На прозрачной планете

«…настойчиво просим вас выйти из домов под открытое небо — на поля, площади, скверы, пашни, подальше от всяких стен. Выводите из домов детей, больных, стариков. Предупредите всех соседей. Постарайтесь припомнить, кто может не услышать радио…»

У дверей уже бурлил людской водоворот. Избиратели ломились к выходу, толкая друг друга. Мэтью подхватил общий поток. Переворачиваясь вокруг оси, то пятясь, то боком он пробился к дверям. Кое–как он разыскал телефон. Не сразу удалось дозвониться на радиостанцию: наверное, туда обращались тысячи людей с недоуменными вопросами. Но Йилда там не было. Он приезжал днем, записал выступление на магнитную проволоку. Сейчас радиостанция прокручивала запись:

«Леди и джентльмены! Все вы знаете, что нашему любимому штату угрожает землетрясение. Знаете вы и о героических усилиях… Мы не имеем возможности откладывать. Сегодня в девятнадцать часов ноль–ноль минут…»

Что же происходит? Видимо, нечто неожиданное и грозное, если нерешительный Йилд взял на себя ответственность, даже не предупредив Мэтью. Правда, Мэтью был в дороге, сразу не разыщешь. Но почему нельзя было отложить взрыв на несколько часов? Если положение критическое, все равно бомбами не поможешь. Ведь по проекту взрывать надо было за месяц до землетрясения.

«…выводите из домов детей, больных, стариков! Предупредите всех соседей. Постарайтесь припомнить, кто может не услышать радио…»

Мэтью позвонил еще в Сакраменто — в штаб борьбы с землетрясением, Йилда там не было, телефонистка сказала, что он поехал к семье. («Этакий эгоист, в такую минуту только о своих заботится», — подумал Мэтью.) «А кто в штабе? Тичер? Позовите Тичера». Но телефонистка отказала. Тичер очень занят, он велел не тревожить его. Ни для кого! О мистере Мэтью не говорил. Лучше вы приезжайте сами, мистер Мэтью…

Мэтью кинулся к своей старенькой машине. И зачем он держится за эту реликвию, ни виду, ни скорости. Надо было соглашаться на вертолет, предлагали же…

Ехать по улице было почти невозможно. Из домов выносили столы, шкафы, кровати, узлы, детские коляски. Машину, лавирующую среди мебели, провожали угрозами и проклятьями. Только выбравшись за город, Мэтью мог включить четвертую скорость. Но тут же, взглянув на часы, сообразил, что в штаб, пожалуй, он опоздает. А даже если и не опоздает, то примчится в последнюю минуту, не успеет разобраться в обстановке, не успеет понять, надо ли вмешиваться, откладывать взрыв или, наоборот, не оттягивать, экономить секунды.

Не стоит ли заехать к Йилду? Если Гемфри еще дома, он даст вразумительные объяснения. Тут же можно посоветоваться, вмешаться при надобности.

Сизая асфальтовая лента пересекала сады. Яблони и абрикосы стояли правильными рядами, словно школьники на гимнастике. У всех стволы были обмазаны белой пастой, обведены кругом взрыхленной земли. Там и сям вздымались игривые оросительные фонтанчики. Солнце заходило за Береговой хребет, добавляло красный оттенок траве, деревьям, листве. Радугой вспыхивали фонтанчики, в асфальте отражались карминовые облака. Природа утихомирилась к вечеру, как ребенок, уставший от беготни, все казалось таким нежным, спокойным, добрым… Так не верилось, что жестокие силы угрожают этой идиллической долине.

«…Сегодня в девятнадцать часов ноль–ноль минут Комитет по борьбе…»

Мэтью подъехал к голубому домику в двенадцать минут седьмого. Ворота были притворены, но не заперты. Бросились в глаза приметы спешного бегства: игрушка и детские платьица на траве, следы колес на клумбе. Апельсиновое дерево было сломано, очевидно задето фургоном, раздавленные плоды смешались с грязью. Ясно было, что Йилды уехали. Мэтью подергал дверь, постучал для очистки совести, никто не отозвался.

Все–таки Мэтью не понимал Йилда. Для чего тот помчался домой? Жена и трое детей? Но капитану, отвечающему за пять миллионов жизней, нельзя думать только о своей семье в час катастрофы. Жену мог предупредить по телефону, она вывела бы детей в поле, как все другие матери Калифорнии, переждала бы подземные толчки и вернулась бы. А вещи вывозить к чему? Ведь землетрясение–то отменялось. Неужели Йилд не верил в успех? Отдал приказ для проформы и побежал спасать родных?

Что же случилось в последний день?

Так или иначе, Мэтью ничего не выяснил, Йилда нет, искать его в поле бессмысленно. До штаба уже не доехать. Поздно. Надо добиваться по телефону. Где тут телефон поблизости?

Мэтью сел в машину, взялся за ручной тормоз… и вдруг вспомнил: у него есть ключ от голубого домика. Он висит на связке и сохранился еще от тех времен, когда они с Грибовым ночевали тут, пять раз в неделю. Кстати, у Йилда есть телевизор–селектор, прямая связь со штабом.

Распахнутые шкафы, пустые вешалки, скомканные бумажки, грязные следы на линолеуме… Мэтью передернуло. Голубой домик был непохож сам на себя, как труп непохож на живого человека.

В передней полутьма. Мэтью схватил трубку селектора. Мертвое молчание, даже не гудит. Тока нет, что ли? Дотянулся до выключателя. И лампочки не горят. А где тут пробки? Насколько он помнит, у Йилдов пробки автоматические, починить их ничего не стоит, нажал кнопку — и свет зажигается.

Нащупал кнопку, надавил. Темно по–прежнему. Чиркнул зажигалкой. Что такое — провода оборваны? Зачем понадобилось Йилду, уезжая, еще и провода рвать? А ну–ка, скрутим. На живую нитку, без изоляции. Вот и свет! Лампочки набирают накал…

«…нашему любимому штату угрожает землетрясение…»

Йилд? Он дома?

Не успев сообразить, что он слышит голос Йилда по радио, Мэтью толкнул дверь кабинета.

Что это?

На полу, скорчившись, лежал человек. Липкая черная лужа растеклась по пластмассовому узорному полу, в правой руке поблескивал пистолет…

— Гемфри, дорогой! Зачем? Какая глупость!

Обрывки мыслей метались в потрясенном мозгу: «Был человек, и нет! Вчера еще видел его, разговаривал с ним. Человека нет, а голос живет, гремит над мертвым телом: «Выводите из домов детей, больных, стариков…» А где же Бетти, знает ли она? Трое детей, такой удар для бедняжки! Как это он не пожалел, жену? И почему, с какой стати? Ошибся в расчетах, боялся суда? Значит, катастрофа неизбежна, нельзя ее предотвратить?

На столе белела записка, придавленная пресс–папье. Заметив ее, Мэтью потянулся, решился переступить через тело, схватил бумагу дрожащими руками:

«Дорогие друзья, сограждане, соседи! Я ухожу из жизни потому, что мне горько и стыдно, невозможно смотреть вам в глаза. Поверив в проект Александра Грибова, не разобравшись в его расчетах, я стал соучастником великого преступления, виновником ваших бедствий. Калифорния, прости меня! Бетти, прощай! Молись за мою грешную душу. Воспитай детей христианами. Когда они вырастут, расскажи им правду о несчастном отце, пусть они не проклинают глупца, который вызвал катастрофу по доверчивости».

Мэтью трижды прочел это странное письмо, никак не мог уловить его смысла, Йилд считал себя виновником катастрофы. Какой? Ведь катастрофы–то не было!

И вдруг Мэтью понял все.

Это было не самоубийство, а инсценировка самоубийства. Кому–то нужно было землетрясение, кто–то хотел извлечь выгоду из катастрофы. И Йилда купили или запугали, уговорили взять на себя вину, ему продиктовали эту записку, обещая покой, безопасность, даже богатство в далеких странах. Обещали и обманули, предпочли убить и сделали это за час или два до катастрофы. Все было принято в расчет: кругом паника, дома опустели, быть под крышей небезопасно. Никому и в голову не придет ломиться в запертый дом. Даже такую деталь учли убийцы: после землетрясений бывают пожары от замыкания проводов. И чтобы предсмертная записка не сгорела с голубым домиком вместе, убийцы, уходя, оборвали провода. Одного они не могли знать: что Мэтью едет сюда и у него в машине ключ от дома Йилдов.

Королевский гамбит был излюбленным началом короля Уранового — Джона Джеллапа.

Гамбит, как известно, заключается в жертве пешки на f4. Пешка отдается для того, чтобы, опередив противника в развитии, создать стремительную атаку.

ГЛАВА 11

ДО КАТАСТРОФЫ СЧИТАННЫЕ МИНУТЫ!

«…Мы не имеем возможности откладывать. Сегодня в девятнадцать часов ноль–ноль минут Комитет по борьбе с землетрясением проведет решающий взрыв… настойчиво просим вас выйти из домов под открытое небо — на поля, скверы, пашни, подальше от всяких стен. Выводите из домов детей, больных, стариков. Предупредите всех соседей. Постарайтесь припомнить, кто может не услышать радио…»

Из радиопередачи 29 октября 19…года

Что делать?

Йилд убит, кто–то готовит катастрофу. Час назначен. Мчаться в Сакраменто? Поздно. Искать телефоны в соседних домах, в соседнем городке? Звонить в штаб по телефону? Но, возможно, именно там сидят преступники, тот же Тичер, бестолковый или притворяющийся бестолковым. Может, он и есть главная пружина? И он нарочно приказал не звать себя к телефону, чтобы Мэтью не мог отменить его преступных распоряжений.

В полицию? Но, конечно, шериф в поле, пережидает землетрясение, у телефона в лучшем случае сидит дежурный, не имеющий права решать, не имеющий права отлучаться.

Телеграфировать губернатору? Самому президенту?

Поздно! Поздно!

Тридцать восемь минут осталось.

