Из окон рубки, за сбегающей водой не видно было даже палубы. Новичку показалось бы, что «Тамань» стремительно уходит в глубь моря. Но траулер вырывался из-под волны и упорно шел в сторону гибнущего парохода.

— Морозов! — позвал капитан.

— Он в радиорубке, — напомнил старший помощник.

— Тогда вы… Приготовьте средства сигнализации.

Вошел Морозов. Широкое лицо его с крепким во всю щеку румянцем было деловито, а в глазах горело жадное юношеское любопытство.

— Координаты уточнили, — доложил он, подавая капитану записку. — Груз «Гертруды» — строительные материалы и оборудование для шахт.

— Водоизмещение? — спросил капитан.

— Двенадцать тысяч шестьсот тонн.

Напряженную паузу прервал сорвавшийся у рулевого легкий свист и чей-то голос.

— Двенадцать шестьсот! Вот это бандура! А у нас и восьмисот нет.

— Доложите управлению порта, — капитан строго взглянул на рулевого и обернулся к Морозову, — приняли SOS. Идем на помощь. И координаты. Наши и «Гертруды».

— Ясно. Только…

— Что только?

— Прямой связи с портом нет, — напомнил Морозов. — Далеко мы забрались. И проходимость радиоволн неважная.

— Доложите через посредника. Кто в пути, между нами и портом?

— «Таймень», «Кемь» и «Сивуч».

— На «Сивуче» толковый радист. Сделает.

Морозов четко повернулся и вышел из рубки. Лицо его было по-прежнему озабоченно. Он все еще не мог решить, как должен держаться штурман в подобных обстоятельствах. Сохранять достойную командира солидность? А может быть, надо выполнять приказания капитана бегом?

Степан Дмитриевич ходил по рубке крупными шагами. Злую игру ведет с ним буря. Сперва сбила с косяка, а теперь подкинула гибнущее судно, куда более крупное, чем «Тамань».

Что можно сделать? Чем помочь «Гертруде»? Прежде всего придется завести трос, выровнять пароход притопленным бортом на ветер, помочь ему продержаться на плаву, пока не подоспеет более мощное судно. Но скоро ли придет помощь? Откуда? Едва ли в этом районе Атлантики найдется судно, сумеющее в шторм пробуксировать «Гертруду» в порт. В высоких широтах крупные пароходы — редкие гости. Обычны здесь траулеры да норвежские моторные боты. Сколько придется ждать помощи, дрейфовать вместе с «Гертрудой»?.. Одно было ясно: снять экипаж в такую волну, раненых и обмороженных невозможно. Придется вступать в борьбу за пароход…

В ходовой рубке собрался народ: свободные от вахты механики, второй штурман. Пришел и первый помощник[2] Петр Андреевич Левченко — смуглый, со смоляно-черными волосами и тонкими, плотно сжатыми губами, придававшими его лицу волевое, а иногда и упрямое выражение. За ним незаметно проскочил в уголок рубки Алеша. Все молчали, посматривая на капитана, ловили каждое его движение, взгляд, стараясь предугадать дальнейшее развитие событий.

4

Третий час пробивалась «Тамань» через шторм и темень к обреченному пароходу. На открытом крыле ходовой рубки непрерывно сменялись добровольные наблюдатели. Придерживаясь за мерзлый поручень, напряженно всматривались они в воющий мрак, всматривались до боли в глазах. Порой казалось, что вдалеке еле приметно просвечивают огоньки. Наблюдатель напрягал зрение, уже готовый крикнуть «вижу!»… И снова мрак, мрак и мрак.

Вышел на крыло и сам капитан. Прищурясь, долго смотрел он на море, потом бросил через плечо.

— Фальшфейер!

На крыле рубки вспыхнуло короткое яркое пламя, вытянулось в ослепительно белую тугую струю, пригасило корабельное освещение. В мертвенном свете фальшфейера лица людей казались высеченными из мела. Сверкающая белая струя, рассыпая крупные яркие хлопья пламени, освещала кипящие гребни волн, прижавшийся к надстройке переход с крыла ходовой рубки на капитанский мостик.

Пламя фальшфейера обмякло, стало тускнеть. Морозов бросил обгоревшую картонную трубку в подскочившую волну. Желтеющее дряблое пламя слегка зашипело, и снова вязкий мрак облепил траулер со всех сторон.

А люди не уходили с крыла рубки, всматриваясь в даль, ожидая ответного сигнала.

Первым оторвался от поручня Степан Дмитриевич. Стремительно прошел он в радиорубку.

— Как связь?

— Держу с управлением порта, — доложил, не снимая наушников, Мерцалов. — Сообщил: «Идем на помощь аварийному пароходу». Дали «добро»[3].

— Что сообщают с «Гертруды»?

— Волна бьет в левый, притопленный, борт. Но ветер постепенно заворачивает на норд. Если он свернет еще на румб и ударит в поднятый борт — пароход перевернется.

Капитан выслушал Мерцалова и молча вернулся в ходовую рубку.

— Ну и темень! — встретил его Петр Андреевич. — Можно в двух-трех милях проскочить и не заметить такую махину, как «Гертруда».

— Не проскочим! — ответил капитан. — Иногда и темень на пользу. Алеша! К прожектору. Постой. Писать умеешь?

Алеша замялся. В клубе юных моряков он изучал азбуку Морзе, сигнализацию флажками и даже выступал в соревнованиях сигнальщиков. Но обстоятельства сложились слишком серьезные, чтобы ответить на вопрос капитана утвердительно.

— Свети на облака, — приказал Степан Дмитриевич. — Сигналь одно и тоже: «Идем на помощь». И все. До получения ответа.

— Есть сигналить «Идем на помощь»! — бойко повторил Алеша, чувствуя, как все сильнее охватывает его волнение.

Привычно хватаясь за поручень и порой нависая над кипящим морем, пробежал он по качающемуся переходу, поднялся по трапу. На открытом ходовом мостике ветер уперся в грудь, трепал опущенные уши меховой шапки. С трудом оторвал Алеша примерзший брезентовый чехол, прикрывающий прожектор, укрепленный на высокой металлической ноге.

Длинный белый луч полоснул темноту. Алеша навалился всем телом на ручки прожектора, по удержать луч на низко нависших облаках был не в состоянии. Траулер бросало с носа на корму. Луч то вспыхивал мутным пятном на облаках, то упирался в надвигающуюся на нос волну или таял в бесконечной темени.

Время от времени Алеша выключал прожектор. Щурясь после яркого света, всматривался он вперед, ожидая увидеть огни «Гертруды» или ответный сигнал. Выждав немного, Алеша снова включал прожектор, и снова тире и точки отражались на облаках и волнах, извещая гибнущий пароход: «Иду на помощь! Иду на помощь!»

Вдалеке появилась еле приметная красная искорка, а под ней дрожащее розовое пятнышко — ее отражение на волнах.

Алеша ухватился обеими руками за поручень. Замирая от нетерпения, всматривался он в темноту. Еще искорка. На этот раз белая, окруженная тусклым желтоватым ореолом.

Алеша бросился к переговорной трубке.

— Справа по носу ракеты! — кричал он. — Ракеты! Справа!..

Из ходовой рубки ответили не сразу. Ожидание у переговорной трубки казалось бесконечным. Наконец-то послышался глуховатый голос Степана Дмитриевича.

— Смотри-смотри там! Не теряй из виду…

А сам капитан с неожиданной для его грузной фигуры живостью взбежал на мостик в одном кителе.

— Ракетницу! — негромко приказал он.

Не отрывая взгляда от моря, выхватил он поданный Морозовым пистолет с толстым стволом; не глядя переломил его, зарядил.

Выстрел. В небе под низко нависшими облаками раскрылась ракета, озарила зыбким желтоватым светом косматое море, ходовой мостик с двумя прожекторами, мачты. За первой поднялась вторая, третья…

— Хватит! — Степан Дмитриевич отдувался, как после тяжелой работы. — Подождем ответа.

Не глядя сунул он в чью-то руку пистолет, банку с ракетами и спустился с мостика в рубку.

«Тамань» двигалась прямо на «Гертруду». Далекие искорки появлялись над морем через равные промежутки и скрывались за волнами. Приближались они медленно, словно испытывая выдержку рыбаков…

— Вижу судно! — крикнул Петр Андреевич. — Справа по носу!

Все обернулись в сторону, куда показывала рука помполита. Вдалеке маячило еле приметное мутное пятно — отсветы далекой еще «Гертруды». Из-за волн мигнули огоньки. Еще раз.

— Передайте радисту, — сказал капитан, — сообщить в управление порта: «Установили зрительную связь с аварийным пароходом. Подходим к нему».

Подталкиваемая океанскими валами, «Тамань» сближалась с бедствующим судном. Все чаще проглядывали из-за волн огоньки, становились четче.

Алеша включил прожектор. Яркий луч вырвал из темноты надстройку большого парохода. И тут же высокий вал разделил корабли.

Как ни коротко осветил прожектор пароход, глаза моряков успели заметить самое главное.

— Крепко его перекосило! — сказал Петр Андреевич.

— Воды принял немного, — добавил капитан.

Прожектор вырывал из темноты то часть надстройки «Гертруды», то голой палубы с торчащим на ней уродливым обломком грот-мачты. Яркими полосками вспыхивали под лучом ванты уцелевшей фок-мачты. На открытом ходовом мостике виднелась одинокая серебристая фигурка.

— Капитан! — тяжело произнес Степан Дмитриевич.

— Да-а! — сочувственно протянул кто-то. — Невесело ему там.

Из многого и многого, чему научила Степана Дмитриевича суровая морская служба, он особенно выделял одно незыблемое правило. В тяжелых обстоятельствах капитан не имеет права долго размышлять. Поэтому несколько неожиданно для всех прозвучала его команда:

— Приготовить к спуску спасательную шлюпку номер один! — Степан Дмитриевич осмотрел сразу изменившиеся лица окружающих его людей. — На шлюпке пойдут: старший помощник, боцман и матрос Алексей Вихров. Начальником спасательной команды назначаю первого помощника Петра Андреевича Левченко. — Капитан посмотрел на Петра Андреевича и внушительно повторил: — Вас назначаю начальником. Там люди. Надо помочь им. Вам, как говорится, и карты в руки.

— С одними картами немного сделаешь, — сдержанно возразил Петр Андреевич, несколько задетый тем, что капитан подобрал спасательную команду, не советуясь с ним. — Трудно помочь людям, если не знаешь их языка.

— Замечание дельное, — согласился капитан. — Возьмите с собой третьего штурмана Морозова. — Он по-английски неплохо знает. Старший помощник остается на борту.

Степан Дмитриевич отвел Петра Андреевича в сторону.

— Начальником спасательной команды я могу послать только вас, — сказал он и значительно добавил: — Судно-то… ирландское.

Петр Андреевич понял капитана с полуслова: Ирландия — страна, не имеющая дипломатических отношений с Советским Союзом. Но когда в бурю гибнет судно, не время вспоминать о цветах его флага и режиме страны…

— Я пойду на «Гертруду», — выдвинулась вперед незаметно стоявшая за спинами мужчин Домнушка и, не давая возразить себе, быстро добавила: — Сколько я обмороженных выходила на Волховском фронте. Сколько раненых перевязала!.. Это дело для меня не повое, привычное.

— Больше послать некого, — поддержал ее Петр Андреевич. — Домнушка у нас… вроде внештатного фельдшера. Случись что с матросом — сразу бежит к ней.

— Поморка! — значительно добавил боцман. — С шести лет к веслам приучена. На море она, что кайра. Только ныряет похуже.

— Добро! — поставил точку капитан. — Пойдешь на шлюпке.

Домнушка улыбнулась и пошла готовиться к отплытию.

Никто не понял, чему улыбнулась Домнушка. Это было ее маленькой тайной. Всю жизнь мечтала она о спокойной жизни. Мечтала когда-то стать медицинской сестрой и жить в домике матери с небольшим, холеным садиком. Поступила Домнушка в Архангельскую фельдшерскую школу. Проучилась около двух лет. Началась война. Закончив второй курс, ушла на фронт санинструктором. Всю (войну мечтала она вернуться в домик матери — спокойный, тихий… И надо же было ей накануне прорыва блокады Ленинграда выходить усатого старшину морской пехоты! Выходила его Домнушка и почувствовала, как дорог ей этот грубоватый балагур, упорно не желавший даже в госпитале расстаться с полосатой тельняшкой — «матросской душой». Год спустя кончилась война. Уехала Домнушка с Иваном Акимовичем в Мурманск. Участь матросской жены, месяцами не видящей мужа, ее не привлекала. Стала она буфетчицей на пароходе, где плавал Иван Акимович. Случилось, что боцман не поладил со старшим помощником. Домнушка вместе с Иваном Акимовичем перешла на траулер, стала поварихой. Готовила… как умела. Рыбаки народ некапризный. Было бы сытно да чисто…

Не прошло и десяти минут, как спасательная команда, борясь со встречным ветром, вышла на ростры[4].

С капитанского мостика кто-то невидимый в темноте направил на ростры луч прожектора, осветил покрытую брезентовым чехлом шлюпку.

— Куда? — прикрикнул боцман на быстрого Алешу. — Горяч больно. Прежде ледок сколи, потом чехол скатывай. Аккуратно скатывай, помалу. А то сорвет ветер к чертям собачьим и брезент, и тебя вместе с ним.

Приговаривая так, Иван Акимович сам умело оббил ломиком ледок и с помощью матросов освободил шлюпку от брезентового чехла.

Рыбаки дорожили каждой минутой, работали по жалея сил. Невозможно было отличить матроса от штурмана или помполита. Ощущение опасности, нависшей над чужим пароходом, сравняло всех.

— Шлюпка номер один готова к спуску, — доложил Иван Акимович первому помощнику. Боцман считал необходимым строго соблюдать морской ритуал в любых условиях.

— На тали! — подал команду Петр Андреевич и обернулся к своим людям. — По байкам![5]

Поворотный механизм вынес шлюпку с сидящей в пей спасательной командой за борт. Слегка поскрипывая, тали осторожно спускали ее к воде. Крупная волна легко приподняла траулер и тут же глубоко посадила его кормой в воду.

— Трави, трави! — закричал Иван Акимович. — Трави, дьяволы христовы! Кранцы за борт!

Шлюпка скользнула по талям и плотно села на приподнявшуюся волну. Протянутые с «Тамани» багры уперлись в борт шлюпки, отталкивая ее от траулера. Но новая волна оказалась сильнее человеческих рук. Она прижала шлюпку к мягким кранцам. И вдруг, повинуясь какой-то прихоти бури, вода оторвала шлюпку от борта траулера и рывком отнесла ее в сторону метров на десять.

Рыбаки стояли на рострах, цепко держась за шлюпбалки и смотрели, как шлюпка то взлетала на волну, то скрывалась в провале настолько стремительно, что даже у следивших за нею с прочной палубы «Тамани» перехватывало дыхание.

5

Подхваченная пологим валом, шлюпка быстро удалялась от опасного соседства «Тамани». Алеша и Морозов гребли четко, ритмично. Иван Акимович навалился всем телом на руль, с трудом удерживая его в нужном положении. Неожиданно шлюпка рыскнула в сторону. Правые весла скользнули по воздуху, левые ушли глубоко в воду и словно уперлись там в камень. Корма поднялась над водой. Руль в руках боцмана ослабел. Шлюпка потеряла управление, рыскнула еще раз. Набежавшая сзади волна накрыла корму. Петр Андреевич и Домнушка схватились за черпаки…

С «Тамани» старались помочь своим людям. Луч прожектора освещал всклокоченное море, пока между траулером и шлюпкой не выросла водяная гора. Стремительно надвигалась она на крохотное суденышко. Уже видны были просвечивающие под лучом прожектора клочья пены на зеленоватом гребне. Злое шипение заглушило стук уключин, хриплое дыхание людей. Шлюпка взлетела кормой вверх на крутой ©клон волны. Залитая белым светом прожектора, коротко задержалась она наверху. Под носом у нее раскрылся черный бездонный провал. Шлюпка устремилась в него, беспомощно взмахнув в воздухе веслами, и зарылась носом в воду. Плохо пришлось бы рыбакам, если б не воздушные ящики по бортам, в носу и корме шлюпки!

Петр Андреевич и Домнушка, тяжело дыша, вычерпывали воду. Сейчас они не видели ни «Гертруды», ни «Тамани», даже моря. Ничего, кроме черпаков и воды в шлюпке. Каждый новый вал, набегающий сзади, мог оказаться последним в их жизни. Какой покойной казалась сейчас недалекая, ярко освещенная «Тамань», даже завалившаяся на бок «Гертруда»!

В эти трудные минуты некогда было и думать об опасности, о том, что ждет на «Гертруде». А Алешу захватило окрыляющее сознание своего бесстрашия. Кругом клокотал, ревел океан. А он, наваливаясь на тяжелые вальки весел, вызывающе шептал.

— Давай, давай! Не страшно. Ни черта не страшно!

Волны рывками подбрасывали шлюпку к большому черному пароходу с белыми надстройками. Быстро приближалась накренившаяся палуба с четкими прямоугольниками задраенных по-штормовому грузовых люков, низкий борт, временами не видный за волнами.

Подойти к пароходу с наветренной стороны нечего было и думать. Первая же волна с размаху ударит шлюпку о борт, разобьет в щепки. Надо было обогнуть «Гертруду» и зайти к ней с подветренной стороны. Тогда высокий корпус парохода несколько прикроет шлюпку от ветра и волны.

— Жми-и! — хрипел Иван Акимович, наваливаясь всем телом на дергающийся руль. — Жми, жми-и!

Полузалитая шлюпка почти поравнялась с высоким носом «Гертруды». Теперь Морозов и Алеша гребли уже против волны, наваливаясь грудью на вальки весел. Исчезли гордые мысли о бесстрашии, подвиге. Главным в жизни оказался точный и сильный гребок. Еще один, еще… А вода стала плотной, неподатливой. Руль под телом боцмана трепетал, вырывался, как живое непокорное существо. От каждого рывка весел шлюпка резко дергалась. Но придержать ее на месте не удавалось. Высокий форштевень «Гертруды» уже поравнялся с гребцами. Еще немного — и он станет удаляться от них.

— Дава-ай! — хрипел боцман. — Чуто-ок! Еще!..

На полубаке «Гертруды» матросы всячески старались привлечь внимание таманцев. Один из тгих размахивал над головой тонким бросательным концом с прикрепленной на конце гирькой, зашитой в матерчатый мешочек с песком.

— Эге-ей! — прорвалось сквозь рев бури и вой ветра. — Э-эй!..

В луче прожектора сверкнула тонкая серебристая полоска. Подхваченная ветром, она уклонилась в сторону от шлюпки и пропала в темноте. Следом за ней поднялась вторая полоска, натянулась над головами гребцов.

Алеша бросил весла. Придерживаясь рукой за качающийся борт, он приподнялся и свободной рукой перехватил тонкий линь.

Иван Акимович не мог доверить молодому матросу бросательный конец. Стоило сделать неловкое движение, не предугадать толчок волны — и веревка вырвет человека из рыскнувшей шлюпки, швырнет в воду. Боцман быстро передал руль Петру Андреевичу и отобрал конец у Алеши.

Осторожно выбирая трепещущий в ладонях линь, Иван Акимович подтягивал привязанный к нему прочный швартовый конец. Выработанная годами цепкость да чутье старого моряка помогали ему угадывать каждое движение шлюпки. Если волна бросала ее в сторону, чуткая рука боцмана несколько отпускала конец. Но стоило волне ослабить напор, и Иван Акимович быстро выбирал линь.

Шлюпка медленно приближалась кормой вперед к высокому подветренному борту «Гертруды». Сверху что-то кричали, показывали руками. Но ветер относил голоса людей. Впрочем, и вслушиваться в них было некогда. Все внимание таманцев устремилось на небольшую полосу воды, отделяющую шлюпку от парохода.

С палубы полетел второй конец. Морозов бросил почти бесполезные весла, подхватил на лету линь и стал осторожно подтягивать нос шлюпки, разворачивая ее бортом к пароходу. Вода упорно отталкивала ее в пустынное бушующее море. Оба конца то туго натягивались, то несколько провисали, и тогда Иван Акимович и Морозов спешили подтянуться еще на метр-два к пароходу.

Новая волна приподняла шлюпку. Высокий черный борт резко надвинулся.

Иван Акимович выпрямился во весь рост и рявкнул, широко раскрывая усатый свирепый рот.

— Принима-ай!

С парохода сбросили два штормтрапа. Они плотно легли на завалившийся борт.

— Пошла, Домнушка! — подал команду Петр Андреевич. — Вихров! На второй трап.

Алеша замялся. Неловко было ему — молодому крепкому парню — уходить со шлюпки первым из мужчин, вместе с пожилой женщиной. Это никак не вязалось с вновь вспыхнувшим радостным ощущением бесстрашия, близящегося подвига.

— Пошел, Вихров! Пошел! — загремел Иван Акимович. — Жива-а!

Окрик боцмана будто подтолкнул в шину. Алеша полез по трапу. За спиной образовался черный, бездонный, по совсем не страшный провал.

Сильные руки тянулись сверху к рыбакам, помогали выбраться со штормтрапа. После трепки, полученной в море, скошенная палуба парохода казалась таманцам прочной и надежной. Лишь сейчас почувствовали они, как холодна вода, пробравшаяся через рукава и вороты к телу. Лишь руки оставались горячими, настолько горячими, что даже мокрые рукавицы не могли остудить пылающие ладони.

6

На «Гертруде» рыбаков приняли восторженно. Их обнимали, хлопали жесткими ладонями по плечам. В непонятном говоре и восклицаниях изредка звучало и родное русское слово, неведомо как оставшееся в чужой памяти. В нестройном гомоне выделялся сорванный бас Ивана Акимовича, вперемешку с крепкими пожеланиями буре, успокаивавшего матросов «Гертруды».

А руки тянулись и тянулись к таманцам со всех сторон.

— Комрад, комрад! Фрэнд!

— Гуд пиипл!

— Товаритш!

— Эввиво совьетшко маринари!

