На прозрачной планете

или же:

«Ожидается землетрясение силой до шести–семи баллов в районе Северного Памира. Возможны разрушения ветхих и непрочных зданий. Сроки уточняются».

И тотчас же прорабы начинают проверять и укреплять здания. А в назначенный день жители выходят из домов, пережидают где–нибудь в просторном поле, пока природа не перестанет капризничать. Никаких бедствий, ни пожаров, ни жертв, как бывало в прошлом. А ведь по очень приблизительным данным на памяти людей только от учтенных землетрясений погибло до полутора десятков миллионов человек.

Катастрофы предсказываются с девяти до трех ежедневно, а по субботам до часу дня. В субботу Грибов уходит из бюро со спокойной душой. Происшествий быть не может, землетрясения не возникают скоропалительно. И даже когда он уезжает на месяц, охотиться или на шесть месяцев, за границу, бюро шесть месяцев работает без Грибова. Только сводки подписывает тогда его заместитель Карпович, милейший человек, аккуратный, добросовестный, исполнительный.

Не поверишь, что первое предсказание появилось всего несколько лет назад. Никакого бюро не было тогда — была разведочная партия: Грибов, младший геолог, два коллектора, двое рабочих. Не было глубинометристов, радистов, перфоратора–автомата, чертежных комбайнов. Грибов сам лазил по горным отрогам Крыма, потея тащил на спине аппарат подземного просвечивания, сам устанавливал, сам записывал импульсы. Сидя в трусах в тени кипариса, сам вычерчивал схемки, крутил арифмометр, в перерывах между расчетами кидался в море. Эпицентр был в море, как обычно в Крыму, сдвиг на Алуштинском разломе, там, где троллейбусы идут по перевалу, удар всего лишь пять баллов…

По расчету, толчки должны были начаться в ночь с субботы на воскресенье. Всю ночь курортники провели в садах; зевая, смотрели на неподвижные горы. Но утро наступило, а сотрясений все не было. Смущенный Грибов расхаживал по набережной Ялты, мрачно слушал веселые шутки насчет несостоявшегося землетрясения. Ликующий юг казался ему тусклым, фигурные самшитовые кусты — уродливыми, запах олеандров — приторным, солнце — утомительным, луна — пошлой. И как же он был доволен, когда двое суток спустя, на рассвете, он проснулся от звона. Книжная полка сорвалась со стенки, упала на графин с водой. А кровать дрожала мелкой дрожью, так зубы стучат у продрогшего сторожа. «Четыре балла», — сказал сам себе Грибов, повернулся на другой бок и заснул удовлетворенный. Он ошибся только на два дня и на один балл.

Но то неточное предсказание вызвало всеобщий интерес, внимание, удивление, восторги. Были доклады, выступления, статьи в газетах. Фотографы бегали за Грибовым, снимали его в анфас, в профиль и со спины. Журналисты описывали, как предсказатели обедают, как ставят палатку, как ходят по горам…

Сейчас и точность выше, и размах иной. Бюро знает теперь подземную обстановку от Карпат до Берингова пролива. Грибова вызывают для консультации в Исландию, Новую Зеландию и Индию. В Академии о Грибове говорят: «Да, он дельный администратор. Бюро работает у него как часы». Администратор! Не ученый! А сотрудники шепчутся за спиной: «В свое время у шефа были заслуги». В свое время! Вершина далеко позади!

А Грибову сорок лет — для ученого это юность. Не хочет он успокаиваться на прежних заслугах.

И однажды вечером, вытирая тарелки на кухне, Грибов говорит жене:

— Как ты думаешь, Тасенька, не засиделся ли я в бюро?

Он вытирает тарелки. Так заведено у них в семье. Он геолог, и Тася геолог. Он работает, и Тася работает. Вечером он преподает, Тася учится. А домашние заботы пополам. Один моет посуду, другой убирает. Один купает ребенка, другой отводит в детский сад. Тася готовит ужин, муж возит пылесос. И даже удобно: есть время обсудить дела.

— Не засиделся ли я? — спросил Грибов. — Поговаривают, что я администратор и только. Все заслуги в прошлом.

Возможно, Грибов проявил слабость, искал утешение и поддержку у жены. Но Тася отказала в утешении. Она считала, что ее обязанность — искоренять недостатки мужа, в том числе главный: нескромность.

— Нельзя думать только о славе, — сказала она. — Тебе доверили большое, ответственное дело. Куда же еще? Навалят груз не по силам, надорвешься.

— Дело налажено, идет, как по конвейеру. А мне у конвейера скучно стоять. Я наладчик по призванию, мне подавай новое.

— Вот поедешь в Америку, будет новое.

— Там не новое, — сказал Грибов. — Там повторение пройденного.

С таким настроением он вылетел в Сан–Франциско.

ГЛАВА 2

КУПИТЕ! КУПИТЕ! КУПИТЕ!

Настоящий американец ЛЮБИТ И УМЕЕТ тратить ДОЛЛАРЫ!

ЖИВУЮ РУСАЛКУ хотите увидеть? Купите акваланг «СИДЕВЛ»

ТИГРЫ чистят зубы пастой ПАРКИНСА

ПУСТЬ ПОУЧИТСЯ! Сегодня в Сан–Франциско прибыл для обмена опытом советский геолог А. Грибов. Он имеет возможность познакомиться с деловитостью и размахом американской науки.

Из калифорнийских газет за январь 19… года

И вот Грибов за океаном, живет в гостинице на двадцать четвертом этаже. За окном громоздятся серые кристаллы других небоскребов. Горизонт весь в синеве — синяя гладь океана врезается в горы, разливается по долине продолговатым заливом. Через залив перекинут мост — самый длинный в мире, над проливом тоже мост — самый высокий в мире. Разноцветные автожуки вперегонки несутся по мостам, над ними жужжат вертолеты, под ними режут воду суда. Ночью мосты и небо загромождены рекламами. Купите, купите, купите! Это — другой мир, другое полушарие! В субботу поздно вечером Грибов звонит Тасе по телефону, она отвечает сонным голосом: «Зачем ты меня будишь так рано? Хоть бы дал выспаться раз в неделю, в воскресенье».

В Советском Союзе уже завтрашнее утро, а на Западе — вчерашний вечер.

— Ну, как там обстановка, в Калифорнии? — спрашивает Тася.

Вопрос с подковыркой. Тася намекает на прошлогоднюю поездку Грибова в Индонезию. То была первая его заграничная консультация. Тася так завидовала ему тогда. Ей, уроженке Камчатки, очень хотелось побывать на экваторе. «Расскажи, что там самое интересное?» — спросила она еще на аэродроме. И Грибов ответил с увлечением: «Захватывающая обстановка! Клубок противоречий, узел борющихся влияний: Филиппины давят на восток, Новая Гвинея — на юг, Австралия — на север. И все это сталкивается в районе Целебеса, все накрошено, путаница разломов, горных хребтов и впадин — даже на карте видно».

Он имел в виду геологическую обстановку — борьбу подземных сил. А Тася спрашивала о стране — какие там люди, как одеваются, как живут?

— Чудак ты, мой милый? — говорила она после, целуя мужа. — Слепой ты, что ли? Так–таки ничего и не заметил в стране, только под землю смотрел?

Грибов обижался:

— А я думал, ты геолог по призванию, интересуешься геологией, не для зарплаты работаешь.

— Ну и как там обстановка в Калифорнии? — спрашивала Тася сегодня.

А муж отвечал, поддразнивая:

— Обстановка тревожная. В моде маленькие женщины, поэтому все ходят без каблуков. На шляпах цветные фонарики, в волосах тоже. Клипсы величиной с блюдечко и некрашенные губы.

— Не дразни меня. Я спрашиваю о подземной обстановке.

— Не разобрался еще. Кажется, любопытная.

Подземную обстановку он изучал ежедневно в местном Бюро прогнозов. Приходил туда, как на работу — с утра, вечером просил разрешения посидеть еще часок–другой.

— Да вы бы отдохнули, — говорил ему Гемфри Йилд, начальник бюро, моложавый крепыш, голубоглазый, румяный, толстощекий, кровь с молоком. — Отдохните, горы от вас не убегут. Давайте поедем ко мне за город. Верховые лошади, купанье, удочки. Форель еще не перевелась в нашем ручье. Моя жена великолепно жарит форель.

— Спасибо, как–нибудь в другой раз, с удовольствием.

Йилд понижал голос;

— Может быть, вы предпочитаете городские развлечения? Я сам не могу, я человек семейный, но кто–нибудь из клерков проводит вас. Посмотрите ночной ресторан или ревю.

— Спасибо, в другой раз. Времени жалко. Вы уж разрешите…

Йилд уходил, пожимая плечами, уходили клерки, сняв синие налокотники, И девушки–чертежницы уходили, щебеча о кофточках и танцах. Грибов оставался в пустом бюро, наедине со стопками карточек и карт.

Грибов считался знатоком тихоокеанской геологии, но знал он как следует только один берег океана. О противоположном береге были у него догадки, общие соображения. Только теперь он мог их проверить, испытать силу своего ума.

Испытывать силу ума! Грибов не знал выше наслаждения. Вместить в голове океан, кору, всю планету! Ему не требовался атлас, карта была у него в уме. Громадный голубой массив, под ним ложе — в основном твердое, малоподвижное, большей частью ровное. По краям синий бордюр — цепь глубоководных впадин–щелей до десяти–одиннадцати километров глубиной. Бордюр этот окружает весь океан — он тянется от Новой Зеландии, мимо Индонезии и Японии, вдоль Курильских и Алеутских островов, окаймляет американский берег от Аляски до Огненной Земли. И только в одном месте разрыв. Бордюра нет против Канады и Соединенных Штатов.

Почему только здесь отсутствуют впадины?

Параллельно впадинам, отступя к материку километров на двести, идет другая цепь — вулканическая: вулканы новозеландские, индонезийские, японские, вулканы Курильских и Алеутских островов, вулканы Аляски, Мексики и Южной Америки. И только в одном месте разрыв — между Аляской и Мексикой, там же, где нет впадин. В других районах десятки вулканов, здесь — на пять тысяч километров три–четыре изолированных пика, не очень беспокойных.

Почему именно здесь приглушен вулканизм?

Цепь впадин — только верхняя кромка громадной всемирной расщелины: великого разлома земной коры. Разлом уходит наклонно вниз под материки Азии и Америки на глубину до семисот километров. На разломе очаги самых сильных и самых глубоких землетрясений. Чем глубже очаги, тем дальше они от океана. В Азии глубокие очаги уходят под Владивосток, в Америке — под Бразилию. И нет глубоких очагов только под Северной Америкой. Опять исключение.

Геологи много спорят между собой — сжимается земной шар или расширяется? Грибов не нейтрален в этом споре — он сторонник сжатия. Он полагает, что Земля сокращается в объеме, а твердая скорлупа сокращаться не может, лопается, трескается. Отдельные куски наползают, взбираются друг на друга, как льдины при ледоходе. Азия наползает на Тихий океан с одной стороны, Америка — с другой.

Это профессор Дмитриевский, первый учитель Грибова, первый начальник бюро подземной погоды, всегда сравнивал земную кору со льдинами. Сравнение оказалось плодотворным. Льдины лезут на льдины, пласты на пласты — так образуются прибрежные горы. Но под льдинами вода, льдина подобна барже, айсберг — барже перегруженной. Над водой только бортик, под водой четыре пятых, а может и девять десятых льда. Недавно геологи узнали, что и каменные горы подобны ледяным. На поверхности торчат только вершины, большая часть под землей. Под пятикилометровой горой прячется пятидесятикилометровый фундамент. Дело в том, что внизу, ниже твердой коры, находится горячая, пластичная податливая масса — нечто вроде глины. Когда горы растут, наслаиваются, тяжелеют, фундамент их погружается, выдавливая эту массу. Масса давит на соседние долины, отламывает их от гор, толкает вверх. Движение вверх замечено, например, при землетрясениях в Туркмении.

Но как только горы перестают расти, начинается обратный процесс. Вода, ветер, солнце и морозы разрушают, «выветривают» вершины. Горы становятся легче, фундамент их всплывает, выдавленная масса возвращается из–под соседних долин, долины как бы провисают и рушатся. Позади гор образуются моря: Яванское, Южно–Китайское, Восточно–Китайское, Японское, Охотское, Берингово — в Азии…

В Америке этот процесс скромнее (почему?). Там не провальные моря, а только проливы, и заливы позади прибрежных гор: проливы в Чили, Аляске, Канаде, узкий залив у Северной Мексики. И опять исключение — калифорнийский берег. Тут ни морей, ни проливов, только низменность — Калифорнийская долина, километров восемьсот длиной, около ста шириной.

Почему же геологические процессы, такие бурные на берегах Тихого океана, замирают возле Калифорнии. Почему только тут нет впадин, нет глубокофокусных землетрясений, нет тыловых морей, долина вместо залива?

Почему Калифорния отстала в своем геологическом развитии?

Подземное давление здесь меньше? Опять требуется объяснение: почему давление меньше именно в этой части материка?

Может быть, здесь особенно твердые породы? Тем хуже. Твердая порода дольше сопротивляется, дольше накапливает напряжение и тем страшнее бывает разрядка, когда порода сдается, ломается в конце концов. Землетрясением называется эта разрядка. Землетрясения–то в Калифорнии бывали. Здешняя катастрофа 1906 года считается одной из самых разрушительных в XX веке.

Вот с такими вопросами приехал Грибов в Сан–Франциско. Но Йилд, главный здешний предсказатель, не сумел дать ответ.

— Мы не занимаемся этой философией, — сказал он с оттенком пренебрежения. — Американцы — практичный народ, у нас высоко ценится разделение труда. Океанские впадины изучает Морское ведомство, геологией долины ведает Геологическое управление штата. Мы предсказываем землетрясения, а они связаны у нас с формированием Береговых гор. О береговых разломах вы получите исчерпывающие сведения в бюро. А на смежные районы у нас ни людей, ни денег, ни времени нет.

Грибов, однако, предполагал, что без смежного, вокруг лежащего, нельзя решить ни одной проблемы. Они поспорили, Йилд обиделся: что за гость? Приглашали его для обмена опытом, собирались поучить американской деловитости, а он критикует… еще замечания делает;

— Ну хорошо, я достану вам материалы, — сказал Йилд с неохотой.

И снова Грибов остался вечером один. Опять отказался от ловли форелей, от ночных достопримечательностей. Форели не уйдут, и ревю не уйдет. Право же, геологические карты содержательнее обозрений.

Гудит электронная машина, растут столбики цифр, шуршит перо, ложатся на карту линии, стираются, подправляются…

Давно пора поужинать. Впрочем, буфет уже закрыт. Не идти же в ночной бар ради яичницы. Обойдется. Можно позавтракать плотнее.