Мэтью заставил себя задуматься:

«Что собственно может сделать Тичер вредного? Взорвет снаряды раньше времени? Никакой катастрофы не будет от этого. Взорвет не все снаряды? И так катастрофы не получится. Взорвет больше, чем надо? Не могли ему дать без счета лишние бомбы. Не взорвет вообще? Но в записке Йилда написано точно «вызвал катастрофу». Как можно вызвать катастрофу? Ага, понятно! Тичер взорвет сначала скважины второй очереди, он уничтожит те гранитные массивы (шипы, зубья, — говорил Грибов), на которых держится сейчас Калифорнийская плита. Тичер изменит последовательность взрывов и, вместо того чтобы оттянуть землетрясение, ускорив его. Вот где ключ к катастрофе — на западных скважинах Солано, Солано–бис, Трэйси, Мерсед.

Но Солано–бис в шести милях отсюда. Туда можно успеть.

Оставалось тридцать пять минут.

Мэтью ринулся в машину, дверцу захлопнул уже на ходу. Выскочил на дорогу; разворачиваясь, чуть не угодил в канаву. Скорее, скорее! Асфальтовая лента, шипя, ложилась под колеса. Солнце уже зашло, на небе багровели облака, асфальт отсвечивал красным, малиновыми зеркалами блестели пруды, листва была ржавой, трава ржавой, а тени бордовыми. Но ландшафт уже не казался Мэтью живописным, лиричным и мирным. Все красное, как будто кровью залитое. Кровью Йилда… и многих еще, тех, кто погибнет через… тридцать три минуты… тридцать две минуты!

Маленький городок на пути. На улице табором расположились семьи. Комоды, чемоданы… детишки снуют на асфальте.

— Куда несешься, проклятый! С ума сошел? Здесь дети!

— Уберите вашу мелюзгу. Я Мэтью, Мэт. Я Мэт, слышите? Я спасать вас спешу!

Двадцать девять минут! Целых три минуты потеряно в этом столпотворении.

Наконец селения позади. Дамба через болотистую низину, прямая, как стрела. Здесь можно не снимать ноги с газа. Машина рвется вперед, даже спрыгивает с неровностей. Впереди малиновый шелк — гладь залива, эстакада, вышка, баки.

Без двадцати пяти минут семь.

Успел!

И вдруг: «Стой, кто идет?»

У самого въезда на эстакаду — ворота. Когда они тут появились? И солдат, сдернув автомат, кричит неистовым голосом:

— Стой! Назад! Нельзя!

— Эй, слушай, я Мэт, я Мэтью, я главный инженер.

— Не знаю никаких Мэтов. Отойди, стрелять буду!

— Позови мне Джека Торроу! Позови офицера, дурак!

— Не знаю никаких Джеков. Не велено звать никого до семи часов. Отойди, стрелять буду!

Вот положение! Стоит такой служака, не хочет слушать, не хочет ничего понимать… Мэтью старается взять себя в руки:

— Слушай, парень, ты пойми: я главный инженер. Я приехал, чтобы предупредить землетрясение. Есть преступники, которые хотят катастрофы. Нельзя ждать до семи, в семь будет уже поздно.

— Отойди, стрелять буду!

Двадцать две минуты осталось. Куда мчаться? Где разыскивать телефон, как связаться с Джеком Торроу?

— Парень, ну пойми ты своей головой, я людей спасти должен. Ты из–за своего упрямства погубишь тысячи. На твоей совести будет.

— Стой, не подходи!

Мэтью пробует кричать, но вышка на островке, длина эстакады метров триста. Если даже крики и доносятся туда, никто не обращает внимания. Мэтью садится в машину, опять выходит, придумывает какие–то убедительные слова:

— Слушай, солдат, позови ты своего начальника, он разберется.

— Не велено до смены. Стой, не подходи, стреляю…

Девятнадцать минут осталось.

— Так стреляй же, черт тебя возьми!

Выхода нет. Без восемнадцати минут семь. Мэтью достает большой блокнот, печатными буквами пишет: «Я Мэтью. Примите меры против катастрофы. Преступники убили Йилда, они хотят вызвать землетрясение. Не давайте взорвать западные скважины. Отключите Солано, Солано–бис, Трэйси, Мерсед».

Расчет простой и грустный: солдат выстрелит и убьет Мэтью. На выстрелы кто–нибудь прибежит, прочтет записку. За четверть часа можно отключить скважины.

— Ну, стреляй!

Выставив блокнот, Мэтью идет на солдата. Тот вскидывает автомат, черная дырочка смотрит в упор. Мэтью видит молодое лицо солдата, веснушчатое и розовое, видит его глаза, страшно испуганные. Парню до смерти не хочется стрелять в живого человека. Но служба есть служба. Палец ложится на спусковой крючок. «Ведь выстрелит сдуру», — думает Мэтью. Черный кружок становится громадным, заслоняет весь мир. Мэтью уже чувствует, как что–то острое и горячее проходит сквозь живот. Противное ощущение. Тошнит, за кишки тянет.

Ему хочется оказаться за тридевять земель отсюда, на Южном полюсе. Но он делает шаг и два. Он еще успевает обругать себя за больное воображение. Не придумал ли он сам все преступление? Йилд мог покончить с собой с перепугу. Землетрясение? Кому оно нужно, кто решится на такое страшное дело? А если даже решится, зачем жертвовать жизнью? Все же предупреждены, сидят под открытым небом, вытащили детей, больных и стариков. Надо вернуться, сесть в машину, дать задний ход. Мускулы Мэтью невольно сжимаются, выполняя движения: одной рукой повернуть ключ, другой снять ручной тормоз, переложить ее на баранку, нажать ногой педаль. И пропади они пропадом, земляки калифорний–цы. Пусть будет землетрясение, лишь бы остаться живым. Пусть будет…

Пусть будет, лишь бы остаться живым!

Но Мэтью делает шаг вперед, и еще, и еще…

— Стой же, стреляю! — голос солдата истерично визглив.

Сейчас выстрелит. Мэтью закрывает глаза.

Удары бича с присвистом. Короткое щелканье. Звук пролетающих пуль.

Мэтью останавливается, расслабленно свесив руки. Отдувается, отирает пот. Молодец солдат, сделал что требуется: дал очередь в воздух.

Придерживая болтающуюся кобуру, бежит к воротам офицер. Мэтью слышит, как солдат оправдывается плачущим голосом:

— Сумасшедший какой–то! Лезет на ворота, обезумел со страху. Никаких предупреждений не слушает.

— Я Мэтью, Патрик Мэтью! Вызовите мне мастера Торроу!

Остается, четырнадцать минут, когда Мэтью и Торроу рядом бегут по гулкому настилу эстакады. С Джеком легко. Он все понимает с полуслова.

— Какие негодяи, Мэт! Но слушайте, что же делать? Ведь бомбы–то взорвут по радио.

— В самом деле, по радио! Лучше бы электричеством. Провод можно перерезать, как перережешь радиоволну?

Остается тринадцать минут.

Мэтью хлопает себя по лбу.

— Соображать надо, парень. Бомба–то на глубине в тридцать миль, радиоволны туда не доходят. Приказ пойдет по радио, но с ретрансляцией через твой ультразвуковой пульт. Отключай ультразвук.

Молодой мастер бежит к пульту. Что–то там не ладится с отключением, а время не ждет. Мэтью подбирает гаечный ключ, крушит гаечным ключом. Ба–ах! Змеятся стеклянные трещины, вспыхивают искры. Мэтью бьет с остервенением. Нетрудное дело — ломать.

Впрочем, не надо увлекаться. Осталось девять минут.

— Джек, мобилизуй всю свою связь — радистов, телефонистов, селектор. Пусть вызывают Солано, Трэйси и Мерсед! Живо!

Он выбегают из кабинета управления…

И вдруг кто–то толкает Мэтью. Не то толкает, не то подставляет ножку. Ноги заплетаются, и он летит на дощатый настил. Хочет встать и не может. Настил, скрипя, накреняется, словно палуба судна. Плещет залив, гул катится под землей. Преступники включили–таки землетрясение, даже на восемь минут раньше срока.

Ветер проносится по берегу, стонут потревоженные деревья. Но Мэтью понимает: землетрясение не состоялось. Нестрашный удар, на пять–шесть баллов. Выступ Солано–бис устоял и спас Калифорнию от катастрофы… временно. На месяц, а может быть — на час.

ГЛАВА 12

КАТАСТРОФА НЕИЗБЕЖНА!

Искусственное ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ в Калифорний Взрыв девятнадцати атомных зарядов! Толчки силой до пяти баллов. Люди отделались легким испугом!

ОТДЕЛАЛИСЬ ЛИ ИСПУГОМ?

Профилактика землетрясения, видимо, НЕ УДАЛАСЬ!

Пятеро ученых из Беркли заявили: «Мы нашли в проекте Грибова грубые ошибки. Хотя скважины пробурить удалось и удалось взорвать в них бомбы, предотвратить землетрясение нельзя принципиально».

РУССКИЕ СПЕШАТ НА ПОМОЩЬ!

Сегодня в Сан–Франциско рейсовым самолетом прибыл известный русский ученый А. Грибов, автор проекта борьбы с землетрясением.

— Я еще не знакомился с подземной обстановкой. Не могу сообщить ничего определенного, — сказал он на аэродроме.

ДАЖЕ АВТОР ПРОЕКТА НЕ МОЖЕТ СООБЩИТЬ НИЧЕГО ОПРЕДЕЛЕННОГО!!!

Из калифорнийских газет 1–5 ноября, 19… года

За окном чуть серел мокрый ноябрьский рассвет. Улицы были еще пустынны, но на темных домах светились желтые квадраты окон.

Спросонок Грибов долго не мог понять, кто говорит. Наконец разобрал: звонил из Сан–Франциско консул Степан Иванович Савчук.

— Разбудил, Александр Григорьевич? Прости, пожалуйста, у нас еще вечер, московское время из памяти вышло. Александр Григорьевич, ты нужен тут. Да, я тебя просил уехать — и я же прошу приехать. Изменились обстоятельства. Подожди, не возражай, выслушай меня до конца. Я понимаю, что ты обижен, твое достоинство задето, вроде наплевали тебе в душу и тебя же просят выручать. Понимаю, что риск велик и ответственность, но все равно, Александр Григорьевич, приезжай. Люди тонут. Какие ни на есть, но люди. Надо их вытаскивать. Подожди, не перебивай, я насчет обстановки еще не сказал…

— Нет, я перебью, Степан Иванович. Я перебью, потому что я обижен все–таки. Почему вы считаете, что меня нужно уговаривать?