— Виво, виво! — все еще тяжело дыша ворчал Иван Акимович. — С вашим виво, братцы, мы чуть соленой воды не нахлебались. Такая ушица нам не по брюху. Пищеварение может попортить. И надолго.

Алеша осматривал чужой пароход, матросов блестящими от любопытства глазами. Новые впечатления оттеснили из памяти только что пережитую опасность, пересилили усталость. Но сильнее всего возбуждала юношу острая и радостная мысль: вот как начинается подвиг!

Рослый немолодой моряк с золотыми нашивками на рукаве кожана отстранил матросов от русских и, вскинув два пальца к шапке, представился.

— Джим Олстон! Старший помощник.

Джим Олстон приказал матросам ослабить концы, привязывающие шлюпку таманцев (поднимать ее было бы слишком хлопотно), и повел их к надстройке.

Придерживаясь за укрепленные на металлических стойках прочные пеньковые леера, моряки двумя редкими цепочками пробирались к надстройке. Если пароход бросало влево — палуба круто скашивалась. Приходилось напрягать все тело, чтобы устоять на ногах.

У входа в надстройку Петр Андреевич привалился спиной к стене. Отдыхая, он наскоро осмотрелся. На освещенном прожектором полубаке готовили буксирный трос. Скоро «Тамань» вытянет его и станет придерживать «Гертруду» в наиболее безопасном положении — низким бортом на ветер, волну. Но придать пароходу большую остойчивость — только первая помощь. А дальше?..

Лишь сейчас Петр Андреевич увидел, насколько сложна внезапно свалившаяся на его плечи задача. Волны с разбегу заплескивались на палубу и, откатываясь назад, сбрасывались через борт в море шумными каскадами. Капитан «Гертруды» был прав. Стоило ветру еще свернуть на норд, и удар могучего океанского вала — сотен тонн стремительно несущейся воды — в высоко поднятый правый борт перевернет неустойчивый пароход.

Все, что происходило сейчас с Петром Андреевичем, было ново, а многое даже непонятно. Он пришел в траловый флот из военно-морских сил. В отделе кадров долго не могли подобрать ему место. Не пошлешь бывшего главного боцмана крейсера — имевшего под началом большую команду и сложное хозяйство — боцманом на траулер? Выход из затруднительного положения подсказала характеристика: «Тов. Левченко был членом партийного комитета трех созывов. Проявил вкус к партработе, умение воздействовать на товарищей и подчиненных…» Так бывший главный боцман крейсера стал первым помощником капитана траулера.



Петр Андреевич привык работать с людьми, зная их характеры и наклонности. В своей многосторонней деятельности первый помощник никогда не испытывал одиночества. Если Петр Андреевич сталкивался с особо трудным характером, он не рубил с плеча. Возле него всегда была маленькая, но крепкая партийная организация, комсомольцы, опытный капитан-коммунист. В сложном случае можно было повременить с решением до конца рейса, посоветоваться в парткоме порта…

Как далек оказался весь этот привычный и разумно налаженный мир сейчас! Всего лишь несколько десятков метров отделяло Петра Андреевича от «Тамани». Первый помощник оказался на чужой палубе, за границей. На «Гертруде» властвовали чужие законы и нравы. Волею обстоятельств он отвечает за жизнь людей, говорящих на незнакомом языке, за пароход, принадлежащий каким-то капиталистам, которых он привык ненавидеть с детства. Но главное — впервые в жизни Петр Андреевич попал в условия, где выработанные за десятки лет привычные средства убеждения людей бессильны и даже неуместны. И все же чужое судно надо спасти. Ведь с появлением на «Гертруде» рыбаков с «Тамани» за участь парохода отвечает советский флаг. Но сборы на шлюпку были так поспешны, что спасательной команде успели только коротко объяснить задачу. Сам же Петр Андреевич, поторапливаемый нетерпеливым взглядом капитана, успел лишь сказать:

— Помните, товарищи! Мы идем на чужой пароход не просто как моряки, а представителями нашей великой Родины.

Общие слова. Но что можно было сказать в такой спешке?

События стремительно несли Петра Андреевича, не давали собраться с мыслями, подумать. У входа в надстройку Джим Олстон посторонился и пропустил таманцев вперед. В проходе Петр Андреевич увидел дверь матросского салона. Джим Олстон жестом пригласил зайти туда. Петр Андреевич переступил порог и замер. На брошенных на полу тюфяках лежали и сидели матросы. На некоторых виднелись сделанные наспех перевязки.

В салон набилось не менее трети всего экипажа. Перед глазами Петра Андреевича встал высокий правый борт, бушующее море. Снять этих людей в такой шторм — нечего и думать.



Джим Олстон что-то сказал Домнушке.

— Здесь раненые и обмороженные, — перевел Морозов и не узнал своего голоса, настолько изменился он от волнения. — Аптечка на пароходе есть. И неплохая. Имеется изолятор. А доктора на грузовом судне не полагается. Больного всегда можно доставить в попутный порт, в крайнем случае передать на встречное судно.

— Попятно. — Петр Андреевич обернулся к Домнушке и произнес так, будто увиденное в салоне нисколько его не удивило. — Оставайся здесь. Твое хозяйство.

…Широким трапом поднялись рыбаки в просторную штурманскую. Миновав ее, вошли в ходовую рубку. От большого стола поднялся высокий худощавый старик с темным острым лицом, одетый в тужурку с широким золотым шевроном на рукаве.

— Келтен! — представил его Джим Олстон. — Ричард О’Доновен.

Капитан, почти не сгибая длинной худой спины, опустил голову.

Петр Андреевич привычно вскинул руку к мокрой ушанке.

— Первый помощник траулера «Тамань».

Он обернулся к стоящим позади товарищам и по очереди представил их.

Морозов переводил бойко и лишь изредка запинался, останавливаясь взглядом на капитане «Гертруды», словно спрашивая, понимает ли тот его.

Каждый раз, когда называли новое имя, Ричард О’Доновен опускал темное лицо с синеватыми припухшими подглазницами и резкими морщинами по краям тонкого рта с бледными нечеткими губами.

— Я прошу вас снять экипаж, — перешел к делу Ричард О’Доновен. — Дальнейшая борьба за судно бесполезна. Мы потеряли ход, а вместе с ним и управление. Смещение груза достигло критической точки и, к сожалению, все еще продолжается.

— Как машины? — поинтересовался Петр Андреевич.

— Это, пожалуй, единственное, что осталось на пароходе в порядке, — ответил Ричард О’Доновен.

— Но не маловажное, — значительно вставил Морозов, уже тяготившийся выпавшей на его долю пассивной ролью переводчика.

— Что машины, если нет винта? — бросил капитан. — Жить пароходу осталось немного. Крен усиливается. Стоит ветру переменить направление, и «Гертруда» перевернется, как лоханка на ручье.

— А если переместить часть груза? — спросил Петр Андреевич и в поисках поддержки посмотрел на стоящего за капитаном старшего помощника.

— Вы предлагаете раскрыть трюм, — Ричард О’Доновен приподнял широкие густые брови, казавшиеся на его узком морщинистом лице чужими, приклеенными, — когда накренившаяся палуба обращена на волну?

— Есть же на пароходе лазовый люк? — настаивал Петр Андреевич.

— Ни один матрос не полезет в такую мышеловку, — устало возразил капитан. — Ни один. Если пароход перевернется, никто из трюма не вырвется. А в том, что он рано или поздно перевернется… нет никаких сомнений.

— Возможно, есть все же какие-то пути к спасению парохода? — Петр Андреевич настойчиво посмотрел на капитана, затем на старшего помощника. Говоря «пароход», он думал о беспомощных людях, лежащих в матросском салоне. — Надо осмотреть его, подумать.

— Подумать? — Лицо капитана сморщилось в слабом подобии улыбки. — Неужели вы полагаете, что я решил оставить судно… не думая? За трое суток шторма у меня было вполне достаточно времени для размышлений. — Он глубоко вздохнул и продолжал, с трудом выжимая из себя фразу за фразой. — Этот пароход я получил семнадцать лет назад. Я сплю и слышу, что делается в машинном отделении, слышу, кто стоит у руля. — Он помолчал и продолжал, отрывисто роняя слово за словом: — На судах компании «Меркурий» я плаваю неполных двадцать пять лет. Всего три месяца с небольшим осталось мне, чтобы получить пенсию и уйти на покой. Моя пенсия! Покой!.. Вы сами понимаете: компания не любит убытков. Да, да! За убытки пенсию не дают. Но на палубе почти шестьдесят человек команды. Люди боролись со штормом. Отчаянно боролись. Жизнью рисковали! Вы были в салоне. Видели. Пострадали лучшие люди экипажа. Штатные матросы! Остальные наняты в порту на рейс. Сброд. Завсегдатаи бордингхаузов. Положиться на них нельзя. Мне остается одно из двух: либо продолжать безнадежную борьбу с бурей, имея ослабленный экипаж, и в случае гибели судна ответить перед морским судом не только за «Гертруду», но и за людей, что погибнут вместе с ней… — Он запнулся и тяжело произнес: — Я не говорю уже о том, как ответить за них перед господом, собственной совестью и моими детьми.

«О своей жизни не думает, — с уважением отметил про себя Петр Андреевич. — Морская косточка!»

— Я хотел бы знать, что думает о положении судна старший помощник? — спросил он.

Джим Олстон выслушал перевод Морозова с неподвижным лицом и четко ответил.

— Капитан лично отвечает за пароход и груз, а потому любой мой совет неуместен.

С трудом скрывая досаду, Петр Андреевич отвернулся от старшего помощника.

— Вы ничего не сказали о втором «либо», — напомнил он капитану.

— Второе либо… — Ричард О’Доновен справился с охватившим его волнением и заговорил убежденно, твердо. — Надо позаботиться о спасении экипажа… Когда «Гертруда» потеряла ход, — продолжал он, не дождавшись от Петра Андреевича ни одобрения, ни возражений, — я запросил компанию: как мне быть. Вот ответ.

Ричард О’Доновен брезгливо, как нечто нечистое, поднял двумя пальцами смятую, видимо в гневе, радиограмму и подал ее Морозову.

— «Ричард О’Доиовеи! — читал Морозов. — Вы отвечаете за пароход, груз и экипаж…»

— Прошу прощения! — остановил Морозова капитан. — Сперва пароход, потом груз и в последнюю очередь экипаж. Это не случайно.

— «…Предоставляем вам право решать самому, как спасти доверенные вам компанией ценности и людей, — продолжал читать Морозов. — Действуйте в соответствии с обстоятельствами. О вашей пенсии мы помним, так же как и о пенсии Тони Мерча».

Капитан жестко усмехнулся и бросил радиограмму в ящик стола.

— Не может же компания радировать прямо: плевать нам на людей и на вас, почтенный Ричард О’Доновен. Сделайте все, чтобы спасти ценности. А чтобы я не колебался… напомнили о пенсии. — Он гневно сощурился, отчего синие мешочки под глазами набухли, стали тверже. — И я принял решение. Один раз за двадцать пять лет беспорочной службы моим хозяевам. Я отодвинул интересы компании «Меркурий» на второй план. На первом у меня жизни моих людей: хороших и беспутных, умных и идиотов. Все же это люди, черт возьми! Они хотят жить и имеют на это право. Тогда-то я и решил: бросить к дьяволу все и снять с этой развалины экипаж.

Слушая измученного бессонными ночами капитана, Петр Андреевич испытывал все более крепнущее желание сохранить пароход, а вместе с ним и пенсию этому мужественному старику с усталым морщинистым лицом и широкими мохнатыми бровями.

Петр Андреевич привычно, по-военному четко бросил руки по швам.

— Разрешите познакомиться с положением парохода?

— Это ваше право, — поклонился капитан. — Вы дали нам буксирный конец. Осматривайте «Гертруду». Принимайте любые меры, чтобы спасти судно. Быть может, вам повезет больше, чем мне. Желаю удачи.

Ричард О’Доновен показал на стоящего в стороне моряка.

— Вам поможет Тони Мерч. Боцман. Старый моряк! Знает каждый закоулок парохода. Тони начал службу на судах компании на два года раньше меня. Его имя также упоминается в радиограмме. Это единственный человек в экипаже, не считая меня, кто кровно заинтересован в спасении «Гертруды».

Петр Андреевич обернулся к Тони Мерчу и приветливо произнес одну из немногих знакомых ему английских фраз:

— О’кей, Тони!

Боцман «Гертруды» был полной противоположностью подтянутому холодноватому капитану. Невысокий, с могучим телом на коротких кривоватых ногах и приподнятыми широкими плечами, он походил на старого добродушного пирата из романов Стивенсона. Усиливала это сходство большая голова, черная, с густой проседью курчавая шевелюра и плотные, словно приклеенные бакенбарды.

Петр Андреевич пожал крепкую руку боцмана и сказал.

— Ничего, боцман! Поднимем народ…

Он взглянул на замешкавшегося с переводом Морозова и запнулся, понял, насколько неуместны эти привычные слова на чужой палубе, где властвуют иные, чем у нас, законы и нравы. Поднимем народ! Не те слова. Петр Андреевич быстро поправился и деловито сказал:

— Приступим к осмотру, боцман.

На этот раз Морозов перевел сказанное им уверенно.

— Вы пройдете с нами? — спросил Петр Андреевич у капитана.

— Мое место здесь, — с достоинством поклонился Ричард О’Доновен.

Петр Андреевич заметил туго накрахмаленную свежую рубашку капитана и с растущим уважением подумал: «Морская косточка! Перед тем как пойти на дно, он галстук поправит».

7

Море бесновалось по-прежнему. Особенно ощущалась его ярость в закрытых помещениях: в салонах, в машинном отделении, в кочегарке. Каждый стремительный размах парохода влево казался последним. А когда он медленно, словно напрягая остаток сил, выравнивался, трудно было избавиться от мысли, что следующий вал ударит сильнее, а тогда… «Молитесь, женщины, за нас!» — как поется в старинной матросской песне. И все же пар в котлах держали. Каждый из машинной команды — от старшего механика и до кочегара — понимал, что теплые грелки напоминали экипажу: пароход еще жив.

Но и на палубе было немногим легче. Буксирный трос с «Тамани» надежно придерживал «Гертруду» накренившимся бортом на ветер. Волна захлестывала палубу, оббегала горловины люков и шумно откатывалась обратно.

Иван Акимович обратил внимание Петра Андреевича на другую опасность. Причудливые наплывы льда свисали с левой стороны надстройки за борт, образовали нечто похожее на пещеру. Широкие глыбы его спускались с кормы и полубака. Местами даже фальшборт затянуло льдом; от шпигатов остались лишь узкие отверстия, возле них почти непрерывно клокотала сбегающая в море вода.

Ивана Акимовича прервал зычный голос динамика.

— Капитан зовет. — Тони Мерч извинился и вернулся в надстройку.

Петр Андреевич только кивнул в ответ. Мысли его были далеки от боцмана. Ричард О’Доновон был прав. Раскрыть огромный грузовой люк, обращенный навстречу волне, мог только безумный.

Алеша перехватил взгляд Петра Андреевича и понял, о чем тот думает. Придерживаясь за леера, добрался он до лазового люка, выходившего на палубу неподалеку от обломка грот-мачты. Сунул руку в высокий, почти по пояс, тамбур. Вместо люка пальцы нащупали лед.

— Разбить бы лед ломами, — предложил Иван Акимович, выслушав Алешу. — Да и самим спуститься в трюм. Разобраться там, что к чему.

— Допустим, что мы спустились. — Петр Андреевич искоса взглянул на боцмана. — А дальше? Что мы сделаем в трюме? В темноте!

— Это точно! — Иван Акпмовпч приподнял шапку и ожесточенно поскреб пятерней затылок. — В непонятное дело попали. Туман!

Таманцы вернулись в надстройку. В знакомом узком проходе, ведущем в штурманскую, их встретили матросы. Они не посторонились, не уступили дорогу Петру Андреевичу, а сгрудились перед ним в плотную кучку.

Некоторое время все молчали. Потом посыпались со всех сторон вопросы. Растерявшийся под неожиданным и явно недружелюбным натиском, Морозов перевел очень немногое. Матросы спрашивали: скоро ли снимут их с погибающего судна?

Стараясь воздействовать на возбужденных людей, Петр Андреевич держался подчеркнуто спокойно. Проверенный прием подействовал. Шум несколько затих. Но стоило Петру Андреевичу заговорить о том, что надо спасать судно, груз, как его перебили возгласы.

— Долго вы будете искать спасение?

— Пускай спасают те, кому нужна эта развалина!

— Не уговаривайте нас!

— Мы моряки! Понимаем, в какой котел попали.

В поведении матросов не осталось и тени недавнего радушия. Резкий перелом в их отношении к таманцам был совершенно необъясним. На все доводы Петра Андреевича они упорно твердили свое: снимайте нас с парохода.

Беспокойство Петра Андреевича нарастало с каждой минутой. Проще всего было объяснить происходящее на «Гертруде» трусостью, паникой, охватившей экипаж, где топ задавали люди, набранные на рейс, равнодушные к участи парохода. Но панике всегда сопутствует страх и порождаемые им растерянность, суетливость. Паникеры не обладают выдержкой. А эти стойки. Они кричат об опасности и в то же время не хотят и пальцем шевельнуть, чтобы уменьшить ее. Расчет у них простой и верный. Люди с чужого траулера не могут уйти, бросить экипаж погибающего парохода. А жить русские моряки хотят не меньше, чем ирландцы, норвежцы, португальцы. Придет время, и они отступят, снимут людей с «Гертруды». Иного-то выхода в их положении нет…

Перебил размышления Петра Андреевича могучего сложения пожилой матрос.



— С вашего позволения, сэр! — Он выступил вперед и вскинул тяжелую узловатую кисть к полям зюйдвестки. — Старший рулевой Беллерсхайм. Меня послали к вам товарищи.

— Слушаю вас.

— Пора снимать людей.

— Я не обращался к вам за советами, — сухо остановил матроса Петр Андреевич.

— Мы боролись за жизнь старухи трое суток, — настойчиво продолжал Беллерсхайм. — До последних сил боролись. Сколько она еще продержится на плаву? Час? Два? Четыре? Не все ли равно? Хорошего ждать нечего.

— Видите море? — Петр Андреевич показал рукой на темный иллюминатор. — Бы беретесь посадить пострадавших в шлюпку? Вы переправите их на траулер?

— Если пароход перевернется, им легче не станет, — возразил Беллерсхайм.

— Пароход не должен перевернуться, — отрезал Петр Андреевич. — Не должен и не перевернется.

— Я понимаю вас. — В низком голосе Беллерсхайма прорвалась новая, язвительная нотка. — Наши интересы слишком различны.

— Наши интересы едины, — твердо стоял на своем Петр Андреевич, — а потому вы должны помочь нам осмотреть второй трюм.

— Ни один матрос в трюм не полезет.

— Вы убеждены в этом?

— Здесь тонущий пароход, а не клуб самоубийц.

Петру Андреевичу хотелось прикрикнуть на могучего матроса с бычьей шеей и грубоватыми чертами крупного морщинистого лица, назвать его трусом… Но здесь была чужая палуба. Эти люди жили по законам и нравственным нормам, незнакомым советским рыбакам. Не скажешь им, как на траулере: спасайте народное достояние. Но трудно, невозможно было понять, как может моряк с легкой душой оставить пароход с работающей машиной?

Воспитанный в строгих условиях военного флота, Петр Андреевич превыше всего ставил четкий судовой порядок. А что творилось на «Гертруде»? Строгий и умный судовой порядок полетел к чертям. Выработанные веками правила поведения на аварийном пароходе словно перечеркнул короткий огненно-красный сигнал SOS. И это в то время, когда порядок был нужнее, чем когда-либо!

— Пока мы не сделаем все возможное для спасения судна, ни один человек спят с борта не будет, — твердо произнес Петр Андреевич.

— Это ваше последнее слово? — спросил Беллерсхайм.

— Да.

— Прошу прощения, сэр!

Беллерсхайм знакомым небрежным движением вскппул мосластую руку к полям зюйдвестки и отошел к ожидающим его товарищам.

Положение несколько прояснилось. Но легче от этого не стало. Экипаж «Гертруды» знал: капитан дал в эфир SOS, просил снять людей с парохода. Матросы радостно встретили шлюпку с траулера, ожидая от нее спасения. А им предлагают продолжать борьбу, которую сам капитан считает безнадежной. Перед глазами матросов дразняще покачивался на волнах траулер. Всего несколько десятков метров отделяло их от ого спокойной палубы… И тут на пути встал чужой упрямый человек со своим требованием спасать безнадежный пароход.

Желая исправить положение, Петр Андреевич заговорил о чести моряка. Слушая его, матросы вызывающе молчали, посматривая куда-то в сторону. И только Беллерсхайм с недоброй усмешкой бросил:

— Хотите заставить нас работать? Напрасный труд!

Петр Андреевич уже готов был откровенно высказать все, что думал о Беллерсхайме и его товарищах, когда из бокового прохода неожиданно вынырнул Иван Акимович, взял его под руку и отвел в сторону.

— На корме плот сколачивают, — тихо сообщил он.

— Плот? — не понял Петр Андреевич. Он все еще думал, как ответить Беллерсхайму. — Какой плот? Кто сбивает?

— Ихние люди. — Иван Акимович кивнул в сторону выжидающе посматривающих матросов «Гертруды».

— Это что?.. — Лицо Петра Андреевича стало жестким. — Паника?

— Зачем? — возразил боцман. — Без паники сколачивают. По-деловому. На плот разбирают ростры. По краям бочки навязывают пустые. Толково делают.

Петр Андреевич опешил от неожиданности. Неужели они надумали самовольно перебираться на «Тамань»? Расчет у них точен. Капитан «Тамани» не может в такую бурю отказаться снять людей с плота. Возможно, они готовят спасательные средства, ожидая неизбежной капитуляции таманцев?.. Остановила Петра Андреевича мысль о шлюпке: «Цела ли она? Надо бы проверить». Петр Андреевич быстро перебрал в памяти своих людей: боцман нужен здесь — опытный человек, Морозов — переводчик.