На ночном небе горят рекламы: «Купите, купите, купите!» Тикают часы в тишине. Давно пора идти в гостиницу на двадцать четвертый этаж. Впрочем, кажется, идти уже поздно. Сторож запер бюро. Сон? Сон подождет. Выясняются занятные вещи. Надо проверить.

Утром румяный и свежий Йилд со смехом растолкал гостя, заснувшего, сидя у стола.

Грибов потер виски, лоб. Сон никак не оставлял его. Что–то он должен сообщить? Вот что:

Береговые горы всплывают, и магма отсасывается из–под Калифорнийской долины. Долина провисла. Напряжения близки к пределу прочности. Когда они превзойдут предел, долина осядет метра на три и сдвинется метров на десять к юго–востоку. Сила землетрясения будет свыше девяти баллов, как в 1906 году.

В Сан–Франциско от землетрясения пострадали особенно кварталы, расположенные в низменности, на наносной почве; в этих кварталах находятся по преимуществу доки, склады, конторы, банки и т. под. учреждения, а также сосредоточены участки, заселенные трудовым и бедным народом. Ввиду раннего времени (5 час. утра) означенные учреждения были еще заперты, а в бедных кварталах народ был уже большей частью на ногах, чем и объясняется сравнительно ограниченное число погибших. Несчастье усугубилось, однако, пожаром, вспыхнувшим в нескольких местах от разрыва газовых труб и электрических проводов и продолжавшимся без помехи, так как вследствие разрыва труб водопровода город остался без воды…

…Не встречавший препятствий огонь истребил много домов, и прошло немало времени, пока удалось исправить водопровод и прекратить дальнейшее распространение пожара. По приблизительному подсчету, только 4% разрушений было вызвано самым землетрясением, а 96% явилось в результате пожаров.

Д. Анучин. «Извержение Везувия и землетрясение в Калифорнии в апреле 1906 г.».

Йилд с застывшей улыбкой слушал доводы Грибова. Румяные щеки американца стали сизыми.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Грибов. — Время есть еще. Землетрясение будет в декабре.

Бледный Йилд трижды откашлялся и облизал губы, прежде чем заговорить:

— Я, конечно, немедленно исправлю упущение, дам информацию в печать. Видимо, вы правы, следовало держать в поле зрения смежные районы. Скупость в науке неуместна. («Оправдываешься! — подумал Грибов. — А сам ты не мог выписать те же материалы, посидеть над ними ночку, другую?») К сожалению, у нас преувеличенное понятие о престиже. Обязательно будут искать виновника, козла отпущения. Вероятно, мне придется оставить бюро.

Он был так испуган, что Грибову стало жаль его. Неприятно видеть человеческую слабость.

— Публикуйте от своего имени, — сказал он, морщась. — В конце концов это рядовое предсказание, мы делаем такие еженедельно. Только пусть в сообщении будет упомянуто, что вы сотрудничали с советским специалистом.

Вечером Грибов писал Тасе:

«У нас и на Западе разный взгляд на работу. Труд для нас радость, цель жизни; для них — вынужденное зло. И потому мы обгоняем их всюду, где надо работать на совесть, не считая времени, не экономя сил… в науке в особенности…»

Впрочем, Грибов не дописал это письмо. Ему очень хотелось спать, а пароход на Мохо–Айленд уходил рано утром.

ГЛАВА 3

ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ ДО КАТАСТРОФЫ!

АМЕРИКАНСКАЯ НАУКА — НА СТРАЖЕ!

Как любезно сообщил нам начальник калифорнийского бюро прогнозов Гемфри Йилд, в начале декабря сего года произойдет землетрясение, которое охватит почти всю территорию нашего штата. Такого же мнения придерживается наш гость, советский специалист А. Грибов. Возможны небольшие разрушения, в особенности на склонах Береговых гор и в районе залива Сан–Франциско. О дне и часе толчка будет объявлено своевременно. Наблюдения продолжаются.

Из калифорнийских газет за февраль 19… года

Современные геологи считают, что наша планета похожа на слоеный пирог.

В середине начинка, она называется ядром. В ядре невероятно сжатое, особо плотное вещество. Вещество это тверже стали и вместе с тем жидкое, как бы жидкое. Раньше предполагалось, что ядро состоит из железа и никеля, как метеориты. Потом возникла и другая гипотеза: ядро состоит из обычных пород, но из–за давления кристаллы там раздавлены, возможно даже атомы повреждены, с их оболочек содраны электроны.

На глубине две тысячи девятьсот километров начинка кончается. Выше находится тесто, промежуточная оболочка, иначе называемая «мантией». Мантия тоже раскалена, как и ядро, тоже сдавлена, но меньше и уже не жидка, а тверда, как бы тверда, вместе с тем текуча, податлива и пластична. А на самом верху на этом тесте находится корочка. Так она и называется — земная кора.

Толщина коры невелика: под материками километров тридцать–сорок, под горными массивами до семидесяти, под океанами — всего три–десять километров. По сравнению с диаметром земного шара десятки километров ничто. Даже корой неудобно называть, скорее кожица, яблочная кожура, бумажная обертка. Но вся жизнь человечества связана только с этой «оберткой». На коре мы живем, ездим, плаваем, в коре добываем ископаемые.

В середине XX века в погоне за нефтью инженеры начали сооружать все более глубокие скважины. Пять, шесть, семь, восемь километров; рекорды ставились чуть ли не каждый год. Но под океаном есть места, где толщина коры не более трех–четырех километров. Нельзя ли пробурить там скважину, проколоть кору насквозь, добраться до верхней границы мантии — до так называемого слоя Мохоровичича?

Такое предложение возникло в Америке, и названо оно было Мохо–проект.

Но получилось, как в свое время с проектом спутника «Авангард». Проект был, название было, а в космос первыми проникли советские спутники и советские люди. И в глубины Земли пробились советские бурильщики, заложившие серию сверхглубоких скважин в глубине материка и на островах. Только недавно, за год до приезда Грибова, американцам удалось побить рекорд, пройти скважину глубиной в десять миль (шестнадцать километров).

Рекордная скважина находилась в океане перед материком. Как и в проекте Мохо, она сооружалась с понтонного острова, как раз в тех местах, где земная кора была всего тоньше; там можно было не только достать мантию, но и углубиться в нее на несколько километров. Грибов надеялся, что именно здесь легче всего раскрыть геологическую тайну Калифорнии. Приехав в Америку, он сразу же хотел посетить Мохо–Айленд. Но, должно быть, ледяные островки недоверия еще держались от времен «холодной войны», Грибову сказали: «не сейчас», «через две недели», «через неделю»… И только после предсказания, смущенный и благодарный Йилд принес Грибову пропуск.

— Вы удачно попали, — сказал он. — На острове сейчас Патрик Мэтью, главный инженер. Мэт — душа дела, никто не расскажет вам лучше него.

Ни самолеты, ни вертолеты не летали на маленький понтонный островок. Грибову пришлось плыть на грузовом катере. Старое закопченное суденышко низко кланялось каждой волне, терпеливо принимало душ и стряхивало соленые плевки моря, лезло, скрипя и содрогаясь, на гребень, секунду–другую балансировало и тут же срывалось вниз, угодливо кланяясь следующей волне. Грибов с грустью вспоминал трансокеанский самолет. Как он спокойно рокотал, неприметно глотая километры: три секунды — километр, раз–два–три — и километр. Так приятно было смотреть свысока на покорный океан, чувствовать себя царем природы. Увы, здесь, на катере, Грибов ощущал себя не царем, а игрушкой природы, мышкой в ее когтистых лапах.

Он мучился полдня — восемь часов. Столько же понадобилось на прыжок через океан — из Советского Союза в Сан–Франциско. Наконец из–под горизонта выплыла радиомачта, ажурная вышка, объемистые баки, длинные крыши складов… и катер причалил к крашенному суриком, обросшему скользкими водорослями железному берегу.

— Где мне найти мистера Мэтью? — спросил Грибов, ступив на гулкую сушу.

— Мэта? Мэт сейчас пошел в контору. Вон туда, в красный домик.

Все знали Мэтью в лицо. «Я только что видел его», «Туда пройдите», — отвечали прохожие. А у дверей красного домика какой–то верзила, плохо выбритый, в запачканном глиной комбинезоне, сказал Грибову:

— Мэт только что вышел на склад. Я предупрежу вас, когда он вернется. Посидите в приемной у телевизора.

И Грибов просидел полчаса, и час, и два, успел посмотреть фильм о сыщиках, рекламу зубной пасты и рекламу вертолетов, а Мэтью все не являлся. Грибов с раздражением посматривал на часы. Два часа! Хоть бы работу захватил.

В шесть вечера, когда клерки покидали контору, тот же верзила, проходя мимо, кинул Грибову:

— Завтра с утра будет помощник по рекламе. Обычно он разговаривает с газетчиками.

— Мне не нужен помощник по рекламе, — сказал Грибов. — Я не газетчик. Я геолог из России.

И вдруг собеседник Грибова преобразился. На его лице появилась широчайшая улыбка. Он вытер замасленные руки ветошью, протянул Грибову могучую ладонь.

— А я думал, ты газетчик, — объявил он громогласно. — Тут они вились, как мухи над падалью, работать не давали. И каждому подавай приключения, сенсацию. Лишнего шума много было, неделового. Дескать, соревнуемся с русскими. У них рекорды в космосе — у нас рекорды глубины. Ну и туман, всякие словеса, ругань вместо честного спора. А я бы хотел посоревноваться по–честному. Ты бурить не собираешься? А зачем сюда приехал?

Он говорил по–английски, где на «ты» беседуют только с богом. Но тон у Мэтью был такой дружелюбный, такой приятельский, так крепко он хлопал гостя по спине! Просто нельзя передавать его обращение вежливо–отстраняющим словом «вы».

— Пойдем ко мне на квартиру, я все расскажу по порядку, — продолжал шумный великан, обхватывая Грибова за плечи. Впрочем, рассказ он начал тут же за дверью — видимо, ему самому хотелось поделиться с понимающим человеком. — Приключения? Сам соображаешь: приключений хватало. Первое дело — с моря бурим, не с суши. А глубина — четыре километра, сваи в дно не вобьешь, эстакаду не поставишь. Значит — строим остров — плавучий, понтонный, на мертвых якорях. Якорные цепи — четыре километра длиной. Наверху волны, штормы, шквалы. Качает наш остров, несмотря на мертвые якоря. А под островом четыре километра труб. Представляешь, как они болтались бы в воде. Как мы вышли из положения? Нашли выход! Ха–ха! Про снаряды Аллена Джонсона слыхал? Слыхал? Холодильные бомбы. Швыряешь в воду — и сразу лед, мутный такой, чуть слоистый. В общем, подвели ледяной фундамент, четырехкилометровый ледяной столб. Сейчас–то он растаял, островок покачивается, а тогда стоял как вкопанный.

Лед пробили, дошли до дна, там свое приключение. Ил, грязь, жидкий грунт, плывун одним словом. И глинистый раствор из трубы уплывает в ту жижу. На пятьсот долларов раствора теряем каждые сутки. А ослабишь давление, жижа бьет из трубы фонтаном, все забивает, кабель рвет, хлещет на остров. Черные ходили, грязные, как будто мыло еще не изобретено. Мучились, мучились, пока не дошли до твердого базальта. А когда дошли, не обрадовались мы этой твердости. Долота меняем три раза в неделю. Сам понимаешь, что значит сменить долото, когда оно на глубине в пять километров. Восемь раз ломался бур, восемь раз обрывались бурильные трубы. И все на глубине пять, шесть, семь километров. Руку туда не просунешь, пальцами не ухватишь. Ловишь, ловишь обломки. День ловишь, другой ловишь. Один раз ловильный инструмент упустили, и его пришлось доставать. Пока ловили, трубу прихватило: ни туда ни сюда. Спустили автомат–резак, отрезали, вытащили, начали сначала. Полтора месяца провозились, поработали день, и опять авария. Адское терпение надо иметь бурильщику. А тут еще газетчики вьются: «Сколько футов прошли за последний месяц?» Ни одного фута, пропадите вы пропадом!

Так все время, пока шли базальтом, до самого раздела Мохо. На десятом километре пересекли мы его. Что под разделом, ты знаешь. Как у вас, так у нас — одинаково. Породы как породы: дунит, перидотит, оливин. Кварца поменьше, окиси магния побольше. Ничего сверхъестественного. Ну и плотность повыше, теплопроводность повыше, чем у базальта. Поэтому мантия у нас, в общем, горячее, чем кора. И под океаном горячее, чем у вас — на суше.

Тут и пришло наше третье приключение — жара. В забое четыреста градусов, как в хорошей печке. Порода стала помягче, зато, и металл помягче. Теряет прочность все металлическое, сталь становится не сталью. И утечка тока. Изоляция–то пластмассовая, течет при четырехстах градусах, тянется, как жевательная резинка. Как вышли мы из положения? Догадайся! Правильно, опять холод. Прямо в раствор вносили холодильный порошок, сбивали температуру градусов на двести.

Ну и последнее наше приключение, сам понимаешь, — давление. Четыре тысячи атмосфер на десятой миле, на шестнадцатом километре то есть. В пушках такого нет. Камни могли бы как снаряды вылетать. Как давление это гасим? Глинистым раствором в первую очередь. Вся скважина заполнена раствором; если глубина ее шестнадцать километров, раствор давит на забой с силой в тысячу восемьсот атмосфер. Остается две тысячи двести, мы снимаем их насосом. Насос у нас на две тысячи атмосфер, тоже стрелять способен, как пушка. Но этот насос — вершина нашей техники, не знаю, есть ли мощнее у вас. А мы хотим идти еще глубже. Как быть? Подскажи! Додумайся!

Рассказывая, Мэтью ускорял шаг, Грибов поспевал за ним вприпрыжку. Мэтью кричал, хохотал, размахивал руками, нанося удары невидимому противнику, опрокидывал его, торжествовал победу. Видно было, что борьба с подземной стихией для него — увлекательный спорт, полный волнующих переживаний.

— Подскажи! Додумайся! — кричал он с упоением. — Нипочем не угадаешь. А дело проще простого. Удельный вес раствора какой? Один и две десятых. А окружающей породы? Три и пять десятых. Разница давлений из–за разницы удельного веса. А если бы взять раствор потяжелее, с удельным весом три и пять десятых? Получится давление породы на скважину и давление скважины на породу одинаковое. Никакого избытка, никакого насоса. Самый скромный, чтобы равномерность поддерживать.

— Три и пять десятых у глинистого раствора? — не поверил Грибов.

