— Заскок у тебя, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего района. Родина — это не село у реки. Я сам — челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь — поезжай к нему, а не любишь — напиши прямо, откровенно.

— Непонятливые вы, мужчины! — сказала Тася с горькой обидой. — Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь… А если я все брошу, чтобы варить ему обед, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович… — Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась.

Ковалев молчал, смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например…

Но тут в разговор вмешался Тартаков.

— Что я вижу! — воскликнул он. — Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка… как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу… и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе…

8

Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли они недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы.

Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.

В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, описывал московский балет и оперу, напевал арии и все твердил, что он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.

Но как только Орфей — Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему — о поведении Грибова. Видимо, Тасе приятно было, что есть человек, с которым можно поговорить о любимом.

— Все–таки не понимаю, почему он покинул нас, — говорил Ковалев. — Вулкан покоряем по его идее… и без него. Непорядок.

— Я знаю, что вы не понимаете, — сказала Тася однажды. — Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу — в штабе науки, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия… свое настоящее дело… призвание, как говорится.

Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Мовчан толкует о чутье… у Грибова настоящее дело. И эта девчонка туда же… Призвание, линия!

— «Свое, свое»! — вспылил он. — Эгоисты вы, оба, и ты, и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя, и… все как мне лучше. Вам настоящее дело… а другим бросовое, третий сорт…

— Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть…

Но Ковалев уже взял себя в руки.

— Пустяки. Нервы… — пробормотал он. — Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.

Но Тася запомнила этот разговор и даже решилась возобновить его через несколько дней. Она приступила издалека: пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.

— А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить… и вертолет водили бы.

Ковалев невольно рассмеялся:

— Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.

— Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.

— Значит, жить под твоей маркой? Ну нет! Ковалев — летчик–миллионер, у него свое имя есть…

Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно–синее неба, скорость и простор. Пусть это будет один–единственный раз, один час счастья. За час в небе можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.

И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:

«Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид третьей группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве…»

9

Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.

И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.

Ковалев кинул взгляд в окошечко… Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах… А если кто–нибудь вздумал снять шлем в эту минуту…

Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?

Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой «Ц», включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что–то. Ковалев разобрал только: «…телом!».

Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит «телом»? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь — пар отшвырнет, разорвет на части… Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.

И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход… Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару…

Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что–нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.

Кажется, начинается… Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары… Нет, все в порядке… Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий… Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное… Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар… Рычаг вперед… Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов–тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.

Кто же возьмет верх: вулкан–богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы… Котов пытается удержать окошко… Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыме.

Газ пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели… Ничего не поделаешь, надо терпеть… Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы — трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!

Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед… только вперед!

Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск… Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть–чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.

Только бы не потерять сознание, вовремя включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или… Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой–то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают:

— Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?

Ковалев кричит что есть силы:

— Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу…

Трещину удалось закрыть через полчаса.

10

Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, — он мог бы свариться заживо.

Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь:

— Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю!

— Погоди! Как ты себя чувствуешь?

— Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем. Нашей машине не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы…

Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов.

— Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих.

В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали — он не любил навязываться в знакомые начальству, — но Кашин подозвал его.

— Как состояние? — спросил он, бровью показывая на палату.

— Лучше, чем говорят доктора.

— К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю.

«Вот еще один летчик потерпел крушение», — подумал про себя Ковалев.

Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.

— Ко мне поступило ваше заявление, — сказал он, вынимая бумажник. — Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два — на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите… Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц–полтора, пока мы подготовим замену! Я напишу на вашем заявлении: «Уволить с первого октября». Не возражаете? А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка… Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его.

— Сделаем, — сказал он. — Для Ковалева не бывает нелетных погод.

«Не бывает нелетных погод…» — эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами пробивается сейчас к сердцу вулкана.

Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой — миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан коварен и беспокоен, встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. «Надо пробиться вперед», — сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник!

«Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод». Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами… Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.

Рассказ четвертый

ЕЛЕНА КРАВЧЕНКО

1

По сведениям Центральной службы подземной погоды, обстановка под территорией Советского Союза устойчивая. В Армении возможны толчки силою до трех баллов. Подземные напряжения возрастают в северо–западном углу Тихого океана. В следующем месяце ожидается землетрясение в районе Камчатки и прилегающих островов. Сила и сроки его уточняются.

Зам. нач. Службы подземной погоды А. Грибов.

Это сообщение было напечатано на четвертой странице всех центральных газет. Конечно, его прочли старики пенсионеры, прочли и покачали головой: «Ай да ученые, до чего додумались — о землетрясениях сообщают, как о каком–нибудь собрании! Назначено, дескать, на завтра». И школьники, активные члены географических кружков, вырезали это сообщение, чтобы наклеить его в очередной бюллетень рядом с заметкой о дереве баньян, занимающем площадь в полгектара. На люди среднего возраста, занятые службой, не обратили внимания на подземную погоду. Гораздо больше их интересовала наземная — от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная поездка за город.

Однако был в Москве человек, которого взволновали события под землей. Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев. «Вот как, землетрясение! — подумал он. — А когда я уезжал из Петропавловска, ничего не было известно. Какой это А. Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в шесть вечера. Пожалуй, я успею…»

2

Предсказание землетрясений! Самое слово «предсказание» кажется каким–то таинственным. Подумать только, что в трезвой деловой Москве среди слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров есть еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут в метро на работу, чтобы от девяти до четырех, с перерывом на обед, предсказывать будущие бедствия.

Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без труда разыскал на улице Павлика Морозова трехэтажное здание со стеклянными стенами.

— На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, — сказал вахтер. — Только сейчас обеденный перерыв.

На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на дверях висели будничные таблички: «Бухгалтерия», «Отдел кадров», «АХО». В конце коридора был буфет, оттуда разносился запах пирожков и солянки. На стене висели приказы, отпечатанные на папиросной бумаге, и объявления. Пришли три девушки, прикрепили кнопками ярко раскрашенную стенгазету «За точные предсказания!», вслух начали читать последний отдел «Кому что снится»:

«Алешину — что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка.

Балабановой — что она чемпион по всем видам спорта.

Грибову — что у дальневосточной группы документация лучше, чем у балтийцев…»

— Досталось Грибову, — заметил Яковлев.

И одна из девушек возразила с обидой:

— Нашли кого ставить нам в пример — балтийцев! У них покой и тишина, подземный сон. Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода. А у нас каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку.

Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор опустел. Яковлев увидел лестницу, поднялся по ней и вышел на антресоли. Узенький балкончик окружал громадный светлый зал, где стояло множество столов.

Все помещение было наполнено деловым шумом. Шуршали листы, стрекотали аппараты, раздавались выкрики: «Кому Камчатку?», «Кому Закавказье?», «Сюда, сюда!», «Девочки, кто взял мои карандаши?», «Товарищ начальник, можно вас на минутку?»

Яковлев любил разбираться в незнакомых делах. Он задержался на антресолях, с интересом наблюдая деловую суету.

— Иван Гаврилович, ты ли это? Здравствуй, здравствуй! — Сдержанно улыбаясь, Грибов дважды пожал руку гостю. В этом выразилось его особое удовольствие.

— Я так и думал, что это наш А. Грибов — камчатский. Так объясняй, А. Грибов, какую ты беду нам предсказываешь?

— Иван Гаврилович, — как там на Камчатке? Какой километр идет? На стройке давно был?

Трижды Яковлев заговаривал о землетрясении, а Грибов все выспрашивал о Горелой сопке: как там строители, и как геологи, и что соорудили, и что нашли, и кто из знакомых попадался на глаза… Тася не попадалась ли?

— А зачем нас покинул? — упрекнул Яковлев. — Столько воевал за проект, а как начали стройку, остыл. Я и то удивлялся: наш Грибов — камчатский, но изменил, не наш стал.

Грибов помрачнел:

— Да, вынашивал идею, да, воевал за проект и все–таки ушел. И не сразу понял, что надо уйти. Ничего не поделаешь, Иван Гаврилович. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я геолог и был нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа строительная. В Гипровулкане инженеры спорят — применять ли шахтный бур или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы. Конечно, я автор замысла, меня уважают; со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. Нет у меня своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь спрашивают все реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я — квалифицированный геолог, зачем переучиваться на строителя? Прав я или нет?

— Похоже, что прав.

— И вот два года назад, — продолжал Грибов, — меня пригласил профессор Дмитриевский. Ему поручили возглавить Службу подземной погоды. Дело необычное, сложное, ответственное и новое. И я подумал: затем я буду консультантом при своем собственном проекте, почетным членом Совета за прежние заслуги. Уж если я зачинатель, так и следует мне быть зачинателем. Подумал… и пошел к Дмитриевскому. Начинали о малого: была опытная партия — два геолога, два коллектора, в Крыму по горам лазили. А сейчас уже целое предприятие, завод предсказаний в несколько цехов.

— Вот я и гляжу на цех с антресолей, — заметил Яковлев. — Стараюсь разобраться. Подожди, не подсказывай. Сам пойму.

3

Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные аппараты. Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент, напоминающих праздничный серпантин. Лента попадала на конвейер. Машина резала ее, наклеивала на аккуратные бланки, Бланки проваливались в другую машину, похожую на шкаф с белыми дверцами. А из нее выскакивали стопки продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их, и передавали по рядам.

— Там в углу телеграф? — спросил Яковлев.

— Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот глубинометрических станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии. Ведь землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может быть в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают нам кодированные сообщения. Номер станции, местоположение, место съемки, глубина — все обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина. Она сама читает и наносит данные на карточки.

— А зачем дырочки?

— Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем карточки по станциям, так они хранятся в архиве. Допустим, нужно выбрать самые глубокие землетрясения по всем станциям. На это есть специальная сортировочная машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам отбирает нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам — смотрят на свет и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное — цифры подземного давления. Их расставляют на картах, каждую на свое место, и потом проводят линии равного давления — изобары, наподобие топографических горизонталей. И тут уже для опытного глаза сразу видна обстановка. Если изобары идут плавно и параллельно земной поверхности — значит, все в порядке. А если изобары искривляются и сгущаются — это уже опасное место, по–нашему «очаг». Сейчас же его берут на заметку, дают ему номер и на карте красят цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: «появился цвет». Это значит — опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения каждые сутки.

— Понятно, — сказал Яковлев. — Где закрашено, там будет землетрясение.

— Не совсем так, — поправил Грибов. — Не все очаги опасны, попадаются ленивые, неподвижные, там обстановка не меняется веками. А бывает очаг живой, где идет процесс, давление все возрастает. Тут уже к геологии присоединяется сопротивление материалов. Ведь земная кора — это камни. При большом давлении камни не выдерживают, разрушаются: скалываются чаще всего. Мы сейчас же высчитываем, каково разрушающее давление, и смотрим, близко ли оно. Чем ближе, тем ярче красится очаг: сначала желтым цветом, затем зеленым, синим, черным и, наконец, красным. Когда появилось красное, пора давать тревогу. Значит, камни на пределе прочности и вот–вот разрушатся. А когда они разрушатся, равновесие будет потеряно. Массивный кусок земной коры, или по–геологически «плита», съедет вниз. Бывает и наоборот — плиту выдавит наверх. Тут и происходит землетрясение. Самое трудное — это угадать момент. Каждый очаг живет по–своему. Иной раз на карте все сплошь красное, а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное синеет, и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так еще: садится плита, напряжение в одном углу все нарастает, а срывается другой угол, противоположный. Стандарта никакого нет.

— Я вижу красное и черное, — сказал Яковлев, указывая вниз, на ближайший стол, за которым работал старичок небольшого роста, с седым ежиком и острой бородкой.

— Это как раз мой помощник, руководитель дальневосточной группы. Что получается у вас, товарищ Карпович?

Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли.

— Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все идет как вы говорили. Массив садится, жмет на юго–западный угол. По–видимому, здесь и будет самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка.

— Съемку надо делать четыре раза в сутки. Заготовьте приказ всем камчатским станциям.

— Приказ я заготовил. Да все не то, Александр Григорьевич, сбоку снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист…

— Вы же сами знаете, это остров чужой.

— А не попробовать ли по дипломатическим каналам, Александр Григорьевич? Дело–то серьезное. Напишем: так и так, дескать, общая угроза… Неужели не пустят двух человек, только двух — глубинометриста и радиста?

— Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович. Опять начнется волокита с визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж, будем надеяться только на плавучие базы. Есть у нас суда «Аян» и «Алдан». Пусть выходят в море, разработайте для них программу. И нажимайте на наши пограничные станции. Кто у нас на острове Котиковом? Кравченко? Ей пошлите особую инструкцию, она человек толковый.

4

Как некогда в дни юности, Елена мечтала: «Пусть мне дадут самое трудное задание. Я покажу себя, я заглажу ошибки. Я буду хорошей, смелой, сильной».

Но ни в пустыне, ни на Камчатке жизнь не требовала от нее никаких подвигов. Надо было выполнять обязанности, там — терпеть жару, здесь иногда мерзнуть, только и всего.

Елена мечтала бороться за дело Виктора, увековечить его память. Но с отъездом Грибова главная борьба переместилась в Москву. Изыскания были закончены, теперь Грибов отстаивал проект. Вся станция, как старушка мать, проводившая сына, жила его жизнью, его письмами, вела работу по его указаниям. Елена только и слышала: «Александр Григорьевич написал, Александр Григорьевич велел, Александру Григорьевичу нужно…» И работа была мелкая, неинтересная — уточнения прежних съемок.

Поэтому Елена с охотой ушла со станции, когда ей предложили перейти на Службу подземной погоды начальником глубинометрического пункта. И опять ей не повезло. Она ушла за месяц до постановления о строительстве, как раз когда работа у вулкана стала живой и интересной. Сама же она попала на побережье, а потом на отдаленный остров, куда летом приезжали охотники на котиков, а зимой жили только пограничники и в десяти километрах от заставы — глубинометристы: Елена, пожилой техник–радист и рабочий с женой и тремя детьми.

Раз в неделю Елена обязана была производить измерения и передавать данные по радио. С этой работой Она справлялась за четыре часа, остальные сто шестьдесят четыре часа в неделю были в ее распоряжении. Целыми днями Елена лежала на кровати непричесанная, смотрела на дощатый потолок и, вздыхая, вспоминала студенческие годы. Ей казалось, что она старуха. Все осталось в прошлом: ученье, юность, замужество; а впереди вой пурги, серые дни и тоскливые вечера зимовки.

Она мечтала только об отпуске, считала месяцы, недели, вычеркивала пройденные дни. Но потом счет оборвался… Считать стало некогда. В начале весны пришло распоряжение всем глубинометристам производить съемку океанского дна по маршрутам. Елена начала неохотно, но съемка оживила ее студенческую мечту о просвечивании океанского дна. Она выполнила работу быстрее всех, по своей инициативе расширила задание. Потом с разрешения начальника погранохраны перенесла аппаратуру на военный катер и все учебные выходы в море использовала для новых съемок. У нее скопился большой материал, она написала коротенькую статью и послала ее в Академию наук. Статью напечатали, на нее обратили внимание, появились письма, вопросы. Елена предложила обширный план исследований, ей разрешили вести их. И тогда она отказалась от отпуска, чтобы не терять лето.

Теперь, когда она занялась делом и меньше тосковала о людях, люди вспомнили о ней. Елена вошла в науку не так, как Грибов. Тот шел от книг, от всемирного опыта, добавляя свои рассуждения к чужим исследованиям. Елена начала как практик. Она работала далеко от научных институтов и оказалась единственным знатоком малоизвестного района. А район был интересный. Здесь проходили гористые острова, отделявшие океан от мелкого моря. Вдоль островов тянулась океанская впадина глубиной до восьми километров, на островах, стояли грозные вулканы. Елена собирала сведения о строении океана, впадин и гор. Эти сведения интересовали всех геологов и всех океанографов. В ученом мире появились доклады и статьи со ссылками на мнение Е. Кравченко. Осенью Елену вызвали в Хабаровск на научную конференцию. Ее сообщение выслушали со вниманием, задавали вопросы, хвалили. Особенно много расспрашивал ее один молодой аспирант. Он даже пошел провожать Елену до гостиницы и дорогой сказал:

— Вы удивительная женщина, Елена Андреевна. Я–то понимаю, что скрывается за вашими таблицами. Каждая цифра — это выход на катере в бурю.

— В бурю нельзя вести съемку с катера, — возразила Елена. — В бурю я работала только на подводной лодке.

— Вот видите, даже на подводной лодке! Нет, вы герой, Елена Андреевна!

Аспирант стал писать ей. Письма были сугубо деловые, связанные с диссертацией, но, право же, для диссертации не нужно было уточнять столько подробностей. Потом он сообщил, что летом сам приедет собирать материалы на Котиковые острова. Елена догадывалась, что аспиранта интересуют не только научные материалы.

Что же, может быть, с ним она найдет свое счастье. Человек он приятный, работящий, звезд с неба не хватает, но характер у него мягкий, тихий, скромный, немножко напоминает Виктора. Раньше Елене не нравились тихие люди, она предпочитала настойчивых, энергичных, которые могли бы повести ее за собой. Но с настойчивыми она уже обожглась. Пусть будет тихий. Теперь она сложившийся человек, ей не нужен руководитель. Она сама знает правильную дорогу… и укажет ее сыну.

Размышляя о будущей семье, Елена больше думала не о муже, а о сыне. Она представляла его себе очень ясно. Такой озорной мальчишка… похож на нее — краснощекий, смуглый, черные глаза, черные лоснящиеся брови, губы, как будто выпачканные ягодным соком. Она назовет его Витькой, Виктором, это уже решено. Но он будет не такой, как Елена, и не такой, как Виктор Шатров, — гораздо тверже, сильнее, напористее. Елена воспитает его как следует. Она наделала много ошибок, но теперь знает, как надо жить. Мысленно Елена вела с будущим Виктором длинные поучительные, беседы, приводя примеры из собственной жизни. Уже были подготовлены рассказы о студенческой практике, о приезде на Камчатку, об извержении, об исследованиях океанского дна, о поездках на катере и на подводной лодке. Сейчас готовился новый рассказ, самый интересный, — о землетрясении. Елена рисовала себе, как маленький Витька будет пересказывать его своим товарищам: «А как ученые узнали… а как пришла телеграмма, и мама села в катер… а волна как даст… а брызги как полетят…» И, какой–нибудь круглоглазый приятель со стриженной под машинку головой будет слушать, раскрыв рот, и вздыхать: «Какая у тебя мама замечательная! А у меня обыкновенная».

5

Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке.

Что может быть надежнее, прочнее земли? И вдруг она должна приподняться, встряхнуться, качнуть дама. Люди потеряли доверие к земле, с опаской поглядывали себе под ноги, как будто шли не по дороге, а по скользким камням.

Землетрясение должно было произойти в нескольких сотнях километров от Камчатки. Сам полуостров не мог сильно пострадать, опасались только за прибрежные районы. Отсюда вывозили детей, женщин и стариков. По всем дорогам внутрь страны шли машины, нагруженные чемоданами, корзинами, мешками.

Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было на улицах.

Здания обводили канавами, предохраняющими от трещин, углы укрепляли сваями, а окна и двери — стальной арматурой как бы прятали дома в гибкую стальную корзину. В ямах с песком хоронили хрупкие и дорогие вещи, приборы, аппараты.

— Держитесь, — говорил Яковлев строителям. — Предстоит генеральная проверка. Это землетрясение лучше всякого ревизора. Сразу покажет качество работы.

Яковлев был назначен начальником штаба по борьбе с землетрясением. Целые дни он проводил в вертолете, проверяя, как подготовлен каждый поселок, каждый завод. Подземные толчки угрожали не только домам, они могли привести в движение, «оживить», как говорят геологи, оползни и обвалы. Чтобы случайные путники не были засыпаны каменной лавиной, списки всех неустойчивых склонов вывешивались в колхозах, опасные места огораживались канатами и флажками.

За четыре дня до срока прекратились работы на Вулканстрое. Буры были извлечены из скважин, подъемные краны положены наземь. Ковалев отвел свой комбайн от забоя. Весь лавопровод пришлось укреплять мощными стальными распорками. Вулканстрой замер. По городку гуляли скучающие рабочие. Кашин велел инженерам и бригадирам быть наготове при штабе.

Но срок в сущности все еще не был известен. Землетрясение могло начаться через два дня, могло задержаться на неделю. Какая–то деятельность все еще шла, и в штаб к Яковлеву беспрерывно звонили по телефону:

— В порт вошли пароходы, приступать ли к погрузке? Когда начнется землетрясение?

— Рыболовецкая флотилия готова к выходу в море. Разрешается ли выходить?

— В районном селе больной. Можно ли везти в город на операцию?

— Горная речка прорвала плотину. Стоит ли чинить или подождать?

— Когда будет землетрясение, какого числа, в котором часу?

— Дата уточняется, — неизменно отвечал дежурный.

— Уточняем дату, — говорил и Яковлев, если он был в штабе.

А после нескольких тревожных звонков он приказывал дежурному:

— Соедините меня с Москвой, с Грибовым. Что он возится, в самом деле! Пора наконец установить точный срок.

Грибов собирался сам поехать на Камчатку, но оказалось, что это нецелесообразно. Предсказатели должны были понять и предугадать, что произойдет на глубине ста километров под островной грядой. А разбираться в этом можно было с одинаковым успехом и за сотни километров от острова Таналашка — на Камчатке, и за десять тысяч километров от него — в Москве, лишь бы связь работала как следует. Связь с Москвой была налажена, а на Камчатке ее пришлось бы налаживать заново. В Москве были читающие и счетно–решающие машины, проворные чертежники, опытные техники, специалисты–предсказатели. И Грибов остался в Москве, в генеральном штабе, чтобы вести сражение мысленно, разгадывать замыслы подземного врага на карте и отвечать на тревожные звонки.

— Когда будет землетрясение? — спрашивала Камчатка.

— Дня через четыре, может быть, позже.

— А точнее?

— Точнее определить нельзя.

— Может быть, землетрясения не будет вовсе?

— Будет обязательно, — твердил Грибов терпеливо. — Если карандаш стоит стоймя, он упадет неминуемо через секунду или через час. Потерпите. Нельзя рисковать жизнью людей или их здоровьем.

Однажды Грибов услышал в ответ:

— Вот именно, нельзя рисковать здоровьем людей! Я главный врач больницы. По указанию штаба больных из хорошего здания пришлось переселить в палатки. Идет дождь, в палатках холодно. Больные нервничают, состояние их ухудшается.

— У вас и сейчас идет дождь? — спросил Грибов.

— Нелепый вопрос! — крикнул раздраженный врач. — Какое это имеет значение? Дождь шел, теперь прекратился. Я спрашиваю вас о землетрясении!

— Значит, дождь прекратился?

Обиженный доктор выругался и повесил трубку.

— Прогноз погоды мне! — сказал Грибов своей секретарше. — И позовите Карповича.

A еще через несколько минут, записывая цифры, он говорил своему помощнику:

— Вы, видите, дождь у них прекратился, небо прояснилось, барометр идет вверх. Институт прогнозов говорит, что к вечеру давление повысится на двадцать миллиметров, то есть примерно на тридцать граммов на каждый квадратный сантиметр. Сколько же придется на весь массив, считая по триста тысяч тонн на квадратный километр? Выдержит эту нагрузку наш выступ номер шесть? Нет, конечно! Можете давать радиограмму: «Семь вечера, когда давление дойдет до семисот восьмидесяти, будет землетрясение». Правильно я считаю?