Последовала пауза… Затем Савчук сказал:

— Прости, брат, в самом деле, я маху дал. Привык к дискуссиям с капиталистами. Тем с утра до вечера твердишь, что хорошее хорошо, все равно спорят.

И Грибов оказался в Калифорнии. В кино это изобразили бы так: сначала высотный дом на площади Восстания. Изгиб Москва–реки с мостом метро, нахохлившиеся лебеди на прудах Зоопарка. Окно. За окном счетная машина, пачки пробитых карточек. Грибов у стола в другой позе. Счетная машина, окно, за окном небоскребы Сан–Франциско и высокий мост через пролив.

В сущности было очень похоже. Под вечер, часа в четыре по московскому времени, Грибов сел на самолет, провел часов десять в воздухе и под вечер, тоже часа в четыре, но по западноамериканскому времени, высадился в Сан–Франциско. А еще через час — ни секунды терять было нельзя — уже разбирался в последних сводках глубинометристов.

И стол был такой же, и сводки с таким же шифром, только обстановку докладывал не аккуратный седенький Карпович, а лохматый верзила Мэтью, громоздкий, в рубашке нараспашку, со сползающими брюками.

— И вот я увидел кровь на полу, — рассказывал он с расширившимися глазами. — Она была еще красная, еще теплая, понимаешь. Убийцы только что ушли, прятались в кустах, быть может. Но я не мог гнаться за ними, времени не было. Побежал сломя голову отменять землетрясение. И представь: даже сейчас не могу искать убийц. Я уже губернатор, но еще не губернатор — на должность не заступил. Не имею права вести расследование, назначить новых следователей. А старые, понимаю это, все делают, чтобы запутать и спрятать следы. Даже больше того: стараются запачкать меня. Ведь я первый видел труп, а свидетелей не было при этом. Намекают, что я на подозрении. Я губернатор, но, между прочим, дал подписку о невыезде из штата. И Бетти куда–то исчезла, а она много могла бы объяснить. Мой уполномоченный — порядочный жох, землю роет, чтобы ее найти. И не могу я уделять внимание этим делам, надо срочно заниматься землетрясением. А главное — не знаешь, кому верить. Ну, Тичера я отстранил, но ведь ему помогал кто–то. Так что выручай, друг Ал. Бери в помощники Джека Торроу, бери кого хочешь из ветеранов Мохо и действуй. Рекомендую начать с глубинометрии. Среди глубинометристов могли быть пособники Тичера, возможно, исходные цифры у нас лживые.

— Я пойму, если лживые, — сказал Грибов. — Когда съемки ведут на тридцати точках, ошибка сразу бросается в глаза. Нельзя выдумать лживые цифры, чтобы они были правдоподобны, слишком долго нужно считать и подгонять.

И исчезли проливы и заливы, синева за окном. Как будто и не было перелета. Грибов списывал цифры, нажимал кнопки счетной машины, опять списывал, проверял, чертил схемки. И из голых цифр, бессмысленных для непосвященного, вставала ясная картина. Мысленно Грибов видел всю Калифорнийскую долину, вся она вмещалась в его мозгу: от скал Сьерра–Невады до кудрявых Береговых гор. Вдоль Сьерры–Невады цепочка скважин — их двадцать, и в шестнадцати сейчас пылают подземные солнца, там взорваны атомные заряды. В четырех взрыва не было, за счет этих четырех преступники загрузили урановые бомбы в восточные скважины. Четыре гранитных массива было на западной кромке долины, сейчас остался один Солано–бис. На нем одном держится Калифорния. Но так как подземное давление нарастает, медленно и неизбежно, с неотвратимостью пресса, — и этот выступ не выдержит. Он треснет и сколется… Когда? Расчет говорит: 15 ноября. Сегодня пятое.

Десять дней до катастрофы.

Грибов считает так и этак, с южного края и с восточного, одним методом и другим. Получается одинаково — до катастрофы десять дней.

Что можно предпринять? Только одно — довести до конца задуманное, исправить недобросовестный взрыв, загрузить в четыре скважины полновесные заряды, в остальные шестнадцать добавочные заряды для равномерности…

Успеешь ли? Арифметика времени простая, не требуется счетных машин:

сделать расчет, обсудить с Мэтью, составить проект, утвердить у ученых–наблюдателей, обратиться к президенту, получить разрешение на вывоз атомных бомб, поехать на склад — трое суток;

привезти атомные бомбы со складов на скважины — двое суток;

перемонтировать бомбы, переложить их в узкие стаканы, способные влезть в скважины, приладить автоматическое управление и ультразвуковой взрыватель — двое суток;

осторожно спустить бомбы на самое дно пятидесятикилометровых скважин, проводя сквозь толщу жидкого металла — двое суток;

еще полдня на проверку, даже день. Ведь Мэтью предполагает, что среди сотрудников есть тайные агенты Тичера. Проверять надо неторопливо.

Итого десять суток секунда в секунду. Но нельзя уповать на самую последнюю секунду. Ведь ливень, снегопад, горный обвал, даже антициклон, добавив давление, могут ускорить землетрясение на несколько часов.

Посчитаем еще раз. Допустим: проект, обсуждение, утверждение, разрешение — не трое, а двое суток.

Допустим: на перевозке, монтаже, спуске, проверке можно сэкономить еще сутки.

Но и за два дня до землетрясения нельзя производить взрыв. Это риск, это авантюра, это акт отчаяния, вроде операции умирающего. Хуже не будет, авось удастся спасти.

Как же быть?

В голове возникают проекты, один другого сложнее. Иные из них, возможно, выполнимы, но главное — времени мало. Новое, необыкновенное не организуешь за несколько дней.

Стиснув лоб руками, Грибов сидит в бывшем кабинете Йилда.

Ничего не приходит в голову.

Из–за стены доносится перезвон девичьих голосов, шум отодвигаемых стульев. Обеденный перерыв, Не пообедать ли и Грибову тоже? Час не решает, а думать можно и на свежем воздухе.

Тротуар–эскалатор выносит Грибова на вершину холма. Слева — простор океана. Белым пунктиром — далекие барашки. У берега — кружево разбившихся валов.

А через десять дней оттуда, быть может, придет шестиэтажный вал, зашвырнет суда в город, слизнет портовые склады, потащит по улицам в море бревна, ящики, будки, крыши, захлебывающихся людей.

Катятся разноцветные жуки по двум висячим аллеям — по двум мостам — самому высокому и самому длинному.

А через десять дней, быть может, фермы окажутся на морском дне, рухнут подмытые устои, волны будут играть цветными машинами, скатившимися с мостов.

Толпа вливается в вертящиеся двери, за стеклянными окнами видны высокие столики, люди торопливо пережевывают бутерброды, запивают из бумажных стаканчиков.

Быть может, через десять дней костром станет этот дом, дым повалит из лопнувших витрин, из верхних этажей будут выбрасываться обезумевшие жильцы.

— Мэйбл, что ты шьешь себе к рождеству? («Вот эта девушка выбросится, может быть».)

— Боб, слушай, Боб, что нам задали на завтра? Опять дроби. И когда они кончатся — эти дроби?

— Когда кончатся дроби, пойдет алгебра. Говорят, она еще хуже.

(«И дети будут плавать на стульях по соленым лужам».)

— Через год я буду инженером, и мы будем обеспечены, Нель, даю слово.

(«А он будет жив через десять дней, этот уверенный парень? Сумеет откопать свою Нель из–под обломков?»)

Ничего не поделаешь, надо идти на риск. Будем спешить, экономить часы и минуты, подгонять друг друга, не спать. Лишь бы палки не ставили в колеса. Дельные–то люди в Калифорнии найдутся. Мэтью горы своротит, пусть только отложит на десять дней свои губернаторские дела. И Джек Торроу — парень с головой. Превосходную штуку придумал тогда со скоростным бурением. Кажется, так просто: снимаешь давление — и порода плавится. А сразу и в голову не пришло.

И вдруг Грибов застывает. Стоит посреди мостовой, машины, визжа тормозами, объезжают его. Разгневанный полисмен, размахивая резиновой дубинкой, устремляется к неосторожному.

— Вот это мысль! — шепчет Грибов.

Снимаешь давление — и порода плавится. Если откачивать из скважины жидкий металл, порода расплавится под землей, пойдет самотеком наверх, выльется на поверхность — и подземное давление ослабеет. Получится вроде искусственного вулкана, а вулкан подобен клапану, выпускающему излишек давления. Как там сказано у Дарвина?

Простой народ в Талькауано думал, что землетрясение произвели какие–то индейские старухи, которые два года назад чем–то были оскорблены и задержали действие вулкана Антуко. Это глупое поверье тем интересно, что оно показывает, как опыт научил туземцев видеть известную связь между прекратившимся действием вулканов и землетрясениями. В том пункте, где они перестали понимать связь между причиной и следствием, они нашли нужным обратиться к колдовству, которое и совершило закупорку жерла вулкана.

Ч. Дарвин. «Путешествие натуралиста на корабле «Бигль».

Грибов безропотно платит штраф полисмену, терпеливо выслушивает внушение. Вернее, не слушает — стоит, молчит, считает в уме. Все цифры в голове: сечение скважины, температура, давление, коэффициент трения… Кубометр в секунду скважина может выбрасывать. Давление снизится (помножим, потом вычтем, разделим результат)… Пожалуй, от катастрофы не спасешься. Но оттянуть ее можно. Можно!

— Где здесь телефон поблизости? — спрашивает Грибов полисмена.

Полисмен тычет дубинкой куда–то вправо и отходит, пожимая плечами:

— Сумасшедшие эти иностранцы!

Затем Грибов топчется у автомата, пересчитывая в уме: помножим, вычтем, разделим результат… Ох, болтливая попалась девица! Скорее, скорее освобождайте телефон!

Грибов стучит монеткой в стекло. За дверцей какая–то девушка горячо и многословно убеждает: «Ма, я куплю эту шляпку, хорошо? Она мне очень к лицу, очень, я как раз мечтала о такой. Ма, ну при чем тут землетрясение, эти шляпки раскупаются в единый миг».