— А зачем обязательно глинистый? Была бы жидкость, бур в ней вертелся бы. Вот и взяли мы легкоплавкий металл: в нем магний, висмут, ртуть и еще кое–что, секреты раскрывать не буду. Температура плавления плюс сто шестьдесят градусов, в забое он тает, как масло на солнце. Подрегулировали насосом — и давлению нокаут. Понимаешь, какая находка? Под землей пять тысяч атмосфер и в скважине пять тысяч. Давление не помеха. На любую глубину можно идти. Не совсем — на любую, это я прихвастнул, пожалуй, но на семьдесят, на девяносто, на сто километров можно, пока материал не потечет. Я разумею материалы, из которых сделаны штанга, долото, обсадные трубы. Теоретически — можно добраться до ядра, где сами породы жидкие. Но это в будущем, а до ста километров хоть завтра. Мало тебе ста километров?

Грибов подумал, что Мэтью чересчур увлекающийся человек.

— Вы же остановились на шестнадцати, — напомнил он.

Американец помрачнел:

— Остановились действительна, А почему, не догадываешься? Сейчас поясню на простом примере. Спортом занимался? Охотой? А я — тяжелой атлетикой. Нет, не боксом, не люблю человека бить в лицо, штангой я увлекался — воевал с мертвой неподатливостью. Двое нас было дружков — я и Билл Шорти. Не слыхал про такого? Мировой рекордсмен, чемпион, олимпиец и прочая. Я про Билла скажу: у него и сила, и воля, и трудолюбие, и режим, но кроме того, еще от бога подарок: руки короткие. Ему эту штангу, понимаешь, тянуть невысоко. И опередил наш Билл всех силачей на двадцать кило. Знал он это, и мы все знали. А выходил на арену — кило ставил сверх рекорда. Двадцать рекордов у него было в запасе, двадцать премий он мог получить. Загодя справлялся о призе. Если приз дешевый, рекорда не ставил. Все понял? Не понял, могу еще разжевать. Доложил я Комитету об удаче, могу бурить на сто километров. А мне говорят: шестнадцать, и хватит. Почему? Напоказ. Когда вы, русские, ступите на Марс, мы пробурим на пятнадцать миль. Потом на двадцать. Потом на двадцать пять. «У вас рекорд — и у нас рекорд. Десять рекордов с одного достижения. Хорошо? По–моему, плохо. Не по–спортивному. Я считаю — выложиться надо, а потом себя превзойти. Превзойти себя, вот это интересно. А один золотой менять на медяки — невелика заслуга.

— Жаль! — сказал Грибов искренне. — Тут не только спортивный интерес. Для науки важно бы выйти на такую глубину.

— А наших голой наукой не соблазнишь. Нашим подавай практическую выгоду. Думаешь, выгоды не может быть? Ого! Знаешь, какая порода пошла на десятой миле? Глыбы железа, да чистого, неокисленного, да с никелем, как в метеоритах. Говорят, невыгодно добывать. Сталь и так в излишке, мартены забиты оружием. Ну пусть сейчас, в этом году, забиты, а в будущем?

У Грибова даже дух захватило. Вот так находка! Железные массивы под океаном! Не они ли, эти массивы, особо твердые, задерживают движение Береговых гор и вместе с тем накапливают энергию для небывалых землетрясений? Вот где геологическая тайна Калифорнии — под океанским дном.

— Нет пользы, нет пользы! — продолжал Мэтью. — Была бы скважина, польза найдется. Сейчас, например, разоружение. Дело дошло до атомных бомб, неизвестно, куда их выбрасывать.

Я написал в Сенат: «Предлагаю уничтожать бомбы в сверхглубоких скважинах». Скважин понадобится много. В одну все бомбы не заложишь, землетрясение получится небывалое.

— Ну, небывалое–то не получится.

— Будет. Я считал. Хочешь проверить?

Потом они сидели в комнатке Мэтью — душной, с грохочущими стенами из гофрированного железа. Днем, вероятно, здесь было как в печке, ночью морской ветер гремел железными листами, заглушал слова. В комнате было два стула, стол, складная койка и великое множество книг и папок. Между папками стояли бутылки и консервы. Мэтью много пил, закусывая холодными консервами из банки, и все удивлялся, что Грибов непьющий. Сам он не пьянел, джин не мешал ему делать вычисления.

Они считали, сверяясь со справочниками, спорили о коре и мантии, о бурении и подземном просвечивании, о геологическом строении Америки, Камчатки и тихоокеанского дна, о разоружении и мире, говорили без конца, как два друга, два соратника, встретившихся после долгой разлуки, переполненные темами, нетерпеливо мечтавшие поделиться ими.

Разговоров хватило на всю ночь. Днем осматривали остров, опять полночи спорили. Уже перед рассветом Мэтью проводил гостя на катер. Невыспавшийся Грибов устроился на корме, хмуро глядел, как светлел океан на востоке. Волнение утихло, волны сгладились и бережно поднимали катер на пологую спину. Грибова не укачивало больше, он спокойно мог размышлять…

«Вот это человек, — думал он о новом знакомом, — не чета Йилду. Зря обругал я всех ученых Запада в письме к Тасеньке. Надо будет переписать его заново. Как я там выражался: «Труд для них — вынужденное зло». Нет, разные люди есть и в Америке. Есть жильцы — квартиранты, как Йилд, и есть коренные жители. Такие, как Мэтью, и создали Америку — азартные трудолюбцы, охотники, лесорубы, рудокопы, ковбои. Они протаптывали тропки, покоряли леса, степи и недра, на скрипучих возах пересекали страну. А потом уже по проторенным дорогам приезжали люди с деньгами, покупали труд и присваивали трудовую славу. И теперь кричат на весь мир: «Глядите, какую страну создали мы, капиталисты!» Да не они создали, они только к рукам прибрали. Древние владыки тоже так заявляли: «Я, царь, царей, построил этот город». Он строил? Он рук не приложил. Да если бы не капиталисты, такой Мэтью вшестеро сделал бы: не шестнадцать километров, а сто…»

И тут в голове у Грибова мелькнуло: «Сто километров… Очаг в два раза мельче… Атомные бомбы… Скважины… Землетрясение…»

Современные исследования показывают, что наибольшее количество землетрясений обладает мелкими очагами, лежащими в пределах нескольких десятков километров ниже поверхности Земли. Но наряду с ними имеются землетрясения с глубиной очага до 100, 300 и даже 600–700 км. Каково бы ни было количество энергии выделившейся в очаге свыше 300 км глубиной, такое землетрясение на поверхности не может проявиться с большой силой. Но вместе с тем очень мелкие землетрясения с глубиной очага меньше 5 км, благодаря особенностям строения земной коры на поверхности, не могут обладать большой энергией. Таким образом, наиболее опасными оказываются землетрясения с очагами от 15 до 100 км глубиной.

Г. Горшков. «Землетрясения на территории Советского Союза».

Сто километров… Атомные бомбы… Землетрясение…

НЕ РЕШЕНИЕ ЛИ ЭТО?

Так зародилась мысль, которая позже легла в основу проекта троих: инженера Мэтью и двух геофизиков — Грибова и Йилда.

ГЛАВА 4

ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ ДО КАТАСТРОФЫ! КАЛИФОРНИЯ ПОД УГРОЗОЙ!

По предварительным подсчетам, убытки превысят десять миллиардов, что составляет около тысячи долларов на каждого жителя Калифорнии.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ МОДНО ОТМЕНИТЬ! — заявляет советский ученый.

Мы не имеем другой альтернативы, кроме полной эвакуации кантона.

БУРИТЬ ИЛИ НЕ БУРИТЬ? — вот в чем вопрос.

Преподобный Дж. Д. Пул сказал: «Как можно отменить гнев божий? Как можно противостоять воле божьей какими–то сверлами, долотами и насосами? Изгоните Антихриста из своих сердец, и бог отведет занесенную над вами десницу».

Из калифорнийских газет за апрель 19… года

На этот раз Тася могла быть довольна. Грибов познакомился не только с подземной, но и с наземной Калифорнией. Целый месяц употребил он на поездку по штату.

Они ездили на автомашине втроем — Йилд, Мэтью и Грибов. Мэтью сидел у руля, Грибов — рядом с ним, на почетном месте, а Йилд, перегнувшись с заднего сиденья, давал объяснения. Он любил Калифорнию, хорошо знал и охотно показывал ее достопримечательности: дом Джека Лондона и сад Бэрбанка, американского селекционера, секвойи — самые высокие в мире деревья — и обсерватории с самыми большими в Америке телескопами. Потерпев поражение как специалист, Йилд всю дорогу пытался доказать Грибову, что Америка не так уж отстала.

Но эта поездка была не туристской. Мэтью, Грибов и Йилд путешествовали по штату как соавторы проекта борьбы с землетрясением.

Втроем они сделали расчеты, втроем составили проект, втроем же выступали и на обсуждениях проекта.

Обычно первым выходил на трибуну Йилд.

— Первого ноября тысяча семьсот пятьдесят пятого года, — начинал он, — жители Лиссабона были испуганы страшным шумом. Земля ходила ходуном, горбом вставали улицы, с грохотом рушились дома, отчаянно кричали раненые…

…Утром я проверял счета нашей конторы и был в кальсонах, чулках, туфлях и халате. Вдруг раздался страшный треск. Не захватив с собой ни гроша, я выбежал посмотреть, что происходит. Всемогущий боже! Какие ужасы я увидел! На целый локоть земля то поднималась вверх, то опускалась; дома падали со страшным треском. Стоявший над нами огромный кармелитский монастырь сильно качался из стороны в сторону и каждую минуту грозил раздавить нас. Опасались мы и самой земли, которая могла поглотить нас живыми…

…После этого целый час было затишье. В это время распространился слух, что вода в море страшно поднялась и что мы погибнем, если не будем спасаться… Пути господни неисповедимы, и милость божья беспредельна… Вечером около 11 часов в равных местах показался огонь… …Тысячи людей, погребенных под развалинами, напрасно кричали и звали на помощь. Никто их не слышал, и живыми они погибли в огне… погибли все монастыри и из 20 000 духовных особ осталась в живых только половина…

Наша таможня, в которой хранилось на миллионы товаров, привезенных из разных концов мира, отчасти тоже сгорела, отчасти низвергнулась в море вместе с большой площадью…

Это бедствие повлечет за собой печальные последствия: богатейшие дома на севере могут разориться. Отврати, господи, эту беду! Из Кадикса пришла весть, что и там творятся такие же ужасы. Два города в Европе понесут огромные убытки в торговле… Вся Испания пострадала, хоте меньше, чем мы, в Алгабрии же бедствия еще ужаснее.

Лиссабон. 18 ноября 1755 года (Неймайер «История Земли»).

Рассказав о трагедии XVIII века, Йилд переходил к более близким временам — к катастрофе в Токио в 1923 году, а затем уже к волнующему слушателей землетрясению в Сан–Франциско 1906 года. Йилд был неплохим оратором, говорил внушительно, с чувством; встревожив слушателей примерами, он переходил к научной части:

— Леди и джентльмены! Увы, положение наше не столь надежно, как хотелось бы. Мы думали, что живем на твердой земле, на незыблемом полу. На самом деле это не пол, а только плот, плавающий на упругом, подвижном, податливом основании, на горячей массе, которая называется магмой. И пока мы трудились тут, строили дома, дороги и фабрики, масса эта оттекала неприметно. А плот наш не следовал за ней, он застрял, уперся краями в соседние горы и повис. И как только горы не выдержат, края обломятся, плот наш упадет. Пожалуй, слишком громкое слово «упадет». Он опустится метра на три, вдавится в текучую массу, тряхнет нас при этом. Это и будет землетрясение. Представьте сами, что произойдет, когда вся долина с домами, лесами, холмами, осядет метра на три. Но мы не собираемся пугать вас, перечисляя возможные беды. Наоборот, мы намерены обнадежить вас, объяснить, что есть возможность спасти жизнь и имущество…

Вот теперь присутствующие подготовлены, могут выслушать суть предложения в изложении Грибова.

— Леди и джентльмены! Предыдущий оратор сравнивал Калифорнийскую долину с полом. Пол этот каменный — известняковый, песчаниковый, сланцевый, этакая толстая каменная плита. Не опускается она потому, что западная кромка ее опирается на четыре гранитных массива, их можно сравнивать с плотничными шипами или с кирпичными столбиками. Но давление таково, что шипы долго не выдержат, обломятся. Тогда и произойдет землетрясение.

Что мы в состоянии предпринять? Хозяин дома, где разрушается фундамент, может еще залезть в подвал, подпереть пол и стены. Лезть в глубину на тридцать миль, что–то там подпирать, к сожалению, не в наших возможностях. Сооружать нам не под силу, разрушать, однако, мы можем. Ломать, как известно, легче: особого умения тут не требуется. Но если мы обломаем эти самые зубы–выступы, ничего хорошего не получится. Так мы только ускорим землетрясение.

Приходится браться за дело с другого конца — ломать не на западе, а на востоке, у подножия Сьерры–Невады. Там имеется древний раскол, старинная замершая трещина. Взрывами мы можем оживить ее, тогда плита осядет с той стороны — с восточной, наклонится, перекосится и прочнее прижмется к западным горам. Так мы отодвинем землетрясение лет на сорок, а за сорок лет не спеша сумеем предупредить его, сделать не внезапным и не катастрофическим…

Завершал выступления Мэтью. Он излагал технику.

— Для раскола плиты, — говорил он, — нужно пробурить двадцать скважин на глубину сорок–пятьдесят километров. В каждую скважину будет заложен пакет атомных бомб. Бомбы подлежат уничтожению, и правительство предоставит их бесплатно. Произведенные последовательно взрывы разобьют землетрясение на двадцать незначительных толчков. Стоимость каждой скважины, исходя из опыта Мохо, — около десяти миллионов долларов. Итого, на двадцать скважин — двести миллионов. Еще сто миллионов — земельные участки, подъездные пути, оплата убытков, непредвиденные расходы. Таким образом, борьба с землетрясением будет стоить триста миллионов долларов, тогда как предполагаемые убытки — около десяти миллиардов.

В первый раз, слушая Мэтью, Грибов удивился. Сам он доказывал бы, что проект осуществим, надежен. Мэтью же напирал на финансы, уверял, что все это обойдется дешевле землетрясения.

— Так нашим понятнее, — сказал ему Мэтью.

И, видимо, он был прав. Большая часть вопросов касалась сметы. На чем основаны исходные цифры? Проверены ли? Не обойдется ли дороже земля, оборудование, рабочая сила?

— Еще про цену земли! — возмущался Грибов. — Ведь речь идет о спасении людей. У нас прежде всего сказали бы о людях.