— Вихров! — позвал он. — Где Алеша?

— Возможно, Домнушке помогает, — неуверенно произнес Морозов.

— Парень не может сидеть без дела, — поддержал его боцман.

— Домнушке он не помощник, — бросил Петр Андреевич, обеспокоенный самовольным уходом матроса. — Идите все к капитану. Я загляну к Домнушке и тоже приду в рубку.

Теперь-то стало понятно, что делать и как держать себя с матросами «Гертруды».

— Передай этим молодцам, — Петр Андреевич движением головы показал Морозову в сторону ожидающих матросов, — если и придется снимать экипаж, первыми я посажу на спасательные средства раненых и обмороженных, затем тех, кто помогут нам спасать пароход и машинную команду. Остальных… — он бросил презрительный взгляд в сторону Беллерсхайма, — остальных последними.

И не дожидаясь, пока Морозов переведет сказанное им, он раздвинул руками матросов и направился к Домнушке.

8

Домнушка вошла в матросский салон, окинула внимательным и чуть настороженным взглядом длинные столы с поднятыми по краям штормовыми бортиками. На тюфяках, брошенных на полу, лежали матросы. Несколько человек сидели, опираясь спинами о стену — так меньше трепала качка. За тонкой стеной бушевало море, но в салоне было тихо. Разве застонет кто от нестерпимой боли или сорвется крепкое матросское проклятие.

Неубранный салон с затоптанным полом, замызганные столы с объедками совсем не подходили для перевязок. Домнушка сбросила рукавицы и плащ, сняла желтую проолифенную куртку и такие же брюки. Привычным движением подсучила рукава и принялась разминать красные иззябшие пальцы. Желая объяснить выжидающе посматривающим на нее людям, зачем она пришла, Домнушка похлопала ладонью по сумке с красным крестом, потом показала рукой на стол с остатками еды и брезгливо поморщилась.

Один из матросов подскочил с пола, понимающе закивал головой и выбежал из салона. Пока Домнушка готовила перевязочные средства и шины, матрос вернулся с товарищем — курносым белобрысым парнем. Оживленно переговариваясь между собой, они набрали в таз воды из бака, проворно вымыли стол, накрыли его чистой простыней и принялись протирать швабрами пол.

Пока матросы готовили место для перевязки, Домнушка успела бегло осмотреть пострадавших. Их было меньше, чем показалось на первый взгляд: четверо с ранениями и ушибами и двое обмороженных. Остальные были здоровы. Отдыхать в каютах было жутко, а потому они прихватили свои тюфяки и перебрались в салон.

Первым Домнушка осмотрела матроса с поврежденным бедром. Прощупывая через одежду распухшее твердое бедро, она не могла избавиться от мысли: удастся ли наложить шину в таких условиях?

На наклонном качающемся столе даже срезать одежду с пострадавшего оказалось нелегко.

Пока пароход стремительно валился налево, Домнушка вместе с добровольными помощниками придерживала пострадавшего на столе. А когда «Гертруда» медленно выравнивалась и замирала, словно в ожидании нового удара, Домнушка быстро резала ножницами грубую ткань робы. Матрос лежал, прикусив сухие серые губы. Порой выдержки у него не хватало. Из запекшегося рта вырывался хриплый звук — не то вздох, не то стон.

«Как же я тебя ворочать стану, бедолага ты? — думала Домнушка, сбрасывая со стола куски срезанных брюк. — Толкнет качка под руку… Это что же будет?»

И как бы отвечая ей, судно тряхнуло от носа к корме. Матрос вытянулся на столе, заскрипел зубами и напрягся всем телом. Ноги его в полосатых носках мелко тряслись.

Пришлось дать ему несколько успокоиться. Да и самой Домнушке надо было внимательнее осмотреть перелом, подумать, как наложить шину.

Матрос повернул к ней бледное лицо в крупных каплях пота и хрипло спросил что-то.

— Не понимаю, дружок, — покачала головой Домнушка.

На лице у нее было столько искреннего огорчения, что матрос понял его по-своему и заговорил, горячо, срывающимся от боли голосом.

— Ну, право же, не понимаю! — растерянно повторила Домнушка. — Об чем ты, родной, толкуешь мне?

Курносый матрос со шваброй подошел к ней.

— Митчелл спрашивает: нас не бросят в этой мышеловке? — перевел он. — Не забудут тут?

Домнушка оторвалась от шины и удивленно посмотрела на курносого.

— Я русский, — пояснил он. — Зовут меня Тихоном, а по-ихнему Томом. Родился я в Канаде. Потом заскучал дома, не поладил с отцом и ушел в море. Из духоборов мы.

И он снова повторил вопрос Митчелла.

— Передай ему…

На лбу Домнушки сбежались тонкие частые морщинки. Она понимала, что отвечает не только Митчеллу, Тихону-Тому, по и всем, кто ждал в салоне помощи. Хотелось ответить как можно убедительнее, развеять оскорбительные опасения, что рыбаки могут бросить или даже забыть в салоне раненых и обмороженных. Конечно, Домнушка понимала, что нельзя требовать от беспомощных людей рассудительности. К тому же все они моряки и знают, что переправить их в такой шторм на траулер почти невозможно.

— Передай ему так… — Домнушка оглянулась. Со всех сторон на нее смотрели внимательные, ожидающие глаза. — Мы пришли к вам на выручку. И уж если придется снимать людей, так первыми мы заберем раненых и обмороженных. Вот так!

Матросы поняли ответ Домнушки, прежде чем Тихон-Том успел ого перевести. Широкое доброе лицо и взволнованный грудной голос женщины сказали им больше, чем слова. В салоне видели, в каком виде вошла она сюда. На скамье лежал ее мокрый дождевик, рукавицы, проолифепная желтая куртка и брюки. Матросы понимали, с каким трудом и риском добралась смелая женщина до «Гертруды». Такой нельзя не поверить.

— А теперь, — закончила Домнушка, — будьте молодцами. Потерпите, пока я с этим парнем справлюсь. Ему, бедолаге, досталось.



Добровольные помощники помогли ей перенести стонущего Митчелла со стола на тюфяк, лежащий на полу и покрытый чистой простыней; наложить шину на столе нечего было и думать. Сейчас Домнушка не видела ничего, кроме распухшего твердого бедра. Помощники ее придерживали потерявшего сознание Митчелла на наклонной раскачивающейся палубе, пока Домнушка с неожиданной даже для нее самой ловкостью накладывала шину и закрепляла се бинтами.

Отвлек Домнушку от Митчелла шум за спиной. В салон вбежал коренастый пожилой матрос с толстым красным лицом и приплюснутым носом. Рыжие волосы его беспорядочно падали на низкий морщинистый лоб. Размахивая тяжелыми руками, он хрипло кричал что-то, повторяя одно и то же слово.

— Уберите его! — бросила, не оборачиваясь, Домнушка.

Тихон-Том схватил рыжего за плечо и рывком завернул его к двери. Рыжий упирался, кричал что-то, обращаясь к улыбающимся матросам. А когда Тихон-Том с помощью подоспевшего товарища все же вытолкнул его из салона, тот принялся дубасить в дверь с такой силой — филенки затряслись в пазах. Пришлось выйти из салона и угомонить буяна.

Скоро Тихон-Том вернулся в салон и занял свое место, возле раненого.

— Чего он разгулялся? — спросила Домнушка, закрепляя бинтом шину.

— Пьяница! — Махнул рукой Тихон-Том. — Струсил и кричит. Он не только пьяница, но еще и дурачок. Над ним вся команда потешается. Так и зовут его: Майкл-Попугай, Майкл-Дурачина, Майкл-Дубовая Голова.

Он заметил, что Домнушка не слушает его, и замолк.

Домнушке было не до разговоров. Последние годы вся ее практика на траулере сводилась к перевязкам. Наколет рыбак руку о ядовитый плавник морского окуня или порежет, обрабатывая рыбу, и бежит к ней. Здесь — иное дело. Особенно смущали Домнушку ушибы. Темное дело эти ушибы! Разве поймешь по внешнему виду ушибленного, насколько серьезно он пострадал? Тут и врач-то по сразу разберется! А Домнушке приходилось оказывать помощь наспех, не размышляя…

В салон вошел Петр Андреевич.

— Ну как? — Остановился он возле Домнушки. — Получается?

Она отерла тыльной стороной руки влажным лоб, но ответить не успела.

— Стараемся, — неожиданно ответил за нее Тихон-Том. — Сколь возможно.

Петр Андреевич всмотрелся в лицо собеседника.

— Давно из России? — спросил он без обиняков.

— А мы отроду не видывали ее, — ответил Тихон-Том. — Отец и тот не помнит, какая она, Рассея.

Он так и произнес «Рассея». Слушая матроса, Петр Андреевич задумался: можно ли положиться на этого человека? Кто знает, с кем приходится здесь общаться? Быть может, тот же Беллерсхайм, восстановивший матросов против русских, бывший эсэсовец или что-то в этом роде, а Тихон-Том — белогвардейский отпрыск. Но если давать волю предположениям, подозрительность опутает руки и ноги хуже любых сетей. Отличить друга от недруга можно только общаясь с людьми, а не подозревая их…

Из затруднительного раздумья вывел его сам Тихон-Том.

— Я не один говорю тут по-русски, — сказал он.

— Кто же. еще? — живо подхватил Петр Андреевич.

— Олаф Ларсен.

— Норвежец?

— Да. Стоющий мужик! — с уважением произнес Тихон-Том. — У них в войну два года прятались русские пленные. Бежали они из лагеря. В пути поморозили ноги. Куды таких денешь? Либо выдавай фашистам на погибель, либо прячь. Спрятали норвеги парней. С ними Олаф и навострился по-русски. А теперь со мной старается.

Нет. Недруг не сказал бы о другом, знающем русский язык, решил Петр Андреевич. И отбросив остатки сомнений, он по-свойски перешел на «ты».

— Помоги мне столковаться с вашими ребятами. А то я по-английски ни в зуб и они по-русски… ни лешего не знают.

— Да я… — Тихон-Том радушно улыбнулся, — с полной радостью. Только бы перевязаться… — Он посмотрел на пальцы, неумело обмотанные грязным бинтом, и махнул рукой. — Ладно. Сойдет покуда и так. Сбегаю за Олафом. С ним вы сразу столкуетесь. Такой мужик!

9

Рыжий Майкл грохотал кулаками в запертую дверь салона, пока не ушиб руку о вырез филенки. Тогда он повернулся спиной к двери и стал бить в нее каблуком.

Неожиданно нога его ушла в пустоту. Он качнулся назад и тут же получил в спину такой пинок, что ткнулся лбом в противоположную стену прохода.

Майкл вдохновенно выругался и, стиснув кулаки, обернулся, готовый к отпору.

В дверях стоял Тихон-Том. В руках он держал швабру.

— Если ты не уберешься отсюда, — внушительно произнес он, — я изломаю швабру о твою глупую голову.

И захлопнул дверь.

Майкл потер ладонью ушибленный лоб и крикнул в закрытую дверь:

— Сами вы дураки! Безмозглые! Я умнее всех вас!

Рыжий неприязненно покосился на дверь и развалистой походкой зашагал по проходу. Он поднялся по лестнице, с необычной смелостью миновал непривычно пустынную штурманскую. У дверей ходовой рубки Майкл остановился, наскоро пригладил грязными ладонями давно нечесаные вихры и решительно нажал ручку двери.

— Капитан! — крикнул он с порога. — У нас… преступление! Страшное преступление! Если сообщить о нем в газету, можно получить кучу денег. А преступника упрячут за решетку. Крепко упрячут!..

Майкл говорил, захлебываясь от волнения и бурно жестикулируя. Время от времени он потирал тыльной стороной руки белое пятно на лбу и возбуждался еще больше.

— Спокойно, старина! — остановил его Ричард О’Доновен. — Что за преступление? Какое мне дело до газет? Я ничего не понимаю.

Майкл начал снова. Глядя в неподвижное лицо капитана, он путался все больше, частил, заглатывал слова.

— Слушать тебя бесполезно, — поднялся Ричард О’Доновен, — пока ты не успокоишься…

— Капитан! Я — Майкл-Попугай, Майкл-Дурачина, Майкл-Дубовая Голова. Но выслушайте меня…

— Нельзя так трусить, Майкл, — мягко упрекнул его капитан. — Ты мужчина. Моряк!

Ричард О’Доновен подошел к вделанному в стену шкафчику, достал из него бутылку рому и налил полстакана.

— Выпей. Для храбрости. — Он заметил замешательство матроса и властно повторил: — Пей. Пока ты не успокоишься, я не стану тебя слушать.

Майкл взял протянутый ему стакан, оглянулся с таким видом, будто хотел сказать кому-то: «Вы же видели? Я отказывался!» Потом понюхал ром и, прикрыв глаза, выпил его одним длинным глотком.

— Рассказывай. — Ричард О’Доновен взял стакан и опустился в кресло. — Смелее.

Крепкий ром обжег рот голодного Майкла, огоньком полыхнул по усталому продрогшему телу.

— Маловато? — понимающе спросил Ричард О’Доновен.

И, не дожидаясь ответа, налил еще полстакана.

На этот раз Майкл выпил без уговоров. Вытер губы рукавом и принялся рассказывать.

Ром ударил в голову сразу, сильно. Желая убедить капитана, Майкл горячился все больше. Укоризненный взгляд Ричарда О’Доновена и особенно короткие реплики — «не кричи», «я не глухой», «не маши руками» — сбивали его. Майкл старался говорить тише, следил за руками, а речь его становилась все более путаной, бессвязной.

Капитан налил еще полстакана и поставил бутылку в шкафчик.

— Больше не дам, — твердо сказал он. — Все!

На этот раз золотистый жгучий напиток странно подействовал на Майкла. Рыжий не только успокоился, но даже почувствовал себя героем. От его робости и неуверенности не осталось и следа. Майкл больше не запинался. Он разглагольствовал, размахивая тяжелыми веснушчатыми руками. Ему казалось, что капитан слушает его с восхищением. Завтра вся команда в восторге скажет: «Вот так Майкл-Попугай! Вот так Дурачина!»

Ричард О’Доновен по-прежнему сидел со стаканом в руке и внимательно вслушивался в бессвязную болтовню рыжего. Потом он поставил стакан на место, подошел к микрофону и все тем же ровным голосом позвал.

— Боцман! Ко мне!

— Да, да! Боцмана мне дайте! — ораторствовал рыжий, все больше хмелея от выпитого рома и тепла. — Я ему… все скажу. В лицо скажу. Ты преступник, Тони Мерч! За правду, Майкл…

Он рванул на себе куртку и надрывно закашлялся.

Грузный боцман вошел в рубку неслышной кошачьей походкой. Не глядя на обличающего его рыжего, он подошел к капитану.

— Да, сэр?

Майкл широко расставил ноги. Скрестив руки на груди, он шевелил бровями, силясь изобразить гнев и презрение к боцману. И вдруг лицо его недоуменно вытянулось, руки повисли.

— Тони! — сказал капитан, — Майкл очень переволновался, устал. Немного выпил. Устрой его отдохнуть. Но так, чтобы он своей болтовней не будоражил других матросов.

— Кто пьян? — опомнился Майкл. И привычно забормотал, почти не сознавая того, что говорит: — Я не пьян, я не пил…

— Допустим, что ты не пил, Майкл, — мягко заметил капитан. — Но… надо отдохнуть. Ты слишком переволновался за эти дни. Ступай.

Боцман действовал менее дипломатично.

— Видишь дверь? — Он повернул Майкла и подтолкнул его вперед. — Не задерживайся. Матросу в рубке делать нечего.

— Молчи! — Майкл все еще не мог опомниться. — Молчи, преступник!

Он выпрямился, готовый обличать и громить. Но тут его словно надломили в пояснице. Короткий резкий удар боцмана пришелся точно в солнечное сплетение.

Майкл хватал ртом воздух и никак не мог вздохнуть. А Тони Мерч ловко завернул руку матроса и вывел его из рубки.

Рыжий почти не сопротивлялся. Он шел быстро, направляемый сзади сильной рукой боцмана, и никак не мог перевести дыхание.



В проходе они встретили рослого матроса с красиво посаженной на широких плечах белокурой головой. Он посторонился, пропуская боцмана и Майкла.

— Нашел время, — укоризненно бросил матрос.

— Я не пьян, Олаф! — крикнул Майкл. — Я не пил. Меня капитан угостил.

— Шагай, шагай! — подтолкнул его боцман. — Собутыльник капитана.

— Двадцать восемь лет плаваю, — сказал Тони Мерч, обращаясь к Олафу Ларсену. — Повидал пьяниц. И ни разу не слышал, чтобы такой вот признался, что он выпил.

— Капитан меня напоил! — закричал в отчаянии Майкл, — Капитан!

Это была последняя вспышка. В затуманенном алкоголем мозгу невероятно четко пронеслось: «Не верят тебе, Майкл-Попугай, Майкл-Дурачипа, Майкл-Дубовая Голова! И не поверят». Рыжий сразу обмяк и зашагал дальше, больше не пытаясь ни вырваться, ни объяснить то, что так потрясло его и придало смелости обратиться к самому капитану…

10

В недолгой жизни Алеши не было еще столь сильных впечатлений и переживаний за такой короткий срок. Гордое ощущение бесстрашия, охватившее его на захлестываемой волнами шлюпке, поднялось до продела после бурной встречи на пароходе, крепких объятий матросов. Алеша рвался к подвигу. Он готов был работать до кровавых мозолей, броситься в ледяную воду, лишь бы спасти доверившихся им людей, встретивших его с такой искренней радостью. В том, что «Гертруда» будет спасена, у Алеши никаких сомнений не было.

Но дальше все пошло совсем не так, как следовало бы.

Сидя с Иваном Акимовичем в углу рубки, Алеша жадно ловил обрывки непонятной беседы. Он не понимал ни капитана, ни Петра Андреевича. Как можно терять время на переговоры, когда за дверями рубки ждут матросы? Потолковать бы с ними. Найдут они ход в трюм. А не найдут, так возьмут инструмент и прорежут водонепроницаемую переборку, разделяющую второй трюм и угольный бункер. Все равно пароход записан в покойники. Чего с ним церемониться?

Возмущение Алеши нарастало с каждой минутой. Стоило пробиваться в шлюпке по штормовому морю, чтобы теперь сидеть в углу? За все время беседы ни капитан, ни Петр Андреевич ни разу не обратились к ним, даже не взглянули в их сторону. Скорее всего и взяли-то его, Алешу, на шлюпку… надо же было кому-то грести! А теперь сиди, загорай!

— Разговорились! — вырвалось у Алеши. — Как у тещи…

На плечо его мягко легла ладонь Ивана Акимовича.

— Начальство ищет решения, наше дело помалкивать. Тут такой закон. — И не давая возразить себе, он показал глазами на Джима Олстона. — Погляди, как старпом возле капитана… на коготках пляшет.

Алеша затих, исподлобья посматривая черными горящими глазами на беседующих.

Так и сидел он, пока Петр Андреевич не обернулся к ним. Алеша вскочил на ноги, не дожидаясь зова. Мигом вылетели обидные мысли, и он первым выбежал из опостылевшей рубки.

Осматривая пароход, Алеша увлекся. Бесстрашно скользил он по качающейся палубе; цепко хватаясь за леер, временами сжимался в комок под резкими порывами ветра, наваливался грудью на туго патянутый упругий линь. А океан мохнатым зверем бросался на завалившийся пароход, силился подмять его под себя, вызывая у Алеши дерзкое желание пересилить бушующую стихию. Даже досадно стало, что осмотр закончился так скоро и пришлось вернуться в надстройку. Снова появилось неприятное ощущение, что он не нужен здесь, лишний. Опять придется держаться в стороне и ловить немногое, что дойдет до его слуха из негромкого перевода Морозова. И тут вторая встреча с матросами «Гертруды» ошеломила Алешу, разбила хорошее волнение, державшее его в состоянии трепетного ожидания, готовности к подвигу. Люди, восторженно встретившие таманцев, стали неузнаваемы. Стремление поскорее покинуть пароход и укрыться на чужом судне никак не вязалось с представлениями Алеши о душе моряка. Поведение экипажа «Гертруды» оставило у него скверный осадок, будто его коварно обманули люди, которым он верил безгранично, задолго до того, как встретился с ними.

Алеша держался в стороне от спорящих с безразличным, даже несколько надменным лицом. Обидное ощущение, что он здесь ненужный, лишний, крепло все больше. Нарастало желание наперекор упорствующим матросам «Гертруды» проникнуть в трюм, доказать, что рыбаки правы. Не может быть, чтобы туда не было хода. Надо самим искать его. Петру Андреевичу сделать это неудобно. Начальник! А что, если он, Алеша, рискнет, поищет, как пробраться в трюм. С него спрос невелик. На худой конец скажут: молодой матрос, порядков не знает.

Алеша отодвинулся в сторону от спорящих. Еще немного. Никто не заметил этого. Знакомая широкая лестница вела наверх — в штурманскую и радиорубку. Куда ведет узкая, вниз? Стараясь ступать потише, Алеша спустился по ней в длинный проход с двумя рядами дверей.

Алеша прошел половину прохода и крикнул:

— Э-эй!

Никто не ответил ему.

Он зашел в ближайшую каюту. Увидел смятые постели. На одной из них не было тюфяка. К наклонной стене прижался раскрытый чемодан. Возле него на полу валялись носильные вещи и обычные в матросском обиходе мелочи. Ничего интересного!

Алеша вышел в проход и направился дальше, заглядывая по пути в каюты. Первое впечатление, будто люди в панике бежали отсюда, усиливалось с каждым шагом.

Проход раздвоился. Алеша остановился. Куда идти? Настороженный слух его уловил глухой стук и несколько позднее голос. Кто-то звал на помощь. Алеша направился на голос. Остановился у последней двери, увидел на засове висячий замок.

Запертый Майкл услышал шаги в проходе и закричал.

— Я не пьян! Клянусь могилой матери, не пьян! Тони Мерч запер меня. Выпустите, и я докажу, что Тони заслужил веревку на шею.