6

Грибов ошибся на девятнадцать минут.

В восемнадцать часов сорок одну минуту по времени камчатского пояса, не выдержав добавочной нагрузки, ненадежный выступ скололся. Потеряв опору, остров Таналашка вместе со своим подводным основанием опустился на один метр. На один метр осела массивная каменная плита объемом в пять миллионов кубических километров. Погружаясь, она толкнула смежные плиты, всколыхнула океан, поколебала соседние страны. Землетрясение почувствовали жители Аляски, Чукотки, Камчатки, Курильских островов, Японии. Затухающая волна обошла земной шар дважды и была отмечена всеми сейсмическими станциями от Северного полюса до Южного.

Все люди на Камчатке запомнили миг, когда вздрогнули горы, долины и здания. И много лет спустя они рассказывали приезжим, где были в эту минуту, что подумали, что почувствовали, что предприняли, придя в себя.

Тасю землетрясение застало на временном глубинометрическом пункте.

Тревогу подняли лошади. Они начали биться, сорвались с привязи. Тася погналась за одной из них… и тут услышала гул. Затем земля вздрогнула, как–то вывернулась из–под ног. У Таси закружилась голова, на секунду она потеряла равновесие. Но тут же гул затих, земля снова стала неподвижной, и Тася увидела все на своем месте — горы, лес, небо, палатки, навес для инструментов. Только шест радиоантенны свалился. И, глядя на него, девушка расхохоталась. Землетрясение свалило шест! Гора родила мышь! Тася хохотала все громче, мстя стихии за напряжение, за свой невольный испуг. Ждали его, ждали, трепетали, готовились, а оно пришло… и шест повалило. Воевода Топтыгин чижика съел!..

Мовчан был в кабинете Кашина на инструктаже. Когда грянул удар, пол заходил ходуном, чернильницы подпрыгнули на столе, со стены сорвалась картина, балки над головой угрожающе заскрипели. Мовчан был человеком действия. Услышав скрип, он не стал рассуждать, упадет ему крыша на голову или нет. Он высадил плечом окно и выпрыгнул во двор со второго этажа. Во дворе конторы, как обычно, толпилось много народу. Когда послышался звон стекла и сверху упало что–то тяжелое, все шарахнулись в сторону, многим показалось, что дом валится. Но дом не обвалился. На цветнике под окнами оказался только Мовчан, перепачканный в земле и сконфуженный. Из разбитого окна выглянул Кашин и сказал спокойно:

— Товарищ Мовчан, сходите в столярную мастерскую, пусть пришлют мастера раму вставить… за ваш счет.

Долго еще друзья подсмеивались над Мовчаном:

— Стекло у нас в коридоре разбито. Не ты ли, Григорий, прыгал? Может, вставишь за свой счет?

Несколько сильнее сказалось землетрясение в жилом городке. Подтверждая слова Яковлева, оно пришло сюда, как ревизор: проверило качество кладки, кое–где обрушило столбы, углы зданий… Местами появились трещины в земле до полуметра шириной, в них тотчас выступила вода. Одна трещина, самая большая, угрожала столовой. Но здание заблаговременно было обведено канавой. Трещина, дойдя до канавы, повернула под прямым углом. Не причинив никакого вреда, она обошла здание и потянулась в прежнем направлении.

Ковалев в эти дни скучал. Четверо суток отдыха подряд! Ковалев гулял, читал, говорил с соседями. Хотел было сходить в кино, но кино не работало: не рекомендовалось собирать много народу под одной крышей. Помаявшись, Ковалев лег спать после обеда, во сне слышал какой–то шум, треск и топот, перевернулся на другой бок и заснул еще крепче. Проснулся он поздно вечером, вышел в коридор покурить и тут узнал от соседей, что землетрясение уже произошло.

— Ну вот и хорошо! — сказал он, зевая. — Значит, завтра на работу.

«Когда выходить на работу?» — этот вопрос задавали в тот вечер все работники Вулканстроя.

Кашин позвонил в штаб, штаб связался с Москвой. Грибов ответил:

— Сами знаете, сейчас все нужно начинать сначала. Подземная обстановка изменилась. Старые очаги исчезли, возможно появились новые. Может быть второй удар, толчки повторяются иногда еще год, полтора. Надо произвести новые исследования, тогда будет ясно.

— Когда же будет ясно?

— А вы торопите глубинометристов. Как только они сообщат новые цифры, мы приступим к расчетам.

7

Гораздо серьезней землетрясение проявило себя на побережье, еще внушительнее на островах, в особенности на крайнем, пограничном, где работала Елена Кравченко.

В последний месяц было очень много хлопот. Елена расплатилась с лихвой за легкий год. Измерения производились не раз в неделю, а три, потом и четыре раза в сутки. Днем и ночью, в сухую погоду и под дождем глубинометристы выходили с аппаратами в море. Спали в промежутках между измерениями, не больше трех часов подряд. Все измучились, осунулись. Землетрясения ждали нетерпеливо. Скорее бы пришло и прошло, чтобы можно было выспаться!..

При землетрясении опаснее всего быть в доме. Поэтому, как предусматривала инструкция, Елена повела всех своих подчиненных на заранее выбранную возвышенную лужайку. Радист нес рацию, рабочий — аппаратуру, Елена — чемодан со своими вещами, журналами и документами. Здесь же лежали все материалы о строении океанского дна — результат двухгодичных исследований, самое ценное, что было у нее в жизни. Она вела за руку старшего из детей, парнишку лет шести. Накануне он объелся ягодами на болоте, сегодня куксился и плакал.

Солнце уже зашло за горы. Из–за горбатого хребта били конусом золотистые лучи. Погода стояла тихая, но прибой шумел внизу, как всегда. Ухающие удары волн, скрежет сползающей гальки были постоянным припевом ко всем размышлениям Елены, дневным и ночным.

Потом послышался более сильный гул, подземный. Что–то с грохотим рушилось в глубинах, в вечной тьме лопались камни, куда–то съезжали тяжелые пласты, сокрушая друг друга. Гул нарастал, становился все громче, рассыпался на отдельные звуки: скрежет, треск, гром. Казалось, сейчас что–то большое и страшное вырвется из–под земли. Вдруг почва ушла из–под ног. Елена подлетела на полметра в воздух и, падая, больно ударилась плечом о камень. Все трое детей заревели в голос. Елена встала на четвереньки. Подняться во весь рост не удалось. Надежная земля превратилась во что–то зыбкое, колеблющееся. Елена барахталась, хватаясь руками за траву. Не за что было держаться в непривычно неустойчивом мире. В эту минуту ей страшно захотелось быть в Москве у мамы на 16–й Парковой улице, где пол никогда не ходит ходуном, все так спокойно и надежно.

Елена чуть не плакала от злой обиды за свою беспомощность. Она, взрослая женщина, начальник станции, прыгает, как теннисный мяч на ракетке? Это нелепо… это смешно… это больно, наконец!

Но постепенно все успокоилось. Земля утихомирилась. Ее снова можно было безнаказанно попирать ногами. Землетрясение продолжалось всего несколько секунд. Елена удивилась, узнав об этом впоследствии. Ей казалось, что она барахталась очень долго.

Она села, и солнечный свет ударил ей в глаза. Откуда же явилось солнце? Ведь оно уже зашло. Елена посмотрела на горы и поняла: силуэт хребта изменился. Обвалилась вершина с «когтем» — отвесной скалой, по которой так удобно было ориентироваться с моря.

«Обвал! Каменная лавина! Опять опасность!» — Елена вскочила на ноги, готовая бежать.

Вершина исчезла. Только облако пыли виднелось под горой. Потом до слуха донесся отдаленный грохот. На соседнем, поросшем лесом склоне началось какое–то движение. Там неслись огромные камни, подпрыгивая, вздымая пыль, ломая и выворачивая с корнем деревья. К счастью, лавина шла стороной: людей отделяла от нее глубокая долина. Лишь отдельные камешки, свистя и щелкая, как пули, перелетали сюда.

«До берега не дойдет!» — подумала Елена.

Но тут в ста метрах от них, у самого края долины, лес расступился, хрустнули придавленные ели, и громадная глыба, высотой с двухэтажный дом, выкатилась на прибрежный песок. На ее пути оказались склад и пристань. Склад был раздавлен, как спичечная коробка под тяжелым сапогом. Глыба перевернулась еще раз, вдавила в землю пристань и разлеглась, как наглый завоеватель в чужом доме. Но плеска не было. Внезапно Елена заметила, что воды тоже нет. Океан ушел. Исчез привычный шум прибоя, стоявший в ушах два года. Как и когда это произошло, никто не заметил.

Океан отступил на несколько сот метров. Вдоль берега тянулась серо–желтая полоса мокрых камней. На обнажившихся скалах сверкали лужицы, в расселины стекала вода. Водоросли повисли зелеными и бурыми космами.

— Наверх! Скорее! — крикнула Елена.

Она знала, что произойдет сейчас.

Океан не ушел. Только отступил ненадолго, как бы для разбега. Сейчас должен последовать прыжок.

Люди кинулись бежать, схватив на руки детей, часто оглядываясь назад. Скорее, скорее! Спасение — на высоте! Добежать бы до отвесных скал, взлететь на кручу!..

Но вдали уже поднялась пенная полоса. Она закрыла горизонт, кружевной каймой отделила стальную гладь от пятнистого дна. Кипящий вал невиданной высоты ринулся к берегу. Исчезли обнажившиеся скалы дна. Глыба, развалившаяся на берегу, булькнув, захлебнулась в воде. Остатки склада, пристани — все утонуло в одно мгновение. Кипящая водяная стена, не замедляя хода, пронеслась над пляжем и. устремилась вверх по долине. Всплыли вырванные с корнем деревья. Лесистые склоны превратились в островки и полуострова.

Такие волны на равнинах могут уходить километров за пятнадцать от берега. Но на гористом острове Котиковом для них не было простора. Волна, конечно, не могла перехлестнуть через горы. Она прошла полкилометра по долине и уперлась в крутой скат. Казалось, что гора вздрогнула от удара. Пенная стена обрушилась, разбилась на десятки клокочущих водоворотов. А сзади подступали все новые массы воды. Вал взбежал на склон и, обессилев, покатился назад по обоим бортам долины, выдирая деревья и вросшие в землю камни, обтесывая, шлифуя, сглаживая шероховатые бока горных отрогов.

— Выше, выше, еще выше!

Люди бежали по лужайке, напрягая все силы. Впереди — радист с рацией за спиной, потом рабочий с одним из детей, его жена с младшим и Елена позади всех. Чемодан путался у нее в ногах, под мышкой она держала старшего, самого тяжелого ребенка. У нее кололо в сердце, она задыхалась, ловила воздух ртом, шептала сдавленным голосом:

— Скорее… Скорее!

Но вот перед ними естественная каменная лестница. По плитам можно вскарабкаться вверх.

— Возьмите ребенка, — крикнула Елена.

Чьи–то руки приняли малыша.

— Теперь чемодан.

Елена подняла груз. Но навстречу ей не протянулись руки. Она увидела испуганные глаза.

— Бросайте! — закричали три голоса.

— Почему бросать?

Она оглянулась и на мгновение увидала гору пены, нависшую над головой.

Елена хорошо плавала, не раз купалась в большую волну. Она знала, что пенистый вал нельзя встречать грудью. Нужно нырять под пену или становиться к волне спиной. Пусть несет. Когда гребень пройдет, можно будет выплыть.