На трех обсуждениях в университетах Стенфорда, Беркли и Сакраменто трижды на трибуну взбирался ветхий старичок, дребезжащим голоском говорил об осторожности, постепенности и неторопливости. Сначала пробирка, потом проба, потом уже котел. Сначала расчет, потом модель, потом уже проект. Сначала чтение, потом репетиция, потом уже спектакль. Уважаемые коллеги пропустили стадию репетиции, модели, пробы. Наука не терпит скачков. Не терпит торопливости, поспешности, непоследовательности… Без средней стадии нет опыта, нет уверенности, нет мастерства…

— Но где же устраивать репетицию? — спрашивал друзей Грибов. — В какой стране есть модель Калифорнии? И что делать здесь, пока мы будем набирать опыт? Пусть рушится, да? Не понимаю, зачем выпускают этого дурака?

— Чему вы удивляетесь? — пожимал плечами Йилд. — Разве в вашей стране нет дураков?

Мэтью не поддержал его, однако.

— Не оправдывайтесь, Гемфри. Дураки есть всюду, но не везде им дают три раза слово. Этого подсылает Страховая компания. У них основной доход — страховка от землетрясения.

— Не учтены расходы на атомные заряды, — сказал один из выступавших в Сакраменто.

— Но ведь это же бомбы, — чуть не крикнул Грибов. — Бомбы, подлежащие уничтожению.

Оратор, однако, не смутившись, начал доказывать, что атомные бомбы непригодны для подземных взрывов, нужно специальные снаряды.

— А этот от Джеллапа, — шепнул Мэтью.

— Кто такой Джеллап?

— О, Джеллапа у нас знают все. Благородный старик, помогает бедным, увлекается шахматами. У него машина шахматная — черная с белым в клетку. Джеллап — король урана, «Ураниум корпорейшен». Он хотел бы получить у нас заказ на уран.

Один из ораторов, смуглый, сухощавый, с усиками, темпераментно доказывал, что оборудование на Мохо–Айленде неудачное. С таким нельзя бурить тридцатимильные скважины. Прежде чем бурить, надо создать новое оборудование.

— Но ведь другого нет. На ходу не изобретешь нового, — заметил Грибов.

— А это «Тексас ойл». Они хотели бы, чтобы подряд на бурение передали им.

Так проходили споры со специалистами. А в округах, где надо было выбирать участки, приходилось нередко отвечать и на такие вопросы:

— Если землетрясение — кара божья за наши грехи, как может человек противиться разгневанному богу? Разве можно бумагой остановить ураган?

— Если бог всемогущ, он может вызвать землетрясение, может и прекратить. Стало быть, нужно не сооружать какие–то вышки и дырки, а молиться, смиренно упрашивать бога, чтобы он сменил гнев на милость.

— Если душа бессмертна и наш мир — временное жилище, вроде барака, где люди мучаются, ожидая, хорошей квартиры, стоит ли сопротивляться, когда срок ожидания кончен, бог согласился наконец разрушить Землю и переселить всех на небо — на постоянное жительство? Будем благодарить бога за то, что он согласился раздавить нас, наших жен и детей. А если в милости своей он сломает нам не шею, а только ноги и руки, будем благодарить за то, что он оставил нас в живых. Ибо все, что он делает, — к лучшему, все — благо.

…О вы, чей разум лжет: все благо в жизни сей,

Спешите созерцать ужасные руины,

Обломки, горький прах, виденья злой кончины,

Истерзанных детей и женщин без числа,

Под битым мрамором простертые тела,

Сто тысяч бледных жертв, землей своей распятых,

Что спят, погребены, в лачугах и палатах,

Иль, кровью исходя, бессильные вздохнуть,

Средь мук, средь ужасов кончают скорбный путь…

Посмеете ль сказать, скорбя о жертвах сами:

— Бог отомщен, их смерть предрешена грехами.

Детей, грудных детей, в чем смерть и в чем вина,

Коль на груди родной им гибель суждена?

Злосчастный Лиссабон преступней был ужели,

Чем Лондон и Париж, что в негах закоснели?..

Едва ли б жители той горестной земли

В несчастиях своих утешиться могли,

Когда б сказали им: «Вы гибнете не даром:

Для блага общего ваш кров объят пожаром,

Там будет город вновь, где рухнул ваш приют;

Народы новые над пеплом возрастут;

Чтоб Север богател, вы муки претерпели;

Все ваши бедствия высокой служат цели;

Равно печется бог о вас и о червях,

Что будут пожирать ваш бездыханный прах…

Вольтер. «Поэма о гибели Лиссабона».

Были среди проповедников желчные, гневные, обличающие, готовые распять безбожных ученых, если не распять, то хотя бы вымазать дегтем и вывалять в перьях. Были кликуши, воинственно размахивающие зонтиками, вопящие, плюющиеся. Были елейно–добродушные, такие благожелательные, так сокрушенно вздыхающие о душах заблудших. Но странное дело: все эти богословские рассуждения заканчивались очень практично:

— Нет, мы не согласны давать вам землю даром, не согласны взять на себя часть расходов. Мы не верим в землетрясение и не верим в вашу борьбу. Если хотите, стройте, но платите нашу цену…

И в трех округах разговоры так и окончились безрезультатно. Пришлось переделывать проект, заменять прямые скважины наклонными, подводить их из соседних округов, даже с залива.

— У нас такого быть не может, — возмущался Грибов. — Всякие трудности есть у ученых, но никто не скажет: «Не смей двигать науку! Не смей лечить, пусть помирают по воле божьей». Нет, друзья, увольте. Целый месяц мы объясняемся, время идет, а дело стоит. Как хотите, я возвращаюсь в Сан–Франциско и сажусь за расчеты. А богословией занимайтесь вы.

Но Мэтью воспротивился:

— Нет, ты не бросай нас, дружище Ал. Без тебя будет еще труднее. Наши фермеры недоверчивы. Слушая нас, они думают: «Этот сладко поет, что–то он хитрит. Кто знает, какой трест подослал его, чтобы выманить нашу землю задешево». А про тебя так не скажут. Все понимают, что русский не может быть подослан трестом.

Грибов только головой покачал:

— Ну и ну!

Он уже не сказал: «у нас такого быть не может», только подумал так, но Йилд, догадавшись, вскипел неожиданно:

— Мне надоело, — вскричал он, — надоели эти «ну и ну», «у нас — у вас». Как будто я на стадионе, где одни болеют за красных, а другие за полосатых. В конце концов я не умру, если полосатые пропустят мяч в свои ворота. Я не азартный игрок, я взрослый человек, солидный, семейный. У меня трое детей, сытых и здоровых, у меня прелестная жена, я могу одевать ее, как картинку, у меня собственный домик. Поглядите, как я обставил его, найдите в моем доме пылинку. Я не отвечаю за всю грязь, какая есть в Штатах. Ну хорошо, пусть я родился не в первой стране мира, мне и тут живется неплохо.

— А мне плохо, — мрачно заметил Мэтью. — Я хочу жить в первой стране. И я еще разберусь, почему это мы упустили первенство.

ГЛАВА 5

СЕМЬ МЕСЯЦЕВ ДО КАТАСТРОФЫ!!!

ВЕСЬ МИР ВОСХИЩЕН АМЕРИКАНСКОЙ ДЕЛОВИТОСТЬЮ

24 (ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!!!) СКВАЖИНЫ ЗАЛОЖЕНЫ В КАЛИФОРНИИ!

Мы сомнем землетрясение, — сказал наш Мэт. — Будьте уверены, мы ПРОДЫРЯВИМ КОРКУ ВОВРЕМЯ!

Сомневаться в милосердии божьем безнравственно и греховно.

Из калифорнийских газет за май 19… года

Проект все же был принят, работы начались. Двадцать сверхглубоких скважин бурились вдоль восточного края долины, у подножия Сьерры–Невады. Кроме того, еще четыре скважины сооружались на западе, над гранитными массивами («шипами» назвал их Грибов). Эти последние скважины предназначались для того, чтобы позже, когда плита перекосится, взорвать гранит и обеспечить плавное опускание долины, предупреждая следующее землетрясение. Тут можно было бурить и позднее, но Мэтью сказал: «Давайте делать все сразу. Двадцать или двадцать четыре — разница невелика, но зато мы просим деньги один раз, а не два. Год спустя, когда опасность минует, нипочем не выпросишь».

На скважине Оровиль авария — ловят обломившийся бур; на Грасс–Вэлли рекорд — надо узнать, как добились; на Амадор сплошной гранит — застряли, еле движутся, на скважине Йосемит застыл жидкий металл, надо отогреть его, чтобы не сверлить сначала. И Мэтью носился с одной скважины на другую, с востока на запад, с севера на юг. С ним мчался Грибов, чтобы проверять и наставлять глубинометристов. Возвращались они обычно за полночь, и тут, когда до города оставалось еще полтора часа езды, на повороте дороги появлялся уютный голубой домик.

Это был домик Йилда. Грибов принял наконец приглашение, а приняв однажды, зачастил с ночевками.

Йилд не хвастался, в доме не было ни соринки. Блестели вымытые полы, блестели пластмассовые стены, шкафчики, столики, а пуще всего блестела кухня с белым холодильником, белым столиком, белой стиральной машиной. Была еще тут белая чудо–печь, способная самостоятельно варить яйца всмятку, поджаривать тосты, и печь яблочные пироги по заданной программе.

Близких друзей принимали на кухне, тут их кормили яичницей и пирогами. И Йилд горделиво посматривал на гостей:

— Сознайтесь, есть у вас такая чудо–печь? Есть такая кухня? Такая стиральная машина? Такая жена?

После ужина гостей переводили в кабинет Йилда, он же служил гостиной. Бетти, жена Йилда, моложавая и румяная, как муж, отводила детей спать, а затем, вернувшись, включала радиолу и танцевала с мужем, томно положив голову ему на плечо и полузакрыв глаза.

Тишина. Уют. Благополучие. Ну что могло потревожить эту милую пару, поколебать ее спокойствие, уверенное счастье?

Сильное землетрясение сразу разрушает наиболее привычные наши ассоциация: земля — самый символ незыблемости — движется у нас под ногами… и этот миг порождает в нашем сознании какое–то необычное ощущение неуверенности, которого не могли бы вызвать целые часы размышлений…

…я высадился в Талькауано, а затем поехал в Консепсьон. Оба города представляли самое ужасное, но вместе с тем и самое интересное зрелище, какое я когда–либо видел… Развалины лежали такой беспорядочной грудой, и все это так мало походило на обитаемое место, что почти невозможно было представить себе прежнее состояние этих городов… В Консепсьоне каждый дом, каждый ряд домов остались на месте, образовав кучу или ряд развалин, но в Талькауано, смытом огромной волной, мало что можно было различить, кроме сплошной груды кирпичей, черепицы и бревен…

Огромная волна надвигалась, должно быть, медленно, потому что жители Талькауано успели убежать на холмы, расположенные за городом… Одна старуха с мальчиком лет четырех или пяти тоже бросилась в лодку, но грести было некому, и лодка, налетев на какой–то якорь, разбилась пополам; старуха утонула, а ребенка, уцепившегося за обломок лодки, подобрали несколько часов спустя… Среди развалин домов еще стояли лужи соленой воды, и дети, устроив себе лодки из старых столов и стульев, казались столь же счастливыми, сколь несчастны были их родители…

Ч. Дарвин. «Путешествие натуралиста на корабле «Бигль».

Даже Мэтью, закоренелый холостяк, вздыхал и крякал, глядя на танцующих:

— Позавидуешь, а?

В своем доме Йилд чувствовал себя маленьким божком. Ему подавали обед и мягкие туфли, зажигали сигару, смешивали коктейли. У него было кресло для курения и стол для размышлений, хотя сам он предпочитал в неслужебное время не размышлять. Дома он наслаждался отдыхом, придумывал желания, а жена и девочки бросались их исполнять.

— Уж очень вы балуете мужа, — сказал как–то Грибов, не то с осуждением, не то с легкой завистью.

И Бетти ответила без тени улыбки:

— Как же иначе? Ведь он один у нас работает. Должен дома отдохнуть. Если заболеет, все мы пропадем…

В домике Йилда полагалось отдыхать принудительно.

Запрещались даже разговоры о землетрясении. «Уважайте даму, — взывал Йилд, — ее не интересуют ваши пласты и разломы. Мы же толкуем о горных породах по сорок часов в неделю. Почему вы не умеете отдыхать?

И не раз бывало, что Мэтью и Грибов удалялись в гараж, чтобы обсудить подземную обстановку.

Впрочем, однажды табу было нарушено. Не для Грибова, для другого гостя.

Это был бодрый старик лет шестидесяти, худощавый, мускулистый, румяный. Сидя на кухне, он с аппетитом уплетал яичницу, откусывал пирог крепкими зубами, белыми, как кухня миссис Йилд. «Родственник, наверное», — подумал Грибов. Человек более наблюдательный заметил бы, что хозяин слишком громко смеется шуткам гостя, а хозяйка больше обычного волнуется из–за подгорелой корки. Но Грибов проявлял наблюдательность только на геологических обнажениях.

После ужина появились шахматы, какие–то особенные, из полупрозрачной пластмассы. Одни фигуры кремовые, другие — темно–медовые.

— Сыграем? — предложил старик.

Грибов отважно согласился. Для любителя он играл прилично, в свое время был чемпионом вулканологов на Камчатке. Но здесь он потерпел сокрушительное поражение: был разгромлен трижды, причем в третий раз старик откровенно объяснял свои ходы: «Вот видите, я жертвую пешку, потом качество. Вы, конечно, не отказываетесь… Глядите, какое безвыходное у вас положение…»

Грибов был раздражен и обескуражен. Он был высокого мнения о своих логических способностях и вдруг оказался бессильным в самой логической из игр.

И вот после третьей партии, когда гость складывал фигуры, он и завел разговор о землетрясениях.

— Хорошая профессия у вас, — так начал он. — Географическая профессия. Я читал о вашей жизни в газете. Крым, Камчатка, Индонезия, Калифорния… Завидую, я сам люблю путешествовать. А знаете ли вы, куда поедете отсюда? Наверное, природа продиктовала вам маршрут на пять лет вперед?

Грибов насторожился. В этой стране слишком много было газет и слишком часто незначительный намек или предположение они выдавали за сенсационное открытие… В сущности старик спросил: где будет предотвращаться следующее землетрясение?