Алеша не понимал, что кричит человек за дверью. Но он знал, что запирать каюты запрещено, тем более в шторм, да еще на обреченном пароходе. Человека заперли в пустынном проходе, в кладовой. Случайно или умышленно это сделали — значения не имело. Человека следовало освободить.

Алеша зашел в ближайшую каюту. Снял с иллюминатора стальной прут со шторкой. Бросил шторку на койку и вернулся к запертой двери. Заложив прут в дужку замка, он нажал на него. Дужка с протяжным скрипучим звуком вышла из замка. В открытую дверь крепко пахнуло особым запахом боцманской кладовки: краской, веревками, смолой.

Майкл выскочил из кладовки. Растрепанный, взлохмаченный, с застрявшей в рыжей шевелюре пеньковой трухой, он походил на легендарного трюмного духа.

Не успел Алеша присмотреться к Майклу, как тот заговорил, горячо, заглатывая от волнения слова. Несколько раз он даже ударил себя в грудь большим костистым кулаком.

— Постой, друг… Камрад, — поправился Алеша. — Что ты мне доказываешь? Все равно я не понимаю. Их бип нихт шпрее инглиш. Ферштеен? — Для большей убедительности он даже руками развел. — Проводи-ка меня лучше во второй трюм. Цвай трюм! Понимаешь?

После того как Алеша несколько раз повторил слова «цвай трюм», Майкл понимающе закивал головой и скрылся в кладовке.

Вышел он оттуда с небольшим ломом, электрофонариком и куском нетолстого каната. На прощание рыжий плюнул на дверь кладовки, обругал Тони Мерча и показал Алеше рукой: «пойдем». Они вышли на палубу. Выждав, когда пароход выровнялся, броском пробежали к тамбуру, прикрывающему лазовый люк. Не теряя времени Майкл принялся скалывать ломом лед в тамбуре.

Алеша опасливо оглянулся. Они стояли на открытой палубе. Их могли заметить каждую минуту. Ему и в голову не пришло, что из окон высокой ходовой рубки на тускло освещенной палубе могли увидеть людей, но нельзя было разглядеть лица, а тем более небольшой ломик.

Майкл долбил лед короткими частыми ударами, пока не добрался до кольца крышки люка. Потянул за пего. Кольцо не поддалось. Несколько легких ударов, и примерзшая крышка отбита. Майкл продел в кольцо захваченный из кладовки кусок каната. Одни конец его он дал Алеше, второй перекинул через плечо. Вдвоем они пригнулись и резко, рывком выпрямились. Крышка поднялась. Из тамбура пахнуло спертым воздухом трюма.

Майкл переложил фонарик из кармана за пазуху — так было спокойнее, не потеряешь — и первым скрылся в темном люке.

Алеша коротко осмотрелся — палуба по-прежнему оставалась пустынной — и скользнул за Майклом в тамбур.

В узкой шахте Алешу окутал непроглядный мрак. Лишь над головой в четырехугольнике люка виднелось несколько ярких звезд. Порой из-под ног доносились странные искаженные эхом звуки — то грохот обвала, то всплеск воды, то устрашающе громкий скрип, будто пароход расползался по швам. Хотелось окликнуть не видного где-то в глубине Майкла, но сдерживало самолюбие — еще подумает, что русский струсил. И Алеша, стиснув зубы, нащупывал в темноте металлические ступеньки трапа.

…Неожиданно нога уперлась в твердую площадку. Наконец-то! Все еще держась за поручни, Алеша потоптался на мосте, словно желая убедиться в том, что трап действительно кончился, потом обвел рукой вокруг себя. Ладонь нащупала влажную обшивку борта.

— Э-эй! — негромко позвал Алеша. — Кто там?

Почти рядом вспыхнул тонкий луч, осветил внизу беспорядочно сгрудившиеся бревна, сломанные стойки грузовых кроплений, скользнул по ним вдаль и уперся в плотно сложенные у противоположного борта крупные ящики. Такие же ящики, прочно увязанные канатами, высились штабелями и по обеим сторонам выхода из шахты.

Алеша хотел подойти к Майклу, но фонарик скрылся за ящиками. Темнота сковала Алешу. Трюм сразу стал громадным и наполненным непонятными тревожными звуками — потрескиванием, звоном, скрипом. Волна обрушилась на палубу, и в трюме загудело, всплески и шипение воды слышались со всех сторон. Что делать? Надо бы выяснить, в каком состоянии находится груз. Отойти от трапа? А найдет ли он обратный путь к шахте? В такой тьме можно заблудиться в двух шагах от трапа. Одиночество давило на Алешу все сильнее, привязывало к выходу из шахты. Ощущение времени было потеряно. Казалось, что он стоит так, придерживаясь за металлическую ступеньку, бесконечно долго. Внезапно и остро нахлынуло вдруг беспокойство за исчезнувшего Майкла. Алеша ужо решил было рискнуть пойти поискать товарища, когда пароход сильно качнуло. Совсем рядом послышался грозный скрип канатов и треск ящиков. Казалось, вот-вот — и они поползут, раздавят прижавшегося спиной к трапу одинокого человека. Пришли на память слова Петра Андреевича: «Что мы там сделаем? В темноте!» Правильно сказал помполит! Ни черта в одиночку в незнакомом темпом трюме не сделаешь. Даже груза не осмотришь. Надо выбраться поскорее отсюда и доложить Петру Андреевичу, что доступ в трюм открыт.

И словно подтверждая правильность принятого Алешей решения, совсем рядом что-то рухнуло с оглушительным грохотом и треском. Громовые раскаты заполнили трюм, сделали его тесным. И сразу беспокойство Алеши за Майкла перешло в страх. Где рыжий? Что с ним?

— Эге-ей! — крикнул Алеша.

— Э-эй! — откликнулся Майкл совсем близко.

— Давай сюда-а!

Луч фонарика, приплясывая на ящиках и бревнах, приблизился, осветил трап, вход в шахту. Сразу стало спокойнее.

В темноте почти торжественно прозвучал голос Майкла.

Что он сказал, Алеша не понял, но догадался: надо похвалить смелого проводника.

— Молодец! — Он дружески похлопал Майкла по плечу. — Пошли к начальству.

11

Петр Андреевич не дошел до радиорубки. Поднимаясь по лестнице, он услышал возбужденные голоса, а затем увидел Морозова и Ивана Акимовича, окруженных матросами.

От напускной сдержанности Морозова не оставалось и следа. Он горячо доказывал что-то матросам. Его перебивали, не желали слушать.

Петр Андреевич остановился в стороне. Вслушался в чужую речь… и ничего не понял. Лишь два знакомых слова коротко задержали его внимание: «селвидж мони». Слова эти привлекали своей неуместностью. О каком вознаграждении можно говорить сейчас? Кого вознаграждать? За что?

Морозов заметил Петра Андреевича и обратился к нему, весь красный от негодования.

— Договорились! — Голос его дрожал. — Что им ни толкуй, они твердят свое: напрасно стараетесь заставить нас работать, участь парохода решена.

— Кто решил участь парохода? — холодно спросил Петр Андреевич.

— Море и возраст «Гертруды», — ответил Беллерсхайм. — В Англии, Германии, Норвегии, не говоря уже о Соединенных Штатах, такая ржавая лоханка давно пошла бы на слом. Только наша компания ухитряется выжимать из нее какой-то доход.

— Я не правомочен обсуждать здесь порядки в чужих странах, — сдержанно возразил Петр Андреевич. — Я знаю лишь одно: оставить аварийное судно можно только после того, как сделано все для его спасения.

— Мы сделали все, — отрезал Беллерсхайм.

И оглянулся на товарищей, шумно поддержавших его.

— Я плаваю с Ричардом О’Доновеном семнадцать лет. И знаю старика! — Выступил вперед Тони Мерч. — Три года назад мы попали в ураган у Фолклендских островов. Буря заклинила руль. В носовом трюме открылась течь. Двое суток несло нас к берегам Патагонии. Капитан и не помышлял бросить судно, хотя мы и встречались с пароходами и нам предлагали помощь. Но если Ричард О’Доновен сказал плохо — значит, надежды никакой.

Едва Тони Мерч закончил, как его шумно поддержали матросы. В общем гомоне Петр Андреевич снова уловил знакомые слова — «селвидж мони». К чему бы они? Какое тут, к черту, вознаграждение? Не обращая внимания на незатихающий шум, он спросил у Морозова.

— Что они кричат о селвидж мони?

— Чушь собачью! — голос Морозова сорвался от гнева. — Говорят: «Вы рискуете головами, рассчитывая получить за спасение «Гертруды» хороший куш. Вы лезете к черту в котел за большие деньги. А мы не желаем подыхать ради ваших карманов». Вот что они говорят.

— Карманов?

Петр Андреевич почувствовал, как у него перехватило дыхание от гнева. Хотелось прикрикнуть на тех, кто посмели заподозрить его и товарищей в высшем проявлении подлости. И кто заподозрил? Свой брат. Матросы!

Пока Морозов спорил с Беллерсхаймом, забыв о том, что он переводчик, забыв о стоящем рядом начальнике, рассудок Петра Андреевича справился с бушующими чувствами. Очень вовремя вспомнилась любимая поговорка Степана Дмитриевича: «Горячность — плохая помощница в делах». Чтобы ни случилось, а хорошо, что болезнь экипажа «Гертруды» прорвалась наружу. Не время сейчас выяснять, чей подлый язык первым произнес гнусность и почему ей поверили матросы. Сердечное расположение к пим ушло. Осталось лишь властное чувство долга. Наконец-то найден ответ на вопрос, не дававший покоя. Стойкость матросов «Гертруды» объяснялась не трусостью, не паникой, а убеждением в своей правоте. Это было опасно. Трусость можно преодолеть силой воли, личной смелостью, панику обуздать резкими мерами. Сломить убеждение неизмеримо труднее. Экипаж «Гертруды» уверен в стремлении советских рыбаков использовать удачный случай — сорвать куш с беспомощного парохода. Как и чем можно разбить эту оскорбительную уверенность? Ведь они-то охотно воспользовались бы такой возможностью. И никто бы их за это не осудил. Вознаграждение за спасение погибающего судна узаконено международным морским правом. Причем сумма вознаграждения определяется по соглашению, проще говоря — сколько удастся сорвать…

Перебил мысли Петра Андреевича сочный низкий голос.

— Старший моторист Олаф Ларсен!

С первого взгляда на обветренное открытое лицо норвежца Петр Андреевич понял: такой человек должен пользоваться доверием товарищей. Следовало во что бы то ни стало привлечь его на свою сторону.

— Я рад, Ларсен, что могу говорить с вами без переводчика. — Петр Андреевич взволнованно потер подбородок. — Сейчас меня и моих товарищей оскорбили так… Если б это случилось в других условиях, мы повернулись бы и ушли. Но здесь море, шторм…

— Да? — бесстрастно произнес Олаф Ларсен, не выражая тоном ни согласия с собеседником, ни сомнений в услышанном.

— О каком вознаграждении болтает этот человек? — Петр Андреевич показал головой на Беллерсхайма.

— Это опытный матрос и прекрасный товарищ, — сдержанно возразил Олаф Ларсен.

— Как может он болтать о вознаграждении? — В голосе Петра Андреевича прорвалось раздражение. — Вы-то, Ларсен, должны меня понять! Когда ваши родители и соседи укрывали, кормили и лечили советских солдат, разве они думали об оплате? Отрывая кусок хлеба от себя и своих детей, они подсчитывали, сколько за это получат? Рискуя имуществом, а может быть, и головой, они гнались за наживой? Вы носили раненым еду, часами сидели с ними и даже научились русскому языку ради каких-то выгод? Вам ничего не заплатили. И тем не менее я убежден в том, что вы и сейчас не только не жалеете о сделанном, но и гордитесь им. Так как же ваши товарищи посмели заподозрить пас в такой подлости?

Натиск Петра Андреевича смутил Олафа Ларсена. Крохотное, укрытое в горах местечко и поныне гордилось тем, что несколько его жителей спасли и выходили обмороженных беглецов из лагеря военнопленных. В жизни самого Олафа Ларсена это было самым большим событием, и он охотно рассказывал о нем товарищам.

— Что ж вы молчите? — Петр Андреевич настойчиво смотрел на Олафа Ларсена, взглядом требовал ответа. — Вы попяли меня?

— Понял.



Не зная, что ответить, Олаф Ларсен перевел слова русского выжидающе посматривающим на него товарищам.

— Я готов дать честное слово моряка, что никакого вознаграждения за спасение «Гертруды» мы не получим, — твердо продолжал Петр Андреевич, не давая Ларсену и его товарищам опомниться от первого натиска. — Если этого мало, мы готовы заверить чем угодно, что деньги нас совершенно не интересуют.

Пока Ларсен переводил, Петр Андреевич внимательно наблюдал за матросами. Держались они по-прежнему упорно, перебивали Ларсена и посматривали в сторону рыбаков с откровенной неприязнью.

— Больше того, — добавил Петр Андреевич. — Я и мои товарищи напишем обязательство, что не претендуем ни на какое вознаграждение с компании «Меркурий». Сейчас же напишем. И сдадим капитану.

— Мы не отстаиваем интересы компании, — с усмешкой бросил Беллерсхайм. — Что нам ее деньги?

— А мы отстаиваем лишь одно: честь нашего флага, — четко произнес Петр Андреевич. — Если на палубу парохода поднялись советские моряки, он не может погибнуть.

Матросы несколько притихли. Дьявольская настойчивость русских, хоть и была непонятна, но вызывала невольное уважение. Рисковать головой ради флага! Морские бродяги, бездумно переходившие с судна на судно, плававшие под десятком различных флагов — от звездного американского до лоскутно-пестрого доминиканского, — легко меняя их, не принимали близко к сердцу такое отвлеченное понятие, как честь флага.

Замешательство матросов обнадежило Петра Андреевича. Но воспользоваться им не удалось. Из радиорубки выскочил рослый негр. Раздвинув плечом сгрудившихся товарищей, он крикнул Петру Андреевичу.

— Кептен «Таман«…радио!

Петра Андреевича словно встряхнули. Что сказать Степану Дмитриевичу?

Почти два часа он на чужой палубе. Домнушка отлично справилась со своим делом. А он — первый помощник капитана! — не может сломить упорства экипажа. И отступить невозможно. Некуда отступать! Не сядешь на шлюпку, не бросишь замерший пароход и людей на верную гибель?

— Вот что… — обратился Петр Андреевич к Беллерсхайму и внутренне досадуя, что надежды на Олафа Ларсена явно не оправдались. — Мне трудно было говорить с вамп, пока я считал, что вы просто струсили. Теперь я вижу — вы не трусы. Но и вы, надеюсь, тоже поняли, что и мы не из робких. Вы упрямы. Мы никогда не отступаем от принятого решения. Поэтому нам лучше не упираться лбами, а договориться.

— О чем договариваться? — спросил Беллерсхайм.

— Начнем с вознаграждения. Если оно нам полагается, то мы отказываемся от него в пользу пострадавших от шторма ваших товарищей.

— Отказываетесь? — переспросил Тони Мерч.

— Да! — Петр Андреевич посмотрел на боцмана. — Не верите?

— Верю. — Тони Мерч достал из кармана трубку. — Но откажется ли от денег ваша компания? А потом вам в порту выплатят…

— Владелец траулера не какая-то компания, а советское государство, — перебил его Морозов.

— Тем более! — воскликнул Тони Мерч. — Вы не можете говорить от имени государства. И государство не станет спрашивать у вас, как поступить ему с компанией «Меркурий»? Каждый знает, что Советы не любят нашу свободную Ирландию.

Свободную Ирландию! Вот каков ты, боцман! Нет! Дубоватый Тони Мерч оказался совсем не так прост. Как мог Петр Андреевич, недавний главный боцман крейсера, отвечать за высокие инстанции? К тому же он, как и большинство советских моряков, весьма слабо знал положение о вознаграждении за спасение судна и оказании помощи в море. В этом отношении матросы «Гертруды» были куда более осведомлены, чем первый помощник капитана траулера.

Выручил Петра Андреевича все тот же негр. Снова появился ои за спинами матросов и нетерпеливо прокричал.

— Тралкептен… радио! Бек, бек!

Петр Андреевич остановил взгляд на Олафе Ларсене, как бы ожидая его поддержки, потом на Беллерсхайме.

— Через пять минут встретимся у капитана, — сказал он. — Не можем же мы решать участь судна, не спросив мнения ка питана.

Последние слова придали мыслям Петра Андреевича повое направление. Экипаж «Гертруды» явно доверяет своему капитану. Следовательно, надо встряхнуть Ричарда О’Доновена, заставить его повлиять на матросов. Кто больше всех заинтересован в сохранении парохода, если не капитан? Придется напомнить о пенсии, чтобы оживить старика и заставить его воздействовать на экипаж силой своего авторитета.

12

Щеголеватый радист с лоснящимся косым пробором пригласил Петра Андреевича сесть, протянул ему микрофон.

Петр Андреевич тяжело опустился в кресло. Нелегко было ему собраться с мыслями, подготовиться к докладу. Он понимал, насколько сложно положение Ричарда О’Доновена. Капитан отчаялся спасти пароход и дал в эфир SOS. Сигнал, конечно, записан в вахтенном журнале. И теперь, если «Гертруда» уцелеет, окажется, что не капитан сохранил судно, а пришлые рыбаки с небольшого траулера. Ричард О’Доновен мог потерять не только право на пенсию, но и личную репутацию. Потеря для старого капитана огромная, непоправимая…

Хорошо знакомый голос с легкой хрипотцой прозвучал неожиданно и так близко… Петр Андреевич невольно оглянулся, словно ожидая увидеть рядом Степана Дмитриевича.

— Петр Андреевич! Ты, я вишу, настолько занят, что даже не докладываешь мне о ходе работ. — Степан Дмитриевич говорил с легкой усмешечкой, словно не было ни бури, ни угрозы, нависшей над «Гертрудой». — Не вздумай бодрячествовать. Докладывай без прикрас. Я же понимаю, где ты находишься. Там все не по-нашему. Возможны всякие… неожиданности. Перехожу на прием.

Петр Андреевич понимал, почему капитан говорит благодушно, почти шутливо. Чувствует-то себя Степан Дмитриевич совсем не так легко, как могло показаться по его голосу. Петр Андреевич живо представил себе, как бешеные рывки буксирного троса дергают траулер… Летят через штормовые бортики стола миски с едой; даже опытные матросы не могут стоять на ногах. А Степан Дмитриевич смотрит на неподвижный пароход. Знакомо напрягаются тугие желваки стиснутых челюстей. В нескольких десятках метров от «Тамани» находятся его люди. У них что-то не ладится. А он, капитан, бессилен вмешаться, помочь им.

Старательно подбирая слово к слову и порой невольно оглядываясь на любопытно слушающего незнакомую речь радиооператора, рассказывал Петр Андреевич о капитане, поведении экипажа парохода…

— То-то я и вижу отсюда, что у вас творится неладное, — ответил Степан Дмитриевич. — Спасательная группа на борту, а рация «Гертруды» все еще передает SOS. Пароход обледенел, а на палубе ни души. Трудно мне советовать, Петр Андреевич, — продолжал после короткой паузы Степан Дмитриевич. — У меня-то не дует, а потому давать отсюда советы легко. Но отступать нам с тобой некуда. Тяжело добраться до аварийного судна. Но уйти с него, не оказав помощи… сам понимаешь! А помощь в нашем положении возможна только одна — отстоять пароход. Внуши это людям с «Гертруды». Любой ценой! Растолкуй им, что перевозить людей, особенно пострадавших, по такой волне и болтанке не на чем, невозможно, преступление.

— Они строят плот.

— Да-а! — протянул капитан. И сразу голос его стал жестким. — В таком случае передай всем на «Гертруде»: я запрещаю снимать людей с парохода. За-пре-щаю! Вали все на меня, и тебе станет легче. Со мной не поторгуются. Слишком далек я от них. В общем, действуй, Петр Андреевич. Я достаточно знаю тебя и твоих людей, а потому полностью доверяю тебе. Любое твое решение заранее поддерживаю, как свое собственное. Я кончил. Прием.

— Спасибо, Степан Дмитриевич за доверие, — с сердцем произнес Петр Андреевич. — Скажи напоследок: есть ли у нас соседи?

— На подходе СРТ-459. Я сообщил ему о «Гертруде». Милях в шестидесяти от нас дрейфует «Скумбрия» и англичанин «Лайф». Есть поблизости два норвежских ботишка. Да что с них? Малыши!

Все это было не то, что нужно. «Скумбрия» — траулер того же типа, что и «Тамань», СРТ — средний рыболовный траулер — почти вдвое меньше.

— А где «Атлантика»? — спросил Петр Андреевич. — Танкер «Красноводск»?

— На них не рассчитывай, — ответил Степан Дмитриевич. — «Атлантика» подходит к району промысла сельди. Это севернее Исландии. Ближе всех ледокол «Силач». Но и до него сутки ходу.

Петр Андреевич попрощался с капитаном, поблагодарил радиооператора и направился в ходовую рубку.

В рубке было необычно людно. Ричард О’Доновен стоял у окна. Возле него тенью держался Джим Олстон. В стороне тихо беседовали несколько штурманов и механиков. Отдельной кучкой сбились представители экипажа: Беллерсхайм, Тони Мерч, Олаф Ларсен и два матроса, судя по засаленным черным робам, оба из машинного отделения. В другом углу рубки стояли Морозов и Иван Акимович.

Петр Андреевич посмотрел на круглые часы над штурвалом и сухо произнес.

— Два часа потеряны впустую. А когда мы прибыли сюда, нам говорили, что дорога каждая минута. — Он помолчал и внушительно сказал. — Капитан «Тамани» выразил свое крайнее недовольство моей медлительностью и потребовал решительной борьбы за сохранение судна. Больше того! Он отказался выслушать какие-либо объяснения о причинах нашего, как он выразился, возмутительного бездействия.

Петр Андреевич заметил, как изменились лица слушателей, в особенности капитана, Беллерсхайма и Тони Мерча. Итак, все споры с русскими, находившимися на борту «Гертруды», оказались бесполезны. Командует ими капитан с траулера. Ему ничего не угрожает. На его нервы не действует ни волна, ни усиливающийся крен, ни обледенение. Петр Андреевич заметил растерянность окружающих и продолжал все тем же суховато-деловым тоном.