Здесь она не успела ни о чем подумать, ничего не успела предпринять. Увидела опасность — и в следующую секунду была смята, оглушена, раздавлена. Ее несло боком, ногами вперед, кувыркало, выворачивало руки и ноги. Пена с бульканьем лезла в уши, в рот, в нос. Чемодан Елена потеряла в первую же секунду. Она хотела выплыть на поверхность. Обычно для этого требуется только сильный толчок ногами. Елена попыталась оттолкнуться, но ноги у нее прижало к животу, голова уперлась в землю. Она не успела набрать воздуха. Грудь ее сдавило, лицо налилось кровью, рот раскрывался сам собой. Елена не удержалась, соленая пена проникла сквозь стиснутые зубы, она судорожно закашлялась, рванулась и вдохнула воздух.

Пенный гребень прошел, Елена отстала от него, и поэтому ей удалось вынырнуть… Только теперь она почувствовала, как холодна вода. Вокруг нее вздымались неровные серо–зеленые холмы, то и дело менявшие форму. В волнах колыхались какие–то доски, ящики, бочки. Высовывались, цепляясь друг за друга, корни вырванных деревьев и ободранные ветви устоявших. Елена старалась ухватиться за каждую ветку, но вода волокла ее и заставляла разжимать пальцы.

Впереди мелькнул дом.

«Сейчас разобьет меня», — подумала Елена.

Но в этот момент откуда–то выплыл ствол сломанной сосны, тараном ударил в стену. Венец рассыпался, как спички. Сосна описала полукруг, ветви хлестнули Елену. Она схватилась за них непроизвольно и тут же начала тонуть. У кроны возник водоворот, Елену неудержимо потянуло под ветви. Женщина сопротивлялась как могла, напрягая мускулы, обдирая кожу иглами. Однако вода была сильнее, вода отрывала руки. Согнутая ветвь уперлась в лоб Елене, как будто нарочно хотела утопить. Елена отводила голову, ветка следовала за ней. Борьба происходила уже под водой.

«Захлебнусь… — подумала Елена. — Завтра меня найдут. И буду я утопленница, мокрая, жалкая, некрасивая. Всем будет «неприятно смотреть на меня… и страшно дотронуться».

Но тут в ушах зажурчало, забулькало, перед глазами стало светло. Вода нехотя отступала, возвращаясь в свое логово после разбойничьего набега на сушу. Соленая пена схлынула я оставила на берегу мокрые бревна разрушенного дома, сосну, засевшую в стропилах, и женщину, запутавшуюся в колючих ветвях.

8

После землетрясения разыгралась непогода. На небо набежали тучи, даже громыхал гром, непривычный в это время года. Океан не хотел успокоиться, тяжелые черные валы накатывали на берег, ворочали камни, пробовали крепость скал. Эти валы были гораздо меньше первого, самого страшного, но все–таки вдвое выше, чем обычно в бурю.

Елена сидела у костра и никак не могла согреться. От сырой одежды поднимался пар. Переодеться было не во что. Лучшие платья утонули вместе с чемоданом, те, что похуже, были погребены в разрушенном доме. Наступившая темнота заставила подумать о ночлеге. Мужчины нашли брезент, расстелили у костра, укрыли детей. Начиналась скудная жизнь потерпевших крушение. Даже на помощь звать было некого. Взбираясь по скале, радист уронил на камни рацию, что–то повредил и не мог исправить. Напрасно взывал он:

— Говорит остров Котиковый! Говорит остров Котиковый. Слышите меня?

Не слышали.

Старший мальчик совсем расхворался, голова у него была горячая, глаза блестели. Он сидел рядом с Еленой и жалобным голоском скулил:

— Хочу домой!

Его отец ломал ветки руками и резал их складным ножом, чтобы соорудить подобие шалаша. Топора не было, топор тоже остался в доме.

— Потерпи, глупый! — уговаривала мальчика мать. — Дом наш завалился. Завтра с утра отец пойдет починит.

— Хочу домой! — капризно тянул малыш.

«А ведь это мог быть мой Витька, — думала Елена. — Нет, не место здесь детям. И женщинам не место. Уеду отсюда, немедленно, завтра же. Все равно работа загублена, материалы утонули. О себе тоже надо подумать».

Елена почему–то испугалась, когда опасность уже миновала. Перед землетрясением она энергично распоряжалась, в воде судорожно боролась за жизнь. Но сейчас возможная гибель представлялась ей во всех вариантах. Она вздрагивала от ужаса и ожесточенно твердила:

«Уеду! Во что бы то ни стало уеду!»

Солнце уже давно зашло, на этот раз окончательно. Небо затянуло тучами. И вслед за короткими сумерками к костру подступила тьма, угольно–черная, первобытная, непроглядная. Беззвездное небо, океан и скалы — все превратилось в черную стену. Из тьмы доносился глухой и грозный шум прибоя. Порывами налетал сырой ветер, крутил едкий дым. Казалось, на свете не осталось ничего, кроме тьмы и костра, у которого ютились последние уцелевшие на земле люди. Елена чувствовала себя несчастной, одинокой, заброшенной.

Но вот ветер принес какой–то новый звук, непохожий на гул волн. Елена пристальнее вгляделась в темноту и увидела две звездочки — красную и зеленую. Звук приближался, звездочки — вместе с ним.

Потом от тьмы отделилось ревущее, грузное, тоже темное тело. Над костром повис вертолет.

Еще через несколько минут из вертолета высадились люди. Летчик поддерживал пассажира, у которого была забинтована голова. На повязке проступали ржавые пятна. Человек этот был бледен и, видимо, чувствовал себя плохо, но не потерял своей порывистой подвижности.

— Здравствуйте! — сказал он, протягивая руки к огню. — Хороший костер у вас. Ваша фамилия Кравченко, кажется? Будем знакомы. Я начальник штаба Яковлев. Ну, как у вас, все живы, здоровы?

— Еле живы… спаслись чудом, — ответила Елена с некоторым раздражением. Ей показалось, что вопрос Яковлева прозвучал почти шутливо. — Дом обвалился, документы утонули, дрова подмочены, есть нечего, — продолжала она, как бы упрекая Яковлева.

— Чем ближе к очагу, тем хуже, — сказал Яковлев серьезно. — Эфир переполнен воплями о помощи. Страшнее всего за границей. На Таналашке настоящая катастрофа: смыты в море рыбацкие поселки и бараки законтрактованных рабочих. Правители–то спаслись — они на всякий случай поверили нам и уехали, но о рабочих и не подумали. Представляете себе, что бывает, когда крыши неожиданно валятся на голову? Разрушено много зданий, повсюду пожары. Там — короткое замыкание, там — опрокинутая лампа или треснувшая печь… В порту волна смыла маяк, склады… А один пароход вынесло на берег и посадило на крышу гостиницы. Как его будут снимать теперь, неизвестно. Погибли тысячи людей, многие тысячи… И еще погибнут. Еды нет, медикаментов нет, электричества нет. Мы посылаем им помощь. Два судна уже вышли в море.

Елена почему–то успокоилась, слушая о чужих несчастьях. Возможно, Яковлев, подметив ее настроение, нарочно рассказал все это.

— Нет, у нас все живы. Мы все–таки ждали, готовились, вовремя ушли… — сказала Елена.

— Продукты есть на вертолете. Если нужно, поделимся. Чего не хватает, требуйте по радио, вам доставят. Детей я могу захватить с собой… Но взрослым придется потерпеть. Глубинная станция нам нужнее, чем когда–либо, — сказал Яковлев.

Елена почувствовала себя виноватой.

— Рация не в порядке, — начала оправдываться она, — все равно нельзя передать цифры. Но у вас на вертолете есть же связь. Я сейчас установлю аппарат, подождите…

— Ничего, не волнуйтесь. Вы не одна, товарищ Кравченко, сейчас работают глубинометристы по всей Камчатке, и оба судна уже в море — «Аян» и «Алдан». Только на «Аяне» несчастье: глубинометрист пострадал, некому вести съемку… — Яковлев сделал выразительную паузу и закончил: — Поэтому я прилетел. Надо доставить вас на «Аян».

Кого доставить? Ее? Сейчас, ночью, в мокром платье? Лететь на пароход, где уже пострадал один глубинометрист? Пересаживаться с вертолета на маленькое суденышко, пляшущее в волнах? Снова рисковать, снова испытывать судьбу? Нет, с нее хватит!

— Не могу! — сказала Елена. — Я чуть не утонула. Я еле жива, я простужена. Мало ли глубинометристов на Камчатке? Почему меня?..

— Вертолет летит медленно, — ответил Яковлев. — На Камчатку и обратно — это лишних четыре часа. На Вулканстрое пятьдесят тысяч рабочих и десять тысяч машин. Все они стоят, ожидая прогноза: будет ли повторное землетрясение или нет? Люди живут в палатках, мы им запретили возвращаться в дома. Рыбаки не выходят в море, лесорубы не валят лес, горняки не спускаются в шахты, школьники не учатся, врачи отложили операции. Покой, здоровье и работа людей зависят от вас, товарищ Кравченко.

— Нет, я не поеду! Я не могу. У меня нет сил. Я спаслась чудом… — повторяла Елена.

Она знала, что Яковлев мог бы приказать, но он, не повышая голоса, говорил о рыбаках, школьниках и больных.

Но Елена не слушала. Мысли ее унеслись далеко. Воображение ярко нарисовало будущее.

С нее хватит! Она натерпелась! Здесь не место женщине. Она уедет. Куда угодно? В Хабаровск, к аспиранту? Конечно, теперь он уже не назовет её удивительной женщиной. С работой будет трудно… Хорошей рекомендации она не получит: она утопила документацию, отказалась лететь с Яковлевым, удрала со службы. Выбирать не придется, лишь бы приняли куда–нибудь. Опять, как в Москве, читать чужие отчеты и укладывать их в архив. Книгу об океане она уже не напишет. Мнение Е. Кравченко цитировать больше не будут. И когда Витька вырастет, ему нечем будет гордиться перед товарищами. Он не сможет рассказывать о своей замечательной маме… Но все равно, она воспитает его как следует, смелым и честным. Она объяснит ему, каким надо быть. А что, если он спросит: «А ты, мама, всегда была смелой и честной?»

— Так что же мы теряем время? — сказала Елена. — Я готова. Аппараты на «Аяне» целы или захватить свой?

9

Чтобы понять, как велик океан, нужно лететь над ним ночью.

Сверху волн не видно. Океан — темная равнина, и над этой равниной, тарахтя, мчится вертолет. Вертолет не скоростная машина, но километра два–три за минуту он покрывает. И вот минута бежит за минутой, минуты складываются в часы, а под колесами все та же плоская равнина, нет ей ни конца ни краю. И на этой равнине летчику нужно разыскать суденышко — пляшущую на волнах щепку. Пусть известны координаты, пусть горят сигнальные огни, пусть работают радиопеленгаторы. Радио утверждает, что самолет уже на месте, где–то поблизости от судна, а внизу — непроглядная тьма и нет ни искорки. Может быть, радио ошибается? Очень возможно. В воздухе разряды, ночь грозовая, передача то и дело замирает.

Прижимаясь лбом к стеклу, Елена глядела во тьму. Вертолет летел совсем низко. Под его колесами колыхались зыбкие бархатно–черные горы воды с разводами пены. Гребни их тянулись к вертолету, вот–вот захлестнут колеса. А за гребнями появлялись подвижные изменчивые долины. Казалось, океан открывал тысячи ртов и каждый из них хотел проглотить вертолет.

— Все–таки рискованный у нас полет, — сказала Елена, — просто безрассудный.

— Может быть, не безрассудный, а смелый?

— Это понятия смежные, не всегда легко разобраться.

— Нет, отчего же, — заметил Яковлев, — разобраться можно. Я бы так сказал: ненужный риск — безрассудство, а риск, необходимый людям, — самая настоящая отвага.

Они разговорились… Да и не мог Яковлев два часа сидеть с человеком и не заставить его разговориться. Побеседовали об отваге, о работе Елены. Яковлев заинтересовался подводными съемками, потом спросил:

— А нашли вы что–нибудь интересное на дне? Какие–нибудь полезные ископаемые?