— Рано говорить о будущих поездках, — сказал Грибов. — Постоянная служба подземных предсказаний имеется только в двух странах — у нас и у вас. Я надеюсь, когда мы доведем здесь дело до успешного конца, интерес к прогнозам вырастет, будет создана всемирная служба подземной погоды, тогда станет ясно, где назревает самое опасное землетрясение. Вообще–то работы хватит. В среднем на Земле ежегодно бывает одна катастрофа, десять разрушительных землетрясений, сто сильных толчков. Ну, толчки–то не обязательно предотвращать…

— Итого одиннадцать землетрясений в год, — подвел итог шахматист. — И к ним надо готовиться уже сейчас. Но тогда мне непонятно, почему ваш посол возражал против предложения «Нью–Кольерс»? Выходит, оно было очень разумным. Действительно, нужно не сворачивать атомную промышленность, а расширять ее, не уничтожать атомные бомбы, а накапливать и держать наготове.

«Вот куда ветер дует! — подумал Грибов. — Хотят, чтобы я поддержал «Нью–Кольерс».

— Будем точны, — сказал он. — Мы требуем уничтожить бомбы, орудие убийства. А мирная атомная промышленность пусть развивается на здоровье. Уран нужен атомным электростанциям…

Старик нахмурился:

— Атомные электростанции нерентабельны у нас. Тепловые дешевле. Уран не может конкурировать с углем и нефтью. Но одиннадцать катастроф по двадцать зарядов на каждую — это надежный рынок. Ведь землетрясения будут всегда. Вероятно, вы и сами не отказались бы вложить свои сбережения в урановые акции.

«Что за человек мой собеседник? — раздумывал Грибов. — Маклер, что ли? Или биржевой игрок? Так или иначе, нельзя давать ему никаких обещаний. Может, он спекулировать будет, опираясь на мои слова? Потеряет деньги, претензии предъявит…»

— Сбережений у меня нет, — сказал он. — А труд я вкладываю в советское хозяйство. И надежно обеспечен советским хозяйством на всю жизнь. Пока работаю, получаю жалованье, не смогу работать, получу пенсию. Насчет ваших сбережений советы давать не рискую. Но учтите: в технике к цели ведут разные дороги, инженеры выбирают самую доступную. Но самая доступная — не всегда самая легкая, самая близкая и экономичная. Сейчас–то мы спешим, землетрясение держит нас за горло, нет времени выбирать и совершенствоваться. Знаете, как в хирургии: уж если гангрена началась, надо резать не откладывая. Вот мы и режем: ломаем кору, тратим уйму зарядов. Но хирургия — крайнее средство. Если время позволяет, надо думать о лечении, даже профилактике.

— Но лечить все равно вы будете атомными бомбами?

— Не обязательно, лучше не бомбами. Для профилактики требуется какой–то режим, подземная гигиена что ли. Мысль устремится в глубину, к воздействию на мантию. Скважины понадобятся, безусловно, бурение понадобится. Но взрыв — это грубое средство, бомбы — это кулак, кувалда. Кувалда неподходящий инструмент в медицине земной и подземной.

— Следовательно, урана понадобится меньше, — мрачно проговорил старик. — А у нас развитая индустрия, заводы, десятки тысяч людей кормятся ураном. Все они будут разорены, их жены и дети обречены на голод.

«Типичный довод капиталиста», — подумал Грибов. А вслух сказал не без раздражения:

— Я представляю себе, что в старину, когда пирата вешали на рее, женушка его причитала: «Ах я бедная, горемычная! Кто накормит моих детушек?» А мне лично не жалко женщину, даже добросердечную и добродетельную, если ее кормит разбойник. Что касается рабочих, на них не сваливайте. Рабочий охотно станет за мирный конвейер.

— Урановые электростанции нерентабельны у нас, — упрямо повторил старик. — Тепловые дешевле.

— Тут уж разбирайтесь сами, — пожал плечами Грибов, — у нас–то дело решается просто. Единое хозяйство, единый план. Там, где выгоднее атомные станции, мы строим атомные; где выгоднее угольные, строим угольные. Есть государство, оно регулирует.

Мрачно улыбаясь, старик раздавил сигару в пепельнице.

— Мы живем в Свободной стране и никому не разрешаем регулировать наши дела, — сказал он.

Вскоре после этого он начал прощаться. Грибов проводил его до машины, просил не обижаться на откровенность. Шел проливной дождь. Широкую и приземистую машину гостя само небо обмывало, как из шланга. Машина рванула с места, желтым светом осветила дождевые струи и тут же растворилась в них. Затем желтые пятна показались снова, к гаражу подрулил потрепанный автомобиль Мэтью.

— Ну и погодка! — проворчал Мэтью, отряхивая воду на крыльце. — В низинах целые озера, мне два раза заливало глушитель. Слушай, чья это машина выехала отсюда?

— Какой–то родственник Йилда. Спроси его.

— Родственник? А мне показалось, что сам Джеллап. Машина клетчатая, как у него. Ладно, шут с ним. Ты не видел, где у Гемфри виски? Я мокрый как мышь. Побегу греться.

ГЛАВА 6

ДО КАТАСТРОФЫ СЕМЬ МЕСЯЦЕВ!!!

Наш Мэт говорит: Будьте уверены, мы продырявим корку ВОВРЕМЯ!

…Школы и клиники вместо ракет, вместо баз — лаборатории, война только с землетрясением, евангельский мир и благоволение! Все это выглядит как радужный сон… но приятно ли будет пробуждение? Мы накормим африканцев, азиатов, папуасов… и что потом? Будут ли СЫТЫЕ НЕГРЫ покупать, наши телевизоры и холодильники? Нет, нет, НЕТ! Годы благоденствия миновали для американцев. Мирные заказы дали ВРЕМЕННУЮ отсрочку. Впереди ДЕПРЕССИЯ. ГОРЕ, БЕЗРАБОТИЦА!!!

«Нью–кольерс»

Секретное совещание миллиардеров во Флориде. Не допущен ни один человек, стоящий меньше пятисот миллионов.

Из калифорнийских газет за май 19…. года.

Как ни странно, Мэтью оказался прав. Клетчатая машина действительно принадлежала королю урана, а белозубый старик, с которым весь вечер спорил Грибов, и был самим королем.

Впрочем, даже Йилд не знал об этом в точности, только подозревал, кто был его гостем. Свидание подстроил Джереми Буш, муж двоюродной тетки Йилда, владелец маленького завода точных приборов, старинный друг короля и постоянный партнер его за шахматным столиком.

Усевшись в машину, владыка урана согнал с лица приветливую улыбку. «Гони!» — прохрипел он негру–шоферу. Шины зашипели на бетоне, вздымая вихри грязных брызг. Дождь, казалось, еще усилился, струи лились по белым и черным клеткам. Дворники торопливо кланялись направо и налево, но труды их были бесполезны. Впереди виднелись только расплывчатые желтые пятна — фары встречных машин. Джеллап закрыл глаза, он не любил расплывчатости.

Ясности ради он и поехал сам знакомиться с Грибовым, не хотел полагаться на слухи. На бирже–то положение было благоприятное, урановые шли вверх, предполагалось, что борьба с землетрясением увеличит спрос. А Грибов понимал будущее иначе: снижение спроса на уран и полный контроль правительства. Значит, президент будет распоряжаться: «Эй, Феллер, уменьшай добычу нефти, мы переходим на уран. Эй, Джеллап, снижай добычу урана, мы переходим на гелиостанции!» Да это же рабство, настоящее рабство! Король будет не королем, а каким–то служащим, управляющим при своих заводах. А завтра ему скажут: «Закрывай рудники, ломай заводы, уран не требуется вообще».

Нет, он не отдаст урана, своей силы, своей славы!

Ведь это его открытие — уран (так он считал в душе).

Он был совсем молодым тогда и порядочным ветрогоном притом. Сыну миллионера доступны все наслаждения: путешествия, яхта, спортивный самолет, игра, женщины, попойки… И вдруг катастрофа. Японские самолеты бомбят Пирл–Харбор, захватывают Филиппины и Сингапур, а у отца все состояние в Азии: филиппинский сахар, малайский каучук, нефть Борнео… Кредит подорван, состояние рассыпалось… и отец пускает себе пулю в висок. А Джеллап–сын в один прекрасный день просыпается не баловнем судьбы, а сыном банкрота… Как хочешь зарабатывай!

Кое–что ему осталось, впрочем. Так, жалкие крохи — несколько миллионов. Никто в него не верил, даже родная мать. Яхтсмен, летчик–любитель, сосунок! Разве котенок выживет там, где тигр обломал зубы. Сжав кулачки, сосунок кинулся в биржевую свалку. Ему намяли бока, из трёх миллионов он потерял полтора в одну неделю. И понял при этом, что опоздал к обеду. Война вздувала акции — шли вверх стальные, нефтяные, авиационные, алюминий, радио… электро… Но у стали, нефти, алюминия уже были свои владыки, они не собирались уступать место сосунку. Джеллап–сын терял доллары и мужество. Но тут пришло спасение. Кто–то из собутыльников проговорился, что в Чикагском университете складываются целые штабеля из урана. И будто бы с этими штабелями возятся знаменитые физики, сам Эйнштейн причастен.

Джеллап понял тогда: это его последний шанс, его судьба. Ва–банк, он поставил на уран все. Когда спохватились другие воротилы, у урана уже был свой хозяин — Джон Джеллап–младший. Он мог выложить три козырные карты — три «к» — Конго, Колорадо, Канаду. И старые короли потеснились, допустили его в круг избранных, диктующих волю.

Он стал господином Ураном, королем Ураном Первым. Уран дал ему деньги, славу, влияние, могущество. Отдать уран? Ни за что! Согласиться, чтобы правительство регулировало добычу?

Ни за что!

С умилением вспоминает он годы своего величия — эпоху холодной войны. Вот это было времечко: сам создаешь спрос, сам выполняешь заказы! Газеты сеяли страх, трусы позволяли голосовать за кредиты, кредиты доставались Джеллапу, он оплачивал панические статьи, газеты сеяли страх… Добивался он войны? Может быть, и нет! Сам себе он говорил, что гонка вооружений выгоднее войны. А все–таки мечтал попробовать… помериться силами… нажать кнопку из–за Вьетнама или из–за Кубы…

Но мир устал от нервотрепки. Человечество потребовало разоружения («Жалкие людишки!» — думает Джеллап), не взирая на короля урана, презирая его интересы. Королевство потеряло влияние, король перестал сам себе создавать спрос. Вот он даже бегает к каким–то инженерам, робко справляется о графике землетрясений, от капризов природы зависит его доход.

Дело не только в деньгах. При желании он может уйти в отставку, все продать… и бедняком не сделается. Хватит до конца жизни на виллы, яхты, на любые прихоти. Но какой же король согласится стать бывшим королем? А сыновья, а толстощекие внучки и внуки? Значит, династии Джеллапов конец? Ну нет, он еще поборется, не предаст своих сероглазых наследников.

Струятся–струятся потоки по стеклам. Кажется, что машина мчится под водой. «Гони, шофер, гони!» Старик наклонился вперед, впился сухими пальцами в спинку сиденья. Губы сжаты, пальцы сжаты, мысленно Джеллап уже душит противника. Предыдущую партию он проиграл: мир согласился на разоружение. Теперь нужен реванш. Пусть вооружение возобновится! Необходимо поссориться с русскими. Как это сделать? Как? Нельзя ли использовать этого бледнолицего геолога? Если он провалится со своим проектом, если землетрясение состоится, как же обозлятся калифорнийцы! Значит нужно, чтобы землетрясение состоялось… по вине Грибова. Игрок он слабый, ничего не понимает в комбинациях, шахматных… и политических. Надо его окружить своими людьми, от дела оттеснить, но все вершить от его имени… и на него же свалить вину за неудачу, за катастрофу. Вот это комбинация! Жертва фигуры — и партия выиграна. Конечно, разрушения будут велики, не обойдется без убитых. Но лес рубят — щепки летят. Можно отдать тысячу–другую жизней ради священной свободы… уранового треста. Пусть будет землетрясение!

— Сюда! Сюда идите! — закричала совершенно раздетая женщина, увидав нас. — Сюда! Здесь целых семеро зарыто!

Матросы побежали на ее крик, надели на нее мужскую одежду, так как другой у них не было, и начали раскапывать указанное место. Раскидав все камни разрушенного маленького домика, женщина уже забыла свой дом и показала нам чужой… На нее страшно было смотреть: в мужском костюме, с распущенными волосами, она во все время работы стояла около и кричала без слов и даже без слез…

…Какой–то мужчина бежит по грудам развалин и кричит:

— Нет больше Мессины! Нет больше моей семьи! Почему я не умер? А! Кто тут?

Он увидал солдат, и подняв большой камень, бросился на них:

— Вы еще не умерли?

Он поднял камень над головой одного солдата, но другие схватили его за руки к силой увели на пароход. А там уже несколько кают были переполнены сумасшедшими…

Рассказ очевидца. Землетрясение в Сицилии и Калабрии.

Можно отдать тысячу–другую жизней ради священной свободы… Пусть будет землетрясение!

ГЛАВА 7

ДО КАТАСТРОФЫ ПОЛГОДА!

БУРЕНИЕ В ГОРЯЧЕМ ПРЕССЕ

Все скважины прошли десятимильную глубину. Температура свыше ПЯТИСОТ градусов. Давление четыре тысячи атмосфер. Буры в горячем прессе.

Двадцать четыре рекорда глубины в штате Калифорния!!!

Можем ли мы довериться иностранцу?

Трое ученых из Беркли нашли серьезные ошибки в проекте Грибова. Пробурить тридцатимильные скважины невозможно в ПРИНЦИПЕ!

МЫ НЕ КРОЛИКИ ДЛЯ ОПЫТОВ!

Временный выезд людей в соседние штаты обошелся бы в три раза дешевле, чем дорогостоящая игра с подземными силами.

Из калифорнийских газет за июнь 19… года

Как только температура в скважинах перевалила за четыреста градусов, один за другим начали отказывать приборы: глубинометры, наклонометры, автоматы наблюдения… все, что было связано с полупроводниками и слабыми токами. Не будь подземного просвечивания, бурить пришлось бы по старинке, вслепую. Но подземное просвечивание служило для предсказания землетрясений, оно показывало очаги в десятки километров шириной, а в забое были не километры, а дюймы. Можно представить себе, сколько изобретательности, терпения, выдумки, настойчивости потребовалось Грибову, чтобы ежедневно составлять карты подземной обстановки для всех двадцати четырех забоев.

Грибов редко видел местные газеты, предпочитал выписывать советские. И он последним узнал, что имя его склоняется в речах сенаторов и в статьях обозревателей. «Можем ли мы довериться иностранцу? — вопрошали они. — Может ли белую женщину оперировать черный хирург и может ли Калифорнию оперировать красный хирург? Соответствует ли это чести, достоинству, приличию и традициям?»