— Капитан «Тамани» вызвал для буксировки «Гертруды» второй траулер, хотя он и убежден, что нужды в этом не будет. Он просил передать экипажу «Гертруды», что если не удастся выровнять пароход, он подумает о дальнейших мерах для его спасения.

Петр Андреевич остановился, дал своим слушателям несколько опомниться, а потом нанес удар, обдуманный еще в радиорубке.

— Мы не уйдем с парохода восемь, десять, двадцать часов. Не уйдем до тех пор, пока капитан траулера по увидит настоящую угрозу жизни экипажа. «Тамань» поддерживает «Гертруду» в наиболее благоприятном режиме по отношению к волне. Опасность, что пароход перевернется, устранена. Скоро подойдет второй траулер. Экипаж мы снимем лишь в том случае, если капитан «Тамани» признает положение парохода действительно безнадежным. До этого пройдет много времени, быть может сутки, даже больше.

— А теперь подумайте о другом, — продолжал Петр Андреевич в полной тишине. — Как будет выглядеть экипаж на берегу, когда узнают, что люди бездействовали в шторм, выжидали, пока положение станет действительно безнадежным, и мы оказались вынужденными снять бездельничавший экипаж? Какие аттестаты получат матросы? Я не говорю уже о штурманах. Не забудьте, что рация траулера давно сообщила в порт о нашей встрече, отправке спасательной команды. Из порта уже трижды запрашивали, почему нет донесений о результатах спасательных работ? Что прикажете мне доложить? Что доложит ваш капитан, когда вы придете в порт? Я сказал все. Решайте сами, что теперь делать.

Как только Петр Андреевич умолк, в рубке образовалось несколько группок, вполголоса обсуждавших сказанное русским рыбаком.

Ричард О’Доновен поднял руку, требуя общего внимания.

— Господин Левченко прав, — сказал он. — Помощь советского траулера пока устранила угрозу катастрофы. Поэтому мы обязаны сделать все возможное, чтобы сохранить пароход. Джим Олстон!

Старший помощник сделал шаг вперед и взял под козырек.

— Слушаю, сэр!

— Объявите аврал.

Петр Андреевич еле сдерживал радость. Казалось, палуба под ногами сразу стала устойчивой, прочной. Он уже мысленно прикидывал, кого оставить старшим на палубных работах, когда в рубку вошел мокрый Алеша. Не обращая внимания на невольно расступившихся перед ним людей, он подбежал к Петру Андреевичу и крикнул.

— Лазовый люк открыт! Я был в трюме. Вот с ним.

Лишь сейчас все заметили незаметно проскользнувшего в дверь и сразу укрывшегося за спинами русских рыжего Майкла.

Пока Алеша торопливо и несколько сбивчиво рассказывал о том, как он проник в трюм, Петр Андреевич посмотрел на капитана и тут же отвел глаза в сторону. Совсем недавно тот утверждал, что проникнуть в трюм нельзя, да и матросы ни за что не спустятся в «мышеловку». Путь в трюм проложил матрос с «Гертруды». Посмотрим, так ли уж упорны остальные. Впрочем, сейчас было не время для споров и упреков. Надо действовать.

И словно подтверждая правильность решения Петра Андреевича, послышался частый тревожный звон. Стремительно разносился он над пустынной палубой, по переходам и каютам, даже в машинном отделении. Аврал!

13

Петр Андреевич понимал, почему матросы не хотят спускаться в трюм. Наглухо закупоренный, темный, он действительно походил на ловушку. Страх в нем легко мог перейти в панику. Алеша и рыжий матрос подали хороший пример: первыми спустились лазовым люком вниз. Но этого мало. Надо прежде всего внушить матросам уверенность в безопасности парохода, а следовательно, и трюмных работ.

— Спроси у старшего механика, — сказал Петр Андреевич Морозову, — может ли он обеспечить работы сухим паром?

— Пар есть, — коротко ответил старший механик.

— Температура пара?

— Около трехсот градусов. — Старший механик понимающе посмотрел на Петра Андреевича. — Можно поднять до трехсот шестидесяти, а давление до пяти килограммов на квадратный сантиметр. Шланги готовы. Через пять минут они будут на палубе.

— Отлично! — подхватил Петр Андреевич.

Слушая перевод Морозова, он не сводил взгляда со старшего механика. В коротких четких ответах его, в готовности дать пар чувствовался союзник.

— Я бы лично работал не паром, а кипятком, — посоветовал старший механик.

— Пожалуй, — согласился Петр Андреевич. — Кипяток лучше. — И обратился к остальным: — Прошу за мной.

За Петром Андреевичем вышли из рубки штурманы и механики, представители экипажа.

За дверями на полукруглой площадке и ступеньках лестницы расположились в ожидании решения командования матросы.

Последним вышел из рубки старший помощник Джим Олстон и остановился в стороне, всем своим отчужденным видом показывая, что он не желает вмешиваться в происходящее на площадке.

Петр Андреевич внимательно всматривался в хмурые, обросшие лица матросов. Для трюмных работ следовало отобрать людей физически сильных, а главное, с крепкими нервами. Но как отличить в толпе мужественного от слабого духом? Впрочем, работать на зыбкой и местами обледенелой палубе с тяжелым шлангом, бьющим с огромной силой крутым кипятком, тоже далеко не просто.

— Назначьте на палубные работы старшим Беллерсхайма, — подсказал Морозов, угадавший, о чем задумался старший группы. — В трюме он станет бузить, толковать о клубе самоубийц. На палубе не разговоришься. Каждому придется действовать шлангом самостоятельно, вдалеке от остальных.

— Так и сделаем, — согласился Петр Андреевич. — Волна с ветерком живо охладит его горячую голову.

— Беллерсхайм! — Настроение начальника передалось и Морозову. В голосе его появились властные нотки. — Подберите четырех человек для работы на палубе.

— Есть, сэр! — Беллерсхайм знакомым небрежным движением вскинул руку к полям зюйдвестки и вышел вперед.

Не задумываясь называл он имя за именем. Первым отошел в сторону Тихон-Том, за ним коренастый негр-кочегар со странным именем Пьер Канада и маленький гибкий швед.

Беллерсхайм подошел к старшему помощнику, коротко переговорил с ним и вернулся к Морозову.

— Старшим палубной группы останется третий механик Жозеф Бланшар, — доложил он и повернул было к товарищам.

— А вы? — невольно вырвалось у Морозова. — Вы куда?

— Пойду в трюм, — с достоинством ответил матрос. — Ганс Беллерсхайм нужнее в трюме.

И он показал Морозову свои могучие узловатые руки.

Отделаться от Беллерсхайма не удалось. Он стоял с товарищами — огромный, прочный, уверенный в своей силе и правоте. Почему Беллерсхайм вызвался добровольно идти в трюм? Заговорило самолюбие старого моряка, или вожак не захотел отставать от товарищей? Размышлять над этим было некогда.

— Люди и шланги готовы! — доложил третий механик, коренастый смуглый крепыш с седеющими курчавыми волосами. — Разрешите приступить?

Пропуская вперед палубную группу, Петр Андреевич задумался: можно ли полагаться на впервые увиденного третьего механика? Явный южанин! Да еще из машинного отделения. Любой матрос траулера умеет бороться с обледенением.

Для него это повседневная привычная работа… Взгляд Петра Андреевича задержался на взволнованно ожидающем лице Алеши.

— Оставайся на палубе, — приказал он. — Только не лихачествуй. Голову береги. Да покажи, что для нас, рыбаков, борьба со льдом дело привычное. А если станет кто увиливать… бегом ко мне.

— Ясно! — с готовностью ответил Алеша.

И подхватив ближайший шланг, принялся проверять его.

Третий механик обвязал грудь прочным линем, пристегнул закрепленный на конце его карабин к лееру. Обвязывались и остальные матросы.

Жозеф Бланшар увидел, что Алеша собирается идти с ним, и подал ему линь. Алеша со снисходительной улыбкой качнул головой. Тогда Жозеф Бланшар без церемоний взял его за плечи и, отчитывая по-английски, сам перехватил линем грудь Алеши, закрепил прочным узлом и дал карабин в руки.

Петру Андреевичу это понравилось. Хватка у третьего механика есть. Дружба дружбой, а порядок на палубе соблюдай.

Отобранные для работы в трюме матросы стянулись к выходу из надстройки на палубу, плотно забив неширокий проход. Пока они ждали Тони Мерча, ушедшего с Беллерсхаймом за инструментами и тросами, на палубе приступили к работам. Тугие струи крутого кипятка врезались в свисающий с полубака наплыв льда. Крепкие клубки пара вскипали под шлангами и, прижимаемые ветром, мелкой рябью стлались по палубе.

Дожидаясь боцмана, матросы видели: борьба с креном началась сразу и энергично. Уже и возле борта закурчавился пар, и на ходовом мостике появились две фигуры, подтягивающие шланг.

Первыми спустились в лазовый люк Беллерсхайм с переносной люстрой и Тони Мерч с увесистым мотком троса. Одни за другим скрывались матросы в тамбуре, втаскивая за собой тросы, блоки, вымбовки.

Глухо бухнула о борт отвалившаяся от полубака глыба льда и повисла над морем на вмерзшем в нее канате. Матрос закрыл вентиль шланга и ударом топора пересек пеньковый канат.

Пока двое очищали полубак, остальные разбились попарно и направили шланги на широкий и толстый пласт льда, свисающий с капитанского мостика за борт. Порывистый ветер бил в лицо, рвал из рук шланги. Вскипающий под струен кипятка пар застилал степу надстройки. Порой приходилось работать почти вслепую.

Жозеф Бланшар взял на себя наиболее трудную часть работы. Он поднялся со своим напарником Алешей на ходовой мостик, привязался там к поручню и, борясь с ветром и широкими размахами качки, подрезал сверху широкий пласт, покрывавший добрую треть надстройки. Толстые рукавицы ско ро прогрелись от горячего шланга, стали жечь руки. Пришлось передать его Алеше. Сменяя друг друга, они не замечали, как проходило время. Все внимание их уходило на углубляющуюся прорезь между стеной ходовой рубки и льдом.

Глубоко прорезав ледяной пласт сверху, напарники спустились на палубу. По-прежнему работая поочередно, они постепенно отделяли глыбу от стены надстройки. Подрезанный с трех сторон огромный пласт льда готов был оторваться и рухнуть в море.

Высокая водяная гора обрушилась на палубу. Матросы, не выпуская из рук трепещущие шланги, ухватились за леера, навалились на них грудью. Один Жозеф Бланшар увлекся и неосмотрительно оказался в стороне от леера. Волна накрыла-его, сбила с ног, приподняла и понесла по наклонной палубе к борту. Жозеф Бланшар выпустил шланг, отчаянно извернулся, стараясь ухватиться за привязывающий его линь.

В последний момент он весь выгнулся и ударом обеих ног о фальшборт отбросил себя назад.

Брошенный шланг, извиваясь подобно гигантской змее, бил крепкой струей кипятка по стене надстройки. И вдруг, повинуясь каким-то причудам бушующей в нем энергии, он резко повернулся и, извиваясь, пополз на оглушенного Жозефа Бланшара.



Прижавшийся к лееру Алеша заметил опасность и подоспел вовремя. Ударом ноги он отбросил взбесившийся шланг в сторону от оглушенного напарника.

Жозеф Бланшар поднялся. Подхватил шланг. Перебирая рукавицами по брезентовому рукаву, подтянул к себе наконечник. Укрощенный шланг снова обрушил свою ярость на лед.

Алеша заметил неточные движения механика. Придерживаясь за леер, подобрался к нему и показал знаками, чтобы тот сходил погреться. Жозеф Бланшар отрицательно качнул головой и даже шланга не отдал. Алеша увидел, что струя бьет мимо широкой уже прорези, разделяющей стену и лед. Недолго думая, он силой отобрал шланг из ослабевших рук механика и крикнул.

— Ступай, погрейся. А то вылетишь за борт…

А сам, широко расставив ноги, прочно привалился спиной к степе и направил струю в прорезь.

— Петр Андреевич! — позвал Морозов.

Петр Андреевич оглянулся. У тамбура ожидали очереди последние три матроса. Один из них тянул линию переносного телефона. Теперь можно было оставить палубу.

14

За свою долгую и нелегкую морскую службу Петр Андреевич прошел серьезную школу, научился сдерживать свои чувства, не давать им волю на глазах у подчиненных. Но сегодня в трюме чужого парохода его все сильнее охватывало опасение, что матросы заметят, как он борется с растущим в нем беспокойством. Для тревоги были серьезные основания. Каждый удар волны в гулком трюме звучал как предвестник близкой катастрофы. Слышалось, как приближается она с нарастающим рокочущим звуком, коротко замирает и с громким шипением обрушивается на пароход. После первого протяжного грохота долго еще звучали в трюме отголоски могучего удара. А когда они замирали, сперва робко, потом все сильнее слышались всплески и журчание воды за бортом, над головой, у шпигатов и под ногами, в балластных цистернах, расположенных между первым и вторым днищами парохода. Порой казалось, что вода уже прорвалась в трюм и сейчас хлынет могучим потоком, разбрасывая по пути людей, ящики, бревна.

Матросы не успели подумать об опасности. У выхода из шахты их встречали боцман и Беллерсхайм и сразу направляли на рабочие места. Несколько человек принялись чинить изломанные грузовые отсеки. Остальные, умело действуя вымбовками — недлинными, но прочными шестами, разбирали свалившиеся в центр трюма бревна и ящики.

Иван Акимович критически посматривал на работающих. Потом он не выдержал. Подошел к Тони Мерчу. Попробовал объяснить, что такая перегрузка займет слишком много времени. Поднять на блоке тяжелый ящик и уложить его на место — большой труд. А сколько придется переместить их, чтобы уменьшить крен?

Тони Мерч не дослушал его и недовольно отмахнулся.

— Ты пойми меня, моржовая голова! — горячился Иван Акимович. — Таким-то макаром, вручную, мы все эти тонны перекидаем не раньше, чем к морковкину заговенью.

Тони Мерч стоял с деревянным лицом, словно не слышал ничего.

— Штурман! — окликнул Иван Акимович Морозова, — Растолкуй хоть ты лупоглазому…

Но Тони Мерч, не слушая никого, направился к работающим.

— Два боцмана в одном трюме… — усмехнулся Морозов. — Это похуже, чем два кота в мешке.

Петр Андреевич не ответил на шутку штурмана. Странно чувствовал он себя в недрах чужого парохода. Трюм делился на отсеки из толстых досок, укрепленных на опорах — четырехгранных дубовых брусах. Между отсеками, по центру, оставалось свободное пространство. Как объяснил капитан, здесь стояли выгруженные в Исландии автокраны. Перегородки правого отсека не выдержали натиска бури, обрушились. Сброшенные качкой ящики и бревна завалили пустой центр трюма, отчего загрузка правого борта резко уменьшилась, и пароход накренился налево. Дальше качка усугубила положение, смещая все больше груза на левую сторону.

Пока Петр Андреевич присматривался, размышляя, как бы получше организовать перегрузку, Иван Акимович перехватил вышедших из шахты двух матросов и принялся горячо втолковывать им что-то, действуя, впрочем, больше руками, чем словами.

Морозов изнывал от сознания, что стоит безучастным свидетелем, когда дорога каждая пара рук. Он понимал, что вмешиваться в распоряжения Тони Мерча или даже советовать ему не следовало. Опытный боцман знает, как перегружать трюм лучше, чем молодой штурман. Но и оставаться сочувствующим наблюдателем было невозможно. Он сбросил куртку и присоединился к Ивану Акимовичу.

Петр Андреевич проводил его взглядом, но ничего не сказал. Ему и самому хотелось присоединиться к работающим Конечно, его положение куда сложнее, чем у Ивана Акимовича или даже у Морозова. Не уронит ли он достоинство начальника спасательной команды, ворочая с матросами ящики? Ведь ни один из штурманов «Гертруды» не пошел в трюм. Но сколько же можно так сидеть в стороне? Перегрузка будет продолжаться не час и не два. Да за это время матросы к нему всякое уважение потеряют. «Я начальствую в советской спасательной команде, — решил Петр Андреевич. — Для меня их отношения с матросами не обязательны. Пускай думают и говорят что хотят». И он направился за Морозовым.

Иван Акимович искренне обрадовался неожиданному подкреплению. Много ли сделаешь с людьми, не понимая их, хотя бы они и хотели всей душой помочь тебе? А тут такая помощь — две пары рук, да еще и переводчик!..

Пока внизу разбирали завал, Иван Акимович со своими людьми соорудил грубое подобие подвесной дороги. От борта к борту протянули стальной трос. С приподнятого правого борта закрепили его за рым[6], а на притоплеппом левом борту подняли повыше. Подвешенный на блоке к наклонному тросу ящик, увлекаемый собственной тяжестью, скользил с перегруженного левого борта на правый. Там его подхватывали матросы и надежно крепили в штабеле. Труднее всего оказалось придерживать скользящий на блоке ящик оттяжками из пенькового троса. Но и с этим справились умелые руки матросов. Обмотали они оттяжки вокруг стоечного бруса и теперь без особого напряжения сдерживали любой рывок качки.

Иван Акимович оставил самодельную подвесную дорогу Петру Андреевичу, а сам взял Морозова, набрал новых людей и принялся сооружать вторую, такую же.

На этот раз Тони Мерч не стал спорить. Правота русского была слишком наглядна.

Ящик за ящиком, тяжко покачиваясь и поскрипывая канатами, переправлялись через пустое пространство к правому борту. Слышались лишь знакомые возгласы.

— Вира, помалу!

— Потравливай!

— Давай, давай!

Значительно труднее пришлось матросам, разбиравшим завал между грузовыми отсеками. Бревна после каждого удара волны перемещались. Приходилось работать осторожно, по сматривал по сторонам.

Матросы трудились по-авральному, не щадя ни рук, ни сил. Пора было дать им передохнуть.

Близящийся перерыв беспокоил Петра Андреевича. Что почувствуют матросы, когда оторвутся от работы, поглощающей все их внимание? Как подействуют на них удары волн, раскатистый грохот в трюме, плеск воды за бортом, под ногами и даже над головой?

Команду на отдых подал Тони Мерч и сам первым опустился на подвернувшийся ящик.

Обычно матросы устраиваются на перекур там, где их застает команда. Но на этот раз в огромном гулком трюме, где привольно гуляло эхо, удесятеряя шум шторма, скрип шпангоута и многие непонятные, а потому тревожащие звуки, люди, сами того не замечая, сбились в кучу. Один боцман лежал в стороне на большом ящике, широко раскинув руки. И ноги.

Минута за минутой тянулись почти в полном молчании. Кое у кого на лицах появилось знакомое выражение настороженного ожидания.

Петр Андреевич напряженно искал, чем бы отвлечь матросов от ненужных размышлений. Попробовал он пошутить. Морозов перевел. Один Ларсен слегка улыбнулся. Остальные не шелохнулись. И не удивительно. Что за шутка… в переводе? Молчание становилось все более тягостным. Люди курили с каким-то ожесточением, посматривая друг на друга так, будто ожидали услышать нечто тревожное. Петр Андреевич напряженно обдумывал, как-бы поднять настроение матросов. Анекдот, смешной случай из пережитого… Все не годилось. В переводе теряются интонации рассказчика, а вместе с ними и соль занятной истории, живинка. А не хватить ли задорную частушку? Пускай послушают, увидят, что русский моряк нигде не робеет. И вдруг Петр Андреевич оживился.

— Запевай «Катюшу»! — Ударил он по плечу Морозова. — Давай! Фронтовая подружка и тут не подведет.

Морозов понимающе кивнул и запел звонким мальчишеским голосом:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

Петр Андреевич подхватил с Иваном Акимовичем:

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой…

В пение ворвался могучий густой бас. Кто это? Петр Андреевич, не оборачиваясь, покосился в сторону баса. Голос его сорвался от изумления. Беллерсхайм! Здорово!

А Беллерсхайм потянул за собой остальных. Пели Ларсен и Тони Мерч, ирландцы и негры, и матрос с изжелта-смуглой кожей, национальности которого на взгляд не определишь — португалец, испанец, а быть может, и итальянец?

Песня звучала все громче. Могучее трюмное эхо из врага превратилось в друга. Оно удесятерило силу человеческих голосов, теснило рвущиеся извне звуки бури, и потрескивание шпангоута, и плеск воды. В песне смешались русские, английские, португальские слова. Но все понимали, что Катюша любит хорошего парня, ждет его, сбережет ему свою чистую девичью любовь, а главное, ничего страшного с парнем, находящимся вдалеке от деревушки, не случится…

Песня захватила всех, отвлекла от сумрачного трюма, от темных углов, куда не добирался желтоватый свет подвесной люстры. На людей нахлынули чувства, далекие от невеселой действительности. Да и сам Петр Андреевич глядел на окружающие его обросшие усталые лица по-иному. Не слишком ли он осторожничал с этими людьми. Конечно, трудно было понять их. Вон Беллерсхайм, от которого он так хотел избавиться, обхватил узловатыми ручищами колени и, пригибая упрямую лобастую голову, давит голоса соседей своим могучим басом.

И когда песня кончилась, Петр Андреевич почувствовал, как потеплели его отношения с чужими матросами. Хотелось закрепить растущее, доброе, хотя и бессловесное взаимопонимание. Попробовать разве «Песню о Родине»? А не сочтут ли это за агитацию на чужом пароходе? Народ-то здесь разный. Как Тони Мерч преподнес ему «Свободную Ирландию»! Пока Петр Андреевич перебирал в памяти знакомые песни, выручил его Олаф Ларсен: запел хорошо известную всему миру мелодию. Рыбаки, а за ними и матросы «Гертруды» охотно подхватили:

…Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера…

Песня росла, ширилась, смешивая незнакомые слова в единый, понятный всему человечеству язык. Она увлекала людей все больше. Хотелось жить, пользоваться прелестью летних вечеров — под Москвой, в Дублине, Галифаксе и Лиссабоне. Каждый пел о своих вечерах, видел близкую сердцу картину: приземистые строения ирландских поселков, остроконечные крыши солнечного Шлезвига, затянутый туманною дымкою берег Уэлса. И лица вставали перед поющими очень разные: девичьи, свежие; и старушечьи, сморщенные; и пухлые ребячьи — но все одинаково близкие, вызывающие острое желание повидать их…

— Отдохнули? — поднялся Петр Андреевич.