Покупай, девочка, но только освободи телефон!

Наконец переговоры закончены, девушка настояла на своем. Грибов врывается в будку, пропахшую духами, прижимает к уху еще теплую трубку.

— Алло, алло, Мэт? Хорошо, что я застал тебя. Слушай, есть идея…

ГЛАВА 13

КАТАСТРОФА ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ!

Довольно обманывать народ!

Компания Мэтью — Грибов все еще пытается что–то колдовать. Не пора ли честно признать свое банкротство?

Ваша земля больна, ваши города в опасности, ваши дома могут рухнуть. Вам решать, выбирайте!

КАЛИФОРНИЯ ГОЛОСУЕТ ВТОРИЧНО!!

Да или нет?

ДА ИЛИ НЕТ?

ДА ИЛИ НЕТ?

Из калифорнийских газет от 6 ноября 19… года

— Это же гениально! — воскликнул Мэтью. Но добавил тут же:

— А ты можешь поручиться за успех?

И Грибов ответил:

— Как директор бюро подземной погоды, я предсказал сорок семь больших и сотни малых землетрясений. Если мы не примем никаких мер, землетрясение будет пятнадцатого ноября. За это я ручаюсь…

Мэтью сказал еще:

— Ал, спроси себя честно, если бы такая обстановка сложилась под Москвой, что ты посоветовал бы?..

— Я посоветовал бы то же, — сказал Грибов с напряжением.

Час спустя разговор повторился. Консул Степан Иванович приехал в бюро. Он отвел Грибова в сторонку, спросил доверительно:

— Сознайся честно, ты убежден в успехе?

Грибов ответил с некоторым раздражением:

— Я никогда не верил хирургам, говорящим, что они гарантируют жизнь больному. Как можно давать гарантию, если имеешь дело с природой? Люди строят дома с первобытных времен и все–таки не совсем уверены в материале, на всякий случай прибавляют про запас тридцать, шестьдесят, а то и сто процентов. У Калифорнии нет такого запаса прочности, он был двести лет назад. Землетрясение назревало тысячелетиями, а мы принимаем меры в последние дни. У нас все на пределе — и прочность, и время. Ничтожные доли процента в запасе…

— Да–м–мм! — протянул консул. — Трудное у нас с тобой положение. Но ты подумай и взвесь еще раз. Ведь ты для американцев не только Александр Грибов, ты — советская наука. Если ошибешься, в нас будут грязью кидать…

Грибов забегал по комнате с несвойственной ему нервностью:

— Нет, так нельзя, Степан Иванович: «Ты взвесь, ты подумай». Я только специалист, я подземный хирург. Как специалист, я сделал расчет и пришел к выводу, что операция нужна. Положение такое, что хуже не будет. А теперь решайте вопрос вы, как политик, как представитель Советского государства и партии. Я говорю: есть опасность, что больной умрет в операционной. Как вы посоветуете? Браться за операцию или не браться? Пусть умирает, спросу меньше?

Голубые глаза консула стали темными, сердитыми.

— Нет, так будет не по–пар–тий–но–му, — проскандировал он. — По–партийному надо так решать: правду сказать в глаза. Земля эта американская, города американские, дома американские. Спроси американцев, как они сами хотят? Расскажи им честно — про запас прочности и про риск. Мэтью своему предложи: пусть соберет ученых, пусть организует дискуссию на телевидении…

И в тот же день вечером, приблизив губы к черному диску микрофона, Грибов говорил:

— Я приехал к вам как специалист, как врач, призванный на консилиум. Я взял за основу наблюдения ваших глубинометристов — их могут проверить другие глубинометристы, приглашайте любых. Я сделал расчет — расчет можно проверить, присылайте своих математиков — и получил вывод: пятнадцатого ноября будет землетрясение. Вывод тоже можно проверить.

Грибов знал, что его слышат миллионы, но в студии сидели немногие: специалисты–геологи, инженеры, корреспонденты. Не все были настроены благожелательно, на иных лицах читалось упрямое недоверие, хитрость, глумление. Неприятно было смотреть на ехидные улыбочки, трудно с чувством убеждать диск микрофона. И, полузакрыв глаза, Грибов старался думать об улице, о школьнике Бобе, о девушке, уже купившей нарядную шляпку, о парне, обещавшем Нель обеспеченную жизнь. Им решать, им выбирать. Какими словами им объяснить?

— Ваша земля больна, ваши города в опасности, ваши дома могут рухнуть. Я только приезжий доктор, и мнение свое я высказал. Не хотите лечиться, ваше дело. Я сложу свой чемоданчик и до свидания. Быть может, мне лично даже спокойнее так. Ничего не делать всегда легче. Спасибо за внимание, и решайте.

Потом были вопросы, в том числе и ехидные. Были здесь и такие люди, для которых советский человек был страшнее землетрясения. Эти старались запутать Грибова, сбить его, высмеять и опорочить. Но Грибов отводил ненужные дебаты.

— К землетрясению ваш вопрос не имеет отношения. Я не предлагаю верить мне, я предлагаю проверить. Проверьте наблюдения, проверьте расчет, проверьте вывод. Затем решайте: лечить или не лечить? Но я предупреждаю: если не лечить, землетрясение будет обязательно. Тогда забирайте ваших детей и уезжайте до пятнадцатого.

Вопросам не было конца. У Грибова голова кружилась от усталости. Уже за полночь в студии появился Мэтью.

— Леди и джентльмены! Я приехал с заседания сената. Принято решение провести поголовный опрос. Выборы только что прошли, машина голосования на ходу, новые списки составлять не будем. Завтра с утра, по пути на работу, зайдите в избирательные участки и проголосуйте: «Да или нет?» А мы будем работать пока, потому что время дорого.

Спать было некогда. Прямо с телестанции они поехали в штаб. Грибов заварил черный кофе, горький, как хина. Мэтью предпочел джин…

Расчет, проект, обсуждение, поправки, письмо президенту, переговоры, план организации взрыва, инструктаж. Работы хватило на всю ночь и на весь день. К вечеру 6–го числа начали поступать сведения с избирательных округов. У телефона сидел Джек Торроу, он и сообщал:

— Солано — «за», Сакраменто — «за», Мерсед — «против», Санта–Барбара — «за», Беркли — «против».

— Ученые дубы в этом Беркли, — ворчал Мэтью. — Как можно голосовать «против»? Землетрясение им необходимо? Но, между прочим, Беркли весь целиком может провалиться к чертям.

В 1755 г. при страшном землетрясении, постигшем Португалию, в Лиссабоне моментально опустилась набережная с множеством людей, искавших на ней спасения от рушившихся зданий города. Глубина моря на месте набережной достигла 200 м.

В 1819 г. в низовьях р. Инд площадь в 15 000 кв. км погрузилась, превратившись в лагуну, а поперек древнего устья реки поднялся вал в 3 м вышины и 50 км длины.

В 1862 г. 1 января… в дельте р. Селенги на оз. Байкал вся Цаганская степь в 262 кв. км в короткое время погрузилась в воду; бурятское население спасалось на крышах юрт, пока не подоспела помощь, но весь скот погиб. Теперь на месте степи залив озера глубиной до 3 м.

В 1868 г. возле Арики в Чили провалился город Катакаче, и на его месте образовалось озеро.

В 1869 г. в Малой Азии провалился город Онлаг, на месте которого также образовалось озеро…

И в свете этих фактов мы имеем право с доверием отнестись к сказаниям о более крупных катастрофах подобного рода более далекого прошлого, каковы гибель Атлантиды, Содома и Гоморры, провал Мраморного и Эгейского морей…

В. Обручев. «Возможен ли провал Крыма?»

А Грибов сказал:

— Снимите трубку, Джек, не будем отвлекаться. Если Калифорния скажет «да», мы должны быть готовы к утру.

И они делали расчеты, рассылали сотрудников, инструктировали их, как будто штат уже сказал «да».

Наутро стало известно, что калифорнийцы предпочли борьбу и риск.

ГЛАВА 14

ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО КАТАСТРОФЫ

Нарушая традиционный зачин, на этот раз мы не цитируем газетные заголовки. Для этой главы есть, возможность использовать художественную литературу — произведение известного американского новеллиста конца XX века, уроженца Калифорнии, Финея Финчли.

МЭРИ, КРАБЫ И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

В детстве больше всего я любил крабов. Мы с соседским Диком ловили их руками в полосе отлива. Крабы проворно бегали боком — от лужи к луже, угрожали нам клешнями, но мы не боялись клешней. Хватали крабов за панцирь двумя пальцами и кидали в ведро. Там они копошились, невежливо тыкая друг другу ногами в глаза, там же они варились, крутясь в крутом кипятке, меняя свой серо–зеленый рабочий костюм на кардинальского цвета саван. Мы наедались так, что болели животы и ногти. Ногти — от обламывания скорлупы. Но съесть вдвоем целое ведро было немыслимо. И мы относили добрую половину Мэри — рыженькой Мэри Конолли — десятилетней девочке, моей ровеснице.

Не первый раз берусь я за перо, чтобы рассказать о Мэри. У нее были рыжие волосы и веснушки на скулах… нет, так вы ее не представите. Она была очень смешлива, робко хихикала в кулачок… не то опять. У нее были худенькие пальчики, слишком слабые, чтобы ломать скорлупу, они вызывали щемящую жалость… Кажется, «то»! Мэри — это щемящая жалость, снисходительная нежность, горящие уши и краска в лице, сердцебиение, комок в горле и замирание в груди. Она была волшебницей: бойкого десятилетнего мальчишку могла заставить проглотить язык. Могла его заставить отказаться от цирка, даже от лучших крабов, ради удовольствия принести к ее ногам ведро, сказать: «Вот крабы для тебя, Мэри», услышать спасибо в ответ. Впрочем, спасибо говорилось Дику. Потому что это он произносил: «Вот крабы для тебя, Мэри». Я же стоял рядом с проглоченным языком.

Вот теперь вы представляете себе Мэри? Даже утверждаете, что знали ее в детстве. Только ее звали иначе — Молли или Полли. Нет, вы ошибаетесь. Мэри, Мэри, Мэри!!!

Крабовая отмель была не так близко — мили четыре от нашей фермы. Чтобы поспеть раньше других краболовов, мы вставали до света. Дик будил меня (и весь дом), забирался в кусты и вопил там неистовым Тарзаном. Я выпрыгивал из окошка в росистую траву, схватив под мышку одежду. Одеваться дома нельзя было, а то просыпалась ма, и вместо крабов дело кончалось подзатыльниками.

В полумраке мы с соседским Диком брели по болотистой низине. Говорили, что там засосало в прошлом году корову, до сих пор торчат ее рога. И мы прыгали с ночки на кочку, дрожа от страха, боялись попасть в трясину, а еще больше боялись призрака. Вдруг из тинистого оконца поднимется рогатая голова, уставится стеклянными глазами и скажет: «Ммму!».

Так и осталась в моей памяти эта низина, как земля пронизывающей дрожи, долина утреннего тумана, усадьба рогатого призрака.

Потом по болоту проложили дамбу, по дамбе шоссе. Ходить за крабами стало легче, но не стало крабов

На отмели забили сваи, на сваях устроили свайный городок — эстакаду, баки, бараки. В городке жили рабочие — народ шумный и веселый, любители выпить кружку эля, закусить вареными крабами. И пока мы пробирались через болото Рогатого привидения, они успевали очистить отмель.

Это было в тот год, когда Калифорния ждала землетрясения, которое обещало быть похуже землетрясения 1906 года. Только и слышно было «эртсквек», да «квек» — сплошное кваканье от Орегона до Сан–Диего. Я сам с нетерпением ждал, у меня были свои планы насчет землетрясения. Как только все затрясётся и начнет падать, я стремглав побегу через дорогу на ферму Конолли и из–под рухнувшей крыши вытащу гибнущую, потерявшую сознание Мэри. Она откроет глаза… и поймет, кому надо говорить спасибо.

Помню, как однажды па сказал: «Сегодня по телевидению будет выступать русский, главный воитель против землетрясений! Русских–то я видел на экране не раз, когда шла серия «Джек Сюпермен — покоритель Вселенной». Джек этот был силач и красавец, а русские хотели украсть его невесту. Но он догнал их и — шпок–шпок–шпок — всех раскидал, двадцать человек, а то и тридцать. И я думал: «Когда я вырасту и Мэри вырастет, пусть русские унесут ее в мешке, а я буду, как Джек, — рослый и красивый, я догоню их, всех раскидаю — шпок–шпок–шпок. А Мэри вылезет из мешка и меня полюбит».

Но этот русский показался мне неинтересным. Он был похож на нашего школьного учителя — бледный, лобастый и в очках. И все твердил наставительно: «Проверьте, проверьте, проверьте! Решайте сами, думайте своей головой». И мне все хотелось переключить телевизор, потому что по третьей программе шла передача «Джек Сюпермен на комете «Хуррпурр». Но па рассердился, сказал, что Сюпермен — ерунда, зря мозги забивают детям, а этот очкастый русский — молодец, он учит думать своей головой. И, подумав своей головой, отец пошел наутро голосовать против землетрясения. И мать потащил с собой, хотя она упиралась, кричала, что тесто перекиснет. А меня они не взяли, сказали, что у меня голоса настоящего нет, а крик, плач и хныканье — не в счет. Как можно испугать землетрясение голосами, я не совсем понимал. И вообще не стал бы отменять его, даже будь у меня голос. Мне хотелось посмотреть, как это все затрясется. И Мэри я не мог спасти без землетрясения.

Вечером, когда я пошел задавать корм телятам, в телятник прибежал соседский Дик и под страшным секретом (хотя секрет этот был во всех газетах) сообщил, что Калифорнию будут лечить у нас — на Крабовой отмели: продырявят землю и выпустят наружу дурную кровь, а с кровью выйдет и землетрясение.

Под утро я проснулся от тарзаньего вопля, схватил одежонку и прыгнул в окошко. И я даже ведро прихватил, чтобы оправдаться после: сказать, будто ходили на отмель за крабами, а на кровопускание попали нечаянно.

На болоте лежал туман, и все кусты были похожи на коровьи рога. Но сегодня мы не дрожали, ночь была неподходящая для привидений. По шоссе, разбрызгивая слякоть, то и дело проносились машины, желтым светом фар буравили туман. Гудки, рокот моторов, бензиновый чад. Привидения у дорог не показываются. Они народ трусливый. Для них шум страшнее, чем для нас тишина.

И куда, думаете вы, спешили эти машины? Все на Крабовую отмель. На берегу плюнуть было некуда, за место у края воды платили три доллара. По воде шлепали бобби в касках, махали своими дубинками. И, конечно, нам первым достались тычки. «Куда лезете, пострелята?» Взрослые любят сюсюкать: «Ах, детство, ах, завидный возраст, ах, беззаботное младенчество!» Попробовали бы они хоть часок нашей завидной жизни: «Поди, подай, принеси, то нельзя, это нельзя!». И каждый тебе указчик, каждый командир, каждый тянется к твоим ушам. А что им задаваться собственно? Сами встали среди ночи, примчались из Фриско, Окленда, Сакраменто, чтобы поглазеть на кровопускание… И туда же, отпихивают маленьких: «Не путайся под ногами!» Ну и пускай. Им же хуже. Их–то оттеснили от воды, даже с трехдолларовых мест, загнали на косогор к сосновому лесу. А мы с Диком спрятались в трубу. И по той трубе подлезли под эстакаду. Уселись на бревнах, обросших зеленой слизью. Так удобно было там прятаться от всяких бобби. А видно–то как! Не три, тридцать долларов уплатили бы нам за место.

Как раз когда мы вылезли из трубы, завыла сирена. Мы даже струхнули — не нас ли заприметили? Но это был, оказывается, сигнал. Означал: начинается! Только не началось ничего. Залив светлел, тьма отступала на запад. Взрослые на берегу топтались, пели, ели сандвичи и мороженое. Мы с Диком тоже не отказались бы от мороженого, и никели брякали у нас в кармашках. Однако приходилось терпеть. Если вылезешь, второй раз не проскочишь под эстакаду.

Дик от скуки начал хвастать, как он жил в Канаде, как у него там был свой собственный автомобиль и ружье, как он ездил на охоту и убил трех серых медведей гризли, как девочки восторгались и одна отравилась от любви к нему, а другая утопилась. Конечно, я понимал, что он врет, а он знал, что я понимаю, но остановиться не мог.

Дик, если ты жив и прочтешь мой рассказ, объясни мне, зачем ты столько врал тогда? Какое удовольствие ты испытывал при этом?

Как раз Дик убивал третью девочку, когда мы услышали говор. Но он доносился не с берега, а снизу, из–под воды. Не то говор толпы, не то перекаты далекого грома, или рокот прибоя, или ворчанье цепного пса, когда он раздумывает, разразиться ли ему лаем или сразу вцепиться в горло. «Идет, идет!» — закричали на берегу. Ворчанье становилось все сердитей, гром ближе, рокот громче… и вдруг из толстой трубы над вышкой полыхнуло пламя, узкое, длинное, словно огненный кнут. За ним тугой рыжий дым поднялся вверх, там ветер стал рвать его на клочья и погнал их на восток — в горы. И затем пошла кровь земли — густая и красная, словно манная каша с вишневым сиропом. Из трубы она вылетала тугой струей, изгибалась красивой огненной дугой, а потом уже струя расплывалась и падала в воду. И опять клубился пар, но уже не бурый, а белый, обыкновенный.

Все закричали «ура», мы с Диком тоже, забыв, что надо хорониться. Но нас никто не услышал, все смотрели на огненную дугу, даже бобби с дубинками.

Там было довольно мелко, куда падала каша. Я знаю, мы с Диком не раз ныряли в том месте и доставали устриц со дна. И пяти минут не прошло, как на отмели родился островок. Черный и мокрый, он вылез из белых клубов, а труба все поливала и поливала его вишневым сиропом, огненные ручейки стекали по бокам и меркли, как догорающие угли.

Было хмурое осеннее утро, белесая гладь, а теперь оранжевым стало небо и вода оранжевой. И на воде рос остров, выше помоста, выше бараков, перерастал баки. Белый пар, черные камни, ало–вишневые струи, языки пламени — голубые и желто–красные. Из всего этого рос остров. Захватывающе интересно было следить за этим, как интересно следить за матерью, украшающей праздничный пирог, за плотниками, строящими дом, за всяким подвигающимся делом. Остров рос на глазах, распухал, вздувался, как тесто на дрожжах. И Дик давно тянул меня за рукав, а я все не мог насмотреться. «Погоди, пока он перерастет вышку. Ну, хоть половину вышки», — твердил я. И еще мне хотелось дождаться, когда же вместе с кровью земли выйдет землетрясение.

Потом радио заговорило, на весь залив загремело. Объявили, что опыт удался, землетрясение отложилось на три недели. «Все–таки не вышло из–под земли», — подумал я. Тут все закричали «ура», а я не кричал. Выходит, мне еще три недели ждать! Никакого терпения не хватит!

Небо было оранжевым и вода оранжевой. Так что мы не сразу обратили внимание на какие–то красные пятнышки в воде, словно бы кусочки неостывшей лавы. И вдруг поняли: крабы! Вареных крабов несла к нам рябь. Крабы были красны, горячи, только сварены без соли, и вода сама выплескивала их, нагибайся и хватай.

И мы хватали. Обжигались, дули на пальцы, опять хватали, кидали в ведро. Тут подплыло целое вареное семейство. И Дик — для быстроты, что ли — решил зачерпнуть всех сразу ведром:

Я как раз смотрел в другую сторону. Раздался визг. Это Дик верещал, как поросенок в мешке. Плясал в воде, хватался за бревна и вопил: «Помоги, помоги же!»

Помню, я даже удивился. Подумаешь дело, оступился, искупался. Даже руку подал ему не сразу, но, подавши, сам чуть не завизжал. Вода была как кипяток. Бедный Дик сам чуть не сварился в нашем заливе.

В общем, он обварил себе ноги, а я руки, потом уже, когда вылавливал ведро. К острову мы потеряли интерес, побрели домой унылые. Дик плелся раскорякой, хныкал, ругал меня растяпой, а я все дул на обожженные пальцы и молчал, губы были заняты. Одно утешало меня: Дика все–таки я вытащил. И не визжал, как поросенок, хоть и моложе на два года. Интересно, что скажет Мэри, когда узнает.

Вдруг прямо перед нами тормозит машина, дверца распахивается, и оттуда вываливается ма. Бежит, растопырив руки, и кричит: «Фин! Фин!» Чувствую — будет трепка. И ведро ей сую: «Ма, я крабов ловил. Во сколько! На обед хватит». А она ведро толкает, вертит меня, ощупывает, целует, треплет за уши и свое голосит: Фин да Фин!

Оказывается, ей соседки сказали, что на заливе два мальчика сварились заживо. И она, конечно, догадалась, что это мы с Диком, больше некому.

Дома я должен был рассказать отцу все по порядку: как под землей ворчал гром, как повалил бурый дым, как родился остров из земной запекшейся крови, как его поливали огненным сиропом. И опять как ворчал гром… Об одном я умалчивал: как Дик визжал поросенком. Взрослым нельзя было сказать такое, в другой раз из дому не выпустят.

— Подумай: проткнули землю и сделали остров. За какой–нибудь час! — удивлялся па. — Голова у этого русского! Вот какие дела рождаются от дружбы!

А ма говорила:

— Большое дело — остров. Мало ли островов в море. Лучше бы они придумали, как мальчиков не обваривать.

А Диков па сказал, что он подаст в суд и взыщет убытки: десять тысяч долларов за вареные ноги Дика. И на эти деньги купит сушилку для фруктов.

В общем, только после обеда я улучил минуту, бочком–бочком и через дорогу — к Конолли. Надо же было Мэри рассказать. Интересно, что она скажет, когда узнает.

Бегу и слышу голос. Не Мэрин, мальчишеский:

— И тогда Фин завизжал, как поросенок в мешке. Испугался, кричит, молит: «Батюшки, Дик, спаси, вытащи меня. Ну, я нагнулся, схватил глупенького Фина за волосы…»

— Фин! Куда девался этот проклятый мальчишка? А телят я должна поить? Все я одна!

В телятнике пахло молоком и навозом, телята смотрели на меня глупыми и добрыми глазами, тыкались в руки слюнявыми мордами. Я гладил их и с горечью думал о человеческой низости. О лживости некоторых… и о доверчивой слепоте других.

Одно утешало меня: землетрясение отложено… но через три недели оно состоится. И крыша у Конолли рухнет, я прибегу, схвачу погибающую Мэри… и тогда она поймет, наконец, кто кого вытягивал за волосы.

Но я вынесу ее и удалюсь с горькой усмешкой, гордый, непонятый, неоцененный.

И она останется на дороге с протянутыми руками.

ГЛАВА 15

БОЛЬШАЯ ИГРА В КАЛИФОРНИИ!

ТРИ человека против ПОДЗЕМНОГО АДА!!!

— Совсем не волнуюсь, — сказал Мэт. — Чертовски устал и мечтаю выспаться.

Семеро ученых из Беркли заявили: «Для людей науки недостойно заниматься гаданием об исходе легкомысленной авантюры. Мы неоднократно указывали на грубые ошибки Грибова. Вполне вероятно, что они приведут к катастрофе сегодня или в ближайшем будущем.

Молите бога, чтобы он не разгневался на дерзость смертных».

Из калифорнийских газет за ноябрь 19… года

Привезти с военных складов атомные заряды — двое суток.

Сменить им оболочку, поместить в узкие стаканы, способные пройти в скважину — двое суток.

Осторожно спустить на самое дно скважины — еще двое суток.

И полдня на проверку. Неделя из выигранных трех недель.

Всю эту неделю подземный чайник поливал новый остров огненным чаем. Остров рос вширь и ввысь, перерос буровую вышку, перерос косогор и сосны на косогоре. На глади залива возник черный утес. Днем он казался черным, а по ночам слегка светился, как догорающий уголь. Пар стоял над водой, в заливе возобновился купальный сезон.

Так продолжалось до 18 ноября — решающего для схватки.

Утром, без четверти девять, к бетонно–стеклянному зданию штаба на окраине Сакраменто подъехали три черные машины. Прибыли Мэтью, Грибов и Торроу — три рыцаря, вступившие в поединок с землетрясением.

Толпа репортеров — газетных, фото-, кино-, радио-, телевизионных встретила их на ступенях. Засверкали вспышки, выпучились глаза прожекторов. Толкая друг друга, корреспонденты выкрикивали вопросы. Каждого из троих спросили, уверен ли он в успехе, волнуется ли? Торроу ответил, храбрясь: «Не больше, чем вы». — «Совсем не волнуюсь, — сказал Мэтью. — Чертовски устал и мечтаю выспаться». А Грибов пожал плечами: «Это не имеет значения. Я буду работать, даже если волнуюсь».

Они поднялись на лифте на шестой этаж, не спрятались в безопасный бункер. («В случае неудачи нам отвечать не придется», — мрачно улыбнулся Мэтью.) Их комната была невелика, но обставлена заботливо и продуманно. Перед креслом Мэтью стоял пульт управления, перед креслом Грибова — письменный стол и вычислительная машина, для Торроу был приготовлен селектор. На передней стене висела большая карта Калифорнии, начерченная на матовом стекле, а в центре комнаты был аквариум, и в нем резвились золотые рыбки с пышными вуалевыми хвостами — знаменитые японские рыбки, способные предчувствовать землетрясение.

Джек тотчас надел наушники. Зажурчали голоса. Глубинометристы со всех концов штата сообщали последние цифры. Грибов сверил их со вчерашней сводкой. Неожиданных изменений не было.

— Готов! — сказал он.

Мэтью приблизил лицо к микрофону:

— Внимание, сограждане, сегодня мы начинаем давно подготовленное сражение…

Поединок с землетрясением! Пожалуй, в истории человечества не было равного. Но все же поединки прошлого были как–то живописнее, красочнее, активнее. Пещерный человек с дубинкой против пещерного льва, рыцарь в гремящих доспехах против рыцаря, мушкетер с тонкой гибкой шпагой против гвардейца. Выпады, контрвыпады, обманные движения, прыжки, искусные приемы — там было на что посмотреть, было что рассказать. А тут слепая и грозная давящая сила, неумолимая, словно пресс, а против нее — три сидящих человека в рубашках с засученными рукавами. Мэтью поддергивает свои спадающие брюки, Джек шутит с девушками–радистками. Все трое бодрятся, а в груди нарастает волнение. Нет ловких прыжков, нет могучих ударов, зато тысячи жизней зависят от полуслова, от запятой не на месте, от лишнего нуля.

— Можно, Ал?

— Можно.

Мэтью тяжко вздыхает и нажимает кнопку.

Первый удар нанесен.

Взорван заряд в жаркой глубине под заповедником Секвойя. Ослепительно сверкающие, невидимые людям газы наполнили вновь созданную пещеру. Оживает старинный разлом, зазмеилась трещина. Все это уже произошло, но ударная волна не дошла до выступа Солано — до опасного пункта. Под матовым стеклом возникает огонек, движется от Секвойи к Солано. Люди следят за ним, затаив дыхание. Огонек движется, движется. Вот он пересекает реку, поднимается на западные предгорья…

Дошел.

Стекла дребезжат, как будто проехал грузовик. Вода всколыхнулась, в аквариуме заметались рыбки.

Это ударная волна достигла Сакраменто. До Солано–бис она докатилась одновременно. Устоял ли подземный массив?

Идут самые страшные секунды. Быть может, выступ не выдержал, землетрясение уже произошло, но в Сакраменто еще тихо. Ведь ударная волна проходит только семь километров в секунду.

Землетрясение 18 апреля распространилось по линии Арена — Сан–Хуан на протяжении 185 миль (около 300 км) в направлении N35W. По этой линии (трещине) произошел горизонтальный сдвиг…

Размер этого сдвига варьировал по местностям от 6 до 20 футов, в среднем равнялся 10 футам. Все, что было расположено поперек этой линии, подверглось сдвигу, разрыву, разрушению. Сдвинуты были дороги, ручьи, разорваны заборы, плотины, водопроводные трубы, дома, мосты подверглись сдвигу, разрыву, разрушению, деревья были вырваны с корнем или стволы их расщеплены, кроны срезаны. Местами видели, как открывались и закрывались в земле трещины; в одном случае такой трещиной была поглощена корова. Горизонтальное перемещение сопровождалось вертикальным, не превосходившим, однако, нигде 4–х футов…

Д. Н. Анучин. Извержение Везувия и землетрясение в Калифорнии в апреле 1906 г.

Семь километров… четырнадцать… двадцать один… Теперь от Солано–бис к Сакраменто движется красный огонек. Минует долину, где стоит опустевший голубой домик, Кларкбург, Фрипорт. Предместья Сакраменто. Не валятся ли на окраинах дома?

Тишина!

Пронесло на этот раз.

Джек отдувается (все трое не дышали, следя за огоньком), вызывает сейсмическую станцию, глубинометристов Солано, Секвойи, всех других станций. Цифры одна за другой вспыхивают на табло. Вот столбец заполнен. Грибов склоняется над столом. Гудит и пощелкивает вычислительная машина, молча ерзает движок логарифмической линейки.

Мэтью следит за ним, кроша пальцами незажженную сигарету.

— Можно, Ал?

— Подожди, проверю. Сейчас. Да, можно, пожалуй.

— Включаю Ред–Блафф.

Эта скважина на другом конце Калифорнии — на севере. Так составлен план взрывов. Постепенность, паузы, чтобы сильным толчком не обломить неустойчивый выступ, чтобы долина успела перекоситься и заклиниться раньше, чем начнется землетрясение.

Опять ползет огонек по двум сторонам треугольника: от Ред–Блафф к Солано, оттуда к Сакраменто. Опять три воина, затаив дыхание, следят за продвижением светлого пятна.

— Не состоялась ли катастрофа? Не виден ли пожар на горизонте, не доносится ли подземный гул?

— Уфф! — вздыхают все трое, когда огонёк доходит до Сакраменто.

— Уж лучше бы сразу! — говорит Мэтью. — Грохнули — и ясность: орел или решка, жизнь или смерть? А так двадцать раз умирать, никаких нервов не хватит.

Но он и сам знает, что сразу взрывать нельзя. Риску больше. Запас прочности меньше.

Все–таки после третьего или четвертого взрыва волнение оставило их. Оставило без достаточных оснований, просто в силу привычки. Сошло четыре раза, авось сойдет и в пятый. Но умом–то Грибов понимал, что это самообман. На самом деле опасность возрастает, повторные толчки раскачивают непрочный выступ. Правда, проседая, долина прижимает его в то же время. Прочность увеличивается и прочность уменьшается. Тут важно удержаться на острие, сбалансировать выигрыш и проигрыш.

А усталые нервы просят: скорее, скорее, скорее! Нажимай — и конец волнениям! Авось сойдет.

В юные годы, когда–то, Грибов был стрелком перворазрядником. Стрелковый спорт своеобразен — это спорт сидячий, стоячий, лежачий. Но стоя и лежа стрелки теряют килограмма четыре к концу соревнования. А вся работа — затаив дыхание, поднять винтовку, посадить черное яблочко на мушку, плавно, не дергая, спустить крючок. Соревнование идет час, другой, третий, и тогда нарастает опасность: очень хочется отстрелять, встать и уйти. А один промах — десять потерянных очков, чемпионом тебе уже не быть. Держись, стрелок, держись до последнего! Устал? Опусти винтовку, отдохни, начинай сначала. Завалил? Подводи еще раз. Вздохнул, дрогнуло плечо? Опять подводи.

— Ал, можно?

— Нет еще.

— Подсчитал?

— Подсчитал. Но лучше еще раз. Вызови Солано–бис, Джек, пусть проверят. Что–то быстро у них пошло.

С девяти утра до четырех часов тянулось это испытание. Девятнадцать взрывов прошли благополучно, остался последний, самый сильный. Все устали до изнеможения. Торроу уже не любезничал с радистками, Мэтью сидел в кресле, свесив руки, взмокший, будто на гору взобрался. А Грибов посерел, щеки у него ввалились, синяки обозначились под глазами. Он пил черный, невозможно горький кофе и каждый расчет начинал трижды. Не верил себе, ошибался часто.

— Ну, Ал, последняя.

— Подожди, досчитываю.

— Ты же говорил, что шло благополучно?

— До предпоследнего взрыва. Будь добр, Джек, позвони сейсмологам, как там у них?

— Колебания сошли на нет уже пять минут назад.

— Еще три минуты для верности.

— Хватит, Ал? Включаю?

В последний раз поплыл огонек под картой, на этот раз от ближней скважины в округе Эльдорадо (в знаменитом округе, откуда началась золотая слава Калифорнии). В двадцатый раз миновал город Сакраменто, в двадцатый раз вздрогнули стекла, плеснула вода в аквариуме. Даже рыбки привыкли, чуть шевельнули хвостом.

Мэтью оглянулся, улыбаясь.

— Сегодня я угощаю вас, ребята. Ох, и напьюсь же! И тебя напою, Ал, ледышка ты несчастная.

— Подожди, еще неясно.

— Не будь суеверным, Ал. Или ты боишься сглазить?

Свет коснулся Солано–бис и, отразившись, как от зеркала, двинулся обратно на восток.

Долина голубого домика. Перекресток дорог! Пригороды! Сакраменто!!!

Какой–то гул нарастает за окнами. Грибов привстает, вытягивает шею. Мэтью оборачивается к окну, Торроу снимает наушники. Гул растет, превращается в рев. Толпа за окнами кричит «ура!»

Не было катастрофы, не было, не было! Землетрясение не состоялось, люди отменили его. Стены не рушились, не разрывались провода, пожары не возникали, волны не набегали на берег, не заносили суда на улицы, не уволакивали в океан дома. И на ферме Конолли не упала крыша. Никакой возможности не было спасать Мэри.

Бедный маленький неудачник, бедный Финей Финчли!

ГЛАВА 16

НА МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ РОЗ

Усыпанная цветами Калифорния празднует избавление от ГИБЕЛИ.

СПАСИБО РУССКОМУ УЧЕНОМУ!

Молитвы наши дошли до Бога. ОН отвратил беду от земли ОБЕТОВАННОЙ

ДЕВЯТЬ ученых из Беркли заявили:

«Преодолевая ПРИНЦИПИАЛЬНЫЕ ошибки Грибова, американская техника добилась блистательной победы над землетрясением».

СОВМЕСТНАЯ советско–американская экспедиция на ЛУНУ

Из американских газет за, декабрь 19… года.

Победа над землетрясением была главной: сенсацией, темой номер один всех американских газет в ноябре и декабре. Не было газеты, где бы Грибов не встречал бледного человека в очках, иногда похожего на него, чаще совсем не похожего, ретушированного по вкусу местного художника. Грибов вычитывал о своей жизни сотни подробностей, большей частью выдуманных. Он узнал, что в детстве проявлял гениальность, в шестилетнем возрасте самостоятельно открыл дифференциальное исчисление, что он женился на дикой женщине по имени Тассья, которая до свадьбы ни разу не мылась и не причесывалась, что трижды в день он впрыскивает себе в вену секретное русское снадобье «талантин», без которого, конечно, никогда бы не обогнать Америку. Как ни странно, глупости запоминались лучше, чем слова разумные и спокойные.

Дружелюбные газеты — большинство — писали, что победа Мэтью и Грибова лишний раз наглядно показывает, каких успехов может добиться человечество при товарищеской работе, при взаимопомощи разных народов. Газеты недружелюбные намекали, что успеха никакого нет. Вот если бы Грибов вызвал землетрясение, тогда он продемонстрировал бы свою силу, а несостоявшаяся катастрофа служить доказательством силы не может. «Мы же не знаем, должна была она состояться или нет», — твердили упрямые недоброжелатели.

На страницах газет Грибов стоял рядом с Мэтью, делил с ним почести и обидные намеки. Но потом ему пришлось принимать почести и уколы одному. Мэтью занялся своими губернаторскими делами, а Грибов отправился в почетное путешествие по всем штатам — от улыбчивой Калифорнии к лесистому Мэну, оттуда в тропическую Флориду и наискось — в суровую Монтану.

Утро Грибов встречал обычно на бетонном поле. Белая труба на колесах — скоростной самолет — поджидала его. Час–два в воздухе. Салон с покатыми стенами. Стюардесса с восторженной служебной улыбкой раздает конфетки против тошноты. Снаружи, за круглым окошком, синее небо, ватные облака, в просветах что–то сиренево–клетчатое.

Потом другой город. В нем тоже бетонное поле, подстриженная травка вокруг, белое здание аэровокзала, разукрашенное рекламами.

Машина доставляет Грибова в гостиницу. Стандартный номер люкс, кнопки кондиционирования, ванна, мохнатая простыня. Не успеешь надеть галстук, номер уже заполнен корреспондентами, вежливыми и наглыми, напористыми или растерянно–жалкими:

— Мистер Грибов, разрешите спросить. Один вопросик…

И Грибов не отказывает. В развязном шуме чудятся ему голоса нищих у церковного входа:

— Подайте несчастному. Одно интервью на бедность…

Вопросы, в общем, однообразны. Спрашивают, как понравилась Америка, что больше всего понравилось, нравятся ли Грибову американские дороги, дома, женщины, нравятся ли консервы и прохладительные напитки, правда ли, что он женат на дикарке, и какую страну собирается спасать от землетрясения. Но, отвечая, надо держаться настороже. Время от времени кто–нибудь пробует спровоцировать. А не скажете ли вы, мистер Грибов, нечаянно, что–либо, что можно повернуть против коммунизма?

Машина уже ждет у отеля, Грибова везут показывать достопримечательности (небоскреб, водопад, парк, статую, башню, мост). Обычно водопады и статуи густо заставлены рекламами и засижены корреспондентами («Мистер Грибов, один вопросик, только один…»). Потом бывает торжественное заседание. Сидя в президиуме, Грибов часа два слушает похвалы в свой адрес. Ораторы говорят о величии человеческого духа, породившего Архимеда, Ньютона, Галилея и Эйнштейна, и называют Грибова русским Эдисоном или современным Прометеем. Именуют самым отважным из ученых и самым ученым из отважных. Удивляются стойкости и выдержке. Воспевают прозорливость. И в конце просят выступить, рассказать, как вдохновение озаряет его.

Грибов пытается объяснить истину. Говорит, что открытие похоже на эстафету — из рук, в руки, из рук в руки. Открытие похоже также на лестницу, где каждый быстро поднимается по ступеням, уложенным предшественниками, а сам тратит всю жизнь, чтобы добавить еще одну ступень. Он вспоминает изобретателей телевидения, конструкторов подводного телевидения и Алешу Ходорова, соединившего подводное телевидение с программным танком. Говорит о методичном Сошине, поэте таежных троп, который добился, чтобы просвечивание подводное превратили в подземное. И о безрассудном Викторе, предсказавшем извержение при помощи подземного просвечивания. И о вдумчивом неторопливом Дмитриевском, которого вдохновил подвиг Виктора, заставил заняться предсказаниями землетрясений. О трех тысячах ученых–сейсмологах, с Голицына начиная, распознавших природу землетрясений; опираясь на их труды, можно было создать методику прогнозов. Говорит о тысячах наблюдателей и вычислителей, копивших опыт, благодаря которому он, Грибов, за одну ночь сумел предсказать калифорнийское землетрясение. Так же подробно приходится рассказывать историю бурения, вплоть до Мэтью с его жидким металлом и историю атомной энергетики. И заключить: «Я сам сделал последний шаг — предложил соединить подземные прогнозы, атомную энергию и сверхглубокое бурение. Я как мальчик, взобравшийся на небоскреб. Мне нетрудно дотянуться до облака потому что этот небоскреб построен до меня».

Грибову аплодируют, кричат «ура» и не верят. Слушатели его пропитаны уважением к собственности, идея коллективной науки им чужда. Нефть принадлежит Рокфеллеру, химия Дюпону, уран — Джеллапу, должны быть собственники и у открытий. Пар, — это Уатт, Эдисон — электричество, отмена землетрясений — Грибов…

И председатель говорит в заключительном слове:

— Наш замечательный гость проявил еще одно выдающееся качество — скромность. Но мы, восхищаясь, сожалеем, что скромность помешала мистеру Грибову открыть нам секреты творчества. Мы так и не узнали…

После заседания обед. Заставленный стол, бутылки, вазы с фруктами. Грибову представляют дам с огненными диадемами в волосах и уважаемых мужчин в черном. Называют сотни имен, и Грибов тут же их забывает. Твердит: «Очень приятно, очень приятно», отказывается от вина, улыбается в ответ на улыбки. Где–то в середине обеда его берут под руку… Приземистая машина мчится за город. Там поле с подстриженной травкой, белая труба на колесах уже ждет, растопырив крылья. Салон с покатыми стенками, стюардесса со служебно–восторженной улыбкой, конфетки от тошноты, синее небо, ватные облака, сиренево–клетчатое в просветах.

К концу декабря в полном изнеможении Грибов возвратился в Калифорнию. Он заказал билет на теплоход «Лесозаводск». Нарочно выбрал советское судно, чтобы не было ни одного корреспондента («один вопросик, мистер Грибов»). Но планы его нарушил Мэтью. Он так упрашивал хотя бы Новый год провести вместе. И Грибов не отказал. Вспомнил гофрированную конуру на Мохо–Айленде. Так хорошо было сидеть там, выгребать консервы ложкой и всю ночь напролет рассуждать о секретах земной коры. Так бы встретить Новый год.

Увы, эпоха конуры ушла в прошлое. Ныне Мэтью — губернатор, встреча проходила в губернаторском дворце. Стоя на лестнице, Мэтью пожимал руки полузнакомым и незнакомым гостям. Увидев Грибова, обрадовался, обнял и тут же отвернулся к следующему гостю. Грибов поднялся по лестнице. Наверху оказался стол с бутылками и вазами, уважаемые мужчины в черном с незапоминающимися фамилиями и блестящие женщины с огненными диадемами в волосах. Грибова тут же взяли в плен три хорошенькие девушки, начали задавать вопросы, играя глазками и откровенно кокетничая. Впрочем, можно ли их осуждать? Второй месяц они всюду читали и слышали о самом замечательном, самом гениальном из иностранцев. Конечно, им лестно было бы, чтобы гений оценил их красоту, проявил внимание, влюбился бы… Вот подруги завидовали бы!

— Вам нравятся американские женщины? — спросила одна. — Или русские красивее?

— И вы всегда были таким умным, с самого детства? — добавила другая.

А третья завершила:

— Расскажите нам, как вы делаете открытия.

Грибов пытался рассказать про эстафету, про мальчика на небоскребе, про лестницу научного вдохновения…

— Ой, я все поняла! — воскликнула первая девушка, хлопая в ладоши. — Я так ясно вижу эту лестницу. И вы в комбинезоне с тяжеленной ступенью на плече на фоне неба. Впрочем, нет, вы уже уложили ступень. Сейчас спускаетесь за следующей. А вы уже знаете, для какой страны та новая ступенька?

Грибов замкнулся. Не из газеты ли эта очаровательница? Обронишь намек — и завтра же будет анонс: «Грибов предсказывает следующую катастрофу в Чили». Биржа заволнуется, чилийские акции полетят вниз, кто–то разорится, кто–то нагреет руки. А на самом деле Грибов пока не знает, какая борьба первоочередная. Есть три кандидата на помощь — Чили, Греция, Бирма. Везде ведутся исследования. Старик Карпович сейчас в Греции, Тася собирается в Бирму. И страны–то небогатые, своего урана у них нет.

А впрочем… впрочем, если подумать, можно обойтись и без урана.

Достаточно сделать скважину, как в Солано, отсосать из нее жидкий металл, снизить давление… и лава пойдет сама собой. Излишек выльется на поверхность, подъемное давление уменьшится, исчезнет первопричина землетрясений, что и требуется.

Только скважина нужна побольше — не скважина, а шахта. Нужен настоящий искусственный вулкан — и не временный, а постоянно действующий, этакий предохранительный клапан, снимающий лишнее давление.

Мысль?

И кроме того, искусственный вулкан принесет прямую выгоду. Его можно превратить в электростанцию, использующую подземное тепло — тепла лавы и газов, как на Горелой сопке.

Пожалуй, на такое предприятие отважится и небогатая страна. Тут расходы окупаются. И катастрофа отменяется, и получается электричество.

Заметив, что их собеседник замолк, девушки придумали новый вопрос:

— Что вам понравилось больше всего в Америке? Какой штат самый красивый? Калифорния, конечно?

Грибов сухо извинился. Он покинет их общество ненадолго. Он сожалеет…

В саду было темно, сыро и тепло, как будто апрель начинался, а не январь. Скользили по кронам лучи от фар. Грибов нашел уединенную беседку, сел спиной к дороге, задумался.

…Итак, искусственный вулкан — вот правильное решение. Оно правильно всюду, где катастрофу вызывает избыток подземного давления. Есть, однако, и другие землетрясения — провальные, где причина — недостаток давления. Магма уходит из–под коры, глыбы провисают, проседают, рушатся… Серьезное затруднение. Впрочем, нет, затруднение это кажущееся. Рядом с недостатком всегда есть избыток, рядом с избытком — недостаток. Они связаны между собой, как лицо, и затылок. Если плита проваливается — значит, она чересчур тяжела. Можно облегчить ее таким же искусственным вулканом, но помельче, отсасывать вещество из самой плиты, не из–под фундамента.

Правда, и тут есть трудность, немалая трудность с отвалами. Из–под земли выльются огненные озера, не всякой стране это понравится. Куда девать лаву? На Камчатке из остывшей лавы готовили дорожные плиты, блоки для стен, химические чаны, кубы. Лотом из базальтовой лавы стали извлекать железо, хром, никель, магний… И все равно лавы было слишком много. Вокруг вулкана громоздились целые горы отвалов. Пришлось прорыть канал и спускать излишки в Тихий океан…

Вдруг загорелось небо — не в воображении, здесь, над Сакраменто. Зажглось багровое солнце, завертелось над садом. Расцвели огненные цветы на дымных стеблях, рассыпали лепестки зеленые и малиновые.

«Салют? — подумал Грибов. — Ах да, я в Америке, встречаю Новый год. Не везет мне с этими встречами. Когда–то на Камчатке извержение помешало, тут замечтался, прозевал время. Надо идти скорее, а то заметят… обидятся. Только мысль не потерять бы. Значит, на чем я остановился?»

Мы прорыли канал и лаву спускали в океан. Но это почти стандартное решение. Ведь землетрясения поражают в большинстве приморские страны. Если страна не захочет громоздить лишние горы на своей территории, можно скважину сделать наклонную, устье вулкана вывести в море. Пусть растет остров. Никто не откажется от нового острова.

И, между прочим, новые острова можно делать таким способом повсюду, не только там, где назревают землетрясения. Стоит только просверлить скважину на глубину свыше тридцати километров — и на этом месте будет остров. Или гряда островов. Или целая плотина. Просверлить десяток скважин в Беринговом проливе — и вот готов мост от Азии до Америки. Можно воздвигать горные цепи, перегораживая путь ветрам, менять климат, перекраивать планету.

В газетах сейчас пишут об осушении морей. Желтое море — первоочередное. Плотина в пятьсот километров длиной, высотой до ста метров, даже при современной технике ее будут строить семь лет. А что, если эту плотину отлить из лавы. Повести ее по островам Рю–Кю, в каждом проливе по вулкану. Еще две гряды нужны, чтобы отсечь Тайваньский и Цусимский проливы. Вместо пятисоткилометровой дамбы три десятка скважин. Выгодно?

Только тут недопустима кустарщина: где хочу, ставлю вулкан. А то нарушим подземное равновесие, сами накличем новые землетрясения. Следует подойти разумно, составить всемирную карту подземного давления — избыточного и недостаточного, подсчитать мировые ресурсы, обсудить общий для всей планеты план подземной регулировки…

Главное — найден ключ к подземным силам — искусственные вулканы.

Какие могут быть возражения?

Глубина.

Мэтью хвалился, что может соорудить скважины до глубины в сто километров. Землетрясения возникают и ниже — до шестисот–семисот…

Но те, предельно глубокие, очаги не очень опасны. Толчки их распространяются на грандиозные области, мощи не хватает, чтобы вызвать большие разрушения. Глубокофокусные землетрясения пусть остаются пока.

А как быть с мелкими?

Как быть с разрушительными катастрофами, возникающими на глубине десяти–пятнадцати километров в холодных твердых породах, которые не расплавятся сами собой?

Видимо, тут нужны другие средства.

Например…

— Ал, дорогой, ну как не стыдно? Как можно быть таким букой? Удрал, спрятался, залез в темноту. Пойдем, разопьем бутылочку. Пойдем–пойдем, я совращу тебя…

— Мэт, нельзя ли в другой раз?

— Почему — в другой? Тебе плохо? Уже перепил? А, понимаю: нашествие идей. Ты знаешь, Ал, я сочувствую, от этой официальности у меня тоже голова болит. Давай сделаем так. Ты подожди три дня… пять дней самое большее — я сплавлю все самое срочное и мы двинем в горы на охоту — зимнюю — олени, волки… Даже гризли можно найти. Сделаем, Ал?

Грибов тяжко вздохнул. Еще пять суток обедов и интервью! Еще охота! И он сказал:

— Если ты хочешь сделать мне приятное, Мэт, раздобудь вертолет. Я хочу догнать «Лесозаводск».

И на следующий вечер, развалившись в шезлонге и наслаждаясь тишиной, Грибов созерцал, как из темноты выплывают, нагоняя пароход, лаково–черные волны, как мерцают звезды над смоляным океаном, вдали от городских огней.

Так на чем он остановился? На всемирной карте давлений. На плане преобразования суши и моря? Ах да: на неглубоких землетрясениях. Искусственные вулканы не годились, другое надо было придумать.

Шлепают волны в борта, переливаются звезды, из салона доносится музыка и смех. Грибов не слышит, не слушает, думает…

Пусть подумает!

Подумайте и вы!