Потом противники Грибова стали назойливее. Они звонили по телефону среди ночи и кричали: «Красный, убирайся, пока цел!» Пришлось выключать телефон на ночь. Но из–за этого Грибов не узнал об аварии на скважине Йоло, не сумел вовремя приехать.

Утром и вечером у дверей гостиницы топтались какие–то личности в шляпах, надвинутых на лоб. Они держали в руках самодельные плакатики и хором скандировали «Грибова на ви–се–ли–цу!» Грибов пожаловался своим соавторам. Йилд пожал плечами: «У нас свобода слова. Нельзя запретить людям высказывать свое мнение». А Мэтью с горечью махнул рукой: «Не ханжите, Йилд. У нас свобода купли. Таких типов покупают поденно или на два часа». В тот вечер Грибов возвращался в гостиницу пешком, хотел проветриться после целого дня расчетов. Квартала за два до гостиницы долговязый детина в кепочке раздавал фанерки с корявыми надписями. Фанерок оказалось в избытке. Долговязый бесцеремонно ухватил Грибова за рукав.

— Эй, парень, хочешь заработать два доллара за вечер?

Грибов помотал головой отрицательно.

— Хорошо. Четыре доллара.

— Некогда. Спешу, — отказался Грибов.

— Шесть долларов, парень, и не торгуйся. Больше ты не стоишь со всеми потрохами. Работенка легкая. Погуляешь на свежем воздухе с этой штукой на плече.

И только тут Грибов разобрал надпись на фанерке: «Лучше умереть, чем лечиться у красного. Америка не нуждается в чужаках».

Придя в гостиницу, Грибов решительно начал складывать чемоданы. Он был потрясен до глубины души. Ведь он же хочет помочь людям. И в награду за помощь ему же плюют в лицо. Так он уедет, и сегодня же. Пусть спасают себя сами, пусть получают землетрясение, если им так хочется!

А с другой стороны — почему уезжать? Почему он должен подчиняться каким–то хулиганам, мелким душонкам, продающимся по два доллара за вечер, из–за них бросать на произвол судьбы хороших людей, которым угрожает землетрясение. Грибов решил поговорить с Йилдом. Он хозяин, пусть наводит порядок.

— Есть превосходный способ замазать рты крикунам, — сказал Йилд. — Ведь все упирается в предрассудки. Надо, чтобы глубинометрию возглавлял местный уроженец… формально. А работать он будет по вашим советам. Ничего не поделаешь. Мы, калифорнийцы, самолюбивый народ. Мы даже приезжих из других штатов не жалуем — с Востока или с Юга.

Грибов согласился считаться с традициями и получил в помощники здешнего уроженца — флегматичного, вялого и мрачноватого толстяка по фамилии Тичер; Тичер, однако, оказался не только вялым, но еще упрямым и бестолковым. Он путал указания, а потом клятвенно уверял, что выполнял их слово в слово.

И прогнать нельзя. Коренной уроженец! Самолюбие! Традиции!

Грибову хотелось бы заявить во всеуслышание: «Господа американцы, речь идет о спасении вашей жизни. Вы меня пригласили для трудной операции, не толкайте под руку. Если делать дело, так делать. Традиции и предрассудки соблюдайте на свадьбах и похоронах, но только не в операционной. Тут дураки вредны и опасны, даже если они коренные уроженцы».

Но некому было выслушать эту возмущенную речь. Тичер ее не понял бы, Йилд не согласился бы, Мэтью был слишком занят авариями. И Грибов произнес ее (начать бы с этого!) перед советским консулом, приехав в консульство продлевать визу.

Консул, Степан Иванович Савчук, как раз собирался на какой–то прием. Грибова он принял во фраке, с крахмальной манишкой, с черным бантиком и остроугольным воротничком. Воротничок этот подпирал полное румяное и очень добродушное лицо с веснушками и голубыми глазами.

Савчук начал слушать Грибова стоя, потом сел, отстегнул запонки и воротник, вытер потную шею.

— А пожалуй, Александр Григорьевич, визы мы тебе продлевать не будем, — сказал он неожиданно.

Грибов, удивившись, прервал рассказ на полуслове.

— Не малодушие ли это, Степан Иванович? Надо ли поддаваться крикунам, нанятым за два сребреники?

Консул помолчал и ответил как будто некстати:

— Не говорит ли в тебе самолюбие, товарищ Грибов?

Грибов мысленно допросил себя с пристрастием, постарался взглянуть со стороны.

— Самолюбие говорит, — сознался он. — Но не только самолюбие. Люди здесь приучены работать вполсилы, от звонка до звонка. Боюсь, провалят они без меня. Землетрясением рискуем.

И опять консул как будто не ответил. У него мысли шли своим чередом.

— Значит, дурака приставили? — переспросил он. — Удивительный тупица! И упрямый к тому же. Ну мое ли это дело местных дураков перевоспитывать?

Консул вздохнул:

— Умный ты человек, Александр Григорьевич, но сидит в тебе этакая ученая наивность: делишь людей на талантливых и бездарных, умных и глупых, и только. А я вот думаю: зачем к тебе дурака приставили? Умных людей в Америке не хватает? Найдутся — тут самодовольным быть не надо. Почему не хотят найти? Землетрясение им нужно? Едва ли. Что–то другое тут: идет мутная игра вокруг товарища Грибова, хотят замарать его честное имя. А зачем им это? Видимо, есть друзья, которые по холодной войне скучают, мечтают о горячей. Не только землетрясением рискуем. Вот и говорю: не годится для мутной игры твоя светлая ученая голова. Поезжай, голубчик, домой, не будем продлевать визу. — И вдруг, улыбнувшись лукаво, добавил: — Наверное, ты жалеешь, про себя думаешь: «Разболтался зря, страху напустил, консула испугал». Не пугливые мы. Не я один и не сегодня все это передумал. Сигналы такие поступали. Вот в календаре у меня записано на завтра: «Пригласить А. Грибова». Стало быть, разговор состоялся.

И он зачеркнул запись синим карандашом.

Два дня спустя Джеллап сидел в гостиной Буша — нарядной по–старомодному: с фарфоровыми безделушками, хрустальной люстрой, сервизными горками. Король урана размышлял над шахматами — кремовыми и медовыми.

— Итак, вы хотите отдать мне фигуру, Джерри, — бормотал он. — Она стесняет вас, без нее игра свободнее. А что, если я не приму жертвы? Не приму. Пусть ваш Грибов останется на доске, бездействует, но отвечает! Будет отвечать, мы позаботимся.

Недовольный проигрышем, Буш озабоченно морщил лоб:

— Не понимаю, Джон, что вы имеете в виду: шахматы или политику?

— То и другое, Джерри, то и другое.

В тот же вечер на теплоходе Грибов услышал по радио знакомый голос. Выступал Йилд.

— Наш гениальный друг покинул нас, но оставил свой замечательный проект. Мы будем придерживаться каждой буквы, как святого Евангелия. Мы будем руководствоваться…

Грибова даже покоробило.

«Только мертвых так расхваливают», — подумал он.

ГЛАВА 8

ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ ДО КАТАСТРОФЫ!

УСПЕЕМ ИЛИ НЕ УСПЕЕМ?

Тринадцатимильной глубины достигла только одна вспомогательная скважина Солано–бис, — так нам сообщили вчера в штабе Мэтью. — Остальные скважины проходят двенадцатую милю. Темп проходки снижается от недели к неделе… Так стоит ли…

Наш МЭТ добрый малый, но он предвидел все, кроме НЕПРЕДВИДЕННЫХ трудностей.

От П. Мэтью главного инженера

РАПОРТ

Положение, сложившееся на объектах, нельзя назвать тревожным. Оно угрожающее, оно катастрофическое. Если в ближайшие две недели не будут найдены решительные меры…

Из калифорнийских газет за июль 19… года

Успеем или не успеем?

До начала июля Мэтью был почти уверен в успехе. Расчет простой: за два месяца скважины углубились на десять миль. Продолжая бурить в том же темпе, можно было пройти оставшиеся двадцать миль к концу октября — началу ноября, то есть закончить бурение заблаговременно, за месяц до землетрясения.

Так рассчитывал Мэтью. Но июль подвел его.

Авария следовала за аварией. В Эльдорадо оборвались трубы. В Йосемите в течение недели два раза меняли долото. В Трэйси застыл жидкий металл, его проплавляли токами высокой частоты. В Секвойе встал насос. Все эти скважины топтались на одиннадцатой миле, когда по графику полагалось проходить уже тринадцатую.

Мэтью метался со скважины на скважину, засучив рукава орудовал гаечным ключом и паяльником, ругался и показывал, урывками спал в машине, а проснувшись, узнавал, что на ближайшей скважине новая авария.

Однажды он взялся за сводку. Странное дело: на одиннадцатой миле застряли и те скважины, где аварий не было. Мэтью обругал себя за то, что он работает руками и мало думает, и вызвал в Сакраменто всех инженеров сразу.

Инженеры высыпали целый ворох жалоб: «Глубинометристы задерживают. После отъезда Грибова работаем вслепую», «Железная дорога задерживает. Опаздывают трубы». «Металл некондиционный, застывает в верхней части скважины». «Поставщики недобросовестные, надо расторгать договора».

Так полагалось в Америке. Если поставщик плох, можно расторгнуть договор, подать в суд, и после долгого препирательства юристов судья определит сумму убытков. Хорошо, допустим штат выиграет тяжбу и получит возмещение — триста или четыреста тысяч.

А землетрясение–то состоится.

Мэтью был в затруднении. Но тут пошли события, инженерными учебниками не предвиденные.

Его пригласили самого на собрание «ветеранов» — заслуженных бурильщиков с Мохо–Айленда.

Мэтью знал каждого ветерана в лицо, сам подбирал, сам обучал, растил, расставлял по всем скважинам. Но посоветоваться с рабочими ему и в голову не приходило. В Америке считалось, что рабочему наплевать, как идет дело, ему отдай деньги в субботу. А как заставить его поспеть к сроку, это забота инженеров.

Но тут стоял вопрос о землетрясении в их собственном штате.

Один из рабочих сказал: «Мэт, дело не чисто. Мой брат на трубопрокатном. У них полон двор труб, только не вывозят». Другой сказал: «А у меня зять сцепщик. Вагоны простаивают… а нам их не подают». «Саботируют», — сказал третий. И кто–то произнес крамольное слово «рабочий контроль».

Мэтью раскричался даже: «Вы меня в политику не путайте. У нас свободная страна, каждый на своем заводе — хозяин. Законы менять не позволит никто, сами вы работайте лучше. А я подумаю о внутренних запасах. Есть у нас четыре вспомогательные скважины: Солано, Солано–бис, Трэйси, Мерсед. Они могут и опоздать. Возьмем оттуда металл, возьмем новые насосы.

— Разрешите работать хотя бы старым насосом, — сказал при этом Джек Торроу, самый молодой из «ветеранов», мастер со скважины Солано–бис.

Мэтью накричал на рабочих, но дома вечером задумался. Контроль полезнее судебных исков. Рабочих контролеров, конечно, хозяева не допустят. Но ведь стройка коммунальная, на средства штата. Пусть контролеров пошлет губернатор, пусть контролеров пошлет сенат. А Мэтью предложит кандидатуры.

И с тем он наутро поехал к губернатору.

— Нет–нет, — сказал ему сонный обрюзгший старик в кресле с высокой резной спинкой. — Контроль — это против конституции. Мы свободная страна, у нас нельзя вмешиваться в дела хозяев. Если вы недовольны, подавайте в суд, взыскивайте протори.

— Хорошо, мы взыщем. А землетрясение?

Самое, сильное землетрясение произошло южнее первого, 22 мая… Максимальная амплитуда колебаний почвы в Москве была более полутора миллиметров, при расстоянии до эпицентра около 14 500 км. Энергия, породившая такие колебания, была в сотни раз больше, чем при ашхабадском землетрясении в 1948 г.

Были разрушены крупные города Вальдивия и Пуэрто–Монт… значительные изменения рельефа как на суше, так и в океане, на склоне Атакамской впадины… Волны (цунами) распространились по всему Тихому океану. В Японии и на Гавайских островах эти волны имели высоту около 10 м…

…25 мая в 12 ч. опять произошло сильное землетрясение. Оно было еще южнее. В результате существенно изменился рельеф о–ва Чилоэ. По соседству с ним в проливе возникали и исчезали небольшие острова. Претерпел тяжелые разрушения город Анкуд.

…6 июня… довольно сильное землетрясение потрясло южную часть Чили — провинцию Веллингтон и побережье Магелланова пролива. Разрушения имели место вплоть до Огненной Земли. Таким образом, эпицентры сильных землетрясений систематически перемещались на юг.

В итоге чилийских землетрясений начали действовать 14 вулканов. Произошли многочисленные оползни и обвалы в горах. Пострадало более половины провинций Чили, погибло не менее 10000 чел. и более двух миллионов осталось без крова…

Е. Саваренский. «Чилийские землетрясения».

— Нет–нет, — сказал губернатор. — Беззакония я не допущу. Никакого контроля! Обращайтесь в суд.

Мэтью решил времени на суд не терять. Прямо из губернаторского дворца он отправился на телеграф и послал президенту республики телеграмму в четыреста слов:

«Положение, сложившееся на объектах, нельзя назвать тревожным. Оно угрожающее, трагическое, катастрофическое. Если в ближайшие две недели не будет найден выход…»

Сам Мэтью предлагал в телеграмме два выхода: либо разрешить контроль, либо организовать поставки из–за границы, но только срочно… «Через две недели будет поздно», — писал он. Прошел день, два… Президент не отвечал. То ли раздумывал, то ли советовался. А может быть, телеграмму скрыли от него. И такое могло быть.

Тогда Мэтью передал свой рапорт в газеты для опубликования.

А через несколько дней к нему пришел худощавый смуглый человек с черными жесткими усиками. Мэтью отлично помнил его — тот специалист, который порочил технику Мохо–Айленда, утверждал, что на Мохо не сумеют пробурить такие глубокие скважины.

— Надеюсь, вы не питаете зла ко мне, — сказал он с простодушной наглостью. — Я сам восхищаюсь вами, но вынужден был отзываться неуважительно. Ничего не поделаешь, интересы фирмы. Зато сейчас от имени фирмы я с искренним удовольствием предлагаю вам помощь. Передавайте нам подряд. «Тексас ойл» обеспечит вас трубами, металлом, насосами, приборами, долотами, любой техникой в неограниченном количестве.

Мэтью пытливо глядел в глаза собеседнику. Можно ли довериться? Если и эти подведут, время будет упущено безвозвратно.