— Пошел все по местам! — бухнул басом Беллерсхайм, натягивая рукавицы с таким видом, будто готовился к драке.

Матросам не пришлось объяснять, куда идти и что делать Рабочие места у них уже определились. Появилось и ощущение товарищеского плеча.

Петр Андреевич связался по телефону с ходовой рубкой в объявил работающим, что крен уменьшился на два градуса. Это было немного. Но все же опасность убывала.

В трюме появились новые люди. На некоторых из них виднелись перевязки.

Новички обступили Ивана Акимовича, старались объясниться с ним знаками.

— Добро, добро! Сейчас пристрою вас к делу. — Иван Акимович довольно подмигнул товарищам. — Домнушкины крестники.

15

Петр Андреевич первым заметил пробирающегося по грузовому отсеку Джима Олстона. Что принес в трюм безликий старший помощник, не смеющий в присутствии капитана и рта раскрыть? Почему он не позвонил по телефону, а пришел сам? Во всем этом было что-то тревожное. Джим Олстон быстро спустился к нему и стал искать взглядом Морозова. Именно Морозова. На ожидающего зова Олафа Ларсена он почему-то избегал смотреть.

Старший помощник подождал, пока Морозов подошел к нему, и тихо произнес два слова. Морозов посмотрел в его лицо непонимающими глазами. И только после того, как Джим Олстон повторил сказанное, он, запинаясь, тихо перевел.

— Капитан… застрелился.

— Застрелился? — Петр Андреевич оглянулся, как бы проверяя, какое влияние окажет тяжкая весть на окружающих. Не увидят ли они виновника самоубийства в нем, пришлом с другого судна, в его напористости?

Работы приостановились. Матросы видели: старший помощник сообщил русским нечто важное.

Джим Олстон протянул Морозову сложенный вчетверо лист бумаги и сказал.

— Письмо капитана.

— Читай. — Петр Андреевич увидел, как матросы медленно стягиваются к ним, и, избегая смотреть на них, напомнил: — Читай тихо. Олаф Ларсен понимает по-русски.

«Дорогая Эдит, Ральф, Гарри и Гертруда!..»

— начал Морозов.

— Эдит — жена его, — вставил Джим Олстон. — Ральф и Гарри — сыновья. Гертруда — дочь. Капитан назвал ее так в честь…

— Понимаю, — кивнул Петр Андреевич.

«…Трудно уходить из жизни, сознавая, что это единственная возможность избавиться от суда, позора, гражданской смерти, — продолжал читать Морозов. — Но иного выхода у меня нет.

За четверть века службы я достиг большого доверия компании, уважения товарищей и экипажа. Это-то и обернулось против меня с такой силой, что никто и ничто не может спасти меня. Перед выходом в рейс меня пригласил шеф и с глазу на глаз предупредил, что на «Гертруде», возможно, произойдет серьезная авария. Возможно, судно потеряет ход, а вместе с ним и управление. В высоких широтах, на огромном удалении от доков, авария может привести к гибели судна. Стоит ли рисковать людьми, отстаивая пароход, второй год почти не дающий дохода? Все равно его придется скоро сдать на слом. Шеф ничего не сказал о страховой премии. Нужно ли было напоминать мне, старому капитану, о столь простой истине? Зато он очень кстати вспомнил о моей пенсии. Заглянул в контракт и прочитал пункт о том, что компания дает мне пенсию за полных двадцать пять лет беспорочной службы. Следовательно (дал мне понять шеф), если меня уволят за три месяца до срока, то я потеряю право на пенсию.

«Компания не имеет сейчас свободных судов, — закончил шеф. — Но вас это не должно волновать. Для старого служащего, соблюдающего наши интересы в любых условиях и обстоятельствах, мы всегда найдем возможность дать дослужить последние месяцы».

Я прекрасно понимал, что капитан моего возраста, да еще и уволенный столь поспешно после двадцати пяти лет службы никому не нужен. Оставалось на выбор: либо не мешать предусмотренным шефом «случайностям», либо лишиться возможности довести Гарри и Гертруду до самостоятельности, оставить их недоучками.

Авария произошла, как меня и предупреждал шеф, в отдаленном от портов районе, где не было надежды на должную помощь. Па сотню миль вокруг дрейфовало лишь несколько рыбачьих судов. Всю ночь я колебался. На рассвете свежий ветер перешел в шторм. Он лишил нас мачты, резко ограничил радиосвязь. Смещение груза в трюме и обледенение поставили нас в критическое положение. Теперь уже выход оставался один: оставить пароход. Я дал в эфир SOS. На помощь пришли русские. Я сделал все возможное, чтобы оставить «Гертруду»: воздействовал в нужном направлении на веривший мне экипаж, штурманов и механиков отправил на аварийные посты и приказал им следить за угрозой пароходу (так мне было удобнее вести переговоры с рыбаками), матросу, знающему русский язык, приказал подменить раненого товарища. И все рухнуло. Русские с их немыслимым напором сумели переломить настроение экипажа. Даже штурманы оставили свои посты и собрались в рубке. Впервые в жизни я увидел на лицах подчиненных недоверие и даже услышал от них советы. Что оставалось мне делать? Я объявил аврал. Из окон рубки видно: матросы работают как бешеные. Положение парохода и сейчас еще более чем серьезно. Но я вижу: они вытянут «Гертруду» с того света. Я представил себе, как меня встретят в порту. Каждый поймет, что пароход хотели потопить ради получения страховой премии (это наиболее выгодный способ ликвидировать устаревшее судно). Представитель страхового общества, естественно, обратится в морской суд. Ответчиком буду я, капитан. «Был ли пароход в безнадежном состоянии?» — спросит истец. Суд ответит: «Нет, не был», — «Имел ли право капитан просить траулер снять экипаж, бросить судно и груз?» — спросит истец. «Нет, не имел», — ответит суд. Компания, конечно, отвергнет версию страхового общества о попытке потопить пароход и выдвинет свою. Какую? Непригодность старого капитана, растерявшегося в сложных штормовых условиях Заполярья. Они докажут свое, представив копии радиограмм, требующих от меня сохранить пароход, груз, и выйдут чистыми из грязи.

Кто же застрянет в этой грязи? Капитан. Я застряну.

Но есть во всем этом нечто даже более страшное, чем морской суд, лишение работы и необеспеченная старость, — голос собственной совести. Как я посмотрю в глаза детям, в твои глаза, Эдит? Где мои понятия о долге моряка, чести? А раз так, то ни мне, ни другим не нужна жизнь старого, обесчещенного капитана — капитана-преступника. Поздно заговорила совесть!

Простите меня. Ричард О’Доновен».

Пока Морозов читал, матросы столпились вокруг него. С растущим беспокойством заглядывали они во взволнованное лицо русского. Даже Олаф Ларсен и тот ничего не понял из отдельных, услышанных слов, настолько тихо читал Морозов.

Петр Андреевич видел, мысли матросов далеки от работы, которую только что они выполняли с таким рвением. Приказать им разойтись по своим местам? Нет. Приказом сейчас ничего не сделаешь, лишь разрушишь только что установленное и еще не окрепшее взаимопонимание. И он принял смелое решение: взял письмо у Морозова и передал его Джиму Олстону.

— Прочтите матросам, — сказал он и, заметив недоумение старшего помощника, настойчиво повторил. — Читайте, читайте. Пускай эту весть они узнают от вас. Это очень поможет вам в дальнейшем.

Матросы поняли сказанное Петром Андреевичем по выражению его лица, энергичному жесту и замешательству старшего помощника.

— Читайте, сэр! — зашумели они. — Мы хотим знать все! Что случилось наверху?





Джим Олстон, преодолевая внутреннее сопротивление, поднял руку.

Все притихли.

Старший помощник читал письмо. Его слишком четкий голос сразу приковал к себе внимание. Никто сейчас не слышал ни рева моря, ни поскрипывания шпангоута. А когда он кончил читать, матросы не шелохнулись, оглушенные чудовищной вестью.

— Сейчас не время обсуждать участь нашего капитана, — начал Джим Олстон, предупреждая ненужные, по его мнению, разговоры.

— Почему? — резко спросил Беллерсхайм. — Почему на время?

— Беллерсхайм! — Джим Олстон резко повысил голос.

— Почему мы должны молчать? — Беллерсхайм выдержал строгий взгляд старшего помощника. — Они убили капитана.

— А могли убить всех нас! — крикнул Олаф Ларсен.

— Не станем молчать! — подхватили со всех сторон матросы. — Не можем молчать!

— Криком мертвому не поможете, — попытался остановить их Джим Олстон.

— Поможем! — убежденно бросил Беллерсхайм. — Поможем и мертвому. Конечно, не криком. Мы приведем эту посудину в порт.

— Верно! Хорошо сказал! — шумно поддержали его матросы. — Вызовем на палубу страховых боссов. Они-то разберутся, кто и ради чего топили пароход.

Гнев захватил людей, подавил усталость. Их превратили в разменную монету, в фишки для какой-то гнусной финансовой игры, где на кону стояли не только деньги, но и человеческие жизни.

Джим Олстон смотрел на бушующих матросов. Первое замешательство его прошло. Растерянное выражение лица сменилось уверенным, волевым. Он поднялся на оторванную от грузового отсека доску. Осмотрел невольно притихших под его взглядом людей. Голос старшего помощника зазвучал негромко и четко, как у человека, знающего, что его обязаны слушать, не могут не слушать.

— Я принимаю на себя командование «Гертрудой» и полную ответственность за сохранность парохода.

Последние слова Джима Олстона вызвали восторженный крик матросов.

— Хорошо сказал! Молодец старший! Порадуем компанию!

Джим Олстон выждал, пока возбуждение слушателей несколько спало, и продолжал.

— Я попрошу русских, — он посмотрел в сторону Петра Андреевича, — по-прежнему придерживать «Гертруду» в нужном положении, а несколько позже вызвать более мощное судно для буксировки. Смею заверить вас, — многозначительно закончил Джим Олстон, — будет сделано все, что нужно. «Гертруда» не утонет.

— Выровняем старуху! — Беллерсхайм натянул огромные рукавицы. — Или у меня на плечах не голова, а пустая бочка от пива!

16

Никто в трюме не заметил, как там появился рыжий Майкл.

Матросы были слишком заняты, чтобы смотреть по сторонам. Они вкладывали в свой тяжелый труд не только все силы и умение, но и бушевавшую в их сердцах злость к тем, по чьей вине им пришлось перешить три страшных дня.

Майкл вышел из шахты. Не спеша осмотрелся. Заметив беседующих в стороне Джима Олстона и Олафа Ларсена, он смело направился к ним.

Первым увидел Майкла боцман. Рыжий поймал на себе его недобрый взгляд и на всякий случай обошел своего недруга.

— Эй, Попугай! — окликнул его Тони Мерч. — Сходи в носовую кладовку…

— Я уже побывал в кладовке, — дерзко перебил его Майкл. — Хватит с меня.

— Майкл! — строго одернул матроса старший помощник. — Вы слышали приказание боцмана?

— Слышал. — Лицо Майкла напряглось, покраснело, на лбу вздулись темные жилы. — Слушайте все! — Оп уловил угрожающее движение боцмана и легко вскочил на поваленный ящик. — У нас на пароходе преступление! Тони Мерча надо повесить. Немедленно!

— Экий ты торопливый! — усмехнулся Олаф Ларсен.

— Майкл! — строгий голос старшего помощника оборвал неуместные шутки.

В другое время матросы охотно потешились бы очередной выходкой Майкла-Дурачины, подзадорили б его. Но… тон Джима Олстона напомнил о смерти капитана, о положении парохода.

Один Майкл не обратил никакого внимания на окрик старшего помощника. Он поднял вверх костистые кулаки и закричал.

— Тони Мерч намотал на винт канат. Я сам видел. Своими глазами.

Матросы замерли. Свалившееся на боцмана обвинение не укладывалось в их сознании. Если б не самоубийство капитана, не его посмертное письмо, в трюме посмеялись бы над рыжим, и только. Но сейчас общее внимание было напряжено. Выкрик Майкла заставил всех невольно обернуться в сторону боцмана.

Тони Мерч, тяжело ступая, направился к Майклу. Рыжий соскочил с ящика и с неожиданной ловкостью юркнул за спины таманцев. Морозов шагнул в сторону, загородил собой Майкла. Но и это не остановило взбешенного боцмана. Он плечом оттолкнул Морозова, бросился на Майкла, но ударить не успел. Опомнившиеся матросы схватили его, повисли на плечах. Тони Мерч рвался, напрягая все силы, грозил раздавить каблуком пьяницу и болвана Майкла.

— Придержите его, — приказал старший помощник и обернулся к рыжему. — Что вы хотели сказать, Майкл Юджвин?

— Трое суток назад Тони Мерч вызвал меня с ужина и велел помочь ему перетащить бухту перлиня, — начал Майкл, искоса посматривая на повисшего на сильных руках матросов боцмана. — Вдвоем мы подтянули канат к самому борту. «Можешь идти ужинать, — сказал Тони. — Больше ты мне не нужен». Вернулся я в салон и вспомнил, что забыл на ахтерлюке рукавицы. Совсем новые рукавицы! Выхожу я на корму и вижу… Тони опустил конец перлиня по ходу судна и болтает им в воде. «Какое мне дело до того, что делает боцман? — сказал я себе. — Раз болтает концом в воде — значит, нужно болтать». Взял я рукавицы. Вернулся в салон. Поужинал. Лег спать. Потом нас разбудили. «Гертруда» потеряла ход. Поднялась суматоха. А мне-то что? Потеряла ход и потеряла. На то воля божья! Пускай капитан думает, что делать дальше. Потом шторм набросился на нас. Три дня не было времени не только для размышлений… поспать не удавалось. Все помнят! А когда пришли русские и сказали, что «Гертруду» можно спасти, стал и я думать: «Что делал боцман на корме? Зачем он болтал концом перлиня в воде? Куда делась огромная бухта каната? В такую качку ее и втроем не стащить в кладовку!» Пошел я к капитану. Старик угостил меня ромом и велел отдохнуть. А боцман, собака, запер меня в дальнюю кладовку. Русский парень выручил меня из-под замка. А то потонул бы я, как крыса в ловушке. Только крыса всегда выберется вовремя. Найдет щель…

— Я вас понял, Майкл, — остановил разговорившегося матроса Джим Олстон. — Вы обвиняете боцмана в том, что он умышленно намотал на винт бухту перлиня и тем самым лишил «Гертруду» хода?

— Обвиняю! — выпрямился Майкл. — Его надо повесить.

— Кого вы слушаете? — Тони Мерч рванулся в руках матросов. — Майкла-Дурачину, Майкла-Попугая! Кому верите?

— Я не верю болтовне Майкла. — Беллерсхайм покачал головой. — Не верю, чтобы боцман…

— Я сам видел! — перебил его рыжий. — Своими глазами…

И замолк под бешеным взглядом Беллерсхайма.

— Не верю я тебе, Майкл. — Беллерсхайм тяжело перевел дыхание и обернулся к боцману. — Но, скажи, Тони, зачем ты говорил нам, что русские пришли сюда за большие деньги и хотят, чтобы мы таскали для них каштаны из огня? За тобой и я убеждал наших парней послать русских с их заботами о спасении «Гертруды» ко всем дьяволам и не спускаться в трюм. Зачем ты это делал, Тони?

Все ждали ответа Тони Мерча, не спускали с него строгих глаз.

— Так велел он, — выдавил из себя боцман и показал головой в сторону ходовой рубки.

— Валишь на мертвого? — Олаф Ларсен окинул его брезгливым взглядом. — А он в письме и не помянул о тебе. Всю вину принял на себя. Всю!

— Да, боцман! — в ровном голосе Беллерсхайма звучала ярость. — Не видать тебе хозяйской милости. Уж мы постараемся!

— Почем на бирже серебреники? — крикнул кто-то из матросов. — Иуда!

— Мы проверим утверждения Майкла, поспешил остановить надвигающийся новый взрыв негодования Джим Олстон. — А пока я отстраняю вас, Тони Мерч, от обязанностей боцмана…

— Меня? — Тони Мерч не сразу понял услышанное. — Я двенадцать лет!..

— Беллерсхайм! — продолжал Джим Олстон, не обращая внимания на выкрик Тони. — Исполняйте обязанности боцмана. А вы, Тони Мерч, займитесь перегрузкой.

Джим Олстон отвернулся от разжалованного боцмана к Петру Андреевичу.

— Вас я попрошу пройти со мной. Ларсен! Вы тоже…

— И я! — подскочил Майкл, все еще косясь в сторону Тони Мерча.

— И вы пойдете со мной, — согласился Джим Олстон, рассудив, что не следует оставлять вместе разоблачителя и обвиняемого.

Перед тем как уйти из трюма, он задержал взгляд на бывшем боцмане и сказал Беллерсхайму:

— Я запрещаю Тони Мерчу выходить из трюма. Проследите за выполнением моего приказания.

— Это что?.. — прохрипел Тони Мерч. — Арест?

— Возможно, — спокойно ответил Джим Олстон. — Надо будет — приму более жесткие меры.

— Наручники наденете? — Тони Мерч весь устремился вперед. Казалось, он сейчас бросится на нового капитана. — Запрете в канатный ящик?

— Беллерсхайм! — Джим Олстон повернулся спиной к дрожащему Тони Мерчу. — Покажите ему рабочее место.

— Есть, сэр! — грозно бросил Беллерсхайм и значительно добавил. — Тони Мерч отсюда не выйдет.

— Не выйду? — переспросил Тони Мерч. — Я… не выйду?

Он осмотрелся. Ни одного сочувственного взгляда не увидел он, ни одной руки, готовой поддержать его. Попытка боцмана свалить пущенную им сплетню о русских рыбаках на погибшего капитана восстановила против него матросов. Они держались так, словно преступление Тонн Мерча было уже доказано и товарищи взяли на себя обязанности служителей правосудия. А правосудие на аварийном судне, да еще и в бушующем море, жестоко. Тони Мерч прекрасно знал это. Ведь сам он не раз бывал если и не судьей, то строгим и неумолимым исполнителем морских законов.

17

Морозов первым выбрался из лазового люка и глубоко, полной грудью дышал свежим морским воздухом.

Над морем разгоралось северное сияние. Огромный, вполнеба сверкающий занавес мягко колыхался тяжелыми голубоватыми складками с запутавшейся в них узкой молодой луной. Складки быстро густели, гасили звезды. Внизу занавес оторачивала широкая серебристая бахрома штормующего моря.

После сырого затхлого трюма с кипящими в нем страстями, с его напряженной трудовой жизнью пустынная палуба оставляла гнетущее впечатление. Море бесновалось по-прежнему.

В мертвенном свете северного сияния завалившийся набок пароход — безлюдный, со сломанной мачтой и раскачивающимися на талях обломками шлюпки — выглядел брошенным, обреченным.

За Морозовым вылез из тамбура Джим Олстон, а несколько позднее и Петр Андреевич. Ждать Олафа Ларсена и Майкла они не стали и укрылись от ветра в надстройке.

Джим Олстон воспользовался передышкой и сообщил Петру Андреевичу, что он принял решение обследовать гребной пал своими силами.

— В море? — спросил Петр Андреевич.

Джим Олстон услышал в его голосе недоверие и пояснил.

— За последние несколько часов ветер сменил направление и сейчас дует с норд-оста. Массы воды, приведенные в движение норд-вестом, еще стремятся по инерции на зюйд-ост. А ветер, раскачивая воду в новом направлении, гасит старые волны, но еще не поднял новые. Поэтому движение воды значительно ослабело.

— А как температура воды? — заинтересовался Морозов.

— На глубине восьми метров плюс шесть по Цельсию. Гольфстрим никакой мороз не остудит…

В надстройку вбежал Ларсен, а за ним и Майкл, все еще бормочущий что-то о боцмане.

— Приготовьтесь, Ларсен, — приказал Джим Олстон. — Перед тем как начнете одеваться, внимательно проверьте акваланг.

Морозов резко, всем телом, подался к Дяшму Олстону и облизнул пересохшие от волнения губы.

— Нет ли у вас… второго акваланга? — спросил он.

— Вы умеете пользоваться аппаратом? — Джим Олстон всмотрелся в взволнованное лицо юноши.

— В Херсонском мореходном училище я был старшиной группы аквалангистов, — по-курсантски четко ответил Морозов. — Мне приходилось спускаться под воду на глубину до тридцати метров.

— А погода? — Джим Олстон кивнул в сторону моря.

— Мы тренировались круглый год. Конечно, в соответствующих костюмах.

— Хорошо, — согласился Джим Олстон. — Идите с Ларсеном.

Все это произошло так быстро, Морозов даже не перевел своего разговора с Джимом Олстоном Петру Андреевичу, а лишь доложил, что идет готовиться к спуску под воду. Оп всячески старался держаться солиднее, унять клокочущую в нем радость, и оттого опа становилась еще более заметной, яркой.

Трудно было Петру Андреевичу сразу определить свое отношение к смелому решению нового капитана «Гертруды». Глубоко под водой застыл неподвижный винт, сковавший огромное судно, мощную машину. Что на нем намотано? Сорванные бурей сети рыбаков или же опущенный преступным боцманом с кормы толстый канат? Допустим, что случится чудо: аквалангисты доберутся до гребного вала и выяснят, что сковало винт. Облегчить положение «Гертруды» в открытом море все равно не удастся. Намотка на винт — авария серьезная. Устранить ее можно только в порту…

Джим Олстон и Петр Андреевич проводили аквалангисток до каюты, а затем поднялись в радиорубку.

— С кем держите связь? — спросил Джим Олстон.