— Нет, я же изучала небольшую территорию, ближайшие окрестности острова.

— Ну и напрасно! — сказал Яковлев сердито. — Вот вы ученый с кругозором, а в вас сидит кустарь, старатель. Напали на жилу и бережете для себя. Почему не написали мне: дескать, одна — не успеваю. На любой пароход, который заходит в Петропавловск, я могу посадить человека с вашим аппаратом. Пароходы от нас идут по всему свету. Через два года вы будете знать все океаны. Вам же самой интереснее в большом деле работать, не на узком участочке. Надо выходить на простор.

Елена взглянула на Яковлева подозрительно. Каким образом этот человек угадал ее студенческие мечты? Да–да, было время — она мечтала о просторе. А что нашла? Сначала Тартакова с его стильной мебелью, потом наблюдательный пункт на отдаленном острове. Больших дел не было. Она затаила горечь, но примирилась. И вот опять ей напоминают о просторах. Откликнуться? Стоит ли? Разочарование будет еще горше.

— Я человек маленький, — сказала она. — Просторы не по моей специальности…

Яковлев долго обдумывал ответ.

— Ага, понял! — воскликнул он оживленно. — Видал я такого, как вы, приезжал к нам на Камчатку. Когда он был студентом, учили его рисовать дворцы, а как кончил — поручили проект трансформаторной будки. Ну вот, человек пал духом. Ноет, жалуется: «Искусство умерло». Пишет заявление: «Отпустите меня. Я специалист по большим объектам». Неверно. Нет специалистов по большим объектам. Большие мы поручаем тому, кто малые строит лучше всех. Тут дело в человеке, а не в дипломе. Я с вами не попусту болтаю. Мне Грибов говорил: «Из подводных глубинометристов Кравченко — лучшая». Ах, вы лучшая? Так милости просим на простор. А пока были средней, вам еще следовало на прежнем месте доучиваться.

У Елены горели глаза и щеки. Куда девалась испуганная женщина, мечтавшая о бегстве? Ей хотелось немедленно взяться за новую работу.

— Но нужны специальные пароходы, — сказала она. — Когда качает, нельзя заниматься съемкой. На «Аяне» и «Алдане» есть подводные камеры.

— Особых пароходов с камерами не обещаю. Надо приспосабливаться к обычным. Не каждый же день качает.

Елена тут же согласилась:

— Можно и приспособиться. Я вела съемку с пограничного катера и с подводной лодки.

— Ну вот видите! А я еще вам о смелости рассказывал.

Но здесь беседу прервал летчик: он прислал записку. Яковлев прочел и повернулся к Елене:

— Сейчас вам придется проявить смелость.

В записке было написано: «Аян» под нами. Сесть на палубу не смогу — пляшет. Как будете спускать пассажирку?»

Яковлев открыл люк. Елена увидела судно. Оно казалось игрушечной лодочкой, прыгающей на волнах. Тяжелые валы играли с «Аяном», то поднимали на свои могучие хребты, то стряхивали с гребней.

Вертолет снижался. Вскоре можно было различить людей на тускло освещенной палубе. Сверху они выглядели непривычно: коротконогие, плечистые, приземистые и бегали проворно, как ртутные шарики, суетясь у широкого, брезента.

— В самом деле, сесть на палубу нельзя, — сказал Яковлев Елене. — Суденышко маленькое, мачты так и чертят, можно винтом задеть, тогда вертолету конец. И нам всем, и тем, кто на палубе.

Он выбросил из люка гибкую лестницу. Конец ее приподняло ветром и заполоскало. Лестница пронеслась над палубой и на секунду оказалась над волнами.

— Коротка, — заметил Яковлев. — Надо будет прыгать с нее на брезент. Вот они уже натягивают. Это не страшно, в цирке именно так страхуют. Только не промахнитесь!

Елена заглянула в люк и отшатнулась.

— Нет, я не смогу! Я шагу не ступлю… Свалюсь в воду обязательно.

— Давайте я тогда спущусь первый, а вы за мной. Спрыгнем вместе, вдвоем веселее!

— Нет, нет! Я упаду сразу… У меня голова кружится… — Елена закрыла глаза.

— Если голова кружится, это худо. — Яковлев в некотором замешательстве посмотрел в люк, потом на Елену, обвел глазами каюту и вдруг улыбнулся: — Придумал! Лезьте сюда, в спальный мешок! Сейчас мы вас спустим лучше, чем на лифте… Обвяжитесь канатом!.. Нет, вы плохо завязываете, лучше я сам… Теперь снаружи, теперь еще раз. Еще тут проденем для верности.

— Только не завязывайте голову! Я смотреть хочу… — сказала Елена, покорившись своей участи.

Через несколько минут она уже качалась в воздухе под вертолетом. Глядеть вниз было очень страшно. Палуба все так же плясала и металась, внизу оказывались то постройки, то брезент, то черная жадная вода. Летчику никак не удавалось удерживать вертолет над судном. И чем ниже, тем сильнее казались размахи, тем быстрее мелькали предметы.

Но вот сильные руки схватили ее.

Елену понесли по палубе на руках, на руках спустили по узкому трапу. И когда в трюме, освободившись от пут, она встала на собственные ноги, к ней приставили двух матросов, которые вежливо поддерживали ее.

— Разобьетесь, а нам отвечать, — сказал капитан. — Товарищ–то ваш голову разбил. Вышел из рубки, а тут как раз волна. Захлестнуло, сшибло и понесло. Стукнулся о мачту, лежит без памяти сейчас.

Впрочем, поддержка была необходима. В трюме качало меньше, чем на палубе, но для непривычной Елены слишком сильно. Стены то убегали, то опрокидывались на нее, пол ходил ходуном. Елена чувствовала себя как на качелях.

— Товарищи, но сегодня же здесь нельзя работать! — сказала она. — А где ваша камера?

Капитан кашлянул с сомнением:

— Камера подводная, гражданочка. Ее небезопасно спускать. Качка велика, может канат лопнуть. Мне товарищ Яковлев приказал вас беречь.

Но Елена после головоломного спуска в спальном мешке чувствовала себя на все способной. Ведь она вела себя молодцом: не вскрикивала, не упиралась, не бледнела.

— Я прилетела сюда, чтобы работать, а не беречься! — возразила она запальчиво. — Готовьте камеру.

10

Камеру спускали на канате из специального помещения в трюме на глубину, где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог только один человек, упираясь головой в потолок. Шарообразные стальные стены усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим ударом. В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как будто стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец наступил полный покой и тишина… И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика толща темной воды над головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка слишком сильна. Может быть, Елена уже опускается на дно? Глубина здесь около семи километров. Примерно на пятом километре камера будет раздавлена. Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под давлением в пятьсот атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы какой–нибудь человек был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть бы руку пожать, тогда не так страшно. Пусть был бы здесь аспирант… Нет, он мягкий… ему самому нужна поддержка. Лучше такой, как Виктор, вечно озабоченный — как бы не сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше — Яковлев, человек, который точнее всех знает, кому и когда выходить на простор, когда быть осторожным и. когда отважным.

Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас капитана.

— Пятьдесят метров. Не хватит ли? — спросил он.

— Нет, покачивает еще, спускайте до отказа.

— У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя — лопнет.

— Спускайте на восемьдесят.

— Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на пути в Петропавловск. Желает успеха. Велел передать, что хочет продолжить разговор…

Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней. Да–да, впереди еще много хорошего. И разговор о просторах будет продолжен…

Капитан замолк, но голоса доносились из трубки. Кто–то отсчитывал: «шестьдесят… шестьдесят пять… семьдесят…» Потом послышался тоненький писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы:

— Камчатка, вы слышите меня? Давайте штаб. Штаб? Говорит «Аян». Кто в штабе? Вызывайте Москву.

Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал бесконечно далекий, чуть слышный голос Грибова.

— Москва слушает! — сказал он. — Грибов у провода. Вы говорите, «Аян» приступает к съемкам? Очень хорошо. Пусть берет весь район к югу от Таналашки. «Алдан» будет работать западнее.

— Приступаю к съемке, — отозвалась Елена: она уже настроила аппарат. — Записывайте: квадрат двадцать шесть, наклон луча вертикальный. Первое отражение шесть девятьсот. Это глубина океана. Второе отражение… Вы слышите? Повторяю: квадрат двадцать шесть, два — шесть… Не поняли? Дмитрий, Валентина, Анна… Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак…

Нет она была не одинока! Просто она вышла на передний край. Но за спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую цифру, старательно передавали про Сергея, Тимофея и мягкий знак. В Москве телеграфистки читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови, начинали считать на линейках. Они считали одновременно, чтобы проверять друг друга, потом называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели придвигались ближе, чтобы разобрать цифры.

«Опять зеленый…» — говорил кто–нибудь из них.

Это означало, что на бланках зону нужно красить не черным, не красным цветом подземной тревоги, а только зеленым — некоторый излишек напряжения, почти безопасный.

Сама Елена не видела этой карты, но ведь она была «лучшим на Камчатке» глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги. Она понимала, что самое страшное прошло, под землей установилось временное равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала:

— Что же у нас получается?

А получалось хорошо. Таналашкинская плита опустилась, легла на широкое, прочное ложе. Надо было еще выяснить, как лежит ее восточный край, самый дальний. Очаг исчез. Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения — зеленое пятно.

Так продолжалось это замечательное совещание, где председатель находился в Москве, а основной докладчик — в Тихом океане, на глубине восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а докладчик диктовал их одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об опасности и усталости. Съемка требовала точности и внимания. Нужно было не терять времени и вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат, подогнать уровни, точно вести измерение.

В Москве солнце клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт стал сероватым, предвещая рассвет, когда капитан сказал Елене.

— Надо вам подниматься, товарищ. Канат перетирается. Одна нитка порвана. Боюсь, как бы не было беды.

А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть красные и черные пятна.

— Примите меры, — ответила Елена. — Я не кончила съемку.

— Я запрошу штаб, они разрешат подъем, — настаивал капитан.

— А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка должна быть закончена. — И она продолжала диктовать:

— Три–семь. Тимофей, Роман, Иван..

11

В десять часов вечера по московскому времени Грибов положил свою линейку в футляр и сказал Карповичу:

— Распорядитесь передать радиограмму: «Опасности нет. Будут еще небольшие толчки. О сроках сообщим особо. Землетрясение исчерпало себя, можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам».

Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел неторопливым шагом человека, сделавшего свое дело. Он, полководец подземной войны, разгадал замыслы противника, вовремя предупредил о нападении. И, растратив силы, враг смирился… Покой и безопасность обеспечены нашей Земле.

А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись на палубу, Елена зажмурилась от света. Напряжение спало, ее пошатывало от усталости. Моряки окружили Елену, каждый хотел пожать ей руку.

— Спасибо! Вы просто молодец! — сказал капитан. — Я так испугался, когда лопнула эта проклятая нитка!

— Вы герой! — воскликнул увлекающийся помощник капитана.

И тут Елена не выдержала, расплакалась. Хотела удержаться, но слезы так и катились. Она выплакивала все страхи этой ночи, все сомнения своей путаной жизни, плакала об ошибках и о том, что только сейчас ее признали настоящим человеком.

Штаб получил радиограмму Грибова и передал ее по всей Камчатке. Навьюченные мешками лошади и автомашины потянулись обратно в города, загрохотали краны, нагружая пароходы, рыбаки отвалили от причалов, санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся за рычаг и включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал:

— Держитесь, хлопцы, Степан уже нажимает.

Гроза прошла. Камчатка потеряла четыре рабочих дня, пережидая опасность, и теперь спешила наверстать упущенное.

Рассказ пятый

ПОСЛЕДНЯЯ КАВЕРЗА

1

Вулканоград готовился к празднику. На домах вывешивались флаги, портреты, украшенные хвоей и яркими лентами. Красные полотнища рдели на фоне бело–черного зимнего даже в апреле пейзажа. Монтеры ввинчивали цветные лампочки. Первого мая их должен был зажечь вулкан.

В кабинете Кашина появился новый хозяин — директор будущего Энергокомбината. Он уже принимает гостя из Министерства электростанций. Разложив на столе цветные диаграммы, директор водит по столбикам авторучкой и говорит с возмущением:

— Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать турбин, по сто тысяч киловатт каждая. Я снабжаю Петропавловск, районы, рыбный комбинат, леспромхозы с лесокосилками, завод «Электроцинк», Камчаталюминий, а теперь еще — передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! — И в голосе его раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили!

У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина свои — строительные. После Первого мая их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит от видеофона. То и дело слышится:

— Покажите, что у вас там в правом углу… А в левом!.. Отодвиньтесь, не заслоняйте… И кто вывезет этот мусор? На праздник оставляете? Возьмите машины, чтобы через час все было убрано!

Он крутит ручку видеофона, на экране мелькают корпуса, дома, мачты, дороги… Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи глины — выросли здания. Вот жилой городок, главная улица, городской театр, вот лаволитейный завод…

Приземистая темно–синяя машина стоит у ворот завода, очевидно давно; ее запорошило снегом. Шофер замерз и соскучился, он то включает мотор, то выключает. Пассажиров нет и нет. Уже третий час, как ушли, бродят по комбинату. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке, сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой.

— Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ Яковлев? — спрашивает тот, что в шляпе.

— Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, — отвечает Яковлев, — а землетрясением не очень. Жертв у нас, правда, не было, но кое–кого ушибло… Мне самому в лоб камень попал, небо с овчинку показалось. И разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели две возились, пока восстановили. Все–таки обидно: работаешь, работаешь, и вдруг приходит какая–то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто здесь хозяева — мы или какая–то подземная непогода? Вот с вулканом стало ясно: мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано — это ваш грех, товарищи ученые.

— Да, это верно, — соглашается Дмитриевский.

— Если вы не устали, профессор, — продолжает Яковлев, предупредительно открывая дверцу машины, — если не очень устали, поедем в оранжереи.

— Конечно, я устал, — говорит профессор Дмитриевский, усаживаясь и ставя палку между колен. — Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не стоит откладывать: можно упустить совсем. Тем более что я ощущаю некоторую моральную, ответственность… за оранжереи и все прочее. В свое время я поддержал проект Грибова и Кашина, исходя, так сказать, из общефилософских соображений о поступательном ходе науки, человеческой мысли вообще. И меня мучают угрызения совести, не поступил ли я легкомысленно, вовлекая вас в такое трудоемкое предприятие.

На лице профессора ни тени улыбки. Но Яковлев понимает, что старик по–своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез рассуждать об угрызениях.

— Пусть совесть не мучит вас, — весело говорит Яковлев. — Наша ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не из уважения к профессору Дмитриевскому, а потому, что электростанция нужна была нам позарез, какая угодно — на воде, на угле, на вулкане… Нужды Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду, что нужды растут! Поэтому вы не успокаивайтесь, подстегивайте науку. Пусть она движется поступательно и с ускорением.

2

Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это пустые застекленные сараи. На крышах — снег, внутри — голая, заиндевевшая земля. И странно, почти дерзко выглядят вывески над дверями: «Бахча», «Ранние овощи», «Вишневый сад», «Яблоки и груши» и даже — «Камчатские цитрусы».

Только в одном здании зелено. Сюда уже поступает тепло от горячего источника. В этой опытной оранжерее — густая зелень: рассада для ранних овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется почва в других строениях, даже пальмы в кадках. Здесь всегда много посетителей — ведь это единственный зимний сад и вообще пока единственный сад в Вулканограде. Сюда в свободное время охотно заглядывают строители погреться, подышать ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете, помечтать о грядущей весне Вулканограда.

И сегодня немало любителей зелени. Но эти двое — человек в очках и черноволосая девушка с прямым пробором, — кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час они стоят возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз прочитать все, что написано на дощечке по–русски и по–латыни.

— Так много нужно рассказать вам, Александр Григорьевич, — говорит девушка. — Я совсем изменилась, стала другим человеком. Раньше я была девчонкой… Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на стройке, я увидела столько нового, столько интересных людей.

— И вы намерены продолжать это занятие: коллекционировать интересных людей? — спрашивает Грибов ревниво.

— Это зависит от одного человека.

— Кто же он?

У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно, самая важная минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: «Только не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим на Первое мая…»

— Я хочу знать, кто он, Тася… Не увиливайте!

— Вы…

— Тася, один человек давно решил. Ты едешь с ним в Москву завтра… нет, не завтра, но сразу после торжества. Третьего утром.

— Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу. Мы поговорим еще… Потом…

— Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Неделя в пути, наговоримся досыта.

— Я бегу, до свиданья!

— До свиданья, Тасенька!

— Вы с ума сошли! На нас смотрят!

Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит у соседней пальмы, загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором.

— С тобой из моего дома ушло счастье, — говорит Тартаков. — Я потерял покой, я бродил под окнами твоей матери, ждал у выхода из метро, писал, ты не отвечала на письма… Потом узнал, что ты на Камчатке. Бросил все и поехал за тобой. Но Камчатка велика. Только сегодня мы встретились в первый раз.

— Я была на Котиковых островах. Живу там третий год почти безвыездно. Что делаю? Подводные съемки по программе — ложе океана, материковый склон, глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы. Снимала с берега, с корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета пересаживалась на палубу. Тонула, простуживалась, болела… Впрочем, зачем тебе знать об этом?

— Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это — в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя потрескались губы, обморожены скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем ты уехала, даже не выслушав меня? Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была такой непрочной? Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием. Ты же погибнешь без заботы, одна на краю света.

Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему–то отводит глаза.

— Ты хитрый, Вадим, — говорит Елена. — Да, ты угадал. Мне на самом деле не хватает заботы и тепла. Я с удовольствием провела бы зиму в нашей комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой в руках. Но когда я подумаю, что в той же комнате будешь и ты… Ты прав, иногда бывает очень трудно. Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном на канате и канат перетирался, я трусила страшно. И чуть не плакала от жалости к себе, но повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто–нибудь был рядом, кто угодно, лишь бы живой человек. Но о тебе я не подумала ни разу. Есть люди, которые помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я стала сильнее, а ты держался только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал мне, что я нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для комнатной жизни… Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на руках, но я знаю, что такое «носить на руках» по–тартаковски. Это означает дарить жене платья и избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей!

— Прежде всего ты моя жена!

— Жена — это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем тебе жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле.

— У тебя нет сердца, Лена. «Дешевле, дороже»! Сплошные расчеты, рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас может быть сын, продолжатель рода!

Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом.

— Ты хочешь воспитывать моего Витьку? — гневно восклицает она. — Чему ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые слова и унижать их? Нет, мой сын никогда не будет Тартаковым! Пускай твоя фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще.

Она выбежала, махнув рукой, Тартаков оторопело смотрел ей вслед. Так гордился он своим умением жить… но что–то изменилось в этом мире. Поражение за поражением! Кто виноват? Судьба!

— Добрый день, Вадим Георгиевич.

Это Тася поздоровалась. Тартаков стоял у нее на дороге, загораживая выход.

— А, Эвридика!

— Я еду на гору, Вадим Георгиевич. Буду звонить вам в девять часов. Когда вы пойдете делать снимки?

— Не знаю, зачем идти, — мрачно сказал Тартаков. — Брошу все и уеду. Снимки — тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы вымирают, при коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой.

3

Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром тридцатого апреля. Он долго ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и неважно чувствовал себя после резкого подъема на высоту. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной, резкий запах сернистого газа ударил в ноздри. Инженер закашлялся и сказал:

— Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью. Взрывать надо!

То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов. Общежития разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь, развинтили и погрузили на прицепы. На место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам.

Затем приступили к работе подрывники. Они наполнили мешки аммоналом, снабдили взрывателями и осторожно спустили в скважины.

Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная секунда, завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с Грибова, Шатрова… или даже с Крашенинникова.

В маленькой землянке на склоне горы собрались почти все ведущие инженеры и бригадиры, Мовчан в том числе. Был здесь и Грибов и, конечно, Яковлев, как представитель заказчиков — жителей Камчатки. Была и Спицына в числе почетных гостей. В последние годы супруги уже не работали — вышли на пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал, несмотря на запрещение врачей. «Посмотрим, будете ли вы совершать восхождения в моем возрасте», — сказал он.

Кашин нажал кнопку, включая взрыв, и, забывая о правилах безопасности, первый выбежал из землянки.

На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая вершина. Трубы нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Кашин успел удивиться: «Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры?» А взрыв уже произошел, но газы и пепел еще неслись вверх по скважинам.

Но вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок, третий… Густой черный пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана кусочки остывшей лавы, захваченные газами.

— Первое в мире искусственное извержение! — торжественно объявил Дмитриевский.

До землянки донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом.

— При подлинном извержении больше шуму было, — хладнокровно заметил Грибов.

Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темно–голубой горой.

Тогда Кашин включил заслонки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Горячие газы ринулись на лопатки турбин. Зрители ждали минуту, другую, задерживая дыхание, затем кто–то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась.

Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящиеся схемы, идущие по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мерцающим бисером, мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно работал, разогревая нити в сотнях фонарей.

С минуту Кашин любовался этой картиной, затем вернулся в землянку и взял трубку телефона.

— Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху полный порядок. А вы готовы? Ка–ак? Почему не работает комбайн? — В голосе начальника послышались угрожающие нотки. — Примите все меры! Не только Ковалев — сами идите в забой! Сейчас прилечу и посмотрю, в чем дело!

4

Мовчана не взяли на вертолет. На лаволитейный завод он попал только через два часа.

Как обычно после аварии, на площадке было много постороннего народа. Передавались разные слухи, каждое слово мгновенно распространялось среди взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик, только что выбравшийся из несгораемого костюма, рассказывал окружающим последние новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издали одежду можно было принять за человека. Низенький рассказчик выглядел подростком рядом со своим собственным костюмом.

— Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? — спросил Мовчан.

— Зубья прихватило, — нехотя сказал рабочий. — Комбайн стал — и ни туда ни сюда.

— Дайте пройти, товарищи!

На крыльце появились начальник строительства, Котов и Тартаков. Котов был молчалив и бледен — он недавно вышел из больницы. Геолог растерянно щурился и заикался. Неприятно было смотреть на беспомощную суетливость этого крупного, самоуверенного человека.

— Что вы мне объясняете? — говорил Кашин, сердито глядя на Тартакова снизу вверх. — Вот ему объясняйте, изобретателю. Его машину вы загубили. Меня интересует другое… Что вы предлагаете сейчас?

А Тартаков от волнения, должно быть, не понимал, о чем его спрашивают, и продолжал оправдываться:

— Лава прорвалась из–за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич. Если бы комбайн работал, Михаил Прокофьевич, и подавалась вода для охлаждения, все было бы как следует. Если бы с самого начала…

— Почему же вы не предупредили с самого начала?

— Но вы отдали приказ никому не входить в лавопровод без вашего разрешения.

— Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение — спросили бы…

— Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она…

— Глупости какие! Тася находилась на горе, за три километра от комбайна по прямой, а вы были в двадцати пяти метрах от лавы…

— Но если бы у Вербиной было чувство долга…

— «Если бы, кабы, было бы!» — с раздражением прервал Кашин. — В свое время на досуге мы разберемся, кто виноват, вы, Вербина или я! Что вы предлагаете сейчас?

— Но мы вынуждены… вероятно, придется разбирать. Нельзя же оставлять комбайн в трубе.

— Оставлять нельзя, это правильно. И разбирать нельзя: лава еще не застыла. А когда застынет, получится пробка — этакий пыж из базальта и стали. Чем его брать? Ногтями?

— Нет уж, придется рвать, — вздохнул молчавший до сих пор Котов.

— Что рвать?

— Все! Породу, застывшую лаву и комбайн…

— Такую дорогую машину? — заволновался Тартаков. — Мы не имеем права! Я не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю.

Кашин отмахнулся:

— Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда отойдите, некогда мне с вами. Где подрывники? Вызваны? Дайте им в помощь рабочих, сколько попросят.

— Разрешите, я поведу подрывную команду! — попросил Котов. — Может быть, есть еще возможность…

Кашин хотел было отказать. «Вы же нездоровы…» — начал он, но по выражению лица инженера понял, что нельзя запретить ему последнее свидание с комбайном.

— Хорошо, идите! На месте примете решение. Но едва ли можно спасти комбайн… Думайте не о машине — обо всем строительстве!

5

Двадцать минут спустя вереница фигур в белых скафандрах вступила в лавопровод. Несгораемые костюмы с глазастыми шлемами обезличивали людей. Скафандры были трех размеров, и по лавопроводу шли существа высокого, среднего и малого роста. Возглавлял колонну низенький Котов, замыкал высокий Мовчан. Мовчан тоже напросился в партию подрывников. Он знал подрывные работы, хотел помочь Ковалеву и, главное, по своему характеру не мог упустить интересное дело.

Девятикилометровый туннель шел прямо, как луч, без единого поворота. Навстречу плыли гладкие стены. Казалось, что люди топчутся на месте, они шли полчаса, час, и все те же стены теснили их. Кое–где попадались надписи мелом: «Этот перегон строил Ковалев», «Все на штурм вулкана!» Было и шуточное, приветствие: «Здравствуй, лава! Как тебе нравится здесь?» Через несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи навсегда.

Туннель был невысок, долговязый Мовчан царапал потолок шлемом. Оттого, что приходилось идти не распрямляясь, болела шея и спина. В скафандре было жарко, дышалось трудно. Несгораемый костюм надежно защищал тело не только от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мовчан привык к свежему горному воздуху и с трудом переносил жару. Пот лил с него градом и струйками бежал по спине. Чесались нос, спина, затылок, локти… Мовчан ожесточенно хлопал себя рукавицами, но без толку. Становилось только жарче от лишних движений и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем и обтереть лицо, но грозные плакаты предупреждали: «Берегись, стены обжигают!», «Берегись, не снимай костюма!» Возле плакатов висели термометры, и каждый показывал больше предыдущего. Вскоре температура превысила сто градусов, потом двести… А рабочие все шли вперед.

Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне зазвучали непривычно гулкие голоса. Стала видна массивная машина, перед ней копошились странные фигуры, задевающие макушкой за кровлю. Одна из них кинулась навстречу подрывникам:

— Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти!

Уже несколько часов жидкая лава понемногу просачивалась в комбайн и, остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. Постепенно она пробилась в штольню. Комбайн был затоплен наполовину, как бы врос в камень. Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Машина напоминала начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны в камне и угадываются с трудом.

Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка засветилась раскаленным угольком. Температура под тонкой корочкой была около тысячи градусов.

— Надо срочно взрывать — сказал старший подрывник. — И рвать в мелкие кусочки, чтобы обломки не мешали лаве. Разрешите приступить, товарищ Котов?

Котов медлил с ответом. Сомнения обуревали его, он жаждал спасти комбайн, лихорадочно искал выхода и не мог его найти.

«А если подождать со взрывом? — думал он. — Но разве можно рисковать жизнью людей? Что делать? Рабочие ждут приказа…»

— Приступайте, — чуть слышно выговорил Котов.

— Но как добраться до машины?

— Свяжем шесты, подсунем заряд поближе.

— Шесты коротки… Здесь метров десять, не меньше!

Старший остановился в затруднении. Десять метров лавы, пышущей нестерпимым жаром, отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой, на расстоянии десяти метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели или, еще хуже, взрыв произойдет прежде, чем успеют отойти люди.

Рабочие стояли в раздумье. Все понимали опасность. Каждую минуту могла прорваться лава, сокрушить комбайн и сжечь их. Но люди думали не только о себе. Они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой — это понимали все. Котов знал, что под угрозой и паропроводы, иначе говоря — вся электростанция. Давление в пещере упало, лава поднимается, она может закупорить скважины, пробуренные с таким трудом.

Внезапно Мовчан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было в его духе: рискнуть — и дело с концом! Всю жизнь он следовал этому правилу. После короткой перебежки он, поджав ноги, сел на горячую станину… В одном месте лава была продавлена, и на ней виднелся огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мовчан остался бы без ноги.

Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, от того, что он не побоялся принять вызов вулкана. Кто–то пытался последовать за ним, но провалился по щиколотку. Неудачника подхватили под мышки и вытащили из лавы.

— Не надо! — крикнул Мовчан. — Справлюсь!

Волей–неволей все остальные вынуждены были только помогать. Подрывники при помощи шестов подталкивали к Мовчану пакеты взрывчатки, похожей на безобидные бруски мыла, а он, перелезая через рычаги, распределял их, привязывая к валам, шкивам, стойкам, щитам…

Котов велел всем молчать и один отдавал приказания. Он лучше всех понимал, что на чем держится и что нужно подломить, чтобы вся конструкция рухнула. Котову было грустно, больно, тяжело. Он отчетливо представлял себе, как согнутся стойки, как треснет щит управления, как расколется стальная рама и могучая, умная машина превратится в груду лома. Что поделаешь! Спасти комбайн уже нельзя было, требовалось спасать электростанцию, многомесячный труд людей. И Котов нашел в себе силы спокойно и расчетливо разрушать дело своих рук. Хрипловатым голосом он указывал Мовчану:

— Возле наличника две шашки! Пусть лопнет по диагонали. В углы кабины по четыре шашки! Углы — самое прочное место. На ребра не надо ставить, прикрепляй между ребрами. На рычаги одну шашку, тут разлетится сразу.

— Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнур не загорелся, — добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы.

Хотя Мовчан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с воинской четкостью:

— Есть на станину! Есть подложить!

Как механик Мовчан жалел великолепную машину, но это чувство было подавлено радостью опасной борьбы. Один на один против вулкана и на виду у всех — что могло быть лучше для Мовчана!

Закончив распределение шашек, он увязал остатки в один узел и доставил его, маневрируя между рычагами, к самому забою. Зубья комбайна были целиком погружены в лаву. Лава продавила оконце и растекалась огненным тестом по настилу. Стальные листы гнулись под ее напором. Вулкан обжигал лицо своим палящим дыханием. Жара доходила здесь до четырехсот градусов, а температура лавы была выше тысячи. Только асбестовый костюм спасал Мовчана. Но стеклянное окошечко шлема успело накалиться. Коснувшись стекла, Мовчан обжег самый кончик носа, даже запахло жареным в шлеме.

Это произошло в самый ответственный момент, когда Мовчан включал часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он даже не мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена на сто пятьдесят минут — два с половиной часа. Этого вполне достаточно, чтобы люди успели покинуть лавопровод. Задерживать взрыв надолго не стоило: лава могла разорвать или сжечь проводку.

Больше делать было нечего. Мовчан выбрался из машины, стремительно пробежал десять метров по лаве и, спрыгнув, доложил:

— Минирование закончено. Взрыв через два часа тридцать минут!

6

А на обратном пути Мовчану стало худо.

Он был здоровым человеком, с крепким сердцем и хорошими легкими, однако и его организм не выдержал резкого перехода от прохладного и разреженного воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода. Он задыхался, еще идя к комбайну, но потом забыл об усталости и жаре. Так в пылу сражения бойцы не думают о ранах. Но когда сражение кончилось и надо было только уносить ноги, Мовчан снова заметил духоту и усталость, нестерпимый зуд в спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на кончике носа. Не один Мовчан выбивался из сил. Хотя идти под гору и без груза было заметно легче, все же вереница белых фигур растянулась на полкилометра. Впереди ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели «гости» — подрывники, Котов и Мовчан.

Мовчан замыкал шествие. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу асбестовые пятки идущего впереди. Бесконечный коридор вдали превращался в точку. Мовчан старался не глядеть туда — очень уж много шагов надо было еще сделать. Он говорил себе: «Досчитаю до тысячи, тогда подниму голову». Счет отвлекал от мыслей об усталости.

И вдруг Мовчан увидел, что белые ступни, шагающие впереди, как–то странно запнулись, человек в скафандре первого роста, прислонившись к боковой стене, медленно начал съезжать на пол. Мовчан подхватил упавшего неуклюжими рукавицами и заглянул в окошко шлема. За стеклом виднелись полузакрытые глаза и синевато–бледное лицо Котова. Инженер был в обмороке.

В таких случаях полагается прежде всего расстегнуть одежду, вынести человека на свежий воздух, смочить лицо водой. Но до свежего воздуха нужно было идти километра четыре. А здесь термометр показывал двести семьдесят градусов. Вряд ли такой воздух мог освежить инженера. Мовчан сделал что мог: разыскал на костюме кнопки водяного и кислородного баллонов, нажал их, а когда инженер приоткрыл глаза, подозвал ближайшего рабочего, предложил ему взять Котова за ноги, а сам подхватил под руки.

Здесь–то Мовчан и сплоховал. Обморок! Он не знал, что это такое. Бывала у него усталость — он умел прогонять ее усилием воли. Бывало, что нестерпимо хотелось спать, — Мовчан развеивал сон шутками… Бывало холодно — он прыгал, размахивал руками, топал ногами, тер снегом уши. В жару уговаривал себя потерпеть. Но так, чтобы не было сил идти, еще не случалось ни разу.

Внезапно он ощутил у себя в груди сердце. До сих пор оно никогда не давало о себе знать. А тут появился этакий болезненный комок, бьется под ребрами, словно птица, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Не бросить же инженера!

Потом Мовчан понял, что он ничего не видит, хотя и смотрит широко раскрытыми глазами. Впереди клубилась тускло–зеленая мгла цвета вылинявшей гимнастерки, и в ней плыли искры, сбегающие вниз.

— Эй, крепче держи… уронишь!

— Подожди, давай отдохнем чуток…

— Некогда отдыхать! Меньше часа осталось. Ребята, кто сменит бригадира?

Кто–то подхватил инженера и оказал Мовчану участливо:

— Да ты сам здоров ли? Тебе помочь?

— Нет, нет! Идите, я догоню…

Голоса и шаркающие ноги тотчас же нырнули в зеленую мглу, и Мовчан остался один. Он неуверенно пробирался вперед, нащупывая правой рукой покатую стену. Потом он услышал странный звук, будто что–то твердое стукнуло в его шлем.

Прошли секунды, а может быть, и полчаса. Мовчан еще раз открыл глаза и увидел прямо перед собой — теперь он видел отлично — полукруглую облицовку перекрытия. Почему же не стену, а перекрытие? Мовчан постепенно сообразил, что перекрытие оказалось перед его глазами потому, что сам он лежит на полу, а лежит потому, что потерял сознание, ударился шлемом о плиту и, вероятно, слышал именно этот удар.

Когда это было? Сколько времени он лежит здесь?

— Эй, парень, спятил ты, что ли? Нашел место, где спать! Взрыв через десять минут! — озабоченные глаза Ковалева смотрели на упавшего через стекло. — Ах, это вы, Григорий Онисимович! Вам плохо?

Мовчан поднялся на ноги медленнее, чем хотелось. Десять минут до взрыва! А близко ли выход? Целых два километра! Бежать что есть силы! Скорее бежать!!!

Но вялые мускулы не позволяли бежать что есть силы. И живой комок в груди протестовал. Сердце требовало покоя.

— Худо мне, Степа, — сказал Мовчан неожиданно тоненьким и жалостным голосом.

— Ничего, крепитесь! Это тепловой удар. У нас в туннеле часто бывает. Вам полежать бы, да нельзя… Идемте, я помогу.

Мовчан потихоньку плелся, стыдясь своей слабости. У него шумело в ушах, кололо в сердце, нестерпимо тошнило.

— Крепитесь! Осталась только минута!

Но Мовчан не мог крепиться. Тошнота держала его за горло, и зеленая мгла подступала к глазам…

— Чуть отдохну, Степа…

Отдаленный удар потряс подземелье. Грохот сменился щелканьем и званом. Это стучали по стенам стальные осколки и взорванные камни.

Страх прибавил сил Мовчану. Он тяжело топал, почти бежал за Ковалевым.

А сзади слышался, все усиливаясь, странный звук, похожий на грохот колес проносящегося мимо поезда. Мовчан понимал — это несется по гулкому коридору прорвавшаяся лава, перекатывая камни и части комбайна, превращенного в металлический лом.

Кто перегонит? лава или люди? Люди гораздо ближе к выходу, но лава движется быстрее. Девятикилометровый гладкий и прямой туннель она пройдет из конца в конец меньше чем за двадцать минут. За это время люди, конечно, добегут до выхода… если они будут бежать.

— Ох, лихо мне, Степан… подожди минутку, постой!

— Да поймите вы, нельзя стоять ни секунды!

Ковалев подхватил Мовчана на спину. Шаркая асбестовыми подошвами, Ковалев побежал… нет, бежать не хватало сил — он пошел крупным шагом… Скорее, скорее! Шум, похожий на грохот колес, приближался. Правда, гулкий коридор усиливал звук. На самом деле лава была не так близко, но казалось, что она грохочет совсем рядом…

— Оставь меня, Степан, не губи свою жизнь! Ты хороший мастер… Лучше меня. — Мовчан старался сползти с широкой спины товарища.

Ковалев не любил чувствительных слов:

— Молчи, дурак! У тебя жена и дочка. Не мешай тащить.

Обоим было страшно. Ковалев уже видел выход, но оглянуться не мог. За спиной грохотала лава, Ковалеву казалось — совсем рядом. Он поеживался и думал: вот сейчас, через секунду, лава обрушится на них, как когда–то на Виктора… и конец. Мовчану было еще страшнее. Его тащили спиной к выходу, он не знал, близко ли спасение, но видел, как разгорается, становится все ярче красный свет надвигающейся лавы. Мовчан смотрел в огненный зрачок смерти и прикидывал: еще минуты три… четыре… Хватит ли сил у Ковалева? Он уже задыхается.

— Да оставь ты меня, Степан! Оба погибнем!..

Ковалев не отвечал, он берег дыхание. Его руки крепче сжимались на животе у Мовчана. Серный дым уже щекотал ноздри. Смерть близко, она заглядывает в лицо.

— Да отпусти же! Я сам! Отпусти, дурной!

— Не брыкайся, мне тяжело, — ответил Ковалев.

Но тут кровля над головой расступилась. Мовчан увидел небо и звезды. Чьи–то руки схватили его, оттащили в сторону, сняли шлем… и можно было молча полными легкими глотать свежий, как ключевая вода, морозный воздух, упиваться им, смаковать, дышать, дышать, дышать еще много лет…

Лава вырвалась из туннеля через полторы минуты.

7

В самом центре Вулканограда, на полукруглой площади перед воротами завода, стоит фигура юноши из литого базальта. Он остановился на пути. На спине у него вещевой мешок, у ног — аппарат. Тускло поблескивает выпуклое стекло, изображающее экран. Левой рукой юноша придерживает аппарат за ремни и, заслонившись правой от солнца, смотрит на вершину Горелой сопки. Юноша шел долго и устал. Ему жарко, он сбросил шапку, его кудрявые волосы прилипли ко лбу. Рот полуоткрыт, путник еще не перевел дыхания, но уже улыбается. Наконец–то он видит вулкан, наконец–то он у цели!

На пьедестале написано золотыми буквами:

ВИКТОРУ ШАТРОВУ

первому человеку, разгадавшему тайну вулкана.

Здесь он стоит, первый человек, просветивший вулкан насквозь, понявший механизм Горелой сопки, стоит и смотрит, как работает на Советскую страну эта машина, отрегулированная и укрощенная. По виду гора все та же. Чтобы увидеть ее вершину, горделиво поднимающуюся над облаками, нужно закидывать голову. Но над снежным куполом не курится пар. Прежние жерла надежно зацементированы, в кратере расположились туристская станция и обсерватория. Небо там, наверху, почти всегда безоблачно, удобно наблюдать звезды.

Пар выходит на полкилометра ниже, через искусственные жерла — мовчановские скважины. Оттуда по всем склонам — на север, юг, восток и запад — шагают стройные мачты. Они спускаются с горы и по широким просекам, пробитым в тайге, несут электрическую энергию в города, деревни, на стройки, ко всем людям, которым нужно что–нибудь осветить, согреть, расплавить, вскипятить, получить искру или дугу.

Гораздо ниже, почти у подножия вулкана, в несколько рядов стоят строения со стеклянными крышами. Ночью, когда горят лампы, сквозь стекло можно различить купы плодовых деревьев, осыпанных цветами, острые листья пальм и ящики с овощами. Здесь спутаны времена года, солнечный свет дополняется электрическим, плоды собирают не только осенью, но и весной. И в январе иногда школьницы, возвращаясь с экскурсии, кладут у ног Виктора живые цветы.

Еще ниже — завод. Это громадное здание, наполненное грохотом, гомоном, жарким воздухом, клубами едкого пара. В нем нет ни одной электрической лампочки, потому что в торцовой стене сияет маленькое солнце — отверстие лавопровода — летка величественной домны, которая называется Горелой сопкой.

Люди пробили насквозь каменную кожу вулкана, и из незаживающей раны широкой струей течет огненная кровь. Она течет круглые сутки, по ночам стеклянная крыша светится багровым светом. Лава движется то медленнее, то быстрее, изредка взвивается огненным фонтаном и дождем краснеющих брызг падает в очередной ковш. Как только ковш наполняется до краев, могучий кран подхватывает его и бережно несет к конвейеру, по которому плывут готовые формы. Горновые озабоченно рассматривают лаву сквозь щитки, иногда добавляют в нее лопату–другую порошка для легкоплавкости или для цвета. Затем крановщик разливает по формам расплавленную лаву, как хозяйка разливает чай по чашкам, и конвейер уносит отливки в соседний цех, где они погружаются в кипящий бассейн. Здесь лава отдает тепло воде, теплая вода и пар идут по трубам в оранжереи, а запекшаяся кровь вулкана поступает на заводской двор. Новый кран подхватывает изделия и неторопливо несет к грузовикам, покачивая в воздухе, как бы рассматривая на свет. И вереницы машин увозят кубические глыбы для портов, плиты для облицовки дорог, тротуаров, домов, набережных, балки, укрепленные металлическими прутьями, литые фигурные карнизы, черепицу, котлы для химических заводов, кислотоупорные чаны, каменные вазы и чаши. В заводских воротах грузовые машины сбавляют скорость и медленно объезжают памятник, как будто хотят показать Виктору продукцию завода.

В свое время, когда вопрос о монументе решался в городском совете, многие предлагали поставить памятник Виктору в парке, а на площади соорудить обелиск в честь строителей. Но Яковлев сказал:

— Товарищи, безусловно все мы, участники стройки, оставили здесь частицу своей жизни. Но мы живы, мы еще построим много, а Шатров отдал свою жизнь этой работе. Пусть же памятник ему стоит здесь, а наш общий памятник — вот он, укрощенный вулкан!

И по предложению Яковлева на пьедестале с обратной стороны были начертаны слова Маяковского:

Пускай над общим памятником будет

Построенный в боях социализм.

Садовник уходит, но деревья, посаженные им, цветут, приносят плоды и семена…

Георгий Иосифович Гуревич

Под угрозой

ВМЕСТО ПРОЛОГА

19… год! Один из будущих годов. Какой именно, еще не знаю, хотелось бы, чтобы один из ближайших. В мире много нового, многое не изменилось. Обстановку того времени можно представить, пожалуй, перелистав подшивку американских газет. Вот выдержки:

СОВМЕСТНАЯ СОВЕТСКО–АМЕРИКАНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ НА ЛУНУ!!!

Трое русских и трое американцев год проживут в кратере Платона. Гигантский телескоп им доставят автомат–ракеты.

Договор о разоружении выполняется пунктуально!

Сталелитейные печи заполнены танковым ломом. На очереди — АТОМ!!!

Накладно и обременительно!

Наше безрассудное правительство никак не привыкнет считаться с интересами налогоплательщиков. Знает ли рядовой американец, во что обойдется ему уничтожение А–бомб? Топить их в море считается небезопасным, хоронить в сверхглубоких скважинах дорого и трудоемко. Предлагают сбрасывать бомбы на Солнце, но сколько же будет стоить каждый космический корабль? Не лучше ли сложить все бомбы на уединенном островке в Тихом океане, в одном помещении – западные, в другом, рядом, — восточные, поставить охрану из войск ООН, периодически осматривать снаряды, устаревшие и пришедшие в негодность заменять, соблюдая строгое равновесие…

«НЬЮ–КОЛЬЕРС».

ПРЕСС–КОНФЕРЕНЦИЯ В СОВЕТСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ

Вопрос: Знакомы ли вы, господин посол, со статьей «Нью–Кольерс»? Не считаете ли вы полезным обсудить это ОРИГИНАЛЬНОЕ И ЭКОНОМНОЕ РЕШЕНИЕ?

Ответ посла: Господа, мы намерены соблюдать договор, подписанный нашими правительствами. В договоре указано точно: уничтожать вооружения, а не хранить и подновлять. Я не помню в дипломатической практике случая, когда бы действие международных договоров приостанавливалось по предложению частной газеты, издающейся на средства… не помню чьи именно. (Голоса: На средства «Ураниум Корпорейшен», на доллары Джеллапа). Мы настаиваем на уничтожении бомб, чтобы спасти все человечество, в том числе американский народ, от угрозы истребительной войны… Что касается экономичности, по–видимому, бомбы можно будет уничтожать с большой пользой и выгодой для американских налогоплательщиков: есть одно интересное предложение, его внесли специалисты — двое ваших и один советский — Александр Грибов…

ГЛАВА 1

Грибову уже перевалило за сорок. Правда, он казался моложе своих лет, занимался стрелковым спортом, охотой, теннисом — и сохранил спортивную фигуру. Проступающая седина не была заметна среди приглаженных пепельных волос. Студентки говорили: профессор у нас совсем молодой… но очень уж строгий.

Грибов читал лекции по теории предсказаний и, как прежде, работал предсказателем — руководил бюро подземной погоды. Как и прежде, во всех концах страны дежурили наблюдатели–глубинометристы. Днем и ночью, в пургу или под ливнем, на Памире, на Байкале, в Карелии или в открытом море заводили они гудящие аппараты, записывали цифры и слали радиограммы кодом:

Пункт № Число, месяц, год

Глубина…

Подземное давление…

Как и прежде, стрекотали телетайпы в бюро, стопки карточек раскладывались по столам, склонялись над печатными бланками русые, каштановые и белокурые головки; пальцы с розовыми и крашеными ногтями выводили плавные кривые, техники спорили об очагах — желтых и красных, хмурясь листали справочники, и Карпович, грузный, постаревший, пыхтя, взбирался на антресольки.

— Александр Григорьевич, подпишите сводочку.

И Грибов требовал цифры для проверки или подписывал:

«По сведениям Центрального бюро подземной погоды, обстановка под всей территорией Советского Союза устойчивая…»

Загрузка...