Представитель «Тексас ойл» понял паузу по–своему:

— Вы хотите контроль? Пожалуйста, присылайте контролеров. Мы не боимся контроля, мы собираемся честно вас снабжать. Тексас выручит Калифорнию. Без Тексаса рекорды не удаются. Мы — первые бурильщики мира, калифорнийцы — вторые. Для «Тексас ойл» возможно невозможное. Видите, я честен с вами. Мы даже не гонимся за большой прибылью. Нам дорог престиж. — И добавил доверительным шепотом: — Вы же взрослый человек, понимаете, игру интересов. Ваши поставщики боятся Джеллапа, а нам на него наплевать. Он — уран, мы — нефть. Он даже мешает нам. Мы отлично проживем без урана.

Мэтью подумал, что все это цинично, но правдоподобно.

— Хорошо, когда вы развернете поставки?

— Через месяц после заключения договора.

— Поздно.

— Через три недели. Надо же перестроить производство…

— Я подумаю…

Оставшись один, Мэтью потребовал сводку. Успеем или не успеем? Через три недели будет середина августа. Останется три с половиной месяца на двадцать миль. Мало. Допустим, нажмем, наберем больше рабочих, постараемся… Управимся в обрез. Все равно не годится. Взрывать нельзя в последнюю минуту, можно вызвать землетрясение, вместо того чтоб предупредить.

И тут Мэтью заметил странную цифру в рапортах. Все скважины топтались около одиннадцатой мили, а Солано–бис, вспомогательная, та, у которой отобрали насос, уже перевалила за тринадцать.

Ошибка в рапорте? Нет, и в предыдущем сходные цифры.

Мэтью доверял своим глазам больше, чем телефону. Он сел в машину и покатил в Солано.

Федеральное шоссе из Сакраменто. Ответвление. Новая дорога по дамбе через болотистую низину. И вот он въезжает на грохочущий деревянный настил. Под сваями рябь мелководного залива. Солано–бис — одна из тех скважин, которую пришлось вести из соседнего округа наклонно. Земли для нее не нашлось, пришлось бурить с воды.

У ворот свайного селения Мэтью увидел стройную фигуру Джека Торроу.

— Ну–ка, иди сюда на расправу. Держи ответ: как дошел до тринадцатой мили?

Джек густо покраснел, как будто сделал что–нибудь нехорошее.

— Извините, мистер Мэтью, я обманул вас немножко. Вы велели сдать новый насос, а я не сказал, что с новым у нас не ладилось, старый лучше работал.

— Почему старый лучше?

— Я тоже все спрашивал, почему лучше. И сейчас пустили его в ход — опять лучше. Я думаю, мистер Мэтью, суть в том, что он работает неравномерно.

Джек замолчал, полагая, что все объяснено.

— Что–то загадками говоришь. Не возьму я в толк, при чем тут неравномерность.

— Ну, работает неровно, не держит заданное давление. То выше, то ниже. А когда давление ниже, порода плавится в забое.

Мэтью так и замер с открытым ртом. Вот это находка! Как же они не догадались — три автора проекта? Действительно, три ума хорошо, а четыре лучше.

Дело в том, что в Солано–бис температура в забое была уже выше тысячи градусов — выше точки плавления базальта. Базальт, однако, не плавился, потому что давление не позволяло. Но как только расшатанный насос понижал давление, порода текла, даже вскипала иногда, и буровая колонна погружалась сама собой, от собственной тяжести.

— Ну и молодец ты, Джек! — Мэтью выскочил из машины и обнял парня. — Ты же придумал новый метод бурения. Бурение без долота! Без затраты энергии почти. Одним только поршнем. Ничего у тебя не ломается, ничего не стирается, ничего не надо менять.

Джек покраснел еще больше и признался, что уже пятый день в забое стоит поршень вместо долота.

Будь это все в Советском Союзе, Джека Торроу прославили бы, наградили орденом, поместили бы о нем очерки в журналах, пригласили бы в Кремль, правительство советовалось бы с ним, как улучшить работу в буровом деле.

Американцы поступили по–своему. Они прежде всего составили чертежи для Бюро патентов. Мэтью посоветовал Джеку помалкивать, пока не придет патент. И Джек помалкивал, лишь одной девушке он многозначительно шепнул, что скоро она будет купаться в золоте. Но так как метод Джека годится только для сверхглубоких скважин, где температура превосходит тысячу градусов, а скважин таких раз–два и обчелся, патент пока еще не куплен и купание в золоте откладывается.

ГЛАВА 9

ДВА МЕСЯЦА ДО КАТАСТРОФЫ!!!

МЫ УСПЕЛИ! — сказал наш Мэт с уверенностью. — Глубина скважин близка к проектной. Давление — пятнадцать тысяч атмосфер, температура тысяча двести градусов. Трубы режут светящийся базальт, словно масло.

АМЕРИКАНСКАЯ техника на высоте. На высоте ли РУССКАЯ мысль? Трое ученых из Беркли нашли серьезные ошибки в проекте Грибова. На тридцатимильной глубине атомные бомбы не могут взорваться принципиально.

ВСЕМИРНО–ИЗВЕСТНАЯ ГАДАЛКА ЧАНДРА БАНДРА

Предсказывает ГРОЗНЫЕ СОБЫТИЯ:

Кто потолок пробьет в аду,

Чертей найдет в своем саду, — сказала нам мисс Чандра Бандра.

Из калифорнийских газет за октябрь 19… года

Соседки считали Бетти счастливицей, так и говорили в глаза и за глаза.

В юные годы она осталась сиротой, с трудом устроилась на работу чертежницей. Голодать не голодала, но частенько не ужинала, чтобы отложить доллар–другой на новую шляпку, на свеженькую блузку.

Потом на нее обратил внимание ближайший начальник, подающий надежды молодой ученый. Другие девушки продолжали раскрашивать карты, а она вышла замуж, получила в свое распоряжение голубой домик, купленный в рассрочку, и белоснежную кухню.

«А что еще нужно женщине?» — говорили соседки.

Бетти могла одевать своих девочек, как кукол; каждый сезон шила себе новое платье, у нее был телевизор и холодильник, электрополотер и электропылесос, чудо–печь и стиральная машина. Родив троих детей, она сохранила хорошую фигуру. У нее хватало времени на гимнастику, на ванну и косметический массаж, Чего еще желать? Конечно, это и есть счастье.

По вечерам Бетти смотрела телевизор, иногда даже читала журналы. Читала не для себя, готовила темы для беседы с мужем. Самой ей книги казались надуманными: голод, нажива, преступления, страсти! Она уже забыла о голоде и не верила в страсти. («Не может быть, чтобы разумная женщина изменяла мужу, рискуя потерять голубой домик. Это ненормальная какая–то».) В голубом домике не было страстей, здесь господствовал уют, чистота, тишина, успокаивающая сонная музыка блюза.

Однако домик стоял на земном шаре, дождь барабанил по его крыше и ветер стучал в окна. Окна можно было закрыть ставнями, крышу подновить, чтобы не протекала, дверь запереть, законопатить щели. Но разве улитка в своей раковинке застрахована от гибели? Пройдет великан в тяжелых башмаках, наступит каблуком, хруст — и конец.

В счастливой душе Бетти жил постоянный страх за свое маленькое голубое счастье. Бетти панически боялась внешнего мира, насылавшего на улиток беды. Болезнь была одной из этих бед: мутные глазки детей, частое дыхание, жар, многозначительные мины докторов. Бетти боялась также несчастных случаев, автомобильных катастроф, боялась пожаров и киднэперов — гангстеров, крадущих детей. Боялась войны и атомной бомбы («И слава богу, что началось разоружение».), боялась, как все американцы, безработицы. Ей даже снилось часто, что Гемфри приходит мрачный, ложится лицом в подушки, уныло бормочет: «Милая, мне дали расчет». А за голубой домик надо вносить деньги еще восемь лет, не оплачена мебель, прицеп и чудо–печь. Гемфри едва ли сумеет устроиться, потеряв работу в бюро прогнозов. «Что будет с нами?» — спрашивает Бетти и просыпается с криком. Какое счастье — только сон!

Хуже всего беспомощность. Разве могла Бетти предотвратить болезни, атомные бомбы, землетрясение, потерю службы? Могла только молиться: «Боже, пронеси! Пусть каблук наступит на другую раковину — на красную, зеленую, желтую, только не на голубую!»

И еще Бетти страшилась измены. С такой неохотой отпускала мужа поутру, так радовалась возвращению. В бюро столько чертежниц — все моложе и свежее её. На свете бывают такие бесстыдницы, даже женатому человеку вешаются на шею.

Любила ли Бетти мужа? Она и сама не могла сказать: у нее чувства не отделялись от рассудка. Гемфри был ее мужем и ее опорой, она любила мужа и опору, страшилась за мужа я за опору, ухаживала за мужем и за опорой, как моряк ухаживает за своей мачтой и парусом. Гости видели нежную жену, прильнувшую к мужу в томном танце. А Бетти представлялось, что она одна в бушующем океане, закрыла глаза, чтобы, не глядеть на беснующиеся валы, и обеими руками держится за мачту. Только бы не разжать руки. И даже если мачту смоет волнами, главное — не разжать руки. Иначе гибель неминуемая.

Плохо тому, кто не умеет плавать!

Но до сих пор страхи были напрасны. Дети выздоравливали, муж приносил получку по субботам, танки переплавлялись в мартенах, бомбы топились в море, даже землетрясение Гемфри обещал предотвратить.

А тут еще Джеллап посетил голубой домик.

Бетти догадалась, кто был их гость. Его лицо и клетчатая машина слишком часто мелькали на страницах журналов. Догадалась, но промолчала. Если король хочет остаться неузнанным, пусть считает, что его не узнали. Пусть ему будет приятно в голубом доме, может быть он захочет приехать еще раз, зачастит… привезет своих внуков подышать чистым воздухом. Внуки привыкнут играть с ее дочками, детская дружба перерастет в юную любовь, со временем Бетти станет тещей миллионера.

Испокон веков европейские девушки мечтали о прекрасных принцах, американских приучали мечтать о прекрасных миллионерах.

И хотя Джеллап не приезжал вторично, какие–то мечты начали сбываться. Гемфри ходил, веселый, потирал руки, посмеивался. Однажды спросил даже:

— Какой подарок ты попросила бы, если бы муж у тебя разбогател?

Бетти мечтала о гласоновой шубке, непромокаемой, теплой и прозрачной. Так интересно выглядит, когда ты зимой идешь по улице в летнем открытом платье. Дождь, мокрый снег, а ты как будто зачарованная. Издалека даже незаметно, как стекло поблескивает.

Гемфри, смеясь, обнял жену:

— Эх ты модница! Шубка пустяк. У тебя такое будет, что и не снится.

Но через неделю–другую радужные мечты слиняли. Муж, хмурясь, листал биржевые бюллетени, что–то считал на бумажке, подчеркивал, перечеркивал и тяжко вздыхал. И Бетти догадывалась, что гласоновая шубка отменяется. Но спросить не решилась: деловые разговоры были табу в голубом домике. Жене полагалось улыбаться, отвлекая мужа от грустных забот. И Бетти старательно улыбалась, думая про себя:

«Никогда я не верила в богатство. Бог с ней, с шубкой. Лишь бы взнос не просрочить, только бы домик не отобрали».

Несколько дней муж ходил мрачнее тучи, ронял слова о самоубийстве и бренности этого мира. Потом избавился от мрачности, но стал капризный и раздражительный, никак не угодишь. И дети шумят, и от пирога пахнет селедкой. Вечером расхаживал по кабинету, ночью бормотал во сне. Спросить жена не решалась, все равно не могла помочь. Только терзалась, плакала днем, когда дети уходили в школу, ночью прислушивались к сонному бормотанию мужа. «Их же предупредят, — убеждал он кого–то. — А без нас? Без нас было бы хуже, никакого предупреждения». Как–то раз закричал: «Ни за что! Ни за что!» — и заскрежетал зубами. Бетти стало страшно, она разбудила мужа. Гемфри проснулся испуганный: «Что–нибудь я сказал? Что ты слышала?»

Однажды, стараясь развлечь мужа, Бетти рассказала, как его уважают в округе. В магазине только и разговоров, что о землетрясении. И все спрашивают: «Миссис Йилд, что говорит ваш муж? Обещает ли он отменить землетрясение?» Владелица магазина сказала: «Если беды не будет, я подарю вам ящик шампанского, миссис Йилд». А Майкл Буд, этот хромой пьянчужка, закричал: «Есть за что! Я тоже предсказываю, что землетрясения не будет, подарите мне ящик джина. И потопа не будет — еще ящик. И не будет чумы и холеры — еще два ящика. И не будет Страшного суда, и небо не упадет на Калифорнию». А все как зашикали: «Стыдно, Майкл, стыдно! Надо уважать мистера Йилда. Он ученый человек, для нас для всех хлопочет».

Бетти старалась рассказать все это посмешнее, изобразить в лицах спорщиков, передразнила толстую торговку, кумушек и полупьяного Майкла. Но муж не рассмеялся. Схватившись за виски, он застонал, словно от мигрени:

— Дуры, какие дуры! И ты с ними последняя дура!

Бетти так испугалась. Почему Гемфри обругал ее? Неужели он не верит в успех, землетрясение состоится все–таки? Но он столько раз твердил, что удары опасны только в городах, где рушатся многоэтажные дома, валятся каменные стены. Голубой домик легкий, разборный, его и восстановить нетрудно… только бы детей вывести вовремя. Что еще угрожает? Обвалы страшны в горах, горы от домика далеки. Какие–то волны еще бывают, смывающие целые города…

Но до голубого домика волна не дойдет, он далеко от моря, за перевалом. Чего же боится муж?

Час спустя Гемфри пришел извиняться. «Ты пойми, я для вас извожу себя, для тебя и для детей. Будь я один, наплевал бы на все и уехал, все бросил бы…

Вот тогда он и спросил в первый раз:

— Бетти, если мне придется покинуть Калифорнию, ты поедешь со мной?

Сердце у нее оборвалось. А как же голубой домик, холодильник и телевизор? Больше половины уже выплачено. И тут их все знают, все уважают, и школа такая хорошая…

И, гладя ее по лицу, Гемфри стал отнекиваться: «Нет, это пустой, разговор. Я пошутил, никуда я не собираюсь».

Но тема отъезда возникала все снова. Гемфри не говорил прямо, все бросал намеки: «Врачи говорят, что климат Калифорнии слишком мягок, он расслабляет детей». «Кинг из второго отдела уехал с женой на Аляску. Что ж, и на Аляске живут люди, там даже микробов меньше». «К девочкам я привык, Бетти, даже полдня без них скучно». И однажды Бетти бросилась к мужу на шею со словами; «Гемфри, я с тобой на край света. Куда ты, туда и я!»