— Только с «Таманью». — Радиооператор приподнял наушники. — Час назад ответил дрейфующий норвежский бот.

— Прекратите подачу сигналов о помощи, — приказал Джим Олстон. — Содействия траулера для нас пока вполне достаточно.

Вслушиваясь в непонятную речь, Петр Андреевич вспомнил, что давно не информировал Степана Дмитриевича, и попросил радиста вызвать к аппарату капитана траулера.

Степан Дмитриевич ответил очень быстро. Видимо, он ждалв радиорубке «Тамани».

На этот раз доклад шел легко. События на пароходе развивались быстро и в нужном направлении.

— Значит, порядок у тебя? — весело подытожил Степан Дмитриевич доклад первого помощника. — Только сам, говоришь, остался не у дел. Хорошо! Ты свое сделал: расшевелил людей, внушил им уверенность в благополучный исход. Присматривай теперь, чтобы народ не остыл. А новому капитану «Гертруды» передай: мы будем буксировать их до встречи с более мощным судном.

Степану Дмитриевичу не удалось обмануть первого помощника ни нарочито спокойным тоном, ни шутками. Слушая его, Петр Андреевич живо представлял себе, как борется с бурей небольшой траулер. Бешеные рывки буксирного троса, связывающего «Тамань» и «Гертруду», сбрасывают спящих с коек (если кто-либо (может сейчас спать на траулере). Почему-то вспомнились книги, журналы и патефонные пластинки, сложенные из предосторожности на полу каюты. Расползлись они сейчас, перемешались. Дверь в каюту не откроешь. А впереди еще тяжелая буксировка!.. Думая о положении на траулере, Петр Андреевич все время ждал вопроса капитала: скоро ли вы вернетесь с «Гертруды»? И в том, что Степан Дмитриевич не спросил о самом главном, чувствовалось больше понимания трудного положения первого помощника на чужой палубе, чем в нелегко дающемся капитану спокойном тоне и шутках.

Джим Олстон посмотрел на часы и знаками показал: пора идти.

На открытой корме ветер набросился на них, то упруго-упирался в спину, то злобно теребил одежду.

Тихон-Том и Алеша крепили к борту штормтрап с привязанными к последней ступеньке для большей устойчивости-тяжелыми колосниками. Из-за трубы вышел и выжидающе уставился на нового капитана рыжий Майкл.

Алеша выбрал удобную минуту и остановил Петра Андреевича.

— Морозов с аквалангом пойдет? — В глазах у него блеснула обида.

— У него есть навыки, опыт, — ответил Петр Андреевич, пресекая готовую сорваться просьбу Алеши. — Новичка в таких условиях я не пустил бы в воду.

— А кто переводить будет? — не унимался Алеша. Он так искал подвига! Но и здесь ему пришлось выполнять работу, обычную на траулере, хотя и неизмеримо более тяжелую. — Главное для нас язык. Без языка что мы тут?..

— А вот… Чем не переводчик? — Петр Андреевич показал на Тихона-Тома. И добавил строже: — Давай-ка трап готовь.

Из выходившего на корму тамбура боцманской кладовой, где хранилось снаряжение для погрузки кормового трюма, вышли Олаф Ларсен и Морозов. Одетые в серые костюмы из непроницаемой ткани и в каучуковые шлемы, с кислородными приборами и масками, прикрывающими их лица, они походили на существа, прибывшие с другой планеты. Шлепающие-по палубе ласты и зыбкий свет северного сияния дополняли их неземной облик. На шее у Морозова висел черный мешочек с инструментами. Олаф Ларсен держал в руке лампу подводного освещения с зеркально блестящим рефлектором.

Джим Олстон внимательно проверил костюмы и снаряжение аквалангистов. Петр Андреевич привязал к ремням водолазов топкие крепкие лини и закрепил их намертво; случись что с человеком под водой — товарищи вытащат на палубу.

— Не забывайте о качке, — напомнил еще раз им Джим Олстон. — В особенности у винта. Головы берегите.

Вместо ответа Олаф Ларсен и Морозов надели поверх каучуковых шлемов меховые шапки. Желая поскорее пробить волну, каждый из них навесил на плечи по куску тяжелой цепи.

— Трап готов! — доложил Алеша, с нескрываемой завистью глядя на последние приготовления.

— Пошел за борт! — подал команду Джим Олстон.

Олаф Ларсен помахал рукой остающимся на корме и первым перевалился через фальшборт. За ним четко обрисовалась на фоне полыхающих по небу голубых полос фигура Морозова и скрылась в темноте.

18

За бортом ветер набросился на смельчаков с удвоенной силой, раскачивал штормтрап. Тяжелая цепь давила на плечо, порой дергала, будто стараясь сорвать человека с зыбкой ступеньки, бросить его в шипящую воду. А когда порыв ветра ослабевал, нога торопливо искала на ощупь следующую перекладину. Морозов прижимался грудью, всем телом к штормтрапу, пережидая новый натиск ветра. Стараясь хоть чем-то облегчить казавшийся бесконечным спуск, он прибегнул к проверенному с детства средству — стал мысленно считать ступеньки: «…шесть… семь… восемь».

Морозов не видел, как соскользнул в воду напарник, а почувствовал это всем телом. Облегченный штормтрап рванулся в сторону. Еще более зыбкими стали под ногами ступеньки.

Осторожно, чтоб не уронить с плеча цепь, Морозов взглянул вниз. Под водой маячило зеленовато-мутное пятно. Медленно ползло оно к днищу парохода. Волна спала — пятно вспыхнуло, стало ярче, ближе.

«Ларсен плывет», — понял Морозов.

И осторожно поймал ногой перекладину.

«…шестнадцать… семнадцать… восемнадцать…»

Набежавшая волна обхватила ноги, бедра и звучно шлепнула в округлую скулу кормы.

«Пора!» — решил Морозов.

И оторвался от штормтрапа.

Увлекаемый висящей на плече цепью, Морозов быстро пошел на глубину. После резкого морозного ветра вода показалась очень теплой. Сжимая зубами загубник кислородного прибора, Морозов погружался все глубже. Расплывчатый зеленоватый круг впереди быстро поднимался. Вот он уже наравне с Морозовым… несколько выше… уходит вверх…

Морозов сбросил с плеча цепь. Резко облегченное тело взлетело вверх, будто получило толчок снизу. Морозов выровнялся. Часто и сильно работая ластами и руками, плыл он к огромному зеленоватому кругу с выделяющимся в нем мутным пятном. Даже на глубине движение воды было весьма ощутимым. Темное пятно на бутылочно-зеленоватом фоне постепенно уменьшалось, обретало очертания человеческой фигуры.



Морозов подплыл к Олафу Ларсену, сидящему на гребном валу под лампой, подвешенной на лопасти винта.

Сердце его забилось часто и сильно, отдавая ударами в висках. Основание двух лопастей винта перехватила туго натянутая крепкая сеть.

Одеревенелым жгутом перекинулась она на гребной вал и там скрылась под плотно намотанным в несколько слоев толстым — в руку человека — канатом. Вращение винта натянуло пеньковый перлинь с такой силой, что он казался слитым в один крепкий кусок, несколько напоминающий цветом и упругостью кость.

Лишь теперь стало понятно, как удалось преступнику так быстро намотать канат на винт. К концу перлиня боцман привязал крепкую сеть для погрузки ящиков и бочек. Расчет его был точен: сеть зацепится за работающий винт, потянет за собой канат и намотает его если не на винт, так на гребной вал. Результаты будут одинаковы — судно потеряет ход.

Более бурно воспринял увиденное Олаф Ларсен. Еще в трюме он вспомнил недавнюю встречу в проходе с Тони Меряем и пьяным Майклом. Рыжий уверял, что напоил его капитан. Тогда слова Майкла прозвучали для Олафа Ларсена как обычная болтовня пьяницы. И уже значительно позже, в трюме, после самоубийства капитана, он задумался: а быть может, это было не болтовней? Олаф Ларсен не рискнул высказать свои сомнения в трюме. Остановило его одеревенелое лицо Беллерсхайма, стиснутые кулаки матросов. Но желание внести ясность, выяснить, преступник Тони Мерч или нет, не давало покоя. Выбрав минутку, он предложил Джиму Олстону попытаться обследовать винт под водой в легководолазном костюме.

Олаф Ларсен прекрасно понимал, насколько все это сложно и рискованно. И он искренне обрадовался, когда Морозов вызвался спуститься с ним под воду. И сейчас, когда Олаф Ларсен увидел, что сковало пароход, его затрясло от нахлынувшего негодования. Особенно тяжело было, что он не мог даже поделиться с товарищем своим возмущением или хотя бы отвести душу — ругнуться.

Неожиданно гребной вал с сидящим на нем Ларсеном плавно взмыл наверх. Морозова вода отбросила в сторону. Слегка работая руками и ногами, он выждал, пока корма вернулась на прежнее место. Энергичный гребок. Еще! Морозов ухватился за лопасть винта…

Ларсен подвинулся, дал товарищу сесть рядом с собой и показал знаками: отдохни, осмотрись. Потом он устроился верхом на гребном вале, цепко охватив его ногами, нагнулся и вытянул свободный конец каната.

Скоро они поняли, что работать в качку под водой возможно, лишь ни на мгновение не отрываясь от парохода.

Придерживаясь за гребной вал, то взмывая вместе с ним, то опускаясь, аквалангисты сравнительно легко сняли первый виток каната. Зато уже второй виток держался намного крепче, а третий пришлось дергать изо всех сил. Морозов уперся обеими ногами в лопасть винта, напряг все тело… Еще полвитка сорвали с вала. Еще немного…

Дальше перлинь не шел.

Аквалангисты устало повисли, придерживаясь руками за гребной вал. Корма парохода плавно поднималась и опускалась вместе с ними. Скоро холод стал прихватывать руки и даже ноги, хотя у каждого под ластами было надето по две пары шерстяных чулок. Вода была значительно теплее воздуха, а зябкая дрожь ползла по всему телу, знобила спину, поторапливала.

Снова взялись аквалангисты за канат. То напрягаясь до ломоты в пояснице, то дергая его из стороны в сторону, с трудом оторвали еще с половину витка. Дальше, несмотря на все усилия, перлинь держался как припаянный.

Первым оставил безнадежные попытки Олаф Ларсен. Оп сильно оттолкнулся от гребного вала и подплыл к висящей на балере руля сумке с инструментами. Достал из нее молоток, зубило. Но и эта попытка ничего не дала. Привычная для любого матроса работа здесь оказалась невыполнимой. Вода ослабляла размах молотка, и зубило отскакивало от пружинящего каната, как от кости, оставляя на нем лишь царапины.

Больше делать под водой было нечего. Олаф Ларсен показал рукой наверх. Морозов понимающе кивнул. Последний раз осмотрели они гребной вал, плавно колышущийся под ним конец каната, сняли сумку с инструментами, лампу и поплыли к штормтрапу. Вся их изнурительная работа дала более чем скромные результаты. Удалось снять три слабо державшихся верхних витка перлиня. Сорвать его дальше или обрубить под водой — нечего было и думать. Олаф Ларсен снял с руля лампу и показал напарнику рукой: «Плывем».

На корме Джим Олстон не стал слушать своих подводных разведчиков. Он провел их в ближайшую каюту, приказал раздеться. Майкл потащил за ними переносный телефон.

Спустя несколько минут Морозов и Ларсен уже сидели с поджатыми ногами на койках в одних трусах. На плечи им накинули заботливо подогретые альпаки — меховые куртки с капюшоном, покрытые парусиной. Обжигаясь горячим кофе, они докладывали о том, что видели под водой. Как ни странно, но никто из них ни разу не произнес имени боцмана. Преступник отошел куда-то на задний план. Волновало аквалангистов другое. Они сумели добраться до парализованного винта, но оказались бессильны устранить причину аварии.

Джим Олстон успокоил огорченных аквалангистов. Он и не рассчитывал, что им удастся снять перлинь. Выяснить в таких условиях положение гребного вала — половина удачи. Джим Олстон присмотрелся к аквалангистам и спросил:

— Можете вы еще раз спуститься под воду?

Ларсен посмотрел на Морозова, и тот ответил за двоих.

— Если полчаса отдохнуть…

— Даю вам на отдых час. — Поднялся Джим Олстон. — Не теряйте ни минуты. Через час вас разбудят.

Петр Андреевич смотрел на Джима Олстона со смешанным чувством изумления и уважения. Превращение безликого старшего помощника в деятельного и волевого капитана происходило с поистине необъяснимой быстротой.

— Думаете, удастся ли нам освободить винт? — перебил его мысль капитан. И тут же ответил на свой вопрос: — Не знаю. Но старая пословица говорит: не подставишь кружку — умрешь от жажды рядом с бочкой пива.

Он снял телефонную трубку и соединился с трюмом.

— Беллерсхайм? Сообщите матросам: крен уменьшился еще на градус. Да. И пришлите ко мне русского боцмана. Он вам нужен? Но здесь без него не обойтись. Сейчас же. Ко мне.

19

Алеша был захвачен тем, что происходило на его глазах. С нарастающим волнением следил он за Олафом Ларсеном и Морозовым, когда они спускались в море, остро переживал неизвестность, пока аквалангисты вели под кормой тяжелую и опасную разведку, и радость при их появлении на палубе. Но стоило им скрыться в надстройке, как на Алешу нахлынула усталость, а за ней и тягостное ощущение одиночества. На огромной пустынной корме остались лишь двое: Алеша со шлангом да в стороне, у подветренного борта, рыжий Майкл, оббивающий обледенелые ступеньки штормтрапа. Даже Тихон-Том побежал в камбуз — горячий кофе с ромом и гренки для аквалангистов были сейчас важнее очистки кормы ото льда.

Тугая горячая струя из шланга врезалась в свисающий с кормы ледяной наплыв все глубже. Упругие клубки пара били в лицо, слепили Алешу. Куртка его покрылась густым мохнатым инеем. Сапоги и брюки на коленях обледенели от брызг. Заиндевела и шапка. Замерзшие жесткие уши ее торчали в стороны.

Алеша с усилием разогнул одеревеневшую спину. Сбросив-рукавицу, не спеша вытер ладонью мокрое лицо… и замер. Слух его уловил приглушенный ветром сдавленный крик. Алеша закрыл вентиль шланга. Прислушался. Крик повторился, по уже значительно слабее.

«Человек за бортом! — обожгло сознание. — Рыжий свалился!»

Алеша бросил шланг, выбежал на открытую корму и остолбенел, не веря своим глазам. В нескольких шагах от него Тони Мерч, захватив сзади согнутой рукой шею Майкла, старался оторвать его от лебедки. Искаженное лицо Майкла, его беспомощно раскрытый рот, напряженные руки, вцепившиеся в лебедку, словно подтолкнули Алешу. Не размышляя, он с разбегу прыгнул на спину Тони Мерча. Ухватив обеими руками подбородок боцмана, резко дернул его голову в сторону.

Тони Мерч выпустил рыжего, волчком повернулся на месте и всей тяжестью своего грузного тела опрокинулся назад, на лебедку.

Острая боль в крестце заставила Алешу разжать руки. И тут же удар кулака свалил его с ног. Алеша растянулся на палубе, Тони Мерч подскочил к нему. С какой-то болезненной четкостью увидел Алеша поднятый над его лицом тяжелый сапог, блеснувшую подковку на каблуке…

Ударить Тони Мерч не успел. Опомнившийся Майкл бросился сзади к нему под колени. Боцман грузно рухнул на спину. Падая, он извернулся и плотно обхватил поясницу Майкла короткими крепкими ногами.

Майкл извивался, бил головой в грудь врага. Жесткие ладони Тони Мерча стиснули его шею. Майкл захрипел. Но тут Алеша справился с первой острой болью. Обхватив боцмана сзади, он крепко сцепил руки на его груди.

Три тела сплелись в клубок. Даже хриплое дыхание и обрывки проклятий, вырывавшиеся из него, казалось, принадлежали одному злому многорукому существу.

С каждым размахом качки комок из трех тел скользил по-покатой палубе, постепенно приближаясь к фальшборту. Море поднималось сбоку, стремительно надвигалось на них, замирало скошенной стеной и снова валилось за борт.

Алеша оглянулся. Надо бы крикнуть, позвать на помощь. Кого? Корма была пустынна. На это-то и рассчитывал Тони Мерч, когда ускользнул из трюма. Терять ему было нечего, а выиграть он мог: избавиться от единственного свидетеля и неугомонного обличителя. А там, в порту, можно будет все списать за счет моря. Буря смыла увальня Майкла-Дурачину. Кто докажет, что это не так?

В точный расчет его опять врезался русский мальчишка. Откуда в его тонких руках такая цепкость?

Жесткая ладонь Тони Мерча разогнула пальцы Алеши, заломила назад. Руки разомкнулись. Еще усилие! Тони Мерч пригнулся…

Неожиданный удар Майкла головой в подбородок заставил Мерча выпустить пальцы Алеши. И снова они сомкнулись на груди боцмана, как спаянные.

Алеша тратил меньше сил на борьбу. На его стороне было серьезное преимущество: время всегда работает против преступника. Понимал это и Тони Мерч. Каждую минуту кто-то мог появиться на корме. Мысль об этом приводила его в бешенство, заставляла напрягать все силы, чтобы разорвать руки мальчишки и в то же время не выпустить бьющегося в железном захвате ног Майкла.

Оборвал ожесточенную схватку властный окрик.

— Встать!

Комок тел развалился. Три лица обернулись на голос. Увидели подбегающего к ним Ивана Акимовича, а за ним Тихона-Тома.

Тони Мерч сообразил, что сейчас самое лучшее для него перевести все в обычную драку. Он вскочил на ноги, бросился с кулаками на Майкла, но ударить не успел. Его схватили, закрутили руки за спину.

— Подай-ка, Леха, линь, — деловито бросил Иван Акимович. — Придется вязать гада.

Пока Иван Акимович и Тихон-Том вязали руки Тони Мерча, на корму вышел Джим Олстон. Окинул взглядом разжалованного боцмана.

— Заприте его в кладовой машинного отделения, — приказал он Тихону-Тому. — Ключ передайте старшему механику. До прибытия в порт его будет кормить Беллерсхайм.

Тони Мерч уставился неподвижными глазами в лицо капитана. В ровном голосе, каким тот распорядился его участью, в невозмутимом лице, на котором не блеснуло ни удивления, ни гнева, было нечто новое, страшное. Взгляд боцмана задержался на прикрепленном к фальшборту штормтрапе с оббитыми ото льда ступеньками. Неужели найдется сумасшедший, полезет в ледяную воду, чтобы изобличить его? Впрочем, разве не сумасшедшие отстояли чужое, обреченное судно от гибели против желания капитана и команды?..

Тони Мерч сразу весь обмяк и, тяжело шаркая сапогами, направился к люку машинного отделения.

20

Казалось, он только закрыл глаза. Почему его будят? Чья-то рука мягко, по настойчиво трясет его плечо. Опять!

— Подъем, подъем!

Рука становится все настойчивее, теребит шевелюру.

— Да очнись ты!.. Открой глаза. Ну!

Морозов с усилием приподнял тяжелые, словно чужие веки. Увидел над собой лицо Петра Андреевича.

— Переломи себя, — стараясь держаться строже, сказал Петр Андреевич. — Вам дали поспать не час, как вы просили, а больше двух. А ну, кто поднимется первым: советский моряк или ирландский?

Петр Андреевич отвернулся, желая скрыть улыбку. Очень уж наивно прозвучали его слова. Будто к ребенку обращается! А давно ли этот разрумянившийся со сна паренек был мальчонкой? Еще и сейчас в его сонном лице с обиженно оттопыренной нижней губой есть что-то ребячье.

Неожиданно Морозов закрыл глаза и плавным движением юркнул с головой под одеяло. Та же сильная рука стащила с него одеяло.

Наконец-то до сознания дошло, надо вставать. Морозов сел в постели, опустил ноги с койки. Внезапный сильный толчок откинул его назад. Он ударился затылком об стену и пробудился окончательно.

Из соседней койки неловко вывалился Олаф Ларсен. Осмотрел мутным взглядом каюту, Петра Андреевича, разложенное на креслах облачение аквалангистов. Взгляд его задержался на Тихоне-Томе, придерживавшем на столе термос и поднос с бутербродами, и сразу стал осмысленным.

Горячий шоколад и гренки развеяли сон окончательно.

Аквалангисты надели вязаные шерстяные брюки, толстые фуфайки, гидрокомбинезоны, ласты.

— Пошли, хлопцы! — поднялся Петр Андреевич. — Время.

Джим Олстон ждал их на корме. Возле него на палубе стоял переносный телефон. В стороне Иван Акимович с матросами брали на стопор приспущенный за борт кормовой якорь…

Аквалангисты не успели осмотреться.

— Прошу внимания! — обратился к ним Джим Олстон.

Коротко и четко объяснил он свой дерзкий замысел. Аквалангисты должны были под водой срастить свисающий с гребного вала свободный конец перлиня с цепью приспущенного с кормы якоря. Затем механик даст самый малый ход… Вернее, даже не ход. Слегка подрабатывая машиной, он станет как можно медленнее проворачивать винт парохода в обратную сторону. Тяжесть спущенного со стопора якоря потянет канат вниз, освобождая гребной вал и винт.

— Кончите сращивать перлинь с якорной цепью, немедленно сигнальте частым подергиванием страховочного линя, — закончил Джим Олстон. — Если сможете — проследите, пока гребной вал не очистится от каната.

Слушая капитана, Морозов не мог справиться с растущим волнением. Неужели удастся освободить пароход, вернуть его к жизни?..

Оборвала его мысли команда Джима Олстона.

— Пошел за борт!

Морозов спустился по штормтрапу. В воде он освободился от висящего на плече обрывка цепи. Когда он подплыл к Олафу Ларсену, тот успел подвесить лампу к рулю и направить светящийся конус на винт и гребной вал.

Вдвоем они поймали конец перлиня и потянули его к якорной цепи. Канат дрожал и вырывался из рук, как живое существо — то боязливое, то непокорное. Чем дальше оттягивали его от гребного вала, тем сильнее он сопротивлялся, тянул в сторону днища…

Немного оставалось до туго натянутой цепи, когда канат вырвался и исчез за впитом настолько стремительно, словно заранее выбрал себе укромное местечко под черным днищем.

Аквалангисты вернулись к рулю. Придерживаясь за него, выровняли дыхание.

Олаф Ларсен сильно оттолкнулся от руля и, часто работая ластами, ушел в глубину. Вынырнул он с концом перлиня. Положив его на гребной вал, он знаками показал напарнику: «Ложись на него. Держи».

Морозов навалился грудью на конец каната. Олаф Ларсен достал из черной сумки моток прочного линя. Связав конец его с канатом, норвежец сверкнул зеленоватым серебром под лучом лампы и растаял вдали.

Ларсен вернулся не скоро. Ухватившись за гребной вал, он показал Морозову зажатый в руке конец линя, уходившего в сторону приспущенного с кормы якоря.

«Обвел линь вокруг якорной цепи, — понял Морозов. — Толково! Теперь-то подтянем канат».

Олаф Ларсен безмолвно позвал его за собой. Они подплыли к слегка покачивающейся цепи. Выбирая тугой, трепещущий в ладонях линь, подтянули конец упирающегося каната и общими усилиями обернули его в два витка вокруг якорной цепи. Перлинь был укрощен. Больше он не вырывался из рук и лишь упруго выгибался в сторону движения воды.

Окруженные зыбким зеленоватым полумраком аквалангисты разводили растрепанный конец перлиня на пряди и старательно сращивали их с цепью. Однообразная утомительная работа притупила ощущение времени. От долгого пребывания в воде пальцы одеревенели и все хуже справлялись с мягкими пеньковыми прядями…

…Морозов обшарил обеими руками канат и не нашел свободной пряди. Он глубоко и облегченно вздохнул, выпустив облачко шипящих воздушных пузырьков. Наконец-то! Канат надежно сращен с цепью.

Самое трудное осталось позади. А волнение нарастало все больше. Морозов забылся от радости настолько, что хотел сказать товарищу привычное «давай», но лишь булькнул губами.

Олаф Ларсен сам с трудом сдерживал охватившее его радостное нетерпение. Частое подергивание линя передало наверх: «Все готово!»

С кормы ответили: «Внимание! Сейчас пойдет якорь!»

Придерживаясь за балер руля, Морозов и Ларсен не отрывали взглядов от тускло отсвечивающих под лампой лопастей винта.

Наверху загрохотало, гулко, до боли в ушах — пошел якорь.

Канат скользнул вниз и легко сорвал половину витка, с которой так и не справились оба аквалангиста. Тугой, как шест, он замер, уходя в плотную темень.

Наконец-то! Медленно двинулись лопасти винта. Отливая матово-серебристыми бликами в падающем сверху свете лампы, они сделали полный круг, сняли первый виток с гребного вала. Еще виток…

Волнение Морозова все нарастало. Чем ближе к гребному валу, тем сильнее спрессован на нем перлинь, натянутый могучей тягой винта.

Вдруг Морозов радостно булькнул ртом и чуть не хлебнул воды. Ведь если сила, спрессовавшая канат, возрастет по мере приближения к гребному валу, то и тяжесть, нависшая на перлине, непрерывно увеличивается. Метр якорной цепи на судне такого размера, как «Гертруда», весит килограммов шестьдесят. Если вытравят двести метров цепи, то мертвый груз, повисший на канате, увеличится на двенадцать тонн. Такая нагрузка плюс якорь сорвут что угодно. Лишь бы канат выдержал.

И словно подтверждая мнение Морозова, винт несколько ускорил шаг. Из-под каната выглянул лоснящийся черный металл. Еще виток и еще… Конец перлиня оторвался от гребного вала и стремительно исчез в темной глуби. Лишь на одной из лопастей винта лениво кружил обрывок сетки…

Радостные, возбужденные победой аквалангисты срезали ножом сетку с лопасти винта, сняли с руля лампу, сумку с инструментами и поплыли к штормтрапу.

Морозов первым ухватился за скользкую ступеньку. Но стоило ему выбраться из воды по пояс, как он почувствовал страшную слабость. С трудом поднялся он на несколько ступенек и бессильно повис на полусогнутых руках, чувствуя, что онемевшие пальцы готовы разжаться, выпустить штормтрап. Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, Морозов слышал внизу частое, неправдоподобно громкое дыхание Олафа Ларсена. Товарищу пришлось не легче.

Олаф Ларсен был старше Морозова и понимал, что ложное самолюбие удесятеряет опасность. С трудом придерживаясь одной рукой за штормтрап, он другой нащупал страховочный линь и несколько раз сильно дернул его. Наверху поняли сигнал. Линь натянулся. Тело сразу стало легче.

Хватаясь непослушными пальцами за ступеньку, Морозов подтягивался к ней, напрягая все тело. А оно становилось все грузнее, порой почти повисало на придерживающем его лине…

Чьи-то крепкие руки подхватили Морозова, перевалили через фальшборт, поставили на непослушные, трясущиеся ноги. Как во сне слышал он радостные голоса, отрывистые приказания Джима Олстона.

Морозов стоял, поддерживаемый Петром Андреевичем и Алешей, и искал взглядом Олафа Ларсена. Не сразу узнал он в обмякшей мешковатой фигуре, повисшей на руках товарищей, статного норвежца. «Неужели и я такой же?» — невольно подумал Морозов.

Олаф Ларсен тоже искал его. С трудом переставляя ноги, подошел он к напарнику и остановился рядом с ним.

В общей радостной сумятице один лишь Джим Олстон стоял с самым невозмутимым видом. Он понимал, что испытывают сейчас аквалангисты, и не хотел портить минуту, которая останется у молодых людей в памяти на всю жизнь. Вот почему капитан всем своим официальным видом показывал: я жду вас.

Чьи-то дружеские руки сняли с Морозова и Ларсена маски, кислородные приборы, ненужные больше мокрые тяжелые шапки.

Олаф Ларсен с усилием выпрямился и хриплым голосом доложил.

— Гребной вал чист.

— Можете отдыхать. — Джим Олстон вскинул два пальца к шапке. — Я освобождаю вас на сутки от вахты.

…Морозов не помнил, как он оказался в каюте, кто и когда стянул с него гидрокомбинезон, фуфайку и вязаные толстые штаны. Не помнил он, как уложили его на койку.

Грубые руки усердно терли спину. Казалось, еще немного — и они сорвут с нее кожу. Но Морозов не чувствовал ничего, кроме навалившейся на спину и мешающей дышать тяжести.

Петр Андреевич остановился. Его тут же сменил Иван Акимович. Боцман деловито подсучил рукава, поплевал на ладони, словно собирался колоть дрова, и принялся растирать Морозова.

Под его жесткими руками спина порозовела, потом покраснела.

С соседней койки Ларсен запросил пощады у растиравшего его Тихона-Тома. Он сел. Выпил полстакана рому.

А Иван Акимович все тер спину Морозова. Наконец он остановился и с недоумением посмотрел на Петра Андреевича.

— Что с ним?

Петр Андреевич подошел к койке, нагнулся, внимательно всмотрелся в уткнувшегося лицом в подушку Морозова и спокойно улыбнулся.

— Хватит, боцман. Накрой-ка парня одеялом.

Морозов спал.

21

Пароход оживился. Первым добрым вестником возвращения его к жизни был горячий обед. Оберегая измученных матросов от ненужной траты сил, Петр Андреевич распорядился снести обед в трюм.

Появление кока с буфетчицей, нагруженных термосами и посудой, вызвало в трюме бурное оживление. Несколько голосов настойчиво требовали.

— Качать кока! Качать!..

Если б не страшная усталость матросов, пришлось бы грузному коку полетать в их крепких руках. Впрочем, он укрощал шумливых быстро: тарелку с горячим гуляшом в руки, и голодный матрос умолкал.

После обеда усталость экипажа сказалась с еще большей силой.

Матросы не могли подняться на ноги. Джим Олстон предусмотрительно дал им два часа на отдых. Матросы повалились на ящики и заснули там, где их застало приказание капитана. Еще бы! Отдых был вторым добрым вестником.

За кормой парохода вскипали первые буруны, оставляя на волнах клочья пены. Петр Андреевич следил за ними с крыла ходовой рубки со смешанным чувством радости и гордости. Управление «Гертрудой» оказалось в крепких руках Джима Олстона. Настроение экипажа поднималось на глазах. Пароход слушался руля. Ритм аварийных работ держался четкий. Пора переправляться на «Тамань». Но как заговорить об этом? Не собьет ли эта весть настроение экипажа? До чего правильно сказал Степан Дмитриевич! Трудно добраться в бурю до аварийного судна. Но уйти с него!..



Внимание Петра Андреевича привлекли два матроса на полубаке. Он вернулся в рубку, достал из ящика бинокль и подошел к окну. Нос парохода то высоко взлетал, прикрывая узкую полоску луны, то глубоко опускался, и тогда луна стремительно выскакивала над полубаком, а за ней поднималось и кипящее море. В зыбком свете северного сияния четко выделялись фигуры матросов, готовившихся отдать буксирный конец «Тамани».

В рубку вошел рулевой. С разрешения вахтенного штурмана занял место у штурвала. Еще добрая примета возвращения парохода к жизни.

Штурман показал Петру Андреевичу на рулевого и, довольный, сказал что-то. Петр Андреевич понял его, хотя не знал английского языка.

— Теперь дело пойдет! — кивнул он.

Ободренный поддержкой русского, штурман принялся горячо растолковывать ему что-то, временами останавливаясь и ожидая согласия.

Странный разговор вели они. Каждый говорил на своем языке, не знакомом другому. И тем не менее собеседники понимали друг друга.

«Гертруда» дрейфовала самостоятельно. Все настойчивее беспокоила Петра Андреевича мысль: «Пора возвращаться. Пора!» Но тут же он живо представил себе, как море захлестывает прыгающую на волнах шлюпку. Нет. Спешить не следует. Люди измотались. Пускай отдохнут.

В рубку вошли Джим Олстон с Морозовым.

Петр Андреевич искренне обрадовался, увидев Морозова.

— Отдохнул? — встретил он штурмана.

— Порядок! — Морозов солидно наклонил лобастое лицо. — Могу хоть сейчас нырять под винт.

— Уже не нырнешь. — Петр Андреевич с нескрываемым удовольствием показал в сторону штурвала. — Видишь?

Морозов внимательно осмотрел рулевого и довольно протянул.

— Да-а!

Ему хотелось спросить, как можно было хоронить заживо такой пароход, с надежной машиной, ради какой-то страховой премии? Но он вспомнил, что находится на чужой палубе, за границей. Придется придержать свое возмущение до возвращения на «Тамань». Вместе с мыслью о траулере ему живо представилось, как ждут их рыбаки, какие ведут разговоры в салоне. Захотелось поскорее увидеть свою каюту, товарищей, сменить жесткую штормовую одежду на привычный китель…

Джим Олстон перевел рукоять машинного телеграфа на «Самый малый». Звонок послушно отрепетовал команду. Оставалось проверить, как «Гертруда» слушается руля.

Матрос у штурвала с напряженно-внимательным лицом перекатал руль вправо, потом влево. Делалось это сперва медленно, плавно, затем все быстрее, резче. Судно послушно выполняло команды. После получаса маневров Джим Олстон поставил «Гертруду» носом на волну и бросил рулевому:

— Так держать!

Он подошел к молчаливо наблюдавшему за ним Петру Андреевичу и протянул руку.

— Что ж!.. Мне остается поблагодарить вас и ваших людей за самоотверженную и умелую помощь.

— А мне… — Петр Андреевич ответил на рукопожатие и выпрямился. Но стоило ему взглянуть в открытое радушное лицо Джима Олстона, и он увидел, насколько неуместен сейчас официальный тон.

— Я рад, что познакомился с опытным изобретательным моряком, с отличным экипажем. Остается, с вашего разрешения…

— Не спешите, — остановил его Джим Олстон. — Вам предстоит нелегкая переправа. Дайте вашим людям отдохнуть. — Он перехватил устремленный на него пристальный взгляд собеседника и улыбнулся. — У вас такой вид, будто вы хотите что-то сказать и не решаетесь.

— Пожалуй, — согласился Петр Андреевич. — Не решаюсь.

— А вы смелее, — дружелюбно поощрил его Джим Олстон.

— Как можно ошибиться в человеке, — осторожно начал Петр Андреевич.

— Вы имеете в виду капитана? — В голосе Джима Олстона прозвучало недовольство.

— Нет. Я говорю о вас. Меня удивила ваша нерешительность, безучастность ко всему, что происходило с пароходом…

— Безучастность? — повторил Джим Олстон. — Это не совсем точно. Безучастность, равнодушие… не в моем характере. Волею обстоятельств я вынужден был держаться безучастно, пассивно. Вы удивлены? Понимаю вас. Но, думаю, что и вы меня поймете.

Он прошелся по рубке, затем отвел своих слушателей в сторону от рулевого и вахтенного штурмана и заговорил — тихо, медленно, будто отбирая из множества нахлынувших мыслей самое важное.

— Полгода назад меня уволили с работы. Ни одна компания не брала меня. За что? Будучи капитаном, я допустил у себя на судне забастовку. Не удивляйтесь. Мы многого не понимаем у вас. Но и вы неважно разбираетесь в том, что делается у нас. Напоминаю вам, что капитан на судне — полномочный представитель компании. Он обязан соблюдать ее интересы, как свои собственные, а иногда даже в ущерб своим личным. Меня взяли на «Гертруду», полагая, что я достаточно потрепан и укрощен. Да, так оно и было. Я пришел сюда с единственным желанием: ни во что не вмешиваться и ничем не интересоваться, кроме своих прямых служебных обязанностей. А получилось… — Он вздохнул и произнес другим тоном: — Интересно, какой аттестат даст мне «Меркурий»?

— А вы переходите к нам, в Советский Союз, — с юношеской непосредственностью предложил Морозов. — Сколько у нас работает…

Он перехватил вопросительный взгляд Петра Андреевича и осекся.

— В Советский Союз! — на суховатом лице Джима Олстона появилась мягкая отеческая улыбка. — Как бы вам объяснить мое положение?.. Представьте себе, что загорелся дом, где вы родились, выросли, живете с семьей много лет. Что вы станете делать?

— Стану… тушить пожар, — ответил Морозов, уже понимая, куда клонит собеседник.

— Тушить пожар, — повторил Джим Олстон. — А вы предлагаете мне, когда в моем родном доме горит, бросить все — родных, друзей — и укрыться под прочной крышей Советского Союза. Нет. Я буду тушить пожар в своем доме. Как? Не знаю. Но буду тушить. Возможно, я останусь без работы. Возможно, из старшего помощника превращусь во второго, а то и в третьего. Все возможно. Зато я отправлю фотокопии посмертного письма Ричарда О’Доновена в газеты. Пускай читатели заглянут в грязную кухню боссов.

— Но кто же его напечатает? — воскликнул Морозов. — Газеты принадлежат тоже боссам.

— Боссы есть разные, — возразил Джим Олстон. — Они грызутся между собой. И как еще грызутся. Судовладельцы на стену полезут, если такое письмо появится в газете. Зато страховые боссы… ухватятся за него. А они… зубасты. Очень зубасты!

Джим Олстон замолк — на него выжидательно смотрел вахтенный штурман. Капитан подошел к нему, и они склонились над картой.

— Сложный у них переплет, парень, — сказал Петр Андреевич Морозову. — Сразу не разберешься. Отложим-ка мы это дело до возвращения на «Тамань». А пока пройдем в радиорубку.

Петр Андреевич доложил по рации Степану Дмитриевичу о состоянии парохода и принятом решении оставить «Гертруду», получил в ответ «добро» и облегченно вздохнул. Но странно… Сейчас, когда он мог в любую минуту расстаться с чужой палубой, у него вдруг появилось тягостное ощущение, будто он забыл нечто очень важное, без чего нельзя сесть в шлюпку, вернуться на траулер. Петр Андреевич напрягал память, перебирая все, что делалось на пароходе. В трюме работы идут слаженно, четко. Руля пароход слушается отлично. В машинном отделении делать нечего. Еще покойный Ричард О’Доновен сказал, что машина — единственное, что действует на «Гертруде» безотказно. Даже негодяй боцман посажен. Но что же тогда забыто?

Петр Андреевич взглянул на часы. Можно поднимать Алешу и Ивана Акимовича. Отдохнули. Мысль о близящемся возвращении на траулер напомнила о забытом. Надо проститься с экипажем «Гертруды», с теми, кто пошел за таманцами в трюм, вместе с ними делили тревоги, опасность и первые жгучие радости удачи. В голове уже зарождалось простое и сердечное обращение к матросам. Надо начать с морского братства и перейти к рабочей дружбе, что преодолевает границы, различие в языках, нравах… Мысль подстраивалась к мысли легко…

Петр Андреевич заторопился, пожал на прощание руку радиооператору и обернулся к Морозову.

— Пойдем. Надо проститься с народом.

* * *

В слабо освещенном трюме матросы не сразу заметили таманцев. Лишь Беллерсхайм издали приветливо помахал рукой и знаками пригласил: присоединяйтесь, помогайте. Но стоило Морозову объявить, что сейчас они возвращаются на траулер, как работы приостановили. Матросы устремились со всех сторон к таманцам. Петра Андреевича и Морозова затискали в объятиях, крепко, до хруста в суставах, жали им руки, хлопали по плечам. В сплошном гомоне невозможно было понять ни слова. Впрочем, сияющие глаза, такие выразительные на грязных, давно небритых лицах, говорили больше, чем могли выразить любые слова. Особенно приятно было это Петру Андреевичу. Лучше объясняться самому знаками, чем выслушивать переводчика.

Петр Андреевич и Морозов с трудом вырвались из крепких матросских рук. Напутствуемые добрыми пожеланиями, скрылись они в шахте, ведущей к лазовому люку. Уже поднимаясь по отвесному трапу, Петр Андреевич вспомнил: речи о морском братстве и рабочей дружбе он так и не произнес. А зачем она? Такие чувства, как дружба, признательность, понятны без слов. Незатихающий внизу гул голосов подтвердил эту мысль, породил в груди хорошее теплое чувство к оставленным в трюме людям.

Но особенно тронуло таманцев прощание с ранеными и обмороженными в матросском салоне. Перевязанные, накормленные и даже умытые, они тянулись к отъезжающим. Каждому хотелось сказать на прощание нечто значительное, запоминающееся надолго, на всю жизнь. Некоторые просили на память сувениры. Были и такие, что сами дарили. В кармане Петра Андреевича, несмотря на его сопротивление, лежал складной матросский нож и какие-то безделушки. Морозова уговорили взять на память акваланг и гидрокомбинезон, в которых он спускался на гребной вал «Гертруды».

На счастье, в кармане у Морозова оказались мелкие монеты. На всех монет не хватило. Петр Андреевич пожертвовал своим шарфом — разорвал его на сувениры.

Прощание затянулось, а Митчелл все еще не выпускал руку Домнушки, гладил ее своей большой шершавой ладонью, не отрывая взгляда от лица спасительницы, словно хотел запомнить каждую черточку женщины, имени которой даже не знал, а называл ее просто «русская».

Трудно было прервать их, но все же пришлось Петру Андреевичу напомнить о близящемся расставании.

— Все! — произнес он мягко, будто извиняясь за вмешательство перед Митчеллом. И обратился к Морозову. — Поднимай наших орлов.

22

Вот все и кончилось.

Провожали таманцев немногие, но уважаемые люди экипажа. Посадкой в шлюпку распоряжался сам Джим Олстон. Вышли на палубу старший механик и Жозеф Бланшар. Освобожденный от вахты Олаф Ларсен и махина Беллерсхайм придерживали отпорными крюками шлюпку, из которой чьи-то заботливые руки уже вычерпали воду.

Короткая четкая команда капитана. Таманцы спустились в шлюпку. Несколько сильных взмахов веслами, и попутная волна подхватила ее, понесла к «Тамани».

Иван Акимович навалился на руль и не сразу заметил, что остальные прислушивались к голосам с «Гертруды». Даже сидящие на веслах Алеша и Морозов, не переставая грести, повернули головы, ловили теряющиеся в шуме моря голоса.

Прислушался и боцман. Сквозь посвист ветра и рокот волн прорывались обрывки хорошо знакомой мелодии. «Катюша»! На палубе пели «Катюшу», напоминая о том, как в зловеще гудящем трюме нехитрая песенка растопила ледяную стену, разделявшую моряков «Гертруды» и «Тамани», сблизила их, помогла понять друг друга.

Первым опомнился Иван Акимович.

— Веселее! — закричал он. — Веселее давай! Не пахать веслами моря. Картошка тут не вырастет!

Навалились на весла гребцы. Боцман напрягся от шеи до ступней, удерживая шлюпку в нужном направлении. Петр Андреевич и Домнушка выплескивали черпаками воду за борт. И всем им в грохоте волн, и в шуме ветра, и в гортанных выкриках чаек — первых вестниц перелома погоды, слышалась издавна знакомая песенка о Катюше.

А «Гертруда» почти не отдалялась от шлюпки. Джим Олстон осторожно маневрировал. Меняя передний ход на задний, «Гертруда» медленно продвигалась к «Тамани», прижимаясь к рыскающей шлюпке и прикрывая ее от волн своим высоким корпусом. И так пароход сопровождал своих спасителей, пока волна не пронесла шлюпку под носом траулера. Теперь уже «Тамань» дала полный ход вперед и прикрыла шлюпку и от волн, и от дружеских взглядов, взволнованно следивших с парохода за каждым ее движением.

«Гертруда» протяжно загудела, прощаясь с горсткой отважных людей, замигала прожектором. Никто в шлюпке не смог прочитать ни сигналов парохода, ни короткого ответа с ходового мостика траулера. Не до того было. Низкий потертый тралом борт «Тамани» резко надвинулся на шлюпку. Сквозь ветер прорвался знакомый голос Степана Дмитриевича.

— На шлюпке! Одержива-ай!

— Давай, давай! — заревел Иван Акимович, покрывая гул моря.

С ростр полетел бросательный конец.

Загрузка...