Йилд смутился. Ты неверно поняла меня, ласточка. Я совсем не собираюсь на край света.

Но Бетти не поверила. Она догадывалась — пришла беда. Дело не в землетрясении, из–за него не надо было бы уезжать навсегда. Видимо, Гемфри запутался в делах — может быть, растратил казенные деньги. Бетти не осуждала: ведь он для семьи брал, для детей… хотел обеспечить их будущее. Выплакавшись утром, днем она готовилась к отъезду: складывала детские вещи, кое–что покупала, забрала сбережения из банка. До боли жалко было покидать голубой домик, сияющую кухню, сад, ручей. Но выхода не было. Кто не умеет плавать, должен держаться за мачту до конца, даже за обломок мачты…

И Бетти была готова, когда наступил тот черный день — 29 октября.

Муж сказал:

— Бесс, ни о чем не спрашивай. Мы уезжаем в Южную Африку, пароход отходит через три часа. Собирай все ценное и умоляю: будь мужественна, не спрашивай ни о чем. Потом я все объясню, все!

Она–то была мужественна, отбирала, укладывала, сносила в прицеп. Это он растерялся, путал, ронял, терял, хватался за голову и все повторял:

— Бетти, ни о чем не спрашивай! Верь мне, так надо, так будет лучше. У нас будет много денег, больше, чем здесь. В Южной Африке есть английские школы, дети будут учиться на родном языке. Только не спрашивай, я объясню потом. Верь мне, так надо, так будет лучше.

Бетти не верила, но выбора не было. Кто не умеет плавать, должен держаться за мачту. Бетти одевала девочек, рассказывала младшему сказку. Впрочем, детей утешать не требовалось. Они радовались предстоящему путешествию, прыгали и хлопали в ладоши.

Она уже сидела за рулём, когда Гемфри вспомнил о билетах. Вручил ей билеты, деньги и документы, сказав: «Я тут задержусь, встречусь с вами на пароходе». Поцеловал торопливо (до отплытия оставалось два часа с четвертью) и спрыгнул с подножки, повторив еще раз: «Я все объясню в каюте». Бетти включила зажигание, выжала сцепление, дала газ. Даже некогда было проститься, оглянуться на голубой домик. Когда везешь троих детей, нельзя отрывать глаза от дороги.

Некогда было оглянуться, и некогда волноваться. Дорога. Город. Порт. Багаж. Дети. Со всем надо управиться одной, все помнить, обо всем подумать. Не растерять бы детей, не растерять бы вещей! Носильщики, лебедки, трапы, коридоры, толчея. Девочки, не отставайте! Девочки, смотрите за малышом. Наконец, приведя детей в каюту, Бетти перевела дух. Кажется, все в порядке. А где же Гемфри? Он не опоздает? До отплытия только четверть часа!

Гудела басистая труба, галдели провожающие, стараясь перекричать друг друга. Бетти проталкивалась к перилам. Что это? Уже журчат блоки, поднимая трап? А Гемфри? Он не успел? Он изменил? Бросил ее с детьми?

И вдруг она услышала голос мужа. Не на палубе, не с пристани. Голос несся с неба, из черных глоток радиорупоров.

— Леди и джентльмены! — грохотал Йилд. — Сегодня в девятнадцать часов ноль–ноль минут Комитет по борьбе с землетрясением произведет решающий взрыв. Все подготовительные работы выполнялись по плану лучшего прогнозиста мира, советского ученого мистера Грибова. Опасности нет никакой, но на всякий случай настойчиво просим вас выйти из домов под открытое небо — на поля, площади, скверы, пашни, подальше от всяких стен…

Ширился клин желто–серой воды между бортом и молом. Закопченный буксир оттягивал от причала судно. Пассажиры говорили все разом, обсуждая известия. Некоторые горевали, что не увидят редкого события, большинство радовалось, что избежало риска, тревожилось за оставшихся. Голос Йилда гремел над бухтой, и Бетти, рыдая, протягивала руки к рупорам:

— Гемфри, Гемфри, благородный и великодушный! Семью ты спас от опасности, а сам остался, как капитан на посту. Гемфри, прости меня за подозрения! Гемфри, бог спасет тебя, и мы не расстанемся никогда!

К сожалению, Бетти ничего не угадала. Все обстояло хуже, гораздо хуже.

ГЛАВА 10

ВЗРЫВ СЕГОДНЯ!!!

Леди и джентльмены! Все вы знаете, что нашему любимому штату угрожает землетрясение. Знаете вы и о героических усилиях, предпринятых, чтобы отвратить бедствие. Мм пробурили 24 скважины и заложили атомные заряды, готовясь неторопливо и планомерно провести серию взрывов в середине ноября. Но в последние дни обстановка катастрофически ухудшилась. Мы не имеем возможности откладывать. Сегодня в 19 часов 00 минут…

Из радиопередачи 29 октября 19… года

События плыли мимо Грибова. Он вышел из игры, последние волнующие месяцы провел вдали от очага землетрясения, в спокойной Москве. Он мог только нетерпеливо ждать известий, изредка звонить по телефону Йилду или Мэтью, сердиться на отсутствие писем. И Грибов не знал, что Йилд не хочет писать правду, а Мэтью не может, что он тоже выведен из игры… самым вежливым путем.

Дело в том, что в начале ноября в Америке проводились выборы, переизбиралась половина сената и половина губернаторов, губернатор Калифорнии в том числе. И Мэтью выдвинули кандидатом клубы сторонников разоружения, те самые, которые так энергично боролись за мир и согласие в свое время.

Эти клубы были так сильны и многочисленны, что старые партии, соперничавшие между собой сотню лет, на этот раз объединились, выдвинули общего кандидата. У одной партии эмблемой был слон, у другой осел. И сейчас на общих знаменах появился «слон–осел», двухголовый странный зверь. Американцам он напоминал «тяни–толкая» из детской сказки о докторе Дулитле.

Мэтью долго отнекивался. «Мэт, мы вам верим, — уговаривали его. — Вы самый популярный человек в штате, вас тут знают в лицо. Избирателей не надо будет агитировать. Каждый скажет: «Этот спасает нас от землетрясения, будет спасать и от войны». И времени не потребуется много. Все равно вы ездите по штату, объезжаете скважины. По дороге завернете на митинг. Решающий довод был такой: «В стане слон–ослов говорят, что только Мэтью опасен им. Другого кандидата они опрокинут шутя».

Но рьяные поклонники Мэтью не знали, что слух этот пущен по указанию Джеллапа. Узнав, что Мэтью дал согласие, старый хитрец потирал руки. «Вилка, — говорил он. — Угроза ферзю и ладье. Но даже в шахматах нельзя снять три фигуры сразу. А мы снимем. Провалив проект русского, провалим миротворцев на выборах и провалим дружбу с Советами. Вот это ход! Комментатор поставил бы три восклицательных знака».

Для него теперь все сплелось в одном узле: «Землетрясение во что бы то ни стало! И чем страшнее, тем лучше, убедительнее. Пусть будет как в Лиссабоне, как в Чили, как в Японии!

Японское землетрясение 1.IX. 1923 г. является крупнейшей катастрофой последнего времени.

…«Осака Майници» определяет только для Токио число сгоревших домов в 411 901, а число погибших жителей в 95 365. В Иокогаме уцелело всего–навсего 5 домов. Общее число разрушенных, домов — 653 000, число потерпевших от землетрясения — 3 060 000, пропавших без вести 42 600.

Убыток, причиненный стране, оценивается не менее как в 10 миллиардов йен. Для сравнения стоит указать, что русско–японская война стоила Японии около 2 миллиардов йен и что годовой бюджет Японии равен 1 миллиарду йен.

После первого толчка в Токио сразу в 26 местах вспыхнул пожар, который прекратился только в 8 часов утра 3 сентября. Разрушение водопровода, стеснение передвижения, сильный ветер и размер охваченной пожаром площади сводили работу пожарных к нулю. Выгорело 3/4 Токио.

В Иокогаме загорелись склады нефти и керосина. Горящая нефть разлилась по бухте и поджигала деревянные пароходы. Тысячи народа задохлись в дыму и пламени.

Жел. дор. пути были разбиты трещинами, и более дюжины пассажирских и товарных поездов были сброшены с рельс. Морская волна (цунами), вызванная землетрясением, разрушила берег между Камакурой и Хайата, более 560 домов в городах Шамода и Ито были смыты совершенно…

П. Полевой. «Некоторые данные об японском землетрясении 1 сент. 1923. г.».

Митинги, митинги, митинги! Казалось, Калифорния забыла о землетрясении. На улицах пестрели предвыборные лозунги. В витринах банков, аптек, кондитерских, обувных, галантерейных, пылесосных и всяких прочих магазинов Мэтью встречал свои портреты. Как будто все улицы стали зеркальными. На перекрестках висели громадные слон–ослы и тут же эмблема мирных — младенческая соска.

Предвыборная борьба оказалась отнюдь не синекурой. Мэтью носился из округа в округ, но на скважины заглядывал только по ночам. Митинги, митинги, митинги! Мэтью похудел, почернел, нос у него вытянулся, глаза ввалились, синяки обвели их. Осипшим голосом он кричал, потрясая кулаком:

— Долой тяни–толкаев! Не тяните, не толкайте нас к войне! Оружие в море! Пусть каждый младенец доживет до старости!

Противники Мэтью старались опорочить его любыми средствами. Писали в газетах, что один из дядей Мэтью умер в сумасшедшем доме, племянник ловит бродячих собак, а сам Мэтью не отдает долги прачке. «Мэтью — холостяк! — кричали они. — Разве холостяк будет заботиться о младенцах?» Какие–то пьяницы взбирались на трибуны, уверяли, что Мэтью спаивал их. Когда–то, лет пятнадцать назад, Мэтью ухаживал за хорошенькой лавочницей, потом поссорился с ней и расстался. Теперь по штату за ним ездила толстая баба в полосатой юбке и всюду кричала: «Он меня обольстил! Не верьте обещаниям обманщика!» Это были излюбленные приемы двухпартийной борьбы, когда у обоих кандидатов одинаковая программа и избирателю в сущности все равно, за кого голосовать, он выбирает за красивое лицо, за добрую улыбку, за любовь к собакам, за трезвость, за синий пиджак или за голубой галстук.

И Мэтью, надрываясь, кричал в толпу:

— Леди и джентльмены, парни и девушки! Эти тяни–толкаи считают вас дурачками. Они думают, что вы забыли, кого выбираете. Я напоминаю, что вы выбираете губернатора, а не жениха для своей дочки. Эй, девушки, я действительно строил куры этой полосатой юбке пятнадцать лет назад, что было — то было, пусть она сама расскажет, что было. А потом она говорит: «Мэт, у тебя грязная работа, ты весь в масле, бросай бурить, иди к папе в лавку продавать дамские чулки». Девушки, заявляю вам торжественно, что я свое дело из–за полосатой юбки не брошу. И если какая из вас скажет: «Оставь губернаторское кресло, от, тебя пахнет чернилами», я ей отвечу: «Дорогая, до свидания». Губернатор вам такой годится? Выбирайте! А в женихи я не напрашиваюсь.

Леди и джентльмены, любители чистой воды! Я действительно не дурак выпить, но я не баллотируюсь в Общество трезвости. Я выступаю за то, чтобы деньги тратить не на оружие, а на орошение. Как инженер и бурильщик я за скважины. При мне вы получите воды вволю, больше, чем сможете выпить. Не знаю, как рассуждал мой больной дядя, я не читал истории его болезни, а сам я рассуждаю так: водородная бомба может сжечь Сан–Франциско, с Оклендом вместе, и бомба может спасти Сан–Франциско с Оклендом от землетрясения. Одна и та же бомба не взрывается дважды. Либо она спасет, либо уничтожит. Я за то, чтобы спасать. Как вы полагаете: здравый у меня ум? Пригоден вам губернатор с такими мыслями? А дядю моего не советую выбирать, он действительно умер в психиатрической больнице.

Потерпев поражение несколько раз, противники попытались использовать ораторскую манеру Мэтью. На митинге в Окленде ловкий адвокат, потрясая какой–то бумагой, заявил: «Вот подлинная расписка Мэтью. Он получил десять тысяч долларов от «Солисито компани». За что? Наверное, за заказы на буровое оборудование. И сейчас он скажет вам: «Я не ангел, взятки действительно получил, но вы выбираете губернатора, а не кассира».

И Мэтью, красный от негодования, кричал в толпу:

— Леди и джентльмены, вас считают дурачками, неспособными видеть, неспособными рассуждать. Я живу за углом в доме двести шестнадцать, снимаю комнату с пансионом. Ну–ка, сбегайте туда, пересчитайте рубашки в шкафу, подумайте сами, получал я эти десять тысяч или не получал? Что же касается Кайндлера, моего соперника, он отрицать не будет, что в течение трех лет честно, законно и заслуженно получал деньги в качестве Юриста Джеллаповой «Ураниум корпорейшен». Я не клеветник. Я не сомневаюсь, что Кайндлер добросовестно служил Джеллапу тогда и служит сейчас, когда твердит, что наша страна должна быть грозной, пугающей и до зубов вооруженной. Головой думайте, леди и джентльмены! Не распискам верьте, а своей голове!

Так изо дня в день, по пять, по шесть раз в день, утром на северо–западе, вечером на юго–востоке. Когда там следить еще за скважинами? Но там все шло благополучно. Метод Джека Торроу оправдал себя: скважины углублялись быстро. И друзья–бурильщики, старая моховская гвардия, сами звонили своему начальнику, подбадривая:

«Круши их, Мэт! А у нас все в порядке! Прошли двадцать шестую милю. Жмем до проектной глубины».

Солано–бис была пройдена 19 октября. Остальные отстали от нее дня на три, на четыре. Бурение кончилось. На дорогах Калифорнии появились свинцовые фургоны с вооруженной охраной: из секретных, ныне общеизвестных складов прибывали атомные заряды.

29 октября под вечер Мэтью выступал в небольшом городке на традиционном осеннем празднике вина и винограда, в тысячный раз убеждая избирателей не голосовать за сторонников войны. Осипший, усталый, с рукой, распухшей от рукопожатий, Мэтью отвечал на записки и выкрики — дружелюбные и издевательские, деловые и дурацкие, поощрительные и провокационные. И вдруг пауза. Чей–то голос за окном, даже не голос, а бормотанье, но с очень знакомой интонацией. Пауза почему–то затянулась, слушатели повернулись к окнам… И тут Мэтью услышал (видимо, включили усилитель) явственный голос Йилда: